Куда торопиться в пятницу? Только на свидание. Я и лечу домой, где меня ждут. Но мне мешают - расслабленные пятницей тела. А я на взводе: хотелa уйти пораньше, а застряла на лишний час. Если телефон позвонит и спросит "Ну, ты где?", могу его разбить.
Солнце несётся наперегонки со мной. Город цепляется за убегающие лучи квадратными окнами, в каждом счастливчике - своё, пойманное зарево. А там, откуда оушло солнце, загорается другой свет - домашний, медово-жёлтым уютом. Эти окна вызывают тоску и чувство бездомности; и зависти - к тем, кто внутри. Они греются у очага, пьют красное, горячее вино, смотрят в серые глаза, пушистый ком мурлычет, навеки преданный друг - у ног. Как звёзды, светят, но не греют, эти чужие окна, безжалостные ко всем, кто снаружи.
Толпа, будто сумерки, сгущается на каждом шагу. Её потоки стремятся к железнодорожной станции, закручиваются в воронку и уходят под землю. Между мной и домом - четыреста метров подземного туннеля. Иногда я миную его без драм, но обхожу за километр - в другие дни. Сегодня мне нужен самый короткий путь, и я иду с толпой под землю.
Обычный старый туннель. Или я такая старая, что мне 1906 - далёкий прошлый век. Туннель принадлежит центральной узловой станции, они - ровесники. Когда их строили, с лица города стёрли - как умыли - древнее кладбище, городской приют для нищих и безумных, женский монастырь, полицейские казармы, морг. Когда расчищали кладбище, выкопали сорок тысяч покойников - Стивен Кинг тогда ещё не родился. Выкопанному придавали божеский вид и отвозили вагонами на другие кладбища - перезахоронять. Никто и никогда не узнает, сколько пассажиров ещё осталось ждать поезда, который не придёт. Сколько их на платформе, а сколько - под ней.
Тысячи нас сливаются в туннель каждый день, и мало кого волнует его скорбное прошлое. Хотя горсточка привидений придала бы остроту архитектонике. Какая тоска идти одним и тем же коридором дважды в день, утром - в грубую реальность, вечером - из неё, назад к мечте о нормальной жизни - на вилле, где яхта всегда наготове умчать тебя за горизонт.
Ругают туннель: он узкий, тесный, клаустрофобный, как грузовой контейнер. Летом - жарко, как в духовке, зимой - морозильная камера. Днём - шум, толкучка, ночью - жуть, пустота. И всё-таки, в нём не страшно, как в загнивающей Лондонской трубе. Здесь не промышляет малолетняя шпана, как в загаженном Парижском метро. Девонширский туннель чист - от бомжей и граффити. В свете неоновых лучей шагает респектабельная публика. На входе свеже умытые девочки и мальчики всунут в руку бесплатную газету. От неё разит свежей новостью в любую погоду. В разноцветных кафе нальют сносный кофе в яркий, бумажный стаканчик.
Ещё костерят туннель за то, что он - дом родной для целой армии уличных артистов. Настоящий балаган. Утро, вечер, жара, ливень - они вдоль стен. Живое, несмываемое граффити. Тысячи нас открывают день и закрывают его, словно ключиком - монеткой, бросаемой на удачу в распах футляра, от скрипки или гитары. Ведь тут, среди уличной братии и Иисус Христос, переодетый нищим, награждающий добрых и наказывающий немилосердных. Но чувство вины здесь опасно, вывернешь карманы наизнанку и уйдешь с поганым ощущением.
Солнце, выкарабкиваясь из веток платанa, краснеет с каждой минутой. Набрав в лёгкие побольше розовых сумерек, я схожу по ступеням вниз.
Подземная речка Стикс - что угодно, но не бессмысленная толчея. В туннеле автоматически становишься гражданином подземной республики. Все равны и законопослушны, это просто: держись своей стороны, гляди под ноги, не ори, если не поёшь, и не лови чужие взгляды, если не готов к материальному контакту. А на мне очки от солнца, мне ни к чему сюрпризы.
Атомное вагнеровское сопрано дробит позвоночники, носясь из одного конца туннеля в другой птерозавром. Я содрогаюсь. Однажды я поинтересовалась, кто эта однолюбка 'снов Эльзы', и наткнулась на слепое лицо и поношенное фиолетовое платье с палочкой в руках. Но на то и уши, чтоб не слышать. А вот вой без взаимных увечий не проскочить, если не пуля, но мне так не разогнаться. Воет допотопная азиатская штуковина с одной струной. Её пилит заклеенный изолентой смычок в руке древнего, как иероглиф, китайца. От него в двух метрах, на пластиковом ящике сидит бабулька, должно быть, совершенно глухая. Она - что? - консультирует девственниц. Девочка аборигенка торгует кожаными амулетами и, стоя на коленях, макает кисточку в краски и точками рисует миниатюрки, вырезанные из коры.
Обтянутые офисной материей задницы и здесь шевелятся медленно. Я решаюсь на обгон и ныряю в случайный прогал, а попадаю на мальчонку с растрёпанной гитарой и счастьем на лице. Ещё бы - он ворошит прах самого Джона Уинстона Леннона. Акустика длинной каменной трубы сводит с ума, как безнаказанность. Через интервал сидит шляпа и голосом Фауста, торгующегося с дьяволом, вопит кантри.
Раздражение грозит забить фонтаном. Злобно я мечу взгляд в гитариста, смуглого, как печёная картошка, муркающего в стиле джаз. Он радостно кивает мне и улыбается, словно ждал тут именно меня. Я машинально растягиваю губы, но одумываюсь: лицо моё - за чёрными очками, как в маске, это не мне. Но оглядываюсь. Джазист кивает и улыбается всем, кто поворачивает к нему лицо. Он так забавляется! Кто кого развлекает? С какой стороны зрители? Мне становится весело. Это стоит доллара - вернуться и дать? Поздно, уже выход.
На ступеньках сидит зачумлённый бродяга и пытается "Достучаться до небес". Рядом валяется мастиф с улыбкой Джоконды. Затасканная гитара, прокуренный голос, точные аккорды. Мне знакома эта банда. Я не часто подаю, но могу быть щедрой. Как-то опустила несколько долларов в их шляпу и не получила взамен даже поворота головы. Ушла, как оплёванная. Нет, это я сегодня 'достучусь'. Наклоняюсь и бросаю доллары в шляпу. Никто и ухом не ведёт. Тогда я вытягиваю руку и чешу собачку за ушами. Чёрный мастиф - добряк, поднимается, увеличивает оскал, облобызывает мне руку, и заглатывает её по локоть. Аа?.. Гитарист - как нет меня - подмигивает мастифу. Хвостатая мона-лиза отпускает руку и, виляя боками, щедро лижет меня в подбородок. Я не успеваю отшатнуться.
Кто эти бродяги? Они просто мешали идти домой. Но так легко отобрали у меня то, от чего я не могла избавиться сама: боль, досаду, раздражение, что бездарно истлевал ещё один день, что несётся, как Амазонка, жизнь, и что схомячила я с горя бюргер из Макдональдса.
Кухня чуда не имеет рецептов. Главное - оно случилось, в туннеле, в конце которого дожидалось солнце, не закатилось. Через минуту я гляжу на свои окна, медово-жёлтые. Пятница, и я не мечусь, сломя голову. Свободная, я тороплюсь домой, где меня ждут.