А ты и не верила, 

что всё ещё тёплый асфальт вечером 

дышит в лицо пивным перегаром, разбитым стеклом 

и сахарной ватой, что на его чёрной коже таяла, 

таяла, 

таяла до ниток сиреневых...  

И корка на сбитых до крови коленях 

сочилась сиропом и сладко пахла 

потным лакостом и пенным чуха́ем 

со вкусом дыни и винограда. 

И в небоскрёбы, фиолетово-красные, смотрелась башня 

и луна золотая. И эхо носило в лабиринтах стеклянных,  

над алтарями магазинов с рубашками 

рингтоны айфонов, до чертей изнуряющие... 

Тум-папатум-папатум-папатум 

Тум-папатум-папатум-папатум. 

"Алло, это ты?" 

"Это я, наверное" 

 

Смотри, и по зебре на перекрёстке 

мы идём истекая неоновой кровью. Роняя янтарные карамельки 

из цепких креплений на массивных пе́рстнях. 

И наши нательные, блестящие крестики 

висят на едва не надломленных шеях, 

царапая кожу и обжигая, 

светясь оранжево через рубашки 

и тонкие, очень тонкие платья. 

 

Поэтому падаем, как подкошенные 

на колени  фарфоровые, разбитые вдребезги 

до микса из крови и парфюмерии, 

и звука от новогодних игрушек, 

что разбиваются фейерверком блестящим 

по ламинату, идеально черному, 

который в реальности оказался асфальтом; 

и откуда-то  музыка и пьяная ругань,  

и хотелось тебя уж найти поскорее, 

захмелевшую знатно от бутылки пива... Что нам за блажь 

в красоте задыхаться, прячась за пёстрыми витражами, 

пока облака чёрно-желто-сиреневые 

светят оранжевым в синие окна. Да, и в глазах твоих раздражённых 

со слезами цвета гуаши разбавленной, 

вижу ненависти немного и много затёртых воспоминаний 

в виде картинок на дно опускающихся... 

"Ты что-нибудь помнишь?" 

"А ты?" 

"И я что-то там..." 

 

 

(Токио слишком, слишком огромен 

для пьяного маленького человечка, 

чтоб не ослепнуть от неона

и в корчах от гигантизма не сдохнуть)











*