Александр БурьякИлья Штемлер как мастер
|
Илья (Израиль) Петрович (Пинхусович?) Штемлер (род в 1933 г.) -- писатель не крикливый, но и не тусклый. Материалы про Штемлера собирать в интернете трудно. Я думаю, это характеризует Штемлера скорее положительно: он -- не всякой бочке затычка. На 06.09.2012 в еврейской Википедии www.ejwiki.org статья об Илье Штемлере отсутствовала. В еврейской электронной энциклопедии www.eleven.co.il -- тоже. Также ничего не нашлось на Штемлера в болгарской Википедии bg.wikipedia.org и польской pl.wikipedia.org. Зато в польской Википедии попал на глаза футболист Илья Цымбаларь, тоже еврей. Ну что вам на это сказать, psia krew? Cholera jasna, что это просто кричащее дегенератство: добросо- вестный крепкий писатель не привлёк у поляков никакого внимания, а существо, катавшее мяч по газону, заняло место в их интернет- паноптикуме. Что-то наскреблось в англоязычной Википедии en.wikipedia.org: "Ilia Shtemler is an active campaigner for the protection of Russian historical heritage. In 2006 Shtemler became vice- president of the St. Petersburg division of the PEN club." Вот, человек, оказывается, даже российское историческое наследие защищал. * * * После 1991 г. антисемитизма в России стало больше. По двум причинам: 1) была заметной значительная роль евреев в разваливании Россий- ской империи и последующем расхищении социалистической собственности; 2) стала доступнее антисемитская литература, вроде "Протоколов красных мудрецов" Григория Климова. Но от падения советского социализма всё равно выиграли в основном евреи: 1) получили возможность беспрепятственного выезда в Израиль; 2) переселились в большом количестве к немцам за немецкий же счёт и там в основном осели на пособии -- в рамках дурацкой программы "восстановления еврейской общины в Германии"; 3) составили основной контингент так называемых российских олигархов; 4) пополнили собой верхний слой российского чиновничества; 5) после исчезновения негласных административных барьеров получили ещё больше возможностей для реализации себя в качестве творцов российской культуры. Всё это отрицательно отразилось на популярности русскоязычных еврейских писателей, состоявшихся в советское время. Правда, число российских еврейских литераторов с развалом СССР прибави- лось, и некоторые из них, даже не принимаемые массой за истинно русских людей, вполне "раскрутились" в русскоязычной литературе -- частью за счёт низкопробного материала: матерщины, эротики, боевиков, мути, в лучшем случае -- за счёт всяких разоблачений ("пересмотров истории") большевиков и России. * * * По состоянию на начало 2014 года на Илью Штемлера в поисковой программе "Яндекс" имелось только 8 000 интернет-ссылок. Это ма- ловато для такого содержательного писателя, потому что, к приме- ру, на совсем уж невструйного меня -- и то ведь почти столько же: целых 6 000. Для сравнения: Яндекс Google Yahoo Илья Штемлер 8 000 27 800 18 600 Илья Эренбург 95 000 1 180 000 41 300 Даниил Гранин 71 000 668 000 60 900 * * * "Штемлер" -- в переводе с немецкого (и, надо думать, с идиша) "Заикин". Это к тому только, что заодно можно немецкое слово выучить. * * * С сайта http://lib.rus.ec (Сергей Карамаев): "Илья (Израиль) Петрович Штемлер родился 18 января 1933 года в Баку в семье заведующего литературной частью Бакинского русского театра и бухгалтера. По окончании школы в 1951 году он поступил в Бакинский индустриальный институт, где активно участвовал в художественной самодеятельности. Окончив в 1957 году институт, Илья Штемлер стал инженером-геофизиком, 'открывал' нефтяные месторождения в приволжских степях, потом, до 1967 года, работал на ленинградском заводе 'Геологоразведка'. В 1957 году за свой первый рассказ он получил приз ленинградской газеты 'Смена'. Хотя Штемлер начинал свой путь в литературе с пьес, но известность к нему пришла после публикации в журнале 'Юность' в 1965 году романа 'Гроссмейстерский балл'. Инсценировка по роману обошла более ста театров, он был переведен за рубежом. Характерно для творчества писателя было то, что для изучения темы будущего произведения он поступал на работу в избранную им отрасль и достаточно долго в ней работал: так он побывал таксистом, проводником поезда, архивистом, инспектором орготдела крупного универмага... Так родились романы 'Таксопарк', 'Универмаг', 'Архив', 'Поезд'... В состав вышедшего в 1994-1995 годах пятитомника Штемлера вошли также романы 'Утреннее шоссе' и 'Коммерсанты'. В настоящее время Илья Штемлер -- вице-президент Петербургского ПЕН-клуба (международной организации по защите гражданских прав писателей и журналистов)." "Романы Штемлера 'Таксопарк', 'Универмаг', 'Архив', 'Утреннее шоссе', 'Коммерсанты', прогремевшие в 1960-1990-е годы, подобно книгам Артура Хейли, доставляли советскому читателю истинное удовольствие точными деталями, доскональным знанием описываемого материала и увлекательными сюжетами." "Штемлер особо и не скрывал, что был пример именно с Хейли. И тот и другой, прежде чем написать свои 'Поезд' или 'Отель', устраивались в соответствующие ведомства и работали проводником на маршруте Ленинград -- Баку или младшим помощником дежурного по отелю 'Хилтон'. Штемлер тщательно показывал 'изнутри' универмаг, таксопарк, железную дорогу, сумев стать для советского читателя "нашим Хейли"." С азербайджанского сайта ourbaku.com: "В 2000г вышли дорожные записки в виде повести-документа 'Breakfast зимой в пять утра'. Повесть вобрала в себя впечатления автора от поездки по Северной Америке -- от Нью-Йорка до Калифорнии. На страницах книги описаны встречи с пассажирами поезда американской компании 'Амтрак', переплетенные с эпизодами из личной жизни автора, а также рассказывается об удивительных судьбах эмигрантов из России. Награды: медаль ордена "За заслуги перед Отечеством" II степени медаль "300-летие г. Санкт-Петербурга" звание "Почетный железнодорожник СССР" премия Александра Володина (2005) премия правительства г. Санкт-Петербурга (1996) Царскосельская премия (2007)." "Хобби: автомобиль (ездить и починять), путешествия. Жена -- Штемлер (Радви) Елена Григорьевна (1936-2002). Родилась в 1936 году, в Ленинграде. Умерла в 2002 году в Нью-Йорке. Свои жизненные впечатления воплотила в своей единственной повести 'Ангел вожделения', написанной в конце 80-х годов XX века. В России ее повесть разошлась стотысячным тиражом и вызвала широкий отклик читателей. Дочь -- Ирина (1959) -- дизайнер." Супруга Штемлера отличилась, по-видимому, в эротической прозе. * * * Илья Штемлер (беседа с Николаем Крыщуком, "Так легла карта", с сайта www.idelo.ru): "Моя тетя Берта торговала хлебом, и из тех кусочков, которые оставались, выкраивалась буханка. Я ее прятал под рубашку, выходил через черный вход и прямо к инвалидам, которых в Баку было очень много, инвалидов войны. Они у меня ее перекупали и потом по кускам тоже продавали. Что-то и мне доставалось. Бабка и мать покупали где-то оптом селедку и продавали ее из бочек." Обратим внимание на рассказанное про старших родственниц: в войну они не собирали противотанковых мин на заводе и не мыли полов в госпитале. Из тыловых заслуг у них только приворовывание хлебных обрезков и перепродажа кошерной селёдки. "Время было очень бурное. Отец у меня работал завлитом Бакинс- кого русского театра драмы. Театр знаменит, в частности, тем, что из него вышли Раневская и Жаров." "Перед отправкой на фронт отец встретил на улице Зальцмана и сказал: 'Леня, иди на мое место в театр, я ухожу на фронт'. Он пошел на фронт добровольцем, провоевал всю войну, а после войны на одной из бакинских улиц снова встретил Зальцмана. Тот говорит: 'Хотите на свое старое место завлита? Я уезжаю работать в Москву'. Зальцман уехал в Москву и стал знаменитым драматургом Леонидом Зориным." Леонид Зорин -- ещё один еврейский литературный гигант, но сил на его постижение у меня уже не хватит. В советское время их столько понатыкалось в русскоязычную литературу (а в постсоветс- кое -- ещё больше), что когда об этом думаешь, в глубине души шевелится что-то вроде ужаса: до того русских жалко. Русский на- род стал выглядеть утратившим способность на литературное обслу- живание самого себя. Есть у меня, правда, подозрение, что все эти еврейские титаны слова держатся на плаву в русской культуре не благодаря своему особо высокому качеству, а в основном 1) соли- дарными усилиями массы русскоязычных евреев, 2) благодаря маски- ровке под русских, достаточной для ввода в заблуждение множества туповатых русских "образованцев", 3) из политического интереса русской социальной "верхушки", опасающейся обвинений в антисеми- тизме, 4) из-за этнической индифферентности части русских, разложенных либерастической пропагандой, 5) из-за стремления некоторых чудаков вроде меня избегать иррациональных конфликтных крайностей в межэтнических отношениях. Русскоязычная литература существенно избыточна (а если в ней чего-то оригинального всё-таки не хватает, она может добирать переводами из настоящей англо-саксонской, настоящей французской и т. п.), так что еврейских авторов с их менталитетными особенностями она может при случае из себя и выпереть -- если у русских обострится желание быть самими собой. "Отец не вернулся в театр, а пошел работать на сажевый завод, где все же платили не такие гроши и можно было как-то существо- вать. Был он при этом жутким книгочеем, человеком образованным, хотя никакого специального образования не получил. В 37-м отец погорел -- правда, ненадолго -- за то, что из парка, где он тогда заведовал библиотекой, не вывез вовремя запрещенную литературу. Его посадили. Потом отпустили, потому что следователи выяснили: машину для вывоза троцкистской литературы он вызывал, но она по каким-то причинам не пришла. Посадили другого человека, водителя машины. Вот такая была история." Таки была местами справедливость и в те славные времена. "Мать до войны работала бухгалтером в институте, потом заболе- ла, война, двое детей... И она стала торговать на улице селедкой. Баку -- южный город, но зимой все же холодно. Помню как сейчас ее красные потрескавшиеся руки." Руки матери, натруженные селёдкой. Наверное, спрос был непло- хой. "Откуда-то она узнала, что в Куйбышеве делают алюминиевые вилки и ножи. В Баку ни того, ни другого не было. Поэтому она собирала коробки с селедкой, и мы с ней плыли до Астрахани, а там переса- живались на пароход и отправлялись в Куйбышев. Там она продавала селедку, покупала на эти деньги вилки и ножи и уже в Баку поштучно 'спускала' их на рынке. Вот так и приходилось жить." Не надо это понимать так, что благодаря вышеописанной спекуля- ции устранялись перекосы в распределении вилок и селёдок, так ха- рактерные для ущербного советского планового хозяйства. На самом деле это скорее всего означало, что между вилками и селёдками, с одной стороны, и их потребителями, с другой, оказывались самодея- тельные еврейские посредники, так что без их навязанных торговых услуг было невозможно купить ни селёдок, ни вилок, причём как в Баку, так и в Куйбышеве, поскольку товар попросту не доходил до прилавков государственных магазинов. "В этих условиях особенно развернулась моя бабка. Среди бежен- цев было много молдавских евреев, я хорошо помню среди них девушек. Бабка ходила на бульвар, где этих беженок было особенно много, и приводила на обед по семь-десять человек. Некоторые из них оставались у нее жить. Так все и шло до конца войны, потом они разъехались." В общем, детство у Изи Штемлера прошло более-менее по-еврейски. И что? "Национальных проблем в Баку не было совершенно. В одном дворе жили армяне, евреи, грузины, русские, азербайджанцы -- и ни одно- го слова про национальность. Даже когда в 53-м началась борьба с космополитизмом и заварушка с врачами-убийцами (евреями), я, учась уже на втором курсе института, не перехватил ни одного косого взгляда, брошенного в мою сторону. А в Москве мы знаем, что в это время творилось." Причина такой необычной как бы национальной толерантности бакинцев -- скорее всего, в наличии множества неассимилированных национальных меньшинств. Наверное, там вообще были одни лишь меньшинства, включая азербайджанское и русское. Национальная неприязнь раздроблялась между многими объектами, так что на каж- дый в отдельности мало что приходилось. Когда благодаря притоку людей из сельских местностей сформировалось азербайджанское большинство, Баку тоже вошёл в норму и в 1990 г. даже устроил армянский погром. "...моя судьба -- типичная судьба 'шестидесятника'. Некоторые из нас еще звучат, мелькают (такие, как Вася Аксенов), но боль- шинство прочно забыто. Как будто их и не было. Волна смыла даже имена. Пришло время других людей. Идет молодежная конфетная про- за. Вкус сейчас такой. Остались читатели примерно моего возраста, плюс-минус сколько-то лет. (...) В последнее время даже об Искандере ничего не слышно. " "Я помню, как мы с моим приятелем Алешкой Айсбергом написали повесть 'Янтарная рыбка' (...) Повесть была слабенькая, но забав- ная. Какой-то авантюрист вырыл на своем участке яму, залил ее мазутом и пустил слух, что на его участке есть нефть. Землю у него тут же купили за большие деньги, с которыми он и смылся." Заметим, что повесть эта получилась таки не о рыбке, а о том как добыть деньги мошенническим путём. "- Но пример Хейли как-то подвиг тебя на профессиональные вживания? - В какой-то мере. Я увлекался его романами. Но при этом знаю, что Хейли работал только в аэропорту. Остальные романы он писал по газетам. Я же каждой профессией овладевал сам лично. И на заводе, и в коммерческом учреждении, и в таксопарке. Уходил на работу утром и приходил вечером, участвовал во всех делах, получал зарплату. А в каждом профессиональном коллективе свои тайны, интриги, хитрости, свой стиль общения. Не так-то это просто. - Понимаю, что такие овладения профессией -- не уроки чистописа- ния. Без конфликтов и погружения в интриги не обойтись. - Не то слово. Из банка меня быстро 'ушли' -- там у них свои тайны. Работал администратором в фирме 'Кронверк', пока на них не наехали и не разгромили бандиты. А роман 'Казино' не был написан, потому что я сам ушел. Уж больно противен мне был весь этот мир. Хотя я и не чистоплюй: приходилось участвовать во всяких делах - в частности, когда служил в таксопарке." Жульничающая общественность просекла, что Штемлер втирается в доверие, чтобы выведать сокровенное, растрындеть о нём на весь Советский Союз и неплохо заработать на этом. "У меня был дом, в котором всегда кучковался литературный народ. У меня часто бывали Конецкий, Жванецкий, Гордин и многие- многие. Сейчас из того времени продолжается дружба, пожалуй, только с Яшей Длуголенским. А так квартира все чаще пуста." Обратим внимание на общность исторической родины у этих представителей литературного народа. * * * Мемуары Штемлера -- "Звонок в пустую квартиру" -- интересны компактно и ярко вырисованными бытовыми сценами среднего и позд- него этапов развития социалистического общества, а ещё картинками литературной жизни на советской "еврейской улице". Общее впечат- ление от литературно-еврейской стороны мемуаров: еврейские рус- скоязычные и просто русские писатели зачастую перемешивались и ладили между собой, но в целом у литературных евреев был СВОЙ круг общения (а у особо русистых русских -- стало быть, свой). Если судить по мемуарам Штемлера, то еврейские русскоязычные писатели, пропихиваясь в советскую литературу, в основном помога- ли друг другу, а локтями работали, надо думать, против своих не- еврейских коллег. В отношениях с редакторами, цензорами, издате- лями они давили на свою личную невиновность в содержании "пятого пункта" анкеты, а также на чувство справедливости и принцип коммунистического интернационализма. Наверное, правильнее было бы честно ввести в издательствах и редакциях национальные квоты (не только для евреев, а вообще -- как когда-то в Совете Национальностей), чтобы еврейские таланты бодались не с русскими, а между собой -- в пределах выделенного для них места в литературе. Основание для квот ведь более чем солидное: дать всем народам РАВНЫЕ возможности проявить себя. Чтобы ни один народ не подавлял другие, не становился над ними. Можно, конечно, и без этого, но тогда -- антисемитизм и угроза погромов, потому что ни один народ не хочет, чтобы другой был над ним, а не рядом с ним. Разумеется, этот стройный подход осложняется существованием полукровок. * * * Чтобы осовременить свои мемуары, Штемлер сдобрил их обильными половыми реминисценциями. Праведники-антисемиты, пропившие своё мужское достоинство, в таких случаях оживляются и торжествующе выдают диагноз: похотливый жидок! Я это так понимаю, что погру- зившегося в волнующие воспоминания Штемлера беспокоила психологи- ческая потребность в доказывании себе и другим, что он был весьма успешным человеком на РАЗНЫХ поприщах -- и если чуть не добрал где-то в литературе, то наверстал в "личной жизни". Зато Штемлер
Илья Штемлерне душил несчастных по темницамне травил себя и других табачным дымом. "Звонок...": "- Курить будешь? - вздохнул Верченко. - Не курю, - ответил я потерянно." Кстати, отчасти именно поэтому у него и хватало сил на множест- во женщин. * * * Из мемуаров "Звонок в пустую квартиру": "Я входил в положение страны и радовался вместе со всеми, полу- чая в месяц зарплату, которой с лихвой хватало на сносную жизнь семьи из трех человек: дней на десять. Преимущество у этой работы было одно и существенное: свободное время. Отдаленность от завода создавала в подвале атмосферу вольницы -- эдакая свободная эконо- мическая зона. Появился источник дохода, правда, не совсем закон- ного. И я не мог не воспользоваться возможностью чем-то компенси- ровать свою 'хорошую, но маленькую зарплату'. Из геофизических экспедиций страны к нам на завод привозили в ремонт градиентомет- ры. Этим мы и пользовались. Хотите ремонтировать -- пожалуйста, дожидайтесь своей очереди. А если не терпится, если на носу поле- вые работы, если срывается график -- пожалуйста, мы в свободное от работы время произведем ремонт, но за особую плату. И дело пошло! Порой при четырех плановых приборах выпускали шесть левых, ремонтных. Любили мы это занятие -- живые деньги шли: возможно, в те далекие годы начала шестидесятых и была проложена просека к роману 'Коммерсанты'. Впрочем, коммерцией впервые я занялся в детстве." "Моя бабушка имела на толкучке 'точку', вроде крохотного магазина. Товар она раскладывала на перевернутом ящике. Бабушка слыла удачливой торговкой и, как правило, возвращалась домой с выручкой от своей мелкой спекуляции. А что было делать: на зарплату одной мамы -- бухгалтера в Институте физкультуры -- не проживешь. А отец мой, Петр Александрович, воевал солдатом, аттестат ему не полагался. А тут еще внуки -- я и моя сестра Софья. Их надо не только кормить, но и обучать музыке." "Дошел до Ленинграда слух о том, что последний писк моды - механическая бритва 'Спутник' -- пользуется огромным уважением на далеком юге среди тамошнего мужского населения. Бедолаги ходят со щетиной на щеках, ленятся бриться. И эта диковинка начала шести- десятых годов была бы им весьма кстати. А надо сказать, что по какому-то стечению обстоятельств в нашем пулковском магазинчике скопилось множество этих самых 'Спутников'. Астрономы - ученая элита, белая кость -- предпочитали пока бриться по старинке: помазком и лезвием. Ну и ладно. Я поднапрягся, залез в долги и, собрав нужную сумму, скупил все бритвы. Остальное зависело от сноровки: хочешь в отпуск поехать на юг с семьей, как подобает заботливому мужу и отцу?! Вот тебе шанс! Мужское население жарко- го города Сухуми с любопытством разглядывало диковинку, не веря, что можно обойтись без электричества, требовало доказательств. Я вдохновенно водил жужжащую машинку по колючим синим щекам предсе- дателей колхоза и рядовых чаеводов солнечной Абхазии, возвращая им гладкость и природный розовый оттенок: Бритвы я распродал за неделю, получив более двухсот процентов навара." Еврейское проявилось и в том, что он занимался спекуляцией, и в том, что не постеснялся потом публично ою этом рассказать. Типа похвастался. "Появление на карте мира крохотного государства евреев осложнило жизнь и моему отцу. Особенно воспряла бабушка Мария Абрамовна, женщина мудрая, многоопытная. Вопрос ребром она пока не ставила, но сеть плести начала, подготавливая почву. 'Это разве виноград? - говорила бабушка, возвращаясь с рынка. -- Вот в Израиле виноград так виноград!' -- 'Ничего подобного, -- наивно возмущался отец. - Лучше азербайджанского винограда "шаны" нет нигде!' -- 'О чем ты с ним разговариваешь?! -- вступала мама, которая обычно была на стороне бабушки. -- Что он пробовал в жизни слаще морковки?!'" "Отец стихал, на два фронта ему воевать было сложно. И тут еще начинал тявкать я, открывая третий фронт. Я пользовался случаем, чтобы 'срезать' отца и мелко отомстить ему. За то, что семья считала каждый грош, за то, что отец приходил с работы черный и жалкий, за то, что с фронта он не привез никаких трофеев, даже губной гармошки. Ничего. Кроме нескольких медалей и осколка в легком. Я еще не понимал, что ранение мой добрый, мой дорогой папа получил на Малой Земле, воюя санинструктором в батальоне знаменитого героя Цезаря Куникова, а потом, после госпиталя, продолжал воевать в рядах 14-й армии, которую так прославил в своих воспоминаниях о Малой Земле бывший генсек Леонид Брежнев. Мне было пятнадцать лет, я многого не понимал, хотя в таком возрасте пора бы и понимать. Представляю, какой болью в сердце отца отзывалась моя волчья, злая обида. Мой родной, любимый человек, прости меня за то, за что я сам себя простить не могу!" "Немало знаменитостей бродило до нас по аллеям бакинского Приморского бульвара. Маяковский! Мой отец видел Маяковского и, более того, хранил его записку на имя директора Клуба железнодо- рожников, написанную поэтом по просьбе моего отца, старосты кружка молодых пролетарских писателей: 'Пропустите восемь штук ребят на вечер поэта. Денег у них нет и не будет. Маяковский'. Записка долго хранилась, потом куда-то исчезла. Отцу повезло и на встречу с Есениным. В дальнейшем Есенин вспоминал о своем время- провождении в Баку, но упомянул одного лишь Шагина, руководителя местного Союза пролетарских писателей, хотя отец и Шагин были неразлучны при встрече с поэтом, да и вообще по жизни -- литера- турному гусарству в молодости. Отец очень переживал, читая эти строки. 'Мы гуляли вместе, -- огорченно говорил он. -- Митька Шагин даже чуть отставал. И переспрашивал меня: что сказал Есенин? А в духане, у Девичьей башни, так вообще сразу напился и отпал'. -- 'Вот этим-то он Есенина и приворожил, -- объясняла мама. - Алкаш алкаша видит издалека'." "Ничего не понимая, я пошел за Мишей. Его новая жена, изуми- тельная актриса (теперь уже из театра 'Современник') Екатерина Васильева, репетировала с не менее изумительным Олегом Далем. Однако текст пьесы невозможно было понять из-за отборного мата. - Ты слышишь?! - торжественно проговорил Рощин. - Они репетируют, мать их... Я присел на край дивана. И вскоре игра этих блистательных актеров меня увлекла. Не текстом, нет, текст я не слышал. Он и не нужен был. По ходу пьесы возникла такая степень эмоционального накала, что актеры выражали свои чувства, точно в экстазе. Они пропускали еще плохо выученный текст ролей, заменяя его тем, что был 'под рукой'. Так в экстремальной ситуации человек выражает свои чувства криком, не заботясь о словах. - Ё... твою мать! - вскричал я, охваченный их темпераментом, точно ужаленный. - Так бы сыграть на зрителях! Возникла пауза. И через мгновение в комнате грохнул смех." Вот и Штемлер модернизировался. А так хочется, чтобы хоть неко- торые держались приличий насмерть -- как спартанцы в Фермопилах. Разумеется природные русаки, особенно если недавно от сохи, матерятся, как правило, побольше еврейских интеллигентов, но от еврейских это звучит отвратительнее: пачкают РУССКУЮ словесность. "- Понимаете, Израиль, - говорил дружески Шейнин, - пьеса ваша и впрямь неплохая. Но ей не пройти рогатки местного Управления культуры. Во-первых, потому что неплохая, довольно смелая и неожиданная. Во-вторых: с чего начинается пьеса? С фамилии автора. А с чего начинается фамилия автора? С его имени. И если ваша фамилия как-то ничего не определяет, слава богу, таких фамилий на Руси было много, цари носили подобную неметчину, но имя?! Простите меня: Израиль - это не имя. Это красная тряпка для быков из Управления культуры." Я бы выразился точнее: "Израиль" -- это не имя, а сионистская пропаганда. "Занимаясь литературой вот уже более сорока лет, я не изменил своей методике - не строить заранее сюжет. Работая над одной главой, я не представляю, что ждет моих героев в следующей. Пона- чалу такой метод возник от безалаберности и необузданности харак- тера, потом вошел в привычку. Хотя этот метод и мог завести в тупик, заставляя сожалеть о допущенной слабости в начале работы, но он имел и несомненные преимущества - пробуждал охотничий инстинкт. Поиск передается читателю, пробуждает любопытство - а это главная задача автора. Но метод срабатывает при одном условии - герои сочинения должны быть живыми людьми, с биографией, со своей судьбой. Только тогда они сами поведут сюжет." Это к технологии творчества. Напоминает "экстремальное програм- мирование". Из истории публикации "Гроссмейстерского балла": "Рецензия Бориса Полевого - теплая, товарищеская, впечатление, словно мы воевали в одном окопе, и вдруг - стоп: 'В романе кое-где проскальзывает националистический душок. Убрать!' Читаю рецензию Преображенского. Точно под копирку. Все интересно, ново, с юмором: но 'кое-где проскальзывает националистический душок. Снять!'. Что же это такое? Да, у меня один из трех героев - Лева Гликман. Ущемленный, обиженный молодой инженер. Ну и что? Ведь и Филипп Круглый - главный герой - в чем-то ущемленный и обиженный. У них что, и фамилия Круглый вызывает подозрение? А ведь верно, Лев Круглый, актер театра 'Современник', еврей. Ну и нюх у этих мужей из журнала 'Юность' с тиражом в полтора миллиона экземпля- ров. А как же авторская анкета без 'пятого пункта'?! И потом, что за 'националистический душок'? Да, не скрою, эта проблема занимает меня как писателя, как человека, как еврея. Ну и что?! Почему русского заботит проблема русского народа, и это считается в порядке вещей? Или татарина - проблема татар? А если еврей, так сразу 'националистический душок'?! Значит, правильно восклицает в романе Левка Гликман: 'Что позволено Юпитеру, не позволено быку!' Хорошо устроились ребята - бьют и не дают плакать. Интересно, как считают Полевой и Преображенский - интернационалисты-коммунисты - если по-честному? Бить-то бьют: вероятно! Но не плакать же над страницами журнала с полуторамиллионным тиражом." "После войны, в сорок восьмом, историк по профессии пан Коз- ловский с юной женой Марией и ее родными приезжает в Варшаву. На перроне вокзала их встречают демонстранты с плакатами 'Мы вам шлем наш уголь, а вы нам - жидов!' (так скромно по-польски назы- вают евреев). Тут же, на вокзале, комитет Международной еврейской организации 'Джойнт' вербует добровольцев для отправки в только что провозглашенное государство Израиль. У вновь прибывших на варшавский вокзал в памяти пробуждается сладковатый запах погас- ших печей Освенцима, а оскал демонстрантов напоминает суконные лица убийц в эсэсовской форме. Это действует без осечки - люди тут же оформляют документы и, получив дорожное довольствие, прямо с перрона вокзала отправляются на Землю обетованную." "...довелось достаточно поездить по миру: был и в Европе, и в Америке, и в Японии, и в Юго-Восточной Азии. Охота к перемене мест подогревалась любопытством и еще мальчишеским эпатажем. Помню свой первый далекий бросок через Нью-Йорк в Мексику, на чемпионат мира по футболу 1970 года. К тому времени щедрые гонорары за представления в театрах поубавились, и на горизонте безоблачного неба показались тучки. Но кураж все еще распирал мой неокрепший организм, и я купил туристическую путевку за 900 рублей. Деньги эти вернулись в виде вознаграждения за очерк 'Скачущая Мексика' и оплаты за лекции по линии Бюро пропаганды Союза писателей, этой сиротской кормушки, что поддерживала многих писателей в нелучший период их творческой жизни. Хотя кое-кто пользовался этим заработком, и не испытывая особых стеснений в деньгах, например я. Мне нравилось выступать, нравилось общаться с читателями, видимо, это было возрастное." "Должен отметить, что ни разу за все мои зарубежные вылазки меня никто никогда не пытался вербовать или предлагать сомнитель- ные поручения. С другими было, я знаю, мне рассказывали, но со мной - никогда! Почему? Могу лишь развести руками. Кстати, в поездках я не отличался особым конформизмом, вел себя вольно - уходил-приходил свободно и куда хотел, не спрашивая никого, не советуясь. Так что невнимание к себе со стороны 'компетентных органов' могу отнести за счет кондового бюрократизма: на кого они положат глаз - преследуют рьяно, по поводу и без повода, а кого миновало чиновничье око, тот так и живет, точно кошка на крыше, вызывая подозрение необычностью своей вольницы в такой зарешечен- ной стране. Возможно, я ошибаюсь, и тайна такой вольготности в ином - в особой изощренной методике работы 'органов', в сохране- нии какой-то декоративной рекламы демократии и правопорядка, не знаю. Но со мной было именно так, полное равнодушие." Один раз я, доведенный до крайности, самолично пытался сдаться Моссаду (ну, в некотором смысле), но мне сказали: иди отсюда, а то милицию вызовем. Возможно, для всяких секретных дел мы со Штемлером не вышли физиономиями. "Нелегко покидать Родину, нелегко начинать новую жизнь. Но жить на полусогнутых, чувствовать себя человеком второго сорта еще горше. Об этом состоянии нельзя судить со стороны, его надо испытать. Последние события в Чечне, на Украине, в Прибалтике, увы, явились для многих россиян горьким примером таких испытаний на собственной шкуре. Меня это рвущее душу состояние как-то миновало - вернее, я находил упоение в сопротивлении ему. Словно растирал ногтем зудящее место. Сознание мое пронизывала гордость за все испытания, пройденные моим народом, гордость за все, что привнес мой народ в мировую культуру, науку, религию. И это сознание, сиюминутно негодуя на какую-то обиду, по истечении времени успокаивалось, находя надежное противоядие в жалости к своим недоброжелателям, к их зашторенной жизни. Подобный иммунитет был моим 'вторым позвоночником', основой мироощущения. С этим иммунитетом я мог жить в любом обществе, как в крепости. Со стороны порой подобное выглядело высокомерием, злило, выводило из себя недругов, да и друзей тоже. Друзья не понимали - как можно жить среди тех, кто тебя презирает. Можно! Даже интересно. Кроме того, у меня была нора - бумага и перо." Может быть, он -- не понявший себя латентный мазохист, который пытается оправдаться хоумингом. "Через год после отъезда дочери мы с Леной разошлись. Последние годы наша совместная жизнь вообще превратилась в череду взаимных упреков - и обоснованных, и надуманных. Брак наш проявился своей случайностью с самого начала, и то, что он продержался более двух десятков лет, - результат равнодушия к своей судьбе, во всяком случае, с моей стороны. Сегодня, по прошествии времени, я могу сказать, что в разводе виноват больше я. Но в одном я себя не уп- рекаю: я старался не унизить ее достоинство, никогда не бравиро- вал своими 'победами', хранил тайны своих приключений, что вообще является моим принципом." Да, Штемлер "засвечивал" свои связи только в мемуарах, только инициалами и приметами, но никаких адресов и паролей. "Неудачи идут сплошным тропическим дождем. Без перерыва: Когда они возникли, я прошлепал, благодаря своей овечьей беззаботности. Я же видел, что небо затягивает дымка, предвещая обложные тучи. Мой постоянный доход - авторские отчисления из театров - явно стали пожиже. Книги не переиздавались, а зарубежные переводы, пройдя сито ВААПа, оставляли крохи, способные только потешить честолюбие: Появились долги." Начало конца. "И вдруг меня осенила идея устроиться на работу таксистом. А почему нет?" "Я рассчитывал, что за месяц справлюсь со своей затеей, а прожил шоферской жизнью год. Благодаря директору меня перебрасывали на разные службы: и в диспетчерскую, и в ремзону. Был и линейным контролером. Даже сиживал неделю на канале Грибоедова в Службе телефонных заказов в сплошь женском коллективе. Но главное - ра- бота за рулем таксомотора. К тому же и заработок шел нестыдный." ...и было удобно женщин клеить. "Помню, в 1958 году, в первый месяц своей супружеской жизни, мы с Леной, будучи в Москве, посетили Мавзолей Ленина - Сталина. Рядом с лобастым Ильичем лежал рыжий щербатый заморыш, выпростав скрюченные кисти рук. Меня поразила кожа его лица, покрытая рябью следов оспы. И это называлось когда-то Сталин?!" Неужели щербатый заморыш лежал в Мавзолее с открытым ртом? И Штемлер сам, наверное, рассчитывает в гробу орлом смотреться. Ну-ну... "Как-то петербургская газета 'Натали' поместила мое интервью. Фразу из текста журналистка ввела в заголовок: 'Я испытанный "Ленинец". Женщины, которых я любил, носили имя Лена'. Истинная правда! Лена для меня - роковое имя. Увлекали и другие имена, но Лена почему-то чаще. При новом знакомстве, заслышав имя Лена, я вздрагиваю и напрягаюсь, как пес при хозяйском оклике. И не напрасно, оклик этот нередко и оказывается хозяйским, хоть и временно. Какое-то наваждение, да и только." Самолюбование гиганта на фоне бездарных несексапильных совре- менников. "И сейчас, смотря уплывающим взором на телеэкран, я вспоминал один из моментов жизни Сахарова. Когда он стоял на депутатской трибуне в Кремле и в который раз пытался донести до глухой, злобной, не понимавшей ни черта, ничтожной массы новой власти выстраданную правду. Я видел по тупому и хитрому выражению лиц сахаровских проклинателей, что они его не слышат, не хотят слышать. Они просчитывают в своих скудодумных мозгах, какие последствия для их личного благополучия могут принести выступления этого человека. И даже сам мой кумир тех лет Михаил Горбачев не удержался и поплыл по течению, прогоняя Андрея Дмитриевича с трибуны под улюлюканье ничтожеств. Как мне было стыдно тогда, как я себя презирал за то, что не уехал из этой страны рабов. Я сидел, задыхаясь, перед телевизором в пустой ленинградской квартире, и слезы боли за Андрея Дмитриевича текли по моим щекам..." Особенно мне здесь понравилось про "страну рабов", из которой самопрезренный Штемлер не удосужился уехать. Да-да, всенепременно надо было давно уже свалить в какие-нибудь земли вольных педерас- тов, но вот ведьпривязался человек к русским пейзажамналовчился строчун сбагривать здешним "рабам" свою неискреннюю, но по-ремес- ленному ладную писанину и очень боялся, видно, что в другом месте он не найдёт такого количества доверчивых интернационалистичных недоумков. А может, какие-то особо важные евреи передали Штемлеру через своих представителей строгое "ТЫ НАМ НУЖЕН В РОССИИ". Если называть вещи своими именами, то Андрей Сахаров вне своей физики был весьма средненьким благонамеренным интеллигентским дурачком, попавшим под влияние еврейских антисоветчиков, которых с конца 1980-х было не выпереть из "страны рабов" даже грубыми антисемитскими выходками, потому что пошёл упоительный делёж "социалистической собственности". Штемлер в делёже этой собствен- ности непосредственно не участвовал, зато участвовал косвенно: прикрывал это дело с литературно-публицистического фланга. Голое насилие над народом ведь не прокатывает, и всегда дополнительно требуется вычурное идеологическое охмурение массовых мозгов. Видит Аллах, изначально не хотел я говорить о Штемлере нехоро- шее, но вот ведь приходится. "Обстоятельства складывались благополучно. Новый главный редак- тор журнала 'Новый мир' Сергей Павлович Залыгин подписал со мной договор на роман 'Архив' и выдал аванс. Паруса подняты. Я устроился на работу архивистом в Областной исторический архив, в обшарпанное, богом забытое заведение, хранящее на своих пыльных полатях несметные сокровища." Вот так работают правильные писатели: сначала -- договор и аванс, потом -- начало трудов. "Один из героев 'Архива', русский эмигрант, уехавший в Швецию в 1916 году, как бы подсказал мне идею прокатиться в Швецию для достоверного описания его второй родины. Что я и предпринял, выцыганив в Союзе писателей творческую командировку." "Архив" был опубликован в 1987 г. То есть, командировочку (и командировочные!) в Швейцарию Штемлер выевреил в ещё вполне советское время под предлогом какой-то ерунды. "В Швеции я поиздержался. Поездка в университетский городок Упсалу, где по сюжету проживал один из персонажей романа, соблазны уютных кафе Стокгольма, театры и музеи тоже требовали денег. В завершение - посещение мужского клуба со стриптизом, зрелищем, по тем временам 'не рекомендованным' гражданам страны, где 'секса нет', и тем самым еще более соблазнительным. Впечатле- ние разочаровало. Возможно, оттого, что я был в зале один, польстившись на дешевизну дневных цен: Дебелая шведка торопливо снимала с себя шмотки, точно перед тем, как встать под душ в жаркую погоду. Видно, она была из вспомогательного состава, а возможно, и вовсе не стриптизерка, а так, посудомойка из ресто- рана, которую попросили сыграть спектакль для чудака-русского, что приперся в клуб спозаранку, клюнув на дешевизну. Я сидел злой и смущенный в полутемном зале, словно мишень для двух простужен- ных усилителей-пулеметов, изрыгающих рваную музыку. Едва дождав- шись ухода девицы с помоста, я дунул из клуба. Настроение пре- скверное: сообразил, что из-за легкомысленного любопытства не смогу оплатить последний день проживания в гостинице. Перспектива коротать ночь на улицах Стокгольма не очень взбадривала. После полуночи в будний день улицы всех городов мира словно прорастают скукой, даже такие неугомонные, как в центре Манхэттена. Еще и без денег. Не питая особых надежд, скорее из озорства, я позвонил в наше посольство атташе по культуре. И - о радость! - получил приглашение переночевать в дипкурьерской квартире при посольст- ве." Я подозреваю, что на делание чего-нибудь с обнажёнными женщи- нами Штемлеру уже было маловато мужских сил (иначе бы хвастанул хоть намёком), поэтому и оставалось только смотреть. Ну, Штемлер хотя бы не врёт: на лжи я не поймал его ни разу. Вообще-то Стокгольм -- это город музеев, причём весьма неплохих и с довольно специфическими экспозициями, то есть, с тем, чего в музеях других стран не увидишь, но Штемлера тянет почему-то не к культуре... "... я оказался в Нью-Йорке, в Гринич-виллидже, на Мортон-стрит, в небольшом убежище нового лауреата Нобелевской премии по литера- туре. Пришел я к нему с Леной, женой-эмигранткой. Иосиф нас при- нял радушно, сердечно. Познакомил со своей подругой-американкой, высокой, белокурой красавицей, с обожанием глядящей на своего кумира - большелобого, носатого, с печальными мудрыми глазами и чувственным ртом. Я знал о его операции на сердце и удивился ярости, с какой Иосиф 'приговаривает' одну сигарету за другой. О чем и сказал тихонечко американке. Та безнадежно махнула рукой - такая судьба." "Вернувшись из Техаса, я прочел газетное извещение о предстоя- щих 'сорока днях' после кончины Иосифа Бродского. В скромной православной церкви собрались опечаленные друзья и почитатели поэта: Я видел красивое, несколько изможденное лицо Михаила Барышникова с глубоко посаженными светлыми глазами, сдвинутыми к переносице. Не думал, что Барышников такого маленького роста. Рядом стоял Рома Каплан, хозяин ресторана 'Русский самовар', совладельцем которого были и Бродский с Барышниковым. Рому я знал давно, он даже в пятьдесят восьмом году гулял на моей свадьбе. Рыжий говорун, англоман, он одним из первых среди моих знакомых 'свалил за бугор'. Рома меня не узнал или сделал вид, что не узнал, а может, обстановка не располагала к земным излияниям. Тут же печалился и Миша Беломлинский, талантливый книжный график, он работал в газете 'Новое русское слово'... Сплошные евреи на похоронах русского поэта. "Кафедра славистики Колумбийского университета пригласила меня на встречу со студентами по инициативе слушателя университета, сына моего покойного друга, человека остроумнейшего и очень доброго, Якова Кипринского-Кипермана. Собралось человек пятьдесят молодых людей. Кто разлегся на полу, кто на подоконнике, кто сидел по-турецки, в обнимку с подружкой, точно на пленэре. Поначалу это смущало, потом я приноровился, вольно вытянул ноги, откинулся на спинку кресла и сунул руки в карманы." Ещё бы бзднул погромче -- для вящего раскрепощения себя и аудитории. "- У вас в доме есть туалет? - поинтересовалась доктор Фейгина. - Бросьте в унитаз распечатку и спустите воду. Еще месяц компьютер будет слать вам распечатку, пока не сменят дискету. Спите спокойно. И верно. Я раз десять вытаскивал из почтового ящика белый кон- верт со зловещим предупреждением и швырял его в унитаз, выполняя предписание врача Софочки Фейгиной." Не думаю, что в Нью-Йорке такая мощная канализация, что через неё даже рекомендуют смывать нераспечатанные конверты. Скорее Штемлер выступает здесь как job-maker для местных ассенизаторов, которым есть чем заниматься, когда закупориваются канализационные трубы, и доказательства высокого уровня потребления американцев выливаются из этих труб в квартиры на нижних этажах. (...) Столь эффектный финал я не вставил в сюжет романа, отдав предпочтение более глобальному бандитскому налету на законно избранное правительство России - событиям августа 1991 года. Восстановить в памяти те три дня последнего летнего месяца, предать огласке некоторые потаенные детали тех событий мне помог тогдашний мэр города Анатолий Александрович Собчак. Впервые Собчака я увидел 'живьем' на судебном процессе 'Рома- ненко против Катерли' в здании суда на Фонтанке. В ответ на статью писательницы Нины Катерли, уличающую одного из оголтелых националистов Романенко, последний подал на Катерли в суд, который состоялся в 1989 году осенью. В зале заседаний я и увидел Собчака, тогда еще депутата Верховного Совета. Элегантного, моложавого, светлоглазого, воплощающего успех и уверенность в себе. Такой тип людей взбадривает, пробуждает желания, ощущение полноты жизни. Мне нравятся такие люди куда больше, чем упрятанные в безликие серые одеяния носители унылого выражения скорби, скрывающей потаенную зависть. Чертовски трудно в нашей непростой жизни сохранить облик успеха порядочному человеку на фоне распада и обнищания. И не менее трудно отличить истинную уверенность в себе от наглости, фанфаронства и цинизма. Собчак был властителем дум многих горожан. Особенно во время августовского путча ГКЧП девяносто первого года, когда он - мэр воспрявшего в своих надеждах города - организовал сопротивление лидерам переворота, переломил решение командующего военным округом генерала Самсонова ввести войска на улицы Северной столицы. В те кровавые для Москвы дни в Питере не прозвучал ни один выстрел. И кто знает, чем закончился бы для страны путч, если бы не обстановка в Петербурге: В дальнейшем судьба Собчака сложилась причудливо. Размыву симпатий горожан к своему мэру в немалой степени способствовало его нетерпение. Ему хотелось в такой провинциальной по укладу стране, как Россия, поскорее превратить Петербург в столичный город. К примеру, наш человек не привык к тому, чтобы на равных видеть рядом с мэром и его жену. Не привык - и все! Нет демократических традиций, нет школы. В 'Европах' к этому привыкали поколениями. Мы - нет, мы считаем выпячивание 'дражайшей половины' признаком вседозволенности и цинизма. Тем более если 'половина' эта и сама личность неординарная, да и выглядит слишком беззаботно для озабоченной, полуголодной толпы с потухшим от усталости взором. Я уж не говорю о том, что Собчаку достался 'крутой маршрут' с тяжелейшей ношей экономических, социальных и политических проблем. И все это на фоне его лучезарной и вызывающей внешней беззаботности, интереса к сытым тусовкам в окружении людей, воплощающих успех и деньги. Именно это, благодаря телевидению, доводило многих горожан до исступления. В своем нетерпении Собчак торопил события, он создал свой мир несколько раньше, чем этот мир созрел в реальной жизни, побудив этим к действию сонм завистников, интриганов, так обильно прорастающих на любом пути, помеченном успехом. И это обернулось для него роковым образом. Немалую роль в дискредитации мэра сыграла и почва, ранее удобренная телевизионным провокатором с рысьими глазами, объявившим войну мэру. 'Борец за правду' искал компромат на мусорных свалках, вынюхивая факты, которыми можно попрекнуть любого правителя, в любое время, в любой стране. Но наш телезритель все заглатывал, не утруждая себя анализом." По-видимому, Штемлер здесь переживает приступ "собачьей болезни" (ну, преданности) по отношению к благодетелю, у которого доводилось брать пищу из рук. Наверное, хватает ещё доверчивых людей, которые считают, что в ельцинское время можно было долго оставаться очень большим начальником, не будучи взяточником и соучастником (хотя бы моральным) расхищения бывшей социалистической собственности и массового обмана трудящихся. Кстати, считать законно избранным правительство России образца 1991 года -- то же, что считать имеющей силу подпись пьяного человека. Да и вообще я не очень демократ и не очень законник, а склонен оценивать деяния по целям и результатам, а в случае с собчаками цели были как раз лживые или дурацкие, а результаты -- ужасные. "Смутное время угнетает умы. Под оголтелые антисемитские вы- крики на собрании писателей детище Горького распадается на два непримиримых блока. На экраны телевизоров выползают маги. Прорицатель Глоба предсказывает великую смуту, кровь на улицах Петербурга. Люди судачат - не разделит ли Горбачев участь Чаушеску, расстрелянного румынами в какой-то подворотне. У Гостиного Двора резвятся откровенные фашисты - молодые люди в черных кожаных куртках со стилизованной свастикой на повязках. Открыто продают гитлеровский 'Майн кампф', раздают листовки." Ну так и ехал бы, мазохист. Евреям теперь ведь ЕСТЬ, КУДА И К КОМУ. Но нет, такой вот бдительный Юлиусфучик Бертольдбрехтович будет десятилетиями страдать здесь на добровольном посту и регу- лярно шипеть, путая причину и следствие: фашшшисты, фашшшисты... ................................................................. .................................................................Литература:
Штемлер И. "Взгляни на дом свой, путник". Штемлер И. "Звонок в пустую квартиру".
Возврат на главную страницу Александр Бурьяк / Илья Штемлер как мастер интимных отношений в литературе
|