Михаила Гарцева невозможно не полюбить с первой строчки... за его особую, ни с чем не сравнимую интеллигентность. Равно как и интеллигентскость всего, что он говорит здесь, в мире озверевших от собственной творческой несвободы интернетовских обывателей. Для них потому интеллигентность - сомнительное достоинство, что приняв интеллигентский вид, они предстают перед публикой в смешном виде - не по Сеньке шапка.
Он же в самых непростых ситуациях, при нападении самых отмороженных сетевых киллеров держит себя так достойно, так свободно... В чем тут секрет? Дело в том, что Михаил совершенно свободен в своем творчестве, он так сжился с художественным словом, так верит в его живительную силу, что иного оберега и не нужно. Он умеет свободно пользоваться словом - и этого вполне достаточно. Он защищен этим и уверен в этой защите.
Человеку, который не владеет той же степенью профессионализма, в сети сложно. Он постоянно должен что-то доказывать не словом, а на словах. Он должен на словах ругать критиков, литературоведов, презирать постулируемые ими законы, потому что на деле он этого не может, не презирать, не соблюдать - он их просто не знает, или знает, но не умеет пользоваться. Человеку с меньшей долей профессионализма неуютно в мире слова - а то, что литературная Сеть - это мир слова, и вся мимика, все оттенки интонации выражаются здесь не иначе как посредством слова, нет сомнений. От неуютности, бесприютности, чуждости стихии слова, невозможности управлять им, у сетевых авторов вырабатывается комплекс неполноценности и даже презрения к тем, кто чувствует здесь себя свободно, кто владеет и теорией, и практикой стиха. Они злобствуют, кидаются с кулаками, а если и саму злобу им не удается выразить в полной мере - нанимают отморозка-киллера. О последней разновидности сетевых "словесников" Михаил при всем своем гуманизме не может говорить с уважением. В насылании одного такого "литкиллера" на себя он упрекал потерявшего власть над словом Юрия Рудиса в статье "За меловой чертой", статье, меловой чертой отделяющей явления поэзии от непоэзии, литературы от беспомощного и смешного нелитературья, написанной прекрасным русским сленгом, и свидетельствующей о том, что автор владеет им настолько, что может именно гарцевать, постоянно балансируя на грани между иронией и поэзией: "Во-первых, этот милый Архипушка абсолютно глух к слову, если считает противоположностью такие свои перлы, как "литературный беспредельщик" и "литературный отморозок", на мой взгляд, это почти синонимы. Если заметить, еще один его перл "пописал на тенетовский кустик", то становится ясно, чьи уши растут из этого "Архипа". Для полной дешифровки не хватает только "старой волосатой жопы". Да, пожидился, ты на киллера, пожидился... Кроме того, он еще и трусоватый какой-то: переносит мои абстрактные рассуждения о ЖИЗНИ, СМЕРТИ, когда я с другом Гамарником чаевничал за рюмкой кофэ поздно ночью, а стихуечки, посвященные ему, то бишь как раз тот САМЫЙ ОТВЕТ, перенести захезничал, заменживался, а для кого я старался?".
Вспоминается сентенция Ю.М.Лотмана, касающаяся того же самого явления в научном мире: "Когда мы видим, что какой-то образованный, увенчанный лауреат, академик подбирает вокруг себя ничтожных карьеристов или же заставляет своих учеников ставить на первом месте его имя, даже если он к этой работе он не имел никакого отношения..., то это, конечно, не интеллигентный человек" (Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре.)
Есть какая-то мистическая связь между связностью языка и чистотой белья. Мутность слов и выражений неопровержимо свидетельствует о не постиранной рубашке. Отказавшись от языковой ответственности, человек становится безразличен и своей одежде, своим поступкам, своим связям с окружающим миром.
Причины потери власти над словом просты: владеешь им и признан, но вдруг становишься небрежен, невнимателен к нему, наблюдая, как другие им и вовсе не владеют, а тебя признают за авторитет безоговорочно. Нет, это совершенно не сказывается до поры до времени на поэтическом амплуа - Юрий Рудис только что выпустил очень талантливую книгу своих стихов, и тем доказал свою причастность к большому слову. Но рано или поздно небрежность к слову скажется на самосознаниии художника. Нельзя же декларацию "свобода слова" понимать слишком буквально...
Итак, несогласие Михаила Гарцева с Юрием Рудисом не внутри поэтического жанра, но и не совсем чтобы уж снаружи его. Скажем так, эта проблема внутри поэзии не умещается, она выходит за пределы чистого искусства в ту сферу, которую мы можем назвать сетевой литературой или публицистикой, рождающейся здесь в спорах-диалогах вокруг произведений. Когда человек профессионально владеет словом, он чувствует себя уверенно и здесь, в этой еще не очень-то изведанной сфере человеческого дискурса. Если же он владеет им недостаточно, это наиболее ощутимо именно здесь, в сфере сетевой каждодневной публицистики и критики. Найдется ли еще такое информационное пространство(назови мне такую обитель), где бы публично беседующим был столь безразличен их "великий и могучий" язык?
Здесь (тоже за меловой чертой) ломаются интеллигенты и превращаются то в нытиков, то в истериков, обрушиваются с бездарными речами в адрес оппонентов, не замечая, что это уже не слово, и даже не то карнавально-площадное слово, к которому столь почтительно отнесся Бахтин. Это уже деструкция и хаос, который тем беспощадней врывается во внутренний мир поэта, чем с большим пренебрежением он относится ко всему, что находится вне сферы чистой поэзии. Но этот хаос обладает изрядной плотностью и может вытянуть, всасывая в себя поэта из очерченного им круга чистого искусства. И за меловой чертой поэзии рано или поздно оказываются те, кто отнесся к этой сфере недостаточно серьезно, и дело даже не в отношении к самой этой сфере, а в отношении к слову. Его нельзя вообще выпускать из узды. Если ты ироничный поэт, то за кругом поэзии, ты ироничный критик, ироничный собеседник, ты создаешь вокруг своих поэтических текстов сетевой прозаический метатекст столь же искусно вливая слова в соответствующую мыслям форму. Таков Михаил Гарцев. Возможно, он даже заявления в ЖЭК пишет не выпуская слово из-под контроля и сидя перед листом бумаги в исключительно белой рубашке и при галстуке. Это страшно дисциплинирует и идет на пользу, поскольку вызывает в самом последнем сантехнике уважение: он способен оценить, видя перед собой бумажный лист с письменами и степень свежести белья и степень уважения писавшего к простому человеку, ведь всем известно, что интеллигент считает простого человека высшей ценностью и пишет ему бумагу не просто так, а серьезно относясь к каждому написанному слову.
Иначе, как серьезно относясь к слову, невозможно расположить к себе ни сантехника, ни сотоварища по поэзии, ни саму поэзию. Поэзия остерегается тех, кто небрежно бросается словами, она не дается в руки и недоучкам, не понимающим, что коли взялся сочинять и властвовать над умами человечества, то прорех в одежде и в образовании просто не должно быть. Иначе все будут смотреть именно на эти прорехи, так завораживающе действующие на наше сознание. Возникнет скованность, несвобода, положение, когда самооценка будет колебаться в зависимости от степени контроля над ситуацией. А зачем это нужно писателю? Разве он рожден для того, чтобы стать жертвой своего языка?
Потому что только в таком положении - над словом - человек подлинно свободен и живет в соответствии с замыслом Творения. И Гарцев знает, что живет в соответствии с замыслом, о чем свидетельствует его заявление своей причастности истории:
"Все мы тут вольное сообщество сетераторов со своими горестями и радостями, со своими комплексами и слабостями, и мы пишем историю, а кто поэт из нас или не поэт пусть определит Время...".