Черный автомобиль скользит по асфальту. Тонированные стекла. Я съёжился на заднем сиденье справа. У меня на руках синий плюшевый щенок. От него исходит тепло. Ночь. Фары машины выхватывают из темноты прически деревьев и поля травы. Я пытаюсь разглядеть звезды. Не видно. Тучи разрезает вопль зарницы. Прижимаю щенка к себе покрепче. Играет жуткая мозаика из плача скрипок, звуков поцарапанной пластинки и всхлипов бесполого существа. Кроме меня в машине никого нет, это мой дом на колесах. Хорошо, что щенок не живой, он бы задал вопрос о времени. В машине нет времени. Оно отменено. Наверное, это был и мой выбор.
На мне белая футболка с фиолетовым пятном на левом рукаве. Когда выходит солнце, его выцветший луч пытается высечь искру из этого пятна. Не помню, когда успел испачкать футболку. Это варенье? Даже не пытался пробовать на вкус...Серые джинсы. Они старые, потому что морщинистые и рваные...Будто я в них исходил километры тех дорог, по которым сейчас еду. Машина иногда выезжает на неровную поверхность. Мне достаточно поморщиться или хмыкнуть. И мой отсутствующий водитель разворачивается, чтобы меня не укачивало на ухабах. Иногда я прошу сменить музыку, но она кому-то очень нравится. Если бы не я со щенком, машина была бы пуста.
Еще на мне надеты серые кроссовки, тоже убитые от походов. А может, это чужая одежда? Надеюсь, ее ни у кого не отобрали. Я не калека. Во всяком случае, я могу привстать в салоне автомобиля. Ну, ходить там негде. Щенку я имени так и не дал. Я не знаю своего имени, спрашивать не у кого. Мне больше нравится ночь, хотя чужие сны все равно приходят. Мне интересно, что такое спать...Я знаю по чужим ощущениям, что это, но вот сама потребность во сне мне не ясна. Просто днем вокруг больше движений, они утомляют. Видеть мысли и движения одновременно почти болезненный путь. Меня никто не видит. Не из-за стекла. Даже машину не видно. Она совершает свой путь на окраине реального мира. Как бы объяснить, она словно последняя миллисекунда сна, перед окончательным выныриванием из кошмара. Это хорошо, что меня не видно.
А носки у меня черные и рваные. Мне хотелось бы, чтобы вся моя одежда была черной. Мне иногда нравится чужая одежда. Но это лишь тогда, когда на тротуаре мало людей. Тогда можно рассмотреть красный свитер или желтый плащ. Очень хочется такое примерить, но надо походить в этом, поймать чужой взгляд. Настоящий. А не такой, каким иногда меня обрызгивают. Потому что они смотрят не на меня, но получается словно в упор, и тогда неприятно. Я словно заглядываю в колодец. И там, глубоко, живое отражение. Оно прилипает ко мне, разматывается нитками, отдавая конфеты запахов, занозы боли, насекомых тоски, протуберанцы оргазмов и лаву ярости, липкость желаний. Иногда долго нельзя отделаться от образов. Мне достаточно взгляда, чтобы начать читать.
Кроме музыки, другие звуки не поступают. А может, я так думаю. Ой, мне так нравятся взгляды детей. Иногда там тоже бывает боль, но она закрашена или над ней возвышаются дворцы. А старички и старушки бывают разные. Но у них не такие океаны, как у подростков. Подростки могут прямо смыть своими отражениями. Я тогда прячу нос в мягкую шерстку щенка. Интересно, я тоже подросток, если так сильно чувствую? Я пытался себя рассмотреть в стекле, но ничего не было видно. Очень здорово, когда идет ливень, все так спешат, не видно глаз, можно отдохнуть и начать разматывать рукописи тех, кого видел раньше. Или просто смотреть на капли, стекающие по темному стеклу. Но тогда начинают журчать мои собственные мысли, а они глупые, однообразные, как маленькие дятлы, они стучат изнутри, да все бесполезно.
Я видел, как плачут. Это интересно. Мне тоже хотелось бы поплакать. Я собирал в себе грустные мысли. Ну, например, если бы щенок однажды исчез. Или если бы у меня что-то болело. Но внутри меня есть надлом. Я не умею плакать. Может, это хорошо. Просто у тех, на кого я смотрю, наступает облегчение после слез. А мне тяжело? Скорее, однообразно. Но это когда я не смотрю в колодцы. Когда бездельничаю. Мне нравятся дети и люди. Но почти каждый из них причинил боль. И каждый ее получил. Они умеют делать боль и глотать. Особенно за просто так. Тем, кто слабей. Я наверняка слабей. Потому что у всех одиноких и плачущих есть свои синенькие щенки.
В темноте почти все спят. Сны у многих неровные, как детские рисунки, каля-маля. Они самые неприятные, они колючие. У детей сны мягкие, если не кошмары. Мне нельзя никак действовать, чтобы помочь, и об этом лучше не думать. Да, я могу объяснить. Не все. Однажды был солнечный день. И землю протрясло, повалил черный дым. У всех людей вздыбились мурашки на коже, но я это не почувствовал, а увидел. Это словно черные капюшоны в иглах, как у дикобразов. Они от страха очень быстро вырастают, от них плохо пахнет. Эти люди сразу же начали представлять убийства, кровь, они кричали, но толпы людей внутри них кричали еще громче. Все соединены в одно. Если какая-то девочка порежет себе руку на другом краю земного шара, ее боль и всхлипы дойдут до меня через того, кто ближе ко мне...
И вот, черный дым из-под земли, все бегают. Машина уже уехала от того места, но клубок получен. Он тяжелый, как наковальня, но его необходимо разматывать. От смерти тех, кто был под землей...Многие и не поняли о смерти, они еще читали свои газеты, слушали своих друзей, думали о продуктах на вечер. Они могут долго пребывать в таком путешествии. Но их смерть, как черное цунами, расползается и заражает остальных. Каждый, к кому прикасается тень смерти, представляет мертвым себя, призывая проводников. И так часто. На месте смерти много разных черных живых пятен. Кажется, просто идет мальчик. Но вокруг него белая любовь матери, корявое облачко нежности отца, дымка общения с друзьями, обруч благословения бабушки, но еще язвы злобы, зависти, страха и познания, что он смертен. Чем старше, тем больше темноты.
Я не лгал, когда говорил, что не выхожу из машины. Просто могу оказаться там, где захочу. Только нельзя оставлять следы. Да я ненадолго. Не хочу бросать щенка. Обо мне никто не знает, и это хорошо. Потому что я буду помнить, а обо мне и знать нельзя. Может, я сделал что-то плохое? Мне больно думать, потому что ползут лавины образов о будущем. Мне еще долго ездить. Но однажды машина остановится. Там будет красное поле цветов. А щенок рассыплется в труху. Тогда я смогу заплакать. Смогу выйти. Потому что больше никого не будет. И все должно начаться в другом месте. Но мне обещают, что уже не со мной. Нет, я ничего не ем. Мне не хочется. У меня мало желаний. Да, я везде и нигде. Между мирами сна и яви. Нет, не говори так, щенок не потрепанный. А я в твоем сне, потому что у тебя здесь красиво.
А у меня какой голос? Странный? Что это значит? А, непонятно... Нет, я не собираюсь вести тебя в рай. И в ад я тоже никого не вожу. Мне просто надо поговорить. Ты все равно все забудешь. А я буду хранить этот сон. И смогу его посмотреть, когда мне захочется. Хочу найти свои сны. Узнать, кто я. Кажется, их у меня нет. Может, их отобрали. А может, я совсем не такой, как ты...Ты же меня не видишь. Мне бы хотелось посмотреться в зеркало. И страшно тоже. Вдруг я невидимка?