У моего друга, Юрки Черванёва, живущего в среднем подъезде моего дома, отец, как и мой, тоже был военным. И летал он на советском дальнем сверхзвуковом бомбардировщике, называемом ТУ-22.
И вот в один совсем не прекрасный, хотя и солнечный тёплый летний вечер, играя во дворе в футбол расширенным составом, то есть практически всей пацанвой, имеющейся во дворе, мы вдруг от кого-то узнаём, что сегодня разбился ещё один самолёт. Весь экипаж из трёх человек погиб. Одним из членов экипажа был отец моего друга детства Юрки Черванёва.
Мы не бросили играть в футбол. Горе-то хоть и большое, но не наше. И пусть это горе затронуло наш такой дорогой и любимый двор, и нашего общего знакомого, и, кстати, весьма неплохого парня, у нас, у детей, несколько другая манера сочувствовать и сопереживать. Мы продолжали бегать и кричать (правда, несколько тише, нежели обычно). И всё-таки, какими бы мы чёрствыми не были, а всё равно, пусть каждый по своему, но сочувствовали Юрке.
В воздухе словно витал терпкий дух страдания и горя.
А потом я случайно взглянул на окна квартиры Юрки, и сейчас же в одном из окон увидел его лицо. Трудно описать тот взгляд, с которым я столкнулся. То было бездонное море скорби и безграничного горя. От меня до Юрки было метров этак более ста. Никак не меньше. А голова его едва была видна в окне. И вдруг, в одночасье, его печальный облик заполнил весь оконный проём, а расстояние до него уменьшилось до нескольких метров.
В это было трудно поверить, но Юркино горе внезапно окутало меня с головы до ног. Оно было везде. Оно было внутри меня. Оно не давало мне пошевелиться. Стало трудно дышать. Юрка не отводил от меня взгляда, а я не мог пошевелиться.
Потом, пересилив себя, я вырвался из плена безумной скорби, и побежал домой. Подбегая к своему подъезду, я невольно бросил мимолётный взгляд на своего друга. Опять его лицо едва виднелось в окне, а расстояние до его окна составляло необходимое и положенное расстояние. А Юрка смотрел куда-то вдаль.