Все бежали вперёд, непонятно куда, по скользкой и неровной земле. Оскальзывались на маслянистых комьях мокрого чернозёма, с трудом поднимались, украдкой оглядывались на бегущих рядом и неуклюже бежали дальше. Бежал со всеми и Пашка, крепко сжимая в здоровой руке трёхлинейку без патронов. Про другую, больную руку, он забыл, видимо от страха. Это вчера он поскользнулся и неудачно упал, успев, однако подставить руку, чтобы не треснуться головой о лежащий на земле серый камень. Голову, конечно, он сберёг, а вот с рукой вышли нелады. В руке что-то хрустнуло, а впоследствии в лучевом суставе она здорово опухла и противно ныла, отображая в месте опухоли частые сердечные удары.
Мужики сказали, что перелома нет, но вывих сильный и, если не убьют в ближайшем бою немцы, то.., а дальше следовал окопный юмор, приправленный острым матерком разбавленным терпким и крепким крестьянским словцом. От всего этого Пашка краснел и сильно мучился, представляя себе, что такое может услышать его мама. Мужики же, видя его полную беспомощность, продолжали весело подтрунивать над ним. Потом, однако, это им надоело и Пашка, облегчённо вздохнув, уединился, предавшись воспоминаниям о прежней жизни и страданиям по больной руке.
Сейчас все бежали. Впереди было нескончаемое поле, а слева и где-то в необозримой дали чернел густой лес. Потому получалось, что они бежали вдоль кромки леса. А вот откуда шла стрельба, понять было сложно. Но стреляли плотно и противно. Смертельно ядовитые свинцовые осы с противным жужжанием пролетали то справа, то слева от головы. В ответ мужики кричали - кто "ура", а кто "...мать твою". В итоге получался нестройный и совсем неубедительный хор. Даже какой-то до неприличия расхолаживающий.
Крикнул и Пашка и сразу же заперхался. Холодный осенний воздух обжог разгорячённые легкие. Он хотел кашлянуть, чтобы выгнать некстати залетевший в лёгкие воздух, но не успел. Шагах в пяти от него, немногим правее грохнул взрыв.
Пашка закричал "А...а...а...а...", и время начало послушно останавливаться. Он видел, как здоровые и мелкие куски мокрой земли, перемешанной с травой и корнями, медленно взлетали в воздух, а потом что-то тяжёлое ударило его по голове, и он упал, не успев закрыть рот, медленно выдыхая последние буквы "а...". Ненужную винтовку из руки он так и не выпустил, даже в эту минуту памятуя о страшилке с потерянным оружием, и, откинув руку в сторону, мёртвой хваткой держал её за длинный ствол. Вывихнутую и опухшую руку в падении Пашка, аккуратно, выполняя волю рефлексов, подмял под себя. Видимо, он надеялся, что рука в самое ближайшее время выздоровеет.
В общем-то, бить немцев оказалось совсем не так просто, как это представлялось дома.
- Смотри, вот ещё один, - едва слышно буркнул пожилой худощавый солдат, нагибаясь, чтобы дёрнуть за едва заметную ногу, обильно присыпанную землёй.
- А можа, не стоить откапывать? - с сомнением отозвался молодой, сильно прихрамывающий солдат, воззрясь пустым раскосым взглядом на копошащегося в земле товарища. - Ён, поди, и так под земельцей лежить. Чавой уж копошить-та?
- Я те дам чавой! - взвинтился пожилой. - А ну, давай поможай мне. - Он наклонился, ухватился за винтовку, которую крепко сжимал лежащий солдат и, сильно дёрнув, вырвал её у того из руки. Затем ухватился обеими руками за ноги откопанного солдата.
Раскосый тихонько чертыхнулся в сторону и подошёл с другой стороны.
- На раз, - скомандовал пожилой. - И, раз...
Безвольное Пашкино тело неловко взлетело в воздух и, разбрасывая в стороны мокрую грязь вперемешку с травой, упало на землю.
- Донесём, чи подкатим? - вопросил молодой.
- Донесём. В нем весу-то всего ничего. Эх, голуба, - вздохнул он, глядя на Пашку. - Совсем молоденький. Давай уж.
- Ну, давай, - согласился молодой.
Через минуту Пашкино тело лежало поверх десятка других, уложенных в запряжённой худосочной лошадкой подводе.
- Ладныть, поехали, - оглядев ещё раз поле, со вздохом предложил пожилой.
Молодой ничего не ответил. Он даже не кивнул согласно головой. Он просто пристроился рядом со скрипящей подводой и, стараясь не смотреть на гору мертвяков, побрёл рядом.
- Вон за тем холмочком, - проскрипел старик. - В самый раз будет.
- Wer ist das? - шёпотом осведомился лежащий за кустом молодой немец.
- Das Kommando für die Beerdigungen , - таким же тихим голосом отозвался лежащий рядом его напарник. Он был рыжий, как огонь. И под чёрной каской его рыжие лохмы смотрелись весьма забавно.
- Sie müssen unbewaffnet sein. Nur mit Schaufeln?
- Ich denke schon. Eigentlich aus dem Russischen und so ist es nicht.
- Du, wie ist immer Recht.
- Also, werden wir also, dann gehen? - весело хохотнув, предложил рыжий.
- Wir werden gehen.
Они перехватили поудобнее автоматы и не спеша вышли из-за кустов.
- Zu stehen! - скомандовал рыжий, весело при этом осклабившись.
Старик и раскосый, сопровождавшие телегу, резко остановились и с удивление посмотрели на двух здоровых немцев, стоящих немного впереди и слева от них.
Лошадь же, не понимавшая команд на немецком, медленно продолжала брести вперёд, таща за собой полную трупов телегу.
- Wohin Sie gerichtet werden? - поинтересовался немец.
- Чавой? - удивился пожилой.
И тут случилось невероятное. Мина ли лежала в этом месте, или неразорвавшийся когда-то снаряд. А может быть, и не когда-то, а оставленный в последнем бою. Но заднее колесо гружёной телеги наехало на это взрывное устройство, чем и спровоцировало сильнейший взрыв.
Осколками от этого ужасного взрыва убило и обоих немцев и членов похоронной команды. Телегу же с трупами разметало в мелкую щепу, разбросав уложенные на ней трупы.
Пашкино тело отлетело шагов на двадцать и мягко улеглось в чёрную и мокрую траву на спину, раскидав в стороны руки.
И тут случилось ещё одно невероятное событие. Пашка глубоко вздохнул и открыл ничего не понимающие глаза. Он смотрел в серое небо на низколетящие грязные тучи и туго соображал, что же такое с ним произошло, и где он в настоящий момент имеет быть.
Он попытался приподнять голову, и у него это достаточно успешно получилось. Огляделся. По его глазам было очевидно заметно, что Пашка ничего не помнит и окружающая обстановка ничем ему в этом помочь не может. Тогда он облокотился на руку, попытавшись подняться, но дикая боль скрутила его, заставив дико заорать. И Пашка потерял сознание.
Очнулся он, когда холодные мелкие капли противного позднего осеннего дождя намочили его чёрное от грязи лицо. Стекая, капли оставляли на Пашкином лице светло-коричневые кривые бороздки.
Стараясь не касаться распухшей руки, Пашка осторожно поднялся. Он стоял и пошатывался. Голова кружилась, и тошнота подступала к горлу. С огромным трудом, едва переставляя ноги, он сделал несколько шагов и, тяжело дыша, остановился.
И тут он увидел то, что произошло. Полностью восстановить картину происшедшего, безусловно, ему не удалось бы ни при каких обстоятельствах, но, в общем и целом всё было ясно. Несколько секунд он рассматривал размётанные и изуродованные страшные трупы и тошнота, стоявшая у горла, дала себе волю. Задыхаясь, кашляя, и стараясь не смотреть на трупы, Пашка двинулся вдоль полосы леса, где ещё совсем недавно он со своими товарищами шёл в непонятную атаку.
За пять минут ему удалось продвинуться шагов на десять, и он чувствовал, что слабеет с каждой секундой. Насквозь промокшая одежда, казалось, весит уже целую тонну, притягивая его к земле, а промокшие и озябшие ноги почти ничего не ощущают.
Пашка медленно оглянулся, и перед его затуманенным взором предстали сапоги на ногах немца, лежащего на отвале воронки от взрыва. Тела поверженного врага видно не было. Он словно специально перегнулся через отвал так, чтобы были видны только его ноги, обутые в прекрасные сапоги. Да, сапоги были что надо. Даже издалека было видно, что таких сапог Паке никогда не доводилось носить. Да что там носить, он и не видывал никогда такой добротной обувки.
В раздумье он посмотрел на свои ноги. Скривил и без того ужасное от грязи лицо. Посмотрел по сторонам - живых нигде не было. Он опять посмотрел на свои ноги. А затем в сердцах сплюнул и со словами: "А, чтоб тебя..." медленно двинулся к сапогам.
Он никак не ожидал, что эта процедура отнимет у него половину оставшейся жизни. Снять сапоги оказалось настолько непосильной задачей, что Пашка начал жалеть о задуманном. Снявши один сапог, Пашка пустил слезу. Ему вдруг так стало себя жалко, что просто не было никакой мочи. Слёзы катились из Пашкиных глаз в два ручья, и назвать их скупыми мужскими не повернулся бы ни один язык в мире. В конце концов он взял себя в руки, и стащил-таки второй сапог.
Чтобы переобуться ушло ещё около пяти минут, никак не меньше. Но это уже оказалась приятная процедура. Сапоги оказались размера на три больше, но это не причиняло ровно никаких неудобств. Пришлось снять с немца и шинель. Хватило ума попытаться оторвать погоны, но это у Пашки не получилось. Весьма добросовестно и хорошей нитью оказались пришиты знаки отличия.
Закинув на плечо автомат, найденный шагах в десяти от фрица, и откусывая маленькие кусочки шоколада, найденного у него же в кармане, Пашка двинулся вдоль кромки леса. Теперь его уже ничего здесь не задерживало.
А ещё шагов через триста Пашка увидел первый дом.
Небольшой хуторок домов на двадцать, неприметно, но уютно расположился в лесной выемке.
Постучавши в маленькое пыльное окно крайнего дома, Пашка в ожидании хозяев опёрся плечом о стену, да так и стоял, готовый в любой момент уснуть и свалиться на сырую землю. Он даже не успел заметить, как в окне мелькнуло испуганное женское лицо, закрытое до самых глаз в цветной платок.
Решивши постучать через минуту ещё раз, предполагая, что хозяева не услышали его призыва, Пашка поднёс руку к окну. И тут скрипнула дверь. Негромко так. Не призывно. Но обещающе.
Он медленно повернул голову на звук. В дверях, сгорбленная, как коромысло, стояла старуха. Тёмное тряпьё её одежд и едва ли не чёрные и очень морщинистые руки, опирающиеся на клюку, вырезанную из ветки орешника, любому внушили бы опасение. Но не Пашке. Ему сейчас было совершенно всё равно, у кого какие руки. Ему сейчас хотелось согреться и поспать. Ему сейчас хотелось быть дома. С мамой...
- Здравствуй мать, - прошептал замёрзшими губами Пашка. - Пусти домой... Погреться. - Сейчас его даже не интересовало, есть ли в деревне немцы.
Старуха, ничего не сказавши, отступила в сторону.
Пашка сделал шаг к двери, поняв жест женщины как приглашение зайти в дом, но тут как вихрь, как ураган из освободившегося прохода выскочила молоденькая девчушка лет двенадцати, не больше. В её руках оказалась лопата. Пашка успел лишь заметить, что к самой лопате прилипло много свежего, не успевшего толком засохнуть чернозёма, отчего следовало, что лопатой этой совсем недавно копали. И у неё был кривой черенок, видимо вырезанный, как и клюка старухи из подходящей ветки дерева. А ещё, несмотря на своё крайне тяжёлое состояние, Пашка обратил внимание да то, что вся лопата с черенком казалась гораздо длиннее самой девчушки. Он сам подивился своей наблюдательности. Но насладиться высотой своей мысли не успел.
С криком "Ах ты немчура проклятый!" девчушка опустила лопату на бедную Пашкину голову. В другой бы раз ничего бы и не приключилось - очень уж слаба была рука у девчонки. Да и не попала бы она в голову здоровому Пашке. Но на этот раз ему оказалось вполне достаточно. Он даже не ойкнул. Он просто упал и закрыл глаза. Или наоборот...
Бабка с какой-то невероятной прытью прыгнула к девчонке и перехватила её руку, готовую нанести ещё удары лопатой голове нежданного гостя. Та же отчаянно вырывалась и кричала: "Пусти! Я всё равно его убью! Немчура проклятый! Ну же, ба..."
- Остынь пигалица, - зашипела бабка. - Не немец он вовсе...
- А кто тогда? - задала резонный вопрос девчушка. Но руку расслабила. Лопата тотчас со звоном упала на землю. - А одёжа на нём? - задала она резонный вопрос, посмотрев на лежащего Пашку.
У того тем временем из-под короткого чуба вытекла струйка чёрной крови. Бабка наклонилась, взяла Пашку за руки и, кряхтя, потащила в избу. Внучка какое-то время наблюдала за ней, потом молча нагнулась, ухватилась за Пашкину руку, и они вдвоём затащили парня внутрь.
Пашка раскрыл глаза. Кто-то нещадно тряс его за плечо. Перед его глазами медленно и ватно кружился чёрный и очень низкий потолок. По середине потолка шел витой серый провод, держащийся за фарфоровые ролики. Куда он уходил, видно не было, а в центре комнаты провод был неаккуратно отрезан и тоскливо висел причудливо загнутой фигурой.
Пашка скосил глаза. Рядом с ним стояла девчушка и отчаянно трясла Пашку за плечо. Увидев, что он открыл глаза, девчушка вроде как обрадовалась и как птичка заверещала:
- Дяденька, дяденька. Там немцы. На машинах. На мотоциклах. Тебе уходить надобно. Убьют, ведь, - закончила она тихим плачущим голосом.
Пашка начал медленно соображать. Но сообразиловка его работала с недостаточной скоростью, чтобы можно было быстро подняться, схватить автомат, и дворами исчезнуть в лесу.
Свесив голые ноги с высокой кровати, он начал глазами искать сапоги. Когда девчушка поняла его взгляд, она быстро схватила стоящую невдалеке пару обуви и сама быстро натянула их на Пашкины ноги. Тот сполз с кровати и, пошатываясь, направился к окошку. А там уже пара мотоциклов заезжала во двор...
Пашка оглянулся, увидел висящий на спинке стула немецкий автомат, вспомнил, что это он с ним пришел сюда и, схватив его здоровой рукой, встал за старенький плательный шкаф, успев, впрочем, цыкнуть на девчушку, чтобы она как можно быстрее сматывалась отсюда. Взвесил автомат в руке и стал ждать.
Дверь открылась медленно. Несколько мгновений проём серел осенней погодой. А потом в нём появилась встревоженная холёная немецкая рожа. Прямо под рожей висел автомат, чёрное дуло которого немец медленно переводил из стороны в сторону.
- Эй, матка, - крикнул он гортанным голосом. - Выходи.
Кто-то подтолкнул его в спину, и весельчаку пришлось ввалиться в избу. Следом за ним появилась еще одна довольная рожа.
Пашка промычал имя Господа, мысленно попрощался с жизнью и нажал на спусковой крючок, стараясь послать пули веером. Ему это удалось. Оба немца как сговорились, одновременно медленно начали оседать на пол. На улице моментально раздались гортанные команды, зазвенело разбитое стекло, и пули начали крошить деревянные внутренности хаты в щепу. Пашка зажмурился от страха и присел. Затем кто-то бросил внутрь гранату. Та разорвалась так, что дом сотрясся мелкой дрожью, а Пашка моментально оглох, не задетый, между прочим, ни одним осколком.
А затем немцы потеряли к дому интерес... Пашка ошеломлённо потряс головой и сквозь ватную пелену, застилающую уши услышал беспорядочную стрельбу. На улице шел бой. И, судя по стрельбе, бой был нешуточный. У Пашки в груди радостно ёкнуло, и он, забыв про свои страхи, быстро подбежал к выбитому окну. Там, прямо напротив, здоровенный фриц устанавливал миномёт. Ещё двое неторопливыми, но выверенными движениями укладывали рядом один на другой два ящика. Один из ящиков открыли, откуда немедленно и выудили мину. Пашка как завороженный смотрел на эту процедуру.
Один из немцев с бесстрастным лицом опустил мину в широкий ствол миномёта, и сразу гулко ухнуло. А ещё через короткое время где-то противно завыло и взорвалось. Это вернуло Пашку к жизни. Он вскинул автомат и нажал на спусковой крючок. Автомат дёрнулся несколько раз и затих - закончились патроны. Здоровенный немец упал сразу, как если бы ему врезали палкой под коленки. Другой дёрнулся и упал на колено, правой рукой ухватившись за плечо. Третий оказался не только не задетым пулей, но и самым шустрым. Не успел Пашка сообразить, что произошло с его оружием, что ему надо или хватать другое, валявшееся невдалеке от него, или на худой конец просто прятаться, как очередь прошила пространство над его бедной головой, на которую тотчас посыпалась сухая глина.
Кормить бы Пашке вскорости червяков, но с автоматом в руках фрица что-то произошло. То ли его заклинило, то ли просто Бог есть на свете. Немец с остервенением дёргал и дёргал на себя затвор, но оружие оживать в его руках не хотело никак. И тогда немец вытащил нож и, склабясь, двинулся на Пашку. Боевой дух, покинувший Пашку ещё тогда, когда в его автомате кончились патроны, совсем хотел было уйти в никуда, но тут опять случилось непредвиденное.
Немец, дабы ненужный уже автомат не мешал ему справиться с русским солдатом, снял его с шеи и бросил в сторону. Железка должна была упасть на землю, и всё.
Но, второй фриц, стоявший до того на колене и державшийся за рану, тоже пришел в себя и, вскинув здоровой рукой автомат, готов был открыть огонь. Однако сломанный и выброшенный автомат идущим в сторону Пашки немцем, угодил в голову второму. Тот в отчаянье крикнул "Scheie!" , его автомат дёрнулся, палец автоматически нажал на спусковой крючок, и очередь прошила ящик с минами...
Пашку взрывной волной отбросило вглубь избы. Он ударился головой о стену, потерял сознание и остался лежать на полу. Костлявая опять отступила.
Когда закончился бой, Пашка не слышал. Пришел в себя он лёжа и трясясь на двигающейся по узкой лесной тропинке телеге. Было слышно как тяжело с всхрапами дышала старая лошадь, как скрипели деревянные части древней телеги. А ещё кто-то невдалеке тихо переговаривался. По-русски...
И тогда Пашка открыл глаза.
- О, - тут же раздался над его головой радостный голос, - кажись, пришёл в себя наш герой. Ты как, парень? - это уже было обращение к нему, и не реагировать на него было бы дурным тоном. - Живой?
- Ага, - Пашка сам не услышал, как он ответил. Но тот, кто наклонялся над ним, прекрасно всё услышал.
- Нормально всё, Сергеич! - это уже парень докладывал Пашкино состояние кому-то из своих.
В ответ послышалось добродушное "Угу".
- А ты молодцом, - не мог угомониться говорливый парень. - Ловко ты их. Не взорви ты этот миномёт - хана бы нам пришла. А так... Здо́рово! Тебя звать-то как, герой?
- Пашка меня зовут, - через продолжительную паузу отозвался Пашка.
И тут телегу тряхнуло. Колесо наехало на камень, а когда соскочило с него, то оно возьми, да отвались. Пашку тряхнуло и он опять провалился в небытие. Ему повезло не услышать как парень покрывал отборным матом возницу. Тот поначалу попытался оправдаться, но это выходило у него с каждой секундой всё неувереннее и малоубедительнее. И, наконец, он в сердцах плюнул в сторону и замолчал, пропуская меж ушей отборную грязную ругань.
Пришел в себя наш герой от взрывов. Немцы взяли отряд партизан в клещи и перед тем, как идти в атаку, обстреливали предполагаемое место нахождения отряда из миномётов. Били с двух сторон. Били кучно и бессердечно.
Минут через пятнадцать обстрела, немцы широкой цепью двинулись в лес. Но это уже не имело ровно никакого значения. В живых не осталось никого. И только один Пашка, весь засыпанный листьями и старыми ветками, без единой раны, лежал у ствола векового дуба, и так и не был замечен немцами.
Лишь через сутки с хвостиком, Пашке удалось выбраться из леса. Он шел покачиваясь, почти без сил, иногда останавливаясь и забрасывая повыше на плечо ремешок автомата. Ночью был первый заморозок и, чтобы не замёрзнуть, Пашке пришлось не останавливаясь идти. Иногда он всё же останавливался, прослонялся к деревьям и стоял, прислушиваясь и набираясь сил. Но, прислушиваться было не к чему, а силам взяться было неоткуда. И теперь, почти полностью обессиленный, он едва переставлял ноги.
Пашка вовсе не удивился, когда ему навстречу из-за кустов вышли два немца. Откуда они взялись, да ещё в таком мерзком состоянии, неизвестно. Они были грязны, оборваны и не бриты, казалось, целую неделю. Это было совсем непохоже на педантов-захватчиков. Но нашего героя это совсем уже не интересовало. Ни капельки.
Пашка остановился и начал медленно стаскивать с плеча автомат. Тоже начали делать и немцы. Видимо, сил у них было не больше чем у Пашки, а потому движения их были медлительны и неуверенны.
Огонь они открыли одновременно. Два ствола в сторону Пашки, и один ствол в сторону немцев.
В груди у Пашки отвратительно болело. Боль была жгучей и почти непереносимой. Огонь быстро распространялся от центра груди, клещами сжимая лёгкие. В глазах обзор медленно сужался, зарастая красной плёнкой. Хотелось стереть эту плёнку или, как минимум, отбросить её в сторону, но руки не поднимались сделать такое простое движение. И тогда Пашке пришла в голову мысль: коль он не может отбросить растущую кровавую пелену, надо обмануть её, поднырнув снизу... Он так и сделал, но не поднырнул, а упал лицом в осеннюю грязь. Последнее что зацепил его затухающий взгляд - были падающие навзничь немцы.
Похоронили Пашку жители местной деревни, случайно наткнувшиеся на его тело к утру следующего дня. Две женщины пошли в лес за ветками для печки и увидели лежащего лицом в грязи советского воина, а шагах в пятнадцати от него - два трупа немцев. Ни у кого из троих не нашлось документов, удостоверяющих личность. Все трое были одеты в немецкую форму, но Пашкина одежда и обувь, были ему не по размеру. А шинель надета на советскую форму.
После недолгих перепалок пришли к единому выводу о том, что же произошло здесь, на опушке леса и, вернувшись в деревню за лопатами, предали несчастное Пашкино тело земле. Это они уже потом, через много лет после войны, рассказали, что произошло в этих местах. А впоследствии и показали место захоронения безвестного героя.
***
Уложили Пашку или то, что выкопали и нашли в земле поисковики, при большом скоплении народа. Сказали добрые, но далеко не от души, а шаблонные слова. Мол, вот такие вот безымянные молодые парни и встали на защиту нашей Родины своей грудью. И только благодаря смелости и стойкости простых русских ребят... "Да какие же безымянные? - возмутился Пашка. - Пашка я! Паша! Павлом меня нарекли. Спросите у моей мамаши, Клавдии Степановны. Село Ка́линки Поныровского уезда Курской губернии". Но его никто не слышал. И не слушал. А услышал бы - не поверил.
Забросали землёй обитый красной тканью гроб с коричневыми Пашкиными костями и остатками одежды. Поставили кривосваренный и выкрашенный серебрянкой памятник с пятиконечной красной звездой на вершине. Солдатики под команду сделали три залпа. Пришедшие посмотреть на процедуру перезахоронения остатков неизвестного героя бабульки всплакнули, вспомнив погибших на фронтах Великой отечественной войны кто своего мужа, кто брата, а кто и сына, или двух, утёрли слёзы и вскоре разошлись.
И остался Пашка лежать один, придавленный толстым слоем сырой земли.
А через год поставили над Пашкиной могилой надгробие в форме прямоугольной плиты, на которой золотом было написано "Здесь лежит неизвестный солдат". Соорудили отлитую из чугуна и выкрашенную чёрной краской, оградку. Посадили аллею из молодых деревьев и поставили скамейку. Мало, мол, кто сюда придёт из пожилых людей. Так им обязательно нужно будет посидеть, вспомнить те горячие годы... Быть может, даже выпить, закусить.
И про Пашку начали забывать.
Ну, конечно, не совсем забывать. Приезжали сюда то одни, то другие. Поначалу каждый год на День Победы и на день пионерии посещали Пашкину могилу пионеры. Клялись в преданности своим старшим братьям и учителям - комсомольцам и коммунистам. А затем, уставшие, с заметной радостью и облегчением расходились. Пашке было приятно слушать пусть дежурные, но громкие слова. Очень уж скучная оказалась у него роль - роль статиста. Но, как бы то ни было, эта роль была намного лучше той, которая была уготована ему раньше.
"Летят самолёты - привет мальчишу. Плывут пароходы - привет мальчишу. Идут пионеры - насрали под ёлкой".
А потом пионеры исчезли. Долго Пашка не мог понять, в чём же всё-таки дело. А когда понял, шибко огорчился. Страна, прежде чем умыться, явив миру своё новое лицо, долго не могла скрыть свои воспалившиеся и прорвавшие чирьи. Собственно, началась гражданская война. Ни тогда, ни сейчас никто не рискует назвать то время гражданской войной. Но это, видимо, по природной публичной скромности.
Были на Пашкиной памяти и светлые дни. Глава местного сельсовета внезапно узнал, что где-то в этих местах погиб его отец, которого жена так и не дождалась с фронта. И он, глава то есть, зачастил на могилу неизвестного солдата. В первые свои посещения он чувствовал определённую неловкость и, положив у плиты букетик полевых цветов, осторожно крестился и уходил. Потом глава раскрепостился и вёл себя свободнее. Он даже начал разговаривать с усопшим, обращаясь к нему, как к своему отцу.
Когда Пашка понял причину столь частых посещений и трогательных обращений к нему, он закричал главе, что, мол, тот ошибается. Но глава не слышал. Ему было приятно, что он отдаёт таким образом свой сыновний долг. Он в деталях рассказывал, сидя на скамейке, о том, как обстоят дела в районе, в стране. Но особенно нравились Пашке рассказы о семье главы. О его детях. О шкодливом характере старшого...
Но вскорости исчез и глава. То ли нашлась настоящая могила его отца, то ли он имел какую-то весточку о пропавшем родителе, но глава приходить перестал. Как потом выяснилось, главу просто перевели на более высокую и важную должность в совершенно другой район. А в том районе, видимо, была своя могила неизвестному солдату.
Потом пару раз приезжали студенты и устраивали на скамейке пирушку. Нет, Пашке было глубоко и жидко насрать на поведение студентов. Может быть, даже больше, чем самим студентам на того, кто лежит под землёй. И все-таки какая-то иголочка обиды колола его душу во все болевые точки.
Потом какой-то дежурный наряд милиции взял за правило приезжать в конце каждой смены к памятнику. Здесь они шуршали денежными купюрами и о чём-то тихо переговаривались. В конце каждого разговора они открывали бутылку водки и, кряхтя, выпивали её. Пашка так и не понял смысла действий милиционеров. К слову сказать, у него вскорости это желание пропало вовсе, потому как милиционеры перестали приезжать. В жизни случается всякое. А у людей, носящих погоны, тем более. Их могли повысить, перевести. Их даже могли арестовать за взятки или поборы. Но Пашке это было уже неинтересно.
Деревья стали совсем большие, затеняя округу. А место вокруг памятника стало обрастать травой, которая к концу каждого сезона приобретала совсем уж умопомрачительные размеры, закрывая собою памятник.
А недавно двое людей со страшными от опухлости лицами, от чего их возраст определить оказалось решительно невозможно, ночью подъехали на стареньком УАЗике к самой могиле. Поначалу Пашка подивился столь необычному посещению, а когда понял - возопил. Молодые люди быстро разломали чугунную оградку, погрузили ее в кузов автомобиля и были таковы.
Случались и развлекательно-пошлые случаи. Несколько раз Пашка наблюдал молодые парочки, занимающиеся соитием. Нет, это, безусловно, пошло и нехорошо. Это даже скверно. Это безмерное хамство. Это неуважение к памяти... Но нельзя забывать, что Пашке вечно было восемнадцать лет. А потому он одним глазом с едва скрываемым любопытством наблюдал за происходящим. Он бы даже покраснел, представься ему такая возможность. Но сделать этого Пашка, к сожалению не мог.
Прошло много лет. За эти годы было создано ядерное оружие и расшифрован геном человека. Человек ступил на Луну. За это время забыли со всей пролетарской ненавистью ругать тех, кто перенёс на кладбище остатки солдат, погибших, защищая советскую Эстонию. А надгробие на могиле Пашки сначала покрылось тонкой, но густой паутинкой трещин, которые с удивительной скоростью стали расширяться, откалывая от него кусок за куском. И вот уже вместо надгробия перед любопытным взором предстала кучка щебня.
И остались бы от памятника одни воспоминания, но вспомнили о нём Добрые Люди. Собрались с миру по нитке. Кровных, по́том и трудом, а не нефтяных, собранных денег хватило на восстановление памятника.
Потом опять были речи. Говорили о памяти, о предательстве тех, кто грудью... кто на полях Родины... Говорили о том, что такое никогда не должно повториться. И опять горестно всплакнули женщины. Мужики же стояли, понурив головы. Кто-то из них, стиснув зубы, с болью думал о тех кровавых временах. Кто-то вспомнил и Чеченскую войну и нападение Грузии на Цхинвал. Но были и такие, кто со злостью думал о том, что ему совсем не заплатили за работу по ремонту этого памятника, а вот в соседнем селе, так там...
А мятущаяся Пашкина душа страдала, повторяя как заклинание: "Товарищи! Подвиг-то мой всё-таки бессмертен. А имя моё - Пашка!"