Если инженер спрятал свой диплом и перешел куда-нибудь на непыльную работу, тогда незачем и слушать его неловкие оправдания.
Из старых газет.
Недавно умерла мамина старшая сестра, тетя Клава, завещав мне свою маленькую однокомнатную квартирку. Я знал, что когда-то давно, чуть ли еще не до моего рожденья, что-то случилось, после чего тетя долго болела. В семье об этом не говорили, а я очень-то и не интересовался. Я помню, когда я был маленьким, тетя Клава работала на железной дороге проводником. Уезжала на несколько дней в рейс, а, вернувшись, ведрами привозила нам ягоды, фрукты, помидоры и прочую благодать, по мере ее созревания в южных краях. Среди родных она была как бы белой вороной, потому что все наши родственники - "белые воротнички", у всех диплом о высшем образовании. Поэтому маме бывало неприятно, когда ее сестрой-проводницей интересовались соседи или знакомые. Потом тетя Клава вышла на пенсию и постепенно превратилась в жалкую тощую старушку со слезящимися глазами. Кормила на улице птиц, каких-то бездомных кошек и собак. И дома у нее тоже жили собаки и кошки, потом уже только кошки. Когда она начинала говорить о своих подопечных, из ее глаз текли старческие слезы, которых она, похоже, и не замечала. Стала все забывать. Как-то пришла к нам в гости, забыв дома вставную челюсть. Это вызывало легкую брезгливость. Мама в последнее время стала чаще заходить к ней, хотела приобщить к этому и меня. Я, конечно, всячески уклонялся.
- Ты же знаешь, что мне некогда. Да и о чем я буду говорить с бывшей проводницей? О чае в подстаканниках? О бродячих кошках? Да еще эти ее слезы.
Когда тете исполнилось семьдесят пять, она отмечала юбилей, и тут уж мне уклониться не удалось. Тетя накрыла стол на кухне, поставила купленные в магазине закуски, торт, конфеты и вино кагор. Кроме нас с мамой в гостях были еще две-три древние старушки, да кошки сидели на кухне, как хозяева, и внимательно смотрели на пирующих с холодильника и посудного шкафа. Юбилярше, конечно, желали прожить еще столько же, и чокались этим дурацким приторным кагором. Она соглашалась: да, ей обязательно нужно еще пожить. Если ее, не дай Бог, не станет, что будет с Васенькой, Мурочкой и Рыжулей?
Через полгода после юбилея тетя Клава умерла. Кошек, к счастью, разобрали ее знакомые старушки, т.ч. я получил свое наследство без обременения.
Вскоре я хозяином вошел в запущенное тетино жилище. Внимательно посмотрел на ставшие теперь моими книги. И удивился: энциклопедии, какие-то справочники. А еще допотопная мода - Кафка, Бунин. Хемингуэй....
В одном из ящиков стола, среди прочих документов, лежал диплом.
А в другом ящике я нашел вот эту рукопись, написанную четким уверенным почерком грамотного человека.
Прошу в моей смерти никого не винить.
...И простите мне эти банальные слова. Мне самой они кажутся нелепыми в своей банальности. Но винить, действительно, некого. Меня никто не обманул, никто не оскорбил и никто не обидел. Мне не грозят ни тюрьма, ни нищета. Я здорова и в расцвете сил. У меня хорошее жилье, приличная зарплата, нарядные платья. И ничего не случилось. Все, как обычно. Все нормально. Но больше я не могу.
Почему же я продолжаю? Почему не остановилась на первой фразе - пусть банальной, но четкой и ясной, отшлифованной тысячами и тысячами в течение многих столетий? Не знаю. Наверное, все-таки хочу оправдаться. Перед тем, кто это прочтет. И перед собой. Да, конечно, и перед собой тоже.
Говорят, что чаще всего это делают в состоянии депрессии. Говорят, что те, кого удается спасти, редко повторяют свои попытки. Проходит приступ - и жизнь снова становится приемлемой. К сожалению, у меня нет приступа, который мог бы пройти. То, что я делаю сегодня, я делаю обдуманно и сознательно. Моралисты назовут это слабостью, и, может быть, антиобщественным поступком. Антиобщественно? Не знаю. Слабость? Нет, пожалуй, не слабость. Но, конечно, и не сила. Жизнь не записывается такими простыми формулами.
Почему я делаю это именно сегодня? Да просто так, можно было вчера. Или завтра. Или через неделю. Какая разница, раз все решено и иначе нельзя? Будем считать, что сегодня у меня свободный вечер.
Сейчас я подумала: все, что я пишу - это профессиональное. Это стремление инженера и научного работника к точности, к четким формулировкам, к объективному анализу фактов и к обоснованному выбору решения. Все именно так, за исключением одной маленькой детали - я не инженер и не научный работник. Хотя существуют бумаги, в которых черным по белому обозначено, что я старший инженер энской лаборатории энского научно-исследовательского института. И у меня есть волшебная Синяя Книжечка, которая освещает меня синим светом, и в этом волшебном синем свете я всем, а временами и себе самой, кажусь инженером. Мой диплом. Это и вправду волшебная книжечка. Ее нельзя потерять. Ее нельзя подарить, разорвать или сжечь. Что бы с ней ни случилось, она все равно возродится в своем синем великолепии и вернется ко мне.
Парадокс: миллионы мужчин и женщин, молодых и не очень, здоровых и не очень, сильных и не очень, умных и не очень - миллионы людей изо дня в день, из вечера в вечер, из года в год осаждают алтарь Бога Синей Книжечки. Они приносят ему в жертву свои лучшие годы, свои радости, иногда свое здоровье. И, если жертва не будет отвергнута, через несколько лет жизнь человека озарится синим сиянием, и всех окружающий оповестит о том маленький синий фонарик на груди счастливца.
Наверное, я потому никогда не носила институтский значок, что мое дневное обучение не стоило мне таких уж больших усилий. Синяя Книжечка оказалась в моих руках как будто автоматически, на традиционном блюдечке с голубой каемочкой. Я всегда знала, что это кредит, только не знала, как дорого придется за него расплачиваться. Сегодня я расплачиваюсь по последнему векселю. Красивые слова. Что ж, каждому своя жизнь представляется особенно достойной того, чтобы о ней говорить красиво.
Да, я, увы! - не инженер. Одна мысль об электронике вызывает у меня нервную дрожь и почти физическое отвращение. И когда по утрам за мной захлопывается дверь проходной, я чувствую себя так, как будто это захлопнулась дверь в застенок инквизиции.
...Если пройти мимо проходной и идти все прямо и прямо, выйдешь к реке. Настырные мальчишки и трогательные старички в соломенных шляпах удят рыбу. Можно постоять, облокотившись на парапет, и посмотреть, как бьются на волнах, силясь сорваться с лесок, маленькие яркие поплавки. Как изгибается в воздухе запоздалым вопросом пойманная рыбешка. Или по утрам не реке нет рыболовов? Тогда можно свернуть на мост. Под ногами будут сновать чумазые работяги-буксиры и щегольские прогулочные теплоходы. И за ними будут оставаться следы, желтые и пенные, как свежее пиво. А ветер будет трепать волосы. На мосту всегда ветер... Можно перейти на другой берег, сесть в сквере на скамейку возле кустов сирени и подставить лицо солнцу... Если бы можно было пройти мимо проходной!
Мы оказываемся в проходной одновременно - я и звонок к началу работы. На широкой, покрытой ковром, лестнице меня обгоняют сослуживцы. Когда я открываю дверь лаборатории, звонок захлебывается и смолкает. Пора начинать работу. Я сажусь за свой стол и достаю из сумочки пудреницу, расческу, тюбик помады. Я поправляю прическу, которая и без того в порядке, и вожу помадой по губам, накрашенным дома. Так проходят одна-две минуты. Надо начинать работу.
Я раскрываю рабочую тетрадь, раскладываю справочники, ручку и логарифмическую линейку. Надо работать. Я и так задержалась. Задержалась сама и задерживаю конструктора. И мой элегантный начальник уже дня три косо посматривает в мою сторону. И вчера еще, как нарочно, весь день прошел впустую. Вчера я споткнулась о маленький, совсем пустяковый вопросик. Такой маленький и такой пустяковый, что о него просто неприлично спотыкаться. Но вчера я так с ним и не справилась. И маленький, совсем пустяковый вопросик вырос в проблему.
Нужно работать.
Мой мозг не хочет. Не хочет и не может. Он умоляет. Он негодует. Он сопротивляется - зло, отчаянно и безнадежно. Я заставляю его. Зло, отчаянно и беспощадно. Это не борьба. Это насилие. Грубое и жестокое, как всякое насилие. И вот, наконец, решен вчерашний совсем-совсем маленький вопросик. Потерять на таком пустяке столько времени!
У меня болит голова, и скоро обеденный перерыв. Господи, какие жалкие, какие мизерные результаты выдает мой мозг! И как дорого мы с ним за это расплачиваемся! Ради чего? Ради красивых платьев? Ради вечеров, которые некуда деть? Ради свиданий, после которых хочется ничего не помнить? Ради чего я терплю это? Ради того, чтобы иметь возможность терпеть то же самое и завтра?
Ко мне подходит девочка, молодой инженер. Как всегда, у нее что-то не клеится. Я поднимаюсь и иду с ней к верстаку, где на экране осциллографа бьется, переплетается клубок бледных зеленоватых змей. Как они мне противны!
Я сажусь на высокую вертящуюся табуретку и привычно кручу и переключаю ручки на лицевой панели, все эти тумблеры, курбели и клювики. Я не могу не ответить девочке, вот тут же, сейчас же. Что же случилось в схеме? Я знаю эту дурацкую схему наизусть, я принимала участие в ее создании. И все-таки я с нею ?на вы?. От каждого самого маленького узла, от каждой изящной крошечной детальки я жду подвоха. Почему схема не хочет работать? Что ухитрилась натворить с ней эта девчонка?
Она стоит за моей спиной и, обернувшись, я вижу ее лицо. Серьезное, внимательное, заинтересованное лицо. Вероятно, девочка воображает себя инженером. Или, во всяком случае, уверена, что инженер из нее получится в дальнейшем. Не получится. Если ты регулярно портишь работающую схему и регулярно обращаешься за помощью, никогда из тебя ничего путного не получится.
Говорят, бывают минуты, когда мозг работает на износ. Студенткой на экзаменах мне удавалось отвечать на вопросы, на которые я никогда не смогла бы ответить в обычное время. Сейчас ничего такого от меня не требуется. Сейчас мне нужно всего-навсего быстро запустить схему.
- Вот здесь, - говорю я.
Я уступаю ей высокую монтажную табуретку, сажусь рядом и смотрю, как тонкая сиреневая спираль поднимается от жала ее паяльника. Потом мы вместе смотрим на экран. Я думаю: может, она и не воображает себя инженером? Может, ей это так же противно, как и мне? Я поднимаюсь и иду к своему столу. Звенит звонок. Наконец-то!
Час перерыва и все сначала. И то же самое завтра. И послезавтра. Недели. Месяцы. Годы. До пенсии. Если, конечно, я до нее доживу. Чтобы дожить, мне нужно проработать еще столько же, сколько я уже проработала. Даже больше.
За время, что я работаю инженером, можно было изобрести порох и открыть Америку. А я... Моя голова устроена как-то совсем не так, как должна быть устроена голова инженера. И еще у меня никогда не было здравого смысла. Какая-то не очень сложная, но очень важная программа не была в мою голову заложена. Когда я выбирала свою дорогу, запрещающий кирпич конкурса не висел еще ни над одной. Я могла пойти по любой, но выбрала эту. Почему? Да просто так...
Мне не понравилось сразу. Но я училась. А ведь было так просто: заваливаешь сессию, тебя исключают - и, пожалуйста, переходи. Некоторые успевали сменить по три-четыре института прежде, чем находили свой. Но ведь находили! А я тогда думала, что это очень стыдно - завалить сессию. Что стыдно быть "летуном". Ведь и сейчас где только не разоблачают и не позорят "летунов и прогульщиков". Преодолевая отвращение, я занималась и сдавала технические дисциплины. Если бы около меня был умный, доброжелательный взрослый человек! Если бы у меня была мама...
Попытку бежать я сделала на третьем курсе. Электрические машины и теория электромагнитного поля меня доканали. Попыталась бежать, но не убежала. Меня не отпустили, а настоять я не сумела. Я осталась и сдала и электрические машины, и теорию поля. На тройки. На комсомольском собрании меня слегка пожурили за недостаточную любовь к родному институту... Каким-то образом я ухитрилась защитить диплом на отлично...
Не правда ли, это не очень скромно - вспоминать о каждой, Бог весть когда, полученной, пятерке? Конечно, не очень скромно. Но как нужна человеку пресловутая соломинка, за которую хватается утопающий! Чтобы жить, человеку нужна хотя бы иллюзия самоуважения. А если ее уже нет?
Тучная дама с усиками, с которой я несколько лет назад разговаривала в юридической консультации, не уважала людей, лишенных здравого смысла.
- Через три года вы можете работать, кем хотите, - сказала он, поморщившись. - Хоть уборщицей. Хоть девочкой на побегушках.
Вот, оказывается, как все просто! А я тогда и не знала, что трудящимся уже разрешили увольняться по собственному желанию. И я решилась.
Мои родственники и мои друзья были шокированы. Они поняли бы, если бы меня выгоняли. Но в том-то и дело, что меня не выгоняли.
А у меня началось хождение по отделам кадров. Корректные мужчины в элегантных костюмах и грубияны в полувоенном. Симпатичные пожилые дамы и старые ведьмы с перманентом. ?К сожалению, мы вас принять не можем?, ?советской промышленности нужны инженеры?.
Через полгода выяснилось, что продавать больше нечего. И вот - отдел кадров очередного научно-исследовательского института. И вот снова осциллограф, логарифмическая линейка, паяльник. И снова вопрос: что же делать?
Сегодня днем я зашла в выпускную лабораторию нашего опытного завода. ?Попрощаться с жизнью?. Последние два года моей (конечно, далеко не только моей) жизни стояли на верстаке, засунутые в серый стальной кожух. Под цветными линзами перемигивались сигнальные лампочки, трепыхались, почему-то не заблокированные, стрелки приборов. Красивый мальчик с усиками, недавно демобилизовавшийся радист, с тем особым шиком, который только и дан военным радистам, крутил ручки.
- Ну что, Леша, - спросила я. - Порядок?
- Порядок, Клавдия Ивановна! - бодро ответил Леша, продолжая крутить ручки. Между прочим, тоже будущий инженер.
Лешин начальник встретил меня уже в дверях.
- Так-так, Клавдия Ивановна, - сказал он. - Значит, интересуетесь таксомоторным парком? Будем, значит, разрабатывать такси с электронным водителем? Нажмешь кнопку - и, пожалуйста: перевезет без аварии, побеседует без грубости, рассчитается без обмана. Так?
Он взял меня за руку повыше локтя, значительно посмотрел в глаза и сказал:
- Знаете что, переходите к нам. Оклад почти такой же, но наша прогрессивка...
Очевидно, мысль, неожиданно пришедшая в голову, понравилась ему самому. Он оживился и сжал мою руку сильнее:
- В самом деле, чем выпускная лаборатория хуже всякой другой!
- Спасибо, - ответила я, освобождая руку. - я подумаю.
Откуда он знает про таксомоторный парк?
Моя последняя, почти что для очистки совести, попытка. Последний на моем пути начальник отдела кадров.
- Я не имею права, - сказал он. - Нет, дело не в вашей пригодности или непригодности. Существует инструкция. Советской промышленности нужны инженеры.
Он смотрел на мое уличное платье, отделанное мехом, на мой новый лайковый гарнитур - сумочка, туфли, перчатки. Семьдесят рублей, премия за первый квартал. Что он думал? Что дамочка бесится с жиру? Он встал, проводил меня до дверей кабинета и, пожимая мою руку, мягко посоветовал?
- Попытайтесь купить собственную машину. Уговорите вашего мужа.
- Спасибо, - ответила я. - Я попытаюсь.
Вот и все. Не так-то это просто - объяснить постороннему то, в чем стыдно признаться себе самой. У других как-то получается. Может быть, нужно рыдать в чужих служебных кабинетах? Не знаю. У меня никогда не было здравого смысла.
Недалеко от парка я остановила такси. Водитель, молодой парень в щегольской кожаной куртке, спросил:
- Извините, конечно. Вы, кажется, вышли из нашего парка?
- Вышла. Просилась на курсы шоферов.
- Ну и как, взяли?
- Не взяли. Пунктик в биографии.
- Бывает, - сказал он сочувственно, деликатно помолчал и добавил: - Да вы очень-то не огорчайтесь. Работа у нас трудная, а теперь как раз снижают расценки. Да еще Кириллова на той неделе ограбили. Доктора сказали: может выживет, а может и нет.
Машина остановилась у проходной, я отворила дверцу, и в это время в дверях появилось мое начальство. Мое начальство, которое всего каких-то пять лет назад делало с моей помощью свои первые шаги в практической работе. Начальство мельком взглянуло на меня и отвело глаза. Вероятно, оно подготавливало себя морально к предстоящему разговору.
- Клавдия Ивановна, - сказал Валентин Сергеевич перед концом рабочего дня. - Вы не могли бы задержаться на несколько минут?
- Конечно.
Конечно, почему же нет? Когда ставятся все точки над и, то одной точкой больше, одной меньше...
Когда я подошла к его столу, зазвонил телефон. Он жестом предложил мне сесть, и снял трубку.
- Чернов, - сказал он со смаком. Всего год, как он возглавил лабораторию. Всего месяц назад он добился, чтобы лаборатории дали городской телефон, а также вырвал у хозяйственников два щегольских стула, для себя и для собеседника.
- Так и быть, договорились, - сказал он кому-то, засмеялся и положил трубку на рычаг.
Потом он достал пачку сигарет (после рабочего дня он позволяет себе курить в лаборатории), сорвал красную целлофановую ленточку и протянул пачку мне. Щелкнул зажигалкой, подождал, пока я закурю, и закурил сам. Ослепительно белой каймой высовывались из рукавов пиджака манжеты. Именно таким должен был быть тот идеальный начальник лаборатории, в которого он еще не наигрался - деловым, корректным, элегантным.
- Клавдия Ивановна, - начал он. - Объясните мне, пожалуйста, в каком состоянии второй вариант. Конструкторское задание готово?
-Нет, - ответила я, - не готово.
-Но ведь сегодня уже четырнадцатое число. Мы же вместе составляли график. - Он открыл ящик стола и удивительно быстро нашел нужный листок бумаги. - Вот, смотрите: конструкторское задание вы должны были выдать еще позавчера. А теперь Зайцев на простое и его могут забрать на ?Ландыш?.
Все правильно. Зайцев действительно на простое, и его действительно могут забрать на ?Ландыш?.
- Когда же вы надеетесь выдать задание?
Может быть, сказать ?завтра?? Не все ли равно теперь, что я скажу?
- Не знаю, - ответила я. - Не знаю.
На красивом лице начальника корректность боролась с возмущением. Победило возмущение, уложенное, однако, в заранее приготовленные рамки:
- Клавдия Ивановна, за последние несколько дней вы три раза уходили с работы по личным делам. Я не считал себя в праве задерживать вас или спрашивать, куда и зачем вы уходите. Но, согласитесь, когда срывается график, а конструктора могут передать на другой заказ... Согласитесь, что я имею право поговорить с вами.
Ну, конечно, имеешь. И, конечно, ты прав. И я отлично тебя понимаю, но что же я могу сделать? Что я еще могу сделать? И вдруг мною овладело нелепое желание рассказать ему все. Ему, мальчишке, который еще не наигрался в начальника. Рассказать, что я никакой не инженер. Что я только женщина. Усталая, немолодая и растерянная женщина. Что мне совсем не на что опереться. Что мне трудно. Что мне с каждым годом, с каждым месяцем, с каждым днем все труднее и труднее. Что мне не справиться со вторым вариантом. Что больше я не могу.
- Видите ли, дело в том...
И я замолчала. А он продолжил заранее продуманный монолог:
- Мне очень неприятно говорить это вам, Клавдия Ивановна. Но я должен вас предупредить: если в ближайшие два-три дня положение резко не изменится, я буду вынужден снизить вам процент премии.
Снизить процент премии? Хороша бы я была со своей исповедью...
- Если даже вы относитесь к работе без достаточной ответственности, то что же я могу требовать от остальных? Давайте, выясним все до конца: может быть, вы почему либо не хотите работать именно в моей лаборатории?
Вот так, как дошкольницу. В угол носом. Я затянулась в последний раз и загасила сигарету.
- Валентин Сергеевич, - сказала я и встала. - В педагогику играть нельзя. Это не новый телефон. Для того, чтобы заниматься педагогикой, люди пять лет получают специальное образование. Кроме того, требуются способности, такт и жизненный опыт.
И я ушла победительницей.
Уважаемый Валентин Сергеевич, если бы все было так просто! Если бы можно было лишиться премии и стать инженером! За семьдесят рублей! Увы, за семьдесят рублей можно только купить лайковый гарнитур. Пускай вас не мучит совесть. Наш разговор ничего не изменил и не добавил. Он не стал даже последней каплей. То, что разговор произошел сегодня, всего лишь совпадение.
В тот день, когда я пришла в юридическую консультацию, мне не было тридцати. Теперь мне ближе к сорока.