Я еду на почтовом велосипеде по лесной дорожке в отдаленный поселок, состоящий из нескольких разрозненно стоящих домов в чаще. Дорога впитывает в себя влагу дождя и полна лесных запахов, я равномерно кручу педали, подняв воротник форменной тужурки, с фуражки то дело стекают струйки воды, на багажнике сумка с почтой и небольшая бандероль; мне с трудом верится, что это все происходит со мной наяву. Издалека я вижу белый силуэт одноэтажного дома, близ которого сквозь просвет между деревьями я наблюдаю довольно полноводную реку, медленно движущую свои воды - по всей видимости, к невидимому в этих краях в силу кривизны поверхности планеты морю. Близ дома я наблюдаю мостки небольшого причала, к которому привязана деревянная лодка с веслами на дне. Спешившись, я качу велосипед по тропинке к открытой калитке, и, взяв бандероль, поднимаюсь по дорожке к веранде. Я слышу звуки вальса внутри дома, это Шопен, вальс до минор, его довольно виртуозно играет на фортепьяно молодая особа, сидящая спиной ко мне в глубине дома, у нее стройная фигура, белое платье, светлые волосы разных оттенков золотого. Эта чарующая музыка, одновременно грустная и одновременно веселая, вдруг она прекращается и молодая особа, повернувшись ко мне лицом, и разглядев меня, встает с табурета и идет мне навстречу. Она необыкновенно хороша собой - так, что у меня спирает дыхание.
- Добрый день, - говорит она, - извините, я увлеклась игрой и не услышала вас. Вы привезли почту? Голос у нее очень мелодичный, звонкий и одновременно глубокий, как звук фортепьяно из дорогих пород древесины.
- Да, сударыня, - отвечаю я немного глухим от волнения голосом, - извольте получить бандероль. Распишитесь здесь, пожалуйста. Премного благодарен. Я отмечаю про себя, что руки у нее очень красивые, с длинными, тонкими и очень ровными пальцами, я ощущаю необыкновенный аромат духов и поднимаю взгляд. Там волшебные синие глаза, которые смотрят на меня с любопытством.
- Кин? - спрашивает она. Это вы? Я вас не сразу узнала.
- Да, меня зовут Кин, - отвечаю я. - Аквариус Кин. Простите, сударыня, не могу припомнить, вероятно, вы ранее изволили воспользоваться услугами нашей почтовой станции?
- Нет, - отвечает она. - Кин, почему вы меня не узнаете? Это же я, Дебри.
Я внимательно смотрю на нее, и мне кажется, что мы уже раньше встречались где-то, но так давно, что уже и не вспомнить.
- Простите, Дебри. Не могу вспомнить. Я имел честь стать почтальоном совершенно недавно, - отвечаю я.
- Мы работали вместе в миссии. Ты вспомнил? - мне кажется, она с какой-то тревогой вглядывается в мое лицо. - Что с тобой? Она касается рукой моей небритой щеки и, кажется, немного краснеет, а я чувствую, как мое тело покрывается мурашками.
- Прошу покорнейше извинений, сударыня, - слыша громкие стуки своего сердца, отвечаю я. - У меня амнезия после контузии.
- Вы воевали?
- Нет, попал под налет аэропланов, когда ехал на поезде на воды. С тех пор я не помню того, что было. Не сочтите за моветон, сударыня, не могли бы вы снова наиграть эту мелодию, мне кажется, я мог слышать ее раньше? Благодарю покорно.
Молодая особа снова садится за фортепьяно и продолжает играть, а я, сняв фуражку, остаюсь стоять поодаль. И эти чарующие звуки напоминают мне о следующем.
Сидя в железной коробке, летящей между звездами, обклеенный датчиками сна, я смотрю в большой экран на самого себя. Там она, моя Дебри, она играет вальс Шопена, а я, Аквариус Кин, стою и смотрю на нее. Вокруг нас проносятся звезды и галактики, но я пленен этим зрелищем и чарующими звуками, и все во мне отдается глухой болью, которая все более усиливается, чем больше я вспоминаю о нас. Видения прошлых дней, все они записаны на прозрачный монокристалл моей памяти, и я хочу выдернуть штепсель из розетки, чтобы прекратить эту пытку, ведь я давно мертв, я киборг, и мое сознание курсирует между ячейками памяти, натыкаясь на межсетевые экраны, не позволяющие прекратить эти мучительные галлюцинации. Я не могу пошевелить ни пальцем, ибо у меня их по-настоящему нет, как давно нет и тела, и я продолжаю смотреть на экран моего сознания и вижу, как играет Дебри вальс Шопена, а влюбленный Кин стоит в мокрой тужурке, держа фуражку в руке; капли дождевой воды с него, как с мокрой собаки, стекают на паркетный пол и впитываются между дощечек; я вижу, как юное лицо Дебри покрывается сетью морщин, и седеют ее волосы, а молодой красавец Кин превращается в дряхлого шамкающего согбенного старика; за фортепьяно сидит дряхлая седовласая старуха в белом платье и играет вальс, кажется, это сама Смерть села поиграть, временно отложив косу в сторону; тело Кина превращается в скелет и, падая на пол, рассыпается и превращается в труху, рассыпается и то, что было Дебри, и нет уже того фортепьяно, все вокруг объято пламенем забвения; но музыка все играет и играет; за оконным стеклом - стена дождя, спрятавшая в туманной мгле белый силуэт одноэтажного дома у реки, над которым клубится стая грозовых облаков; вода пузырится от пронзающих тело реки стрел дождя: не иначе как дождь будет до вечера, а то и до утра; ветер колышет осоку на берегу, лодка бьется на привязи и, когда веревка перетирается и беззвучно лопается, ускользает, влекомая течением, вероятнее всего, к самому морю; там, наверху, то и дело сверкают молнии и рокочут раскаты грома, которых не видать и не слыхать за белой дымкой, покрывающей местами голубоватый шарик планеты; а если поднять взор несколько выше, то можно увидеть солнце, сияющее здесь ослепительно ярко уже несколько миллиардов лет, оно стремительно удаляется и превращается в одну из сотен тысяч, миллионов, миллиардов светлых точек на объемном экране монитора вселенной и исчезает в черной бездне.