Бужинский Николай Николаевич : другие произведения.

Детство, опалённое войной

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автор вспоминает годы военного и послевоенного детства.

  
  ДЕТСТВО, ОПАЛЁННОЕ ВОЙНОЙ
  (из воспоминаний одного из "детей войны")
  
  
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ
  
  В сентябре 2015 года я из Украины переехал к дочери в Россию. Я не буду здесь рассказывать, что побудило меня принять такое решение. Оно было нелёгким: я человек пожилой, мне уже идет 82-й год. Работу, которую я предлагаю Вашему вниманию, я пла-нировал опубликовать в Украине, но сложившаяся в этой стране обстановка не позволила даже думать об этом. Ниже я помещаю работу в том виде, в каком подготовил её к публи-кации в конце 2014 года.
  В наступающем 2015 году будет отмечаться 70-летие Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 гг. Осенью же 2014 года, в конце октября, ис-полнилось 70 лет со времени полного освобождения Украины от немецко-фашистской оккупации. Правда, в самой Украине эта дата была отмечена более чем скромно. Вся политическая жизнь в Украине в августе-октябре месяцах была сосредоточена на подготовке к внеочередным парламентским выборам, которые прошли 26 октября 2014 года, и на действиях власти в связи с напряжёнными военными событиями в Луганской и Донецкой областях.
  Изгнание немецко-фашистских оккупантов с территории Украины началось в кон-це декабря 1942 года. Первыми на землю Украины вступили войска 1-й гвардейской ар-мии под командованием генерала В. Кузнецова, которые 18 декабря 1942 года выбили оккупантов из села Петуховка Меловского района на Луганщине. В этот же день были освобождены и некоторые другие населённые пункты Меловского района.
  Согласно плану Ставки, в начале 1943 года мощное наступление советских войск началось в направлении Донбасса и Харькова. Красной армии удалось освободить ряд северо-восточных районов Донбасса и город Харьков. Однако неприятель нанёс мощные контрудары и возвратил под свой контроль часть территорий Донбасса и город Харьков.
  Бесповоротное изгнание фашистов с территории Украины началось только летом 1943 года после успешного завершения Курской битвы (5 июля - 23 августа 1943 г.).
  В результате широкомасштабного наступления на всём южном направлении совет-ско-германского фронта были освобождены важнейшие промышленные города Донбасса, в том числе 8 сентября город Сталино (современный Донецк), а 23 августа 1943 года был освобождён и город Харьков. И уже к концу сентября Красная армия контролировала 700 км левого берега Днепра. Началась подготовка к форсированию Днепра, чтобы взять штурмом созданную немцами на правом берегу оборонительную линию "Восточный вал".
  Чтобы подчеркнуть важность этих действий и зажечь войска на боевые подвиги, Ставка Верховного Главнокомандования переименовала Воронежский, Степной, Юго-Западный и Южный фронты соответственно в 1-й, 2-й, 3-й и 4-й Украинские фронты.
  Форсирование Днепра началось в ночь на 21 сентября 1943 года. 14 октября 1943 года был освобождён город Запорожье, 25 октября город Днепропетровск, а 6 ноября 1943 года войска 1-го Украинского фронта под командованием генерала Г. Ватутина освободи-ли от немецко-фашистских захватчиков столицу Украины город Киев.
  В начале 1944 года Ставка Верховного Главнокомандования решила силами четы-рех Украинских фронтов нанести основной удар по врагу на территории Правобережной Украины, расчленить и разгромить его основные силы и освободить от немецко-фашистских войск всю территорию Правобережной Украины и Крыма.
   В первой половине 1944 года на территории Правобережной Украины были про-ведены Житомирско-Бердичевская, Корсунь-Шевченковская, Никопольско-Криворожская, Ровненско-Луцкая, Проскуровско-Черновицкая, Уманско-Ботошанская, Одесская наступательные операции, в ходе которых были освобождены города Никополь, Кривой Рог, Ровно, Луцк, Херсон, Николаев, Одесса и другие города. Войска 2-го Украинского фронта разгромили 8-ю немецкую армию и 26 марта 1944 года вышли к государственной границе СССР.
  Крым полностью был освобождён 12 мая 1944 года.
  Летом и осенью 1944 года завершилось освобождение территории Украины от не-мецко-фашистских захватчиков. В результате успешного осуществления Львовско-Сандомирской, Ясско-Кишиневской, Карпатско-Ужгородской операций войсками Крас-ной армии были освобождены Львовская, Измаильская области. 28 октября 1944 года бы-ла освобождена Закарпатская Украина.
  Последний населенный пункт УССР в ее довоенных границах - село Лавочное Дрогобычской области - был освобожден от врага 8 октября 1944 года. Официальным же днем освобождения Украины считалось 14 октября 1944 года, когда по этому поводу со-стоялось торжественное заседание в Киеве.
  Битва за освобождение Украины, которая длилась 680 суток, стала важнейшим эта-пом на пути к победе над нацистской Германией и ее союзниками.
  
  Так сложилась судьба нашей семьи, что трудные долгие месяцы немецкой оккупа-ции Украины - с октября 1941 года по сентябрь 1943 года - мы прожили сначала в Донец-кой области, а потом до самого освобождения в Харьковской области.
  К 70-летию освобождения Украины от немецко-фашистских захватчиков на основе личных воспоминаний я подготовил материал о том, что пережила наша семья во время оккупации. Весной 2014 года я послал этот материал в Донецкую редакцию газеты "ТРУД", но там не смогли его опубликовать. В других же издательствах в связи с измене-ниями политической обстановки в стране русскоязычный материал в принципе не мог быть опубликован. Я стал готовить этот же материал в авторском переводе на украинский язык, но события на юго-востоке Украины сделали его публикацию вообще невозможной.
  Поэтому предлагаю свою работу вашему вниманию.
  Дополнительно хочу пояснить, как родилось название этого материала.
  Официально понятие "дети войны" появилось в Украине после принятия "Закона Украины Љ 2195-IV "О социальной защите детей войны" от 18.11.2004 года, который приобрел силу с 1 января 2006 года.
  В этом законе говорится:
  "Ребёнок войны - лицо, которое является гражданином Украины и которому на время окончания (2 сентября 1945 года) Второй мировой войны было менее 18 лет".
  "Государственные социальные гарантии детям войны устанавливаются с целью:
  признания на государственном уровне тяжёлого жизненного пути граждан Ук-раины, чьё детство совпало с годами Второй мировой войны;
  предоставления детям войны социальной поддержки".
  
  Я являюсь гражданином Украины, родился 7 ноября 1934 года в городе Дружковка Донецкой области. В начале сентября 1945 года мне ещё не было и 11 лет, а значит, в со-ответствии с этим законом я с полным основанием могу считаться одним из "детей вой-ны".
  Закон предусматривает "детям войны" дополнительно к пенсии ежемесячную надбавку в размере 30% от минимальной пенсии по возрасту. А это по состоянию на 1 января 2015 года примерно 285 гривень в месяц (минимальная пенсия по возрасту на 31 декабря 2014 года равна 949 гривень). Но ни разу в течение всех лет, прошедших после принятия этого закона, в бюджете Украины средства для этих целей не предусматривались. Поэтому практически никто из "детей войны" никаких надбавок к пенсии не получал.
  
  
  
  
  
  
  
  В ОККУПАЦИИ
  
  
  НА ДОНБАССЕ
  
  Перед самой войной, в конце 1940 года, после увольнения отца из органов, наша семья переехала на Донбасс, в город Константиновка тогда Сталинской области, и наш отец, Николай Федотович, стал работать в городской сберегательной кассе. Какую долж-ность он там занимал, мать точно не знала. Мать, Елизавета Никитична, была домохозяй-кой и в основном занималась детьми, двумя мальчишками - старшим Женей и младшим Коленькой, названным почти случайно так же, как глава семьи. Наша семья снимала ком-нату в частном доме на городской окраине.
  Сохранилась справка, что уже 20 июля 1941 года отец был призван в армию Кон-стантиновским городским военным комиссариатом Сталинской (Донецкой) области.
  В дальнейшем мне удалось установить, что отец, который перед войной некоторое время служил в органах, был направлен на должность командира взвода 109 специального полка войск НКВД по охране железных дорог. Этот полк был сформирован в июне 1941 года по мобилизационному плану НКВД в городе Таллинн и входил в состав действующей армии.
  Я помню, как мать после его убытия в армию долго сидела на кровати и ревела, просто рыдала, ничего не видя вокруг, как будто предчувствовала, что никогда больше не увидит своего Колю, которого она очень сильно любила. Из детских воспоминаний тех дней у меня также запечатлелся момент, когда перед уходом со двора отец держал меня на руках у своего плеча, а вторая его рука прижимала к бедру голову брата. Он почему-то ничего нам с братом не говорил, а просто молча прощался со своими сыновьями. Брату Жене в марте 41-го исполнилось десять лет, а мне шёл всего седьмой годик, т.к. родился я в ноябре 1934 года, и, конечно, я тогда ещё не мог понимать весь драматизм происходя-щего.
  Так менее чем через месяц после официального объявления о начале войны с фа-шистской Германией эта война стала реальностью и для нашей семьи.
  Чтобы не оставаться одной с двумя малыми детьми в чужом городе, спустя не-сколько дней после убытия в действующую армию отца мать решила перебраться в не-большой рабочий город Дружковку, где жила семья её брата Александра Никитовича, ко-торый работал в конструкторском бюро одного из заводов города.
  Когда-то, когда наш отец в 30-х годах работал в Дружковке, Александр, учась на рабфаке, жил на квартире в семье у Лизы. Теперь же жизнь вынудила Елизавету Никитич-ну просить брата принять её с детьми.
  В то время семья Александра Никитовича состояла из четырёх человек: он, его же-на Соня (Софья Ипатьевна), их сын, которого звали тоже Женя, и мать Александра и Ли-зы, наша бабушка Дарья Андреевна.
  Так уж получилось, что весной 1941 года у них в Дружковке оказалась ещё и их младшая сестра Анастасия Никитична, которую в семье называли просто Ната, с дочкой Светочкой.
  Анастасия Никитична к тому времени окончила Харьковский медицинский техни-кум и проработала несколько лет медицинской сестрой. Ещё участь в техникуме, она по-знакомилась с молодым работником НКВД Зеликом Моисеевичем, и в конце 1936 года вышла за него замуж. По его имени и отчеству уже можно понять, что он был евреем. Фа-милия мужа была не очень благозвучной и не нравилась Нате, поэтому она в браке оста-вила себе свою девичью фамилию. В семье она называла мужа тоже по-своему - Жоржем.
  А к лету 1941 года у них уже росла дочь Светлана, которая появилась на свет в ян-варе 1938 года, и Ната была беременна вторым ребёнком. Видимо, поэтому она с работы уволилась и весной приехала в Дружковку к брату с мамой, чтобы последние месяцы бе-ременности не находиться в большом душном городе, каким был промышленный Харь-ков. Жорж был очень занят по работе и не стал против этого возражать. Ведь никто из простых граждан тогда не мог предполагать, что через несколько месяцев начнётся война. Известие о начале войны и о призыве в армию Жоржа застало его семью в Дружковке.
  Таким образом, с началом войны в Дружковке оказались родные - старший брат Шура, его сёстры Лиза и Ната, а также их мать, Дарья Андреевна. В общей сложности в их семьях тогда уже было четверо детей, и ожидалось рождение пятого ребёнка.
  Как известно, начало войны складывалось для Красной армии неблагоприятно, бо-лее того - трагически. Уже к осени 1941 года фронт стал приближаться к Донбассу. Обо-рудование заводов в Дружковке стали готовить к эвакуации, шёл демонтаж станков и другого ценного оборудования, всё в спешном порядке грузили на платформы. Александр Никитович как раз и занимался этими делами. У него для этого была бронь, и в первые месяцы войны в армию он призван не был.
  Уезжали на восток и многие жители, особенно семьи евреев и работников партий-ных и советских органов. Очень широко ходили слухи о зверствах немцев на оккупиро-ванных ими территориях. Да и официальная пропаганда регулярно информировала насе-ление о расстрелах захватчиками семей евреев и коммунистов, родственников офицеров Красной Армии.
  Через город на восток шли группы беженцев, двигались подводы с людьми и раз-ным скарбом, перегонялись целые стада коров и отары овец.
  И однажды у перегонявших скот мужиков Ната за небольшую плату приобрела ог-ромную овцу, которая повредила ногу. Они с нашей мамой притащили её во двор. Ната, медик по специальности, овцу сама зарезала и сама же освежевала. У меня в памяти со-хранилась такая картина: в сарае вниз головой висит подвешенная к потолочной балке большая овца, а рядом с ножом в руке суетится ещё совсем молодая беременная женщина, моя тётя Анастасия Никитична. Шкура с шерстью уже наполовину снята и закрывает го-лову животного. Рядом стоит ведро с внутренностями и таз, кажется, с печенью, сердцем и ещё с чем-то. Везде много крови.
  Как много лет спустя вспоминала Софья Ипатьевна, это было перед самым рожде-нием второго ребёнка Наты, то есть она разделывала овцу на последних неделях беремен-ности!
  Кто-то из взрослых, может быть, как раз наша мама, потом рассказывала, что тогда шла речь об эвакуации нашей семьи, как семьи бывшего работника органов, и даже было решение о выделении для нас места в поезде. Но в это время, а именно 10 октября 1941 года, у Анастасии Никитичны рождается мальчик, которого назвали Эдуардом. А ведь её семья была семьёй кадрового чекиста да ещё и еврея, которого, правда, в Дружковке не очень-то и знали, потому что Ната с детьми фактически просто гостили у родственников.
  И на семейном совете после продолжительного обсуждения было решено, что в эвакуацию поедет Ната с двумя маленькими детьми, так как у неё было больше оснований бояться оказаться на оккупированной территории. Наша же семья в то время была семьёй уволенного из органов работника, к тому же призванного в армию военкоматом, как обыкновенный гражданин. О том, какое наш отец имел воинское звание, никто тогда ещё не знал. Это позволяло утверждать, что он в армии не относится к командному составу.
  А ведь только что родившемуся сынишке Наты была всего неделя-две! Поэтому одновременно было решено, что с семьёй Наты в эвакуацию поедет и бабушка Дарья Ан-дреевна. Ещё до их отъезда Александр Никитович с эшелоном заводского оборудования отбыл на восток. А мы − мама, мой старший брат Женя и я, ─ остались в Дружковке с же-ной Александра.Никитовича и их сыном Женей.
  Уже были слышны раскаты взрывов и грохот орудий, фронт с запада постепенно приближался к Донбассу. Наши матери уничтожали документы, фотографии, особенно отца в форме, вообще всё, что могло подсказать немцам, кем были их мужья до войны. Вот почему я так и не сумел в альбомах нашей семьи и у родственников отыскать фото-графий отца в форме. Нашлась, кажется, у дедушки небольшая фотокарточка, на которой отец в форме с какими-то значками в петлице. К сожалению, сейчас, когда я пишу эти строки, и эта карточка потерялась.
  Перед приходом немцев в городе на два-три дня установилось безвластие: офици-альные советские власти уже эвакуировались, а немецкие части ещё в город не вступили. Народ решил, что никто за порядком временно не следит, и люди кинулись тащить всё, к чему только можно было найти доступ. В первую очередь разграблению подверглись, ко-нечно, магазины, склады, в том числе и заводские, затем разные учреждения и организа-ции. Тащили всё, что можно было унести. Причём делалось это без особого шума. В горо-де в те дни вообще было как-то по-зловещему тихо.
  У Софьи Ипатьевны в Дружковке была родная сестра Надя, которая жила в собст-венном доме с сыном Борисом, а ещё неподалёку тоже в частном доме жил её отец с дру-гой сестрой Верой, у которой был сын Леонид. Борис был чуть старше нашего Жени, а Ленька того же возраста. Взрослые мужики из тех, кого по каким-то причинам не призва-ли в армию, и парни предармейского возраста были основными действующими лицами в деле растаскивания по домам всего, что они могли найти на территории брошенных заво-дов, в магазинах и учреждениях. Конечно, не терялись и некоторые из проворных жен-щин.
  А на одном из заводов в литейном производстве для скрепления формовочной мас-сы использовалась патока, сладкие отходы сахароварения, которая имела вид густой мё-доподобной субстанции светло-коричневого цвета. Бывшие работники завода бросились с вёдрами на завод за этой патокой, так как она вполне годилась в пищу вместо сахара. А хранилась эта патока в небольшом бетонном бассейне, и её приходилось черпать, накло-нившись над ним.
  Борис успел на завод практически к концу разбора патоки, и наклоняться ему при-шлось почти до края бассейна. В общей суматохе кто-то нечаянно толкнул его сзади, и он с ведром в руке рухнул в бассейн. Его кое-как вытащили из патоки, и он, несмотря на это происшествие, с ведром сладкой массы в руке и весь в этой самой массе с ног до головы, появился дома у тёти Нади.
  Там как раз находились мы с нашей мамой. Картина была, как говорится, и смех, и грех! Весь в коричневой липкой массе, Борис просил промыть ему глаза, так как стоило ему лишь моргнуть, и веки слипались так, что разомкнуть их без посторонней помощи он уже не мог. Сколько раз по дороге с завода с той добычей он вынужден был останавли-ваться, чтобы как-то продрать глаза, можно только догадываться, потому что с волос на голове на его лицо постоянно стекала патока.
  На следующий день и мы, пацаны, подались в город в поисках чего-нибудь, что можно притащить домой. Но накануне более практичные и более расторопные взрослые уже опустошили практически все магазины и предприятия. Мы побывали во многих местах, я их плохо помню, так как в мальчишеской ватаге я был почти самым младшим, ещё и в школу не ходил. Помню только, что, в конце концов, мы оказались на каком-то складе или в складском помещении какого-то магазина, где в углу приличной горкой лежала на-сыпью, без упаковки соль. Вот её-то и набрали мы в карманы. Тоже добыча!
  В Дружковке протекает небольшая речушка Торец. Течёт она по долине, которая находится между склонами двух холмов. На восточном склоне в то время располагался посёлок Гавриловка, где мы и жили. А западный склон, со стороны Краматорска, тогда не был заселён, и на нём не было служебных строений. Поэтому с восточного склона, с Гав-риловки, противоположный склон хорошо просматривался.
  В тот же день, когда мы добыли соль, ближе к вечеру, едва солнце спустилось к го-ризонту, на дороге, что по западному склону вела из Краматорска, появились, оставляя за собой шлейфы пыли, передовые немецкие части. Впереди ехали мотоциклы с пулемётами на люльках, дальше лёгкие танкетки, машины, тягачи с пушками. Наши жители о при-ближении немцев уже знали, и многие вдоль улицы стояли у своих дворов и смотрели, прикрыв глаза ладонями от солнца, как в долину сползает, рыча моторами, серо-бурая во-енная техника врага-оккупанта. Как только колонна немецких войск приблизилась к мосту через речку, все жители стали прятаться по дворам.
  Боёв за город Дружковку не было. Наши части отошли к Донецку, и фашисты бес-препятственно механизированными колоннами продвигались на восток.
  А когда немцы вошли в город, сразу стало шумно. Это фашисты пошли по дворам, прежде всего выискивая спрятавшихся или раненных красноармейцев, а попутно отбирая у населения всякую живность. Кудахтали куры, мычали коровы, визжали поросята, зали-вались лаем собаки. Иногда, не часто, раздавались выстрелы. В кого стреляли, мы не зна-ли, возможно, в докучавших собак, а возможно, и в кого-то из людей. Голосили во дворах бабы, кричали дети, разыгрывались драмы и трагедии, которые всегда сопровождают вторжение врагов. А в тот день враг оккупировал и наш город.
  Какие-то части немцев ушли дальше на восток, а какие-то расквартировывались в Дружковке. Немцы на правах сильного занимали самые лучшие коммунальные дома, официальные здания, а в частных домах размещались в лучших комнатах, выгоняя хозяев или сгоняя жильцов по своему усмотрению в разные второстепенные помещения.
  Я не ставлю перед собой задачу точно в деталях и по датам описать ход боевых действий за Донбасс и особенности "нового порядка", установленного немцами в период временной оккупации наших территорий. Это достаточно глубоко описано в специальной и художественной литературе. Я хочу здесь отразить только те факты и события, упомянуть тех людей, которые остались в моей памяти и имели отношение к моей судьбе, повлияли в какой-то мере на мою жизнь.
  Например, наверняка моя жизнь, жизнь нашей семьи и судьба семьи Анастасии Никитичны сложились бы по-другому, если бы в эвакуацию уехали мы с мамой. Как сло-жилась бы, − лучше или хуже, − этого не дано знать никому. В жизни ничего переделать нельзя, она, как известно, пишется один раз и сразу набело, без черновиков.
  В естественные сроки, по календарю пришла зима с 1941 на 1942 год. Сведений о том, как складывалась обстановка на советско-германском фронте в целом, почти не было. Радио такой информации не давало, да и репродукторов в домах почти не оставалось, а радиоприёмники иметь и слушать запрещалось под угрозой смерти. Их требовалось сдать немецким властям. Информация появлялась в виде слухов, которые шёпотом женщины передавали друг другу. А где воюют мужья и что с ними, было совершенно не известно.
  Перед самым приходом немцев мама получила первое и единственное письмо от отца после того, как он был призван в армию. Письмо пришло из города Хоста (ныне Хоста входит в состав Большого Сочи), где отец находился на излечении в госпитале после ранения.
  Письмо не сохранилось, видимо, его уничтожила мать, боясь, что, обнаружив его, немцы расправятся с ней и с детьми. Сохранилась лишь фотография, присланная в том же письме.
  
  
  
  Николай Федотович в госпитале, г. Хоста, 1941 год.
  
  На фотографии - пятеро мужчин в госпитальных халатах и две женщины, похоже, медицинские сёстры. В центре сидит мой отец, Николай Федотович. Каких-либо бинтов или повязок на раненых не видно. Это позволяет предположить, что все они были из числа легкораненых или выздоравливающих.
  На обратной стороне карандашом написано: "На память дорогому Николаю Федо-товичу от товарищей по госпиталю г. Сочи (Хоста) 26 сентября 1941". И четыре подписи тех, кто с ним сфотографировался.
  Значительно позже при розыске сведений о военной судьбе отца мне удалось уста-новить, что 8 сентября 1941 года он был ранен в кисть левой руки. Находился на излече-нии сначала в ОМСБ-19 (отдельном медсанбате), затем с 11.09.1941 г. в ВПГ-80 (военно-полевом госпитале), в ВПГ-83, а с 15.09.1941 г. по 8.12.1941 г. в ЭГ 3806 (эвакогоспитале)
  Но, повторюсь, к приходу немцев на Донбасс мать получила единственное письмо с фотографией, и в дальнейшем об отце мы больше никаких сведений не получали.
  Точно не известно почему, вероятнее всего, из-за спешки и царившей на железной дороге неразберихи, а может быть, и из-за бомбардировок фашистами железнодорожных узлов, эшелон, на котором вывозилось оборудование с завода и с которым следовал в эва-куацию Александр Никитович, из Донбасса не успел выбраться. Он задержался на какой-то станции, а вскоре там оказались немцы.
  Негласно Александр Никитович вернулся через пару недель в Дружковку. Верну-лись и ещё несколько работников завода. В первые недели, а то и месяцы немцы не суме-ли учесть всех мужчин призывного возраста, поэтому их не трогали.
  А потом, уже ближе к зиме, советским командованием было предпринято контрна-ступление, и в Дружковку ворвалась танковая группа наших войск. Многие из мужчин, кто мог и хотел воевать против фашистов, в том числе и наш дядя, Александр Никитович, связались с нашими танкистами и при отходе той прорвавшейся танковой группы ушли с ними. Оказавшись за линией фронта в расположении частей Красной Армии, эти мужчи-ны были оформлены бойцами в действующую армию.
  Александр Никитович провоевал всю войну и демобилизовался в звании "сер-жант".
  
  
  
  
  Александр Никитович,
  Германия, г. Геринц, 1945 год.
  
  Во время оккупации Донбасса немцами наша семья, не имея своего жилья, жила в основном у сестры Софьи Ипатьевны, тёти Нади. И в её доме лучшие комнаты занимали немецкие солдаты, а все мы - и женщины, и дети - ютились в кухне. Часть из нас спала на полу, а возможно, и все, но мы с мамой и братом - точно. В кухне недалеко от дверей висел сосковый умывальник, жестяный бачок с соском внизу. Использованная вода стекала в большой таз, который стоял на табурете под умывальником. И поскольку туалет был во дворе, а немцы зимой да ещё ночью боялись выходить из помещения, они без всякого стеснения, не обращая никакого внимания на присутствие в кухне женщин и детей, справляли малую нужду в тот таз под умывальником. Мы лежим на полу у одной из стен комнаты, ещё не спим, и вдруг из соседней комнаты выходит здоровенный фриц в белой, длинной до колен, исподней сорочке и, став у таза, начинает громко "журчать".
  То ли у их народа так принято было, то ли они нас за людей не считали, особенно наших совсем молодых ещё матерей, но такое их поведение вызывало у нас глухое воз-мущение. У нашего народа это считалось запредельным бескультурьем. А ведь немецкая пропаганда повсеместно кричала, что армия фюрера несёт нашему народу свободу и за-падную культуру.
  Но справедливости ради стоит сказать, что среди немцев не все были одинаковыми. Помню, один немецкий солдат как-то затеял с нами, мальчишками, игру в снежки. Он шёл от их походной кухни или из столовой с котелком без крышки, в котором нёс какой-то суп. Увидев, что мы перебрасываемся снежками, он поставил котелок и стал участвовать в ребячьем "сражении". Поскольку на плече у него на ремне висел карабин, мы сначала не решались в него бросать, но затем, видя, что он улыбается и играет не зло, стали и его забрасывать комками снега. Когда он, раскрасневшийся и запыхавшийся, вышел из игры, взял котелок и направился дальше, кто-то из мальчишек подбежал к нему сзади и бросил снежный комок ему в котелок. Он это заметил, снова поставил котелок на землю, снял с плеча карабин, нацелил его на того дерзкого пацана и... Нет, не выстрелил, а стал голосом изображать стрельбу, что-то на подобие "тах-тах-тах", переводя ствол то на одного из нас, то на другого. Конечно, мы испугались и бросились врассыпную. А тот немец, по-прежнему смеясь, взял карабин на ремень и пошёл дальше.
  Однажды я слышал, как какая-то женщина рассказывала другой женщине, что один из стоявших у них в доме немцев показывал ей фотографию своей семьи, где с ним была снята жена и две его дочки. При этом он рукой показывал на её детей и что-то говорил о "киндерах". Она поняла, что у него тоже есть дети, по которым он скучает. Тогда же он угостил её детей конфетами.
  Попутно надо сказать, что, несмотря на то, что немецкие войска далеко от Герма-нии ушли на восток, к Новому 1942 году почти все расквартированные в нашем городе немецкие солдаты и, безусловно, офицеры получили посылки от своих. В нашем доме появились, заграничные ёлочные и просто праздничные украшения, у солдат - сигареты в красивых пачках, какие-то сладости. Что-то малость перепало и нам. Потом мы ещё долго показывали друг дружке необычайно красочные фантики и пустые пачки из-под сигарет. У нас появились новые своеобразные игрушки.
  Ещё кто-то из женщин рассказывал, как стоявший у них на квартире немец гово-рил, что лично он стреляет не в солдат противника, а над их головами. Этот немец произ-нёс тогда неслыханные от оккупантов, просто невероятные в той обстановке слова: "их ест коммунист".
  Конечно, такие разговоры были большой редкостью. Чаще и больше говорили о том, что кого-то арестовали, кого-то расстреляли, что появились какие-то приказы и рас-поряжения немецких властей для населения, что всё труднее и труднее достать, добыть что-то из еды.
  Особенно проблемы с питанием обострились к весне. Когда сошёл снег и растаял лёд на реке, народ стал добывать пищу необычными для довоенного времени способами. Люди большими группами поднимались по склону вверх на равнину, несли в вёдрах и бутылках воду и выливали из только что открывшихся нор сусликов. Началась массовая добыча мяса этого грызуна. Мы с мальчишками тоже принимали в этом участие, но в наших семьях, по-моему, тогда ещё сусликов не ели или нам, детям, об этом не говорили.
  Видел я, и как ловили для употребления в пищу лягушек. На крючок обычной ры-боловной удочки цепляли кусочек зелёного листика или ещё что-нибудь и, стараясь не спугнуть, протягивали удилище, поднося приманку прямо к морде лягушки. А их, лягу-шек, с весной вдоль речки появилось много, так как у них начинался свадебный период. Приманку слегка двигали из стороны в сторону, снизу вверх, и лягушка не выдерживала, бросалась на неё и оказывалась на крючке. Затем ловец ножом отрубал задние лапки, а искалеченную квакшу выбрасывал.
  Говорили, что мясо лягушки очень вкусное, ничуть не хуже куриного. Не знаю, не пробовал. А о курятине тогда местное население стало вообще забывать, потому что её очень любили оккупанты и очень быстро за зиму кур извели, отбирая у людей всё - и "курка", и "яйка".
  А наши мамы, Лиза и Соня, оставив троих мальчишек - моего старшего брата Же-ню, меня и нашего двоюродного брата тоже Женю - на попечение тёти Нади, отправились добывать пищу в не очень близкие края, аж в Кегичёвку Харьковской области, рассчитывая остановиться у маминого свёкра, нашего деда Федота Ивановича.
  Собрали кое-что из своих довоенных вещей, вещей своих мужей, надеясь выменять в сёлах непромышленного Кегичёвского района на них что-нибудь из продуктов. Одновременно мама решила разведать возможность нашего перебазирования туда. Мама надеялась, что родители отца что-нибудь знают и о Николае Федотовиче.
  Поездка была рискованной. Регулярного пассажирского сообщения не существова-ло. Добираться приходилось на чём придётся: на попутных пустых товарняках, машинах, подводах, а чаще просто пешком.
  С дедушкой и бабушкой в то время жила семья самого младшего их сына Андрея: невестка Лиза (младшая) и её сын, их внук, второй Женя. (Видимо, имя Евгений, Женя, в предвоенные годы было очень популярным). Все сыновья и зятья деда Федота Ивановича были в Красной Армии, а дочери, Валентина и Александра, с детьми успели эвакуиро-ваться на восток.
  
  
  
  
  
  Андрей Федотович и Лиза (младшая), 1940 год.
  
  Конечно, появление Лизы старшей и Сони было для родителей отца неожиданным и волнительным. О Николае они знали ещё меньше, чем мама, которая пересказала им его письмо из госпиталя в Сочи.
  Дед оборудовал и предоставил в распоряжение приехавших из Донбасса женщин двухколёсную тачку, и они подались в сёла. Где они тогда побывали и как меняли одежду, ткани, обувь, часы на продукты, в деталях наши мамы никогда не рассказывали. Известно, что поездка та не была напрасной, и вернулись они с зерном, крупами, привезли даже немного сала и ещё чего-то. Так что, видимо, благодаря этому есть нам сусликов и лягушек не пришлось.
  Были среди местного населения в Дружковке люди, которые вообще не знали нуж-ды. Это те, что с первых дней оккупации нашли общий язык с немцами, а то и прямо по-шли к ним на службу. Уже зимой в городе появились мужики в особых головных уборах, в специальной форме, с повязками на рукавах и винтовками на плечах. Оккупантами была сформирована полиция из лиц, пострадавших от советской власти или просто ненавидевших её по разным причинам, а также из тех, кто дезертировал из Красной Армии, или относился к уголовным элементам.
  Немало было и девиц, которые легко пошли на сближение с оккупантами и разъез-жали с их офицерами в машинах в открытую. Эти вызывали у большинства населения особое осуждение. Не мне судить, что толкало этих женщин на сожительство с врагом. А ведь среди них были и такие, чьи мужья или отцы сражались с фашистами в рядах Крас-ной Армии. Эту сторону жизни города в то время я знаю мало, в основном понаслышке.
  А вот я расскажу о двоюродном брате Софьи Ипатьевны, Иване Фёдоровиче, роди-тели которого в своё время были раскулачены и сосланы в Сибирь. Он перед войной со своими сёстрами оставил родителей, и, пройдя через массу мытарств, нелегально вернулся в Донбасс.
  Так вот, этот Иван Фёдорович стал каким-то начальником в полиции именно в Дружковке. Для Софьи Ипатьевны, её родителей и сестёр это событие стало неприятным сюрпризом, и, вообще, как теперь себя вести с ним, они не знали. Конечно, они никому тогда не говорили, что местный начальник полиции их не очень дальний родственник. Он тоже не стремился поддерживать с ними тесных отношений, хотя не чурался иногда к ним наведываться. Чем он занимался на той службе и чем занималась подведомственное ему подразделение полиции, можно судить из других литературных источников. Подробностей о его персональной деятельности в тот период мы не знали.
  Но однажды кто-то из полиции предупредил маму, что на неё, как на жену бывше-го работника органов, поступило в полицию заявление, и ей нужно срочно из Дружковки бежать. С большой долей вероятности можно полагать, что это был именно Иван Фёдоро-вич.
  Чтобы завершить о нём разговор, скажу, что с немцами при наступлении наших войск он далеко не ушёл. Был арестован, но не расстрелян и даже не осуждён, так как не оказалось сведений о его преступной деятельности в должности начальника полиции, а многие свидетели показали, что он помог им избежать жестоких преследований со сторо-ны фашистов в годы оккупации немцами Донбасса. После войны он жил и работал в Константиновке, там построил дом, женился и там же умер в преклонном возрасте. Никто его после освобождения Донбасса не преследовал.
  
  В ХАРЬКОВСКОЙ ОБЛАСТИ
  
  А тогда мама, получив такое предупреждение, не мешкая, собралась, взяла с собой старшего своего сына Женю и рванула из Дружковки. Куда? Естественно, к свёкрам в станционный посёлок Кегичёвка Харьковской области. Тем более что фактическую раз-ведку с тётей Соней они незадолго до этого там провели. А меня она оставила в Дружков-ке под присмотром Софьи Ипатьевны и Надежды Ипатьевны.
  Оказавшись через небольшое время во второй раз у родителей отца, мама объясни-ла им, в какой ситуации мы оказались в Дружковке. Совет был недолгим, конечно же, они одобрили её действия и приняли "авангард" семьи своего сына на жительство.
  В Кегичёвке немецких частей практически не было. Была военная комендатура на станции, а для осуществления, так сказать, гражданской власти был назначен староста и сформирована полиция из местных мужиков. Вследствие этого во многих подворьях со-хранилась разная живность ─ и коровы, и козы, и куры, а на окраинах посёлка некоторые жители держали даже поросят. Дедушка с бабушкой тоже держали корову и несколько куриц.
  К весне 1942 года уже был наведён определённый порядок с учётом населения. По-этому дедушка сказал второй невестке, что нужно их прибытие зарегистрировать у ста-росты посёлка. Мама взяла паспорт, ещё какие-то документы и пошла регистрироваться. Когда ей разрешили войти в кабинет старосты и она увидела начальника, сидевшего за столом, сердце у неё опустилось в пятки. Старостой оказался бывший парубок из села Пар-Шляховая, тот самый Степан, который ухаживал за ней до её выхода замуж за Нико-лая Федотовича.
  Непростой, очень трудный, состоялся у мамы со старостой разговор. Он, возможно, всё ещё хранил обиду на девушку Лизу за то, что она предпочла ему Николая из районного центра. Кроме того, он знал, что её муж раньше работал в органах. Ситуация была почти угрожающей, как говорится, попала матушка тогда из огня в полымя. Спасло маму то, что у неё была справка о призыве отца в армию. На вопрос Степана, почему она не эвакуировалась и где сейчас Николай, она ответила, что мужа забрали в армию, а эвакуироваться она не могла, так как наша семья была обычной семьёй. На что староста заявил, что она врёт, потому что чекистов, дескать, в армию не брали. Тут она и показала ему ту справку. Повертев её в руках, немного подумав и ещё что-то сказав, он милостиво её отпустил. Но, как говорила мама, страху она в тот раз натерпелась досыта. Ведь Степан мог тогда поступить так, как ему вздумалось бы, вплоть до того, что мог бы дать команду расстрелять семью бывшего работника органов.
  Когда же всё более-менее благополучно обошлось, проведя ещё неделю в ожида-нии возможного неприятного поворота в решении старосты, мама оставила Женю у свек-рови и отправилась за мной и некоторыми нашими вещами, что оставались в Дружковке.
  Там, стараясь нигде не светиться, мама собрала вещи в большой мешок-тюк, сдела-ла и для меня что-то вроде небольшого рюкзака, точнее, вещмешка, и через несколько дней так же полуподпольно мы отправились из Дружковки в путь.
  До станции Лозовая доехали почти без проблем с другими такими же кочевниками на необычном транспортном средстве - рельсовом "тяни-толкае". На железнодорожные пути немцы установили два автомобиля, ориентированных кабинами в разные стороны. Резина с колёс была снята, а то, что выглядело, как колёсные барабаны, было приспособ-лено к движению по рельсам. Между этими автомобилями находились один или два обычных товарных вагона.
  Видимо, готовясь к войне на территории Советского Союза, немцы учитывали, что ширина железнодорожной колеи в нашей стране больше, чем в западноевропейских странах, поэтому их локомотивы не смогут по ней ездить, и разработали специально автомобили, которые можно было использовать для движения и по нашим железным дорогам. А если иметь в виду отсутствие в то время в нашей стране приличных автомобильных дорог, такая предусмотрительность немецкого военного командования говорит о тщательной их подготовке к нападению на СССР и объективно заслуживает уважения.
  Вот в одном из товарных вагонов такого необычного для нас транспорта ехали та-кие, как и мы, люди, которых за кусок сала, пяток яиц или что-то ещё, например, украин-ский "шнапс"-самогон соглашались подвезти немецкие водители, когда следовали по-рожняком. Началось всё благополучно. Но перед станцией Лозовая всех высадили, и, объ-яснив с помощью в основном жестов, что дальше нас не повезут, грубо прогнали прочь от железной дороги: "Вэк, вэк, вэк...!".
  Станция Лозовая была оцеплена, и её мы обходили стороной. У меня перед глазами стоит та картина, которую мы тогда увидели. На одном из путей станции стояли, буквально вздыбившись, два паровоза, а за ними сгрудившиеся в беспорядке вагоны. Как потом рассказали, накануне ночью входную стрелку кто-то из подпольных патриотов перевёл таким образом, что следовавший на восток немецкий воинский эшелон был направлен по пути, на котором стоял другой состав. Так что произошло столкновение поездов и серьёзное крушение. Это, безусловно, была диверсия, организованная то ли местными партизанами, то ли диверсионной группой, заброшенной в тыл немецких войск, а возможно, и безымянным героем-одиночкой. Позднее мне не приходилось встречать в прессе официальное подтверждение какой-либо из этих версий, но я ничего не придумал, а рассказываю о том, что сам видел тогда.
  Естественно, что в Лозовой мы не могли сесть на какой-нибудь попутный транс-порт, а на поезд и помышлять было даже нечего. И все "путешественники поневоле", та-кие же, как и мы, пешим порядком из Лозовой потянулись в направлении на запад. Шли по грунтовой дороге вдоль железнодорожного пути, который был основным ориентиром в движении.
  Мама, что называется, на горбу тащила большущий тюк с вещами. Я плёлся за ней со своим вещмешком за плечами. От Лозовой до Кегичёвки примерно 60-65 километров. Мы вышли утром, уже было светло, потому я и смог увидеть те столкнувшиеся паровозы. Шли небольшой группой, которая сформировалась стихийно из кочевавших по разным причинам людей: кому-то не удалось выехать в эвакуацию из-за быстрого продвижения немецких войск на восток, и теперь они возвращались к местам прежнего жительства; ко-го-то нужда заставила ходить по сёлам в надежде выменять продукты; кого-то, как нас, обстоятельства вынуждали перебираться к родственникам. Такие группы двигались и в одном с нами направлении, а иногда попадались и идущие навстречу нам.
  Шли мы довольно долго и преодолели один или два железнодорожных перегона, прежде чем оказались на каком-то разъезде. На путях стоял немецкий воинский эшелон. Надо сказать, что в те времена в качестве локомотивов использовались только паровозы. Составы не были снабжены электричеством, поэтому последний вагон в каждом составе, как правило, был с тамбуром, и в этом тамбуре, где, кстати, находился привод ручного тормоза Матросова, обычно ехал сопровождавший состав железнодорожник. В круг обя-занностей этого человека входило, в частности, зажигание и выставление задних, хвосто-вых красных сигналов-фонарей и принятие мер к торможению поезда в случае необходи-мости.
  Вот и в том, стоявшем на разъезде поезде, в тамбуре последнего вагона находился такой сопровождающий. Пожалев меня, семилетнего пацана, уже к тому времени проша-гавшего не менее десяти километров, он согласился на уговоры мамы и взял меня к себе в тамбур. Мама упросила его, чтобы он довёз меня до станции Кегичёвка, а там я должен был спросить у кого-нибудь, где живёт дед Федот, которого все в посёлке знали и дом ко-торого, бывшего стрелочника, находился от станции недалеко. Так моё пешее путешест-вие с мамой временно было заменено на путешествие с незнакомым пожилым железнодо-рожником в тамбуре последнего вагона немецкого воинского эшелона. Видимо, мама считала, что риска никакого не было, так как поезд ни через какие узловые станции не проходил и миновать Кегичёвку не мог.
  Но тут вмешался случай, предусмотреть который ни мама, ни тот железнодорож-ник не могли. Проследовав несколько перегонов без остановки, поезд, наконец, остано-вился на какой-то станции или разъезде. Дяденька, с которым я ехал в тамбуре, пошёл на-брать кипятку, и я на некоторое время остался один. В это время состав обходили два воо-ружённых немецких солдата. Может быть, это была охрана поезда, а может, патруль со станции. Они увидели меня в тамбуре, где посторонних не должно было быть, и, что-то по-своему говоря, жестами приказали мне слезть, а потом, дав мне ещё и небольшой под-затыльник, отогнали от состава. Они дождались сопровождающего поезд железнодорож-ника, отругали его, и вскоре поезд ушёл. Я ревел уже тогда, когда меня высаживали, а ко-гда поезд ушёл и я остался на пустынном разъезде совершенно один, разревелся пуще прежнего.
  Я не скажу, что я быстро успокоился, но ума у меня хватило и за поездом не бе-жать, и к местным жителям не проситься, и в здании станции не прятаться. Я пошёл в ту сторону, откуда пришёл привёзший меня поезд, и за входными станционными стрелками сел у переезда на краю дороги, по которой, как я считал, должна была прийти мама.
  Я уже говорил, что тогда немало людей по разным причинам перемещалось по до-рогам, особенно вдоль железнодорожных путей. Обычно шли группами в несколько чело-век, так было безопаснее. Вот я и сидел, каждый раз приободряясь, когда вдали показыва-лась очередная группа странников. Но всякий раз, убеждаясь, что в той группе не было мамы, впадал в отчаяние, но пост свой, однако, не оставлял. И уже под вечер, когда солн-це за моей спиной садилось за горизонт, подошла группа из нескольких человек, среди которых шла и мама. Сначала я заметил знакомый большой тюк, а потом узнал и родное лицо. Чего было больше - моей радости или удивлённого испуга мамы, теперь трудно сказать. Я помню только, что на этой станции мы ночевали у каких-то добрых людей, и что я, не евший целый день, был наконец накормлен.
  А на следующий день мы с рассветом продолжили наш пеший переход и к вечеру следующего дня или ещё через день добрались до Кегичёвки. Этот участок нашего путе-шествия у меня начисто выпал из памяти, видимо, вследствие того потрясения, которое я пережил после высадки с поезда.
  В зрелом возрасте, вспоминая этот случай из моего военного детства, я всегда бла-годарил судьбу, что всё тогда так закончилось. Ведь высади меня немцы на перегон даль-ше, куда мать в тот день не дошла бы, или запаникуй я и уйди с той станции в каком-нибудь направлении, или попросись я к кому-нибудь переночевать чуть раньше, чем по-дошла группа матери, или..., или... И тогда я запросто мог бы стать одним из тысяч без-домных, беспризорных ребят, какие в злую годину войны появлялись повсюду. К счастью, меня такая доля миновала. Но всякий раз, проезжая на поезде по участку Лозовая-Кегичёвка, я всматриваюсь в местность, пытаясь узнать тот разъезд или ту станцию, где весной 1942 года я остался один.
  Вскоре после нашего прибытия к дедушке в тех местах прошли бои. Сначала в Ке-гичёвку вошли передовые части наших войск, но через несколько дней они снова откати-лись на восток. В саду у соседей были оставлены окопы с массой патронов и гранат-"лимонок". В тот день, когда наши с боем отходили, напротив дома дедушки под лоша-дью ехавшего верхом советского командира взорвалась граната или снаряд. У лошади бы-ло разворочено брюхо, а офицер был легко ранен. Он заскочил к нам в хату, ему оказали какую-то помощь, и он побежал огородами вслед за своими.
  А лошадь после взрыва по инерции забрела к нам во двор и рухнула на землю. Уже с мертвого животного дед снял добротное кожаное седло, а потом с нашими мамами они оттащили лошадь из двора через дорогу и сбросили её в большую яму у зернохранилища. Кровавые следы, оставшиеся на земле у дома и на дороге, были тщательно ликвидирова-ны. Дедушка спрятал седло в курятнике и долго потом дрожал, боясь, что его обнаружат немцы.
  Через многие годы я прочёл в Военном энциклопедическом словаре о тех боях вес-ной 1942 года:
  "Харьковское сражение 1942, 12-25.5, боевые действия войск Юго-Западного и Южного фронтов во время Великой Отечественной войны против немецко-фашистской группы армий "Юг". Цель овладеть Харьковом... Войска Юго-Западного фронта, прорвав оборону противника севернее и южнее Харькова, до 19 мая медленно развивали наступ-ление на Харьков. Отсутствие активных действий на других участках фронта позволило немецко-фашистскому командованию создать крупную ударную группировку у основания барвенковского выступа, прорвать оборону Южного фронта и нанести удар в тыл войскам Юго-Западного фронта, которые, будучи отрезаны противником в барвенковском выступе, небольшими группами начали прорываться из окружения (вышло ок. 22 тысяч человек)..."
  Районный центр Барвенково находится примерно в ста километрах на восток от Кегичёвки. Значит, барвенковский выступ находился совсем рядом с нашей станцией, и те бои, свидетелями эпизода которых мы тогда оказались, были частью неудачного Харьковского сражения в мае 1942 года.
  Ещё некоторые свидетельства тех боёв мы увидели летом, когда мама решила нас с братом сводить в село Пар-Шляховая. Я намеренно употребляю слово "сводить", потому что никакой транспорт тогда не ходил, и мы пошли пешком в родное мамино село, ведь расстояние до него было небольшое - всего 10-12 километров. И вот тогда в одном из ов-рагов, который местные жители называли почему-то "Вшивая балка", мы увидели огром-ное количество разбитой техники. Люди рассказывали, что там шли тяжёлые бои, столк-нулись солидные силы советских и немецких войск. В ходе сражения якобы налётала и наша, и вражеская авиация и бомбила, не разбираясь, и тех, и других.
  Трудно судить, насколько правдивыми, отражающими истинные события были те рассказы селян. Говорили они, что потери были огромные с обеих сторон и что трупов бойцов на том поле боя осталось очень много. Когда наступило лето и пришла жара, смрад от разлагающихся человеческих останков долго разносился ветром далеко окрест. Постепенно погибших, конечно, захоронили. Были и случаи мародёрства. Не всегда мог-ли, дескать, селяне зарывать в землю добротную военную одежду и обувь, так как жили совсем небогато.
  Летом 1942 года маму да и вторую невестку Лизу младшую привлекали к сельско-хозяйственным работам. Местные власти на базе довоенных колхозов создавали нечто наподобие звеньев или бригад, так называемые "десятихатки". Способных работать из соседних десяти дворов сгоняли вместе и заставляли работать в поле. Никакой техники не осталось, поэтому пахали и сеяли или на уцелевших коровах, или вручную. За работу, понятно, не платили. Это считалось повинностью. Может быть, обещали оплатить труд из будущего урожая, но на это никто не рассчитывал.
  Поэтому на приусадебном участке деда выращивали и картошку, и кукурузу, и подсолнух, и капусту, и буряки, и морковь, и фасоль, и лук, и чеснок, и ещё какую-то зе-лень. Примерно четверть участка занимала пшеница, а ещё была приличная плантация, где выращивался табак, так как дедушка много курил. Он сам сушил в тени вязанки таба-ка, потом резал листья и толок, дробил в ступе сухие грубые стебли. Когда он этим зани-мался, непрерывно чихал сам, и находиться с ним рядом из-за свербежа в носу было не-возможно. Бабушка всегда в это время на него ворчала и требовала, чтобы он готовил свою махорку где-нибудь подальше от хаты.
  А у нас, мальчишек, появились новые игры. Патронов, разных других боеприпасов, повреждённого, а то и исправного оружия вокруг было полно. Мы разряжали патроны, высыпали порох, затем, оставив в патроне немного пороха, забивали внутрь патрона пулю, а сверху насыпали снова порох. Если потом порох сверху поджечь, огонь проникал вовнутрь, воспламенялся порох под пулей и раздавался выстрел. Пуля вылетала из патрона, как из ствола винтовки, с резким грохотом.
  Мы любили заполнять несколькими такими переделанными патронами банку из-под консервов, а сверху ещё насыпали порох. Поджигали длинную, добытую из артилле-рийского снаряда, чёрную пороховую "макаронину" и прятались. Когда "система" сраба-тывала и выстрелы следовали один за другим, стоял неимоверный грохот, настоящая ка-нонада. Мы такие штуки называли, видимо, по похожести звучания, "хро-ко-ко".
  Бывало, прикрепляли вывернутый из "лимонки" детонатор к дереву, к кольцу при-вязывали верёвку и, спрятавшись в окоп или за угол сарая, дергали за конец верёвки, что-бы извлечь чеку. Детонатор срабатывал, ветка дерева отрывалась. Это, конечно, были очень опасные развлечения. Взрослые нас ругали, но уследить за нами или удерживать нас постоянно в доме не могли.
  А у нас сформировалась своя компания: мы с братом, двое соседских мальчишек Знова, и пятым был Славка Жорноклёв, который жил через два двора. Его отец был шофёром немецкого офицера, коменданта станции. Почему отец Славки не воевал в Красной Армии, а оказался на оккупированной территории в Кегичёвке, мы не знали. Но он и до войны работал шофёром, поэтому его сразу привлекли как опытного водителя для работы на немецкие власти. Ну а Славка прибился к нам, ведь мальчишки легко находят общий язык.
  В связи с тем, что в окрестностях станции и районного центра Кегичёвка шли бои, везде было много различных боевых позиций, в том числе и артиллерийских, где после того, как фронт откатился дальше на восток, осталось много неиспользованных артилле-рийских боеприпасов.
  Мальчишки постарше умудрялись разделять унитарные заряды, то есть отделять собственно снаряд от гильзы, и извлекали длинный, похожий на макароны, артиллерий-ский порох. Это стало в то время почти обычным делом. Целые большие пучки такого пороха держали дома и использовали для растопки печей. Даже наша бабушка Катя и обе снохи Лизы научились применять в быту такой порох.
  В качестве топлива в сельской местности использовались стебли кукурузы, под-солнуха, высушенные кизяки, а у нас ещё и уголь и дрова, если, конечно, удавалось ими разжиться на железнодорожной станции. И вот однажды, то ли в топливе что-то попало, то ли для растопки что-то не то или неосторожно применяли, но в плите произошёл силь-ный взрыв, и содержимое кастрюли, в которой варился борщ, оказалось на потолке. К счастью, никто из хозяек в тот момент не находился непосредственно у плиты, и для них все закончилось благополучно.
  Ещё вспоминается, как после бомбежки загорелись находившиеся через дорогу вдоль путей зерносклады. Тогда сильно подгорело хранившееся там зерно, и кто-то сооб-разил его использовать в качестве топлива. Горелого зерна были десятки, а может, и сотни тонн. Более-менее сохранившееся пошло на корм для птицы и скота, а сильно подгоревшим стали топить печки. И такое топливо использовали очень многие жители посёлка, особенно с улиц, которые были поблизости от зернохранилищ. Люди стали вёдрами и мешками тащить домой то зерно. Власти этому не препятствовали, так как ни на что другое оно не годилось.
  Дедушка Федот тогда в куске жести гвоздём набил дыры. Получилось что-то, по-хожее на большую тёрку. Её немного изогнули и поместили над колосниками в топку печки, чтобы зерно не просыпалось вниз и чтобы улучшить тягу. Необычное топливо за-сыпали сверху через конфорки. Снизу под жестью с дырками помещали бумагу или мел-кие дрова и щепки, и, конечно, тот чёрный длинный порох. Горело зерно, почти как уголь.
  Те же мальчишки постарше, что разделывали снаряды, гильзы от них использовали тоже для непростой забавы. Я был свидетелем, как один парень разобрал унитарный па-трон, постукивая местом соединения гильзы со снарядом о железнодорожный рельс! До-велось мне увидеть и те забавы.
  Парни вывинчивали из гильзы капсюль, потом забивали гильзу в какой-нибудь пе-нёк дном вверх. Через отверстие от капсюля насыпали довольно значительное количество мелкого пороха, а затем вставляли в отверстие длинную чёрную порошину и поджигали её с внешнего конца. Возможно, даже исхитрялись быстро завинчивать всего на несколько витков капсюль, а сами бежали прочь. Когда огонь подожжённой длинной порошины достигал основной массы пороха и тот воспламенялся, пороховые газы вырывали гильзу из пенька, и она с сильны грохотом взлетала вверх. При этом гильза беспорядочно вращалась, и возникал жуткий, модулированный из-за вращения гильзы, звук - "у-у-у"...
  Конечно, это было очень опасное развлечение, чреватое самыми тяжёлыми послед-ствиями. И таких трагических случаев было немало. То и дело доходили слухи об искале-ченных и погибших мальчишках. Не миновала трагедия и нашу семью.
  Летом 1942 года на станцию Кегичёвка со всех окрестных оврагов и полей немцы свозили разбитую военную технику для отправки в тыл в качестве металлолома. Приле-гающая к вокзалу площадь была сплошь уставлена подбитыми танками и бронемашина-ми. Одни без гусениц, некоторые даже без башен, с развороченными внутренностями. Много было искорёженных артиллерийских систем, а порой встречались внешне, каза-лось, целые гаубицы и пушки, хотя и с поврежденными лафетами. Были также выведен-ные из строя миномёты и масса другого военного металла, в том числе гильз, каких-то наполовину разорвавшихся снарядов. И среди этого опасного во всех отношениях военного теперь уже хлама, копошились вездесущие мальчишки.
  А с нашими домами эта свалка была совсем рядом, поэтому мы там оказались в числе первых. И вот однажды мы с Иваном Зновой сидели за щитом какой-то пушки и крутили всякие ручки, отчего ствол орудия поворачивался в разные стороны. В это же время мой старший брат Женька со Славкой Жорноклёвом возились с чем-то небольшим, пытаясь то ли разглядеть эту штуку, то ли разобрать. И вот, как мне тогда показалось, как только мы навели на них нашу пушку, вдруг раздался взрыв.
  Когда небольшое облако дыма рассеялось, я увидел, что Женька медленно подни-мается с земли, покачиваясь из стороны в сторону, а потом пускается бежать по направле-нию к нашему дому. Славка держится за щеку и ошалело смотрит в одну точку. Я тогда был почти уверен, что это выстрелила моя пушка, и с перепугу от того, что натворил бе-ды, бросился вдогонку за братом, что-то при этом крича ему.
  Догнать я его не смог и вбежал в дом минуты через две-три после него. Женька стоял перед умывальником в кухне и громко требовал, чтобы ему промыли глаза. Рядом с ужасом на лицах суетились бабушка и мама. Лицо брата было в крови, кровь бежала на пол и с его левой руки. Оказав ему какую-то первую помощь, немного перевязав раны, мать сразу же повела его через железную дорогу в больницу.
  Как потом выяснилось, Женька со Славкой пытались извлечь из крыльчатки по-вреждённой большой минометной мины, калибра примерно 120 мм, патрон метательного (выталкивающего) заряда. Мы уже знали, что в таких патронах "очень сильный порох". Патрон тот у них не извлекался, и тогда Женька, чтобы сдвинуть его, ударил чем-то по крыльчатке. Произошёл взрыв. Хорошо ещё, что при этом не разорвало саму крыльчатку. Патрон был из картона, а нижняя его часть с капсюлем из латуни. Вот нижняя часть и раз-летелась на осколки, при этом у брата была оторвана фаланга большого пальца левой ру-ки, и несколько мелких осколков попали в его лобную часть лица над левым глазом, а один осколок угодил в верхнее веко левого глаза и ушиб зрачок.
  Впоследствии от этого удара по зрачку начало образовываться бельмо, затем левый глаз перестал видеть, а из-за него стало ухудшаться зрение и правого глаза. Позже, уже во взрослом возрасте, чтобы спасти второй глаз, брату левый глаз удалили совсем. На место левого вставили протез - стеклянный глаз. Вот так то ранение в детстве в конечном счёте привело брата к инвалидности.
  Ещё один осколок в тот раз оставил подковообразный след на левой щеке брата. Точно такой же след образовался от другого осколка на щеке у Славки. Славка получил только это ранение, потому что стоял рядом, а Женька держал крыльчатку в руках, и по-тому он пострадал значительно серьёзнее.
  Дней через 10-15 брата из больницы выписали, но ещё какое-то время он ходил с забинтованной левой кистью, а лоб его долго оставался в зелёнке.
  К осени 1942 года из окружения или из плена выбрался и пришёл в дом к деду Фе-доту Ивановичу их зять Фёдор, муж их старшей дочери Александры. Перед приходом немцев она с сыновьями Виктором и Николаем успела эвакуироваться. До войны у них был свой дом на окраине Кегичёвки у железнодорожной ветки к сахарному заводу. Дом этот после отъезда их семьи на восток пустовал, поэтому дядя Фёдор в основном находил-ся и питался у тёщи с тестем, а ночевал в своём доме. Он пробыл в посёлке на полупод-польном положении совсем недолго, а затем куда-то ушёл, говорили, хотел пробираться к своим. Но его пребывание у деда запомнилось одним событием.
  Как-то ночью на нашу станцию произвела налёт советская авиация. Тогда на путях находилось несколько товарных составов, в том числе, возможно, и воинских. Знаю, что один был с лесом и ещё с чем-то, что немцы вывозили с Украины. Эти составы и послу-жили основными целями для нашей авиации. Но бомбили почему-то в основном зажига-тельными бомбами. Возможно, на станции был и эшелон с топливными цистернами.
  Когда начался налёт, женщины с детьми забрались в погреб, который находился метрах в десяти от дома, а дед с дядей Фёдором сначала оставались в доме или погребни-ке. Но потом с неба посыпались в огромном количестве зажигательные бомбы. Когда ста-ло ясно, что бомбят не фугасными бомбами, женщины тоже выбрались из погреба, чтобы помогать мужчинам в тушении то и дело возникавших очагов загорания. А мы, мальцы, поднялись в погребник и оттуда наблюдали за происходящим во дворе.
  Когда "зажигалка" падала на землю, раздавался характерный негромкий хлопок, а затем появлялось пламя. И вот тут военный опыт дяди Фёдора очень пригодился. Мы ви-дели, как он после воспламенения бомбы ногой в сапоге катал её, как обыкновенную бу-тылку, по земле и давал команды дедушке и нашим мамам, чтобы они засыпали её землёй. Всё он делал спокойно, без излишней суеты. Это настраивало и женщин на быструю, но без всякой паники работу по недопущению распространения огня.
  Какое-то количество таких бомб упало на станции, несколько на зернохранилища, и там возникли пожары. Помните, я рассказывал о необычном топливе, горелой пшенице. Она и появилась вследствие той бомбежки и тех пожаров.
  В нашем дворе упало не менее десятка зажигательных бомб. Но, слава Богу, ни од-на из них не попала ни в соломенную крышу дома, ни в сарай, ни вообще в какую-либо постройку. В основном они падали в огород, где к тому моменту всё, что выросло, уже было убрано.
  Правда, одна из "зажигалок" попала в кучу хвороста на границе с соседями с за-падной стороны, и все, кто занимался ликвидацией загораний в нашем дворе и у соседей, бросились тушить этот хворост. Где-то в районе школы загорелась соломенная крыша чьей-то хаты, потом ещё в другом месте, у ставка. Налёт продолжался около получаса, но с последствиями его боролись почти до утра.
  Утром на улице рядом с нашим зелёным забором обнаружили одну несработавшую бомбу, которая сантиметров на 10-15 углубилась в землю. Вот тогда мы её и рассмотрели. Она была в диаметре 10-12 сантиметров, длиной - 30-40, то есть размером чуть больше винной бутылки. В огороде дедушка с невестками собирали наполовину сгоревшие остатки бомб и куда-то их убирали или закапывали.
  В то время в Кегичёвке был небольшой лагерь для советских военнопленных, ко-торый располагался во дворе разрушенного двухэтажного здания недалеко от школы и был обнесён колючей проволокой. Немцы использовали пленных на разных тяжёлых ра-ботах. Сопровождали пленных обычно немецкие солдаты, но нередко и полицаи.
  Кстати сказать, по посёлку часто маршировали небольшие, до взвода, отряды этих полицаев. У всех на левых рукавах были отличительные "жёлто-блакитные" повязки. Эти цвета стали впоследствии цветами государственного флага Украины.
  Так вот, немцы заставили наших пленных вытащить ту застрявшую в земле "зажи-галку", а когда она во время этой операции не взорвалась, велели из кирпичей сделать подставку и положить эту бомбу на неё. А потом, чуть отойдя, стали её расстреливать, но никак у них не получалось попасть в её днище, размером с донце бутылки. Тогда кто-то из наших пленных решил предложить свои услуги для ликвидации бомбы. Мол, дайте, я попробую.
  Ему далеко не сразу, но после новых собственных безуспешных попыток всё же доверили это дело. Оставив в винтовке не больше одного патрона и нацелив на него не-сколько своих стволов, конвоиры ему протянули оружие. Наш боец присел на одно коле-но, прицелился и с первого же раза, единственным бывшим в его распоряжении выстре-лом, поразил цель. Бомба хлопнула и загорелась. Пока всё это происходило через дорогу от нашего двора у ещё дымившегося зернохранилища, кроме нас, мальчишек, появились и другие зеваки. Они, как и мы, наверняка, испытали гордость за нашего бойца. Клянусь, это было именно так.
  Запомнилась и ещё одна бомбёжка. После той ночи, когда нашу станцию и приле-гающие к ней дворы обильно посыпали зажигательными бомбами, матери стали уклады-вать нас спать под большой кроватью. Тогда было распространено мнение, что пули и ос-колки не могут пробить обыкновенную перьевую подушку, а тем более перину. Поэтому нас укладывали под кроватью головами к стене, на кровати оставляли перину и все неза-действованные по прямому назначению подушки. Считали, видимо, что при любом раз-рыве бомбы или снаряда где-то рядом нас это спасёт от гибели. Ну, а если уж будет пря-мое попадание, то... А ещё у каждого из детей в каком-нибудь месте рубашки была вшита особая молитва, которая должна была беречь, охранять от опасности и смерти.
  Как-то ночью, когда мы все спали под кроватью, началась серьёзная бомбёжка. Не-сколько фугасных бомб разорвалось на станции, а одна, как потом мы установили, упала недалеко от нашего дома, всего метрах в 100-200. Стены дома были исковерканы оскол-ками, и хотя ставни на окнах были закрыты, стёкла повылетали. Одним осколком стекла наша мать была ранена в колено. Но в остальном для нас всё обошлось благополучно.
  За железнодорожными путями в посадке позже мы видели огромную, метром пять в диаметре, воронку от мощной бомбы. Хорошо, что взорвалась она не с нашей стороны путей. А взрывов в ту ночь было много, правда, пути пострадали мало.
  
  
  
  
  
  
  
  ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС
  
  Осенью того 1942 года я пошёл в первый класс. Учились мы в довоенной школе, занятия проводились только в младших классах. Брат мой Женька ходил в третий класс, а вот ребят старше в школе не было совсем.
  В одноэтажном здании школы был длинный коридор, классные комнаты распола-гались по обе стороны коридора. В конце коридора висел большой, во весь рост портрет Гитлера. И вот однажды оказалось, что кто-то на портрете выколол фюреру глаза. Разра-зился большой скандал, но виновных тогда не нашли. Конечно, на учеников нагнали страха. Натерпелись, естественно, и учителя, и уборщицы, испереживались родители. Страшно было даже подумать, что бы сделали немецкие власти с тем, кто это учинил.
  Это вообще-то могло бы остаться незамеченным, но тогда уже в третьем классе стали преподавать немецкий язык. Поэтому в школе работали, как их называли, "немке-ни". Кем были эти учительницы по происхождению, я не знаю, но они точно были лояль-ными к оккупантам, и, скорее всего, именно от них власти узнали о надругательстве над портретом фюрера. Постепенно страсти вокруг этого происшествия улеглись, но тут слу-чилось новое.
  В классе, где учился мой старший брат, перед уроком немецкого языка классная доска оказалась натёртой салом. Когда "немкеня" попыталась что-то на доске писать, мел скользил по жирной поверхности, и на чёрном поле доски ничего не оставалось. Училка та без особого труда разобралась, в чём дело, поняла, что это сделано преднамеренно, и подняла шум. И вот тут кто-то из ребят, видимо, напуганный тем, что обещали наказать всех, рассказал, что это сделал наш Женька. Маму срочно вызвали в школу, и началось...
  Вспомнили и историю с портретом Гитлера, и в том проступке попытались обви-нить брата, хотя этого доказать никто не мог. Я точно не знаю, как маме удалось прежде всего спастись самой. Ведь её могли обвинить, что это она научила своего старшего сына сотворить такое. Возможно, удалось убедить ту учительницу немецкого языка, что это была обычная детская шалость, и доска была натёрта жиром не перед её, а ещё перед пер-вым уроком.
  Конечно, слёз тогда в школе мама пролила достаточно, говорила, что у неё есть ещё один "киндер", обещала старшего примерно наказать. Думаю, что властям об этом случае не докладывали, боясь общих репрессий. А вывод такой я сделал потому, что и в тот раз всё обошлось без серьёзных последствий. Женьке же и в школе, и дома досталось по первое число. Экзекуция была настоящая, так как мать ещё долго не могла прийти в себя, ясно понимая, чем могло обернуться для всей нашей семьи, включая и деда с бабуш-кой, эта "шалость" её старшего сынка.
  Итак, во время немецкой оккупации я пошёл в первый класс. Сначала мы учились писать в остававшихся в семьях из довоенного времени тетрадках. Мне немного удалось пописать палочки и крючочки в тех самых тетрадях в три косых, которые совместно с прописями служили для выработки у учеников правильного каллиграфического почерка.
  Но после зимних каникул у большинства школьников всякие тетради закончились вообще, и писать мы стали, в прямом смысле, на чём придётся: на отдельных листах из разных, не до конца ранее использованных тетрадей, просто на чистых нелинованных листах разной бумаги, а под конец даже между строчками на страницах ненужных книг.
  Из всех допущенных властями учебников, по крайней мере, в первом классе, был заменивший прежний "Букварь" новый учебник, изданный поднявшими головы в годы немецкой оккупации националистами. Назывался он "Рiдне слово". Тогда, кстати, как и раньше в советское время, в сельской местности преподавание велось только на украин-ском языке. Учебник этот и по содержанию, и по иллюстрациям был националистическо-го толка. Мы, дети, тогда, безусловно, об этом не задумывались, ведь это был первый учебник в нашей жизни, и с ним интересно было заниматься. А между собой этот учебник мы стали называть на свой манер − "Оволс ендiр". Нам казалось, что прочитанное в обратном направлении название учебника так звучало вполне в духе времени, почти по-немецки.
  В качестве чернил, когда после карандашей стали писать перьевыми ручками, в конце первого класса, а потом какое-то время и во втором классе, использовались и сок или отвар из красной свёклы, и настойка или вытяжка из ягод бузины. Писали ручками с металлическими перьями, помню, номер 56, и ещё какими-то. Эти эрзац-чернила носили в чернильницах-невыливайках, а сами чернильницы носили в специально сшитых торбочках-чехольчиках. А поскольку и свёкла, и бузина содержали определённое количество сахара, то со временем, буквально через несколько дней после изготовления, "чернила" начинали бродить и пузыриться. Тогда чернильницу с трудом промывали и заливали новую порцию свежих "чернил". Из-за того, что жидкость для письма бродила, очень скоро и чехольчики приобретали сине-бурый цвет.
  Школьный двор по периметру был обсажен кустарниками. В один из весенних дней во время большой перемены все, кто был вне помещения, по чьей-то подсказке уст-ремились к кустам в одном из отдалённых углов школьного двора.
  Оказалось, там какие-то ребята-подростки готовили большую забаву. В металличе-скую бочку через винтовое отверстие в верхней крышке уже был насыпан разный порох, в том числе и заряды из артиллерийских гильз. Ребята собирались всё это поджечь. Один мальчишка уже держал в руке длинную порошину, а другой чиркал спичками. Порошина загорелась, горе-пиротехники крикнули, чтобы все разбегались, и вбросили огонь в бочку. Сами тоже стали убегать подальше от бочки. Но через несколько секунд оглянулись и, обнаружив, что ничего ещё не происходит, остановились, и было похоже, что собирались вернуться к бочке. Мы, зеваки, тоже остановились и издали стали наблюдать за бочкой.
  А там уже вовсю гудело пламя, оба днища стали выпирать, газы вырывались из от-верстия в крышке, и бочка начала двигаться. Потом она пошла кататься по земле, меняя то и дело направление. Опасный агрегат с гулом стал носиться по кустам и, казалось, выби-рал, куда с бóльшим эффектом устремиться окончательно. А вдруг та бочка понеслась бы в сторону стоявших недалеко детей?! Была бы большая беда. Тут уж нам стало не до заба-вы, и мы все, как по команде, бросились бежать подальше от взбесившейся бочки. Ещё через несколько мгновений с грохотом вылетело одно из днищ, при этом бочка полетела в противоположном направлении, к счастью, туда, где никого не было.
  Вот так мы "поразвлеклись" на большой перемене. И это был всего один из подоб-ных случаев, когда, если не бочка с порохом, то придумывалось что-то ещё в том же роде.
  Зима с 1942 на 1943 год ничем примечательным не запомнилась. Мы с братом хо-дили в школу, дедушка с бабушкой хлопотали по хозяйству, а их невестки, Лиза старшая и Лиза младшая, занимались в основном нами, детьми. Сын Лизы младшей был ещё со-всем маленьким и требовал постоянного внимания. Наша мама ещё несколько раз побы-вала в окрестных сёлах, чтобы обменять кое-что из остававшихся своих и отцовых вещей.
  Приближался Новый год, а о наших отцах, о мужьях обеих Лиз, Николае и Андрее, никаких вестей не было. Ещё совсем молодые женщины, которых проклятая война лиши-ла нормальной семейной жизни, благополучия, любви и счастья, хотели хоть что-нибудь узнать бы о доле своих любимых мужчин, но с той стороны фронта, "с большой земли", никаких вестей не приходило. Радио не работало, а радиоприёмники ещё перед приходом немцев были официально изъяты. Немцы вообще под страхом смерти запрещали иметь приёмники, а тем более слушать Москву. Всё же, наверно, у кого-то были спрятаны при-ёмники, но это было большой редкостью, потому что до войны радиоприёмников было вообще мало, только-только входило в обиход проводное вещание и знаменитые чёрные тарелки репродукторов.
  Все новости передавались из уст в уста. При встречах люди обменивались и слуха-ми, и полученной откуда-нибудь информацией, пользовались тем, что рассказывали вы-рвавшиеся из плена или окружения красноармейцы, как это было с дядей Фёдором. Но такие случаи были редки, да и фронт к концу 1942 года был далеко на востоке. Большин-ство женщин посёлка в первые месяцы войны проводили своих мужей в армию и с тех пор ничего о них не знали.
  Как всегда, в лихую годину люди начинают верить в приметы, в вещие сны, зани-маться всякого рода гаданиями. Не исключением в этом отношении были и наши мамы. Да и бабушка очень переживала, ведь на войну ушли три её сына и два зятя, а две дочери с детьми находились неизвестно где в эвакуации.
  Самым распространённым было гадание на картах. А незадолго до Нового года женщины отломали ветку вишни с многими разветвлениями. Её поставили в воду, а на каждую маленькую веточку привязали по ленточке из белой ткани. На ленточках были написаны имена воевавших мужей и других родственников-мужчин, о которых не было вестей. Считалось, что к Новому году или Рождеству вишнёвые веточки должны распус-титься и зацвести. Если какая-либо веточка не украсилась цветочками, значит, того чело-века, чьё имя написано на привязанной к ней ленточке, нет в живых.
  Я точно не помню конкретных результатов того гадания, но помню, что были и ра-достные, и печальные. Потом всё было забыто, никто не вспоминал о тех результатах и не оценивал после войны их достоверность. А в ту зиму женщины хоть так хотели опреде-лить, как сложилась военная судьба их близких мужчин. И главным вопросом при всех гаданиях был один - жив ли?
  В феврале 1943 года вдруг стали слышны отдалённые раскаты орудий. Зашевели-лись и немцы, прибывали новые их части, со стороны фронта стали появляться раненые. Потом звуки боёв стали заметно приближаться, потянулись на запад потрёпанные в боях немецкие части. Было очевидно, что советские войска наступают. Снялось с мест и бежа-ло поселковое начальство, в том числе бежал и отец Славки Жорноклёва, увозя комендан-та станции. Фронт был совсем рядом. В посёлке установилось временное безвластие, и мы все ждали прихода наших. Тогда так и говорили: это - наши, а это - немцы.
  За ночь выпал небольшой снег, и мы, мальчишки, наверно, по инициативе дедушки Федота Ивановича принялись расчищать дорожки, а заодно и въезд во двор. А так как все очень ждали и очень хотели, чтобы скорее пришли наши, мы расчистили въезд с поворотом в сторону востока. Въезд был расчищен не в обе стороны, а явно только в одну, откуда мы ждали дорогих гостей. Так же сделали и соседские мальчишки Зновы. Довольные, мы доложили о своей придумке дедушке и мамам и стали ждать.
  Где-то ближе к обеду послышался шум моторов, и по улице на большой скорости пронеслось несколько открытых машин, но... с немцами. Тут уж все наши домашние ис-пугались, ведь расчищенные дорожки откровенно указывали, кого мы ждём. Потом про-шла небольшая колонна грузовых крытых машин, а спустя ещё несколько минут снова появились открытые машины. Эти не очень торопились. В них с автоматами на изготовке сидели не простые немецкие солдаты, а эсэсовские головорезы.
  Одна из таких машин по расчищенной нами дорожке въехала в наш двор. С неё со-скочили несколько эсесовцев и что-то стали кричать. Это были высокого роста крепкие мужчины с автоматами наперевес. На головах у них не было обычных касок или формен-ных фуражек, а были надеты чёрные широкие повязки, закрывавшие лоб, часть ушей и затылок так, что волосы в беспорядке торчали вверх. Один их вид нагонял ужас.
  На шум из дома вышли взрослые, а за ними выглядывали и мы. Немцы потребова-ли "курка-яйка" и направились к сараю и курятнику. Мама пошла с ними, даже обогнала их, всё время повторяя, что "курка никс, немае". Шедший впереди эсесовец грубо оттолк-нул её и открыл дверцу курятника.
  А там на самом-то деле было три или пять куриц, которых удалось сберечь и кото-рые были в то время на вес золота, так как нет-нет да и приносили несколько яичек.
  Немец стал тех кур ловить, а другой, разозлившись на нашу маму, направил на неё автомат и передёрнул затвор. Вот это мы дождались "гостей" вместо своих! К тому немцу бросилась бабушка и стала кричать "Киндер! Киндер!", показывая на нас, троих пацанов, на двух Женек и меня. Это длилось всего, пожалуй, не более минуты, а для нажатия на курок автомата достаточно было мгновения.
  Второй эсесовец в это время вылез из курятника, держа за лапы вниз головами кур. Увидев поднятый автомат, он что-то по-немецки сказал своему напарнику, и тот медленно опустил автомат.
  Бледная мама стояла, прижав к груди руки, готовая уже к самому худшему. Бабуш-ка прижимала нас с младшим Женей к себе. А немцы пошли к машине, на ходу сворачи-вая головы курам. Потом как-то прикрепили их к борту машины, где уже висели другие, ранее добытые этими вояками хохлатки, сами запрыгнули в машину и укатили.
  Бабушка стала ругать маму за то, что она пыталась не отдать немцам курей, ведь могла оставить детей сиротами. Бог с ними, с этими курами, хорошо ещё, что всё так за-кончилось.
  В тот день мы так и не дождались наших. В последовавшие за этим дни в Кегичёв-ке попеременно несколько раз оказывались то немцы, то наши, хотя напряжённых боёв в самом посёлке не происходило. Войска прокатывались то в одну, то в другую сторону, невдалеке слышалась стрельба и уханье пушек, а потом вообще наступило затишье. Тот снег, что мы расчищали, от машин почернел и вскоре растаял, а в посёлок снова вернулась немецкая власть.
  Как узнал я, уже будучи взрослым, тогда, в феврале 43-го, мы были свидетелями части боевых действий во время так называемой Харьковской наступательной операции 2.2-3.3.1943 года, когда наши войска освободили было Харьков и даже продвинулись на 100-200 км, но закрепить достигнутый успех не смогли, а к концу марта немцам удалось прорвать оборону наших войск и снова захватить Харьков и Белгород.
  Я уже упоминал, что недалеко от школы был небольшой лагерь военнопленных. Это, скорее, был пункт содержания пленных, поскольку в тех местах не было крупных немецких воинских частей. Там содержали пленных наших солдат и, возможно, некото-рых младших офицеров, которые, сняв свои знаки различия, мало отличались от рядовых бойцов. Грязные после боёв гимнастерки и брюки-шаровары, кирзовые сапоги - были такими же, как в известных по книгам и кинофильмам больших концентрационных лагерях. Практически их не кормили, и раненым не оказывали никакой медицинской помощи. Спали пленные прямо на земле.
  Конечно, местные жители, особенно женщины, постоянно ходили к колючей про-волоке, которой был ограждён лагерь, и несли всё, что имели, главным образом хлеб, су-хари, а то и кусок сала, варёную картошку, домашние соления. Каждая, очевидно, думала, а вдруг где-то в другом месте, в подобном лагере вот так же оказался её муж, брат или сын. Немцы, охранявшие лагерь, обычно отгоняли наших женщин, но строгих запретов не было, потому что порой и им кое-что перепадало, особенно тем, кто разрешал передавать что-то нашим бойцам, оказавшимся в плену.
  Приближалась, а потом наступила зима, и тогда пленным стало совсем туго, так как большинство из них тёплых вещей не имели, а какого-либо отопления в лагере не бы-ло. Жгли по возможности костры из того, что находили во дворе и в разрушенном здании. У кого с собой оказалась шинель, тот ещё как-то держался, а другие совсем пропадали. Стали наши женщины носить одежду, оставшуюся от ушедших воевать мужчин, вязаные вещи, носки, рукавицы. И у нас дома бабушка вязала, а обе Лизы подбирали кое-что из вещей. Чаще к пленным ходила младшая Лиза, и там она в то время познакомилась с одним нашим военным, кажется, лётчиком.
  А ведь представьте только, в зиму с 1942-го на 1943 год моей маме было лишь чуть больше 29-ти, а Лизе, жене дяди Андрея, ещё меньше, не более 25-ти лет. Наверно, она, молодая, симпатичная женщина с доброй душой, уже тогда, в тех неподходящих для ли-рики условиях, приглянулась тому пленному. Подробности мне не известны, но он в пле-ну не погиб, а в 43-м был освобождён нашей армией и затем продолжал воевать с фаши-стами.
  Провоевал благополучно до конца войны, написал Лизе в Кегичёвку и узнал, что её муж, Андрей Федотович, 29 июля 1942 года погиб при освобождении Донбасса. Они какое-то время переписывались, а потом он приехал к Лизе в Кегичёвку. Тогда Елизавета Кузьминична согласилась поехать со своим сыном, Евгением Андреевичем, к нему в Са-марканд. Но на месте выяснилось, что у него уже была там семья, и их отношения рас-строились. Позже она вышла замуж за местного узбека.
  Моя мама, Елизавета Никитична, будучи на пенсии, установила с ними связь и за-вязала переписку. Последнее письмо из Самарканда мы с мамой получили уже в 90-е го-ды. В нём мой самый младший двоюродный брат Женя писал, что работает на одном из заводов рабочим, является членом партии и даже был делегатом XIX-го съезда КПСС. Его мама тогда ещё была жива и тоже писала моей маме, а вот её второй муж тогда уже ушёл в лучший мир.
  Вскоре после той бомбардировки станции зажигательными бомбами дядя Фёдор, муж старшей дочери дедушки Федота и бабушки Кати, ушёл пробиваться к нашим. Как позже было установлено, он добрался-таки до частей Красной Армии и продолжал вое-вать в её рядах. Погиб Фёдор Яковлевич в самом конце войны, 13 марта 1945 года.
  А тогда после его ухода мы с мамой какое-то время жили в его хате на окраине Ке-гичёвки у железнодорожной ветки, которая шла к сахарному заводу.
  Вдоль этой ветки на расстоянии примерно в полкилометра возвышались ещё с пре-доккупационного времени кагаты (бурты) сахарной свёклы. Её не успели вывезти, и она зимовала и находилась под открытым небом с осени 1941 года. Из-за того, что свёкла пе-реморозилась, она стала пригодной в основном только на корм скоту. Но народ нашёл этому добру и другое применение. Этот овощ, ставший ещё слаще после такого "хране-ния", был отличным сырьём для приготовления самогона. Свёклу никто, естественно, уже не охранял, сахарный завод не работал, а власти, зная, что свёкла всё равно сгниет, не обращали внимания на её растаскивание.
  Перед Новым 1943 годом кто-то надоумил и нашу маму выгнать горилку. Мама скооперировалась с одной из женщин, по-моему, со своей двоюродной сестрой Зиной, они взяли напрокат у кого-то самогонный аппарат и заделали из той свёклы брагу. Гнали в доме дяди Фёдора, где жили мы. Характерный запах быстро заполнил хату. Нам с братом интересно было наблюдать, как бежит тоненькая струйка полупрозрачной жидкости. А женщины периодически поджигали в ложке эту жидкость для проверки крепости будущего хмельного напитка, и необычные синие язычки пламени тогда бегали по ложке. Потом они стали пробовать полученный напиток, раскраснелись, да и несмотря ни на что их настроение уже было предновогодним.
  А с наступающим годом все связывали большие надежды, прежде всего надежды на приход нашей армии, освобождение от оккупации и изгнание немцев. Верили, что это должно обязательно произойти, а значит, будут вести и о воевавших мужьях и братьях.
  В таком состоянии они дали попробовать "огненной воды" и нам с братом, конеч-но, совсем по чуть-чуть. Как потом рассказывали, брат Женя воспринял глотки алкоголя нормально, а для меня тот первый опыт оказался тяжёлым. Я сразу запьянел и сначала всех рассмешил, попросив: "Налей, мама, ещё, пока ума нема!". Не знаю, налили ли мне тогда ещё, скорее всего, нет, потому что я шатался, а потом меня сильно рвало. Мне ведь тогда было всего восемь лет, я только начал ходить в первый класс. Больше, конечно, я многие годы, аж до старших классов ничего из спиртного, кроме, пожалуй, дедушкиной вишнёвой наливки, не пробовал.
  Летом 1943 года мы в основном жили у дедушки под присмотром бабушки, так как мама привлекалась к разным работам или моталась по сёлам, выменивая продовольствие. Мы с соседскими мальчишками играли в те опасные игры, о которых я уже рассказывал. К тому времени раны у брата от первого ранения уже зажили. Большой палец на левой руке стал на одну фалангу короче, на щеке остался подковообразный шрам, три неболь-шие отметины были на лбу. Но самым печальным было то, что из-за образовавшегося на зрачке беловатого пятна левым глазом брат мог различать только свет и темноту.
  К концу лета 1943 года фронт снова стал приближаться к нашей станции. Это было заметно по поведению немцев и их приспешников, полицаев. Стали отправлять в Герма-нию молодых женщин и девушек, угонять в западном направлении остававшийся у людей скот. Семьи полицаев собирали свои манатки и стремились незаметно уехать подальше от тех мест, где их знали и где они запятнали себя сотрудничеством с оккупантами. А немцы к 43-му уже потерпели сокрушительные поражения под Сталинградом и в битве под Курском. На восточных окраинах нашего посёлка и чуть дальше за посёлком немцы стали создавать оборонительные позиции. Со стороны Харькова, с востока и северо-востока мы стали слышать отзвуки сражений.
  В один из августовских дней маму и дедушку Федота немцы угнали на рытьё око-пов. Немецкие солдаты и полицаи шли от одного двора к другому и всех, кто способен был держать лопату и работать, гнали по улице к восточной окраине посёлка. Я не помню, где была Лиза младшая с сыном, но в доме оставались только бабушка и мы с братом Женей. Днем по улице туда-сюда проносились немецкие военные машины, маршировали группы солдат. Стало вечереть, а мама и дедушка ещё не возвращались. Затем наступила ночь, а их все ещё не было, и явное беспокойство бабушки стало передаваться и нам.
  На улице то и дело раздавались выстрелы, движение транспорта усилилось. Бабуш-ка решила, чтобы было не так страшно одной с внуками, пойти к соседям Зновам. Она знала, что и оттуда на рытьё окопов угнали молодицу, и в доме оставалась тоже одна ба-бушка, её подруга, с двумя своими такими же, как и мы, внуками. Она заставила нас одеться, что-то сложила в небольшой узелок, и мы по коридору подошли к входной двери.
  Откинув засов, бабушка сначала выглянула сама, осмотрелась, а потом позвала нас с братом. В это время по улице на небольшой скорости проезжала машина с немцами. Они мощной фарой с борта машины освещали дома и просвечивали дворы. Мы затаились за углом дома, и тут вдруг с машины раздалась автоматная очередь. И в то же время где-то в глубине огородов прозвучал душераздирающий крик "А-а-а...". Машина, не останавливаясь, поехала дальше, а в ближних дворах снова установилась зловещая тишина.
  В таких условиях идти к соседям было опасно. Бабушка быстренько завела нас об-ратно в дом, заперла дверь, а потом уложила нас с братом на пол у плиты, и сама умости-лась рядом. Это было самое безопасное место в доме. Со стороны улицы мы оказались защищёнными внешней стеной дома, второй стеной между комнатами, а дополнительно ещё и печкой. Очень мудро действовала старая женщина, обеспечивая нашу безопасность. Горела несколько притушенная керосиновая лампа со стеклом, в кухне царил полумрак. После услышанного в огородах крика было страшно и жутковато, но вскоре мы всё-таки уснули.
  Проснулись, когда около полуночи вернулась мама. Она рассказала, что весь день они рыли окопы за посёлком, а когда работа была завершена, их построили на краю вырытой траншеи. Перед ними стояла группа немецких солдат с автоматами. Им офицер приказал взять оружие на изготовку, и те стали прицеливаться. Женщины и старики поняли, что их сейчас будут расстреливать. Все стали прощаться друг с другом, обнимались и плакали, а наиболее впечатлительные женщины громко голосили. При дополнительном освещении фарами машин несколько фашистов стали происходящее фотографировать, при этом они между собой о чем-то переговаривались.
  Но потом в подготовке расстрела что-то изменилось. Возможно, кто-то из старших начальников отменил экзекуцию, а может быть, так было задумано с самого начала только для того, чтобы сделать впечатляющие фотографии. Автоматы были опущены. Женщин отделили от стариков-мужчин, выписали им бумагу-пропуск для прохода через посты и велели отправляться домой. Мужчины, в том числе и наш дедушка, были оставлены для продолжения работ. Что с ними будет дальше, мама не знала.
  Она рассказывала ещё, как они шли к посёлку и по улицам посёлка, ожидая в лю-бой момент услышать автоматную очередь, как их несколько раз останавливали немецкие патрули, но, ознакомившись с той бумагой, которой их снабдили, отпускали. Когда вошли в посёлок, договорились идти по основной улице. И хорошо, что не стали пробираться дворами и огородами, а то могли бы быть обстреляны с машин, как тот человек, чей крик мы слышали, когда пытались пойти к соседям.
  Мама поела и прилегла возле нас у печки, а бабушка, по-моему, так и не сомкнула всю ночь глаз, ещё сильнее беспокоясь о Федоте Ивановиче после рассказанного невест-кой. Дедушка пришёл только под утро, я даже не слышал когда. Потом он рассказывал, что мужики копали окопы и траншеи всю ночь, а затем их, но не всех сразу, стали отпус-кать. Дедушку и ещё нескольких стариков отпустили в числе первых, тоже снабдив про-пуском. Но по дороге домой к ним, мужчинам, немецкие патрули относились более при-дирчиво и проверяли их основательно. Лопаты, которые они несли, служили дополни-тельным подтверждением тому, что они говорили и что, очевидно, было написано в про-пуске.
  Так мама во второй раз побывала под дулом автомата, но и на этот раз всё закончи-лось благополучно.
  С каждым днём всё громче слышалась канонада, фронт всё ближе подходил к стан-ции Кегичёвка. А когда стало очевидным, что бои могут подойти вплотную к станции, началось повальное бегство населения из посёлка. Люди к тому же боялись, что немцы, отступая, будут угонять с собой и всех трудоспособных или проводить массовые расстрелы. Группы беженцев, используя моменты, когда не было фашистов, потянулись из посёлка.
  Стали готовиться и мы. Дедушка приспособил тачку, двухколёсную тележку, и на неё погрузили самое необходимое из вещей, что-то из продуктов. Он соорудил специаль-ный хомут для коровы, её запрягли в ту тележку. Повод взял в руки Федот Иванович, а мы пешком пошли следом. Двинулись ранним утром через переезд в южном направлении. Властей немецких в Кегичёвке уже не было, а их части появлялись изредка и то обычно это были колонны, быстро следовавшие в сторону фронта, или отдельные машины, проходившие в тыл. Поезда тоже уже не ходили. По той грунтовой дороге, по которой продвигалась наша семья, несколько впереди и чуть позади нас из посёлка уходили и другие семьи. Кто-то, как и мы, использовал в качестве тягловой силы свою бурёнку, а кто-то просто нёс свои пожитки на спине.
  Через какое-то время, пройдя километров семь-десять, мы оказались в небольшом селе. Мне помнится, что взрослые говорили тогда о хуторе, но название его я не помню. Когда я значительно позже изучал карту, я пришёл к выводу, что это могла быть либо ле-жавшая в стороне от больших дорог Рояковка, или, что мне кажется менее вероятным из-за более значительной удаленности от нашей станции, Андреевка.
  В том селе уже находилось немало таких, как мы, беженцев, но никто не остался без приюта. Надо подчеркнуть, что в трудное военное время люди с пониманием относи-лись к бедам других, были, можно сказать, добрее, не боялись пускать незнакомых людей к себе в дом, делились всем, что имели. Наша семья тоже нашла приют в одной из хат ху-тора. В том же хуторе оказалась и семья соседей, два наших с братом приятеля, Иван и Виктор, с матерью и бабушкой. Наши женщины старались и в тех условиях поддерживать связь, а уж мы, мальчишки, и подавно общались почти всё время. Зновы бежали тоже со своей коровой, но она не была впряжена в тележку, а её просто вели за налыгач. Налыгач - это верёвка, привязанная за рога коровы или связывающая рога коровы.
  Прошёл день или два. В том селе, где мы укрылись, никаких властей не было. По-жалуй, там вообще особых властей ни до войны, ни во время немецкой оккупации не бы-ло. Не слышны были и отзвуки близких боёв. Ходили слухи, что в райцентре, в нашей Кегичёвке, тоже пока спокойно и нет никаких властей.
  Как выяснилось чуть позднее, наши соседи Зновы, покидая второпях дом, корову с собой взяли, а телёнка брать не стали. Они тогда полагали, что и так непросто будет уст-роиться на хуторе, а ещё надеялись, что долго там не пробудут. А спустя несколько дней, когда уже освоились на месте, поняли, что новые хозяева не возражают, чтобы и телёнок был при корове, ведь был конец лета и выпасы были ещё обильные.
  И вот, посоветовавшись с нашим дедушкой, единственным умудрённым мужчиной среди знакомых беженцев, наши матери решили отправить нас, мальчишек, в Кегичёвку, чтобы мы разведали, целы ли наши хаты, что делается в посёлке, а заодно привели того бедного покинутого телёнка. Он все последние дни оставался запертым в сарае. Взрослые считали, что если немцы заметят мальчишек, они с детьми ничего не сделают, тогда как со взрослыми, будь то даже женщины, могут поступить очень жестоко.
  И мы вчетвером - я с братом Женей и два брата Зновы - с утра пораньше отправи-лись в Кегичёвку. До станции мы добрались без приключений. Дома наши были в поряд-ке. Родители особенно боялись, что, отступая, немцы могли запросто поджечь соломен-ные крыши домов. Это были самые уязвимые объекты. Иногда просто ради забавы или вымещая злобу за поражения на фронтах немцы, проезжая по улицам, стреляли из ракет-ниц по стрихам, и высохшая за несколько лет соломенная или тростниковая кровля тут же вспыхивала огромным костром. Затем обрушивалось перекрытие, сгорали и стены из де-рева с тростником, обмазанным глиной, и на пепелище оставался только чёрный остов печи с трубой. Такой в годы войны была обычная картина на месте тех сёл, где прокатились бои. К счастью, пожары наши дворы миновали, а вообще-то в посёлке многие хаты были сожжены.
  Телёнок в сарае во дворе у Зновы оказался на месте, а после того как его освободи-ли из затворничества, он жалобно замычал, ибо порядком уже изголодался к тому време-ни. Но мы не спешили его забирать. У кого-то из старших братьев возникла идея пойти пошуровать в хате Жорноклёва. Мы знали, что шофёр коменданта станции с семьёй уехал на запад со своим шефом ещё до нашего исхода на хутор. Дворами мы добрались до его хаты.
  Двери дома не были почему-то на замке, поэтому мы легко проникли внутрь. Было немного не по себе, но очень хотелось узнать, что там осталось после бегства семьи не-мецкого прислужника. Быстро осмотрели комнаты. Они были практически пусты, по крайней мере, нас в них ничто не заинтересовало. Решили заглянуть в большой деревян-ный сундук, который стоял на кухне. Он тоже был почти пуст, но на его дне мы нашли мешочек с сушёными вишнями, взяли его и ещё прихватили несколько электрических лампочек.
  И тут услышали гул машин, проезжавших по улице. Попытались посмотреть в ок-на, но немцы, проносясь по посёлку на большой скорости, палили без разбору по окнам всех домов из автоматов, видимо, так, на всякий случай, чтобы упредить возможность на-падения оттуда. Мы, как по команде, все брякнулись на пол этого чужого дома. Очередь прошла по его окнам, и нас осыпало осколками стекла. Но никто из нашей четвёрки, слава Богу, не пострадал.
  Когда машины проехали, мы ещё какое-то время лежали на полу, не дыша из-за пе-режитого несколько мгновений тому назад страха. Потом, когда шум моторов совсем уда-лился, поднялись и бегом рванули во двор к Зновам, не забыв, однако, взять ту торбочку с вишнями. Быстренько вывели из сарайчика телёнка, взяли ещё то, что велели матери, ко-гда отправляли нас в тот "рейд". Потом осторожно, с оглядкой, форсировали улицу, затем железнодорожные пути.
  И только оказавшись за станцией в поле, мы взбодрились, стали смеяться над пе-режитым страхом. Мы бежали наперегонки с телёнком и громко переговаривались друг с другом. Видимо, выходило наружу то напряжение и тот ужас, что мы пережили в хате шофёра коменданта. Всю дорогу мы ели сушёные вишни и бросались косточками.
  Так, почти всё время бегом, мы вскоре добрались уже без всяких приключений до хутора. От нервного возбуждения мы не чувствовали усталости, а телёнок, нам казалось, с удовольствием резвился с нами, разминая ноги после нескольких дней малоподвижности. Конечно, родителям о нашем посещении дома шофёра немецкого коменданта и о нашем лежании на полу под обстрелом мы ничего не рассказали.
  
  
  
  ОСВОБОЖДЕНИЕ
  
  Прошел ещё день или два, и однажды утром по хутору разнёсся слух, что на око-лице села появился советский разведчик. Вмиг практически все жители хутора и все бе-женцы были там. Само собой, побежали и мы. Помню, как там совсем на вид юного крас-ноармейца окружили люди. Бабы целовали его, трогали руками, как будто хотели убе-диться, что он настоящий.
  А солдат в выгоревшей пилотке и гимнастерке стоял растерянный от такой встре-чи, опустив автомат ППШ. Он, однако, пытался узнать, нет ли поблизости немцев, но его никто не слушал. Звучал общий гул голосов, некоторые женщины плакали от радости, что дождались своих. Старики расспрашивали бойца, далеко ли наши и когда придут основные войска. Кто-то из женщин принёс в глиняном кувшине молоко, и ставший сразу для всех родным солдатик попил молока с видимым удовольствием.
  Постепенно разговор приобрёл размеренность, мужики обрисовали разведчику ме-стную обстановку, рассказали, что не видели здесь немцев уже давно, а он заверил их, что наши придут совсем скоро, так как немцы "драпают" по широкому фронту.
  Это было время, конец августа или начало сентября 1943 года, когда в результате Белгородско-Харьковской операции были освобождены Белгород и Харьков и началось освобождение всей Левобережной Украины.
  Через несколько дней наши войска пришли и в Кегичёвский район, и семьи бежен-цев с хутора потянулись в обратном направлении, домой. Как это происходило, можно судить по помещённой ниже фотографии. Её я через многие годы увидел в одной из газет и был поражён. Как будто неизвестный фотограф снимал наше возвращение с хутора в посёлок Кегичёвка после того, как тот район был освобождён от немецких оккупантов.
  
  Оказавшись дома, мы увидели, что в нашем дворе стоит танк, а его экипаж распо-ложился в доме. Танкисты квартировали у нас дня три. Танк задним ходом ставили за хату и при этом сломали яблоню, которая там росла. Но это никого не огорчило, ведь это были наши танкисты. В один из тех дней как-то начался артобстрел, но танкисты не стали прятаться, а продолжали трапезничать за столом в кухне, однако посоветовали нам забраться под танк. Позже они разрешили нам, мальчишкам, залезть и в танк. Мы с братом были на седьмом небе.
  Потом эти передовые части ушли дальше в сторону Краснограда, а мы с матерью опять стали жить в хате дяди Фёдора. Там у нас с Женькой появился свой автомат ППШ с круглым магазином для патронов, но почему-то без возвратно-боевой пружины. Скорее всего, брат нашёл автомат вообще и без затвора, а потом добыл где-то затвор, но без пру-жины. Повреждённого и даже исправного оружия и особенно патронов тогда было всюду много.
  Мы ходили за железнодорожную ветку, что шла к сахарному заводу. Там находил-ся опрокинутый на бок остов сгоревшего товарного вагона. Очень удобно было стрелять из нашего автомата, положив его на одну из поперечных железяк вагона. А стреляли мы первое время из-за отсутствия возвратной пружины следующим образом. Вставляли па-трон в патронник ствола, отводили затвор в крайнее заднее положение и, натянув край рукава на кисть руки, ударяли им по выступающей "собачке" затвора, посылая его резко вперед. Происходил выстрел. Конечно, ни о какой прицельной стрельбе не могло быть и речи, но для нас, главное, стрелять-то было можно.
  Только к весне следующего года брат укомплектовал автомат возвратно-боевой пружиной. У нас теперь было настоящее боевое оружие. Но особенно пострелять из него нам не пришлось. Мы прятали автомат в копне сена, и как-то Женька похвастался, что у нас есть автомат, перед одним из наших новых приятелей, отец которого после освобож-дения нашей станции приехал работать в местной милиции. Этот мальчишка почти сразу рассказал об этом отцу и даже показал, где хранился автомат. Естественно, оружие немед-ленно было изъято, и мы лишились нашей опасной игрушки. Но то ли тот пацан не сказал отцу, кто хозяин автомата, то ли его отец счёл достаточным просто отобрать у нас оружие, но для нас, и прежде всего для моего старшего брата, это никаких последствий не имело.
  Сразу же после освобождения Харьковщины нашими войсками мама послала за-прос в официальные советские органы, чтобы узнать, где находится наш отец, какой адрес той воинской части, где он служит. Через некоторое время пришёл ответ, в котором сообщалось, что никаких данных о военной судьбе отца обнаружить не удалось и поэтому его следует считать пропавшим без вести в звании "рядовой".
  Такими были первые сведения об отце после двух лет нахождения нашей семьи на временно оккупированной фашистами территории, и эти сведения обескураживали. До этого мы были уверены, что отец нормально воюет. Ведь из его последнего письма из госпиталя в городе Хоста было известно, что он выздоравливает и должен быть направлен после госпиталя в действующую армию. Кроме того, все знали, что он принадлежал к командному составу, был офицером.
  В течение многих лет я, будучи уже взрослым, принимал меры по установлению подлинной военной судьбы отца. Но установить, когда, где и при каких обстоятельствах пропал без вести мой отец, так и не удалось.
  В один из дней октября 1943 года, когда мы ещё жили в доме дяди Фёдора, к нам на постой была определена группа бойцов Красной Армии. Среди них был совсем моло-дой солдат, грудь которого была забинтована. Несмотря на это ранение он, как и все дру-гие, был очень энергичным, постоянно шутил. А на вопрос о его ранении рассказал, что вражеская пуля попала ему в грудь под углом и угодила в медаль, деформировала её и, чуть изменив направление, вошла почти по касательной под кожу слева ниже соска. Вы-шла она справа сбоку, не повредив при этом рёбер, но проделав своеобразный, но крова-вый, ход под кожей. С таким ранением он отказался отправляться в госпиталь и остался в строю со своими боевыми товарищами.
  Кажется, это была группа разведчиков. Они ночевали у нас на полу, весь вечер ба-лагурили, "травили" анекдоты. Было очевидно, что начавшееся наступление Красной Ар-мии и освобождение наших земель от фашистской оккупации подняло настроение и бое-вой дух советских бойцов. Мы с братом почти всё время были рядом с этими неунываю-щими бойцами. Их настроение веселило и бодрило нас.
  Запомнилась мне даже такая, казалось бы, мелочь. На того раненного бойца напала икота, от которой он никак не мог избавиться и которая вызывала резкую боль в его гру-ди. И если что-то начинал говорить, его речь прерывалась этой икотой, и тогда все его товарищи начинали громко хохотать и отпускали в его адрес разные шуточки.
  Но один боец, значительно старше по возрасту остальных, сочувствовал икающему раненому солдатику и посоветовал ему набрать в лёгкие как можно больше воздуха, за-держать дыхание и скороговоркой произнести:
  − Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, а с Якова - на всякого!
  Честное слово, я с тех пор помню эту скороговорку, может быть, ещё и потому, что нашего дедушку звали Федотом Ивановичем. Из-за ранения груди набрать в лёгкие много воздуха тому бойцу было непросто. Но, повторив два-три раза скороговорку, он сумел избавиться от мучительной икоты.
  На следующий день солдаты покидали и наш дом, и наш посёлок. Уходили на за-пад, а нам с братом они подарили настоящий полевой бинокль. Для мальчишек это был просто-таки царский подарок. Мы любили, взобравшись на железнодорожную насыпь, осматривать окрестности. Ни у кого из наших сверстников такого бинокля не было, и ре-бята смотрели на нас с явной завистью. Конечно, мы иногда разрешали и им поглядеть в окуляры.
  Но однажды, спустя недели две, когда передовые части уже далеко продвинулись в западном направлении и в нашем посёлке расположились тыловые подразделения, к нам, забавлявшимся с биноклем, подошёл какой-то военный - то ли старшина, то ли даже офи-цер - и отобрал у нас бинокль. Сначала он попросил посмотреть в бинокль, а потом, ска-зав, что мальчишкам не положено иметь такую вещь, его нам не отдал. Мы ничего поде-лать не смогли. Я даже всплакнул, но тот военный на это не обратил никакого внимания, а просто повернулся и ушёл.
  Вот ведь как! Даже на войне некоторые устраивались в тыловых частях, где риско-вали жизнью значительно меньше тех, кто воевал на передовой, а тем более действовал в разведке. Такие отвоевывали трофеи не у врага, а, например, как в нашем случае, у маль-чишек.
  Мама после освобождения Кегичёвки устроилась работать телефонисткой в район-ном отделении связи.
  Той осенью учебный год в школе начался с большим опозданием. Я стал ходить во второй класс, брат в четвёртый. Старших классов в нашей школе по-прежнему не было, поскольку не хватало учителей, да и за два года оккупации старшеклассники заметно по-взрослели, вынуждены были пойти работать, а многие были угнаны в Германию или вы-ехали из районного центра, чтобы скрываться от немцев. Появились советские учебники, которые сохранились в некоторых семьях и у учителей. Сначала катастрофически не хва-тало тетрадей, но довольно скоро нас обеспечили и учебниками, и тетрадями. В младших классах немецкий язык уже не преподавался.
  Постепенно стали возвращаться из эвакуации те, кто уехал перед приходом немцев.
  К марту 1944 года вернулась из Средней Азии старшая сестра отца, Александра Федотовна, с сыновьями Виктором и Николаем. В августе того же года из Казахстана воз-вратилась и вторая его сестра, Валентина Федотовна, с дочерьми Кариной и Тамарой. Ка-кое-то время наша семья жила с семьей тёти Шуры, а потом нам пришлось искать себе жильё у других людей, так как у дедушки жили и семья тёти Вали, и вторая невестка Лиза младшая с сыном Женей.
  Особенно это потребовалось, когда из эвакуации решила вернуться Анастасия Ни-китична, младшая сестра мамы, с бабушкой и детьми, Светланой и Эдиком. В эвакуации они до 1943 года жили в Алтайском крае, на станции Усть-Тальменка, а потом в Джам-бульской области Казахстана, на станции Луговая.
  Из эвакуации семья Анастасии Никитичны сначала вернулась в Харьков, где в то время жили мать и сёстры её мужа Жоржа. Там они прожили недолго. Харьков был силь-но разрушен, и жилья своего у них не было. Потом Ната разыскала свою сестру Лизу, и когда у них наладилась переписка, сёстры договорились, что Ната с семьёй приедет в Ке-гичёвку, ведь в Кегичёвском районе были их родовые корни.
  Меня тогда поразило, насколько в трудное время войны были крепки и бескорыст-ны родственные связи. Нашу семью в Дружковке приютила семья маминого старшего брата. Помогали нам и сестры Софьи Ипатьевны, Надя и Вера. Потом в Кегичёвке мы без проблем поселились в доме дедушки Федота Ивановича, некоторое время жили в доме старшей сестры отца.
  И семье тёти Наты перед эвакуацией помогала семья её брата, дяди Шуры, а в Ал-тайском крае ей оказал материальную помощь вообще-то дальний родственник жены Александра Никитовича, Николай Костенко, который, в 1941 году после окончания воен-ного училища выслал ей свой денежный аттестат, т.к. все его родственники оказались на оккупированной территории. Он, к сожалению, тоже не вернулся с войны, как и муж Анастасии Никитичны, как и наш отец.
  Анастасия Никитична извещение о смерти мужа получила в ноябре 1943 года. В нём сообщалось о том, что её муж, капитан "Смерша", 15 сентября 1943 года погиб в боях за освобождение Запорожской области под селом Куйбышево.
  Так к концу 1943 года сёстры, Лиза и Ната, в возрасте соответственно 31 и 26 лет стали вдовами, имея на руках по двое несовершеннолетних детей.
  Таким образом, к лету 1944 года мы стали жить одной семьёй: две ещё молодые женщины-вдовы, четверо их детей и их мать, наша бабушка Дарья. В связи с их приездом сняли квартиру в доме женщины, которая тоже потеряла на войне мужа, по имени Полина (фамилию её я никогда не знал). У неё была дочь Лида, немного старше меня, но младше моего брата. Поэтому в одном доме и дворе оказалось сразу пятеро детей, старшему из которых, нашему Жене, было 13 лет, а самому младшему, Эдику, не было ещё и трёх.
  Тем летом произошло одно печальное событие, которое на несколько недель за-тмило всё остальное. В своих мальчишеских играх мы часто продолжали использовать разные боеприпасы. Старшие ребята изготовили самопалы - самодельное оружие наподо-бие пистолетов. На вырезанные из деревянных досок рукоятки были закреплены заклё-панные с одной стороны металлические трубки, а иногда и обыкновенные гильзы от па-тронов. В задней части трубки сбоку напильником пропиливалось небольшое отверстие. С открытой дульной стороны в трубку набивался пороховой состав из капсюлей артилле-рийских снарядов, затем патронный порох, а сверху забивалась ружейная или пистолетная пуля. Снаружи у отверстия крепилась длинная порошина из артиллерийского боеприпаса. Она поджигалась и, когда огонь достигал отверстия, воспламенялся порох внутри и происходил выстрел.
  В один из дней мы устроили стрельбу из окопа. Стреляли по старой кепке, которая лежала метрах в четырёх-пяти. Несколько выстрелов по очереди сделали почти все, и ни-каких осложнений не возникало, хотя никто в цель, конечно, не попал. Тогда мой брат Женька заявил, что он сделает заряд побольше и обязательно попадет. Он зарядил свой самопал и занял позицию для стрельбы. Сначала он, стоя в полный рост, прицелился и стал поджигать порох, при этом немного прятал голову за бруствер. Но когда порох уже горел, кто-то из ребят пристыдил его, что он, мол, трусит и прячется. Женька тогда де-монстративно поднял голову на уровень руки с самопалом, и тут как раз раздался выстрел, точнее взрыв.
  Мы не сразу поняли, что произошло. Кепка-мишень оставалась в неприкосновен-ности, а Женька лежал на дне окопа. Потом он стал медленно подниматься, лицо его было залито кровью. Все мы остолбенели и молча смотрели на него. Кое-как брат выбрался из окопа и, покачиваясь, стал двигаться в сторону дома. Остальные мальчишки, и я в их чис-ле, побросали свои самопалы. Я побежал за братом. Когда я вошел в дом, он уже лежал на кровати, а профессиональный медик, наша тётя Ната, оказывала ему первую помощь. У него было очень серьёзное ранение головы.
  Во время выстрела за счет отдачи трубку-ствол сорвало с рукоятки, рукоятка оста-лась в руке брата, а всё остальное полетело ему в голову. Как потом оказалось, в его че-репной коробке была пробита целая дыра, раздроблена кость черепа, и некоторые осколки кости даже повредили мозговую оболочку. К счастью, оболочка не была прорвана, и мозг не был задет.
  А тогда Анастасия Никитична забинтовала брату голову, и его на подручных сред-ствах доставили на вокзал, а потом попутным поездом отправили в Красноград, где, было известно, находился военный госпиталь. Раненного Женьку там сразу же осмотрели воен-ные хирурги, сделали необходимое оперативное вмешательство и оставили в госпитале.
  Так уж получилось, что и во время второго ранения брата я был рядом, но первым на правах старшего опасные затеи осуществлял он. Именно поэтому потенциальные опас-ности меня миновали.
  Женька пролежал в госпитале больше месяца. Первые дни во время операции и по-сле неё там находилась и мама, а потом она или тётя Ната ездили туда регулярно. Раз-дробленные кости черепа удалили, рана постепенно затягивалась, и его выписали из гос-питаля, но надо было периодически возить его в Красноград на перевязку. Позднее пере-вязку дома делала тётя Ната.
  В результате этого ранения у брата справа на голове, чуть выше лба, образовался большой шрам, а в прямом смысле, дыра на голове была затянута просто кожей, на кото-рой не очень хотели расти волосы. Поэтому всю жизнь брат зачёсывал волосы направо, чтобы чубом прикрыть шрам, и остерегался случайных ушибов головы в области шрама, поскольку мозг его в этом месте был слабо защищён.
  Я не помню, чтобы после этого трагического случая, мы ещё когда-нибудь играли с опасными предметами.
  В то же лето 1944-го я был свидетелем ещё одного страшного случая. В посадке у железной дороги при подходе наших войск немцы располагали боевые позиции своей артиллерии. А когда отступали, они не успели или не смогли увезти свои арсеналы с этих позиций. На таких брошенных немецких позициях порой целыми штабелями лежали сна-ряды.
  До таких ничейных "складов" боеприпасов ещё должна была дойти очередь, когда полностью установится советская власть. А до той поры эта масса боеприпасов оставалась бесхозной, и там первыми обычно оказывались вездесущие мальчишки.
  И вот однажды в конце посадки со стороны разъезда Вольный произошёл мощный взрыв. В небо поднялся огромный столб черного дыма. Многие, кто это увидел, устреми-лись туда, ну и в числе первых мы, мальчишки, гулявшие не более чем в полукилометре от того места.
  Перед нашими глазами открылась ужасная картина, которую теперь можно увидеть лишь в самых кровавых боевиках. На небольшой площадке, где когда-то располагалась артиллерийская позиция, валялись разбросанные снаряды крупного калибра. Между снарядами лежало обезображенное тело подростка. Второй парень в сидячей позе находился на одном из снарядов, уткнувшись лицом в колени, и тоже без признаков жизни, голова его была вся в крови. Ещё один паренёк стонал чуть в стороне у кустов.
  Но больше всего меня потряс четвёртый пострадавший подросток. У него не было кистей обеих рук, из окровавленных культей торчали неестественно белые заострённые обломки костей. И, несмотря на это, он пытался, опираясь на эти культи, подняться или отползти от места взрыва. Одна его штанина была разорвана, и в прорехе была видна большая рана, а в каком состоянии была вторая нога, понять вообще было невозможно. Пытаясь как-то двигаться, он ещё что-то кричал, точнее, мычал.
  Как потом рассказывали, вероятнее всего, те парни пытались отвинтить у снаряда яркую блестящую головку и по неосторожности ударили по взрывателю.
  Те двое, что остались в живых, попали в госпиталь в Краснограде в то время, когда там находился на излечении наш Женька. Оба эти парня остались на всю жизнь калеками, при этом один из них из-за ранения в голову и контузии был потом не совсем умственно полноценным.
  В конце лета того же года произошло очень странное событие, с которого, вообще-то, и началась почти детективная история, связанная с нашим отцом, Николаем Федотовичем, имевшая в последующие годы столь же странное продолжение.
  У дедушки Федота слева на шее был большой жировик, по которому его легко бы-ло выделить среди других мужчин, так сказать, он имел весьма характерный отличитель-ный признак. И как-то летом дед продавал на станции яблоки. Многие местные жители выносили к поездам всякую снедь: и фрукты, и вареную картошку, и соления, и другие продукты. В тот раз у вокзального помещения на первой платформе было много местных стариков и женщин с разным такого рода товаром. Основными же покупателями в то во-енное время были солдаты и офицеры из воинских эшелонов, следовавших на фронт, ко-торые иногда останавливались на нашей станции, а порой по каким-то причинам стояли даже более-менее продолжительное время.
  И вот в тот день останавливается один такой эшелон, из него высыпает военный люд и среди них офицер, который начинает о чём-то расспрашивать местных продавцов. Ему показывают в сторону дедушки Федота. Он подбегает к дедушке и сходу говорит: "Привет вам от вашего сына Николая!" А Федот Иванович тогда, летом 1944 года, уже знал, что маме через военкомат сообщили о том, что Николай Федотович пропал без вести в декабре 1943 года, и даже видел официальный документ. Поэтому, поражённый услышанным, дедушка, естественно, задал первый пришедший ему в голову, но самый важный вопрос: "А где он сейчас?" Офицер ответил, что Николай работает в Харькове в комендатуре. Больше он никаких подробностей не сообщил. Взволнованный Федот Иванович свернул свою "торговую точку" и понёсся домой. Разыскал нашу маму и пересказал всё, что услышал от того офицера из воинского эшелона. Кстати, в марте 1943 года в нашей армии ввели погоны, которых до войны дедушка не видел. Поэтому он не разбирался ещё в новых знаках различия и ничего не мог сказать о воинском звании офицера, сообщившего ему такую неожиданную новость.
  Мама об этом рассказала сестре Анастасии Никитичне, и они решили, что та не-медленно поедет в Харьков. Она предполагала остановиться у родственников её мужа Жоржа, надеялась, что со времени её отъезда из Харькова появились какие-нибудь ново-сти от Жоржа, так как она, не смотря на полученную официальную похоронку, всё не ве-рила, что он погиб. Планировали, что Ната сходит там в комендатуру, постарается уви-деться с Николаем или разузнает всё о нем. Так и поступили. И мама, и дедушка Федот с бабушкой с волнением ждали, какие сведения Ната привезёт из Харькова.
  Вернувшись, она рассказала, что побывала в комендатуре, встретилась с одним из офицеров, каким-то должностным лицом комендатуры. Тот ей сказал, что да, у них рабо-тал Николай с такой фамилией, только не Федотович, а Фёдорович. На момент их разго-вора его здесь уже нет, так как его недавно перевели в другую часть. В какую, он не мо-жет сказать. На настойчивые вопросы и просьбы тёти Наты он даже сходил в помещение и принёс семейную фотографию того Николая Фёдоровича. Как рассказывала тётя, на той фотокарточке были запечатлены совсем ей незнакомый мужчина с женой и двумя девоч-ками. При этом ей сказали, что больше ничего сообщить по интересующему её вопросу не могут. С тем она и ушла из комендатуры.
  К сожалению, и о своём муже Жорже от его родных она тоже ничего нового не уз-нала.
  Надо ли говорить, как были огорчены и разочарованы такими новостями и мама, и родители нашего отца.
  Мама по-прежнему продолжала работать на почте телефонисткой, тётя Ната, ка-жется, тоже немного работала то ли в местной больнице, то ли в каком-то нестационарном госпитале. Как медицинский работник она была на учете в военкомате и, видимо, только потому, что у неё было двое маленьких детей, её не послали в действующую армию.
  Но к осени 1944 года она всё же получила официальное направление, но не на фронт, а во внутренние войска, на должность фельдшера в одну из тюрем, которая нахо-дилась в городе Лубны Полтавской области.
  Пока Анастасия Никитична ездила оформляться по новому месту работы, а наша мама трудилась посменно на почте, за всеми четырьмя внуками ухаживала бабушка. Она же справлялась и с большинством домашних дел.
  В Лубнах от учреждения, где стала работать Анастасия Никитична, ей сразу же вы-делили комнату в одном из старых одноэтажных домов недалеко от тюрьмы, и ближе к зиме она забрала туда бабушку и своих детей. А мы с мамой остались в Кегичёвке. Квар-тиру сменили, стали жить при почте, немного ближе к дедушке Федоту.
  Из той поры мне запомнилось, как мы катались на старой почтовой лошади без седла. Потом ещё, как у нас была коза, которую мы с братом должны были пасти. Но он тогда только выписался из госпиталя, голова его всё ещё была забинтована, поэтому пас нашу козу в основном я.
  Козы очень подвижные создания и постоянно перемещаются в поисках травы по-сочнее или листьев кустарников. Мне было особенно трудно загонять козу домой. Чтобы облегчить мою задачу, брат придумал длинной верёвкой привязывать козу ко мне, или, если хотите, меня к козе. У неё веревка была вокруг шеи, а у меня - вокруг пояса. Полу-чался такой своеобразный тандем. Мне тогда ещё не было и десяти лет, я был небольшого роста и худенький. И та коза без особых усилий тащила меня туда, куда ей хотелось. Ко-нечно, и я пытался за верёвку направлять её по своему усмотрению, и иногда мне это уда-валось.
  Длилось это недолго, так как начался учебный год, и мы стали ходить в школу. Ко-зу теперь привязывали к металлическому колу, который забивали в землю.
  Когда семья тёти Наты перебралась в Лубны, они с мамой стали переписываться, и к Новому году сёстры договорились, что и наша семья переедет в этот город. Как убежда-ла Анастасия Никитична, в городе больше возможностей найти приличную работу и дать детям хорошее образование. А Кегичёвка в то время была небольшим районным посёлком сельского типа.
  Когда мама решилась на переезд, Ната сама приехала к нам и помогла маме собрать наши скудные пожитки. Скудные потому, что большую часть своих вещей и практически все вещи отца во время оккупации были обменяны на продукты.
  Без особых проблем мы сорвались с места и во время школьных зимних каникул, в первых числах января 1945 года оказались в Лубнах. Жить стали снова одной семьёй в составе семи человек: две молодые вдовы, бабушка и четверо детей. Размещались в одной комнате, достаточно большой по тем временам, площадью метров двадцать квадратных. Комната находилась в старом одноэтажном доме, над бывшей парадной дверью которого висела овальная металлическая табличка с теснённой датой постройки дома - 1843 год. Дому, как видите, было более ста лет.
  Раньше он принадлежал какому-то частному лицу, а сразу после освобождения Ук-раины стал коммунальной собственностью. Он был разделён на четыре части, помимо старых входов пробили ещё два или три дополнительных. Эти части и использовались в качестве отдельных квартир. Так власти решали тогда жилищную проблему, очень острую из-за сплошных разрушений городских строений.
  В нашу квартиру вход был через прежнюю парадную дверь, далее была небольшая веранда, а потом коридор, из которого две двери позволяли проникнуть в комнаты - одна в нашу, другая в комнату поменьше. Её занимал уволенный из армии офицер с женой. Он, по-моему, тогда нигде не работал, часто его можно было видеть пьяным, а его жена варила из сахара конфеты и торговала ими на рынке.
  Вспоминается один эпизод, связанный с тем соседом. Однажды, где-то хорошо "поддав", он не нашёл пути домой и устроился спать на перилах пешеходного моста над железной дорогой. Хорошо ещё, что не прямо над железнодорожной колеёй, а в начале моста. По сохранившейся армейской привычке он снял свои хромовые сапоги и положил их под голову. Сподобился задремать в таком положении, а потом, наверно, пытаясь по-вернуться на другой бок, совершенно естественно свалился с перил. Тут ему не повезло, ибо упал он не на мост, а вниз в противоположную сторону. Здорово ушибся, поцарапал-ся. Конечно, проснулся и страшно перепугался. Что ему показалось в тот момент, можно только догадываться. Кое-как выбрался наверх и поспешил домой. Было уже поздно и на улице темно.
  На его стук мы пошли открывать входную дверь. Вот тогда я и увидел этого "ге-роя" в голубой нижней сорочке, галифе, в носках, но без сапог. И китель, и сапоги оста-лись на том мосту или под мостом. А кому-то повезло обнаружить бесхозные добротные хромовые армейские сапоги. Его жена устроила ему тогда крупный скандал.
  У нас в комнате был квадратный стол, несколько стульев, этажерка, шкаф для бе-лья и одежды, большой деревянный сундук и несколько разных кроватей, так как надо было иметь, по крайней мере, шесть спальных мест. Маленький Эдик спал с бабушкой. Моё место было на сундуке, который стоял у заколоченных дверей, которые когда-то вели в другую комнату, где сейчас была образована отдельная квартира. Между задней стенкой сундука и дверью на ширину косяка было углубление, и образовалось довольно значительное свободное пространство. Туда однажды ночью, сходив "по-маленькому", а затем в полусонном состоянии перелезши через меня, угодила Света и, испугавшись, учинила среди ночи настоящий переполох.
  А за той дверью, как я уже сказал, была комната-квартира семьи инвалида по зре-нию, в которой жили он с женой и двумя сыновьями нашего с братом возраста.
  В этой квартире по улице Советской мы встретили весть об окончании войны. Рано утром, пожалуй, ещё ночью, в городе вдруг началась беспорядочная стрельба. Сначала все мы перепугались, а потом выскочили во двор.
  В небо то там, то там взлетали ракеты, все находившиеся уже во дворе люди кри-чали "Победа! Победа!". Некоторые обнимались, некоторые плакали, но почти все бук-вально обезумели от счастья, кружились, прыгали, громко кричали, а кое-кто даже пел.
  Мы же, дети, тогда ещё не очень осознавали всё значение этого события. Война уже более года была где-то далеко, и для нас она окончилась, когда прогнали немцев, ко-гда гул разрывов и канонад откатился на запад, а потом и вовсе стал не слышен. Поэтому мы так, как взрослые, не радовались тогда, хотя их настроение, такое бурное выражение всеобщего счастья и всеобщее ликование передавалось и нам.
  Мама и тётя Ната улыбались, но из глаз у них катились слёзы. Они знали, что к ко-му-то после Победы возвратятся мужья, но их любимые мужчины - Николай и Жорж - не вернутся уже никогда. Хотя их сердца верить в это не хотели.
  Позднее, в начале 50-х годов, неожиданно объявился бывший хозяин всего того дома, в котором мы жили, немолодой уже еврей. В горсовет он представил все необходи-мые документы, подтверждавшие его право собственности на дом. Но поскольку дом сра-зу после освобождения Лубён решением того же горсовета был переведён в коммуналь-ную собственность и заселён нуждавшимися в жилье, а этот еврей-хозяин жить в нём, очевидно, не планировал, было предложено жильцам выкупить у него их квартиры. Мно-гие, в том числе и Анастасия Никитична, были просто вынуждены согласиться на такой вариант. Но до этого почти четыре года мы жили всемером одной семьёй.
  
  Совсем недалеко от нашего дома на противоположной стороне улицы Советской находилась школа Љ 2 с украинским языком преподавания. А так как мы с братом в Кеги-чёвке ходили в украинскую школу, то вполне естественно, что в январе 1945 года после зимних каникул с началом третьей четверти мы стали ходить в эту школу.
  Мне памятен день, когда я впервые пришёл в третий класс этой школы. В классе не было парт. Ученики сидели на длинных, рассчитанных не менее чем на троих школьников, лавках за такой же длины столами, сколоченными из толстых оструганных, но некрашеных досок, с косыми скрещенными ножками. Когда я, войдя в класс, остановился в нерешительности у дверей, большинство ребят повернулись в мою сторону. И тут сидевший в одиночестве за таким столом в заднем ряду мальчишка пригласил меня сесть рядом с ним.
  Мы сразу с ним познакомились. Он сказал, что зовут его Толей, а в классе все кли-чут Кытей. Я обратил внимание на то, что на щеке у него был большой круглый шрам. Он весело объяснил, что когда был маленьким, его ударила рогом коза, при этом чуть ли не пробила ему щеку насквозь. Между нами сразу установились приятельские отношения. Украинское "кытя" можно перевести на русский язык как "киса". Видимо, так Толю в детстве ласково называла мама, или он очень любил кошек. Ребята в классе действительно называли его только Кытей. С ним за одним школьным столом я просидел до конца учебного года. Фамилия его в памяти не сохранилась. В четвёртом классе нас перевели в другое помещение на улицу Петра Слынько, а Толя перешёл совсем в другую школу, ближе к своему дому.
  Школьное здание, где мы стали учиться, было обычным, в прошлом частным одно-этажным домом в две или три комнаты. У дверей дома была прикреплена вывеска "На-чальная школа ..." Полное название не запомнилось, так как там мы проучились недолго. Но само название говорило, что в той школе были только начальные, первые четыре клас-са. В этой начальной школе мы проучились лишь год. Брат же мой, Женька, продолжал ходить во вторую школу, в том году уже в шестой класс.
  В те годы раздельное преподавание предметов начиналось с пятого класса. От-дельных кабинетов по предметам, учебным дисциплинам не было. Просто учителя-предметники по расписанию проводили свои уроки в разных классах. Тут стоит сказать, что в связи с переездом и сменой школ и у меня, и у брата оценки несколько четвертей были хуже, чем в Кегичёвке. Я стал учиться на "отлично" только с пятого класса.
  Брат был сообразительнее меня, по крайней мере, я так всегда считал. И горазд был на разные выдумки. Кроме того, у него были очень умелые руки. Скажем, вырезать из доски пистолет или кинжал для него не составляло никакого труда. У меня же это плохо получалось. Зато я был более усидчивым, более покладистым и более послушным, дисци-плинированным. А он наоборот был своенравным, непредсказуемым.
  И таким он был, как рассказывала мама, с раннего детства. Пока в семье он рос один, он находился в центре внимания, его баловали. А когда появился я, ему внимания стали уделять меньше. И он стал ревновать мать ко мне. Мама вспоминала, что когда в младенчестве я начинал плакать, он приходил и говорил: "Мама, иди, там твой Колька плачет". А то мог подойти и меня в кроватке ущипнуть. Мама пыталась изменить своё отношение к нему, так же его ласкать, как раньше, но эта ревность, что ли, укрепилась в его душе навсегда.
  Всю жизнь он так и считал, что я у матери любимчик, хотя ей приходилось больше им заниматься, помогать ему на протяжении многих лет. И хлопот он ей доставлял неве-роятно много. Я уже рассказывал о двух его ранениях, о проделках, чреватых серьёзными последствиями, в школе во время оккупации. А в шестом классе в Лубнах у него возник неприятный конфликт с учительницей ботаники и зоологии.
  Немного о ней. Это была женщина лет сорока. Она была замужем во втором браке за первым секретарём горкома партии по фамилии Хейло, но сохранила свою прежнюю фамилию. В нашей школе училась их общая дочь и сын Хейло от первого брака, не побо-юсь сказать, великовозрастный балбес. Их девочка была отличницей. А этот парень в го-ды войны не всегда ходил в школу, к тому же в некоторых классах сидел по два года. К седьмому классу он уже достиг возраста почти 18-19 лет! Представляете такого зрелого мужика-самца среди 14-15-летних девочек. Он позволял себе отпустить любую плоскую шутку, потрогать девочек за любое место. И всё это сходило ему с рук, поскольку папаша его был фактическим хозяином города. Он и от армии спасал своего отпрыска. Хорошо, что дальше седьмого класса этот обалдуй учиться в нашей школе не стал. Как сложилась его дальнейшая судьба, не известно. Может, тоже стал большим начальником или партий-ным работником.
  Так вот, та учительница ботаники и зоологии что-то не так однажды сказала наше-му Женьке. Он ей в ответ нагрубил, и их отношения накалились. Она ему за плохо вы-ученный урок поставила двойку. Он ей заявил, что вообще не будет учить её предмет. А дальше она просто спрашивала: "Ну, ты будешь отвечать урок?". Он неизменно говорил "Нет". В классном журнале появлялась очередная двойка. При этом по другим предметам были положительные оценки, большинство из которых были "4" и "5". Конечно, маму вызывали в школу, так как это грозило тем, что его могли оставить в шестом классе на второй год. Дома Женьке влетало от матери, прорабатывала его и тётя Ната. Всё было на-прасно!
  А летом произошло ещё одно неординарное событие. Но сначала я расскажу, в ка-кой обстановке вне школы мы росли.
  
  УЛИЦА
  
  Рядом с нашим домом находились другие одноэтажные дома подобного типа, ко-торые так же были заселены многими семьями. Как правило, в семьях было по несколько детей, и не было отцов. Матери же в те трудные времена были главным образом заняты заботами, скажем так, не духовного воспитания, а тем, как накормить и во что одеть своих детей.
  Все, в том числе и наша семья, имели по одному-два огородных участка за горо-дом, на которых выращивали разные овощи: и картошку, и свёклу, и морковь, и фасоль, и почти всегда кукурузу и подсолнечник. На зиму себя старались обеспечить всем, обяза-тельно и подсолнечным маслом. К работе на этих огородах привлекали и нас. Мы умели и ямки под посадку копать, и помогать садить картошку и всё остальное, и всегда участвовали в уборке урожая. Но основная тяжесть, безусловно, ложилась на хрупкие плечи молодых женщин. В сарае у нас были куры, а несколько раз держали и поросёнка.
  Кстати, забивала выросшую свинку или кабанчика всегда наша тётя Ната. Мне пришлось однажды помогать ей при этом. Я должен был держать свинью за задние ноги. А вначале Анастасия Никитична, почесав её, укладывала свинью на правый бок, быстро отводила левую переднюю ногу вверх и сразу резко вонзала длинный нож в область серд-ца животного. Операция длилась всего каких-нибудь пару минут. И разделывала тушу тоже она. Задача бабушки и мамы заключалась в переработке мяса. А бабушка умела делать и колбасу-кровянку, и обычную домашнюю мясную колбасу. Один раз и я участвовал в приготовлении домашней колбасы, в набивании свиных кишок приготовленным фаршем.
  Тётю Нату несколько раз приглашали резать свиней и в другие семьи, где не было мужчин, или мужчины не соглашались на такую работу. Обычно у нашей тёти всё полу-чалось с первого удара. Но однажды, когда она резала собственную хрюшку, к которой за время её выращивания все привязались, ей пришлось нанести четыре! удара ножом, а та всё никак не затихала. После этого случая Анастасия Никитична больше ни своих свиней не резала сама, ни приглашений от знакомых не принимала.
  Хлеб получали в магазинах по карточкам, и стоять за ним в очередях приходилось в основном нам с братом. В остальное время летом мы были предоставлены самим себе. Мама работала телефонисткой на телеграфе посменно, а тётя Ната на работу в тюрьму хо-дила ежедневно с утра.
  Обычно мы, пацаны, собирались целой ватагой. Когда подросла Света, то и она, единственная из девочек, часто всюду с нами ходила. Только в нашем дворе таких, как мы с братом, мальчишек было человек пять. Кроме того, из соседнего дома к нам примыкал юнец по кличке Коконя, а ещё из одного дома не всегда, но довольно часто с нами гулял Вовка Расторгуев.
  Вовка, как он говорил, жил в чужой семье, в семье бывшего друга и сослуживца его отца. Они с его отцом были военными лётчиками, служили и воевали в одном полку. В самом начале войны, когда их полк стал участвовать в боевых действиях, и в каждом вылете они были рядом со смертью, друзья дали друг другу клятву, что, если один из них погибнет, второй возьмёт заботы о семье погибшего друга на себя. Случилось так, что по-гиб Вовкин отец, а потом во время бомбёжки погибла и его мать. И с тех пор он жил в семье боевого друга отца. У них была отдельная вполне приличная квартира, предоставленная властями лётчику-фронтовику.
  Вскоре в семье Расторгуевых появился маленький ребёнок. Кажется, до этого у них уже была родная девочка, несколько младше Вовки, но почему-то обязанности няньки новорожденного ребёнка были возложены на Вовку. И вообще, Вовка жаловался, что жена того лётчика не относилась к нему так, как к своим детям, была, по его словам, настоящей мачехой. Я сам видел, как Вовка во всей квартире мыл, например, пол, хотя в нашей семье мальчикам редко поручали такую работу. Короче говоря, Вовка был недоволен своей жизнью, постоянно чувствовал себя чужим, неродным в той семье.
  Я не могу точно сказать, каким образом к нашей компании прибился ещё один па-цан, еврей Борька Лангман. Его семья жила в собственном доме на краю оврага недалеко от кладбища. Как-то Борька повёл нас всех воровать яблоки в их саду. Со стороны оврага была проделана дыра в заборе и ход в зарослях какого-то кустарника, и по его наводке мы благополучно нарвали всего, что попадалось под руку. Это было ещё в конце лета перед тем нехорошим шестым классом у Женьки, о котором я выше рассказывал.
  Конечно, сначала мальчишки постарше, а потом я и мои ровесники стали покури-вать. При этом в дело шло всё, что было похоже на табак. Например, я сам пробовал ку-рить и растёртые сухие листья подсолнуха, и даже табак с подмешанным в него конским навозом. А в основном добывали табак из собранных "бычков", а иногда то Борька Ланг-ман, то Вовка Расторгуев приносили настоящие папиросы из дому. Так мы целой гурьбой обычно и бродили всюду. Любили пройтись по рынку, радовались, если удавалось кому-нибудь что-то стащить с возов. Вместе ходили на речку Сулу. Всегда, проходя мимо хле-бозавода, любили заглянуть в жёлоб, по которому при отгрузке спускали буханки ещё го-рячего хлеба. Там после этого оставалось много ароматнейших крошек. Набрать горсть этих крошек и отправить их в рот - это было настоящим, как сказали бы сейчас, кайфом.
  
  
  
  ПОБЕГ БРАТА В "МОРЯКИ"
  
  Не знаю кому, но, скорее всего, именно Вовке Расторгуеву, пришла в голову идея бежать из дому. В этом сговоре участвовали, кроме Вовки, наш Женька и, как ни странно, еврейский мальчик Борька. Среди нашей компании они из этого особого секрета не дела-ли, но в детали задуманного никого не посвящали. Я знал о готовящемся побеге, но из мальчишеской солидарности дома ничего не рассказывал об этом. И вот в один из дней июля или августа 1946 года эта троица бежала на товарном поезде в сторону Киева. Ко-нечной целью у них было добраться до Чёрного моря и поступить в моряки.
  Мама в тот день дежурила, и по-настоящему Женьки хватились только вечером, когда он не появился сначала на ужин, а потом и тогда, когда стало на улице совсем тем-но. На следующий день меня, конечно, "раскололи", но многого от меня добиться не смогли, потому что я не всё знал. Связались с той семьёй, в которой жил Вовка, а потом и с родителями Борьки, и тогда уже заявили в милицию.
  Но проходили дни, а о беглецах никаких сведений не было. Меня все эти дни почти не пускали на улицу, а та прежняя наша мальчишеская компания распалась. Курить меня не тянуло, да и никто после побега старших ребят меня к этому и не склонял. Больше я никогда в жизни сколь-нибудь серьёзно не курил. Для меня, видевшего, как убивается мать, сколько тревог и волнений принесло ей исчезновение старшего сына, это событие стало очень серьёзным потрясением. Вдруг всё, чем занимались мы до побега брата "со товарищи", приобрело отчётливо негативный смысл. Их побег был конечным, в значительной степени логичным, в отрицательном значении слова, завершением нашего безнадзорного существования, того, что на улице мы были предоставлены самим себе и делали всё, что вздумалось.
  Прошло недели три, а может быть, и целый месяц. И однажды вечером к нам в дверь постучали. В квартиру сначала вошёл, низко опустив голову, Женька, потом Борька, а за ними военный мужчина с винтовкой на плече. Он спросил, наш ли этот мальчишка Евгений. Получив утвердительный ответ и увидев, как расплакалась наша мама, конвоир сказал, что можете его забрать, но обязательно должны расписаться в том, что беглец доставлен в свою семью. Мама тут же расписалась, они перемолвились ещё несколькими фразами, и тот военный заспешил по второму адресу, чтобы до ночи доставить и Борьку его родителям.
  Позже мы узнали, что наших беглецов задержали на станции в Киеве, а поскольку они не сразу признались, кто они и откуда, их поместили в детский приёмник. В послево-енные годы много детей бродяжничало по стране. Беспризорников можно было встретить на вокзалах, на рынках, в других местах. Поэтому у милиции дел с такими ребятами хва-тало.
  В детприёмнике было не очень сладко, кормили плохо, воспитатели с мальчишка-ми особо не церемонились, могли и физическую силу применить. Среди обитателей этого заведения были ребята и с уголовным прошлым, и только становившиеся на воровскую стезю. На воле, чтобы прокормиться, приходилось или попрошайничать, или чаще просто воровать.
  В конце концов, Женька с Борькой поняли, что в моряки им не попасть, моря Чёр-ного не видать, что их ждёт обычная участь беспризорников. К тому же, видимо, старо-жилы приёмника поколачивали новичков, отбирали у них всё, что было можно отнять, всячески унижали. И тогда Женька с Борькой решили рассказать, что у них есть родители в Лубнах. Вот их в сопровождении вооружённого работника милиции или специальной конвойной службы и доставили восвояси.
  А Вовка Расторгуев говорил непреклонно, что он сирота, что вообще-то было правдой, и наотрез отказался возвращаться в Лубны к приёмным родителям. Он решил лучше остаться в детприёмнике.
  Женьку сразу же после ухода конвоира с Борькой мама, так сказать, "на радостях", а скорее, чтобы снять то кошмарное напряжение, в котором она находилась все дни после его побега, отходила даже не ремнём, а толстой, в палец, палкой, не обращая внимания ни на бабушкины причитания, ни на слова пытавшейся сдержать её пыл сестры. Я, сжавшись, сидел на стуле, когда мать, что-то выкрикивая, дубасила своего "возвращённого блудного сына". Он же вынес эту экзекуцию совершенно безропотно, более того, не проронив ни слезинки. Только прикрывал голову руками и старался повернуться к матери спиной, мужественно принимая вполне заслуженную кару. Хотя теперь я понимаю, чего это ему стоило.
  Я думаю, что пользы было бы больше для мальчика 15 лет, если бы его приласкали, показали бы ему, как все мы переволновались за него и как ждали его благополучного возвращения. Но, видимо, трудно было ожидать такого поведения от молодой женщины, пережившей немецкую оккупацию, военные лишения, потерявшей мужа и уже дважды видевшей раненного сына, к тому же ещё и издёрганной постоянными проблемами быта. В последствии мама всю жизнь себя казнила за то, что не сумела воспитать своего стар-шего сына достойным человеком.
  Той осенью брата определили в ремесленное училище Љ 3 при заводе "Коммунар", опасаясь, что, оставшись на второй год в шестом классе нашей школы, он вряд ли изменит своё поведение, так как ничто не смогло бы примирить его с учительницей ботаники. Кроме того, в ремесленном училище выдавали в то время, по моим понятиям, красивую форму с фуражкой и ремнём с "бляхой" − латунной пряжкой с буквами "РУ", неплохо кормили. Маме материально становилось немного легче растить без отца двоих мальчишек. В училище обучали рабочим профессиям, и Женька выбрал специальность слесаря-инструментальщика.
  
  
  
  Наша семья, г. Лубны, сентябрь 1947 года.
  
  
  УЧИТЕЛЯ
  
  Когда я стал ходить в пятый класс, нас снова перевели в основное здание тогда се-милетней общеобразовательной школы Љ 2 на улице Советской. Теперь мы учились с раздельным преподаванием предметов. Классным руководителем у нас стала преподава-тель русского языка и литературы Фаина Петровна Кацун. А в старших классах у нас фи-зику и астрономию преподавал её муж, Сергей Наумович Кацун. Он из-за какой-то болез-ни в армию не был призван, и они во время оккупации находились в Лубнах.
  Математику вела Александра Ивановна Чабаненко. Она перед войной окончила среднюю школу, а после войны поступила на заочное отделение пединститута. То есть фактически это была вчерашняя старшеклассница, но так как учителей, особенно матема-тиков, в городе крайне не хватало, её взяли в качестве преподавателя, учитывая её способности и отличные оценки в школе по математическим дисциплинам. Талант педагога у неё был врождённым. Я оценил высокое качество её преподавания после того, как стал учиться в высшем военном инженерном училище. Мои математические знания, полученные в школе, ничуть не уступали знаниям ребят, учившихся, например, в Харькове, Сумах, Полтаве и даже в Москве.
  Большой след в моей памяти оставила и учительница украинского языка и литера-туры Софья Алексеевна. Фамилию её я, к сожалению, не помню. Преподавала она в на-шем классе два или три года. После неё "украинисты" часто менялись, и почти никто из них мне не запомнился вообще. А София Алексеевна, уже немолодая тогда и на вид суро-вая женщина, была настоящим педагогом. Применительно к ней это слово можно было бы написать даже с большой буквы. Хотя меня своей высокой требовательностью она порой доводила до слёз. Я рассказывал, что в первом классе во время оккупации приходилось учиться писать на чём попало. Поэтому у меня был безобразный почерк, и София Алексеевна стремилась его исправить. Она регулярно снижала мне оценки по письменным работам не только за допущенные ошибки, но и за неаккуратность и плохой почерк. Например, однажды поставила четвёрку только за то, что в конце заголовка "Класна робота" я не поставил точку. За неряшливо и неразборчиво написанный диктант могла вообще поставить огромную единицу. При этом всегда терпеливо и спокойно, не унижая и не обижая ученика, объясняла, почему она снизила оценку, и советовала больше стараться. Но в четверти и за год оценку выставляла уже только за знания.
  С пятого класса был введён и иностранный язык. В то время в нашей школе была лишь одна учительница по этому предмету, которая в одних классах преподавала немец-кий язык, а в других французский. Это была Надежда Емельяновна Заславская.
  В нашем классе мы изучали французский. Она давно когда-то, ещё чуть ли не до революции, окончила университет Сорбонна в Париже и прекрасно знала языки. Носила прическу "а ля паризьенн", чем-то похожую на мальчишескую, курила. А поскольку пальцы у неё обычно были в мелу, которым она писала на классной доске, то после пере-мены и губы её оказывались выпачканными мелом. Она носила очки и, поправляя их, то-же пачкалась мелом. Следы мела были и на её одежде. От этого она выглядела неопрят-ной. Но язык, особенно французский, знала отменно. Да и немецкий, очевидно, тоже, так как во время оккупации даже работала переводчицей. Между собой ученики называли её не очень красиво ─ "Дэр-Баба".
  Но почему-то после войны за то, что она работала переводчицей в немецкой ко-мендатуре, её не преследовали. Может быть, потому, что она уже была не в молодом воз-расте, а может быть, ещё почему-то.
  Значительно позднее я узнал некоторые подробности о жизни и деятельности На-дежды Емельяновны в годы фашисткой оккупации. Она, работая переводчицей при на-чальнике комендатуры, знала о планировавшихся в городе облавах с целью выявления скрывавшихся раненых или вышедших из окружений красноармейцев, других лиц, не зарегистрированных в комендатуре. О планах таких мероприятий немецких властей Н. Е. Заславская сообщала некоторым своим знакомым, связанным с советским подпольем в городе Лубны. Информировала она также о планируемых отправках молодых людей на работу в Германию, о так называемых "медосмотрах", молодых людей, девушек и жен-щин, целью которых был отбор здоровой рабочей силы. Возможно, она знала об особых "достижения" медицины в период немецкой оккупации и могла давать необходимые ре-комендации по использованию этих методов. Так, тогда практиковались небольшие инъ-екции керосина под кожу рук, ног и даже лица, вследствие чего в тех местах образовыва-лись хорошо заметные темно-бордовые пятна. Врачи не могли определить причины таких проявлений неизвестной болезни, списывали всё на военное время, недоедание, отсутст-вие медицинской профилактики, необходимых лекарств и т.п. и вынуждены были брако-вать поражённых ею людей.
  Благодаря этому отправки в Германию удалось избежать многим юношам, девуш-кам и молодым женщинам, особенно внешне привлекательным. Хотя во время войны да-же достать керосин, шприцы для таких инъекций было большой проблемой.
  
  В городе моей юности Лубны в очередной раз я оказался глубокой осенью 1973 го-да. А в том году отмечалось 30-летие освобождения города от немецкой оккупации. Город был ещё празднично прибран, в витринах крупных магазинов и официальных учреждений были размещены стенды с фотографиями улиц с полуразрушенными зданиями только что освобождённого города, с пояснительными текстами портреты граждан, отличившихся в борьбе с фашистскими захватчиками, портреты командиров частей, освобождавших город. А в центральном парке был оборудован специальный стенд, на котором были размещены в большом формате портреты лубенчан Героев Советского Союза. Их было более десяти.
  В один из дней я купил букет поздних цветов и пошёл в родную школу Љ 2. Как в юности, перешёл только на другую сторону улицы и оказался у порога здания, куда вхо-дил тысячу раз, где познавал азы наук и получал первые жизненные уроки.
  Здание школы с тех пор очень изменилось. В наши дни оно было небольшим и од-ноэтажным, а теперь здание было значительно солиднее, был надстроен второй этаж, за-метно изменена планировка внутри.
  Когда-то в старших классах мы с ребятами помогали ломать какие-то стены, чтобы увеличить зал и обустроить учительскую. А теперь учительская находилась совсем в дру-гом месте, и, как туда попасть, мне пришлось спрашивать уборщицу.
  Дело шло к обеду, но на улице было пасмурно, и потому в учительской горел свет. Я вошёл, остановился недалеко от двери и стал осматриваться, надеясь увидеть знакомые лица. На меня, офицера с букетом цветов, конечно же, сразу обратили внимание и рас-сматривали меня с интересом. Я же не узнавал никого, т.к. большинство учителей, а ими были в основном нестарые или вовсе молоденькие женщины, явно пришли в школу уже после нашего выпуска, ведь прошло с того времени целых двадцать лет.
  Но вот за одним из столов, вторым или третьим от входа, я, наконец, увидел знако-мое лицо. Там сидела и что-то писала наш классный руководитель и преподаватель рус-ского языка и литературы Фаина Петровна Кацун. Я о ней и её муже немного говорил, повествуя раньше о школьных годах.
  Кто-то из учителей спросил, к кому я пришёл? Я ответил, что к Фаине Петровне. Услышав своё имя, Фаина Петровна подняла на меня глаза и, мне показалось, узнала ме-ня. Я поздоровался с ней и вручил цветы. Она поблагодарила и стала собирать свои бума-ги, тетради и ещё что-то из своего учительского имущества. Сложила всё в портфель, ска-зала, что сейчас позовёт Сергея Наумовича и мы пойдём к ним домой.
  Сергей Наумович - это её муж, который у нас читал физику и астрономию. Вскоре и он появился, и мы втроём отправились по Советскому переулку к улице Петра Слынько, где в старом одноэтажном доме жило несколько учительских семей.
  По дороге мы разговаривали с Фаиной Петровной, а Сергей Наумович шёл чуть позади. Она расспрашивала меня, где я служу, какая у меня семья и ещё о чём-то. Потом в какой-то момент она меня вдруг спросила: "А вы не встречали там, где служите, Колю ...?". И назвала мою фамилию. Тут уж пришла очередь удивиться мне. Я даже приостано-вился, а потом ответил: "Фаина Петровна, так я же и есть тот Коля!".
  Произошло небольшое замешательство, мы остановились, я по-прежнему держал в руках её портфель и молча смотрел на её реакцию. Остановился и Сергей Наумович. Те-перь они как бы заново и по-иному, внимательнее рассматривали меня. Не знаю, увидели ли они в стоявшем рядом офицере что-то из того, что хранила их память о неказистом юноше Коле из десятого "А" класса выпуска 1952 года. Сколько таких юношей за многие годы их учительского труда прошло перед их глазами, сколько разных мальчишеских лиц промелькнуло! Разве всех можно помнить.
  На улице Петра Слынько, недалеко от школы Љ 3, которую окончила моя жена Тамилла, был небольшой одноэтажный дом, разделённый на несколько секций-квартир для учителей. Одну из них и занимали Кацуны. Их квартира представляла собой просто-рную комнату о двух окнах, в которую вёл небольшой коридор, служивший одновременно и кухней. Там находилась небольшая электроплита, умывальник, какие-то полки или шкафчики.
  Фаина Петровна принялась разогревать обед, Сергей Наумович стал хлопотать у стола, а я впервые оказался в квартире моих бывших учителей и поэтому с интересом рас-сматривал комнату. В ней стоял простенький шкаф, этажерка с книгами, альбомами и ка-кими-то сувенирами, висели полки с книгами. У двух глухих стен стояли две односпаль-ные металлические кровати. Посредине комнаты под лампой с абажуром стоял круглый стол и несколько стульев. Вот и вся мебель и обстановка, которую нажили за свою жизнь мои школьные учителя. Прямо скажем, не богато. А ведь они оба работали, и детей у них не было, поговаривали, что из-за проблем со здоровьем у Сергея Наумовича. А может быть, просто так сложилась их жизнь.
  Минут через 10-15 на столе появились тарелки с борщом, а хозяин достал бутылку водки.
  Мне было несколько неудобно, я ведь не предполагал, что попаду на обед, думал просто пообщаться с Фаиной Петровной в школе, а потому к обеду ничего не купил. Но события развивались своим чередом, и что-либо изменить я уже не мог.
  За обедом мы вели, так сказать, светский разговор, а вот после обеда я уже был главным образом в роли слушателя. Тогда я узнал о моих учителях очень много нового, а они, как бы навёрстывая недосказанное в прошлом, всё рассказывали и рассказывали о себе, подкрепляя информацию и фотографиями, и выдержками из книги генерала, кото-рый командовал соединением, освобождавшим Лубны в 1943-м. Они даже продемонстри-ровали мне свои удостоверения партизан Великой Отечественной войны. И вот что я уз-нал в тот день.
  Из-за слабого здоровья (у него был обнаружен не то туберкулёз, не то язва желудка и ещё что-то) Сергея Наумовича в армию не призвали, и во время оккупации Украины немецкими фашистами он с супругой оставался в городе. Оба продолжали по мере возможности учительствовать и ещё как-то зарабатывали на жизнь.
  Когда город освободили наши войска, их обоих почти сразу арестовали компетент-ные органы якобы за сотрудничество с оккупантами. Возможно даже, что кто-то специ-ально донёс на них, а возможно, их взяли просто под одну гребёнку с другими, кто тоже находился на оккупированной территории. Их увезли в Полтаву и там держали в тюрьме, причём Фаину Петровну дольше, чем её мужа. Выпустили через год-полтора. Тогда они вернулись в Лубны и опять стали работать в школе.
  Но пятно от ареста и нахождения в тюрьме осталось в их жизни на многие годы. А это значило в нехорошем смысле многое. Например, об их вступлении в партию не могло быть и речи, как не могло быть речи и о сколь-нибудь значительном продвижении в педа-гогической карьере. Дозволялось просто работать в качестве рядовых школьных препода-вателей.
  Особую обиду в душе Фаины Петровны оставило отношение к ней чиновников и из отдела народного образования, и из отдела культуры городского совета.
  Если помните, я рассказывал, как в школьные годы участвовал в самодеятельном драмкружке, которым руководила Фаина Петровна. У неё был недюжинный талант драматической актрисы. Она и сама принимала участие в городской самодеятельности учителей, выступала с художественным чтением и декламацией, неоднократно занимала призовые места в конкурсах, и руководила драматическим коллективом учителей, который тоже не раз становился победителем на смотрах художественной самодеятельности.
  Но когда заходила речь о поощрении и награждении победителей, о ней вдруг "за-бывали", старались её фамилию замолчать. А однажды, когда она лично завоевала первое место на областном смотре в Полтаве, жюри публично объявило, что Кацун Ф.П. награж-дается бесплатной путёвкой в санаторий. Однако эту путёвку она так и не получила. Пу-тёвка где-то затерялась в чиновничьих кабинетах, или её просто "замылили", и ею вос-пользовался кто-то другой. И вообще, за всё время работы в школе они с Сергеем Наумо-вичем ни разу не отдыхали по профсоюзной путёвке.
  Так продолжалось до лета 1973 года, года, когда отмечалась 30-я годовщина осво-бождения города Лубны и в целом Полтавщины от немецко-фашистских оккупантов. В связи с этим в городе проводились многие массовые мероприятия, приезжали ветераны войны, принимавшие участие в боях за город.
  К этой дате и вышла та книга воспоминаний генерала, бывшего командира одной из дивизий, освобождавших город. В книге он рассказал о роли партизан в боях за город, об их помощи войскам важной информацией о немецких частях, оборонявших город, о вражеских огневых точках и укреплениях. В числе отличившихся партизан в книге были названы имена Сергея Наумовича и Фаины Петровны Кацун.
  Я своими глазами прочитал посвящённые им страницы книги генерала. Генерал приезжал на этот юбилей в Лубны и помог восстановить их доброе имя. Тогда-то им и были вручены удостоверения партизан Великой Отечественной войны, а на стендах в го-роде появились их фотографии и заметки об их деятельности в тылу врага.
  К сожалению, это было сделано очень поздно, т.к. здоровье у них уже было подор-ванным, слабым, а в учительской среде отношение к ним трудно было коренным образом изменить. Тут сказывалась и психологическая инерция, и определённая зависть со сторо-ны отдельных коллег, особенно из городского отдела народного образования.
  Я в Лубны приезжал несколько лет спустя, снова заходил к Фаине Петровне домой. Она уже была на пенсии, жила одна, так как Сергей Наумович год назад умер. Сильно горевала, что его не стало, говорила, что прожили они с ним жизнь, "как песню спели".
  Круг её интересов резко сузился, и вообще интерес к жизни почти пропал: ни де-тей, ни внуков после них не оставалось. На мой вопрос, чем она сейчас занимается, последовал ответ: "Играем с Марией Мефодиевной в дурака..."
  А Мария Мефодиевна - это в прошлом учительница по биологии в нашей же шко-ле, которая одиноко доживала свой век в том же доме, где жила и Фаина Петровна. Это была наша последняя встреча с одной из моих любимых учительниц.
  
  О других учителях почему-то вспоминается мало. Или они часто менялись, или их преподавание было унылым и незапоминающимся, а то и вообще некоторые из них были далеки от педагогики.
  Например, Николай Семенович Муха, который непродолжительное время был ди-ректором школы и преподавал у нас историю. В прошлом он был военным и якобы учился заочно в пединституте. Но в то время никакой другой гражданской профессии ещё не имел, и его, коммуниста со стажем, назначили хоть не на высокую, но всё же на руководящую работу.
  Он был косноязычен, на уроках преподносил только то, что вычитал в школьном учебнике, и мы порой следили по книге за тем, что он говорил. С учениками был груб, видимо, сказывалась привычка обращения с подчинёнными, приобретённая в армии. Его не уважали, слушать излагаемый им материал не хотели, на уроках было шумно. Он постоянно из-за этого выходил из себя, криком пытался навести в классе порядок и дисциплину. А однажды, выставляя силой кого-то из ребят из класса, у всех на глазах несколько раз ударил того по спине. Это стало известно и в школе, и родителям. Возник скандал. Этого директора убрали из школы, но оставили в педагогике, назначив заведующим районным отделом народного образования.
  
  Наш пятый класс "А" по численности стал почти вдвое больше, чем был наш чет-вёртый в начальной школе. В него свели ребят из нескольких начальных школ, и ещё до-бавились "переростки", ребята на три-четыре года старше нас, которые по разным причи-нам в годы войны и немецкой оккупации не учились. А мы, те, кто ещё в третьем классе учились во второй школе, составили своеобразный костяк класса и дружно держались вместе.
  
  РЕАЛЬНОСТИ ИНОГО РОДА
  
  В те годы мы негласно познакомились с игральными картами, и не только с "дура-ком", но и с "очком". А всё потому, что после войны всякого рода криминала хватало везде и в нашем городе тоже. Рядом с нами, в доме чуть поменьше жила семья слепых. Хозяин и его жена были инвалидами, зарабатывали тем, что глава семьи играл на базаре на аккордеоне. С ними жил вполне зрячий молодой брат хозяйки, которого все мы знали как Вальку Черноморца. Он был намного старше нас, носил кубанку, из-под которой картинно выбивался кудрявый чуб. Формально он работал на заводе "Коммунар", но фактически всё время занимался чем-то противозаконным. Как потом мы узнали, он воровал сначала уголь, а потом с такими же, как и он, парнями стал вскрывать товарные вагоны с разным добром.
  В то время от станции Солоница, что на левом берегу Сулы перед Лубнами, грузо-вые поезда на этом участке пути с большим подъёмом двигались очень медленно, несмот-ря на то, что впереди состав тащили два сцепленных паровоза, а сзади толкал ещё и тре-тий. Сесть на ходу на такой поезд для молодых мужчин большого труда не составляло. Так вот, Черноморец с приятелями подсаживались на поезд и по пути сбрасывали куски антрацита или набивали мешки коксом и тоже их сбрасывали с вагонов. Потом всё добы-тое собиралось и продавалось, прежде всего, знакомым, а потом и на базаре. Когда они наловчились на ходу вскрывать вагоны с более серьёзным товаром и грабить их, этими хищениями занялась уже милиция. Большинство из тех парней, в том числе и Валька Чер-номорец, оказались за решёткой.
  Для того чтобы иметь время на такие тёмные дела, Черноморец оформлял себе на заводе больничные листы. А для этого он практиковал следующее, чему я был однажды свидетелем. Он брал обычную резиновую калошу и несильно, но методично колотил её подошвой по тыльной стороне ладони левой руки. Постепенно рука краснела, вспухала и приобретала больной синюшный цвет. С этой раздутой синюшно-красной рукой, кожа на которой, казалось, вот-вот лопнет, Черноморец шёл в медпункт завода и получал боль-ничный лист, освобождение от работы на несколько дней. А эта искусственная опухоль через несколько часов безболезненно спадала, и он мог действовать рукой свободно.
  Он не гнушался ничем. Например, Валентин совершил воровство, обокрал даже свою слепую сестру. Наша мама случайно видела, как он нёс из их дома куда-то аккорде-он, и когда милиция по вызову этих слепых опрашивала в ходе расследования соседей, она следователю об этом рассказала. Аккордеон и ещё кое-что из пропавших вещей тогда нашли, но Валентина в тот раз почему-то не арестовали. А он, узнав, кто его сдал, выска-зал в адрес мамы угрозу. Она долго потом жила в страхе и ругала себя за то, что не про-молчала при беседе со следователем. Хорошо, что через несколько месяцев Черноморец всё же сел, попавшись на грабежах поездов.
  В свободное от "дел" время Валентин Черноморец со своими приятелями резался в "очко", и мы могли за их игрой наблюдать и познавать эту "науку". А наука была серьёз-ная. Как-то дёрнул меня леший вслух удивиться, когда, имея на руках явный перебор, Ва-лентин не признался и предложил банкующему брать себе. Он, видимо, рассчитывал, что у того будет тоже перебор, или планировал незаметно сбросить или спрятать свою лиш-нюю карту. После моего возгласа я тут же получил от Валентина солидную оплеуху. С тех пор я на всю жизнь усвоил правило картёжников - "подсказчика − под стол".
  Несколько позднее, когда мы стали учиться бренчать на гитаре, к нам подошёл па-рень постарше нас. Он назвался Сашкой, попросил у нас гитару и, аккомпанируя себе, стал петь блатные песни, начиная от "Мурки", "Гоп со смыком" и кончая заунывной "На железный засов ворота заперты, там преступник свой срок отбывает". Он нам показал не-которые аккорды, "ботал" явно "по фене". От него мы узнали некоторые слова из этого сленга: корочки, шкерята, марочка, перо, маруха, маслины, дело и т.п. Выучили и не-сколько песен из его репертуара. Одну из них, "Раз стоял за водкой в магазине...", я пом-ню до сих пор, как и почти всю "Мурку", часть "Кусочек неба синего".
  Сашка был красивым парнем. У него была модная стрижка "бокс" и золотая "фик-са" во рту. Ему нравилось, что мы с восхищением смотрели на него, когда он играл на гитаре и пел. У него всегда водились деньги, он имел "маруху". По крайней мере, он не-брежно так показывал нам засос на шее после ночи с очередной своей дамой.
  Он довольно часто бывал в нашей компании и даже ходил с нами на речку купать-ся. Как-то утром мы вместе с ним решили идти на Сулу. Когда проходили около базара, Сашка вдруг сказал: "Вы идите, а я загляну на базар, достану деньжат. Потом я вас дого-ню". И действительно, вскоре он присоединился к нам и показал несколько ассигнаций. Так мы узнали, что Сашка был "щипачём", карманным вором. Потом через некоторое время он куда-то пропал и исчез из нашей жизни.
  Так что в первые послевоенные годы нас вне дома, вне семьи воспитывала очень непростая среда, та самая "улица" в худшем понимании этого слова. Но родители и школа сумели в целом противопоставить системе сомнительных ценностей улицы другие, более значимые ценности, которых придерживались сами и которые втолковывали нам. И никогда их слова и их поступки не противоречили тому, к чему они призывали нас. Как бы тяжело временами ни было, никогда никто из родителей не сказал - пойди и возьми незаметно чужое. Только работа, только огороды, только честно заработанные деньги.
  
  
  
  1947 ГОД
  
  В 1947 году на Украину пришёл настоящий голод. Почему-то о тяжелых 46-м и 47-м годах в советское время почти не писали. А мы это пережили, были свидетелями того, что происходило.
  В нашем дворе в одной из квартир соседнего дома жила вдова с тремя дочерьми. Две девочки были школьного возраста, старшая училась, по-моему, в шестом классе на-шей школы и училась очень хорошо, была отличницей. Самой младшей было не более пяти лет. Их мать работала где-то уборщицей, получала мало, поэтому они постоянно испытывали нужду в продуктах и во всём остальном. А в те годы их положение стало совершенно невыносимым. Тогда почти все семьи бедствовали и боролись за собственное выживание. Поэтому мало кто интересовался и знал истинное положение в этой семье.
  А они все постоянно недоедали. Мать, стараясь поддержать детей, часто отказыва-лась от еды, говоря, что уже поела. Это не могло не кончиться трагически. Зимой эта женщина почти перестала выходить из дому. Я видел её весной всю опухшую, особенно страшно было смотреть на её ноги, похожие на колоды. До лета 47-го она не дожила. Её даже не хоронили в обычном понимании этого слова. Просто, когда старшая девочка со-общила о смерти матери, её тело увезли куда-то и всё. Детей после этого распределили по детским домам, при этом говорили, что из-за разницы в возрасте младшую поместили от-дельно от старших.
  И вот тогда все соседи по двору были шокированы не столько голодной смертью той несчастной женщины, сколько условиями, в которых жили дети в последнее время. В их квартире была ужасная нищета и антисанитария. Рассказывали, например, что после отъезда девочек вшей на полу сметали веником.
  Хлеб тогда был по карточкам. Но чтобы отоварить карточки, нужно было выстоять длиннющие многочасовые очереди. Задолго до приезда хлебной машины у магазина фор-мировалась очередь. Стояли и дети, и взрослые, и немощные старики, те, кто не был занят работой на предприятиях. Обычно мы занимали очередь с другими ребятами из нашего двора и сменяли друг друга, потому что выстоять одному, не отлучаясь, было просто не-возможно. А стоило отлучиться хоть на минутку, и тебя могли не признать, не пустить на прежнее место.
  Когда, наконец, начинали отпускать хлеб, образовывалась несусветная давка. У входа в магазин обычно стоял милиционер или какие-то мужчины в штатском. Но очередь сзади так напирала, что их сносили, а нас, пацанов, так сжимали, что иногда просто выдавливали в сторону, и втиснуться обратно было нельзя. Да что там пацанов! Порой и женщин, и стариков. А если кому-то в этой давке становилось плохо, его выпускали из очереди, и тут же она сжималась снова.
  В магазине отрывали талончик от карточки, взвешивали положенную пайку, и ты, не обращая внимания на точность весов, почти счастливый выбирался на волю. Я помню, как мне однажды, чтобы удержаться в очереди, почти у самого входа в магазин пришлось вцепиться и держаться обеими руками за решётку на окне магазина. Нередко в очередях возникали драки. Случалось, что у кого-то из детей хлеб отбирали другие пацаны, по-старше или посильнее.
  Летом 47-го маме удалось достать для меня путёвку в пионерский лагерь. Основ-ной едой в лагере была картошка, а первым блюдом почти всегда был суп из макухи (под-солнечный жмых после выдавливания масла). Это была жидкая серого цвета баланда. Но зато каждый имел гарантированный кусок хлеба. Нас из лагеря постоянно привлекали для сбора колосков в поле после уборки урожая. Босиком приходилось ходить по колючей стерне, так как мы всегда летом ходили без обуви. По крайней мере, я не могу вспомнить, что у меня в те годы летом было на ногах.
  
  
  ПОПЫТКА ПОСТУПЛЕНИЯ В СПЕЦШКОЛУ
  
  В седьмом классе мы с моим одноклассником Витей Черненко узнали, что после войны в ряде городов появились специальные школы - средние учебные заведения, пред-назначенные для подготовки юношей к поступлению в военные училища. Один из наших знакомых ребят, чуть постарше нас, стал, например, учиться в Киевской спецшколе ВВС. Во время зимних каникул он приехал в военной форме и рассказал, как здорово там учиться. В конце третьей четверти мы с Витей пошли в военкомат. Там нас приветливо приняли, велели написать заявления и собрать необходимые документы. В Киевскую спецшколу ВВС разнарядки не оказалось, и после седьмого класса нам предложили по-ступать в такую школу в Харькове. Родители нас поддержали, так как это решило бы мно-гие проблемы с нашим воспитанием, а особенно облегчило бы материальное положение наших семей. Мы с мамой жили небогато, а Витины родители начинали строиться. Кроме того, у них росла ещё старшая дочь Надя, которая собиралась поступать в местный меди-цинский техникум.
  И вот летом 1949 года военкомат выдал нам предписания и проездные документы, и мы впервые в жизни самостоятельно, без взрослых, отправились в Харьков поступать в спецшколу. Нам было по 14 с небольшим лет. Благополучно доехали до Харькова, там без труда разыскали эту школу. Нас, как и многих других мальчишек, разместили в казарме и поставили на временное довольствие. Буквально на следующий день мы стали проходить медицинскую комиссию, а потом должны были сдавать вступительные экзамены или проходить собеседование.
  Но, к нашему огромному огорчению, и Витю, и меня медкомиссия признала не годными к учёбе в военной спецшколе по состоянию здоровья. У Вити обнаружили даль-тонизм, он не различал некоторые цвета или оттенки цветов. А у меня оказался дефект слуха. Я до этого действительно несколько раз обращался к врачу по поводу воспаления среднего уха, а может быть, тогда ещё воспалительный процесс не был залечен. Так уже через два-три дня мы получили полный отказ в приёме нас в спецшколу ВВС.
  Нам без задержки выписали проездные документы на обратную дорогу, и мы ока-зались в большом незнакомом городе предоставленными самим себе. Ни денег, ни еды. Правда, что-то оставалось ещё из того, что дали нам родители, провожая в дорогу. Все были уверены, что мы непременно поступим, ведь учились мы хорошо. Я до сих пор не могу понять, почему в Лубенском горвоенкомате мы не проходили никакой медкомиссии и никто не проверял предварительно состояние нашего здоровья. Хорошо, что тогда у нас, несовершеннолетних мальчишек, не появились какие-нибудь фантазии и мы не попытались как-нибудь несерьёзно воспользоваться внезапно обретённой свободой и безнадзорностью. Скорее всего, отсутствие денег и опыта самостоятельной жизни, а также наличие требования на проезд именно до станции Лубны и вынудило нас идти прямо на вокзал.
  Поезд до Киева, который проходил через Лубны, в тот день уже ушёл. Ждать сутки без основательной еды мы не решились, а потому взяли билеты на вечерний поезд в нуж-ном нам направлении, но только до станции Ромодан. О Ромодане мы много раз слышали дома, и нам казалось, что он находится совсем рядом с Лубнами. До Ромодана мы ехали на голых полках общего вагона. Спали, подложив под головы те сумки-котомки, которые были у нас с собой и в которых теперь находились только документы. Правда, у Вити ещё осталось немного пряников, которые его мама испекла ему в дорогу. Из моих же припасов к тому времени ничего уже не осталось.
  На станцию Ромодан мы прибыли часов в пять-шесть утра. На вокзале узнали, что пассажирских поездов на Лубны не будет почти до вечера, да и билеты нам брать было не за что, ведь воинское требование, выданное в спецшколе, мы уже израсходовали. И мы принимаем решение топать в Лубны пешком, благо, весь день был ещё впереди. Сгрызли по паре пряников, попили водички - и в путь. Как потом мы узнали, по прямой от Ромо-дана до Лубён километров двадцать, а со всеми поворотами и изгибами дороги, может быть, и все двадцать пять.
  Погода была прекрасная, и, несмотря на "облом" со спецшколой, мы бодро, с раз-ными шутками зашагали в сторону нашего города. Уже часа через три, когда солнце под-нялось и стало припекать по-летнему, а Лубны ещё не появились даже на горизонте, мы шагали не так живо, как в начале пути. Стали периодически отдыхать в тени, искать, где можно напиться. Темп нашего продвижения вперёд значительно снизился, но мы ни на секунду не сомневались, что до дому дойдём, и продолжали идти. По дороге придумывали какие-то игры, загадывали, сколько шагов до того или иного ориентира впереди.
  Где-то ближе к полудню на горизонте стали видны Лубны, поскольку они находят-ся на возвышенности по отношению к равнине, по которой мы шагали. Чуть правее, там, где находилось село Мгарь, были видны колокольня и другие высокие строения старого монастыря. В нём тогда стояла какая-то воинская часть. Идти стало веселее. Мы доели последние пряники, отдохнули и увереннее зашагали вперёд.
  Трудно сейчас точно сказать, за какое время мы преодолели путь от Ромодана до Лубён, но после обеда, ближе к вечеру мы были дома, конечно, не отказав себе в удоволь-ствии в конце пути искупаться в родной Суле. Дома нашему столь быстрому возвраще-нию, естественно, не обрадовались, но вообще-то не очень и расстроились. Главное, мы вернулись в целости и сохранности. А то, что мы с Витей не были с детства особыми здо-ровяками, родители знали. Нам же оставалось готовиться теперь к восьмому классу.
  Мама продолжала работать на междугородной телефонной станции. Зарплата у неё была небольшая, мы каждый год брали за городом участок под огород и у дома тоже име-ли огород. Кроме того, мама брала заказы на пошив женских платьев. Её машинка "Зин-гер" не брала толстую ткань, но платья из тонкого материала себе и людям, брюки и ру-башки нам с братом мама на ней мастерила. А позднее она стала покупать по дешёвке от-ходы, лоскуты разных тканей, по-моему, на местной войлочной фабрике и освоила шитьё из них своеобразных курточек с кокеткой, которые все тогда называли "бобочками". У меня появились первые обновы.
  А обычно в школу я ходил в спортивном байковом костюме. Пальто у меня не бы-ло, а перебежать в школу через дорогу было минутным делом. В очень сильные морозы приходилось иногда набрасывать белый армейский тулуп, оставшийся от отца. А вот в чём я гулял, я не могу чётко представить. То ли в старом братовом пальто, то ли в какой-то поношенной фуфайке, ей Богу, не помню. Только в десятом классе у меня появилась "московка" − короткое, до колен, полупальто на ватине. Но я на одежде никогда не зацикливался и не комплексовал по этому поводу. Для меня всегда главным была учёба, общественные и другие дела в школе и, само собой разумеется, друзья.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"