"Все так... но пленник мой не я" - пишет Пушкин в ответ тем, кто видит в нем романтика, способного закатывать глаза от невероятности собственных душевных страданий.
Разумеется, пушкинский пленник - и тут метонимия перерастает в аллегорию - не то чтобы был напрочь лишен пушкинских черт, но напрочь лишен его приоритетов. Поэзия, женщины важнее идеалов какой-либо революции, тем более французской с ее свободой, равенством, братством, и привет вольным каменщикам уже тогда, привет и гудбай. Каждая из потребностей гения имеет своим предметом определенное, тогда как жажда посредственности - в зависти к тому, чем именно гении добиваются своего определенного. Посредственности - завидующее сословие земли, живущее не своими потребностями, а модой, а как тогда моден был романтизм!
Кавказский пленник, скорее всего, Онегин, и то прозванья нам почему-то его не нужно, и имени не нужно, потому что тот, кто у Пушкина без фамилии, недостоин носить фамилию, а кто без имени, недостоин носить имя. Если идти до отчества, то его в пушкинском наследии имеют немногие. Без прозванья и без названья - безлогосная форма, обнимающая идол свободы. И как бы рьяными критиками тут не угадывался пушкинский склад вольнолюбивого романтика, это всего лишь ошибка не видящих иронии серьезносудов. Мир - это прежде всего воля, а не представление, и человек весь - свой собственный выбор.