Аннотация: Жизненному опыту и воспоминаниям об И.Ш. посвящается.
MIXTIO
(андрогинная поэма)
Жизненному опыту и воспоминаниям об И.Ш. посвящается
"... На стадии рубедо располагаются все металлы, кристаллы и драгоценные камни,
и все ингредиенты, источающие свет. В человеческом теле
алой стадии соответствует сердце, орган,
преображающий небытие в бытие, а при возникновении
любви<...> именно сердце считается местом,
способным преобразить уродство в красоту,
недостаток - в достоинство, а смертное - в нетленное..."
(Трейсмор Гесс, "Часы и письма")
Если закрыть глаза, обнажается скелет ночи - из красок, образов и привкусов, одно перетекает в другое. Шум воды в городских водостоках, свет фонаря, бьющий сквозь веки, запах благовоний, похожий на все отброшенные надежды сразу, неумолимая близость каждого предмета в моей комнате, словно, попадая в нее, он прорастал в меня сквозь мою кожу. Я лежу, обездвиженный и еще незавершенный, и это передышка. Сомнительная ценность времени, отпущенного на понимание.
Процесс продолжится потом. Это вытяжка и выжимка смысла из каждого жеста, слова и поступка. Осадок сливается в мир и имеет свои последствия, мне они так же неинтересны, как то, на что будет потрачен возвращенный мною долг. Мне остается дистиллят. Кровь и материя души.
Мой кофе горек уже тринадцать лет (дурная цифра, если быть суеверным). Тогда этот процесс и начался. Только тогда я еще не знал, что андрогин должен родиться.
... Колеса катятся, катятся, катятся, обретая и теряя снова объем и вес. На какой-то момент они замирают полусферами карты звездного неба. Достаточно!
В нем хороши были руки. Рассказывать он мог много и обильно, благо, был начитан и умен, речь его была безупречна во всех отношениях. Правильность речи, ее богатство, выразительность, уместность, логичность, чистота и краткость - канон строго соблюден, а это всегда вызывает трепет восхищения. Но руки были красноречивее. Они недвижимо лежали на подлокотниках кресла и шли в дело только тогда, когда оно было неизбежным, например, требовалось взять книгу и перевернуть страницу. Сухие, с длинными нервными пальцами, они должны были быть горячими и сильными, такие руки могли жить сами по себе, никогда не позволяя себе лишнего.
Все-таки, лучше всего передает суть человека то, что в нем наиболее красиво. Потому мне и неприятны те, кто приписывают поступкам и помыслам других в первую очередь низменные мотивации: неспособный замечать в первую очередь красоту - безнадежно искалечен. А калеки не вызывают у меня никакой жалости. Они безобразны и отвратительны. Они оскорбляют вкус.
Жалость людей вообще неприлична и бестолкова. Она возникает от попыток примерить на себя чужую шкуру, что несообразно само по себе. Или слишком тесно, или путаешься в ней, но, так или иначе, она все равно не по тебе. Особенную брезгливость вызывает жалость к "духовному страданию". Похоже, каждый подобный жалельщик придумывает таковое - себе, по своей мерке, таким образом убеждая себя в своей способности к доброте. Когда эти мерки примеряют на меня, я отчетливо ощущаю гнилостный "кишечный" запах.
Все они убеждены, что часы одиночества - время для "кошек на душе". У меня же нет надобности кормить скуку с рук: мой наркотик - чтение.
Мой наркотик - знание. Мой наркотик - стремление к совершенству. Самая завораживающая страсть - страсть ума.
С облегчением и радостью отбрасывается безудовольствие потакания своим "мелким слабостям". "Мелкие слабости" - вообще катахреза: слабость - измерение не количественное, а качественное. И качество неизменно. Либо слабость, либо нет. Обмеры и взвешивания неуместны. А удовольствия для тела и эмоций - просто форма жалости к себе.
Я никогда не отказывал себе только в горьком кофе и книгах. Первое всегда держит в нужном напряжении, в сердцевине которого хрустально мерцает созревшее для мастерства спокойствие, а второе - основной способ и инструмент дистилляции. Единственный не унизительный вид наркотической зависимости.
Наркотик, делающий почти неуязвимым. Процесс препарирования информации, ее анализа и синтеза, вынимания камешков из мозаики и произвольное составление других, он бесконечен. Даже если меня посадить в сурдокамеру, лишив зрения и слуха, я могу очень долго разыгрывать диспуты Платона, Канта и Кафки в своем уме, наслаждаясь ими, как бескорыстный свидетель, временами пропуская Петрония Арбитра, Фому Аквинского или Фрэнсиса Бэкона.
Тот, другой, тоже любил книги. Собрал у себя изысканнейшую библиотеку, выстроенную на полках в порядке, полностью отвечающему его злой и взыскательно аристократичной иронии. Каждую книгу ты брал уже с вынужденным предубеждением. А он наблюдал за твоими потугами. Испытание на способность его развлечь.
Пожалуй, я не вызывал у него досады только потому что на него не срабатывала моя подростковая способность к привязчивости. Я хотел слишком многого и потому для меня было оскорбительно штурмовать ледяные стенки, которые он возвел вокруг себя, и это беззастенчиво являлось миру, как нагота стриптизера, в каждом моем жесте. Тест на способность его развлечь таким образом был пройден.
Он тратил на меня время, ни разу не прикоснувшись ко мне. Пожалуй, жаль: я хотел бы знать наощупь его руки.
Уже не хочу. Все, что было нужно, я достроил в своем воображении. Здесь тот случай, когда эмпирические проверки пошлы.
Мастера парфюмерии говорят, что хороший тонкий аромат неуловимо граничит со зловонием. Оттачиваю обоняние, играя с расстоянием между своим носом и сандаловой палочкой. Пока не чувствую ничего. Что, впрочем, неудивительно: прекрасное цельно.
Препарировать прекрасное - еще одна непростительная пошлость.
Со зловонием граничит и та часть ферментирования души, которая связана с унижением, хоть опыт стоит любой боли и любого стыда. Осадок уже выпал, что, похоже, еще не понял тот, кто до сих пор пишет мне "я люблю тебя". Мне жаль его: за этими словами у него не следует поступков, и они пресны, тоже становясь похожими на жалость. К себе или ко мне, уже неважно: жалость есть жалость. Очередное качественное измерение, которое, при работе в паре, не работает только на одного. И она даже не смертельна, она так же вяла и притуплена. Надежд оправдаться передо мною у него уже нет. Шлаки не вызывают интереса.
... Когда-то оно было резцом; досадно, мы уже не отомстим друг другу, а его труд все-таки достоин благодарности.
Глаз, замкнутый в треугольнике, прищуривается вовнутрь.
Мелькают секунды на электронных часах и падают листья.
Мне неинтересно, когда песенка будет "спета". Одно перетекает в другое и ночь открывает свою истинную сущность: атанора, в котором опыт переплавляется в красоту.