"Жизнь на грани двух миров, с живым ощущением прошлого, к которому уже нет возврата, и с непрерывным ожиданием грядущего чуда", - так охарактеризовала ленинградка О.В. Синакевич своё существование зимой 1941-42 гг. В течение шести последних десятилетий исследователями были подробно освещены различные стороны жизни людей в осаждённом городе. Много сказано о трёх главных врагах, трёх главных персонажах блокадых дневников: голоде, холоде и бомбёжках. Но, четвёртый враг ленинградцев, без упоминания которого тоже не обходится ни один документ эпохи, до сих пор остаётся без внимания. Это - время. Думается, что попытка реконструировать то, как ощущали блокадники течение минут, дней и месяцев, поможет нам лучше разобраться как в сущности осадной жизни в годы Великой Отечественной войны, так и в целом - в мироощущении людей, которым выпало жить в экстремальных обстоятельствах и в переломные исторические эпохи.
Начавшаяся война заставила многих ленинградцев взяться за перо, приняться вести дневники и создала новую систему временных координат. 22 июня сделалось точкой отсчёта новой эры: кто-то принимал эту систему неосознанно, кто-то, как В.Г. Кулябко, пометил для себя лишь сотый день войны, а кто-то на манер Г.А. Князева ставил в дневнике порядковый номер немирных суток наравне с датой. С началом блокады распорядок жизни многих ленинградцев стал определяться вражескими налётами - они тоже принуждали считать дни на свой лад: "Завтра месяц непрерывной бомбежки Ленинграда" - замечает один летописец; "Сегодня 9-го утром исполнилось трое суток без воздушных тревог" - радуется другой. Обычно начинавшиеся в одно и то же время, бомбёжки вынуждали выстраивать свои дела так, чтобы к этому времени не оказаться в дороге. "Наскоро выпил стакан чаю и в 8 ч. 40 м. ушел. Хорошо, что почти сразу попался трамвай Љ 1, и я все беспокоился, чтобы не попасть в тревогу. Но все обошлось благополучно. Пришел домой, через 10 минут тревога на целый час. Вовремя добрался" - пишет В.Г. Кулябко, побывавший 14 сентября в гостях у друга. Весь его дневник за осень 1941 г. - перечень бомбёжек с точным указанием их продолжительности и пересказ неудачных попыток лечь спать. "Вчера и позавчера - вот уже две ночи, как мы не спим, - сообщает 5 октября В. Базанова. - Позавчера было четыре ночных налёта. Первый начался в 8 вечера и закончился в 11, последний кончился около 4-х утра". Отметим, что время налётов - это не только несостоявшийся сон, это бесплодное время, часы, равно, как и часы очередей, вычернутые из суток.
Очень скоро деление года на месяцы из условно-календарного превратилось в реальное, карточно-продуктовое. Первые числа - обещание новых выдач, последние - пустой кипяток, особенно для тех, кто отоваривался на день вперёд. Потерять карточку в начале месяца - верная смерть, потерять в конце - шансы всё-таки остаются. Существенный смысл обрела декада - временная единица расчёта продуктов. "Уже прошло 7 дней 1-й декады, а сладкого так и нет. Это самая мрачная до сих пор, благодаря внезапной урезке нормы, декада осады", - читаем у востоковеда А. Н. Болдырева. Очередной рассвет теперь означает прежде всего возможность получить очередной хлебный паёк. Как всегда, пронзителен голос Юры Рябинкина, записавшего 8 декабря: "На часах одиннадцать утра... А впереди - день, вечер, ночь. А там... там новый день, новая порция хлеба в 125 г. Новая декада. Конфеты...". Чем ближе Новый год, тем яснее проступает в дневниках новое ленинградское расписание: от еды до еды.
С наступлением самой голодной зимы существенно изменился режим дня: теперь, в отсутствии света, мало кто сидел подолгу. "Ложились спать в 6 часов вечера", - сообщает Д.С. Лихачёв. "Лягу спать, т. к. больше есть нечего", - деловито отчитывается Кулябко. "Когда ложишься спать, не так сильно чувствуешь голод. Поэтому часто стараюсь... лечь в постель пораньше" - читаем у Е.А. Скрябиной. Время ночи не было неощутимым: многие спали плохо, могли только дремать, часто вставали в туалет (следствие дистрофии). Подъём, как правило, был очень ранним. "Проснулся в 4.30. Не спится, все болит - ведь одни кости" - жалуется А. Шохов 15 января 1942 г. На следующий день В. Беляков записывает в дневнике: "За хлебом стоял около двух часов. Встал в 5 ч. утра... и только в 8 часов получил теплый хлеб". И.В. Старикова вспоминает: "Я не помню почему, но воду начинали брать с шести часов утра. Булочная тоже открывалась в шесть часов утра. Очередь стояла большая и за водой, и в булочную. Мне казалось, что очередь занимали с трех-четырех часов ночи. В четыре-пять часов мама меня будила, а сама уходила раньше занимать очередь". "Проспать до часов 5-6 (больше никогда не удается), промаяться до 7-ми, затопить печку и все это погреть, потом протянуть до 10-ти, до завтрака" - описывает Болдырев своё утро.
Практически во всех ленинградских дневниках ярко выражена тема осмысления текущего исторического периода, его сравнения с другими (особенно с голодом 1918 г.), положения между прошлым и будущим. Блокада осознавалась как провал в цепочке времён, которую необходимо соединить. Воспоминания о прошлом и надежды на будущее играли в жизни блокадников куда более важную роль, чем обычно. "Кажется, что война идет уже бесконечно долго. События, бывшие два-три дня тому назад, кажутся ушедшими очень далеко, в глубь времен. Время потеряло свой обычный счет", - пишет Кулябко всего лишь на второй день блокады.
Авторы дневников пытаются забежать вперёд, посмотреть на свою жизнь из будущего, приподняться над временем и взглянуть на события в широкой перспективе: "...Пройдет полгода, год, война кончится, настанет прежняя счастливая жизнь в нашем городе. Истлеют наши трупы, в пыль рассыплются кости, а Ленинград будет вечно стоять на берегах Невы гордый и недоступный врагу" - представляет Ю. Рябинкин. "В это блокадное время я думала, с каким чувством, если переживем, будем вспоминать страшное время", - вспоминает М.М. Хохлова. "Как интересно будет жить по окончании войны, если она действительно принесёт нам новое устройство мира", - пишет О.В. Синакевич. "Пусть. Только бы пережить все. Потом жизнь будет перестроена", - читаем у Болдырева. "[Говорим] всегда на одну и ту же тему: какова будет жизнь, когда немцы победят, война кончится и большевиков разгонят". - сообщает противница советской власти Л. Осипова, живущая в оккупированном Пушкине. Чуть ниже у неё же: - Может быть, я выживу и этот дневник уцелеет. И, вероятно, я сама буду читать эти строки с сомнением и недоверием".
Блокадники старались жить будущим, но действительность возвращала их к настоящему. Обстоятельства принуждали жить одним днём. Реалистические планы - как правило, касающиеся еды, - редко простирались далее нескольких дней: затем планирующий наталкивался на стену угрожающей неизвестности, не позволяющую заглянуть в желанное будущее: "На завтра есть, кажется, еще горох. Что дальше - неизвестно"; "Взялся уже за неприкосновенные запасы продуктов... Рассчитываю на увеличение норм с 1 января и поэтому иду ва-банк". Характеризуя состояние ленинградцев летом-осенью 1941 г., А. Адамович и Д. Гранин, определили его как ощущение растянутой, длящейся неожиданности. Продолжая их мысль, осмелимся назвать зиму 1941-42 гг. растянутым настоящим, остановившимся сегодня.
Ожидание иного не только поддерживало ленинградцев: оно составяло весь смысл их существования. Жизнь в осаждённом городе была сплошным ожиданием: своей очереди, обеда, прибавки, весны, прорыва блокады, перелома в войне, победы. Или напротив: обстрела, смерти близкого, поражения. "Устал ждать", "не дождусь", "надоело", "бесконечный" - частые слова в дневниках блокадников. 29 сентября 1941 г. Князев записал у себя: "Вчера во время тревоги... одна молодая девушка не хотела уходить с улицы, несмотря на настойчивые требования милиционера. "Мне все равно, что жить, что умирать, - злобно говорила она. - Надоело все, опротивело"... У других больше воли, чем у этой девушки, но чувствуется страшная усталость, крайняя нервная напряженность... "Сколько же это времени продлится? - спрашивала меня сокращенная у нас Петрова, молодая мать. - И что дальше будет?". "Минуты проходят в томительном ожидании зловещей сирены, когда надо будет идти вниз, сидеть в убежище, прислушиваясь к взрывам бомб и ожидая того момента, когда от бомбы рухнет наш дом". - жалуется В. Базанова. "Кажется, что война никогда не кончится, что вечно будешь недоедать, спать одетой, стоять в громадных очередях, подвергаться артиллерийскому обстрелу и налетам с воздуха". Чем сильнее голод, тем острее необходимость в перемене и тем меньше возможность что-либо делать для её ускорения. Сроки, в другой раз показавшиеся бы Ю. Рябинкину небольшими, теперь невыносимо длинны: "Выехать из Ленинграда, даже вылететь, если бы ответ из Смольного был бы положителен, удалось бы только в январе месяце. А опухнуть и умереть от водянки можно в неделю, а отправиться на тот свет от шального осколка или... ОВ и в одно мгновение". Слабость тела и неотступные мысли о еде часто не позволяли заниматься физическим и умственным трудом. День ото дня жизнь становилась всё более однообразной, ожидание - всё более томительным. "Надоело бояться, надоело голодать, надоело ждать чего-то..." - жалуется Л. Осипова в мае 1942 г. "Все дни похожи один на другой. Все время ищем пищу" - это она же, полтора месяца спустя. Частое указание точного времени тех или иных событий в дневниках ленинградцев - не следствие ли постоянного смотрения на часы, так медленно идущие?
"Медленный" - ещё одно характерное для блокады слово. Медленные очереди, медленная ходьба в отсутствии транспорта, часовая стрелка, медленно ползущая к заветному делению, обозначающему обед... Замедленный ход всех процессов в организме, влияющий, согласно одному из мнений, на субъективное восприятие времени, тоже идущего как будто недостаточно быстро. "Чем убить время, отвлечь себя от страшной повседневности?... Медленно, тяжело, как истощенные люди в гору, ползут дни. Однообразные, замкнутые в себе, больные для замолкшего города" - пишет в январе 1942 г. А.Г. Дымов. Чем более пуст и монолитен отрезок времени до обеда, до отдыха, до победы - тем труднее его выждать; чем более раздроблен и наполнен - тем легче. "Когда идешь на работу, путь представляется неодолимо длинным. Чтобы сделать его короче, надо наметить этапы, тогда каждый пройденный этап - победа", - вспоминает Л. Агафонова.
Людям издревле свойственно стремление наполнять своё время символическим содержанием, ведь календарь - это средство не только отсчёта, но и осмысления. В экстремальных условиях, когда время - враг, а ожидание и терпение являются основой жизни, это стремление приобретает особую важность. Измученные люди начинают связывать улучшение своего положения с теми или иными символическими, "волшебными" датами.
Первая дата в этом ряду - 7 ноября. "Мы ждём выдачи каких-либо продуктов к Октябрьской годовщине. Об этом много говорят. Надеются на масло, вино, сладости", - сдержанно пишет пострадавшая от сталинского режима Е.А. Скрябина. Здесь скорее расчёт. У других - вера в праздник. "Многие новости не знаю, - отмечает Ю. Рябинкин. - Говорят: "XXIV годовщина решает все..."". "Все ждали праздника, все надеялись, что хлеба прибавят хоть на первую декаду" - разочарованно пишет В. Базанова. За день до годовщины революции О.В. Синакевич записывает в дневнике донесшийся до неё слух: "Один военный сказал, что сегодня ночью мы начнём наступление на всех фронтах от Белого до Чёрного моря - подарок к празднику". Ожидание праздника - ожидание чуда. В экстремальных условиях в чудо начали верить не только дети, но и взрослые. Приверженность коммунистической идеологии проявляется в сверхъестественной вере в спасительность связанных с ней дней календаря.
Следущая символическая дата - наступление нового 1942 года. Несмотря на молодость этого праздника в СССР и отсутствие в нём идеологического или религиозного подтекста, для многих и он приобретает некий волшебный смысл. На другой же день после годовщины Революции, не принесшей спасения, школьница Валя записывает: "Учительница по русскому все время нас ободряет. Она говорит, что к Новому году война кончится.". "Рождество. Вечер. День потрясений. - пишет Болдырев 25 декабря 1941 г. - С утра неожиданная прибавка хлеба - 350 и 200. В 5 ч. митинг неожиданный: блестящее продвижение прорыва блокады. В ближайшие дни река продовольствия, больше, чем другим городам. Жданов сказал так. Ближайшие дни. Добавляют в кулуарах: еще в декабре дадут вино, шоколад, крупу. Хлеб увеличится с января, будет белый. И затем венец - московский паек: 800 и 600. Так это будет, так? Все внутри напряжено в ожидании". "После упомянутых мною митингов и прорывов, обещанного к 1-му января "Санатория" для Ленинграда, воцарилась полная недвижность" - признаёт он две недели спустя. "Все говорят (будто бы уже и постановление Ленсовета есть), что с 1 января количество продуктов нам увеличат и хлеба будут давать 300 г, а не 125" - сообщает Кулябко 24 декабря. Спустя два дня, дождавшись действительной, но меньшей, чем думал, прибавки, он не утрачивает веры в Деда Мороза: "Говорят, что с 1 января еще увеличат".
О том, что население Ленинграда ждёт прорыва или прибавки к 23 февраля, упоминает в своём дневнике М.С. Коноплёва. Только ли в пропагандистских мероприятиях советской власти корни этой веры? Вряд ли громкие слова об улучшении ко дню красной армии были бы восприняты, не будь люди по-настоящему готовы поверить в них. "Характерно, что большинство ленинградцев чем дальше, тем больше принимали свои желания за действительность. Так было с прорывом кольца блокады, прибавкой норм, занятием Мги и т. д." - отмечает Г.Г. Бабинская.
Может показаться, что надежда ленинградцев на "волшебные даты" касалась только официальных государственных праздников. Это не так. "На 21-ое - до 25-ого большие надежды на хлебную прибавку" - пишет Болдырев 19 февраля 1942 г. В рождении этого слуха повинен тот факт, что и 25 декабря, и 25 января производилось повышение норм: обнаружив совпадение, голодные люди захотели видеть в нем закономерность.
Ещё более интересные примеры веры в "магию дат" приводит в своём дненивнике О.В. Синакевич. Рассказывая о своём соседе, умирающем молодом человеке, который после войны собирается стать примерным христитанином, она приводит такое его высказывание: "Между прочим, ты не заметила, что за это время, когда нам в чём-нибудь везло (неожиданное продовольственное подкрепление или что-нибудь), это каждый раз совпадало с каким-либо церковным праздником? Я вот заметил. И мне это было приятно..." А вот что говорит Синакевич её давняя гимназическая подруга: "Я заметила, что в памятные дни нашей семьи судьба посылала мне неожиданные подарки: то как-то в Зинин день рождения кто-то из соседей стакан крупы занёс - я так и решила, что это от Зины. Потом в мамин день Четверичиха лепёшку принесла... В Наташин день - Чапыгина... рюмку вина принесла".
Итак, рассмотренная с точки зрения восприятия времени блокадная жизнь - постоянное ожидание, неустанная борьба с часами и минутами. Сутки, субъективно кажущиеся длинными, увеличивались для многих ещё и из-за вынужденных ранних подъёмов, бессонных ночей. Многочасовое бездействие (бомбоубежища, очереди, просто лежание из-за отсутствия сил) и невозможность быстро двигаться усиливало ощущение того, что время идёт нестерпимо долго. Сознательно или нет, его старались наполнить смыслом, разделить его на посильные отрезки. Ожидание победы стало подменяться ожиданием 7 ноября, Нового года или Пасхи: ведь, когда будет Победа, никто не знал, а дата любимого праздника была точно известна. Так "красным дням календаря" или датам, которые казались важными конкретному человеку, стал придаваться особый магический смысл. Возродилось иррациональное, возможно, даже первобытное отношение к календарю, условное, символическое содержание праздников стало казаться реальным: как Христос для верующих каждый год рождается, гибнет и воскресает, так же и Красная армия должна была воскреснуть и перейти в наступление к 23 февраля. В выборе дат для "верования", в том, по каким числам ленинградец ждал прибавки нормы, явно читалась его идеология, искренние, а не наносные убеждения. Мы видели примеры, когда в роли этой идеологии выступает коммунизм, христианство, приверженность семейным ценностям.
В данной работе был лишь сделан первый шаг к исследованию субъективно-временного измерения блокады. Думается, эта тема ещё может принести много интересных открытий.