Два периода ушедшего столетия, упоминание которых вызывает внутреннее болезненное восприятие, и о которых я предпочитаю не думать, но волей свыше постоянно преследующие меня в том или ином проявлении. Один из них коснулся юности моей бабушки Клавдии Семёновны и назывался
Октябрьской революцией Ленина, второй, непосредственно меня самой, именовавшийся Горбачёвской Перестройкой. В моём пренебрежении к вышеперечисленным периодам нет ни раздражительности, ни агрессии, есть болезненный осадок и обида за поломанные характеры и судьбы проживавших эти события взрослых сформировавшихся и уже устоявшихся личностей.
В нашей школе образцом утонченности и мягкости была преподаватель музыки Светлана Ильинишна. Её отчество мы так и произносили Ильинишна. Музыка для нас считалась необязательным предметом, дававшей возможность поспать на уроке или списать невыполненное домашнее задание по физике.
Абсолютно никто из присутствующих в классе не предавал значения Чайковскому, Моцарту, Баху или Бетховену, никто, кроме неё, Светланы Ильинишны. Среднего роста утончённо возвышенная, с невозможно худыми руками, завершавшиеся длинными правильными красивыми пальцами. Почему то эти руки были похожи на мамины, предназначенные отзываться нежностью и доверием.
Светлана Ильинишна понимавшая наше безразличие в предмету, не оставляла надежду донести до детских душ Лунную сонату, Волшебную флейту, Венский вальс. Однако самое любимое произведение Светланы Ильинишны мы знали наизусть, это был Щелкунчик Чайковского. Ей настолько удалось пробиться сквозь толстую кожу нашей невосприимчивости классической музыки, что к моменту получения дипломов об окончании школы, Щелкунчика мы могли отличить с закрытыми глазами от любого иного произведения.
Окончание школы совпало не только с осознанием музыки Чайковского. Произошла объявленная всем Горбачевская перестройка и многое стало непонятным. На стене нашей школы появился новый лозунг "Альтернатива плюрализма адекватных концепций". Что это значило, было тайной. Страна моего становления ушла в прошлое, инструкции "по проживанию" в новой никто не дал, как слепые на ощупь мы двигались в поиске своей реализации и приспособления.
У меня было ощущение, что подобно подопытным организмам, как на уроке биологии, мы должны были приспособиться к изменениям окружающей среды и тех, у кого не получится ждал естественный отбор.
Прошло около десяти лет с момента окончания школы. Организмом я оказалась весьма приспосабливаемым и все жизненные препятствия преодолевались мною достаточно успешно. Однажды вечером, оказавшись во вновь открывшемся ресторане, я обратила внимание на музыкальные инструменты ожидавшие музыкантов. Среди них была виолончель. Точно на такой играла наша Светлана Ильинишна.
Тепло внезапно нахлынувших воспоминаний растеклось по моему телу. Мы с друзьями заказали изысканную еду и потом я увидела её...
В синем строго подчеркивающим силуэт платье вместе с другими музыкантами вышла Светлана Ильинишна. Наши взгляды встретились и моя выпавшая, от неожиданности вилка, звонко ударилась о
тарелку. Музыканты сели на положенные им места и принялись исполнять классические произведения. В ресторане со скучающими лицами откушивали посетители. Кто то ходил туда сюда, постоянно хлопала входная дверь, официанты принимали заказы, разносили спиртное и подносы с едой. Время спустя зашли молодчики в спортивных костюмах и сели за крайний столик у окна, оглядывая хищным взглядом окружающих. Оркестр играл беспрестанно. Мне казалось, Светлана Ильинишна ничего этого не замечала. Сосредоточив в себе десять лет нашей разлуки, она проживала Моцарта с Шопеном. В ней чувствовалось иное измерение. Слегка склонив голову и нежно обняв виолончель её фигура плавно следовала в такт музыке, ни единой нотки фальши не улавливалось в её подаче, всё те же тонкие руки с завершающими их длинными пальцами казались мне возвратившимися из юности птицами.
Мой онемевший взгляд впился в неё не в силах оторваться. Я была оголена, прикована, напряжена. На какое-то мгновение мне показалось, что мои руки касаются её струн. Она исполняла Щелкунчика. Музыку детских воспоминаний, возвышенных надежд и ушедшей эпохи.
Слёзы разочарования текли по моему лицу. Было невозможно стыдно.
Я, со своим десятилетним бездейственным эгоизмом, проживающая новые этапы жизни ни разу не попытавшаяся заклянусь "во вчера" и не сделавшая ничего для тех, кто создал моё мировозрение людей.
Она, пытающаяся заработать на фоне вяло жующей публики, голая, незащищенная, не приспособленная к новым правилам жизни.
И какие то десять лет жизни между старым миром и новым.
Я вышла на улицу и побежала прочь. Прочь от пульсировавшего в висках Щелкунчика, разрывавшего мою душу на куски. На куски несправедливости, невозможности что то изменить и помочь огромному количеству взрослого поколения людей, проживших большую половину своих лет в прежних правилах, не приспособившихся к новым, и более того искренне не понимающих как такое случилось и что с этим делать.
Меня преследовало непонимание, как огромная страна за какие-то сто лет, смогла дважды сменить белогвардейки на будёновки и обратно. Почему, правила игры не позволяют наделённым властью субъектам входить в историю исключительно с позитивным шлейфом.
По какой то непонятной причине, в большинстве примеров, захваты власти происходят с целью развития общества, а потом перестраивают то самое общество в целях собственного развития.....
В тот вечер я почти сошла с ума.
Спустя месяц приведя в порядок мысли и чувства, я отправилась к ней. Нашлась Светлана Ильинишна в нашей школе. Она была искренне рада встрече, рассказала, что живет хорошо, работает. В ресторане оказалась случайно. Хотела подработать, но не получилось. Её старенькая мама болеет и нужна сиделка. От предложенной мною помощи она решительно отказалась. Больше мы не виделись.
С того момента прошло много времени, но я, почему то, часто вспоминаю её распростертые птичьи руки. Поддерживая меня на поверхности жизненных волн, они представляются мне летящей навстречу распахнутой душой, открывающейся перед тобою однажды и не позволяющей падать ниже.