Пустая девушка
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
. ,
ПУСТАЯ ДЕВУШКА
(СТУДЕНТКИ)
ПРОЛОГ
Она проснулась в пять часов, как от толчка: умер Витька. Умер Витька Рябинин, беда ее юности. Витька, одноклассник, на которого школьницей она не обращала внимания. Витька, курсант знаменитой Дзержинки, в которого она студенткой была влюблена все пять лет. Он давно уже был только прошлым, и она давно уже о нем не вспоминала. А сейчас вдруг почувствовала, что он умер. Умер вот только что, сию минуту. Она вспомнила слышанное на какой-то публичной лекции: перед смертью мозг человека работает на износ и посылает импульсы какой-то, пока что не открытой, энергии близкому человеку. Конечно, Витька должен был послать такой импульс именно ей. Потому что, хоть он и был бедой ее юности, она тоже...
* * *
Когда осенью 1945-го года стало известно, что отец Леры с войны не вернется, она, по настоянию маминой сестры тети Лизочки, добилась через прокуратуру освобождения одной из двух комнат, которые их семья занимала до войны, и в которые жактовское начальство вселило большую семью Суровых. Она выбрала ту, что поменьше, непроходную. В феврале 1946-го года Лера переехала в нее из институтского общежития, где прожила весь первый семестр учебы. Она была одна, маму война забрала у нее еще раньше, в 1943-м
Вся мебель, размещавшаяся когда-то в двух комнатах, оказалась теперь в одной, и первые несколько дней мешала передвигаться. Разобрать ее, распределить как-то по углам, было нельзя, потому что предстояла приемка по акту. Но грозная начальница из жакта по фамилии Овсянка тянула и с приемкой мебели и с Лериной пропиской. Попутно она объясняла Лере безнравственность ее, Лериного, поступка: вместо того, чтобы спокойно жить в общежитии и ждать, не освободится ли какая-нибудь комната в жилмассиве, Лера выселила хороших людей. В конце концов, и прописка, и приемка мебели состоялись. К тому времени, когда в 42-м году отец смог придти с фронта, находившегося рядом с городом, и сдать жакту вещи на хранение, по акту и под расписку, из вещей в комнатах оставалась только мебель и, почему-то не взятая мародерами, игрушечная швейная машинка. Присутствие этой машинки в акте, при ее отсутствии в наличии, приводили Овсянку в особое негодование.
- Советской девушке, тем более комсомолке, стыдно даже и заикаться об этой мелочи! - кричала она. - Надо совсем не иметь совести, чтобы эту мелочь требовать!
Лера и не требовала. Она была рада, что завершилось, наконец, еще одно из висящих над ней неприятных дел. Теперь она навела кое-какой порядок. Добрую половину мебели она сложила вдоль стенки, отделявшей комнату от лестничной площадки, напротив огромного окна. Вышло очень некрасиво, но зато появилось свободное пространство, и стало возможным убрать грязь. Выбросить часть мебели было никак нельзя, в дальнейшем она могла потребоваться тете Лизочке. Та надеялась вскоре вернуться в Ленинград, а ее квартира на Петроградской стороне была не просто разграблена, но и занята. Тетя хлопотала об ее освобождении, а потому часто наведывалась в Ленинград, одна или с мужем. Она и помогла Лере, несмотря на противодействие Овсянки, вселиться. Прежде, чем уехать в Недроград, где они теперь работали и где, живя у них, Лера окончила школу, тетя прочла племяннице небольшую лекцию:
- Жизнь одной накладывает на девушку много обязанностей, - говорила тетя. - Ты должна понимать, что соседи будут стараться тебя выжить. Они будут придираться к каждому твоему шагу. Они будут говорить о тебе разные гадости, придумывать то, чего никогда и не было. Считай, что эта твоя комната - комната для работы.
Тетин совет внес и свою лепту в Лерину неуверенность. Она и так чувствовала полную свою беспомощность перед Овсянкой, перед соседями Суровыми, перед жизнью.
* * *
Тетины предсказания начали сбываться уже на следующий день. Вечером в дверь постучали, и на пороге появился лысоватый человек лет тридцати пяти.
-Давайте познакомимся, - сказал он. - Я брат вашей соседки Нины Павловны, Миша. Михаил Павлович. Житель Петроградской стороны. Инженер. Между прочим, холостяк... - Он обольстительно улыбнулся. - Вас зовут...
- Лера.
- Значит, Валерия.
- Калерия.
- Очень хорошее имя. Не совсем обычное, но хорошее. Вы хоть сами-то понимаете, Лера, как вам повезло с комнатой? Ни с того, ни с сего комната в Ленинграде.
И он снова обольстительно улыбнулся.
- Почему же ни с того, ни с сего? Это моя комната.
- Конечно, конечно, ваша. Но вам очень повезло. Вы, кстати, замужем?
- Нет.
- Ну, ничего, выйдите!
Он в третий раз обольстительно улыбнулся и сказал:
- До свидания, мы теперь будем часто встречаться.
После этих слов он ушел, так и не приглашенный Лерой присесть. А она, когда за ним закрылась дверь, подумала: "Тетя Лизочка, как всегда, права"
Еще через несколько дней в Лерину комнату явился незнакомец. Почти незнакомец, т.к. о нем Лера уже слышала от родственников.
Возвратившись из эвакуации, младшая сестра Лериной мамы тетя Катюша и старший ее брат дядя Кирюша столкнулись с обычным в то время явлением: их жилье оказалось занятым. Энергичная тетя Катюша, работавшая до войны конструктором, устроилась техником-смотрителем в жакт. В районе Песков, в огромном доме, служившем до революции то ли дешевой гостиницей, то ли публичным домом, а после революции жильем для трудящихся, тетя и нашла для себя, а потом и для брата с семьей, по комнате, чьи одинокие жильцы умерли от блокадного голода. Эти комнатки-пеналы не шли ни в какое сравнение ни с тетиной комнатой на Ропшинской улице, ни, тем более, с роскошной квартирой дяди на улице Литераторов. Но это все же было жилье в послевоенном городе. Навещая вновь приехавших родных, Лера и узнала: демобилизовался друг их погибшего сына Вадим. Этот Вадим хотел увидеть Леру, и ему объяснили, как найти ее дом. Они только не помнили номера квартиры.
- Войдя в комнату, молодой человек отрекомендовался:
- Вадим Морев. Вы меня не помните? Мы встречались в августе 41-го. Я заходил к друзьям нашей семьи попрощаться, а вы тогда жили у дяди.
Лера его не помнила, но, будучи о нем предупрежденной, предложила ему раздеться и сесть. Поискав глазами вешалку, которой в комнате не оказалось, гость бросил пальто на красное, обитое плюшем, кресло из старого гарнитура и сел на соседнее.
- Я с трудом разыскал вас, - рассказывал он. - В жакте какая-то особа с перманентом упорно не хотела назвать мне номер вашей квартиры. Все спрашивала, а кто я вам. Какое, собственно, ее дело? Я говорю: "Предположим, знакомый".
- Это, наверное, Овсянка.
- Эта ваша Овсянка хоть и покуражилась, но все же номер квартиры назвала. Так что я здесь и хочу у вас узнать, что вы слышали о ваших родственниках? Где они теперь? Скоро ли вернутся в Ленинград?
Сама не склонная к хитрости и дипломатии и не любившая этого в других, Лера сказала:
- Они уже вернулись. Я на днях их видела. Они рассказали, что вы были у них накануне и узнавали мой адрес.
Гость немного смутился.
- Вы правы. Я у них был. И в войну мы с ними переписывались. Не обижайтесь, мне же нужен был предлог, чтобы придти к вам. А придти хотелось. Я художник, я запомнил ваше лицо. Теперь мне было интересно, какой же вы стали за эти четыре года.
Он вгляделся в Лерино лицо и сказал:
- Да, вы изменились...
В этом "вы изменились" ей почудилось и его недовольство результатом увиденного, и какое-то высокомерие, и даже какая-то беспардонность. Разговор не получался. Вадим раскрыл бывшую при нем папку и стал показывать привезенные с войны зарисовки. На листах плотной бумаги Лера увидела каменные дома под черепичными крышами.
- Немецкое "дорф" совсем не то, что русская деревня, - объяснял автор.
Затем он перевел разговор на Леру и, как ей показалось - снова бесцеремонно, начал расспрашивать у нее о ней самой, как будто бы она не живой человек, а тоже какая-нибудь "дорф".
- А вы читали роман "Фиеста"? - спросил он. - Очень интересный молодой писатель Хемингуэй.
Лера не читала.
- Нет? А "Пятая колонна"? Тоже нет? И "Прощай оружие"?
Услышав ее новое "нет", он тут же подвел итог своему исследованию:
- Да, чтением себя вы, как вижу, не балуете...
Лера покраснела. Слова гостя показались ей несправедливыми. Ей казалось, что читает она как раз достаточно много. Во всяком случае, больше, чем подруги по общежитию. Почему она должна читать именно то, что нравится Вадиму Мореву?
Лера не могла предложить гостю чая. У нее не было ни крошки хлеба и, тем более, сахара. Сахара не было в принципе, а последний кусок хлеба от выкупленного пайка она съела незадолго до прихода гостя. Самого чая тоже не было. И второй чашки. И чайника. Недавно тетя Катюша нашла для нее подержанную керосинку, но и керосина у нее не было. Однако, если бы все нужное у Леры и было, она все равно не пригласила бы гостя к чаю. Она была обижена.
Недовольные друг другом молодые люди расстались. Лера не стала искать книг, о которых говорил Вадим. Потому, что он говорил о них "так".
* * *
Вначале все свободное от института время Лера проводила дома. Утром, выпив кипятку, если было с чем, уезжала в институт. После занятий, если на карточках оставались талоны, она обедала в студенческой столовой на первом этаже и ехала домой. Идти никуда не хотелось. И видеть никого тоже не хотелось. Те полгода, что она прожила в общежитии, приятный воспоминаний не оставили... Если не капризничало электричество, она разбирала лекции или читала книги. Но часто света не было, или он был слишком тусклым. Все телефоны в городских квартирах отключили еще в начале войны, и пока что никому из рядовых абонентов не включили. Радио в ее комнате не было. У соседей Суровых работал громкоговоритель, серая, цвета асфальта, бумажная тарелка, так похожая на ту, что когда-то была у них. Громкоговоритель и в самом деле говорил громко, но слов через стенку было не разобрать. Лера сидела в своей комнате, одна, и всем своим существом чувствовала: как это странно, как это неестественно, что она здесь одна. Она представляла маму, папу, собаку Азу, пропавшую незадолго до начала войны. Ей представлялся маленький деревянный обелиск на обочине шоссе у далекого немецкого городка, под которым лежал ее папа. Или низкий глиняный холмик в далеком среднеазиатском захолустье, под которым лежала мама.
Вспоминался один, в общем-то, почти обыкновенный день. Выходной, 1-е марта. Всей семьей они ездили в центр, за покупками. Лере купили замечательное новое осеннее пальто кофейного цвета и зеленый берет. Было очень солнечно, но еще не весь снег растаял... А вскоре папе дали путевку, и он ездил в Гагры. Оттуда он прислал удивительное письмо: прямо на лист магнолии была наклеена марка, и там же чернилами написаны добрые слова.
Вспоминала она и соседей Карандашовых из квартиры напротив, эвакуировавшихся еще в начале июля, до блокады. Лера провожала их на вокзал, откуда они отправились в товарном вагоне. Мама проводить их не могла, потому что находилась уже на казарменном положении. Она дала Лере немного денег и строго наказала купить и подарить Наталье Алексеевне галоши, потому что осенней обуви у той не было. Лере было очень неудобно дарить галоши. Побродив по находившемуся в их жилмассиве большому универмагу, она купила, наконец, не галоши, а большой флакон одеколона, который от маминого имени и преподнесла...
Лера вспоминала, какой капризной и непослушной была она в последний предвоенный год, и мучилась сожалениями и раскаянием. Заново, снова и снова, переживала мамину смерть, и потеря теперь чувствовалась острее и тяжелее, чем тогда, в сорок третьем. Она часами лежала, накрывшись пальто, т.к. одеяла у нее не было, уткнув лицо в подушку, которая все-таки значилась в описи вещей, а потому и была возвращена Овсянкой, и плакала. В слезах засыпала, а утром просыпалась и ехала в институт. Никто из девочек в ее комнате еще не бывал, она никого не звала. В поисках моральной опоры, она, может, несколько чаще, чем нужно, писала в Недроград тете.
В огромном, с толстыми кирпичными стенами, здании института еще почти не топили. На занятиях все законно сидели в пальто, а кто имел варежки -- в варежках. У Леры не было варежек, и руки на улице сильно мерзли даже тогда, когда сама она на ходу согревалась. Но она умела вязать. В один морозный день, придя с лекций, она достала старые шерстяные носки, по счастью - не выброшенные, распустила их и принялась за работу. Она работала с трех часов дня до трех часов ночи и связала даже и не варежки, а перчатки. Не слишком, конечно, красивые, но все-таки. Когда утром она шла в институт, руки не мерзли. Она радовалась, была горда собой и хотела поделиться своей гордостью и своей радостью с девочками. На военной кафедре, у "ящика с песком" - открытой деревянной коробки, действительно заполненной песком и утыканной изображающими войска и технику фигурками, где собралась группа, ожидая прихода майора Цыганкова, она сказала:
- Знаете, девочки, я сегодня легла спать в три часа...
Рассказать про превращение старых носков в новые перчатки она не успела. Староста Валя Федорова, демобилизованная зенитчица, грубо ее перебила:
- Никому не интересно, где ты гуляешь и когда ложишься спать!
Лера не нашлась, что ответить, покраснела и смолкла. Вале Федоровой уже исполнилось 27 лет. Она была членом партии, на занятия ходила в шинели и кирзовых сапогах. Лера вызывала ее неприязнь.
Несмотря на теплое пальто и новые перчатки, Лера на лекциях мерзла и вскоре простудилась. Однажды утром она встала, но не поднимались руки, не хотели двигаться ноги. Она легла на оттоманку и заснула снова. А поздно вечером, почти ночью, в дверь постучали, и вошла Нина Павловна Суровая.
-- Что с вами? -- спросила она.-- Ох, да у вас температура!
Она вышла и вернулась со стаканом горячего чая и таблеткой.
-- Она же там одна... -- услышала Лера через неплотно закрытую дверь ее оправдания и прозвучавшее в ответ ворчание ее матери, старушки Дарьи Акимовны.
?Ну вот, - думала Лера, - они хорошие люди, а я их обидела, выселила...?
Простуда, к счастью, тянулась недолго.
* * *
Как-то по дороге домой Лера зашла к довоенной школьной подруге Мусе Ивановой, с которой уже несколько раз встретилась после возвращения в Ленинград.. Муся жила в том же огромном, когда-то заводском, доме, в квартире по соседней парадной. Муся уже вернулась из техникума, и, сидя за столом, ела суп с макаронами.
-- Вот хорошо, как раз к обеду!-- встретила она Леру.
Но Мусина мама, находившаяся тут же, сказала неприязненно:
-- Какой обед? Обед кончился, ты доедаешь последнюю тарелку.
-- Ну что вы, спасибо, я только что пообедала в институте, -- покраснев, пролепетала Лера -- Муся, доедай, и пойдем ко мне.
Муся, демонстративно отставила тарелку с недоеденным супом и встала из-за стола.
-- Ты не обижайся. Она раньше такой не была. Это после блокады. Ты же сама знаешь, что такое блокада. А мы пережили ее до конца. -- говорила она, спускаясь по лестнице.
-- Да я не обижаюсь, что ты.
Худенькая Муся была в модном синем костюмчике с раструбами в нижней части рукавов и с подложенной под плечики ватой. Ее папа успел сшить дочери модный костюмчик прежде, чем умереть от последствий блокадной дистрофии. Муся уже опомнилась после смерти папы и гибели друга, морского летчика, сбитого перед самым концом войны, и была снова влюблена.
-- Он только летом демобилизовался, и сразу к нам, на третий курс, -- рассказывала влюбленная Муся. И мечтала:
- Окончу техникум, выйду замуж за Валерика. Потом отработаю два гола и поступлю в консерваторию. Буду певицей.
- Муся, я в первый раз слышу, что ты поешь. Ты и в школе никогда не "выступала". Не пела. Даже в хор не записалась. Я хоть стихи разные читала, а ты ничего...
Лера и в самом деле не знала, что у Муси талант. Муся никогда о нем не рассказывала.
- Муся, а как же - замуж и консерватория?
- А Валерик "за". Он вообще во всем меня поддерживает.
* * *
Вскоре после зимних каникул Лере, как дочери погибшего в войну, вернули те сто рублей, что ранее вычли из стипендии в счет платы за обучение. Она положила оказавшуюся так кстати сторублевую бумажку в маленький незакрывающийся карманчик внутри командирской полевой сумки, в которой носила блокноты с лекциями, и поехала домой. На углу Невского и Литейного пришлось долго ждать трамвая ?девятки?. Другие маршруты шли, а ?девятка? куда-то запропастилась. Краем глаза она увидела, что на нее посматривает молодой человек, интересный и хорошо одетый. На нее часто посматривали молодые люди, она к этому привыкла. Но этот смотрел как-то особенно. Она подумала: это из-за ее неуклюжего, с чужого плеча, пальто. Ей стало неловко, она отвернулась. Потом что-то заставило ее повернуться в сторону трамвайных путей. Трамвай тронулся с места и медленно набирал скорость. Хорошо одетый молодой человек подбежал к нему с тротуара, заскочил на подножку и уехал. Лера опустила взгляд на висевшую на плече сумку. Сумка была расстегнута, сторублевой бумажки в маленьком карманчике не было.
Когда Лера, расстроенная, приехала домой, в почтовом ящике ее ожидало письмо с обратным адресом ?Пиллау?, письмо от заочника Владислава. Лера не придавала значения этой переписке с моряком. Некоторые девушки имели по два и даже три таких "заочника". Она знала, что и молодые люди переписываются с двумя и даже тремя девушками. Так, без надежд на что-то "очное", от скуки. Лерин адрес - адрес "девушки с длинными волосами" - Владислав получил от друга Юрия, а тот, в свою очередь, от двоюродной сестры Ады, школьной Лериной подруги. На этот раз из Пиллау пришел не маленький бумажный треугольник, а большой конверт. И в нем целых две фотографии. На одной молодой моряк Владислав, в форменке, с лычками и орденом Красной звезды. Вот он какой, ее ?заочник?. Приятное, хоть и обыкновенное, юное лицо. Зато со второй фотографии на Леру глядел варяжский гость из оперы ?Садко?. То же юное лицо, но с ?окладистой? светлой бородкой, грубый свитер, капюшон и зажатая в зубах трубка. Если не варяжский гость, то уж обязательно морской разбойник. Добрый морской разбойник. Романтик. Еще в своем самом первом письме Владислав написал: ?Я влюблен в море, как в девушку... Возможно, когда-нибудь Вы упрекнете меня за то, что свою первую любовь я уже отдал. Я отдал ее морю?. В этом конверте с фотографиями находилось еще и маленькое стихотворение, тоже про море. Юный романтик был еще и поэтом. Разбойничья варяжская фотография заставила Леру улыбнуться. На нее повеяло чем-то милым и добрым.
"Бог с ними, со ста рублями -- подумала она. -- Не пропаду я без этих ста рублей". И еще она подумала: "Хватит. Хватит сидеть дома и плакать. Сегодня же поеду в общежитие на танцы".
И она сразу же принялась за уборку, потому что была суббота и ее очередь.
Она понемногу обживалась в своем старом-новом жилище. После того, как Нина Павловна напоила ее, заболевшую, горячим чаем, они стали здороваться и понемногу разговаривать. Узнав, что Нина Павловна и Мышкина, соседка из третьей комнаты, по очереди убирают кухню и все прочие места общего пользования, она тут же, не дожидаясь напоминания, вызвалась делать это с ними в очередь. Главным в уборке было мытье пола. В свое время строители застелили пол деревянными досками, которые красили уже после того, как въехали все жильцы. Красили по всем правилам, со шпатлевкой и грунтовкой. В комнатах этот толстый ?культурный слой? кое-как сохранился, поскольку на своей жилплощади люди все-таки старались ходить поаккуратнее. Зато в прихожей и в кухне от него не осталось и следа. Лерины соседи приспособились ?шерыхать? белые доски. На мокрый пол клался старый веник, ветки которого не сохранили не только листьев, но и коры. Этим веником очередная уборщица и водила ногой по доскам туда-сюда, стараясь нажимать посильнее. ?Отшероханные? доски споласкивались чистой водой и вытирались. Эта процедура, требующая приложения физической силы, была для Леры несложной. Много сложнее оказалась чистка уборной. Хоть вода в бачке, как и в кране на кухне, имелась бесперебойно, сам унитаз за неделю делался невообразимым. Когда Лера чистила его впервые, ее стошнило. Нина Павловна рассказала ей в утешение: до вселения Суровых в Лерины комнаты, когда всю квартиру занимали Мышкины, захватившие ее в 42-м году явочным порядком, роль унитаза исполняла граммофонная труба...
Закончив уборку, Лера стала собираться.
Она долго умывалась под водопроводным краном в кухне над раковиной. Долго терла руки, лицо и шею. Конечно, лучше было бы сходить в баню, но там пришлось бы не один час стоять в очереди. Потом она заплела косички и надела черное платье. Еще недавно оно было ей чуть тесновато, но за месяцы жизни в Ленинграде она успела заметно похудеть. Трамвай 18-го маршрута почти час вез ее с Выборгской стороны на Васильевский остров.
* * *
В "родной" 528-й комнате Леру встретили некоторые новшества. Одну из кроватей теперь занимала Люба Любченко, ее бывшая одноклассница, теперь учившаяся с ней в одной группе. На бывшей Лериной кровати сидела и подкрашивала ресницы нарядная самоуверенная девушка с радиофакультета, Ляля Запольская. Ляля почти сразу же ушла, а кто-то из девочек сообщил, что Ляля, хоть далеко и не отличница, но очень интересный человек и, к тому же, пишет стихи.
Лиля Туманова сказала:
-- Поскольку мы с тобой стихов не пишем, может, нам пора на танцы?
На ней уже было надето выходное платье. Она перегнулась, чтобы проверить, правильно ли расположены на икрах швы выходных шелковых чулок, и осмотрела себя в небольшое зеркало, висевшее у двери.
-- Никогда не мешает лишний раз убедиться в собственной красоте!
Люба Любченко, не пожелавшая принять шутку, поморщилась.
-- Люба, ты с нами? -- спросила Лера.
В эту минуту открылась дверь, и возникли Виктор Рябинин, бывший одноклассник Леры и Любы, и его друг Боря. Теперь Виктор учился в Дзержинке, как называлось в просторечии престижное и популярное среди девушек высшее военно-морское училище.
-- Привет, девушки! -- бодро начал Виктор и тут заметил Леру. -- Калерия Николаевна! Товарищ Свистунова! Как поживаете? Говорят, вы получили комнату? Не уступите ли ее нам на следующую субботу, у нас тут у одного как раз день рождения!
-- Всю жизнь мечтала! -- ответила Лера, несколько уязвленная тем, что один из ее поклонников, который, кстати, ей нравился больше многих других, пришел в ее комнату, когда ее там уже нет. Правда, в последнее время между ними пробежала черная кошка, но все-таки. -- Люба, ты идешь с нами?
Курсанты отстегивали палаши и развязывали ?слюнявчики? - подворотнички. Люба не тронулась с места.
-- И часто он сюда приходит? -- спросила Лера уже в коридоре.
-- По-моему, второй раз.
-- К Любе?
-- Даже не знаю. Может, к Любе. А может, и к Моте. Или к Рите.
В коридорной нише второго этажа, как всегда по субботним и воскресным вечерам, гремела музыка. Мелькали знакомые лица завсегдатаев. Девушки протанцевали до прощального вальса, а потом Лиля проводила подругу до остановки трамвая на Среднем проспекте.
Лиля Туманова нравилась Лере все больше. Ни с бывшей одноклассницей Любой, ни с серьезной Валей Чибис, ни с гордой отличницей Ниной Казаковой, ни даже с легкомысленной и очень хорошенькой Ленкой Беликовой -- ни с кем из девочек не чувствовала Лера себя так естественно, и свободно. Потом, уже на старших курсах, когда их дружба стала очень крепкой, Лера сформулировала так: их с Лилей души (или личности?) настроены в резонанс. Лиля тоже родилась в Л-де, тоже в маленькой и дружной семье инженера. Она тоже покинула город в войну и вернулась в общежитие. Правда, ей предстояло жить в общежитии и быть ленинградкой только до окончания института, т.к. ее родители не делали попыток вернуться. Но, к сожалению, Лера и Лиля учились хоть и в одном потоке, но в разных группах. Лекции они слушали вместе, а вот на семинарах и лабораторных работах, на уроках немецкого и кое-где еще Лера была с Любой.
* * *
Уже на следующий вечер, в воскресенье, Виктор и его друг Боря появились в Лериной комнате. У нее как раз сидела Муся Иванова и рассказывала о перипетиях своей новой любви.
-- После этого он так хорошо, так чисто меня поцеловал! Он сказал: ?Я боюсь, что не удовлетворю тебя?. Ведь мы уже договорились пойти в загс...
На этих самых словах и явились курсанты.
- Как же вы меня нашли? - удивилась Лера.
- Кто ищет, тот всегда найдет! - ответил Виктор. Он оглядел комнату и сообщил свои впечатления от увиденного:
-- Русская бедность.
-- Почему же русская? Студенческая, -- улыбнулась Лера, стараясь улыбкой замаскировать неловкость. Ее вопиющая бедность была послевоенной. Или военной. Но никто еще никогда не упрекал ее за бедность.
-- Ну да, я и имел в виду, что студенческая, - спохватился гость.
-- Знакомьтесь, моя школьная подруга, -- прервала хозяйка неприятный разговор.
Муся ушла, она спешила на свидание. По каким-то своим делам должен был уйти Боря. А Лера и Виктор не заметили, как пролетел вечер. Лера даже удивилась, как легко и непринужденно они разговаривали. Здесь не было, как когда-то в общежитии, Лериных поклонников, столь к нему недоброжелательных. Не было никого, кто бы вслушивался в чужие разговоры. Кто бы отвлекал и мешал...
Она пошла проводить его до трамвая.
- Калерия Николаевна, ждите меня в среду, - заявил он на прощанье.
Он пожал ей руку, а потом неожиданно поцеловал в щеку и бегом бросился к уже тронувшемуся с места трамваю. С площадки помахал рукой. Она тоже помахала и подумала, что он мальчишка. Поцеловал - и считает себя героем.
Потом он приходил в ее, отмеченную русской бедностью, комнату каждое увольнение. Сначала им было не наговориться. Потом - не нацеловаться. Ни с одним из них никогда такого не происходило. Несколько раз они были в полушаге от того, что могло бы случиться. Но не случилось. Да и не могло случиться, потому что оба они были молодыми и чистыми... Она обычно провожала его до трамвая, и они, пройдя мимо трамвайной остановки, долго еще шли пешком, по непарадной и не очень хорошо освещенной Выборгской стороне. Он садился на трамвай в самую последнюю минуту, иногда рискуя опоздать. Лере не приходило в голову, что они ни разу, в отличие от того времени, когда она жила в общежитии, не были ни в кино, ни даже в центре города. Ей было так хорошо, когда они были вдвоем, что это и не могло придти ей в голову. Но в ту субботу, когда в училище происходил факультетский вечер, Виктор не появился в комнате, отмеченной студенческой бедностью. И в следующее за этой субботой воскресенье тоже. Лера услышала про этот вечер в понедельник, случайно, от кого-то из девушек. Ее это известие кольнуло. Вечер был, Виктор, наверное, присутствовал, а ее не пригласил. Ее, к которой спешил в каждое увольнение. С которой целовался и которой говорил разные хорошие слова. Ее, которая так любила танцевать, и так хорошо танцевала. Которая имела успех на студенческих вечерах и у которой, наконец, имелось красивое платье из черного креп-жоржета. Одно-единственное нарядное платье, еще в школе доставшееся ей из американских подарков, но, в самом деле, красивое. В чем же дело?
* * *
Виктор был на факультетском вечере, хоть сначала на него и не собирался. Но очень просил приятель Марат. Тот поссорился с Зоей, студенткой Герценовского института, в которую был влюблен. И у него не хватало смелости идти мириться одному.
- Зайдем, поговорим, пригласим на вечер. Ты проводишь нас, а потом можешь уходить. Ну, немного опоздаешь. Объяснишь своей девушке, что и как, она простит, - уговаривал он.
В комнате общежития, где жила Зоя, оказалась и ее подруга Алла, которую Виктор немного знал, т.к. приносил ей когда-то записку. Как ни удивительно, девушки были уже принаряжены, как будто знали, что их пригласят на вечер. Не в пример Лериным подругам и большинству других студенток, это были те самые девушки, которых, кто с завистью, а кто и с восхищением, называл "фифами".
Виктору нравилась красивая одежда. Он гордился своей морской формой и следил за нею. Даже если бы перед увольнением внешний вид курсантов придирчиво не проверял старшина, все равно складки на его расклешенных брюках были бы без сучка и задоринки. Он с детства привык видеть одетого с иголочки отца, морского офицера, и брата, теперь тоже уже морского офицера. И красивые платья матери, когда та была моложе и когда они с отцом жили вместе. И платья других женщин, бывавших у них... Теперь он с удовольствием рассматривал девушек. Внешне строгое, но роскошное платье Зои из синего крепсатэна туго обтягивало тонкую талию и колокольчиком спускалось к коленям. А у ворота и на манжетах рукавов-фонариков вышивка. Совсем немного вышивки, но какой! Какие-то маленькие не то камушки, не то стекляшки... А Алла... "Как бабочка!", еще в дверях, входя в комнату, подумал он. Она стояла на фоне казенного, без штор и занавесок, окна общежития и напоминала большую картину. Не многим девушкам посчастливилось иметь платья из пестрого крепдешина, привозимого, как трофей, из Германии. К нему не требовалось никаких ухищрений фасона. Их и не было, только по центру юбки, от талии и до низа, веером расходилась широкая, безупречно разглаженная складка, каких Виктор еще никогда не видел. Головы девушек украшали сложные прически, с локонами, уложенными надо лбом, и рассыпанными по плечам. Он вспомнил Лерины косички. Не какие-то там крысиные хвостики, а настоящие косички, которые ему всегда нравились, а теперь показались смешными и деревенскими.
Выслушав предложение пойти на вечер в училище, Зоя взглянула на маленькие ручные часики. Марат ревниво подумал: ждала кого-то другого. Но Зоя, секунду подумав, согласилась. Через пять минут девушки были уже в пальто с аккуратными меховыми воротничками и модными прямыми плечиками. Обе в очень модных резиновых ботиках, невысоких и с широкими голенищами.
В этот вечер Виктор не поехал на Выборгскую строну. Он сидел рядом с Аллой на концерте, а во время танцев следил, чтобы кто-то из старшекурсников не опередил его пригласить на танец изящную бабочку в пестром крепдешине.
Примирение Марата и Зои состоялось. Прощаясь у дверей общежития, условились: завтра курсанты заходят за девушками с билетами в кино.
- Не знаешь, кто их родители? - спросил Виктор по дороге к училищу.
- Точно не знаю, но у Зои, вроде бы, отец интендант. А у Аллы гражданский, кажется, где-то на Урале большая шишка.
Виктор знал, что слово "интендант" его отец произносит как-то неуважительно. Но здесь это не имело значения. К тому же, интендантом был не Аллин отец, а Зоин. В воскресенье они вчетвером посмотрели в "Авроре" фильм о футболистах "Центр нападения", а в среду, сразу после увольнения, Виктор зашел домой, в большую квартиру в доме Перцева, застал отца и выпросил у него немного денег. В кассе театра он купил билеты на воскресный спектакль "Баядера", и только после этого отправился в общежитие Герценовского института.
* * *
В следующую после вечера в училище субботу Виктор появился у Леры позже обычного и совсем ненадолго. Самолюбие не позволило ей ни о чем спросить. На этот раз он не просил Леру проводить его до трамвая, а, прощаясь, сказал:
-- Завтра придти не смогу. Буду в наряде.
Через неделю пришел Боря с известим: Виктора за что-то лишили увольнения, и на субботу и на воскресенье. Его не было и еще через неделю. И еще. Каждую субботу Лера волновалась уже с самого утра, а вечером сидела дома и ждала. Весь субботний вечер и все воскресенье. У нее не было сил уйти из дома. Она не ездила в общежитие к девочкам, не ходила на институтские вечера. Не пошла на вечер с ?чашкой чая?, на который энтузиасты собирали деньги и хлебные талоны, на пушкинский вечер, на спектакль ?Опасный поворот?, который театр дал в институтском актовом зале. Сидела и ждала. Вроде бы разбирала лекции, читала книгу или вышивала. Но постоянно отрывалась от конспекта, книги или рукоделия и смотрела на часы. Даже когда становилось понятно, что сегодня он снова не придет, она продолжала ждать и смотреть на часы. Никому бы она не призналась, что все обстоит так. Но все обстояло именно так. ? Если сердце что-то гложет, заниматься студентка не может? --вспомнила она как-то слова смешной песенки о коварных курсантах, слышанной от девочек в общежитии. Пропела куплет, вроде бы в шутку. Но в шутке, увы, была изрядная доля истины, и это было унизительно.
После очередного одинокого воскресенья Лера получила письмо. Виктор сообщал, что с ним что-то случилось, и он попал в санчасть. ?Так неудачно получилось. Но в субботу мы с Борей обязательно будем?. Тем не менее, в субботу их опять не было.
В другие дни недели Лера жила спокойно, о Викторе почти не вспоминала. Ходила с девочками в кино, а как-то раз они побывали на лекции в Библиотечном институте. Заранее разрекламированная лекция называлась ?Моральный облик советской девушки?. Преподавательница из Библиотечного института читала ее довольно интересно. Обязательные общие фразы девушки, конечно, пропустили мимо ушей, но когда дело дошло до разоблачения коварных мужчин, стали внимательно слушать. ?В лучшем случае они ищут женщину, а в худшем просто развлекаются? - произнесла лектор с пафосом и продолжила: "Девушки должны быть гордыми". И привела цитату из Ленина: ?Никто не захочет пить из стакана, захватанного многими".
Дома Лера достала блокнот, в котором, по школьной еще привычке, вела иногда, в основном - при плохом настроении, дневниковые записи.
Из дневника Леры Свистуновой.
Сейчас ходили с девочками в Библиотечный и слушали лекцию насчет морального облика. Лекторша все твердила, что девушка должна быть гордой и даже привела знаменитую цитату из Ленина про стакан воды. А Ленин, между прочим, написал это в письме не к Крупской, а к какой-то Арманд. А я вспомнила про недоношенный детский трупик, который нашли в туалете четвертого этажа. Меня удивляет, что, говоря об этом, не только похабно ухмыляются парни, но и девушки хихикают. Виновнице происшествия не сочувствуют, она сама виновата. Считается, что с теми, кто хихикает, такого случиться не может, а парни, конечно, вообще ни при чем. Я не знаю эту девушку, но ее все-таки жалко. Я попробовала представить себе, что такая беда могла бы случиться со мной. Но нет, этого не представить. Или с девочками, с которыми дружу - этого тоже не представить. Даже с Мотей или Идкой Марголиной, все равно не представить. Значит, мы все гордые? Увы, нет.
У меня, к сожалению, гордости не хватает. В дни Витькиных увольнений я сижу дома, как пришитая, и жду. А ему то ли не до меня, то ли еще что. Я жду, а его нет. Конечно, назвать то, что со мной происходит, страданием нельзя. Меня раздражает, когда люди не держат слова, необязательность. Но все-таки, если я позволяю себе так раздражаться, переживать, значит, гордости у меня маловато. И силы воли тоже. А если говорить по-честному - может, дело и не в раздражении Витькиной необязательностью. Может, я все-таки страдаю? Отвратительное слово. Унизительное. Перед тем, как я переехала из общежития, подруга Капа выговаривала мне за мое, якобы, бездушное кокетство. И сказала: "Подожди, кто-нибудь один накажет тебя за всех". Что же, получается, она была права? Но она же в принципе была не права, упрекая меня. Не было никакого бездушного кокетства.
* * *
В конце апреля пришло, наконец, настоящее тепло.
Утром в воскресенье Лера собралась вымыть окно. Кто-то из девочек подсказал неопытной хозяйке: нужно смыть со стекол грязь, потом намазать их водой с зубным порошком, а потом протереть мягкой тряпочкой. После этого стекла заблестят. Она перестаралась. Она намешала в воду слишком много порошка, и стекла сопротивлялись, не желая становиться чистыми и блестящими. Едва она, закончив эту трудную и грязную работу, успела умыться, приехала Люба. На носу были майские праздники и ей из дома прислали деньги на новые выходные туфли.
-- Съездим со мной на барахолку, поищем, -- попросила Люба.
Они долго бродили по неблагоустроенной территории возле Обводного канала, но не нашли ничего подходящего. Когда они были уже готовы покинуть этот ?универмаг? без покупки, подвернулись красные туфли на высоком каблуке. Любе они были несколько маловаты, и вообще несколько аляповаты, но других не было, и Люба их купила. Со своей добычей девушки сели в переполненный здесь трамвай ?четверку?. На углу Литейного и Невского Лера вышла из трамвая и направилась к остановке "девятки". И вдруг -- Виктор и Боря.
Они успели уже побывать на дневном сеансе в кино и съесть домашний обед, До назначенного вечером свидания у Виктора оставалась масса свободного времени, почти пять часов, и он сказал:
- Давай, навестим Калерию Николаевну. А то неудобно, я все-таки обещал.
Не спеша, в отутюженных клешах и уже, по-весеннему, без бушлатов они дошли по Невскому до трамвайной остановки на углу Литейного. И почти сразу же к остановке подошла Лера.
- А мы как раз собрались к тебе. Понимаешь, вчера не получилось, снова наряд вне очереди. Не везет!
И тут он внимательно, как показалось Лере -- бесцеремонно, осмотрел ее сверху донизу: на привязанные к голове косички, на плохонькое демисезонное пальтишко и, особенно внимательно, на ее туфли, разношенные старые туфли, со следами грязи, по которой они бродили на барахолке. ?Ну, не надевать же было новые туфли?, -- краснея и внутренне ежась под этим взглядом, мысленно объяснила Лера наглаженному курсанту.
-- Борька, мы же совсем забыли, -- сказал вдруг Виктор. -- Мы же обещали старшему лейтенанту!
-- Что обещали?
-- Ты что забыл? Лерчик, извини нас, нам нужно срочно бежать в училище.
-- Может, подождете, пока я уеду? -- спросила она в растерянности, понимая, что спрашивать этого не следует.
-- Конечно, Калерия Николаевна. Подождем, рискуя опоздать и снова получить наряды вне очереди. И все ради вас!
-- Ах, Виктор Алексеевич, как я вам благодарна за вашу доброту! -- подхватила она эту никому не нужную, шутку.
Подошла ?девятка?.
-- Калерия Николаевна, будем у вас первого! -- сказал ей вслед Виктор, когда она шла к трамваю.
Она ехала домой, заново переживая все унизительные детали короткой встречи. Придумал или не придумал Виктор про старшего лейтенанта, казалось ей теперь совершенно неважным. Важным было то, как он смотрел на ее старые туфли.
Дома она передохнула, выпила чащку чая. ?Что же мне, сидеть дома и плакать из-за старшего лейтенанта и старых туфель?? -- подумала она и стала собираться на посвященный Первомаю вечер в институте.
* * *
Днем первого мая к Лере без предупреждения приехала Люба.
-- Раз уж мы не пошли на демонстрацию, -- сказала она рассудительно, -- давай переводить немецкий.
Они никогда не переводили немецкие тексты вместе, да и тексты им переводить предстояло разные, и Лера вдруг подумала, что подруга приехала в надежде застать у нее Виктора.
Днем пришли неожиданные гости: Муся Иванова и еще две девочки, с которыми Лера училась до войны. Настоящего разговора между бывшими одноклассницами не получалось, и Муся предложила пойти на Дворцовую площадь, на народное гулянье. Все согласились, но, когда все уже надели пальто, Люба села в кресло и сказала:
-- Я никуда не поеду.
Девочки обиделись и ушли.
Немецкий не продвигался. Они решили выпить чаю. Теперь у Леры, помимо керосинки, был еще и керосин. Лера съездила однажды очень далеко по Садовой улице, до Сенной площади, и там, поднявшись по высокому крыльцу в маленький магазинчик, получила керосин по одному из талонов на продовольственной карточке. Керосинка стояла в комнате, прямо на столе, и, стоило от нее отвернуться, начинала безбожно коптить. Лерины старания как-то облагородить этот агрегат успеха не имели.
Набирая в кухне воду для чая, Лера услышала, как кто-то вошел в незапертую дверь квартиры. В темноте прихожей белел чехол на бескозырке.
-- Витя? -- спросила она тихо и с надеждой.
Это был Боря.
-- Витька снова в наряде, -- сообщил он. -- Велел передать: если завтра освободится, придет в первой половине дня
Чаепитие не получилось. Боря постеснялся или не захотел взять кусочек черного хлеба, и, глядя на него, застеснялись и девушки. Оставив кастрюльку с кипятком не керосинке, они втроем направились на Дворцовую площадь. На этот раз Лера надела свои новые, подаренные тетей, модельные туфельки. Она шла и чувствовала: идти в них по мощеной мостовой - настоящее варварство. Но сама Дворцовая площадь была заасфальтирована, и там танцевали.
-- Товарищ курсант! Разрешите пригласить вашу девушку!
Рядом с ними стоял бравый курсант училища имени Фрунзе, имевший, впрочем, как и Боря, всего одну курсовую нашивку.
-- Ты что, не узнаешь, что ли? -- недовольно пробурчал тот.
-- Мы же с Витькой в Подготовительном были с ним в одной роте. Много воображает, а сам обычный жоржик. -- объяснил Боря, когда смолкла на миг оглушительная музыка, и проводивший Леру на место кавалер отошел. Однако "фрунзач-жоржик? приглашал и приглашал Леру, а Боря почему-то танцевать не стал. Люба надулась и потребовала немедленно вернуться домой.
-- Боря, -- сказала Лера на прощание, -- ты приходи, если не будет ничего интереснее. Приходи и без Витьки.
Он пришел под вечер второго, действительно без Виктора, когда девушки снова переводили немецкий.
-- А Витька, скорее всего, сегодня опять не придет, -- сказал он смущенно.
-- Почему? Опять в наряде?
-- Да...-- совсем смутился Боря. -- Я не знаю... Пускай потом сам расскажет...
Они опять разожгли керосинку, и на этот раз выпили чаю. У девушек имелись выкупленные по карточкам конфеты-подушечки, и Боря решился одну из них взять. Потом Лера проводила гостей. Сначала все дошли до проспекта Карла Маркса, и Люба на "восемнадцатом" поехала в общежитие. Лера и Боря вернулись на Лесной проспект.
-- Боря, а ведь вы врали про старшего лейтенанта? И про санчасть? И про внеочередные наряды?
-- Да, понимаешь...
Из-за поворота появилась ?двадцатка?.
-- Боря, будет настроение -- заходи. Восьмого у нас вечер, но у меня нет второго пригласительного билета. А девятого мы с девочками собираемся смотреть салют, присоединяйся.
* * *
Восьмого мая в институте проводился торжественный вечер, посвященный Дню Победы. Выполнив свой долг - ?отшерыхав? пол и вымыв все остальное, что полагалось - Лера прибыла в общежитие, а оттуда они с Любой и Лилей Тумановой направились в институт.
Они появились в белоголубом двухсветном зале, когда уже закончился концерт, и добровольцы раздвигали стулья к началу танцев. Недалеко от входа стояла Ляля Запольская в очень нарядном платье из черного бархата, и громко объясняла красивому старшекурснику Саше Леонтьеву:
-- Ну, уж если говорить о вальсе Хачатуряна, то имей в виду...
Лиля засмеялась:
-- Никогда не мешает лишний раз убедить окружающих в собственной эрудиции!
-- А ты знаешь, мне этот вальс тоже нравится, -- заметила Лера. -- Вот представь себе: зал наряднее нашего, с белыми колоннами и хрустальными люстрами. И платья у девушек не такие, как у нас: атлас, бархат. Как у Запольской, только еще нарядней и длиной до пола. И молодые люди в каких-нибудь красивых военных мундирах. Помнишь, что сказал Козьма Прутков? "Если хочешь быть красивым, поступай в гусары". И вот такой вальс, как в ?Маскараде?...
-- Ну, сейчас он сказал бы по-другому: если хочешь быть красивым, поступай в Дзержинку. -- снова засмеялась Лиля. -- Кстати, посмотри, какие сюда направляются гусары!
В зале загремел вальс ?Березка? и два курсанта в отутюженных клешах и с тремя курсовыми нашивками на рукавах подходили ?к месту их дислокации?. Они остановились напротив Леры и Лили и вежливо наклонили головы. Делая первые шаги в вальсе, Лера заметила, каким напряженным стало лицо у Любы.
-- Ты знаешь, из какого они училища? -- спросила хорошенькая и легкомысленная Лена Беликова, когда кавалеры, проводив девушек, отошли, и сама ответила: -- Из ВИТУ. Будущие инженеры. Только сухопутные.
-- Сухопутные моряки?
-- Вот именно. -- Лена хотела что-то добавить, но не успела: загремело танго и ее тут же пригласили. Она на всех вечерах была нарасхват.
Задолго до окончания вечера Люба захотела домой.
-- Любик, ну подожди еще немного!
Но Люба была непреклонна. Ко всему прочему, ей еще жали новые красные туфли. Пришлось покинуть зал, когда никто еще этого не делал, и на глазах направлявшихся в их сторону гусар-третьекурсников..
-- Девочки, поедем ко мне, -- предложила Лера на улице.
Лиле зачем-то было нужно в общежитие и , выйдя на Невский, она повернула налево, к Главному штабу. Люба с Лерой повернули направо, к Казанскому собору, т.к. там, у памятника Барклаю де Толли, начинала свой маршрут на Выборгскую сторону ?двадцатка?. Навстречу им двигался поток курсантов, спешащих из увольнения.
-- Так к тебе Витька на новую квартиру все-таки приходил или нет? -- спросила Люба.
-- Да, несколько раз приходил -- постаралась спокойно ответить Лера. -- Но уже давно.
?Как хорошо, -- подумала она, -- что никто не знает ни о том, как мы целовались, ни о том, как я часами прислушивалась к звукам в прихожей?.
Они столкнулись почти сразу, возле Дома моделей. Виктор и шедший рядом с ним Марат остановились, но Лере показалось: если бы Виктор заметил их с Любой раньше, он постарался бы их обойти.
-- Что же ты нас не знакомишь? -- прервал минуту неловкости его спутник.
-- Знакомься, это мои одноклассницы, -- сказал Виктор неохотно. - А это Марат.
И, едва вновь познакомившиеся успели пожать друг другу руки, заторопился:
-- Пошли скорее! - и удалился вместе с несколько озадаченным такой спешкой Маратом.
-- Знаешь, я тоже поеду в общежитие, -- сказала Люба.
Лера медленно дошла до Казанского собора, а потом долго ждала трамвая. Поток курсантов становился все реже, последние одиночки бежали бегом. Она ехала домой и, в своих модельных туфельках и парадном платье чувствовала себя такой же затрапезной и униженной, как при недавнем возвращении с барахолки.
* * *
Утром Лера проснулась с ощущением необычности наступившего дня. День Победы - совершенно особенный день. Такой же важный и единственный, как день смерти мамы. Только радостный.
Днем за ней должны были заехать Люба и Лиля, чтобы вместе пойти на народное гулянье. А пока она решила заняться шитьем. Это было необходимо. Если пара скромных платьишек у нее все-таки была, то с бельем дело обстояло катастрофически. Но имелась пара простыней, одну из которых ей и предстояло превратить в комбине. Шить она не умела. Потому что шить хорошо умела мама. Впрочем, для предстоящей работы особого умения и не требовалось. Ей было просто нужно сшить нечто вроде сарафана из белой простыни и затем покрасить это нечто в черный цвет, благо черную краску можно было купить в магазине. Потом эту обнову предстояло носить с парадным черным креп-жоржетовым платьем. Она разложила простыню на большом обеденном столе и с помощью карандаша и линейки наметила прямоугольник для лифа, прямоугольник для юбки и еще два прямоугольника - будущие бретельки. Ножницами, которые пришлось попросить у соседей Суровых, она вырезала детали и стала стачивать швы, так, как будто вышивала стебельчатым швом. Шила, и в праздной голове воспоминания о войне перемежались с другими: о вранье Виктора, о его взгляде на ее старые туфли и о вчерашней встрече на Невском,
За всем этим ее и застал Боря. Оба смутились. Она -- потому, что он увидел еще одно свидетельство ее кричащей бедности. Он -- потому, что вторгся в чужие интимные дела.
Девочки приехали поздно, и они едва не опоздали на салют. Задолго до Литейного моста стояли, в затылок друг другу, покинутые пассажирами трамваи, а пассажиры густой толпой спешили мимо них к мосту, запруженному молодым народом. Они подошли к середине моста, откуда можно было хоть что-то разглядеть, когда рассыпались в небе последние радужные узоры фейерверка. Но праздничное гулянье только начиналось. Толпа вокруг была густой, шумной и веселой. Вот такими и представляла себе Лера праздничные улицы. В людском потоке они свернули направо, на набережную, и, вместе со всеми, двинулись вниз по Неве. Толпа оттерла девочек, и Лера с Борей оказались вдвоем. Вдруг на мостике через Зимнюю канавку он сказал, указывая кивком головы немного вперед и направо:
-- Смотри, видишь белый чехол на бескозырке? Не узнаешь?
Она посмотрела и узнала: Виктор держал под руку девушку в чем-то модном, синем, с широкими от подложенной ваты плечами. Светлые локоны спускались из под синего берета на воротник.
-- Заметим их? -- предложил Боря.
-- Заметим!
-- А, может, лучше не стоит?
-- Нет, стоит!
Они протиснулись сквозь толпу.