Бурова Анна Юрьевна : другие произведения.

Сказка о листьях

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение повести об инчах - наше время. Волшебные сказки врываются в повседневную жизнь.

Не истина, а вера вам нужна,

Вера в чудеса...

  
  
  
  

Сказка о листьях

  
  
   На тонком весеннем льду маленькой подмосковной речки дрались двое мальчишек младшего школьного возраста. Толпа болельщиков улюлюкала на берегу, подпрыгивая от нетерпения. Совсем рядом с ними, на том же берегу, абсолютно невидимый никому, стоял паренек лет 15-16. Звали его Михаилом. Он то и дело поглядывал на "командирские" наручные часы и чем дальше, тем сильнее нервничал.
   "Время, время, - соображал он лихорадочно. - Скорее. Времени нет. А что же придумать. Что-то ничего не придумывается. Вчера надо было подумать"
   "Вчера надо было подумать??? - ввинтился ему в мозг голос грозной наставницы. - Я тебя за 6 лет предупреждала об этом, сто раз можно было все продумать! Чего стоишь, они же сейчас уже в воду попадут! Замерзнут, ничем не поможешь, никакой магией, имей в виду, паразит! Действуй, скотина этакая!"
   Именно в этот момент пацаны проломили лед и практически одновременно ушли под воду.
   Миша до одури боялся своей наставницы, и ее присутствие в его мозгах лишь напрочь отшибало способность соображать. Да, можно было бы заранее спланировать появление каких-нибудь там... ну... рыбнадзора, или там на худой конец милиции, чтобы сотрудники чисто случайно вот сейчас проходили мимо, увидели ребят и предотвратили... но Миша закопался, и как-то ничего не предпринял заранее, и вот теперь, как всегда, ничего уже не остается, кроме как... самому...
   И Миша, зажмурившись (по привычке, от страха перед учительницей), с силой подпрыгнул, рефлекторно взмахнул руками и невидимой стрелой ринулся к тонущим.
   Уж что-что, а летать он выучился прекрасно.
  
   Рона сидела, прикрыв глаза, мысленно следя за действиями своего ученика, когда в полутемный ее кабинет ворвался Аненик.
   Он влетел, едва не снеся дверь с петель, и сразу выпалил:
   - Рона! Они все там, все. Все девять.
   - С чего ты взял? - мягко спросила Рона и повернулась к нему лицом.
   - Фея сказала, - неопределенно дернул плечом Аненик. Он явно нервничал и поэтому принялся метаться по комнате из угла в угол. Рона спокойно следила за ним глазами. - Фея сказала, что переловит всех. Крапиву уже схватила, осталось еще девять. Сказала, что семерых уже определила. Сказала, что соберет десятерых и убьет всех.
   - А мы теперь верим Фее на слово? - задумчиво спросила Рона, а сама думала о том, перестанет или нет этот черт чудной бегать по комнате.
   - Вишня карты раскидывала. Увидела семерых в Мире. Арик, Дым, Гор, Волк, Ирис, Клен и Олень. Все недавно родились. Все беспомощные дети, еще не у каждого и учитель есть, наверное...
   - Не паникуй, Аненик. Там же есть наши. Тан среди живых, например...
   Аненик остановился посреди комнаты, его взгляд был обращен внутрь, к своим мыслям; не поднимая глаз, он заговорил:
   - Послушай, я был в замке. Она принимала меня, и она провела меня в свой замок, в какой-то зал, такой огромный и темный. Я шел за ней. В этом зале, послушай, там был стол, круглый здоровенный стол. А вокруг этого стола стояли стулья, очень высокие. Я не посчитал стулья, их было слишком много. Она уселась во главу стола, наша Фея. На прочих стульях стояли лампадки. Они тускло горели, одинаково тускло, одинаково обреченно, понимаешь, как-то тоскливо, смертельно тоскливо. И вот что, совсем небольшое количество стульев оставалось свободным. Их я смог пересчитать. - Аненик искоса взглянул на Рону и продолжил свою мысль: - Не занято 24 стула, Рона. И двадцать пятый - ее трон.
   Рона вскинула голову и передернулась.
   - Это что, выставка покойников? Она совсем рехнулась? Говоришь, для каждого из нас место приготовлено?
   Аненик мрачно кивнул, он исподлобья смотрел на сестру и грыз ноготь. Рона разозлилась.
   - Ну дура старая, а тебя-то зачем она потащила на это все смотреть?
   - Пугает, - тихо ответил Аненик. - Впечатляет, я тебе скажу. Как на могилу свою наступил.
   - Н-да, хорошо хоть, не все 24 уязвимы.
   - И десяти хватит, чтоб я сошел с ума.
   - Девяти. Их девять, Крапива не в Мире, забыл? - ответила Рона, а сама подумала: "Ты и впрямь скоро спятишь", - Кстати. Крапива уже не в плену. Ее срок исполнился, и она идет сюда. Она поможет нам, если ты ее попросишь.
  
   - А какой теперь год? - медленно спросила Крапива, которой все еще было тяжеловато говорить.
   - В Мире? Семьдесят восьмой.
   Девчонка круто повернулась и переспросила:
   - 78? А век какой?
   - Двадцатый, Крапива, двадцатый. Ты провела в плену у Феи 16 земных лет, - спокойно объяснил Аненик.
   - Как?! Только??
   Он видел, что и на ногах Крапива держится с трудом - предложил ей сесть и уселся сам. Два кресла были придвинуты к камину, огонь отражался в глазах Аненика. Крапива совсем молода, нет и 16 на вид, очень изможденная, худенькая, печальная. Да, девочка устала, смертельно устала, но Аненик так ждал ее, что никакая жалость не могла заставить его оттянуть тяжелый разговор.
   - Тебе придется вернуться, - глядя на огонь, произнес Аненик. Он говорил тихо; но спокойствие его было обманчивым, уж Крапива-то знала, знала этого парня, Аненика.
   - Вернуться? - Крапива вздрогнула. - Опять?
   И столько страха было в ее голосе, что Аненик быстро повернулся и посмотрел на нее.
   - Крапива. Тебе придется вернуться. Больше сейчас некому.
   - Да зачем? Я и так все испортила.
   - Ты пойдешь в Мир еще раз. Ты нужна мне там.
   Отчаяние исказило черты ее лица, глубочайшее разочарование затопило душу. Вот только что рухнула светлая мечта отдохнуть где-нибудь в тишине и покое, и вспомнить боль, уже как прошлое, пережитое; поделиться с близкими, простить себя... Нет. Не верится. Да неужели? Снова в Мир, где снова рождение и смерть. Снова привязанности и потери, долг и ошибки.
   - Нет, рождения не будет, - привычно прочитал ее мысли Аненик. - Мне нужна твоя память о прошлом. Ты сейчас полна Знания, и способности твои на высоте. Рождаетесь вы в Мире совершенно беспомощными, а ты пойдешь в Мир Вернувшейся, сильной и бессмертной, сохраняя в целости все свои воспоминания и о прошлой жизни, и о моем задании.
   - Задание. Я провалю твое задание, я это умею.
   - Брось. Мне не на кого сейчас положиться. Так что послушай меня, пожалуйста.
  
   Аненик полулежал в своем кресле, устало вытянув ноги, обутые в сапоги, в сторону камина. Его волосы были черны, как вороново крыло, черными были и его глаза. Сколько его Крапива знала (а знала она его тысячи и тысячи лет), он всегда так выглядел, неприступно, немного мрачно, а сейчас еще и бесконечно устало. Ему никогда не возражали, если он что-нибудь просил, а ведь инчи не отличаются покорным нравом. Однако Аненика безоговорочно слушались, выводить его из себя опасались. Ни робость, ни осторожность хрупкому, на вид совсем юному Аненику вообще не были ведомы; не знал он и проигранных битв - первый проигрыш станет для него последним в жизни, потому что такие, как он, всегда бьются насмерть и не сдаются даже на краю бездны.
   - Не мне учить тебя быть ангелом-хранителем, Крапива. Твоя помощь нужна ребятам, очень. Они в Мире, они дети. И на них начата охота. Пока они дети, самое время. Надо быть рядом, Крапива. Как вы умеете. Как вы охраняете людей. Надо так же послужить своим. Пока не научатся, пока не возмужают. Это недолго, - убедительно и тихо говорил Аненик.
   Он умел убеждать, Аненик. Оставленный когда-то в невообразимом прошлом один на один с проблемами целого народа инчей и выдержавший это противостояние волей или неволей, Аненик постепенно утратил привычку колебаться, а заодно и спрашивать мнения других.
   - Фея начала охоту. Она так и сказала - поубивает всех, Крапива! А ты знаешь, кто эти все?
   Крапива обреченно слушала. Конечно, она знала, кто эти все. Друзья- одноклассники Аненика из Ивриады, Клен и Олень. Его младшая сестра Арик. Волк, сын боцмана, рыбак. Веселый мичман Гор, мореплаватель из Западных земель. Эльф Дым, пропавший на долгие тысячелетия в небытии после смерти от стрелы воина Феи здесь, в Царстве, сразу после потопа. Бродяга и разбойник Жук, то ли инч, то ли змей, любитель лошадей и свободы. Змей Иней, славный молчаливый воин. Когда случился потоп, все эти инчи были намного старше Крапивы и Ириса. Крапиву и Ириса спасла из тонущей Ивриады отважная Арик, вынесла их младенцами на руках. Ирис, он тоже один из девятерых. Он тоже сейчас в Мире, и тоже в опасности.
   Инчам дали второй шанс в Мире не даром, а на условиях. Условия инчам были известны, Аненик сухо и четко передал им приказ Вышнего суда. Эти условия почему-то давали полную свободу Фее и массу ограничений инчам, ограничений, призванных вечно напоминать инчам об их вине перед людьми. И иногда все эти условия выполнить на практике было почти нереально. Вот Крапива, например, не смогла.
   - Точно найдены семеро из наших друзей, с тобой их будет восемь. Все они опасны Фее, если обучены и если они вместе. Особенно опасны, если соберетесь все десять. Я знаю, что в этот раз все они в России. Как их в Мире назвали, не знаю, сама разберешься. Помни: Фея будет стараться подстраивать несчастные случаи, а потом здесь, в Царстве, собирать урожай смертей. Я... сделаю все, чтобы отбить их. Но нужна подстраховка. Нужна ты, твоя помощь.
   - Ты же все знаешь наперед, почему ты сам не поможешь им?
   Аненик мученически прикрыл глаза.
   - С чего ты взяла, что я знаю больше, чем ты? Всевышний не откровенничает со мной. Я не знаю, какая судьба уготована им в Мире. А двоих мы вообще потеряли! Я ищу их, здесь их нет, надеюсь, ты найдешь их в Мире. Пропали бесследно Иней и Жук, и я прошу тебя как одного из Великих: найди их для меня. Я знаю одно: осторожность и грамотная помощь им в момент смерти спасет их для дальнейших... свершений.
   - Для дальнейших мучений, - съехидничала Крапива.
   Аненик посмотрел исподлобья.
   - А лучше было нам всем сгинуть в пучине небытия? Так, что ли? Мы это заслужили, между прочим.
   - Пошли со мной в Мир.
   Глаза Аненика полыхнули.
   - Пошли. Попробуй, перенеси меня в Мир! Давно уже мечтаю увидеть этот ваш Мир! А только заказан мне путь туда! - крикнул он отчаянно. - А им помощь нужна немедленно!! Их ждут три войны, их Фея ждет!! Да если б я мог!! Сидел бы я тут, черта с два! Я с ними хочу быть каждую секунду своей проклятой жизни, ясно? Я не могу больше ждать их возвращения, просто ждать! А если они не вернутся, тогда что? Тогда как? Этот ваш чертов Мир! - Аненик схватился за голову, его глаза сверкали дьявольским огнем, он явно не владел собой, то есть пребывал в том самом состоянии, до которого его обычно старались не доводить, короче, он был в бешенстве.
   Крапива отлетела к стене и прижалась испуганно к портьере. Раскричался, бешеный! Ну чего так психовать! Да поняла я уже все! Поняла!
   Аненик так просто не собирался успокаиваться. У него накопилось много претензий к отторгнувшему их когда-то Миру, к земле, когда-то не защитившей тех, кто нашел там свой приют, к земле, когда-то покончившей с собой и унесшей в могилу тех, кого так любил мальчишка по имени Аненик в той, давно забытой уже земной жизни. Ругаться Аненик умел феерично, за словом в карман давно уже не лез. И неизвестно, сколько времени он продолжал бы вот так орать, но как раз в ту минуту, когда он дошел до белого каления, дверь отворилась, и в проеме возник Саник.
   Саником называли его инчи по своей привычке перекручивать все трудные имена. На самом деле вошедшего эльфа звали Кесаниер. Саник остановился у дверей, спокойно окинул взглядом театр боевых действий. Он был красив, бледен, его глаза были подобны огненным стрелам - быстрые, черные, острые. Аненик заметил его и одномоментно свернул свое выступление, оборвав себя на полуслове. Переключился на Саника: бросился, заметно хромая, к нему и схватил за обе руки.
   - Ну рассказывай! Нашел Дыма? Где он?
   - Где! Родился и живет в Мире в теле инча, как и мечтал, сумасшедший.
   - Первая земная жизнь после потопа, ты представляешь, насколько он уязвим?
   - Я буду с ним, - спокойно сообщил Саник. - Я обещал доставить Дименя к царю живым и невредимым.
   - А между тем Фее он тоже нужен позарез! Дым! И он отмечен, он из наших! Ты будешь с ним в Мире всю его земную жизнь, но что ты сделаешь в момент его смерти, буде она окажется внезапной и преждевременной?! Ты оградишь его от нападения Феи в момент перехода от жизни там к жизни здесь? Ты справишься один? А мне и назначить ему в ангелы-хранители некого, кроме Крапивы. А Крапива моя сама чуть жива... Но тебе придется, девочка. Это не обсуждается.
   - Хорошо, - обреченно проговорила Крапива. - Я поняла.
   - Подожди. Ничего ты не поняла.
   - Слушаю.
   - Сама берегись. Твое могущество основано на четком следовании правилам. Хоть чуть-чуть ты отступишь, и пропадешь. Не пугаю, нет, боюсь за тебя. Да если ты сгинешь, все, разорвана цепочка. Десятка, у нее есть какой-то магический смысл, у вашего единства. Фея хоть и пыталась скрыть, но все равно я догадался, что с каждым новым витком вашей жизни ваше единство становится для нее все опаснее... Поэтому она на вас и охотится, и вот я говорю тебе: берегись! Прошу! Соблюдай все правила игры, которые прописаны нам Стражами, на тебя моя надежда.
   - Твоя надежда на меня! Нашел на кого надеяться! - горько воскликнула Крапива.
   - Перестань вспоминать прошлое. Сосредоточься на главном. И вот еще что. Чтобы тебе было легче там со всеми войти в контакт, мы сделаем тебя их ровесницей.
   - Ты сказал, что они уже все в Мире.
   - Да. Подождешь, пока все подрастут, и отправишься к ним. Как назовут их воинами, все, Фее руки развязаны, охота начнется.
   - А найду я как их?
   - Найдешь, узнаешь, почуешь. Они же как листья на ветру, листочек к листочку будут, ну как их не узнать? Да ты если приглядишься, ты... - Аненик волновался. - Вот у тебя, между прочим, глаза светятся. У них тоже. Ты просто смотри внимательно, поняла? Ты рассмотри их корону над головой. Ты узнай зов крови. Нас 25 осталось, всего-то, из тех, кто видел, как погибает Царство. Ну как не узнаешь?
   - Сумасшедший ты, Аненик, но я сделаю. Чтобы потом снова вместе быть с ними, да? Я защищу их, Аненик, не переживай. Я сделаю.
   Крапива вышла, Аненик посмотрел ей вслед. Он еще не вполне успокоился после своей вспышки. Крапива! Только не влюбляйся там, вот этого не делай. Не привязывайся к живым, не теряй холодного присутствия духа, уверенной невозмутимости. Он перевел взгляд на Саника, старого товарища своего Саника.
   - Хотя именно за любовью инчи раз за разом, век за веком, жизнь за жизнью, идут в Мир, - вслух ответил своим мыслям Аненик, глядя в темные глаза друга.
   - И раз за разом умирают, - отозвался Саник, устало опускаясь в кресло у камина. Ну, сколько еще переживать и ждать? Всего лишь одну земную жизнь? Долго ли это? Опасно ли это? У кого как...
  
  
   1. Цветы луговые
  

Каждому с рожденья было равно дано

Смеха да слез.

Ты только знай, выбирай по себе ремесло,

Как повелось.

Годы текли не по дням - по часам,

Парни росли.

Ветер поплевывал пылью в глаза

Поросли.

Долго ли, коротко ли до ножа

Детворе.

Сладко спят пьяные сторожа

Во дворе.

К. Кинчев.

  
  

Итак, Москва, шестью годами ранее

   1972 год большинству героев этой повести либо вообще не мог запомниться, потому что их еще не было на свете, либо запомнился очень смутно.
   Но только не Михаилу Рогову. В 1972 году Мише исполнилось 10 лет, и ему предстояло быть посвященным в воины. Кто как миновал эту процедуру, но Миша хорошо знал, что его перед посвящением замучают до смерти. Ведь его угораздило попасть в ученики к самой царице Роне. С ней шутки шутить еще никому не удавалось.
   Миша не мучил себя вопросами, отчего он такой. Однажды лет пять назад его папа присел к нему на край кроватки и тихо сообщил:
   - Мишаня, пришел твой час, малыш.
   Дальше ожили глянцевые картинки из сказок. Оказывается, Миша особенный. Оказывается, есть волшебники, и они, эти волшебники, следят за Мишей. И вот настало время раскрыть карты. Мы особенные, сказал ему папа.
   Это уже позже Миша начал понимать, что особенность его семьи не столь уникальна. Таких полно в толпе, только узнать их сложно. Они спокойно несут свою службу, применяя полученные знания на пользу людям. Так объяснил папа. Миша был маленький советский мальчик. Папа старался, чтобы он не чувствовал себя чужим среди окружающих.
   Царица была куда более цинична, чем его папа. Она прямо в лоб сообщала Мише обо всех неприятных аспектах жизни волшебника в условиях тоталитарного режима. Она говорила об опасностях и обязанностях, о смерти и о Завете. И по ее понятиям Миша был намного круче всех прочих детишек. Она объясняла Мише, что он наследник древнего рода, что все потомки Великих Инчей, полукровки, называемые в Мире инчаками, позволяют себе принадлежать исключительно к благородному сословию, в какой бы стране Мира они не родились, даже в Советском мать его Союзе.
   Кончилось это все тем, что Мишу не приняли в пионеры. Он огляделся и понял, что никого из инчей в 1972 году в пионеры не приняли. Вожди пролетариата были в курсе благородного происхождения Миши и его товарищей. Только вот поделать ничего не могли: по сложившимся обстоятельствам вожди терпели среди подданных этих проклятых инчей, называя их презрительно "иноходцами".
   Царице 45. Она восхитительно красива. Миша у нее - десятый ученик. Уроки она поводит, лениво взирая на ученика и изредка восстанавливая дисциплину невидимым, но ощутимым шлепком по затылку.
   Мише запрещено бывать в Царстве одному. А как раз прыжки по измерениям он освоил лучше всего.
   Мише запрещено читать мысли учителей в школе и внушать им выгодные ему идеи.
   Скрыть от царицы подобное нарушение невозможно.
   К весеннему посвящению в воины Миша должен срочно выучить три основных Мифа Инчей, свод законов Аненика, Устав Аненика, и еще научиться летать.
   Миша боится, что его памяти не хватит на все это, да еще на школьные науки.
   При малейшем невнимании со стороны грозной царицы Миша сразу начинает ловить мух и считать ворон. Миша не очень понимает, зачем ему быть воином Аненика.
   Хотя, кажется, быть воином все же интереснее, чем пионером.
   Миша не представляет себе жизни без магии и поэтому не ценит свое искусство. Подзатыльники от царицы входят в его привычку. Вообще-то она очень заботливая и в обиду его никому не даст. Царица стала царицей в 14 лет. Это было страшно давно, это были совсем другие времена, для Миши прямо-таки доисторические. Тогда люди еще беззаветно верили в свои идеалы и почитали вождей как богов. Это были времена, когда на одной вере и в едином порыве люди побеждали фашизм. Это были времена гигантов, времена героев. Это были времена, когда новая власть, посчитав себя вправе взрывать и рушить, взялась за волшебников-инчаков и обломала об них зубы; инчаки под руководством царицы, которой и было-то от силы 20 лет, нанесли свой ответный удар, еще разгоряченные минувшей войной, еще не выпустившие из рук оружия. Их удар был не по их Завету (Завет категорически запрещает вмешиваться в ход истории Людей), но свои положительные плоды принес. Новая власть научилась уважать неконтролируемую силу инчаков, а вместе с ними - и тех уважать, кого инчаки защищали.
   Защищали инчаки в своей родной стране практически вымершее дворянство (тех, кто не предал и не сбежал в эмиграцию), интеллигенцию и царскую кровь.
   А Миша... да, он стал воином в 10 лет. Ему даже вручили шпагу. Смешной лопоухий малыш и огромная шпага. Царице не смешно. Он лоботряс, но надо знать, что воин уже не столь защищен правилами игры. Воин уже воин, ему надо стать чуточку серьезнее и умнее... Миша глядит на себя в зеркало и давится от смеха - шпага едва не больше его самого.
   Царица пугает Феей. Ну да, Фея - Зло из сказок. Миша еще ни разу не видел пресловутую Фею и не очень-то в нее верит.
   Царица водила его к колодцу с живой водой (вода реально действует! Муха ожила!!) и там, у колодца, разговаривала с сестрой. Ее сестра гадает на волшебных картах в Царстве, и эти карты - фотографии. Мише выпало две карты. Два непохожих мальчишки. Царица потрясла фотографиями перед носом Миши.
   - Этот - русский. Твой будущий ученик. Сейчас ему 2 года. А вот этот - ему тоже 2 года - немец. Ты спасешь их от смерти.
   Гм, на фотографиях детям как минимум лет шесть-семь... Но Миша выбросил это несоответствие из головы. Он был изумлен подобным заданием.
   - Немец, - ошарашено проговорил Миша. - Немец! Я не стану спасать фашиста.
   - Дурак, - отвесила царица.
   Миша обиделся. Он теперь воин Аненика, и вовсе нельзя его так оскорблять. Он не станет спасать фашистов всяких. У него дедушка на войне погиб.
  
   Да, он был тем еще лоботрясом, наш Миша. И он точно не мог впоследствии вспомнить, не про него ли такая написана песня:
  
   "Даром преподаватели
   Время со мною тратили
   Даром со мною мучился
   Самый искусный маг
  
   Мудрых преподавателей
   Слушал я невнимательно
   Все, что ни задавали мне,
   Делал я кое-как"
  
  

***

Москва, все тот же 1972 год

   В ней было всего понемногу, было и известное своеволие. Иначе не быть бы этой свадьбе. Да многому не быть бы тогда. Сейчас множество людей стоят на ушах по ее вине. Елизавета улыбнулась, глядя в темнеющее небо. Из палисадника сладко тянуло цветами и прохладой. Завтра. Завтра все случится.
   Против родная мать и глотает таблетки грозный отец. Быть предназначенной по родительскому выбору юному дипломату, другу детства - что за бред? Что за домостроевские замашки??
   Павел сейчас дома, и мать его песочит ему его образованные мозги. Не удержал выгодную невесту. Ушла Лизанька к иноходцу.
   С Николаем она познакомилась в Кремле. На приеме была вместе с отцом. А Николай Ластовецкий там работает. Он немного мямля, но зато князь. Много ли князей женятся на простых девушках, хотя бы и дочерях партийных деятелей? Им подавай ровню, тем более инчак - такому нужна девушка из таких же, как и он, они называют их, как теперь узнала Елизавета, "амазонками", ну а вообще их именуют люди то ли инчанками, то ли инчушками...
   О том, кто такие вообще эти "иноходцы", Елизавета впервые задумалась лишь после того, как заметила направленный прямо на себя, розу цветущую, взгляд хризолитовых глаз князя.
   Она много читала разной литературы на эту тему, от научных трудов до легкомысленных новелл.
   От явной схожести с цыганами людей, называющих самих себя инчаками, избавляло лишь их право носить и передавать по наследству звание дворянина.
   Про них разное болтали, например считалось, что инчаки (Елизавете больше нравилось звать их иноходцами) владеют колдовством. И находились те, кто этому искренне верил.
   Народец, в незапамятные времена вышедший откуда-то из южных степей, не забывший наперекор всем превратностям истории свой язык, но все же полностью растворившийся среди тех наций, где осел - вот кем, по непреклонному мнению Елизаветы, являлись иноходцы.
   Внимание прекрасного князя взволновало ее до глубины души. Он был романтичен и нежен, он читал ей бесконечное количество стихов, он великолепно танцевал на кремлевских балах и в отличие от бездельников аристократов он действительно работал в правительстве.
   Короче, бастионы Елизаветы пали быстро.
  
   Вчера Елизавета последний раз топнула ножкой на мать - ишь чего захотели, экономить на свадьбе! Чтоб потом весь высший свет... потешался... чай, родня князей теперь. Отец против. "Иноходец", дворянин, и очень молод! Наплачешься ты с ним, судачили тетушки. "Прокляну!" - угрожал отец. Да ради Бога. Боялись тебя. Без благословения - отлично. Обойдусь. 20 век, как никак. Удивительно - этот тихоня князь, ее будущий муж - как он счастлив! О нет, мне не страшны колдовские амазонки и их подлые фокусы. Николай любит меня, чего бояться их ревности? Лучше не об их инфернальной сущности думать - полно приятных мыслей. Завтра свадьба - всем, всем, всем назло!
  
   Тем не менее свадьба почти не запомнилась, только задергал тамада. На медовый месяц уехали вовремя, горели торфяники в Шатуре, Москву заволокло гарью. Порою брало удивление - кто этот влюбленный юноша рядом? А через год родился сын.
  
   Год... Что это был за год!
   Юная Елизавета, что за суровые складки залегли на твоем чистом лбу? Что за думы приходится тебе думать в то время, когда ты должна лишь сиять счастьем? В чем же причина?
   Иноходцы, прекрасные, гордые воины таинственной национальности под названием "инчаки", оказались вовсе не народцем, вышедшим из южных степей. То есть либо я брежу, либо мой муж спокойно летает в воздухе. Либо я в помешательстве, либо приходится признать, что существует телепатия. Наверное, с ними могло бы быть весело, но Елизавета узнала их слишком поздно, она уже стала взрослой, она не любила сказки и хотела от жизни какого-то практического, нормального смысла.
   Тем более, что веселье иноходцев было с таким существенным налетом горечи, что даже совсем не склонная к романтическим бредням Елизавета не могла его не распознать.
   Во-первых, веселая и опасная жизнь молодого князя подточила его здоровье слишком рано.
   А во-вторых, и в самых главных, у иноходцев и дети рождаются, как правило, иноходцами. А это не означает, что ребеночек станет просто наследником своего папы, не просто в нем будет всю жизнь кипеть чужеродная кровь, дело вовсе не в этом. Кровь-то обычная, русская, уже понимала Елизавета. Просто ребеночек тоже от рождения будет уметь колдовать. А такие люди, как Елизавета, не могут быть рады в связи с такими перспективами.
   Но Елизавета была воспитана строгими порядочными родителями. В ее семье не приветствовались разводы по причине несходства характеров. Это считалось глупостью, и Елизавета тоже так считала. Она заставила себя прекратить психовать на ровном месте, взяла себя в руки и приложила максимум усилий к тому, чтобы не тревожить ранимое сердце любящего мужа своими разочарованиями. У нее был очень сильный характер, у этой девушки.
  
   "Не назовете второго Александром - лишу наследства!" - грозная телеграмма от отца. Елизавета усмехнулась. Первого сына князь назвал Николаем, традиция видите ли, куда деваться. Трудными были те дни. Муж все время на службе, иногда ночами. Одна в огромном доме, одна - с пузом... Приходили друзья и подруги князя. Последние, весело щебеча, предрекали рождение маленького инчака, продолжателя героического рода. Елизавета улыбалась, сжав зубы. "Не дай Бог" - думала. Не помнила, как ждала в ужасе появления кого-нибудь из магов. Муж рассказывал ей, как маги приходят в дом, где у обычных людей вдруг рождается инчак, и сообщают радостные новости, убивая все надежды. Но нет, обошлось. Коленька - по всем мыслимым признакам не инчак, то есть никаких врожденных особенностей, никаких дьявольских талантов, мальчик как мальчик, слава Богу. Вот было радости, радости, которую совсем на другой лад истолковал молодой отец! Улеглась ревность к подругам князя. Вошла в колею жизнь. Николая ранило в очередной раз. Где он находит неприятности? Вроде солидная должность. Это был страшный февраль 1975 года. Семнадцать ран на нем в общей сложности, с юности и до сегодняшнего дня. В мирное время. Прекрасно. И они еще хотят, чтобы я рожала инчаков. И отдавала их вам, надо полагать? Перебьетесь.
   Комиссовали молодешенька князя - 25 ему не исполнилось, вот ведь как... О, как психовал князюшка! Как рыдала ночами Елизавета, не могла принять страсти его к работе, к делу. Утряслось... Все пережили карие ее глаза, все перегорело в них.
   Молила: девочку, дай Боже девочку! Доченьку. И не надо больше ничего. Ничего... Засыпала с трудом - все тревожилась... Доченьку, девочку...
  
   Явился-таки, проклятый. Вошел через запертую дверь, уселся в кресло. Глаза ясные-ясные.
   - Я по поручению к вам. У вас родится амазонка. Воспитайте ее по уставу, и да будет с вами Солнце.
   Нормально так выразиться? Тьфу, язычники чертовы.
  
   Умер свет с тех пор. Что за чушь - казалось, это все они, проклятые подруги юных дней. Если бы не приставали они, бессовестные, к ее мужу, не родилась бы амазонка. Откуда у нее - амазонка? Зачем ей амазонка? Как смели они, язычницы, проникнуть в нее и оставить в ней этот чужеродный след? Скажи же что-нибудь, достойный князь!
   А князь полгода лежал в госпитале. Он безмерно истосковался, но служить ему нельзя. Его такие красивые, такие добрые глаза смотрят и не видят.
   - Амазонка? Что ж, хорошо...
   Хорошо?! Ты еще проболтайся боевым подругам. Пусть тоже порадуются за тебя. Родил-таки наследницу! Что, доволен?
  
   "Что?!! Моим именем девку назвали?! Никакого наследства, все нищим раздам, лишь бы не вам!" - так орал отец.
   Вдвойне любила Николеньку. Ах, мальчик - русые кудряшки. Чуть видела - сердце заходилось. Радость моя, кровинушка.
   А парень все с сестрой возится. Страсть как полюбил малышку. Сашей ее не звали. Князь ласково именовал ее "Аля", а Николенька довел это имя до Аленушки, как из сказки. Хоть горшком. Деду тоже наплевать. Смирился. Увидел раз внучку, и растаял. Завещание переписал свое - все Александре.
   Елизавете все равно было, все едино. Там - в детской - лежала в кружевах новорожденная Александра Николаевна Ластовецкая, княжна и амазонка.
  

***

Поляны, 1978 год

   Васька стоял на вершине сугроба и исподлобья смотрел на новенького пацана. Пацан был застигнут Васькиными товарищами в процессе срывания вербы. Новенький в наглую рвал вербу, не обращая никакого внимания на местных старожилов. Мальчишек, и особенно Индюка, это жутко злило.
   Новенький был чудно одет - на его ногах сверкали ярко-синие резиновые сапоги, продукт явно не советской промышленности. Шапка его была тоже яркая, в полосочку заграничных оттенков, куртка наверняка из болоньи. Пацан напрашивался на трепку.
   - Эй, ты! - крикнул Васька грозно.
   Пацан вздрогнул и словно только что увидел, что за ним наблюдают. Он расплылся в глуповатой улыбке и неловко потоптался в своих шикарных сапогах. Индюк за спиной Васьки прошипел сквозь зубы:
   - А ну пшел вон отсюда! Пшел! Пшел!
   Пацан заулыбался еще шире и произнес что-то неразборчивое:
   - Вас? Вас?
   - Щас как врежу, - решительно заявил Васька, который не до конца понял, называл ли пацан его имя или уточнял, кого просят пойти вон.
   - Дай ему как следует! - подначил Индюк. - Нечего здесь шастать, своим места мало! - и оглушительно засвистел.
   Васька подскочил и ринулся с кулаками к пацану, а тот мигом перестал улыбаться и вспуганным зайцем сиганул на лед. Он прыгал как гусенок, сапоги соскакивали и мешали ему. Васька догнал его и как следует с левой стукнул кулаком по лицу. Пацан же в ответ замолотил руками и несколько раз неслабо заехал Ваське. При этом пацан уже ничего не произносил, он даже не кричал. Васька сцепился с ним под улюлюканье детворы. Мальчишки предоставили им разбираться один на один.
  
   Васька Чесалов появился в деревне Поляны всего лишь год назад. Васька приехал из далекого Ленинграда. Местные парни вообще не слышали о существовании такого города. Ваське было 7 лет тогда. Ваську усыновили из питерского детдома.
   Родителей Васька помнил очень хорошо. Это вот его брат и сестра - те были совсем крошками, когда семьи не стало. Они не помнят. Их тоже уже усыновили. Васька ждал своего часа дольше, ведь он уже большой был, таких не берут.
   Но тетя Валя полюбила его сразу же. Бледный, худой, темноглазый мальчик из интеллигентной городской семьи и крестьянка, своих детей не имеющая. Ее муж, немолодой и добрый мужик. Их дом, удивительный дом с огородом, со скотным двором. Домашний скот, милые создания. Корова с теленком и лошадь несколько примирили Ваську с действительностью, а собака (у них дома не было собаки, когда он жил с мамой и папой в питерской коммуналке) стала ему настоящим другом.
   Их дом в Питере был большой, семиэтажный, с черной лестницей, на которую можно было попасть прямо с кухни, и огромной парадной. Старинное здание, лепнина, высоченные потолки. Много света - окон много, и они тоже высокие, просторно. Дом, помнивший блокаду. Васька последнее время уже реже и без острой боли вспоминает его. Маму - да... Соседей. Они все отравились одновременно, посолили суп чем-то несъедобным и умерли все разом... Отмечали день рождения одного дедули, было угощение... и суп с пельменями... Васька такое не ел. Машка с Ванькой тем более - маленькие были. Только дети и выжили...
   Когда Васька жил в Питере, к ним в гости часто наведывались многочисленные родственники, даже из Череповца. Однако как только младшие Чесаловы очутились в детдоме, посещения прекратились. Никто не приезжал, ниоткуда, ни из Череповца, ни из других мест. Абсолютно чужая тетя Валя вот приехала раз, приехала другой, а на третий раз забрала Ваську с собой.
   Так он оказался в Полянах.
   С ребятами Васька подружился легко. Он был тихоня и молчун, однако в детдоме научился постоять за себя, ребятня это чувствовала и поэтому Ваську быстро приняли в компанию. Тем же годом Васька пошел в школу, Индюк стал его одноклассником.
   Еще на лето в Поляны приезжал москвич Женька Ахтырцев. У них здесь поблизости была богатая дача с охраной. Но Женька не задавался, иначе ему давно бы уже намылили шею. И жвачки иностранной у него было сколько хочешь.
   И вот весной стало быть 1978 года в их деревне происходит данное ЧП. Новенький.
  
   Васька и новенький мутузили друг друга на льду реки Битцы до тех пор, пока лед не треснул. В этот момент оба они оказались в воде. Васька мгновенно ощутил пронзительный холод во всем своем тощем теле. Он начал молотить руками по воде, то и дело ударяя по голове тонущего новенького. Парни методично топили друг друга, на берегу истошно вопили Васькины друзья. Синие резиновые сапоги ушли на дно первыми. Следом капитулировали Васькины валенки. Вытащил ребят мелькнувший стремительной молнией Михаил Рогов, как и было ему предсказано 6 долгих лет назад. Так Миша и Васька встретились впервые. Учитель и его будущий ученик. Третий был лишний.
  
   Васька и новенький, завернутые в два одеяла, сидели на печке. Миша распинался в избе. Он не знал, с чего начать разговор собственно о том, ради чего он сюда явился. Мысли его путались, ведь его всегда учили, что инчаки дворяне, а этот мальчик... ну по крайней мере тот, который русский... он крестьянин??
   А вообще, он инч?
   Как Миша должен объяснить этим людям смысл таинственного знания Аненика? Не зная, как быть, Миша живописал картину спасения младенцев от неминуемой гибели. Младенцы молча шмыгали носами из-под одеял. Они по-прежнему не разговаривали.
   - Ну, - ласково сказала тетя Валя, - чего надулись, как мышь на крупу? Ты чего молчишь, немтырь? - спросила она новенького. Новенький ответил неразборчиво, блестя глазенками и неуверенно улыбаясь. Фиолетовые фингалы начали наплывать у новенького на правом глазу, а у Васьки для симметрии на левом.
   - Чего-чего бормочешь, малец?
   - Да не поймете вы его, он ж немец, - заявил великолепный Миша.
  
   - Максимилиан! Что ты опять наделал, Максимилиан? - с отчаянием вопрошала хрупкая красивая женщина, стоя на пороге избы тети Вали. Миша смеялся в ложку, поедая щи. Пацан не понимал мать. Он снова улыбался и подслеповато щурился.
   - Он еще не выучился по-русски, - виновато улыбнулась немка.
   Тетя Валя дипломатично пригласила немку откушать, нет, очень просим, пожалуйста. Васька с неприкрытым любопытством смотрел на гостью. Нерусская! Ух ты! Она говорила с еле уловимым нежным акцентом, правильно, только немного окая.
   - Мы из Мюнхена... Мой муж коммунист, - горестно объясняла немка; тетя Валя понимающе вздохнула, дядя Коля (ее муж) снял очки и опустил газету. - Нам пришлось покинуть Германию.
   - Да-да... - тетя Валя понятия не имела, отчего им пришлось покинуть Германию. Но она сочувствовала беженцам. Надо же, теперь немцы - беженцы... Дядя Коля, напротив, был более политически подкован. Он вступил в беседу и уже совсем скоро выяснил, как все послевоенные годы жилось немцам западным и немцам восточным и что по этому поводу думают простые граждане (мнение политиков и так было известно). Коммуниста по убеждению Маркуса Миллера дядя Коля одобрял, его желание эмигрировать в виду нарастания напряженности понимал. Семья Миллеров без конца переезжала. Сначала в Швейцарию, потом во Францию... Максимилиан не успевал запоминать новые места обитания. И вот они в СССР.
   - Мой муж врач, - тихо говорила немка. - Он лечит людей. Нас поселили здесь. Мы ждем советского гражданства. Нам предоставили политическое убежище, - доверительно говорила она. - Максимилиана надо отдать в школу... Но он не знает по-русски... Он такой непослушный... Он...
   Виновник сидел на печи и уже не улыбался. По выражению лица матери он догадался, что она повествует о выпавших на их головы бедах. Васька тоже заслушался. Они незаметно привалились друг к дружке и мирно сопели, думая каждый о своем на разных языках. Их одежда сушилась, взрослые ждали, когда она высохнет, за окном садилось солнце, яркий день догорал. Миша понял, что сегодня он так и не скажет, зачем он, собственно, сюда явился.
  
   Для разъяснения причин своего великолепного появления Миша приехал еще раз. Он был шикарен. Он приехал в парадной форме 5 гвардейского полка Орловского конного корпуса, с голубыми погонами, широкая золотая лычка на которых информировала о том, что он не кто иной, как вахмистр, с - матерь Божья! - шашкой, верхом. Васька был во дворе, строил крепость из остатков снега.
   - Привет! - начал Миша, - я Миша.
   Васька смотрел на него.
   - Ты - Василий Савельич Чесалов, так?
   Васька закусил губу и не отвечал, словно его имя представляло собой государственную тайну.
   Миша огорчился. Он сверился со старой фотографией и снова заулыбался.
   - Да нет же, это точно ты. И немец был, значит, ты мой ученик. Тебе что, не говорили?
  
   Переговоры Миши с приемными родителями Васьки были долгими и совсем не такими радужными, как он себе представлял. Васька сидел на печи и молча слушал. Сначала Миша жарко выяснял, левшой или правшой является Васька. По его словам, Васька обязан был проявлять признаки "двурукости" (он назвал другое слово, Васька его не понял и не запомнил). Но дело в том, что Васька никогда не умел ничего делать левой рукой... На просьбу написать на бумажке что-нибудь в зеркальном отображении сразу левой и правой рукой Васька насупился и глубже залез под овчину.
   - Он инч, царица никогда не ошибается, - не сдавался Миша. - Эй, парень!
   Васька свесил голову.
   - Твой папа кто был?
   - Профессор... - прошептал Васька.
   - Так, а мама?
   - Учительница...
   Миша почесал в затылке.
   - Так... Значит, ты не инчак. И что, ни тот, ни другой не служили в Орловском конном корпусе? А ну, пошли выйдем.
   Они вышли на крыльцо. Миша серьезно спросил, глядя в глаза - а глаза у него были карие и круглые, как у самого Васьки.
   - Они мысли не читали?
   - Что? - испуганно переспросил Васька.
   - Ну мыслей они не читали? Над полом не летали?
   Васька замотал головой так, что чуть уши не оторвались. Чтоб его почтенный папа, весивший явно за сто кг, летал над полом??
   Миша вздохнул как человек, попавший в крайне затруднительное положение.
   - И тогда откуда же ты вот такой взялся? Как мог этот чертов Аненик засунуть душу инча в тело человека? А дедушка твой не был волшебником?
  
   Нет, похоже Васька был первым волшебником в своем роду. И тетя Валя испуганно внимала словам пришельца:
   - Ну все, давайте, собирайте его в Париж.
   - Куда-куда? - осведомился дядя Коля, оторвавшись от газеты.
   - В Париж. Все кадеты обязательно учатся в Париже. С этого все начинают. В 10 лет он вернется, не бойтесь. А я буду обучать его нашему знанию.
   - Хиромантия какая-то, - сердито проворчал дядя Коля. - Цыгане, что ли?
   - Вот зачем вы так? - обиделся Миша.
   - Да нам просто не на что собирать его в Париж. Да и потом никуда он не поедет. Мы-то как же? Как же мы-то без него? Нет, не поедет.
   - Он воин!
   - Он ребенок! Пожалуйста, закончим этот разговор. Он никуда не поедет, - заявила, бледнея от собственной храбрости перед знатным юношей, тетя Валя.
   Миша встал, взял свою фуражку.
   - Я знал, - значительно сказал он, найдя глазами Ваську, - что с моим учительством ничего не выйдет. Не я тебя выбрал - тебя для меня выбрала царица. С нее и спросят за твою смерть. До свидания, мадам, всего доброго, сударь.
   Дождавшись, чтобы стих стук копыт его коня, тетя Валя кинулась к своему чуть было не потерянному сокровищу и обняла его. Васька уткнулся носом в ее сырой фартук, и перед мысленным взором его высоко в небе парили отец, мама, Ванька с Машкой и соседка тетя Люба. Нет. Чушь.
  
   Боже, до чего они любили дразнить немчуру! Новенький принял правила игры. Для него главным было успеть добежать до собственного двора. Там пацан перепрыгивал через забор и уже оттуда смотрел сквозь щели между тесом, серьезно, молча, как киноленту - смотрел на беснующихся и улюлюкающих мальчишек. Звали его между собой фрицем. Пацан их не понимал, когда к нему обращались - улыбался. Бегал он не очень ловко, но с забором справлялся - иначе не миновать драки, если оплошаешь... Жизнь учила... Или ты умеешь прыгать, или ты постоянно бит... Однажды пацан оказался слишком далеко от дома. Был апрель, снег совсем растаял, и на пригорках распустилась мать-и-мачеха, которую немец самозабвенно и рвал в тот злосчастный день.
   Мальчишки накинулись на него с привычной игрой "отомстим за Сталинград". Автором игры выступал Индюк. Он же был генералом и командующим армией. Парень рванулся в сторону, побежал, его мать-и-мачеха рассыпалась по влажной земле... И тут он наступил на шнурок и упал.
   Когда он упал, его заслонил собой Васька. Васька перешел на сторону немца.
   - Хватит! Стойте! - крикнул Васька своим товарищам. - Лежачего не бьют!
   Индюк требовал добить побежденного врага. Товарищам стало неинтересно. Кончилось это тем, что незаметно поднявшийся немец подкрался к Индюку сзади и со всей силы толкнул его в спину, одновременно подставив ему подножку. Теперь валялся Индюк, а немца Васька потащил за руку к лесу. Они бежали, так как Индюк и еще один мальчишка совсем разъярились в связи с подлой выходкой "фрица". А тем более в связи с предательством признанного авторитета Васьки. Большинство же из воинственной компании уже сомневались в необходимости изводить заграничного мальчика только за то, что он ни фига не понимает по-нашему. Да и про Сталинград толком никто ничего не знал.
   Васька и Максимилиан остановились, только когда свалились в глубокий овраг. Никаких признаков погони слышно не было. Максимилиан, едва переведя дух, принялся подбирать рассыпавшиеся по грязному насту, в который превратился слежавшийся снег, беленькие трубочки, в которых Васька опознал с огромным удивлением сигареты.
   - Куришь? - недоверчиво спросил Васька. Максимилиан деловито и мрачно спрятал сокровище в карман. Потом неподражаемо сурово достал одну сигарету, спички и попытался закурить.
   - Да не так! - воскликнул Васька. - Дай покажу.
   Они уселись прямо в снег, промокшие, грязные; дрожащими руками хватали коробок спичек, всецело увлеченные попытками сойти за взрослых.
   Собственно, ни у того, ни у другого так и не получилось выкурить ни полсигареты, однако вид у них был очень суровый.
  
   А потом, уже вечером, они шли домой вместе. Васька говорил. Максимилиан тоже что-то говорил, правда скорее всего говорили они совсем о разном. Отец Максимилиана как раз вернулся с работы в амбулатории и замер у калитки, услышав их абсурдный разговор на двух разных языках. Он быстро шагнул во двор и обнял жену.
   - Фсе налатится, - шепнул он жене по-русски.
  
   Михаил Рогов вел урок. Это уже был не первый урок с Васькой. На первом уроке они учились набирать энергию земли. Для обучения инчей существует особая программа. Но с Васькой все вышло иначе. Не было того привычного ритма жизни, не состоялась поездка в Париж, учиться приходилось на месте, без отрыва от родителей (это нонсенс), да еще и в присутствии немого свидетеля...Максимилиана нельзя было оставить одного. Во-первых, Индюк пообещал его бросить собакам. Во-вторых, Васька и Максимилиан договорились, что Максюха (так Васька звал Максимилиана) пойдет осенью с ним в один класс, а для этого, извините, надо было научить Максюху языку. И вот Васька учился магии, а Максюха русскому. Родители говорили с Максимилианом дома только по-русски. Они были полны благодарности к Ваське, к этому решительному и милому мальчугану, однажды вставшему на защиту их бедового сына.
   После последней "битвы за Сталинград" Ваську крепко избили. Причем били его в темноте и молча, не давая разглядеть нападавших. Однако с легкой Васькиной руки (или скорее с его тяжелого кулака) вскоре Максюху перестали задирать вовсе. Даже Индюк ходил в сторонке. Васька не боялся драк. Его бивали и сильнее в детдоме. А авторитет Васькин только усилился, потому что парни в Полянах жили в общем неплохие, притягивало их неизъяснимое благородство Васькиного поведения.
   Так вот на втором уроке Миша объяснил Ваське, в чем собственно суть всего этого обучения.
   - Мы не люди, Васька, - серьезно говорил Миша. - Мы с тобой инчи. И мы здесь, в Мире, находимся по особому поручению Аненика.
   Миша до предела упростил для Васьки содержание Завета, так как справедливо полагал, что рассказывать про искупление некой исторической вины и беззаветное служение людям Ваське бесполезно - ему будет неинтересно, и он ничего не запомнит. Поэтому и возникло "особое поручение". Васька слушал с любопытством и молча, широко раскрыв большие карие глаза.
   - Аненик - это наш прародитель, который и оставил для нас на земле свой Завет. Он жил очень давно, еще до нашей эры, ты знаешь, что такое "наша эра"?
   Васька не знал, но на всякий случай кивнул.
   - Вот. Он родился еще до нашей эры среди кочевников, я забыл, как они назывались. Этот народ исчез, но потомки Аненика не исчезли вместе с ним, а под именем инчаков живут и здравствуют. Мы тоже инчаки. Наполовину мы инчи, наполовину потомки тех кочевников.
   Васька не проронил еще ни слова, и Миша, вдохновленный, продолжал.
   - Инчи владели волшебством, и умение это передали и нам. Я научу тебя многому, Васька, например, ты сможешь становиться невидимым, мгновенно перемещаться на огромные расстояния, летать и читать чужие мысли.
   Глаза Васьки предсказуемо засверкали, и рот сам собой открылся.
   - Но! Вместе с этим умением я передам тебе и твои будущие обязанности. Научишься читать мысли - будешь искать пропавших людей. Научишься летать - станешь бросаться в огонь и в воду ради спасения погибающих. Ты хочешь быть спасателем, Васька?
   Васька энергично кивнул, сияя. Миша вздохнул, глядя на его наивный энтузиазм.
   - Ну так вот... Завет выучишь наизусть. Я спрошу, и не раз. И имей в виду, благодарность мы не получаем, так как делаем все тайно, это важно, ТАЙНО! Кого и когда спасать, нам скажут, это не наша забота. Нет, если хочешь кому-то помочь - пожалуйста, но так, чтоб тайно, никаких рассказов про волшебство, никаких демонстраций, никакого хвастовства друзьям! Найду и... и... ремнем отлуплю.
   Васька хихикнул.
   - Ну вот. Благодарности, говорю, не бывает нам, но зато у нас есть враги. О них я тебе позже расскажу.
  
   Третий урок Миша решил провести в другом измерении. Брать туда Максюху он не разрешил, и его оставили дома под присмотром матери.
   Первое попадание в "другое измерение" Ваську чуть не убило. Ему показалось, что кончился воздух. Он ощущал внутри себя вязкий вакуум, от которого его тошнило и все перед глазами становилось зеленым. Миша велел дышать через силу, заглядывал в лицо, вцепившись пальцами Ваське в плечо - как ты?
   Васька потихоньку пришел в себя. Миша объяснял:
   - Тут гораздо быстрее течет время. Как бы тебе сказать... Ты прилетаешь сюда со своей скоростью времени, и сначала все мелькает, первую секунду. Затем происходит перенастройка мозга, он начинает воспринимать здешнее время как нормальное, при этом тебе кажется, что тебя разбил паралич. Но ничего, привыкаешь на раз. Только вот стареешь быстрее... За минуту на сутки, где-то так, мы считали.
   Волшебное место, решил Васька, когда научился заново дышать. Маленькая полянка в лесу, высокие деревья, и избушка на краю полянки смотрит на них своими окошками. Тут так славно... Тут волшебно! Этого не может быть, это наверняка сон!
   - Это Царство, - небрежно пнув пенек, пояснил Миша. - Родина предков. Хорошо, да? - и он подставил веснушчатый нос солнцу, пробивавшемуся сквозь листву. - Здесь инчи жили когда-то очень давно, еще до всемирного потопа, ты знаешь, что такое "всемирный потоп"? Это не Мир. Обойди всю землю хоть сто раз, не попадешь сюда. Здесь в незапамятные времена случилась война по нашей вине. Война закончилась полным истреблением инчей. А те, что остались - 105 их было - ушли отсюда навсегда, все, кроме Феи. Так что, Васька, в Мире мы всего лишь в гостях, а родина наша - тут.
   Да, здесь было хорошо. Нетронутая цивилизацией природа, на много километров во все стороны нет ни души. Климат похож на привычный Ваське, та же смена времен года, такие же высокие лиственные деревья, похожие лютики и ромашки улыбаются из травы. Дышится конечно легче - здесь нет промышленных предприятий, так же, как нет и людей... Нет вообще никого, так казалось маленькому Ваське. Неправильно, конечно, казалось... Не всегда, если не видно никого, так и значит и нет никого...
   Миша уверенно шагнул к избушке. Низенькая дверка ее открывалась внутрь и была не заперта. Пройдя темные узкие сени, где располагалась поленница и некоторый домашний инвентарь вроде пилы, топора и тому подобного, мальчишки очутились в сумрачной горнице.
   Здесь немного пахло сыростью и мышами; основное место в горнице занимала беленая печь с лежанкой, стоявший слева от печи дощатый стол не был покрыт скатертью, вдоль него располагались длинные крашеные лавки. На бревенчатых темных стенах висели связки воблы, засохшие березовые веники и гирлянды чеснока; за печкой громоздились пустые бутылки, по этикеткам и пробкам которых можно было изучать историю виноделия самых разных стран и эпох (этикетки "Пшеничной" и "Жигулевского" тоже просматривались среди прочих).
   Васька, моргая, осматривался в помещении, еще не понимая, нравится ему здесь или тут страшно. Окошки пропускали совсем мало света; с одной стороны окошки заслоняли разросшиеся кусты малины, а стекла других были частично занавешены плотной серой тканью.
   По правую сторону от печи в избушке примостились деревянные нары, покрытые рваным ватным одеялом, и верстак в качестве хранилища домашней утвари; у дверей висел жестяной умывальник.
   - Никогда! - значительно говорил Миша Ваське, - Никогда один не суйся сюда.
   - А что здесь? - шепотом спрашивал Васька, робко приближаясь к маленьким окошкам и пытаясь сквозь щелки в занавеске разглядеть что-нибудь снаружи.
   - Запомни, - продолжал Миша. - Для Феи ты всего лишь мясо.
   Васька слегка обалдел, но не слишком поверил, что в нашей жизни человек человеку может быть мясом.
   - Запомни! Фея лично на тебя вряд ли нападет. На тебя вероятнее всего нападут ее прихвостни, ее армия.
   - Кто они? - шепотом спросил Васька. Интересно же!
   - Они тоже инчи, Васька. Только они попали в рабство, кто уже очень давно, тысячи лет назад, а кто и недавно... Они плохо выглядят, я бы сказал, отвратительно. Наверное, это из-за черной крови. У слуг Феи кровь не красная, а такая... темно-фиолетовая, почти черная в общем. Вот тебе кстати и причина, чтобы всегда почитать Завет. Потому что там написано, что делать, чтобы твоя кровь никогда не почернела.
   Рассказывая, Миша развернул принесенный с собой брезент и вынул длинный узкий меч в отделанных серебром ножнах. Васька разинул рот, но учитель, не обращая на него внимания, обнажил клинок, взвесил оружие на руке и любовно погладил лезвие. Затем мечом указал на восток.
   - Они приходят оттуда. Они ходят по здешним лесам неслышно, они ищут пополнения своему воинству. Мечом можно защитить себя. Ни пулей, ни силой, ни каким другим способом. Только мечом, и только отрубив им голову.
   У Васьки все услышанное никак не ассоциировалось с ним самим. Ну не станет же он в самом деле рубить головы каким-то там неведомым сказочным инчам? А так, со стороны смотреть на вооруженного Мишу было весело. Миша смотрелся героически. Его меч поблескивал в скупом свете, падавшем из окошек. Когда Миша поднимал свой меч, мышцы на его руках вздувались, и становилось понятно, что меч очень тяжел. Миша улыбался - добрый молодец-удалец; в совсем новом свете видел сегодня его Васька. Он воин, Миша.
   - Я научу тебя владеть мечом.
   - А у меня нет меча, - прошептал Васька, побледнев. Тут его озарила идея: - А он продается?
   - Дурак, что ли? - Миша повернулся к Ваське и недоуменно посмотрел на него. Васька потупился, и Миша значительно проговорил: - Мой меч дала мне царица. И для тебя я попросил у нее второй меч. Держи.
   Васька не верил своим глазам: прекрасное, отменно отточенное, отполированное, тускло поблескивающее и оочень... тя-же-лое... оружие...
   - Настоящее оружие инча - меч! Взять нашу штатную шашку - рубит хорошо, особенно с седла, но ею не проткнешь кольчугу. Пистолет этим нелюдям нипочем. Шпага хороша, да... Легкая, она и для защиты, и для нападения... Но она ни за что не разрубит латы. Поэтому учимся владеть мечом. Этот еще легенький, - говорил Миша, не обращая внимания на попытки Васьки удержать грозный клинок.
   - Я не могу... Он большой...
   - Оставь пока, - Миша наконец заметил Васькину беду. - Ты еще маленький. С 14 лет обычно начинают. А пока сюда, на родину предков, только в моем сопровождении, понял?
   Васька кивнул, ему уже было не смешно.
   Магию Васька постигал не столь резво, как например сам Миша в свое время. Все же человеческое происхождение Васьки давало о себе знать. Инчаки лучше проводят энергию, чем Люди, от этого у них легче проходят все сверхъестественные с точки зрения материального мира фокусы. Инчаки легче усваивают левитацию, телепортацию... Но Васька отнюдь не был безнадежен. Пусть медленно, но основательно. Так Васька подходил ко всем своим делам. Неторопливо и основательно.
  
   Летом приехал Женька. Женька немного говорил по-немецки, и Максюха заметно оживился. Вместо глуповато улыбающегося ребенка из него все больше вылезал отчаянный озорник. Застенчиво потупив взор, Максюха хулиганил не по-детски. Максюха стал поставлять игры и шутки самому Индюку. Максюха разрабатывал план очередной шалости, Женька переводил, а Индюк воплощал в жизнь. Васька был в восторге. Ему казалось, что нет прекраснее на свете компании, чем его компания. Тем более что наступило лето. Тем более что Максюха семимильными шагами усваивал русский. Шепелявя и грассируя, Максюха феерически матерился. Максюха научил Женьку курить. Максюха регулярно стоял в углу, роняя фальшивые слезы на доски пола. Женька обнаружил в личном закутке Максюхи огромное количество книг. Друзья сочли запойное чтение приключенческой литературы достойной альтернативой лихому озорству. Максюха пока читал только азбуку. Индюк книги не любил. Миша не любил Индюка.
  
   Друзья относились к обучению Васьки неизвестным секретным премудростям по-разному. Женька с уважением и легкой завистью, Индюк - с пренебрежением.
   - Видал я этих инчаков (он произнес - "инцаков"). Их на Москве иноходцами кличут. Тебя наверняка по ошибке взяли, - авторитетно говорил Индюк. - Они все господа, а ты для них холуй и больше ничего.
   Васька, как обычно, молча выслушал версию своего приятеля и перевел разговор на завтрашнюю рыбалку. Про холуя он потом спросил у Миши. Тот посмотрел на Ваську с сочувствием и неожиданно сказал:
   - Я бы на твоем месте подальше держался от этого вашего индюшонка. И не слушай ты ничьи мнения.
   - Я и не слушаю, - поспешил заверить Васька.
  
   С Индюком было захватывающе интересно играть. Он был авантюрист без страха и упрека. Однако не из одних только шалостей состоит жизнь, и даже отпетым хулиганам Ваське и Максюхе иногда хотелось посидеть, помечтать в тишине или просто помолчать. Молчать с Максюхой выходило лучше всего. Этим они были похожи и этим отличались от Индюка, человека действия, а не размышлений. На протяжении всего лета 1978 года Васька вместе с Максюхой пас коз. Делать особо ничего не надо было, только ходи туда-сюда с ними, и все. Иногда Васька читал Максюхе вслух какую-нибудь книжку, прихваченную из дома, а иногда они ложились в высокую траву и глядели на ватные золотые облака. Еду им обычно давали с собой, и за день они проходили огромные расстояния, осваивая окрестности не совсем родной им деревни. И пусть пока невозможно толком разговаривать. Зато как хорошо вместе помолчать!
  
   С приемным отцом у Васьки сложились теплые отношения, основанные на дружбе и взаимном уважении. Дядя Коля водил Ваську в лес, на рыбалку, с удовольствием рассказывал про давние времена и как устроен мир. Говор у дяди Коли был неспешный и правильный, совсем как в Ленинграде говорят, а сколько он знает чудесных вещей! Васька даже подумывал, не назвать ли его папой, но взвесил все "за" и "против" и решил, что собственно необходимости в этом нет; внешне же свои колебания никак не выдал. Он молчун был, темноглазый Васька.
   Итак времени у Васьки хватало на все. И на домашние заботы (у него были свои инструменты, он хранил их в порядке), и на книги, полные заманчивых приключений, и на опасные игры с Индюком (раз угнали у дачника машину, катались на ней до позднего вечера, а когда кончился бензин, бросили ее далеко за селом и убежали); и на мечты. А еще на МАГИЮ, обещавшую свободу. Миша сказал:
   - Вот научишься телепортации - считай, все. Мир у твоих ног.
   Миша живет в Москве один. Его родители были инчами. Они погибли.
   - Их утащила Фея, - серьезно и печально рассказал Миша. - Обоих сразу. Это случилось во время энергетического кризиса. В это время мы теряем силу. Фея же, если нацелилась, тут и сцапает. Как моих... Это все правила игры, Вася. Это все по правилам.
   Чтобы не показать мальчишке своих слез, Миша отвернулся, сорвал стебелек и сунул его в зубы. Глядя куда-то за горизонт, он говорил:
   - А я в гусары пойду.
   Васька склонил голову набок. Миша тихо продолжал:
   - Не хочу я быть ангелом-хранителем. Вот тебя выучу и уйду. Царица обещала отпустить.
   - Но почему? - ошарашено спросил Васька. Привычное устройство мира дало трещину в сознании новоиспеченного иноходца.
   - Во-первых, мне не нравится эта игра в принципе. Я не хочу быть пешкой в руках Аненика. Во-вторых, и в главных, надо очень любить людей, чтобы добровольно им служить. Иначе это все нечестно. Здесь все основано должно быть на любви. А во мне ее нет.
   16 лет было Мише. Умницей и красавцем вырос Михаил Рогов. Колдовал он отменно, и знание свое тщательно старался передать Ваське. Ваське же лучше будет, если он выучится хорошо. Он ведь тоже втянут в игру. Надо уметь защитить хотя бы себя, а там и Людей можно будет спасать. Если конечно Васька захочет.
  
   Максимилиана не взяли в один класс с Васькой. Васька пошел во второй, Максимилиана отправили снова в первый. Поначалу парни расстроились, но потом стало совершенно очевидно, что эта разница не только не мешает их дружбе, но наоборот, помогает! Сидя в разных помещениях, они гораздо лучше учились, чем если бы их посадили вместе. Немец стал легендой всей школы. Учителя сочувствовали ему, помогали легче усваивать материал и содрогались от его выходок. Мать Максюхи постоянно вызывали в школу, чтобы дрожащим от негодования голосом рассказать про очередную гадость, подстроенную им учителям. А в целом все шло неплохо: парень-то оказался смышленый, светлая головушка. Ваське было даже отчасти приятно, что Максюха так старается все лучше говорить по-русски. Ведь это чужой для него язык, язык страны, в свое время начисто разгромившей родину Максимилиана.
   Максимилиан понятия не имел никакого о фашизме. Видимо, родители считали, что ему рановато знать такие вещи. Учителя в школе так не думали. Детские книги, отрывки из которых задавали читать на дом, были полны позора и боли для Максюхи. Цикл "Пионеры-герои", например. Он не хотел во все это верить. С того момента повел отсчет великий комплекс неполноценности Максимилиана Миллера, комплекс, который оказал огромное влияние на всю его дальнейшую жизнь. Апофеоз наступил 9 мая 1979 года. Васька и Максюха вместе смотрели телевизор дома у Миллеров, и фильмы шли в основном про войну. Максюха переживал каждый фильм как личную трагедию. Он молчал, его молчание было просто невыносимым. Показывали концлагеря, показывали смерть. Понять, что фашисты и немцы не одно и то же, маленький Максимилиан никак не мог.
   Даже когда взрослые, поняв, что происходит с их сыном, постарались объяснить ему, что отец его самый что ни есть антифашист, что Германия уже многократно осознала и раскаялась, все равно Максимилиан не смог успокоиться. Его мирозданье целиком кувырнулось в пропасть. Теперь он не мог жить спокойно. Его никто не обижал уже, не дразнил, не пытался как-нибудь припомнить Сталинград или еще что-нибудь подобное, однако Максимилиан казнил себя сам.
  
   По-взрослому говорил с ним Миша. Миша нашел нужные слова:
   - Ты думаешь, зверствовали только ваши? Ха! Неправда! В нашей стране тоже были репрессии, это еще хуже: русские уничтожали русских.
   Васька машинально перевел сложносочиненное предложение Миши на понятный Максюхе язык:
   - Наши тоже издевались над людьми.
   - Ваши не нападали, - горько отрезал Максюха.
   - Мальчик ты мальчик, - невесело засмеялся Миша. - Да разве ж не хуже, если убивали своих же? Не смей так переживать, ты, совесть и честь старой доброй Германии!
   Васька жутко расстраивался от того, что никак не получалось выбить из белобрысой головы приятеля эту беду. Максимилиану понадобился еще по крайней мере год, чтобы окончательно успокоиться и поверить в то, что он нужен здешним людям, что он такой же, как и они... Ведь люди в деревне живут дружно, и хотелось бы пацану, чтоб на его плечо так же опирались, чтоб на него так же надеялись. Он готов был ради этого на все. Он начал стыдиться своей национальности, и это было очень и очень плохо.
   - Он очень совестливый, - тихо констатировали родители Максимилиана. Они не ожидали такого от своего непоседливого сынка. Очень много теперь зависело от доброго отношения жителей деревни к их ребенку. Одно необдуманное слово могло сломать ему жизнь. Разные жили люди в деревне Поляны и ее окрестностях, и добрые, и не очень, и умные, и совсем наоборот, однако того самого необдуманного слова за все время, что семья жила в этом краю, к счастью так никто и не сказал.
  

***

Москва, 1978 год

   Отклонение в развитии Алены заметили не сразу. До двух лет она росла вроде бы как все, матери не досаждала. Только вот около двух все-таки все начинают говорить, а она... Николенька утверждал, что он разговаривает с Аленой и даже играет с ней. Елизавета отмахивалась от чересчур любящего сестру мальчика. Алена не говорит и не общается вообще ни с кем! Алена могла часами неподвижно сидеть на полу, молча рассматривая собственные пальцы. На руки она не просилась, в ласке не нуждалась. Кроме невнятных криков, никакого общения с ней у матери не было с самого ее рождения. Няньки и мамки тоже утверждали, что ребеночек бракованный. Когда ей хотелось поесть, Алена топала в столовую и забиралась на свой стульчик. Когда хотела спать, залезала в кроватку. И все. В присутствии взрослых она никогда не играла, максимум - робко расставляла пластмассовые кубики в ряд. Глаза ее смотрели в какую-то одной ей ведомую даль.
   Умственно неполноценной ее бы не назвали. В конце концов, не хочет общаться - не надо. Ложку держит, на горшок ходит. Камни есть не пытается. Князь обожал дочь. Это был мужской заговор - отец и сын утверждали, что Алена нормальна, а вот специально приглашенная врач-педиатр рекомендовала направить девочку в специализированное учреждение.
   "Учреждение?!" - орал князь. Какое еще к черту учреждение! Психушка, что ли??
   Сошлись пока на специальном детском садике. Врач, учитывая гнев папаши, все-таки посоветовала отдать ее в садик. Мол, там, среди детей...
  
   Аленке было уже 4, когда она пошла в садик. Садик пятидневного пребывания. Он не был укомплектован специалистами по психиатрии. Обычные тетки с обычными бытовыми неурядицами, которым вот только не хватало ненормального ребенка в группе. Проблемного, так сказать. Елизавета устроила дочь в садик и вздохнула с облегчением. Специальный садик был весь забит, туда очередь... Не дома же ее держать...
  
   Врач оказалась права. Садик быстро выявил, что Алена действительно уже умеет говорить. Односложные исчерпывающие ответы на любые вопросы взрослых, без улыбки и пряча глаза. Нет, она не слабоумная. Но у нее другая особенность: отсутствие потребности делать то, что делают все.
   Детки ходят парами, все вместе, чтоб не сказать строем... Алена идет в другую сторону. Она вообще не слушается взрослых, - жаловались воспитатели няне, которая забирала Алену в пятницу вечером домой.
   Совершенно ничего не ест. Целые тарелки прекрасной казенной еды выбрасываются в помойное ведро. Почему? Не умеешь держать ложку?? Молчит. В понедельник снова в садик, пусть сами разбираются. Отдала им дочь на неделю, так ребенок разучился есть.
  
   Четырехлетние дети - это уже общество. Взрослым кажется с высоты своего роста, что это мелюзга, нежная, глупая, послушная их воле. На самом деле это своя банда со своими паханами и своими шестерками. Паханы распоряжаются, кого травить, а с кем дружить. Шестерки исполняют приказы. Прочие смеются.
   Некоторые не подчиняются. Кого-то обязательно назначают парией. Парией назначают того, кто отличается и кто точно не даст отпор. Для парии садик - настоящий концлагерь. Только взрослым не видно, с их роста-то. Не видны эти муки. Надо ждать. Просто ждать пятницы.
   Алена не подарила воспитателям ни одного лишнего словечка. Паханов тоже не удостоила - она их подсознательно определила и боялась. Несмотря на страх, взгляд был откровенно враждебный. По-другому Алена не умела смотреть. Внешний мир, чужеродная среда, не был достоин с ее стороны никаких положительных эмоций. Показывать какой-либо страх - совсем нельзя. Кто объяснил это Алене? Никто. Она такой родилась.
   Вот за подобные врожденные особенности Алене и мстили паханы. Травля выражалась в абсолютном бойкоте. Целый год Алена провела в полной изоляции, причем все время на глазах педагогов. Украдкой, только украдкой брала игрушки. Всегда топталась одна на прогулках. И отстранялась, все дальше отстранялась от всех.
   Не подчиняющиеся паханам, морально сильные дети все равно иногда пытались с ней общаться. Поздно: Алена и их боялась, что выражалось как обычно во враждебном взгляде исподлобья.
   4 года - солидный возраст. Трудно уже что-либо исправить. Но ребята, пытавшиеся увидеть в ней человека, такого же, как все, запали к ней в душу. Она обладала долговечной памятью, как на зло, так и на добро.
   Первые разговоры с ровесниками, шепотом, во время тихого часа. Сначала с мальчиками, им она доверяла больше. Потом были выявлены "хорошие" девочки. Их имена навсегда вписаны в судьбу Алены Ластовецкой красивыми золотыми буквами.
   Она очень болезненно относилась ко всем неудачам. Тем более что каждый промах высмеивался дружным детским коллективом. Тем более что уставшие воспитательницы изощрялись в наказаниях за эти промахи. Сначала отправляют в мальчиковый туалет стоять на одной ноге в наказание, а потом вернешься - тебя уже ждут и тычут пальцем. А наказание было применено за утонувшую в помоях ложку... Ну, сначала велели достать... руками... а потом на одной ноге в туалет.
   Лагерные законы она усвоила. Она научилась ждать и молчать. Ждать освобождения.
  

***

Поляны, 1980 год

   Хотел ли Миша в дальнейшем исполнять Завет, или нет, тем не менее обучал он Ваську добротно, и вот наконец в 1980 году настал день, когда пришла Ваське пора быть посвященным в воины.
   Миша приехал в тот день в форме, красивый как бог, привел с собой еще одного коня.
   - Собирайся, живо! - приказал он оторопевшему Ваське. Васькина собака уважительно обнюхала блестящие сапоги гостя. Напуганная тетя Валя отогнала ее полотенцем.
   Ваську одели получше, в новенькие темно-синие джинсы, которые с огромным трудом достала в Москве в "Детском мире" тетя Валя, причесали на пробор и усадили на коня. Ноги его до стремян не достали.
   - Да не дрейфь, - успокоил Миша. - Там все такие будут.
  
   Но ТАМ все были далеко не такие. Во-первых, там все ребята были между собой знакомы, ну или большинство. Во-вторых, они все носили форму. Форма у них была к вящему ужасу Васьки такая же, как и у Миши. Они все были обуты в сапоги. Девчонки ничем не отличались от мальчишек, только косичками если. В толпе ребят мелькали и взрослые инчаки, видно учителя. Они носили оружие, воинственно звенели шпорами. Их погоны размещались на рукаве, а не на плечах, были бледно-голубого цвета, а вместо обычных звездочек содержали золотые кресты.
   Миша забрал Ваську в Царство, или Сонный мир, как называли это измерение инчаки между собой. Второй раз Ваське уже гораздо легче было адаптироваться к местному времени. Пришлось долго скакать верхом по сырому неприветливому лесу. Целью путешествия был дворец, похожий с виду на Петергоф. Он стоял, окруженный непроходимой чащей, гордый красавец, совершенно не вписывающийся в пейзаж. Здесь уже было людно. Лошадей забирали слуги. У слуг был вид простых парней из соседнего двора. Их одежда была абсолютно совковой. Ваське пришлось войти в этот дворец вслед за Мишей. Наверняка он был единственным деревенщиной среди этих господ. Он сунул руки в карманы и принял независимый вид. В конце концов, он сюда не по своей прихоти приперся.
   Миша же, едва войдя, казалось, позабыл про Ваську. И он собрался бросить это все и уйти в гусары??? Да Миша здесь как рыба в воде. Его приветствовали изо всех концов фойе. Лохматый парень, лет 14-15 на вид, подлетел к Мише и заговорил с ним на инчанском языке. Васька уже немного знал его, но не настолько, чтобы говорить. А тут похоже только на нем и общаются... Лохматый имел нереально синие глаза. Васька до сих пор видал такие глаза только в мультиках, еще такие глаза бывают у кукол. Имя у синеглазого было вообще подозрительное: Емельян. Да, его так звали, а Васька думал, что человек с именем Емельян должен быть лет 60-70 от роду, с длинной бородой, полной репьев... Так уже никого не называют... К ним подошел еще один инч, совсем взрослый, завернутый в зеленый плащ, из капюшона которого поблескивали его настороженные глаза.
   И вот Васька стоял среди этого гвалта, не понимая и половины из звучащих вокруг него разговоров, неправильно одетый, словно забредший сюда по ошибке, мечтая поскорее вернуться домой, к своим понятным и простым друзьям... Миша наконец обратил внимание на несчастного парня.
   - Чувствуешь себя лишним? - прозорливо заметил он. - Брось! Тут нечему завидовать. Они просто еще не знают, - Миша присел, чтобы успокоительно глядеть в глаза своего ученика снизу вверх. - У них красивая форма, да? Но они уже три года не видели мамок. Зато лошадиного навоза насмотрелись на всю жизнь. Наслушались криков командиров. Полы научились драить до блеска. Париж! Для кого романтика, а эти, боюсь, начнут его ненавидеть. А когда вырастешь, - Миша смотрел в глаза Ваське, улыбаясь, - хлебнешь ментовской романтики. Узнаешь по себе, каково им. Тебя будут посылать туда, где наверняка ждет смерть, а ты будешь все время выходить живым. Начальнички в курсе, на что мы способны... Эти мелкие красавчики еще не знают, что их ждет. А ты уже знаешь. Ничего хорошего, Вася.
  
   Посвящала детей в воины сама царица. Когда Васька услышал свою фамилию, у него моментально пересохло в горле. Он встал со своего места и в гробовой тишине пошел к тронному возвышению, где сидела царица инчей. Он чувствовал на своей спине насмешливые взгляды. На своей голове он нес нитку белого бисера, поспешно перед самым началом церемонии напяленную на него Мишей. Такие были у всех, заметил Васька. Это хорошо, решил он.
   Царица строго взглянула на него. У нее было восточное лицо с тонкими бровями и зеленые глаза. Царица вальяжно сидела на своем троне и поджидала Ваську со шпагой в руке. Шпаги ей подавал слуга, вытаскивая их по одной откуда-то из-за трона. Шпага, старинный символ дворянства, имела большое значение и для практически не использующих ее инчаков. К шпаге относились с большим уважением.
   Васька встал на одно колено перед троном. Царица ударила его по плечу шпагой, велела служить честно, верно и отважно, и вручила эту самую шпагу ему. Белую корону с его головы сняли, а вместо нее надели синюю. На этом таинство посвящения закончилось. Вася Чесалов стал воином Аненика.
  
   На время банкета Васька потерял Мишу из виду. Он поел торт, потолкался среди орущих и ликующих "воинов". Дети конечно общались на русском языке, а не на каком-то там инчанском. Дети-то были обычные, только вот... городские похоже все. Блестящее общество, неужели и он один из них? Гадкий утенок на птичьем дворе. Думаете, Ваську это расстраивало? О нет, он как-то привык держаться особняком. В детдоме - он мальчик из интеллигентной семьи, белая ворона... В деревне он городской, питерский... В городе он деревенский. Среди инчаков он человек. Среди людей - инчак, блин... Васька ходил, смотрел, впитывал. Хочет ли он быть как они? Да, хочет. Есть ли у него возможность? Нет - он беден и безроден. Как непомерно длинна и тяжела шпага, где бы ее оставить? Но все таскают их за собой, таскает и Васька.
   А, вот и Миша! Весь взмокший, волосы от пота темные и завились в колечки - фехтует с синеглазым Емельяном. Емельян не затыкается ни на секунду. Это судя по всему тот еще клоун.
   Васька уселся на пол у дивана в зале, где Миша с Емельяном устроили товарищескую встречу на шпагах. Что-то не видно на кончиках шпаг защитных колпачков. Посмотрим.
   На диване царица беседовала с тем самым завернутым в плащ волшебником. Похоже, парень боится простуды. И не только ее: руки он положил на рукоять здорового двуручного меча, острие которого он упер в плиты пола.
   - Да, Емелю ты выучил, дружище. Вижу, - говорила царица.
   - Далеко пойдет этот засранец, если конечно будет жив, - невесело отозвался меченосец.
   - Слушай, Костя: теперь я хочу, что бы ты взял в обучение Алену Ластовецкую.
   - Она же младенец!
   - Отнюдь. Ей четыре. За нее надо взяться пораньше. У нее жесткий характер, иначе не справишься.
   - Жесткий характер, о чем ты говоришь, царица! Говорят, у нее слабоумие!
   - Я сказала, бери. Начинай, пока она маленькая. Если ребенка с таким норовом не начать воспитывать в младенчестве, потом будет бесполезно. Не стоит давать ей расти, как сорняк в поле. Короче, я сказала тебе, учить ее будешь ты. Точка, конец сообщения.
   Меченосец по имени Костя молчал; снова заговорила царица:
   - Какого черта в Мире делает Клен, вот что я не пойму... Он разве не ушел учиться к мудрецам? Он же прощался! Черт-те что... Его там ждут! А он здесь! И они встретятся, как иначе, - царица тряхнула головой, словно прогоняя навязчивые нехорошие мысли. - А надолго ли? Смекаешь? Для них это мелочи, для мудрецов. А для живых - трагедия. Полное нежелание жить дальше, вот что начнется. Карты в этот раз вообще не в нашу пользу сложились. Все неудачно. Не зря Фея именно это время назначила для сбора урожая! То ли подстроила? Сплошняком опасные повороты. Станет ли Алена к этому времени достаточно сильна в магии, чтобы не сгинуть навеки? А карты, знаешь, что говорят? Только один из Великих может достучаться до глубины ее души. Нет для нее другого счастья. А Клена, как отзовут, мы похоже больше не увидим в Мире. Бред, бред! Все эти сверхтонкие материи типа любви, невозможно ставить жизнь в зависимость от них! Я считаю, ее должен учить настоящий мастер. Ты только сам берегись, Костя. Фея очень тобой интересовалась. А у тебя и на земле дел полно.
   - Что ты для меня еще приготовила? - с тоской спросил Костя.
   - В ином мире, где ты еще не был... Туда пойдет один наш мальчик. Это будет на излете 20 века. Он станет у них пророком, нечаянно, просто расскажет им один раз о Христе... А ты этого пророка будешь охранять, потому что страшное уготовано ему там.
   Костя не выдержал. Он встал.
   - Так предотврати это страшное, царица, ну ей-богу же, ну е-мое!
   - Да если б я могла! Вы бы как сыр в масле катались, когда б я могла...
   - Аненик - он твой брат? Он может?
   - Все, я не собираюсь продолжать этот спор.
   - Прости. Просто это все жутко добивает. Нас просто обрекают, да? Нам вообще кто-нибудь думает помогать?!
   В это время Миша случайно задел Емельяна шпагой плашмя по лицу. Тот со звоном выронил оружие и, закатив глаза, звучно грохнулся на плиты пола. Это отвлекло спорящих; через секунду стало ясно, что Емельян притворяется, потому что он сам не выдержал и, закрыв лицо руками, затрясся от хохота, лежа на полу.
   - Отлично; после комедианта у меня будет слабоумная девица с жестким характером, - раздраженно бросил Костя, коротко поклонился царице и ушел.
  
   Услышанное во дворце не шло из Васькиной головы. Поговорить об этом ни с кем нельзя было, это Васька уже хорошо понимал, поэтому дождался очередного урока магии и спросил у Миши про Костю.
   - Кто был этот Костя в зеленом плаще? - удивленно переспросил Миша. - Волшебник высшего класса, он на земле уже около 400 лет, вот очередную земную жизнь прожил.
   - Как прожил? Он что, уже...
   - Не знаю, почему ты спросил о нем, но на днях его убили. Он в Москве в МУРе работал. Погиб. Отпели уже. Емеля был в Царстве, когда Костя... прощался с Миром. Он сказал, что какая-то девчонка помогла ему отбить Костю у солдат Феи. Что мечом она владеет не хуже видавшего виды волшебника... Вот так-то, дружок.
  
   В Москве Васька впервые побывал в сентябре 1981 года. У них как раз созрели яблоки, и Васька с дядей Колей поехали на Москворецкий рынок продавать урожай. Дядя Коля лишь на минуту оставил Ваську одного, отлучился к своему грузовику; в толпе покупателей нарисовалась лукавая рожа Емельяна.
   - Здорово! Торгуешь? - радостно спросил он у Васьки. Не дав ему ответить, затараторил дальше: - Ты ж ведь из Питера, да? И я из Питера. Знаешь, чтобы крепче стоять, надо держаться корней! Вот так, чувак! А ты не служишь?
   Васька мотнул головой. Натиск Емельяна ошеломлял, но присутствовало некоторое обаяние, под влиянием которого Васька начал понемногу улыбаться.
   - И я не служу. Эх, брат, не грусти! Ты хоть в школе учишься, а меня и оттуда выгнали, - по физиономии Емели было ясно, что о потере школьного образования он ничуть не жалеет. - И на службу я сам не пошел! Чего я там не видел, вот так!
   Васька уже улыбался во всю ширь. Веселый малый этот Емеля. Вот бы папа посмотрел. Васька стал оглядываться, выискивая дядю Колю. Емельян тут же стал прощаться.
   - Ну ты заходи, если что! - крикнул Емельян напоследок. - В Москве я живу!
  
   А когда в октябре Васька приехал продавать квашеную капусту и огурцы из бочки, дядя Коля уже не сопровождал его. Высадил у рынка и уехал по своим делам. Распродав свой товар, пристроив в надежном месте бочки, Васька отправился погулять по Москве.
   Даже в октябре Москва выглядела не столь мрачно, как вечно промозглый Питер. Светило еще не совсем холодное солнце, Васька щурился и глядел на окна высоких домов. Он любил раньше рассматривать окна домов, когда был маленьким и жил в городе. За каждой занавеской - своя жизнь... В деревне все не так. Там вся твоя жизнь проходит на виду.
   - Привет! - запыхавшись, кто-то выкрикнул над ухом. Васька вздрогнул и чуть не упал.
   Это был Емельян. Он как - будто бежал специально за Васькой, словно именно его и мечтал сегодня увидеть именно здесь. Емеле Васька обрадовался. Кроме него и Миши, других знакомых в Москве у него не было. Емеля предложил поехать погулять в центре. Сказал, что только там можно по-настоящему прочувствовать Москву. Васька не знал, для чего ему нужно чувствовать Москву, но погулять не отказался.
   Емельян повез его в центр города на автобусе. Метро, у входа в которое высадил их автобус, пахло просто восхитительно. Теплый промасленный запах лился из дверей. В метро Емеля не пошел. Дальше гуляли пешком. Солнце отражалось в стеклах витрин и в окнах, играло в золотых куполах больших и маленьких церквей. Солнца было по-настоящему много. На бульваре опавшие листья устилали тротуар. Маленькие дети играли с этими листьями, их бабушки чинно сидели на лавочках. Кроме автобусов и троллейбусов, другой автотранспорт в пределы Садового кольца не пускали, только машины скорой помощи и милиции могли разъезжать по тихому историческому центру Москвы. Простой народ передвигался автобусами, а кто побогаче - держали собственный выезд. Озабоченные службой дворяне проносились верхом, взметая ворох опавших листьев копытами коня.
   Здесь жизнь совсем не такая, к какой привык Васька. Здесь вон как все чинно-благородно. Или во всяком случае так все это выглядит на первый взгляд.
   - Чинно-благородно? - Емельян беззастенчиво прочитал мысли Васьки и расхохотался. - Ничего себе! А ты загляни в подворотни. Ты загляни на коммунальные кухни, давай! Осваивай пространство, мальчик, тебе здесь жить!
   - Я в Питер уеду, - упрямо вдруг изрек Васька. Подумал и добавил: - И родителей заберу.
   Эта мысль еще больше рассмешила Емелю.
   - В Питер! А там ты думаешь спрятаться от правды жизни? В Питере? Ну-ну!
   Васька смутился и решил дальше дискуссию не продолжать. А что? Питер, который запомнил Васька, был величавым, гордым городом, населенным интеллигентными благовоспитанными людьми. Он маленький был тогда, Васька-то.
   Емеля показал Ваське Кремль, провел его по Красной площади, они постояли задрав головы у Василия Блаженного, потопали на Арбат. Там зашли в пельменную и радостно наелись обжигающих пельменей. Емельян рассказывал про Коломенское, где в тихом царском дворце играют дети царя с отпрысками вельмож и партийных шишек; про общагу инчаков на Ордынке, в которой селятся обычно те инчаки, кому родители не в состоянии выделить жилье в Москве; про мрачный и страшный Кремль, где в царских покоях неуютно находиться не только царю, но и его охране... Емеля умел летать. Они невидимками парили над осенним городом и сверху глядели на его изогнутые причудливыми узорами улицы. Васька впервые увидел несущих службу инчаков.
   Они побывали в дежурной части 5 гвардейского полка, в котором служили инчаки Москвы. В дежурке было накурено, без конца звонили телефоны. Инчаки, кто в форме, кто в гражданском, сосредоточенно переговаривались, то одни выходили, то входили другие; их вызывали по телефону. Еще они ругались с кем-то, кричали в трубку, бросали ее на аппарат и все равно шли на вызов. Увиденные Васькой инчаки были молоды, на вид им не дашь и 20 лет. Здесь были и парни, и девушки. Маленький Васька стоял в дверях и смотрел на братьев по крови; они не обращали на него никакого внимания.
   Еще Васька видел инчаков на улицах, когда те патрулировали вверенные кварталы. Эти были при параде, верхом. И явно возраст этих патрульных не превышал 14 лет... Были и младше. В патруле иноходцы были красивы как боги, как миниатюрные точеные шахматные фигурки. Они величаво восседали на породистых конях, маленькие, ладненькие, слегка декоративные, потому что никакого оружия при них не было, несмотря на великолепную (в хорошем состоянии доставшуюся от старших братьев, сестер, родителей или соседей) форму, несмотря на вычищенные высокие кавалерийские сапоги и кожаные портупеи. Никакого правонарушения они не смогли бы пресечь при всем своем желании, да и не собирались. Они слушали пространство вокруг себя, фильтровали суетный уличный шум, сканировали ауру чужих мыслей и страхов. И не знал никто, что между этими безмолвными статуями и счастливым везением какого-нибудь безвестного прохожего, чудом не получившего сосулькой по голове, чудом не попавшего под лошадь на проезжей части или под машину, чудом не угодившего под пулю преступника, чудом не выпавшего из окна (и так далее до бесконечности) - что между этими конными статуями и этими чудесами есть хоть какая-нибудь связь. Патрульные инчаки подросткового возраста не станут ловить за руку воров, но мгновенно и невидимо встать между человеком и смертью смогут запросто, их этому учат с младых ногтей, и обманчиво их сонное величественное безмолвие, когда они спокойным шагом движутся верхом на своих вышколенных конях по улицам Москвы.
   Это Ваське еще Миша рассказывал. Так начинают служить людям дети инчаков.
   Долго любоваться на работу инчаков Емеля не собирался. Москва велика, еще столько неизведанных мест! Сверху хорошо видно, как расползается город в сторону области, проглатывая целые пригороды. Поляны едва угадываются за стройными рядами многоэтажек новых московских микрорайонов. Милые Поляны. Скоро, совсем скоро на месте деревни будет Москва. Улицу, которую проложат по бывшей грунтовке, назовут по традиции в честь уничтоженной деревни. В новых высотных домах по этой улице у переселенцев из арбатских коммуналок будут рождаться дети. Переселенцы станут чувствовать себя отправленными в ссылку и без конца мечтать о возвращении в великосветский центр, а их дети будут считать себя жителями Полян. Смешно! Они и знать не будут, что настоящие Поляны погибли под гусеницами бульдозеров за пару лет до их появления на свет. Лишь старые пожелтевшие фото, на которых останутся запечатленными навсегда приземистые крестьянские домишки и грунтовые убегающие через поля ржи дороги, станут напоминать иногда истинным жителям Полян об их малой родине. А ведь есть села, которым повезло попасть в собственность к аристократам. Такие деревни не могли быть уничтожены. Громкое имя защищало их, громкое имя и красивая усадьба, памятник истории. Москва смыкала свои объятия вокруг дворянского гнезда, не решаясь заступить на фамильную землю, обнесенную высокомерным глухим забором. А что касается земель вне городской черты... Тем было спокойнее. Такая усадьба отчуждалась только в том случае, если помещик не обрабатывал землю и не поставлял государству плоды своего труда. Помещики вертелись как могли. Нанимали под будущий урожай работников и технику, читали мудреные книжки агрономического толка. В общем, минусов при такой жизни хватало. Однако жалованье у дворян, нашедших свое призвание традиционно в военном деле, было традиционно никудышное, поэтому за всеми правдами и неправдами выкупленную у государства вотчину держались. Большой удачей считалось нанять умного агротехника в поместье, после чего можно было отправляться служить в ближайший гарнизон.
   Все это Васька и так знал, однако Емельян скороговоркой поведал ему о горестях российской аристократии еще раз. Имел ли поместья сам Емеля, осталось неизвестным, он намекнул лишь, что семья его хоть и бедная, но гордая. Нет, конечно, в среде дворян имелись и очень обеспеченные люди, сумевшие пробиться на самый верх, им жилось куда вольготнее. Деньги шли к деньгам. Найти общий язык с властями, без конца присутствовать в Кремле, иногда прикармливать партийных работников - и вот ты уже цвет нации, и тебе можно абсолютно все. Так ведь случается всегда и везде, а где могло быть больше неравенства, как не в стране Советов?
   Емельян закончил путешествие по городу в той же точке, где повстречал Ваську. На прощание он сказал:
   - У меня в декабре день рождения. Приходи, вот на бумажке адрес. 16 мне будет.
  
   Тетя Валя не могла нарадоваться на своего приемыша. Все, что необходимо было делать по хозяйству, он делал без напоминаний, так, словно бы между делом. Васька рос быстро, обещал стать высоким парнишкой. Его кожа загорела и обветрилась в деревне, мышцы окрепли. Летом его русые волосы выгорали, контрастируя с темными глазами. Он был такой спокойный, основательный, родители не знали с ним никаких проблем. И тетя Валя все что угодно сделала бы для него, но вот загвоздка: Васька ничего не просил. Когда ему исполнилось 11 лет, дядя Коля привез ему из Москвы гитару в подарок. Васька немного играл на баяне, но от гитары пришел в полный восторг. Дядя Коля помог ему разучить несколько советских песен про ударные стройки, а дальше уже Васька подбирал все подряд, от "Калинки-малинки" до нетленок Аллы Пугачевой.
   Только тетя Валя по-прежнему переживала, что не может придумать для Васьки какого-то необыкновенного подарка, такого, чтобы выразить сразу всю ее любовь и признательность к нему. Она прислушивалась ко всем сказанным невзначай словам мальчишки, и однажды дождалась: Васька за ужином объяснял дяде Коле про завет Аненика, вспомнил про обряд посвящения и к слову горько посетовал, что все "тамошние" ребята воины, в отличие от него. Тетя Валя восприняла его слова как сигнал к атаке. Мальчик мечтает попасть в военное училище. Надо что-нибудь придумать.
  
   В декабре Васька таки посетил праздник в честь дня рождения Емельяна. Емеля жил в съемной квартире с окнами во двор. В этот памятный день Ваське удалось присутствовать при возвращении из мертвых старого знакомца: учителя Емели, трагически погибшего при исполнении служебных обязанностей Кости. Только имя теперь у него было другое. Его теперь звали Тан, что по-инчански означало что-то вроде "счастливый случай". Новое имя удивительно шло ему, и старое было окончательно и безвозвратно забыто. Тан появился внезапно, бесшумно, шагнул из зеркала, висевшего в комнате, и вместе с ним в помещение влился потусторонний холод. Было страшновато. Емеля его судя по всему ждал, потому что совсем не удивился.
   Домой Ваську Емеля отправил телепортацией, то есть Васька и моргнуть не успел, как оказался дома. В своем дворе Васька застал странную картину: врачи "скорой" терпеливо ждали, когда у дяди Коли случится сердечный приступ. Сам дядя Коля, ничего не подозревая, колол дрова на заднем дворе. Когда ему сделалось плохо, проходивший мимо Васьки врач бросил стоявшему в сторонке Мише:
   - Опять прав оказался, чертяка!
   Пока дядю Колю откачивали, Миша смущенно комментировал:
   - Фигня вышла, опять влетит мне...
   - Ты спас моего папу! - восхищенно проговорил Васька. Он был чрезвычайно поражен Заветом в действии.
   - Да это не я, парень. Информация поступает от царицы. А ей - не знаю от кого, может, от Аненика... Я лишь орудие...
   "Орудие" в этот день было героем дня. Село готово было носить его на руках. Миша окончательно смутился и ушел.
  
   - Вместо таинства, неземного чуда ты предъявил людям всю подноготную, всю кухню Провидения. Разве я этому тебя учила?
   В кабинете царицы было сумрачно, только настольная лампа скупо освещала ее недовольное лицо. Миша не знал, куда деть глаза. В такие минуты он снова превращался в маленького двоечника, забывшего сделать уроки.
   - Я рассчитала для тебя все. Не только время и место, даже диагноз! Что требовалось от тебя? Всего лишь заставить машину с врачами проехать мимо назначенного дома в назначенное время, не позже, но и не раньше. И побудить жену пострадавшего выйти на улицу именно в этот момент. А что сделал ты? Нет, что это было?
   - Я... боялся не успеть...
   Царица мученически закрыла глаза.
   - Ты всегда боишься не успеть. Нет ни малейшего желания постараться. Тоньше надо работать! Это тебе не игрушки! Может, ты еще и летаешь на глазах у людей?
   Миша испуганно вскинул глаза.
   - Ты что! Не летаю.
   - А я не удивлюсь, - желчно продолжала царица. - Для тебя ведь все это ерунда. Для тебя главное - побыстрее отвязаться и заняться своими делами. А работа побоку. Балбесина ты, балбесина, понимаешь?
  

***

Москва, 1982 год

   Первый побег из детского сада, подготовленный в январе 1982 года (Алене было 5 с половиной), не удался. Имя ее подельницы история не сохранила, девочка была не виновата. Она доверилась изгою, а та подговорила ее на такое страшное дело! Алену поймали по ту сторону ограды садика и привели в группу. Было страшно, она ждала, чего придумают воспитатели...
   А воспитатели, едва оправившись от шока, проглотив изрядное количество валерьянки и вознеся хвалу Господу за своевременную поимку беглянок, стали думать, каким бы образом скрыть абсолютно ото всех сей неприглядный (даже подсудный) факт. Самое интересное, что им было совершенно ясно, кто из двоих сбежавших руководил, а кто подчинялся.
   Они стали необыкновенно ласковы. У Алены взяли интервью на тему, чего ей не хватает в их уютном и гостеприимном учреждении.
   Алена впервые разговорилась со взрослыми. Она сообщила хмурым тоном, что ей не нравится спать во время тихого часа, есть суп (да и вообще есть здесь)... ну и еще если попозже вспомнит, то скажет. Пока все, спасибо.
   С того дня Алена получила в полное свое распоряжение игрушки на время тихого часа. Обеды были отменены, завтрак и ужин так и быть она согласилась поглощать. Тут воспитатели убедились, с кем имеют дело. Девочка была не так проста. Эта победа очень ее укрепила. Она больше не нуждалась во внимании паханов. На насмешки шестерок ей было вообще наплевать. Это была среда, в которой Алене приходилось выживать, и она научилась принимать ее такой, какой она являлась. Главным было дождаться посреди всего этого унылого времяпрепровождения тихого часа. Когда она оставалась одна. Королева группы. Хозяйка всех игрушек. Сама себе голова. Жизнь приобретала совсем другие краски. В лагере тоже есть жизнь. Ну, раз освобождение прямо сейчас невозможно.
   Кстати, про свой побег Алена не рассказала ни родителям, ни нянькам, ни даже брату. Вообще все то, что происходило в стенах детского сада неуставного, оставалось для ее родных абсолютно неизвестным. Почему? Потому что она такая.
   Игрушки! Более странного способа поиграть в них детсад не видел. Игрушки расставлялись на полках рядком, в полнейшей тишине Алена их рассматривала. Могла взять поломанную фигурку и сесть за стол, сжимая ее в руках. Никогда не трогала игрушки, особо популярные и любимые большинством, вожделенные для большинства. Даже в этом тотальном одиночестве ей эти сокровища не были нужны, эти нарядные куклы и машины с открывающимися дверками. Нет, какие-нибудь завалящие мишки, голые пупсы, сломанные пистолетики - то, что надо. Ко времени подъема все взятые игрушки возвращались на места. Только разбросанные ранее кубики могли вдруг оказаться составленными в ровную линию или даже рассортированными по цветам.
   Вскоре воспитатели услышали ее смех. Неумелый, как первые шаги. Развлекали ее мальчишки. Нет, она не участвовала в их играх. Но наблюдать за ними было весело. Их хулиганские выходки были Алене глубоко симпатичны. Скучные же кукольные домики ей не нравились.
  
   За ласку, уступчивость и добро Алена отплатила воспитателям злом: в мае она убежала еще раз, и на этот раз ее не поймали вовсе. Так же, как и в первый раз, улучив момент, она выскользнула за ворота садика. Даже шапку надела, чтобы совсем все обставить идеально и без косяков. Это был подвиг за гранью реальности - для Алены самостоятельный поход по улице был равнозначен первым шагам по Луне. Просто размениваться на страх было некогда, надо было шагать быстро, интуитивно определяя нужные повороты и внутридворовые дорожки.
   За свой подвиг она не ждала похвалы и не опасалась наказания. Она считала, что просто исправила кем-то допущенное недоразумение.
   Князь послал нянек забрать из садика ее документы. С садиком было покончено.
  
   Следующими воспитателями Аленки, да и Николеньки, стали именитые дети. Князь отвозил брата и сестру в Коломенское, где они встречались с царевичами и царевнами, а также с отпрысками боярских фамилий. "Боярами" аристократов называли исключительно в насмешку. Игры у их детей такие же были, что и у садиковых мальчишек. Войнушка, в основном. Девочки там по-своему играли, в куклы... Алена держалась недалеко от брата. Эти дети знали ее неразговорчивой, стеснительной, но им в голову не приходило превратить ее в изгоя. Лагерный отпечаток в душе у нее конечно остался... Удивительное ощущение, что она хуже всех. Ощущение, что она ни на что не годится. Но Алена старалась, чтобы это ощущение не было заметно никому, кроме нее. Надо быть как все, несмотря на то, что ты блин совсем другая, нелепая какая-то...
   Надо было преодолевать страх, усталость. Надо было поспевать за всеми. Иначе в этом мире нельзя, знала опытная Алена. Ссадины, синяки... На это никто не обращал внимания, не обращала и Алена.
  
   Второй, более успешный побег своим фактом вернул Алене расположение родной матери, точнее, снискал с ее стороны уважение к дочери. Елизавета даже была горда за дочь. Не умеющая плакать так же, как и смеяться, Алена начинала потихоньку показывать характер, и это был ее характер, Елизаветы. Ну никак не князя.
   Любви между матерью и дочкой не было никакой, но некоторое понимание установилось. Мы не трогаем друг друга, у нас нейтралитет.
  
   Потом, с сентября, Алене наняли учителя верховой езды и инчанского языка. Князь готовил ее к отправке в Париж. Николенька получил гувернера. Игры в Коломенском теперь стали прерогативой выходного дня. Занятия поглощали почти все время детей.
   Сей гувернер, официально мсье Монтескье, а в миру Анри, по-русски не говорил. Непростой взгляд был у этого француза - взгляд пойманного в ловушку звереныша. Рассказать не мог - никто его не понимал, да и не пытался; честно обучал Николеньку французскому и светским манерам, и Аленка рядом присутствовала. Слушала непонятную речь, как музыку. Иной раз, когда гувернер сидел задумавшись, глядя сквозь играющего Николеньку, она впивалась взглядом в его глаза. Не знала и сама, как так, однако, не разумея ни слова на его языке, отлично знала, что за страсти мучают его душу. Помочь не могла; не могла поговорить - не владела языком; подойти категорически боялась... Однако совсем родным считала его. Так и жили: инчанскому языку Аленка училась у своего веселого учителя Лени Орешника (Аленка звала его Орешком), а вечером присаживалась на ковер в классной комнате брата и, закрыв глаза, слушала музыкальное журчание непонятных диалогов француза и Николеньки. Или же исподтишка рассматривала полные затаенной боли глаза Анри. Тайна молчаливая окутывала Анри, помощи он ни секунды не просил, о том, что в его душе копается малолетняя девица, не подозревал, держался исключительно независимо - даже слишком для гувернера - однако к детям относился с ребячьим пониманием, сам был еще весьма молод, так что поиграть например в вышибалы мячиком удавалось не так и редко. Француз смеялся, кричал не пойми что не по-русски, лед в его глазах таял. Дети обожали эти моменты, они обожали гувернера.
   Учил он Коленьку вплоть до поступления в лицей; расстались по-хорошему, тепло. Однако впоследствии стало известно, что Анри убил некоего русского, советского чиновника, застрелил. Сбегать не стал - словно бы ждал, что найдут и осудят. Нашли и осудили. Все ужасались, и только Аленка была на его стороне. Она знала, что Анри достиг своей цели, сделал то, что надо было, и камень с его души теперь упал.
  
   А игры в Коломенском тем временем набирали нешуточные обороты. Играли не по-детски. Младшенький сын царя очень резв был. Из окна он уже падал, пытаясь слезть по водосточной трубе; взрыв в кухонном помещении тоже на его совести. Надо было выводить их игры из помещения на свежий воздух. Челядь пугалась шумных развлечений 11-летнего царевича. Все шептались: будет вам второе пришествие, все одно к одному сходится.
   Надо сказать, что в той компании девчонок было совсем мало, по пальцам перечесть. У царевича Ивана была старшая сестра, Наталья, наследница номинального российского престола. В те годы рыжая Наташка, сидя на дощатом полу царского дворца, расставляла кукольную мебель с величайшим упоением, абсолютно недоступным Алене. На Наташку, а также играющих с ней Ольгу Ягужинскую и еще троих двоюродных сестер царевичей, Алена иногда молча смотрела из-за угла, отстраненно наблюдая их действия. Почему-то само собой Алене казалось, что эти игры не для нее, и никогда ее не станут. Даже эти люди, эти девочки, их Алена видела как сквозь толстое стекло, находясь от них по другую сторону бытия. Может быть, позови ее хоть одна из них - и Алена подошла бы, но девчонки не навязывались, они уже привыкли, что сестра Кольки Ластовецкого боится их и играет только там, где ее брат, то есть с мальчишками.
   Был среди ребят и инчак, сын космонавта Дима. Его мать из князей Лопухиных. Веселый мальчик ничем не выделялся из кучи своих сверстников, однако с самого первого дня знакомства с малолеткой Аленкой то и дело незаметно помогал ей. Алене, чрезвычайно чуткой к состоянию души окружающих людей, помощь могла оказать даже ободряющая улыбка, даже просто спокойный и полный доброты взгляд. Дима не стал ее закадычным другом, дружить Алена в принципе вообще не умела и от слишком пристального внимания к себе со стороны кого-нибудь из детей могла замкнуться и перестать играть вовсе, но однозначно: исчезни сейчас Дима, и померкнет вокруг Аленки свет.
   Так игры царевича временами становились просто-таки опасными. Царевич особенно любил воображать себя Питером Пэном, причем Вэнди в играх отрицалась начисто, поэтому Аленке всегда доставалась роль или одного из мальчишек, или кого-нибудь из индейцев.
   Царевич был мелкий, костлявый, не дурак подраться, причем без разбора со всеми, большой мечтатель и фантазер (чтобы не сказать - врун), совершенно неуравновешенный, неуправляемый, бесстрашный. Он был предводителем в играх не столько по своему общественному положению, сколько по складу характера. Играть с ним было бесконечно интересно. Он много читал и влюблялся в прочитанное накрепко, страстно, навеки. Надо ли говорить, что все, что полюбил царевич, немедленно воплощалось в парке вокруг Коломенского дворца.
  
   Выкрасть кого-нибудь из высокопоставленных детишек пришло бандитам в голову не вовремя. Охотились они, возможно, за царевичем Иваном, а может быть, и за Аленой. Разбираться было некогда. Похититель недооценил количество одновременно гуляющих воинственных детей. Играли в Великую Отечественную войну, готовились к штурму Рейхстага. Похититель направился в сторону Иванушки, как раз тащившего на себе раненного бойца Аленку, когда нож был замечен Алешкой Апраксиным. Алешка дал команду своему взводу взять неприятеля, и подростки (самому старшему, Алешке, было около 15, 6-летняя Алена была самой младшей) ринулись в атаку. Иванушка, извернувшись, как кот, вцепился зубами преступнику в запястье, а пальцами - намертво в его куртку, при этом лицо сделал зверское. Неудачливый похититель вырвался, оставив в руках у детей разорванную куртку, убегал - его догоняли и били ногами, взяли в плен, и только лишь из плена ему удалось улизнуть.
   Охрана, конечно, была удвоена, бдительность увеличена. Так как среди детей были и отпрыски представителей коммунистической власти, то в пылу справедливого гнева кого-то, отвечавшего за безопасность, посадили. Алешка был признан героем и возведен Иваном в чин генерала. Уже на следующий день происшествие было забыто, так как веснушчатый Кирюшка Воронин, которого на доске с роликами спустили под гору связанного, звезданулся об дерево, и ему настоящий врач забинтовал настоящими бинтами разбитую голову. Подлинный герой! Сколько боярских детей совершили попытки переломать себе все кости на крутых берегах Москвы-реки! Получилось только у Пашки Ягужинского, удалого Ольгиного братца. Он сломал руку. Весело им было. Даже попытки похищения не отравили детям эту радость вольных игр. Не то что режим садика, прямо скажем!
   В войнушке Аленке роли были отведены самые скромные. Чаще бессловесные и совсем безответственные. Однако и эти роли приводили ее одновременно в неумеренный восторг и непреодолимый ужас - а вдруг не справится, а вдруг она неправильно все сделает, а вдруг разочарует всех... Как ей мешал этот страх! Как ей нравилось играть, несмотря на этот страх! Патроны подносить - так патроны. Впередсмотрящий матрос на воображаемом судне - значит матрос. Юнга, который утонул во время шторма - значит, утонул. Согласна. Не всем быть шаутбенахтами.
  

***

Поляны, 1982 год

   Вместе выступать в школьной самодеятельности Васька и Максюха начали сразу же, как освоили баян. Баян нашли на чердаке дома, в котором поселилась семья Миллеров. В первый раз эта парочка спела на новогоднем огоньке 1982. Васька долго готовил Максюху к этому выступлению. Он сам играл, а петь предстояло Максюхе. Они разучивали "Подмосковные вечера" и "Катюшу". Васька привык к неумелому произношению своего друга, он не обращал на него внимания, а вот прочие слушатели покатывались с хохота, когда слышали их экзерсисы. Все ж таки к празднику песни удались. Пел Максюха тоненьким неверным голоском, тщательно выводя непослушные звуки, с нажимом на "о", со своим немецким придыханием, испуганно оглядывая зал, полный односельчан. "Катюша" пошла на ура, то есть ее пришлось исполнить на бис. Учительница музыки взяла парнишек на карандаш, и к 8 марта им уже пришлось не только петь, но и плясать. Но пика славы друзья достигли 1 мая 1982 года.
   Учительница музыки задумала к этому празднику концерт, состоящий из пролетарских песен. Пел хор, пели маленькие звонкоголосые солисты. Вторую часть концерта открывала замечательная героическая песня о гражданской войне в Испании. Собственно, это был красивый марш, который исполнялся на немецком языке. Перевод песни был заранее написан старшими школьниками на огромных склеенных друг с другом ватманских листах и прикреплен к стене над сценой. Вот он:
  
   "Смолкните, орудия и пулеметы,
Слушайте нас, товарищи в окопах,
Слушайте песню бойцов батальона имени Тельмана
О битве на берегах Харамы.

Мы защищали Мадрид на Хараме,
Мы удерживали мост Тараганда.
Гранаты вырвали из наших рядов много братьев,
Но путь на Мадрид мы врагу не открыли.

На Хараме весна.
Перед нашим окопом вновь цветут маки,
Словно алым ковром покрывают они землю,
В которой лежат столько наших лучших товарищей..."
  
   Так как в оригинале песню поет хор, одного только немецкоговорящего Максимилиана было недостаточно, и было решено, что петь он будет вдвоем с Васькой.
   Они стояли на сцене, маленькие по сравнению с огромным плакатом за их спинами. Начинал Максимилиан, учительница музыки играла ему на пианино, отчаянно мотая головой в такт. Максимилиан сначала пел тихо и медленно, постепенно набирая громкость. Со второго куплета вступал Васька.
   Автор к сожалению не владеет немецким и не может адекватно передать героическую красоту этого марша, да и в принципе рассуждать о музыке - все равно что плясать под архитектуру, как сказал кто-то из великих. Однако поверьте: песня пробирала до глубин души. В зале плакали. В зале вставали и поднимали кверху кулаки. Васька и Максимилиан в третьем куплете обнялись и тоже потрясали тощими кулаками: Максимилиан левым, а Васька правым. Они пели уже во всю глотку, угрожая неизвестным и могущественным врагам рабочего класса. В конце песня забирала совсем высоко, выплескивая ярость и мощь. И даже совсем не было заметно, что Васька не понимает, о чем поет. Это было не важно - песня превратилась в гвоздь выступления, зрители хлопали и хлопали, не позволяя артистам уйти со сцены. Такого успеха у мальчишек не было еще никогда.
  
   В мае же Мише было в торжественной обстановке доложено, что документы Васьки отправлены в ленинградское Суворовское училище и в случае успешной сдачи экзаменов Васька в сентябре уезжает в Ленинград. Миша был в откровенном шоке.
   - Да почему же в Суворовское?! Почему не в наше, для инчаков?
   Тетя Валя растерянно хлопала глазами и вот-вот собиралась заплакать. Глядя на это, Васька сурово постановил: Суворовское так Суворовское.
   В связи с предстоящим переселением в Ленинград Миша поспешно научил Ваську телепатии. Дар читать чужие мысли дался Ваське легко, а вот с левитацией ничего не выходило. Но Миша не отчаивался, так как был уверен, что любого индивида можно научить чему угодно, если постараться. Это лето было ударным в смысле полученных Васькой практических навыков магии. Читать мысли ради развлечения Миша запретил, объяснив, что телепатия применяется для срочного поиска и в оперативной работе, для которой Васька еще маловат. Васька согласился.
   А что касается телепортации, то тут Васька был уже признанным мастером. Он умел перемещаться быстро и достаточно точно. Хотя это был самый энергоемкий из всех инчанских фокусов, причем чем меньше расстояние и выше точность - тем тяжелее и затратнее.
   - Единственное, в Сонном мире телепортация не работает почему-то. А так, владей. Высший класс: телепортироваться с земли в реактивный самолет, - воодушевленно рассказывал Миша. - Еще никто такой точностью не обладает.
   Васька усмехнулся. Он не страдал тщеславием.
  
   Сдав экзамены, Васька попросился поработать пастухом. Нарядившись в отцовский дождевик, напялив болотные сапоги, он пас коров. Кнут он носил свернутым через плечо. Верный Максюха ходил с ним вместе. Он давно вырос из своих заграничных шмоток и был совсем неотличим от местных. Верный Максюха покидал Поляны. Он уезжал в Москву.
   Им дали наконец советское гражданство, а вместе с ним работу для отца в Москве и служебную квартиру на Красной Пресне. Максюха втайне боялся переезда и поэтому молчал еще более сумрачно, чем всегда.
   - Я буду тебе писать, - обещал Васька.
   - Я тебе тоже, - соглашался Максюха. Он тоже хотел в военное училище. Он не хотел в Москву.
  
   Миша научил Ваську играть на гитаре совсем удивительные песни. Они не были эстрадными или патриотическими. Они были совсем неизвестными. И от них веяло чем-то... чем-то новым. Миша принес в дом Васьки странную вещь: бобину с пленкой. Пошли к Максюхе, дождались, когда его мать уйдет из дома; бросились к чудесному агрегату, называемому "Днiпро", зарядили пленку, трепетно включили. И услышали сквозь хрипы и треск:
  
   "Кто виноват, что ты один,
   И жизнь одна, и так длинна,
   И так скучна, и ты все ждешь,
   Что ты когда-нибудь умрешь.
   И меркнет свет, и молкнут звуки,
   И новой муки ищут руки,
   И если боль твоя стихает,
   Значит, будет новая беда..."
  
   Васька был поражен и покорен с первой же ноты. А если быть честным, то скорее с первого слова. У Миши были и другие пленки. Непонятные электрические звуки не так прельстили Ваську, как волшебные сказки "Машины Времени" или мелодичные, безысходные песни "Воскресения". Васька "попал".
   - Мы с тобой сходим к ним, когда приедешь в Питер, - пообещал непонятно Миша. - Там рок-клуб открылся, на Рубинштейна. Ну и на квартирный концерт я тебя невидимкой протащу. Тебе понравится, парень.
  
   И Высоцкий. Васька подбирал на гитаре песни Высоцкого, принесенные ему тем же Мишей. Только на пластинке. Проигрыватель, способный воспроизводить запись с винила, нашелся у Женьки Ахтырцева. У него же нашлись пластинки "The Beatles" и "The Rolling Stones". Миша считал, что приличный человек должен знать подобную музыку. Однако по всему выходило, что взрослым лучше ничего не говорить. Это было непонятно, страшновато, но приходилось принимать окружающую действительность такой, какой она являлась. Хотя Высоцкий нравился дяде Коле даже в исполнении Васьки. Васька пел хорошо. У него был высокий голос, уверенный и сильный. Песни "Воскресения" Васька воспроизводил не хуже Романова и Никольского, и гитара подчинялась ему безоговорочно. А больше всего Васька полюбил "The Doors". Ничего не понимая в словах, он закрывал глаза под мистические мелодии, сочиненные в наркотическом угаре американским хиппи Джимом Моррисоном, и словно бы уносился куда-то далеко из привычного мира. Понимания музыки Моррисона Миша от Васьки не ожидал - мал все-таки еще, а тут... любовь с первых звуков. И уже хочется выучить английский. И представить себе ту жизнь, которая стоит за этими песнями. И узнать, что такое наркотический угар. И узнать, что такого притягательного видят эти люди в жизни на надрыве. И откуда среди советских людей берутся хиппи. И в чем суть их веры. И как они все посмели посягнуть на незыблемые постулаты "советского образа жизни". И отчего они посягнули, а подавляющее большинство живет спокойно, и не думая бунтовать. И почему ВИА "Самоцветы" поют по телевизору, а "Воскресение" прячутся со своими чудесными песнями в тесных коммунальных кухнях, на которые обещал провести Ваську вездесущий Миша невидимками. И почему невидимками?
   - Они нас не знают и при нас петь не будут. Вообще-то в Советах за такое сажают, - многозначительно отвесил Миша, и Васька озадаченно отстал.
  
   Итак в сентябре 1982 года началась новая жизнь Васьки. Отчего не в московское училище его отправили? Дело в том, что только ленинградское брало детей с 12 лет, все остальные уже брали только после 8 класса. С любимыми друзьями пришлось расстаться надолго. С домом, с семьей.
   Что Ваське понравилось: все виды занятий, все предметы и манера их преподавания. Что не понравилось: общая спальня на все отделение; строгий отбой, походы строем в столовую. Новая прическа тоже не пришлась по душе. Без волос глаза его стали совершенно огромными на худеньком лице, тоненькая шейка сиротливо торчала из воротника гимнастерки.
   У него появился новый друг. Пашка Васильев приехал из деревни, из далекого Заволжья. Он был сильно ниже ростом, чем Васька, однако они были ровесниками, и вообще у них было много общего - немногословность, созерцательность, серьезность. Пашка любил шахматы и книги про разведчиков, а Васька свою гитару и приключения, но в общем им было о чем поговорить на досуге.
   И Пашка хороший друг - он-то знал, что ровно через 10 минут после отбоя Васька бесследно смывается из кровати, оставляя одеяло так, словно под ним все еще кто-то лежит, чтоб дневальный чего не заподозрил. За пределами училища Ваську ждал Миша, и с десяти вечера до полуночи они гуляли по прекрасному городу, и Васька заново открывал для себя родные места.
   Васька был настоящий фанат учебы: чем больше задавали, тем охотнее он бросался решать и учить. А еще они с Пашкой участвовали в самодеятельности. Васька как водится пел, а Пашка выучился степу и радостно отплясывал, когда была такая возможность.
   Так как Миша сдержал свое слово и сводил-таки Ваську на квартирник, то голова Васьки была переполнена текстами вновь услышанных песен, обрывками, рифмами. Многие понравившиеся песни Васька запомнил лишь кусками, а хотелось их восстановить, что ли... И Васька восстанавливал, не замечая ни капельки, что попросту сочиняет песню заново. Тексты Васьки были порою лишены смысла, так как вообще смысл этих песен не всегда был доступен Ваське; однако человек учился рифмовать, и у него получалось не хуже, чем у начинающих питерских панков и рокеров. Так Васька открыл для себя целую вселенную поэзии, причем такой поэзии, которая не только рассказывала ему что-то, но и при помощи которой он мог рассказать миру о себе.
  
   Тем временем Максимилиан Миллер тоже начал новую жизнь. Напрасно он боялся, что с поступлением в новую школу его мучения начнутся заново. Московские школьники не обратили на новенького ровно никакого внимания.
   Еще бы: в его классе помимо русских ребят учились две грузинки, армянин, башкир и казах. Их произношение было ничуть не лучше произношения Максимилиана, а местами и хуже. Местные мальчишки, закуривая его "Казбек", без особого интереса выяснили, откуда он к ним приперся, и больше тему его национальности никогда не поднимали. Москву не удивишь нерусским происхождением, понял Максимилиан. Его же сильно удивило, что и здесь народ не собирался звать его полным гордым именем, как он ожидал. Вскоре выяснилось, что башкир Рома - на самом деле Рамзан, а армянин Серега - и вовсе Сероб. Максимилиан отныне и навсегда стал Максимом, а чаще - Максом (так его и дома родители называли). А к новому же году он вообще стал откликаться на имя Казбек.
   Его с опозданием приняли в пионеры, галстук он носил гордо, сам его гладил утюгом через марлю, пока в банальной драке район на район уголок галстука не был цинично оторван. После этого наглаживание галстука потеряло смысл, да и раньше его похоже не было.
   Драться Макс был мастак, в деревне и не такому научишься, s'et la vie, как говорят французы - либо се ля вы, либо се ля вас.
   В классе был почетный угол у двери, в котором спиной к обществу коротал уроки Макс.
   Иногда приходили письма от Васьки. Макс читал их залпом, не успев донести до квартиры от почтового ящика, не понимая половины из написанных Васькой каракуль, улыбаясь от счастья. "Васиа написал" - сообщал он матери. "Вася" у него никак не получалось. "Васиа", либо "Васка". Он тоже писал Ваське всякую ерунду типа описания очередных хулиганских выходок. А в марте 1983 года Васька написал ему следующее:
  
   Весна пришла. Уж позади
   Холодная суровая зима.
   Но все еще ужасно далеки
   Прекрасные июня вечера.
   Весна пришла. Звенят ручьи,
   Средь грязных берегов струясь,
   Расселись на ветвях грачи,
   Поют синицы, солнцу веселясь...
   Тепло настало. Журавлей прилет
   Нам говорит о том, что у ворот
   Уже стоит красавица-весна.
   Весна пришла. Не так уж далеки
   Веселые и теплые деньки.
   Весна пришла. Здесь году поворот,
   Природе утро. Жизни - новый год.
  
   Макс долго озадаченно вертел в руках письмо, не понимая, с какой стати Васька написал ему это. Подумал-подумал, достал сборник стихов Пушкина и переписал оттуда первое попавшееся стихотворение. Его и отправил. Ну может это игра такая, откуда ему знать? Может, "Васка" там с ума сошел, конечно...
   Первое стихотворение Васьки не сохранилось для потомков, так как Макс не понял, что именно друг ему прислал. Начиная со следующего послания до него вдруг дошло, что автором этих опусов является сам Вася, и Макс решил больше не выбрасывать их - у него было усвоенное от отца почтительное отношение к поэзии, и к искусству вообще, что бы оно из себя не представляло. Макс смиренно считал, что сам он в этом ничего не понимает, а стало быть, не ему судить, а тем более кощунственно выкидывать чужие произведения. Для него самого баян пока оставался самым доступным способом самовыражения; он склонял голову перед многочисленными талантами своего лучшего и по сути единственного друга.
  
   Вдохновение посещало Ваську и на уроках. Пашка прикрывал его, когда тот строчил на последней страничке тетрадки:
  
   На уроке я сижу, математика идет.
   Тупо в стенку я гляжу - паучок по ней ползет.
   Иксы, игреки и зеты в спертом воздухе висят.
   На меня с доски свирепо цифры дикие глядят.
  
   Васька писал вовсе не про себя, искусство ради искусства. Вымысла в его поэмах было поначалу гораздо больше, чем реализма.
  
   О судьба певцов свободы!
   Как всегда, поэт страдает.
   Начинающий поэт
   Пусть об этом знает.
  
   Или вот, более позднее, про химию:
  
   Химия - предмет научный.
   Русских слов почти не слышно.
   За окном зима... Мне скучно...
   Воронье сидит на крыше.
   Озаряет вспышка класс:
   Опыт ставит кто-то.
   У меня в ушах звенят
   Соли и кислоты.
   Ты попробуй, их запомни:
   Здесь цинкаты, карбонаты...
   Надоели мне довольно
   И сульфиды и сульфаты.
   Умница был Менделеев.
   Говорят, во сне открыл
   Он таблицу элементов.
   Да, ученый это был!
   Я бы, сон такой увидев,
   В ужас дикий бы пришел,
   Ну а утром за кошмар
   Точно принял бы его.
  
   Ай! Постойте! Все пропало!
   Вызвали к доске меня.
   И перо свое, простите,
   Отложу на время я.
  
   Уф! Живой я, слава Богу!
   Ничего, что двойка.
   Жизнь у нас пошла такая,
   Выжить бы мне только.
  
   Двоек Васька не получал на самом деле никогда, ни разу. В училище двойка была позором, проступком, и Васька конечно бы такого не допустил. Он просто развлекался сам и развлекал Пашку. За сочинением очередного стихотворения Пашка так увлекся однажды, что был изгнан из класса за смех на уроке. Велели доложить командиру отделения о замечании. В итоге Пашка за свое неуместное веселье поплатился выговором перед строем, и глаза его упрямо смотрели в пол. Васька взял вину на себя и получил такой же выговор с безжалостным изъятием готовых произведений. В итоге поэмы на тему истории, географии и биологии так и не нашли своих читателей. К тому же Ваську пристыдили за легкомыслие, привели в пример Маяковского и Горького, порекомендовали направить свои усилия в более приличное русло. Васька слушал, красный как рак, но как только их с Пашкой отпустили, они не выдержали и расхохотались, так как белый стих про историю был невыносимо смешным.
  
   Летом не стало дяди Коли. Рак. Васька велел себе держаться и плакал навзрыд, и чем больше он старался взять себя в руки, тем отчаяннее рыдал. Кинулся побродить по любимому селу, ушел к речке, сидел, свесив ноги с горбатого мостика. Из воды на него глядело острое, снова ставшее молочно-белым, словно остуженное промозглым Питером, лицо. И стихи были самые разные в голове. Он думал стихами, бесконечным тягучим напевом, и все как-то не в тему. Какая-то девушка появилась у кромки леса на том берегу; вышла на солнце, остановилась. Коса длинная, рюкзак, штаны закатаны до колен, на ногах кеды.
   Васька встал на ноги.
   - Эй! Ты кто? - крикнул.
   Не спеша приблизилась. Нос в веснушках, глаза дерзкие. Перешла мостик.
   - Лена, - представилась она. Голос хриплый, рукопожатие уверенное.
   - Васька, - сообщил в некотором смятении Васька.
   - А мы место ищем для костра. Туристы мы.
   И она оглянулась через плечо. Но на опушке больше никого не было.
   - А я живу здесь недалеко.
  
   Ночь Васька просидел у костра с десятком шустрых ребят и девчат, пел песни Макаревича и Высоцкого, и Лена восхищенно наблюдала за его игрой. Лене 14, остальным 15-16. Васька чувствовал себя героем рок-н-ролла. Его слушали с уважением. Про училище он решил не говорить: понял, что этим здесь не похвастаешься, а наоборот. Сообщил, что родом из Ленинграда, и все заволновались, признаваясь в любви к городу и к рок-н-роллу. Васька выдал весь свой арсенал: все, что слышал на квартирниках. Называя автора, следил за реакцией. Не скрывал, что слышал все вживую. Он распушил перья не для компании - для Лены. Ох, как пленила она его! Какая естественная, уверенная в себе, любит такую же музыку, что и он - это важно для него.
  
   Вот явился Миша. Тетя Валя почему-то расплакалась, увидев Мишу. Тот стоял бледный. На улице, сев на лавочку, объяснил Ваське:
   - Ты пойми. Спасти можно не всех. Иногда можно, а иногда человек все равно умрет, даже если знать заранее и пригнать тысячу "скорых".
   - И ты знал?
   - Да.
   - И про меня знаешь?
   - Да.
   - А про себя?
   - И про себя. Ну а тебе не советую эту тайну раскрывать. Говорят, общение с оракулом приносит несчастье.
   - С оракулом?..
  

***

Москва-Париж, 1983 год

   7 лет Аленке исполнялось в августе 1983 года. Соответственно 1 сентября того же года она должна была приступить к занятиям в парижском училище для русских "иноходцев". Это была дань традиции. Считалось, что исключительно французская земля может научить дворян изящным манерам, а уж после революции... Был риск, что, обучаясь в школах рабочей молодежи, инчаки со свойственной этому народу способностью к ассимиляции... Со свойственной им восприимчивостью к настроениям, к бунтарской романтике... Совсем растворятся в рабоче-крестьянской массе. И вместо 5 гвардейского полка Орловского конного корпуса Аненик получит полк ивановских ткачей.
   Советское руководство смотрело на высылку детей инчаков под своим углом зрения. Удалить эту прослойку хотя бы на время из СССР считалось удачной находкой. Раньше аж до 18 лет высылали. Теперь всего лишь до 10.
   Маленьких инчаков отпускали не одних. Кураторы ездили с ними. Кураторы, или, как их презрительно именовали продвинутые денщики, комиссары, внимательно изучали их программу обучения, отслеживали занятия в свободное время. Незаметные кураторы в штатском. Кукловоды из Комитета госбезопасности. Шустрые попадались среди инчаков, слишком рано развитые. За такими глаз да глаз.
   Инчаков одновременно зачисляли в младшие взводы того самого 5 гвардейского полка, если им привелось родиться в Москве или удалось переехать в столицу из глубинки, где инчакам предоставлялась безграничная свобода действий ввиду отсутствия какой-либо организованности. Зачисляли и девочек, и мальчиков, всех без исключений. Родители обеспечивали ребят формой, учебниками, государство этим не занималось. К слову, форму приходилось покупать либо за границей, либо у фарцовщиков, либо шить втридорога у именитых закройщиков, потому что найти в продаже так называемую толстовку с капюшоном непременно черного цвета... гм... и черные джинсы... Образец формы был срисован у американцев, отсюда и сложности... Понятно, что помогать иноходцам в решении подобных проблем никто в СССР не собирался. Форму не раз предлагалось изменить, особенно раздражали голубые погоны с крестами, но инчаки все инсинуации на эту тему игнорировали. Форма нередко переходила по наследству от подросших инчаков к младшим... Это считалось вполне нормальным.
   Имелась у инчаков и парадная форма. Так как 5 полк был все же частью горделивого дворянского кавалерийского корпуса, именуемого по фамилии первого генерала Орловским, то оставить инчаков без парадной формы, только лишь в этих фривольных джинсах и толстовках, было невозможно ни при каких обстоятельствах. Парадная форма инчаков включала в себя черный же френч, черные штаны, кавалерийские сапоги, фуражку и самое главное: портупею, к которой у тех, кто уже достиг возраста 14 лет и соответственного роста, крепилась шашка в деревянных обитых местами латунью ножнах. Шашками в Орловском корпусе были вооружены инчаки, казаки и драгуны, гусары носили саблю, остальные - шпаги. Научиться виртуозно владеть шашкой у инчаков практически не было возможности, но оружие их все равно было настоящим, боевым, остро отточенным и передаваемым по наследству. Шашку носили по торжественным случаям и на караульной службе.
   Зимой форму дополнял черный короткий бушлат и башлык вместо шапки. В натянутом на фуражку и замотанном вокруг шеи башлыке инчаки напоминали пленных фашистов. Как ни странно, бушлат и башлык охотно производили советские фабрики, так что с ними практически не возникало никаких проблем...
  
   На форму Алена уставилась с неподдельным восхищением. Неужели это - ее? И ранец... И пенал... Все такое новенькое, шикарное... На голову отец надел ей нечто вроде нитки белого бисера. Нитку, не представляющую никакой художественной ценности, полагалось носить не снимая каждый день. Ее функциональное назначение инчакам не разъясняли, поэтому многие, особенно мальчишки, сняли нитку сразу же, как самолет оторвался от земли.
   Однако ни красота формы, ни блестящие школьные принадлежности никак не могли компенсировать того безотчетного тоскливого ужаса, в который затягивала Аленку грядущая неизвестность. И ужас этот обречен был одиноко плескаться в ее замкнутой странной душе, не зная способа выразить себя или хотя бы попросить сочувствия у близких.
   Только привыкла к новой компании! Так привыкла, что новые друзья показались ей семьей. Быть с ними каждый день, всегда. Вот было бы счастье. Но счастье - удел избранных, начинала понимать Алена. А прочим - предлагаемые обстоятельства. Нельзя привыкать к хорошему, иначе можно еще как обжечься! Позволила себе привыкнуть - и вот неизбежная, неотвратимая перемена - что может быть хуже и страшнее для Алены, чем перемена? Перемены не бывают к лучшему, горько убеждалась она. Все новое опасно, холодно, безжалостно, полно беспокойства, непонятных требований, справиться с которыми невозможно, но все-все справляются, все, кроме нее. Справляются и смотрят на нее с издевкой. Это уже было. Видимо, на этом стоит мир.
   Терпение, вот самое необходимое человеку в этом странном мире, куда зачем-то занесла ее коварная судьба.
   Терпение и выдержка.
  
   Итак, форма была у всех черная, толстовки, джинсы, сапоги, пилотки даже - все черное. На пилотках эмблема: две скрещенные шпаги. Все маленькое, аккуратное, бляха у ремня блестит... Ластовецкие могли позволить себе новую форму, не с соседского плеча. Колька обзавидовался.
   Колька вынужден был пойти в обычную общеобразовательную школу. Если можно назвать обычной школу, в которой обучались детки дипломатов и партийных работников. Дворяне обычно старались отдать своих детей именно в такие школы, единственно что, не в каждом советском городишке такие школы были.
   Будущих одноклассников Алена впервые увидела в аэропорту, куда робко втащилась вслед за отцом - они собрались в гомонящую стайку, увешанную ранцами и чемоданами. Исподтишка оглядев их одежду, убедилась, что по крайней мере внешне у всех все так же, как у нее. Каждого инчака сопровождал личный денщик. Их тоже обеспечивали родители инчака. Денщик обычно был старше своего господина. Денщики учились в том же училище в отдельных классах, в их обязанности входило присматривать за инчаком на чужбине. Аленкиного денщика звали Прошкой. Его выбрал среди детей прислуги отец. Ему было уже 13, его ждала судьба уличного хулигана, клиента детской комнаты милиции, и мать Прошки радостно услала сына во Францию в надежде, что там он остепенится и может быть не попадет в колонию для несовершеннолетних.
   И вот самолет, полный детей, поднялся в небо.
  
   И начались трудовые будни. Вставали рано, в 6 часов. Комнаты были на 5 человек, общий гардероб, куда можно было повесить на ночь форму (больше туда ничего не влезало), сдвинутые в середине комнаты 4 стола для домашних занятий, огромное окно без занавески, панцирные кровати, скрипучие и продавленные. Советская общага - она и в Африке советская. Девочки жили в западном крыле, мальчики в восточном. Уроки проводились в основном здании. После уроков полагалось чистить конюшни, кто забыл резиновые сапоги в Москве - сами виноваты. Учились выездке, строевому шагу. Свободного времени почти не оставалось, да и те крохи были расписаны: библиотека, кружки. Все дети как дети, имели увлечения... Алена беззвучно саботировала кружки. Она категорически не умела ничего делать руками, не увлекалась толком ничем. Сам процесс посещения каких-то там кружков, вынужденное дополнительное общение со сверстниками, вынужденные лишние действия и контакты - все это наполняло все ее существо волной холодного страха и тоски, и если был способ улизнуть от всего этого, то она этот способ использовала по максимуму. Даже зная прекрасно, что кружки полезны, что они развивают, что они научат ее быть такой, как все. Быть такой, как все! Все равно что достать рукой до неба.
   А вот если б Алена смогла бы перешагнуть тот свой ужас перед источающим угрозу внешним миром, то она с удовольствием позанималась бы лишний часик на манеже. Постреляла бы от души. Только одна, пожалуйста, только одна. Чтобы как в тихий час в детском саду. Чтобы никого рядом. Еще она с симпатией подумывала о спорте, о велосипеде, например, о роликах. Только жаль было времени, которое можно было успешно потратить на запойное чтение. Со сказками было покончено еще в садике; в первую осень своей школьной жизни Аленка одолела "Три мушкетера" и поглядывала на привезенную из Москвы "Графиню де Монсоро". Сходить в библиотеку?! Ни за что! К счастью, с собой книг предостаточно. Самым удачным временем можно было считать те несколько минут в день, когда ее все оставляли в покое и она могла наконец всецело отдаться чтению.
   Подругами Алена как-то не смогла обзавестись, абсолютно уверенная в своей принадлежности к касте неприкасаемых. По какому-то недоразумению она тоже считается девочкой, такой же, как и они. Хотя они словно с разных планет. Душевных сил Алены в то время хватало лишь на то, чтобы молча терпеть жизнь во всех ее проявлениях. Терпеть и уступать наглости. Ей принадлежала самая неудобная полка в шкафу, ее очередь в ванную всегда была последняя... Однако она не была в школе одинока. У нее появились два друга.
   Костик был из тех мальчишек, которых вечно все бьют. Его лупили на глазах Алены уже два раза. Костик поначалу вообще не умел драться, он носил детские очки в голубой оправе и частенько ревел. За что его били, история умалчивает. Костик вставал с пола, собирал разбросанные учебники и уходил с поля боя, а она смотрела ему вслед и сочувствовала. Подошла она к нему первая. Поначалу Костик вознамерился дать ей как следует, чтобы не приставала. Но Аленка была настойчива в своем стремлении спасти одинокую душу, раз уж она позиционировала его с чего-то как существо более слабое, чем она сама. Если находился рядом кто-то, кто мог оказаться более слабым... Какой сильной казалась самой себе Алена рядом с такими! Это был ее единственный шанс хоть на миг распрямить спину. Избитый зареванный Костик подходил на такую роль идеально. Так как с Костиком пока никто не дружил, а разговаривать с кем-то ему надо было, то вот они и подружились.
   Второй друг появился у нее по воле судьбы. Ее посадили за парту с Антоном Казанцевым. Казанцев писал левой рукой и все время толкался. Алена рисовала по парте границу, но он границу игнорировал. Алена нервничала, так как была та еще собственница - чужого она не тронет, но не трогайте и ее! Те крохи материальных благ, которые ей удавалось откусить от пирога жизни, она готова была защищать до последней капли крови, все, что считала своим. Смешила этим одноклассников порой. Однако благородная величавость Антона вскоре преодолела бытовые неурядицы. Может, она ему понравилась просто. Так или иначе, Антон, видный мальчик в классе, принял Аленку в компанию, а с ней вместе и ее подопечного Костика.
   Как часто бывает, скованные, нескладные детишки, ощутив к себе искреннее человеческое расположение, расцветают - так расцвел и Костик Муравьев. Расцвел и доказал уверенному в себе Антону, что тот не зря принял его в компанию. Веселье и приключения троице теперь были обеспечены.
   Училась Алена хорошо, легко. Однако присущая девочкам аккуратность у нее отсутствовала напрочь. Новенькие канцтовары, а так же ранец и форма вскоре превратились в сущий кошмар. В карманах завелись крошки и мусор, в ранце бумажки и апельсиновые корки, линейки и ластики все были разрисованы танчиками и лошадками. Очарование школы пропало...
   Если общеобразовательные науки преподавали учительницы, причем в основном француженки, то воинскую премудрость им преподносили настоящие вояки. Особенно выделялся учитель по стрельбе, ветеран Афганистана. Война сильно отразилась на состоянии нервной системы офицера. Он мог и прикладом... Если не увернешься... Орденов у него было - во всю грудь. Дети прощали ему его выходки. Он иногда рассказывал им о войне. Не так, как рассказывали о Великой Отечественной. Он рассказывал о смертном страхе и усталости, о нелепых смертях, о воинском долге, о слезах матерей, о полных ненависти глазах. О мальчишках, оставшихся лежать там, на чужбине. О преодолении. О том, что страх испытывают даже мужественные люди - просто мужественные умеют его преодолеть.
  
   Денщики жили в полуподвальном этаже. У них там было весело - картишки, музыка. Иноходцам туда ходить запрещалось, но ходили все равно, и Алена следом за своими двумя дружками. Привыкшая быть иной, хуже всех, она считала, что и общие запреты на нее не распространяются. Тем более что ее Прошка играл на гитаре красивые заумные баллады, и его все слушали с восторгом.
  
   "Испытай, завладев еще теплым мечом,
   И доспехи надев, что почем, что почем,
   Разберись, кто ты - трус иль избранник судьбы
   И попробуй на вкус настоящей борьбы"
  
   Сладко холодело где-то внутри от таких песен. Каждому казалось, что это обращение лично к нему, некий призыв, святой завет. Вот так послушаешь-послушаешь, да и захочется уже поскорее вернуться на родину и приступить к несению непонятной, удивительной и неизвестно кем завещанной им службы во имя людей.
   Здесь, в полуподвале, Аленка однажды узрела третьеклассника Диму Стрельцова. Уставилась на него при первой встрече своими серьезными глазами: Димка, сын Анны Лопухиной! Ее бесхитростная радость не могла изменить выражения ее котеночьих глаз, не умеющих толком улыбаться. А ведь еще в самолете она увидала вокруг себя как минимум троих знакомцев из собственного печально памятного детского сада, и тоже им обрадовалась в глубине своей замкнутой души. Близнецы Речкины - из числа немногочисленных "хороших", еще одна девчонка... Призраки прошлого... Но про Диму отдельная песня. Дима посещал музыкальную школу по классу гитары и умел извлекать из инструмента чисто дворового божественные звуки; от бессловесных мелодий душа то плакала, то пела; но не только музыка привлекала внимание Аленки к этому мальчишке. Его обычная среднерусская внешность, темные волосы и бледное лицо, ну чего в нем такого, что заставляет смотреть не отводя глаз, повергая его в глубочайшее смущение? Он не заводила, не душа компании, не озорник и не болтун. Он обычный. Но в глазах его Аленке мерещились то отражения мириадов звезд далеких вселенных, то мерцание таинственных огней; его застенчивое молчание было полно невысказанных, даже им самим неосознанных откровений. Рядом с ним просто хотелось посидеть подольше, не разговаривая, не влезая в душу. Не знала Аленка, одна ли она все это ощущает, или еще кто-нибудь - да и все равно ей было. Это не предмет обсуждения, это все ее.
  
   Антошка Казанцев - мальчик с большими темно-серыми глазами - родился в Москве, в сталинском доме на Кутузовке. Его отец был директором ликероводочного завода, и Антона называли сыном миллионера. Да, он был из богатых. Он жил как принц, ни в чем не зная отказа. Такой старт позволил Антону расти независимым, уверенным в себе, что в свою очередь способствовало скорейшему получению им приличествующей ему должности командира взвода. Антон был первым из призыва 1983 года, кто получил настоящее звание и кресты на погоны.
   Погоны были бледно-голубого цвета. Их полагалось носить на рукаве формы. Вместо привычных звездочек звания различались по количеству золотых крестиков или по ширине золотых лычек. Чем выше звание, тем крупнее крестики. Звания в Орловском корпусе тоже отличались. Взвод, например, невозможно было доверить гвардейцу званием ниже, чем корнет. Корнетом Антон и стал в свои неполные 8 лет.
   Он был умный, Антон... Отличник. Однако был грешен как все, ходил "вниз", к денщикам, учился играть в покер, дышал "дурью", слушал антисоветские песенки.
  
   "Вспоминаю, как утречком раненько
   Брату крикнуть успел: "Пособи!"
   И меня два красивых охранника
   Повезли из Сибири в Сибирь.
   А потом на карьере ли, в топи ли,
   Наглотавшись слезы и сырца,
   Ближе к сердцу кололи мы профили,
   Чтоб он слышал, как рвутся сердца"
  
   Иногда бывали облавы, тогда ребятушки бежали изо всех щелей, кто в окна пролезал, кто прятался в сортире. "Комиссарье! Линяем!" - истошно предупреждал кто-нибудь, и остальные давали деру. Денщики считали, что иноходцы - единственная надежда России. Только иноходцы, по их мнению, могли изменить что-то в Совке. Алена, например, не знала, что такое "Совок", но гордилась собой страшно. Денщики в силу возраста были теми еще вольнодумцами; свои идеи они выражали словами нигде не изданных, существующих лишь на самодельных пластинках и катушках песен диссидентов-бардов. Песни эти обжигали уши кураторов сильнее огня. Не "дурь", не покер - их беспокоили только песни. Негоже будущим силовикам слушать такое. Ведь через 5-6 лет эти детки подрастут и получат оружие. Недалеко и до измены...
   Вот так, сами того не желая, кураторы разжигали гипертрофированный интерес к подпольной жизни у еще совсем маленьких неискушенных инчаков. Андеграундная атмосфера навсегда пропитала их души, и душу Аленки тоже.
  
   Не пытаясь вовсе петь, она очень любила слушать. Песни проникали в глубины ее существа, облекаясь в осязаемые формы; ей представлялось, что песни - это картины, или чудесные дворцы, или прекрасный, невозможно красивый танец. Каждый отзвук гитарной струны, каждая спетая чистым мальчишеским или хрипловатым юношеским голосом нота наполняли ее светлой радостью. Она легко запоминала мелодии, а позже поняла, что и слова прекрасно откладываются в ее памяти, словно лица старых любимых друзей. Песни, исполняемые при скудном освещении, при недостаточном отоплении, в тесноте комнатушек полуподвала, отпечатались в ее душе навеки, навеки, и сам этот полуподвал, "андеграунд" как он есть, он воспитал Аленку и ее товарищей так, как мог только он - сделал из них тайных сообщников, верных соратников, настроенных навсегда на одну и ту же волну.
   Исполнителями в первый год ее парижской жизни чаще всего были ее Прошка и Димка Стрельцов, иногда играли в две гитары, иногда по очереди. У Прошки был задорный деревенский говорок, он нарочно коверкал некоторые слова, произнося их непривычно для городских ушей; пел улыбаясь, сдвинув на затылок уркаганский кепарик, не вынимая из уголка рта сигареты, и был неподражаем абсолютно. Димка на его фоне выглядел чрезмерно интеллигентно, песни пел красивые, каждый раз неизвестные, и знал их такое количество, что казалось, ни разу за год не повторился. Пели и другие денщики. От серьезных бардовских стихов переходили к блатным дворовым песенкам про черную скамью и всяких там жиганов, а от них к балладам про степи Забайкалья, да про тайгу и Сибирь, а оттуда вполне естественно к заборам и вертухаям, к лагерям и тюремной баланде.
   Иные песни добывались трепетно через кого-нибудь из эмигрантов, доставлялись в "андеграунд" и всей оравой слушались при помощи небольшого хрипящего проигрывателя. Если цепляло - подбирались аккорды, и песня обретала новую жизнь.
   А когда серьезные темы надоедали, наступало время рок-н-ролла, как его в то время представляли самодеятельные рокеры и панки из московских, ленинградских и свердловских подворотен, чьи отвязные, бесстрашные и честные песни пробивались сквозь броню советской цензуры, как трава через асфальт.
   Слушала Алена чаще всего закрывая глаза, чтобы не отвлекаться от тех картин, что возникали в ее голове, и мир в эти минуты для нее не существовал вовсе, а существовали только звуки, бесконечная нить мелодии, переливы голоса, интонации, высота и сила, произношение отдельных слов. Запоминать все эти нюансы она могла тоннами.
  
   Драку в денщицком "андеграунде" устроил 10-летний ученик 3 класса Игорь Кислаков. Про него судачили, что его учителем был сам Емельян; драчун это был страшный. Ничего не боялся. До крови, до потери сознания бился он, злобный волчонок. Очень неуживчивый парень. Наподдали ему в тот день пацаны неслабо, и было за что. Кровь окрасила светлые волосы, кровь выступила на тонких аристократических губах. Денщики растащили дерущихся, когда Игорь уже не мог стоять на ногах. Было впечатление, что именно этого результата Игорь и добивался. Когда забияка упал, в "андеграунде" появился Емельян. Легендарный учитель Игоря оказался молодым человеком от силы 20 лет с торчащими во все стороны слегка вьющимися волосами. Емельян строго оглядел побоище своими синими как васильки глазами, но не произнес ни слова в упрек. С Игорем на руках он вышел в парижскую ночь, и тихо стало в "андеграунде".
  
   Летом, когда занятия в школе заканчивались, училище отправлялось на сборы. Все выезжали на полигон под городом Орлеан, и там устраивались масштабные игры в войну.
   Лучшего рая Алена Ластовецкая и пожелать не могла.
   Играли не по-детски. Американцами был уже изобретен способ стрельбы цветными шариками; его взяли на вооружение изощренные отцы-командиры. Шарики при попадании в корпус причиняли немалую боль. Кое-кому попадало в рукопашном, ломали конечности, падали с лошадей.
   Алена начала свой путь рядовым гвардейцем. К концу лета она, высунув с непривычки язык, пришивала к форме погоны с двумя лычками младшего унтер-офицера (в Советской армии это младший сержант). Ее несколько раз разукрасили шариками, но она пересиживала положенные три дня карантина и снова лезла в бой. У нее уже было собственное отделение; 10 ни в чем не повинных иноходцев ее ненавидели. Наконец, когда в августе в нее попали пятый раз, ее отправили отдыхать как "убитую". "Проявив мужество и героизм, верная воинской присяге..." - ей было очень обидно. Но к счастью, тут и сборы кончились. Зато ей выпала честь провожать на самолет улетающих 10-леток. Игорь улетал, Дима Стрельцов - тоже... На прощание он пел, ожидая вылета:
  
   "Свежий ветер избранных пьянил
   С ног сбивал, из мертвых воскрешал,
   Потому что если не любил,
   Значит, и не жил, и не дышал..."
  
   Вот и расстались; проводив самолет, ребята вернулись в свою опустевшую общагу. Спустя пару недель школьный автобус привез новеньких первоклашек. А для Аленки и ее друзей начался 2 класс.
  
   Во втором классе на зимние каникулы Алена решила съездить домой. Желающих провожали до Москвы все те же кураторы, они же и забирали обратно.
   По приезде Алену ждала немая сцена из "Ревизора". Она вошла и остановилась посреди холла. Замерли, споткнувшись, мирно спускавшиеся по лестнице родители. Князь улыбнулся, что-то странное мелькнуло в глазах у Елизаветы. В этот момент откуда-то сверху решил свалиться по-настоящему обрадовавшийся Коля. Он спрыгнул в пролет боковой лестницы с высоты двух метров, хотел побежать навстречу обожаемой сестренке, но закричал страшно: сломал ногу.
   Что началось! Елизавета плакала и суетилась. Коля посылал Алене воздушные поцелуи: его увозила "скорая". Княгиня поехала с ним, забыв напрочь про Аленку. Князь, разумеется, поехал тоже, по дороге потрепав головенку дочери.
   В опустевший холл вбежал что-то жующий улыбающийся Прошка.
   - С матушкой повидался! А где все?
   - Ушли все.
   Прошка - в глазах жалость:
   - Пошли отсюда. Одно местечко знаю, тебе понравится.
   Доехали на извозчике, с сияющего витринами Садового кольца нырнули в темный переулок - в январе темнеет рано. Подъезд, желтая лампочка над входом, лестница.
   А в квартире, куда привел ее Прошка, при свете свечи сидели денщики, знакомые по андеграунду. Ребятки оторвались от гитары.
   - А, Прошка! Заходи. И ты входи, кто там.
   Иноходцев не было. Прошка пробрался к столу, за руку ведя Алену. На столе на газете были разложены куски хлеба, колбаса по 2.20, и стоял портвейн в мутной бутылке.
   Алена жевала бутерброд и слушала привычные звуки шестиструнки. Постепенно прошла обида, одолела усталость. Она отыскала диванчик, свернулась на нем калачиком под собственным черным бушлатом и уснула.
   С утра за столом грели руки над чашками с чаем Прошка, денщик Костика Денис и Димка Стрельцов. Пахло селедкой. Окурки были собраны в кучку у пустой бутылки из-под портвейна около ножки стола. Алена села к столу, Прошка налил ей чай.
   - А кто хозяин? - спросила Алена. Прошка ответил ей:
   - Муха.
   - Кто это - Муха? - не поняла Аленка. Димка Стрельцов повернулся к ней, глаза серо-голубые и добрые невозможно.
   - Я, - пожал он плечами.
   С утра пошли с Прошкой погулять и у казарм повстречали Костика, в свою очередь приехавшего на каникулы домой. Напросились в гости. Костик жил бедно. В коммуналке, в сталинском доме. Лифт поразил Алену до глубины души. В фанерную коробку влезало только 2 человека, как в шифоньере все равно наверх едешь... И скрипит так же... Отец Костика служит, а мать работает. Они встретили гостей радушно, усадили за круглый стол под зеленым абажуром, накормили от пуза картошкой со сметаной... Хорошо...
   А Коля? За его сломанную ногу Аленка не беспокоилась. Во время маневров и не такое случалось - не смертельно это.
  

***

Ленинград, 1984 год

   Набраться храбрости и специальных знаний, чтобы пойти к оракулу - Васька решился на это только к концу весны. Он слинял из училища после занятий, проник в Сонный мир.
   Дорогу он загодя выспросил у Емели, он мог ему доверять. Емеля странно смотрел на него, называя приметы дороги к пещере оракула. Он знал дорогу отменно, и понятно объяснял.
   - Запомни: телепортация внутри Царства не действует. Все ножками. Сосредоточься и постарайся попасть в обычную точку, куда всегда отправлял тебя Миша. Это, надеюсь, будет полянка с избушкой. Встань у крыльца, оглядись. Дуб там будет, - не торопясь говорил Емеля. - Пойдешь от него на полвторого. Там тропка неприметная, наши ездят, увидишь следы копыт. Сначала все лесом, а как на поляну выскочишь - ищи холм. В северном склоне вход.
   Не спросил, зачем Ваське понадобился оракул. Емеля по общепризнанному мнению не отличался особой деликатностью, лепил прямо в лоб все, что думал - однако вот Ваське казалось, что это не так. Ну ведь не спросил, не полез в душу?
   Дорогу Емеля объяснил толково, Васька сразу нашел и дуб, и тропку. То ли оракул, зная, что Васька ищет его, манил, направлял его шаги - кто знает? Он был совершенно один, боялся страшно, но шел. И вот таинственная пещера перед ним - сделай шаг, и ты встретишься со своей судьбой. И Васька шагнул внутрь.
   Такая поразительная пещера! Гармония, вся гармония мира, встретила путника у входа. Словно из давно забытых снов, откуда-то из детства знакомое ощущение - словно бы Васька всю жизнь искал эту гармонию, и вот только сейчас нашел. Красота и гармония, рай для художника.
   Причем не глаза воспринимали эту красоту - как же могли глаза воспринять ее в абсолютной темноте?
   Спустя время выяснилось, что темнота не кромешная. В глубине пещеры горела свеча, и при свете ее можно было рассмотреть нехитрую обстановку. Васька понял, что он в пещере не один.
   Молодая женщина с колодой карт поджидала его внутри. Глаза у нее были совершенно далекие, и темные своды давили на Ваську. Стол, за которым сидела женщина, был покрыт бархатом, на бархате лежала книга.
   - Подойди и открой, - мелодично пропело где-то под сводами.
   Васька сел к столу, пальцы его тряслись.
   - Помни об ответственности за знание, - ненавязчиво пугнул голос. Васька тряхнул головой. Он раскрыл фолиант и на миг зажмурил глаза. Когда он открыл их вновь, увидел надпись:
  
   "Василий Савельич Чесалов скончается в возрасте 27 лет..."
  
   У Васьки было такое чувство, словно он на полном ходу врезался в стену. Пот прошиб его; он не был готов. Уголок сознания быстро утешил: еще целых 14 лет... Большой срок... Успеешь с Леной... Чужие руки перевернули страницу, чужие пальцы заскользили по строчкам:
  
   "...когда ветер развеет все до единого листья, и не останется никого"
  
   Вроде это продолжение фразы. Каким-то обреченным могильным холодом от нее веет. Не останется никого. Что за ужас. Васька еще раз посмотрел на обе страницы. Он уже перестал бояться. Вторая часть пророчества озадачила его даже больше, чем известие о собственной гибели. Когда тебе 13, возраст 27 лет кажется предпенсионным. А вот холод второй части его пробрал до костей.
   Васька поднял голову и посмотрел на гадалку. Та словно только и ждала этого: она тут же веером разложила свои карты. Вместо карт у нее были черно-белые фотографии каких-то детей. Васька пытался рассмотреть эти фотографии, лежащие вверх ногами, но никого не узнавал. Кроме себя.
   Это фото сделано было еще в Ленинграде. Ваське на нем 3 года. Пухлый черноглазый малыш в беретке, это он.
   Гадалка любовно собрала свои карты, нежно глядела на них. Голос, зазвучавший в пещере, исходил не от нее, так как сама гадалка рта не открывала.
   - Ты пишешь сагу о листьях.
   - Нет, - ответил шепотом Васька. Но это не было диалогом.
   - Эта сага правдива. Истина, быль... - гадалка посмотрела прямо на Ваську. Ее глаза были полны слез. - Нельзя, чтобы листья разлетелись.
   Гадалка взяла одну фотографию и неожиданно развернула ее к Ваське. Фотография была старая, коричневатая, с фигурными краями. Светловолосая девочка лет 12 была на ней, косички заплетены "баранками".
   - Если этот лист сорвется, остальным не уцелеть, - грозно сообщила пещера. - Потери и боль, - и воцарилась тишина. Васька боялся даже вздохнуть, чтобы не прослушать чего-нибудь.
   - Но если, - медленно начала пещера, - в этой саге... несмотря ни на что... будет место счастью... и корона... из 10 бриллиантов... когда почти уже все... улетят... будет все равно... полной... то и он останется в живых, - внезапно закончила пещера, и гадалка повернула к Ваське его собственную фотографию.
  
   Он шел обратной дорогой, вдыхая запах влажной земли. К вечернему концерту ему надо обязательно вернуться. Сегодня они с Пашкой - гвоздь программы. Пашка оденется Чарли Чаплином. Он мелкий, нарисуем ему усы и наденем парик. Васька исполнял роли статистов и играл на пианино. Репетиции больше не нужны, они хорошо подготовились.
   Так он шел, мечтая и улыбаясь. Похоже, счастливую основу будущей правдивой саги должна положить его любовь. Его Лена. Вот на что намекал оракул. Мол, все будет у вас хорошо, и тогда мол никто не умрет. Никакие листья. Кем бы они ни были. Вот только на той фотке... это явно не Лена. Ну неважно. Счастье, должное спасти мир, у него в руках. Так он решил, юный суворовец Васька. И тут на него напала Фея.
   Она мелькнула всего раз и пропала, но перед его мысленным взором она застыла громадной ослепительной вспышкой. Он никогда еще не видел ее, но сразу же понял, что это она. Грозная Фиолетовая Фея, вытаращенные абсолютно черные глаза, седые волосы (кажется, сиреневые), меч в руке. Ее нет уже, а Ваську повалили в траву какие-то чудища, оборванные, бесформенные, и все так быстро, моментально! Они хватали его холодными липкими руками и пытались тащить. Васька защищался как звереныш, а у них... а они... разваливались, как гнилушки... Невыразимый ужас испытал Васька, увидев, как расползаются ткани и отрываются руки. Он чуть не потерял сознание от омерзения, он отрывал от своей одежды их пальцы, он боялся посмотреть на них прямо. Он пятился от них по траве, пинал их мягкие конечности ногами и возможно вопил. В нападении на Ваську произошел перелом: зеленоватых безмолвных полутрупов прогнали безобразные, яростные убийцы, которые не намерены были шутить. Васька вскочил на ноги, он метался по лесу, его загоняли, как зверя, обходя со всех сторон. Огнем прожгло правый бок, мелькнул меч, красный от его крови! Васька упал, адекватно защищаться он не мог. Оружия до 14 лет инчу не положено. И прогулки по Сонному миру - только в сопровождении вооруженного мечом учителя. Васька забыл об этом, или вернее надеялся, что все это перестраховка. И вот поплатился. А как же смерть в 27 лет?!
   Ну, об этом позаботился некто синеглазый и сильный. Он раскидал нападавших в два счета. Его меч горел на солнце. Случайно ли Емеля здесь? Почувствовал? Догадался? Какая разница, главное - успел.
   Васька, пытаясь совладать с головокружением, расстегнул ремень, задрал гимнастерку и сорочку. Зажал рукой рану. Больно, очень. Так больно никогда еще не было.
   У Емельяна нашелся бинт - он был готов, в отличие от Васьки. Емеля быстро перевязывал Ваську, не переставая говорить и радостно улыбаться. Васька воспринимал происходящее нечетко, Емелю не слушал. Последнее, что он запомнил - были озадаченные синие глаза и удаляющийся крик:
   - Эй, пацан! Держись!
  
   Разницу в скорости течения времени инчаки давно уже научились использовать с выгодой. Дома минута, тут сутки - удобно. О чрезмерном износе организма не думали, о том, что досрочно приближают старость - тоже. Васька при помощи живой воды поднялся на ноги довольно быстро. Вот только во сне они возвращались к нему, эта кошмарная гвардия. Из темноты лезли к нему липкие пальцы, душили, тянули в бездну. Кричал, вскакивая на жестком ложе в заветной избушке. Плакал, как маленький, как будто прощался навсегда с чем-то родным, милым, необходимым как воздух, как родной дом, прощался со спокойным счастливым неведением, с блаженным незнанием. Теперь все будет по-другому... Но по мере того, как затягивалась рана, кошмары отпускали; надо было брать себя в руки. Взял. Застирал и зашил гимнастерку, дышать было уже не больно. А вернулся в училище - те же сутки, его никто еще не хватился, и до концерта полно времени. Удобно, ей-ей.
  
   В первый месяц каникул Васька не поехал в деревню. В Ленинград пожаловали белые ночи, Васька пригласил Лену к себе. В Ленинграде у нее жила тетка, сам Васька вместе с Мишей забился на какой-то флэт, где жили хиппаны из Свердловска. Хиппаны отнеслись к появлению суворовца философски, а Мишу они знали.
   Лена оказалась совершенно одной крови с Васькой. Она радостно посещала квартирные концерты; Васька и Миша давно перестали прятаться от рокеров, а рокеры уже не обращали на них никакого внимания - привыкли. Свердловские хиппи пригласили троицу в рок-клуб на концерт группы "Кино":
  
   "Метеоролог сказал, дождь будет недолго.
   Я разобрал весь приемник, как опытный практик.
   Мне даже нравится это, такой мой характер.
   Мне также нравится это, такой мой характер...
   У-у, транквилизатор..."
  
   Будущее рисовалось Ваське в совершенно радужных красках. Они поженятся. Васька станет музыкантом, будет помогать людям на досуге, служить не будет ни в Советской армии, ни в Орловском конном корпусе, это точно, форма уже начала бесить. Да и кому это нужно все в мирное время?! Лена, наверное, не очень красива, даже Васька это понимал, но не внешность притягивала его в ней.
   Такая уверенная в себе... Знает, чего хочет. Никогда не умничает, не рисуется. Ваську считает гением и полиглотом (в училище географию давали на немецком языке, а еще Васька как-то при ней перебросился парой фраз на инчанском с Мишей, а ей сказал, что это шведский). Ну чего еще нужно для счастья? В то лето его потянуло на лирику. Он сочинял на ходу. Лена слушать умеет восхитительно.
  
   Прекрасен летний вечер,
   Когда спадает зной,
   И небосвод несмелою
   Окрасится зарей...
   Еще не село солнце -
   Нетерпеливый месяц,
   В лучах его белесый,
   Взмывает в поднебесье.
   А цвет заката нежный
   Становится багряным,
   За край земли светило
   Цепляется упрямо,
   На время замирает...
   В ветвях затихли птицы,
   И солнышко усталое
   За горизонт садится.
   Месяц разгорается
   На посиневшем небе,
   А на землю сумерки
   Ползут, ползут скорее.
   Затихло все живое,
   Лишь сияют звезды.
   Спят дневные птицы
   В своих уютных гнездах.
   Таинственные тени
   На землю выползают...
   Что ночью происходит,
   Лишь месяц ясный знает.
   Ночь - вечная загадка,
   Манит и привлекает...
   А в высоком небе
   Млечный путь мерцает.
  
   В его стихах вообще было много луны, ночи, звезд и прочей романтики. Васька влюбился, чувствовал себя любимым и талантливым, он почти овладел магией (осталась левитация), дружил с прекрасными людьми (такими разными и такими замечательными), уже дрался с Феей (в памяти это осталось именно как драка, а не как избиение младенцев) - и учитель наконец снял с его головы корону несовершеннолетия! В сентябре ему пошел 15-й год, теперь он имеет право носить шпагу, только вот куда ее носить? Не на занятия же!
   Характер Васьки еще находился на стадии формирования, когда произошла не особо приятная история. На каникулах в деревне Васька оказался втянут в драку с парнями из Гавриково, устал, был побит, и, чувствуя себя уже почти побежденным, применил один легенький магический приемчик. Оппонент, отброшенный на два метра, оказывается в больнице. Как результат - вся деревня ходит по пятам, а Миша вынужден провести заключительную беседу; беседа состоялась все на том же мостике.
   - Ты должен научиться сдерживаться, - серьезно говорил Миша. - Ты силен стал.
   - Но я же чуть не проиграл.
   - Надо научиться выходить из сложных ситуаций без рукоприкладства и тем более без волшебства. Ты можешь убить случайно, Васька. Надо научиться взнуздывать гнев.
   - Как?
   - Просто. Разозлился - выдохнул - улыбнулся.
   - Это не для меня.
   - Для тебя, как раз для тебя. Ты знаешь, мне всегда помогает эта формула. Ты улыбаешься и уже этим обезоруживаешь. Спокойствие - само по себе оружие. Ты гневлив.
   - Бесит!
   - Не должно. Ты же волшебник, потомственный колдун! Первый в своем роду. Ты должен быть спокоен, как олимпийский бог.
   - Разозлился - выдохнул - улыбнулся. Зловеще.
   - Угрожающе улыбнулся и увидел спину удаляющегося врага. Мы не воюем с людьми, Вася. Только не с ними, пойми. Мы здесь не для этого. Хотя ты же добрый, это все говорят.
   - Когда меня доводят, я не добрый. Я опасный, - гордо заявил Васька.
   - Поглядите на него! Он опасный! А тем не менее ты должен быть добрым волшебником. Зла в мире и без тебя хватает.
  
   Первое задание Васька получил осенью 1984 года. Миша к тому времени уже перевелся в гусары и успел заразиться общим для молодых дворян настроением вечной усталости и разочарования - модное поветрие среди золотой молодежи, когда все есть и не к чему стремиться. Васька знал, что Миша увлеченно играет в русскую рулетку, сам видел его сидящим на подоконнике с сигаретой в зубах и револьвером у виска. А честно ли это? Он ведь знает, что не умрет. Скучно, вот и тянет испытать оракула.
   Так Васька получил безаппеляционный приказ найти похищенную дочку министра юстиции Ягужинского, Ольгу. Олю выкрали у родителей с целью получения выкупа. Ее отец, человек стойкий и суровый, не хотел играть по правилам бандитов. При таком жестком подходе Олю могли пустить в расход раньше, чем переговоры дойдут до логического тупика. Ну, не нам судить - был получен приказ найти и спасти.
   Вот так Вася впервые узнал, чем отличается сказка от жизни.
   Телепатически найти обычного человека не так и легко.
   Это своих товарищей-инчаков, "подключенных" к общей невидимой сети, весьма просто обнаружить на любом расстоянии, лишь стоит немного сосредоточиться и подумать, закрыв глаза.
   Да и то лишь тех, кто готов быть обнаруженным.
   Очень трудно найти инча, если он без сознания.
   А человека?
  
   Маленькими мысленными шажочками Васька обшаривал пространство. У него имелся портрет. Это долго, бесконечно долго и невероятно трудно, но тем не менее возможно. Семь потов сошло с Васьки, пока нашел.
   Нашел; потом мчался в грязную хату в Калужской области; с одного взгляда понял, что Ольга истощена, избита и близка к гибели; само задание не грозило вызвать у него никаких проблем. Идея вызволить пленницу самому встретила у Миши поток справедливого гнева. Оказывается, действовать надо было вовсе не так. Требовалось любым способом (вплоть до гипноза, но можно было ограничиться и анонимным звонком) заставить милицию навестить хату. При этом вплоть до самой последней минуты, вплоть до самого освобождения Ольги ментами требовалось находиться рядом неотлучно, контролируя каждое поползновение бандитов в ее сторону. Только в случае угрозы ее жизни разрешалось ее заслонить, и лишь в самом крайнем случае - унести отсюда невидимо. Но это уже провал.
   Но даже ожидание ментов не оказалось спокойным. Что-то шло не так. Кто-то мешал. Васька невидимкой стоял в хате, прижавшись к стене, и лихорадочно соображал. Речь, речь одного из бандитов показалась ему знакомой. Это инчанский, только исковерканный каким-то земным акцентом... Эти супчики непросты... Знают речь, знают скорее всего и нашу магию, сволочи...
   Рядом слегка нервничал героический гусар Миша. Было непонятно, видят ли их бандиты. Неизвестно, что они умеют. Миша мысленно велел Ваське:
   "Можно слегка вывести их из строя. Но лучше так, чтобы они сами ничего не поняли. Заставь их подраться друг с другом и незаметно выруби инчака. Определи, кто из них владеет Знанием. Если оба - вали обоих"
   Как определить своего среди людей? Ну владеют инчаки как правой, так и левой рукой одинаково от природы, так поди заметь эту особенность... Васька знал, что теоретически глаза инчей якобы отсвечивают в темноте, а днем якобы излучают легчайший свет. Но он не знал никого, кому бы довелось распознать это излучение. Удавалось только заметить свечение ресниц у умирающих от потери энергии инчаков, да и этот признак появлялся слишком поздно. По-другому отличить инча от человека Васька не умел.
   Инчака-предателя надо было обезвредить, а второму, будь он человеком, вред причинять было нельзя.
   В принципе вышибить дух - еще не убить.
   Васька прокрался в коридор и замер у рубильника. Один из похитителей вздрогнул, когда невидимый Васька прошелестел мимо него. Почуял. Провал.
   Васька вырубил свет, в комнате всполошились. Бандиты суетились. Они кричали друг на друга. Потенциального инчака, как его определил по речи Васька, звали Корнелий. В общем, нерусский какой-то. Корнелию досталось от Васьки первому. Васька почувствовал скользнувшее по ребрам лезвие ножа и в темноте наугад двинул второму. Если не свернули шею при падении, то оба живы останутся. Бил-то он их несильно. Ну вот теперь можно и милицию подождать, что Васька и сделал. Приехал патруль, серьезные молодые ребята местного подчинения. Анонимный звонок их проинформировал заранее, какая персона ждет их помощи, так что они не оказались шокированы. Скорее обрадованы. Ольге - свободу, парням - премия, а может быть, и новые звездочки. Васька, прижимая гимнастерку к животу, смылся на улицу. Там ждал веселый Миша.
   - Полетели!
   Еще один мундир испорчен, залит кровью, разрезан. Застирает, зашьет снова, а офицер-воспитатель, лейтенант Шубин, все равно заметит. Опять валить на Пашку и на урок фехтования? Пашка-то невозмутимо подтвердит, что это он друга располосовал. И выговор обеспечен, и не выйти в отличники, да и пусть. Не очень-то умелый напарник у этого Корнелия. Болван, даже нож между ребер всадить не смог. Васька улыбнулся. Чего проще, раз и готово, а запаниковал и промазал, идиот. Паниковать и торопиться никогда нельзя, спокойствие, как говорил Карлсон! Весь живот залило кровью. Ну ничего. Есть же живая вода на свете.
   Глаза Пашки пронизывали насквозь. Ему-то можно все рассказать. Он настоящий разведчик, никогда не сболтнет лишнего.
   А вот Лене хвастать запрещено. Для Лены Васька просто музыкант, поэт, будущий офицер. Насчет училища Лена сморщила носик, но вроде не высмеивала. Успела узнать - Индюк разболтал. Индюк всюду сует свой нос. Хоть бы прищемил где-нибудь...
  

***

Париж, 1985 год

   Февральские закаты глядели прямо в голое окно западного крыла. Мучительные закаты, которые ненавидела Алена. Красное, словно простуженное, садящееся солнце, перечеркнутое черными ветвями деревьев. Это раздирающе душу одиночеством зрелище убивало ее, сводило натурально с ума. Алена прекрасно чувствовала, где находится та грань, за которой она уже не сможет отвечать за себя, потому что перестанет существовать ее разум. Эта грань тонкая, зыбкая, и страшно однажды не удержаться и переступить ее... И эти закаты... Высасывали душу. Была бы занавеска... Можно было бы покинуть комнату, скрыться от этой тоски... Убегала в андеграунд, робко просачивалась туда, где пели. Вернешься - солнце село... Ура...
   Весенние каникулы Аленка провела в Париже. Шла ее девятая весна. В апреле они ставили спектакль "Буратино", где Буратино играл Костик, а Алене досталась роль черепахи Тортиллы. На сцену она выезжала на огромном листе кувшинки, загримированная до неузнаваемости. Ленка Речкина играла Мальвину, а заикающийся ее брат Толик - бессловесного Артемона. Костик блистал на авансцене, пел, хохотал, танцевал. Спектакль совпал с его днем рождения. У Костика был праздник так праздник. Овации, радостные физиономии училок, поварих, уборщиц... А после спектакля по тросику, протянутому над окнами всех спален, тросику для отсутствующей занавески, из восточного крыла в западное приползло письмо. Через все комнаты протолкали его до адресата. Аленка оторвалась от чтения, развернула записку со своим именем.
   "Я люблю тебя. Костик М." - вот что там было.
  
   А когда Алена снова не явилась домой ни в один из летних месяцев, не желая жертвовать игрой в войну ради посещения родных, из Москвы пришла посылка. В ней были конфеты, книга Стругацких и фотография - молодой княжич Ластовецкий на фоне рояля в их гостиной, за роялем Елизавета. На обратной стороне рукой отца:
  
   "Где-то далеко, очень далеко
   Идут грибные дожди,
   Прямо у реки, в маленьком саду
   Созрели вишни, наклонясь до земли.
   Где-то далеко, в памяти моей,
   Сейчас как в детстве тепло,
   Хоть память укрыта
   Такими большими снегами..."
  
   Алена прочитала и расплакалась. По родине плакала она, а не по дому.
  

***

Поляны, 1985 год

   Летом побывали у Ленкиных родителей на Оке. Васька снова быстренько загорел до черноты. Лена была величественна и холодна. Улыбалась загадочно. Васька декламировал, лежа на белом песке:
  
   Пасмурно и душно,
   Замерла трава.
   Потемнело небо,
   Серая волна.
   Ни дуновенья ветра,
   Все замерло в тоске.
   Лапкой чайка метит
   След свой на песке.
   Словно неживая,
   Листва не шелестит,
   В любую щелку мошка
   Забиться норовит.
   Не качается крапива,
   И полынь застыла,
   Кажется, что и река
   Свой бег остановила.
   То затишье перед бурей,
   Дрем унылый и тоскливый.
   Ждет, зажмурившись, природа,
   Гнева яростной стихии.
  
   Уж больно гремели над Окой грозы, и как славно было сидеть в дачном домике, взяв Лену за руку, и чувствовать, как она вздрагивает от каждого раската. Он был абсолютно счастлив.
  
   Пока он миловался со своей возлюбленной, в одночасье умерла тетя Валя. Васька стоял у заколоченного дома, прощаясь с ним. Больно было невыразимо! Доколе же испытывать мои силы? Внутри все рвется. Дом можно было и не заколачивать - его вот-вот снесут. Все, теперь здесь уже Москва. Жители ждут переселения, продают скот, некоторые уезжают в другие места, деревня умирает дом за домом. На память не останется ничего. У Васьки нет прошлого. Нет дома. Нет родных.
   Слезы, слезы. Он почти силой физической заставил свою волю собраться в кулак, словно... ну да, обуздал самого себя. Что стенать? Смысла нет. Больно. Его письма, их письма. Игрушки. Очки в самодельном очечнике. Инструменты...
   Все, что было можно взять на память, он перенес в квартиру Миши. Миша молчал, теребил черный ус. Глаза в пол. Он любил тетю Валю. Ее нельзя было не любить.
   А он по-прежнему приезжал сюда на каникулах. Останавливался у Индюка. Гулял по еще свободным от застройки рощам и перелескам с Леной. В апреле 1986 года, встав на колени, сделал предложение. Она рассмеялась, а глаза удивленные. Васька от смущения не знал, куда деться, все перевел в шутку. Тоже, жених - ни дома (вариант с пропиской в деревне, пусть даже и вошедшей в состав Москвы, Леной не рассматривался никогда), ни профессии. Жениться собрался! Конечно, девушка растерялась.
   - Прости.
   - Ничего.
  

***

Париж-Москва, 1986 год

   О том, что оказывается всех уже посвятили в воины, Алена узнала от Костика. Как заодно и о том, что вообще-то народ уже учится магии. Аленка, с одной стороны, не удивилась, что про нее забыли. Но оставлять все так она не могла. Она тоже хотела шпагу и чтоб как у всех все было. Нечто среднее между привычным утробным страхом и непонятной, неконтролируемой яростью, обуяло ее. Испытывая непреодолимое желание крушить все вокруг, ломать, причинять боль и внушать ужас, она металась по подсобным помещениям училища, по пустому манежу, по конюшне; глаза ей застили злые слезы, разум... разум затмил гнев. В себя Алена пришла только тогда, когда ее наотмашь по носу приложила открытая ударом ноги снабженная возвратной пружиной дверь денника. Следующим, что обрушилось бы на ее голову, не упади она от этого удара в проход, были бы копыта напуганного насмерть коня. Но Алена даже не осознала этого, потому что, прижимая к окровавленному носу обе руки, она отползла от денника и, прислонившись спиной к стене, предалась горчайшим слезам.
   Царица обнаружила ее там, в конюшне. Приподняла за шиворот, вгляделась в зареванное лицо, ее зеленые глаза потемнели.
   - Совсем обалдела! Живо за мной! - скомандовала царица.
   Сознание, что эта немолодая женщина и есть их царица, пришло к Аленке само собой. И что ее повели не куда-нибудь, а в самое Царство - тоже. Царица переместилась в Царство моментально - было похоже на прыжок в воду, Алена захлебнулась, зажмурилась, чуть не упала - но ее по-прежнему держали за шиворот. Когда открыла глаза, вокруг словно ожили картинки из романов. Прекрасный дворец за ажурной оградой, мраморные скульптуры в парке перед дворцом, буржуйский рай. Костик все так и описывал. Костик искал ее там, когда его самого посвящали... Лучше б вовремя предупредил, позвал с собой. Так нет, сам поехал, а ее забыл...
   Ее превратили в воина Аненика в абсолютной тишине. Причем не в тронном зале, а в сумрачном кабинете. Успокоившись и утерев кровь, Алена осматривалась осторожно.
   - Вот она, твоя шпага, - молвила царица. - Посвящаю тебя в воины, служи честно, верно и отважно. Спокойно и выдержанно. И постарайся никого не убить.
   И кто он такой, Аненик этот? Что означает - быть его воином? Иноходцы, окружавшие Аленку, упоминали имя Аненика лишь в связи со сводом законов (довольно скучных), да в связи с бесконечным списком обязанностей. И еще иногда к Аненику взывали, требуя справедливости или прося о помощи - взывали в пустоту. Обычно отчаянные призывы слышала царица, она и помогала.
   Аленка понятия не имела, что теперь надо говорить или делать. Но от нее к счастью ничего никто не требовал. Аленке выдали новую ниточку из бисера, теперь синюю.
   - Белый почему не носишь? - спросила строго царица. - Зачаровывай для них защитные короны, а они их не носят. Нормально. Синюю чтоб носила.
   Царица вздохнула, удобно расположилась в кресле, следя за взглядом Алены. Она впервые так близко общалась с девчонкой. Увидев, что Аленкино внимание привлекла здоровенная карта мира, раскинувшаяся во всю стену, царица усмехнулась.
   - Надо было давно заменить ее картой России. Меня постоянно отправляют сюда. Да и тебя, я смотрю, тоже.
   Аленка сделала неуверенный шаг к карте. Флажки. В карту воткнуты флажки, а на них... Аленка подтянулась еще ближе... На них имена.
   - Это вожаки. Это те, кто должен получать приказы. В каждом крупном городе.
   - Их много... - заворожено прошептала Алена.
   Царица хмыкнула.
   - "Их много", - передразнила она. - Это ты придумала эту систему, очнись, дорогуша! Ни черта не помнит. Ты обязала инчаков объединяться. Иначе я бы давно сошла с ума, и ты тоже. Мы обе, по очереди, сошли бы с ума. Помнить каждого из русских инчаков по месту жительства... По имени... Невозможно. Достаточно того, что я знаю каждого москвича и питерца. Этого достаточно. Остальных знают вожаки.
   Алена в силу своего возраста не приняла на свой счет слов царицы. Не поняла, в чем ее только что обвинили. И почему она сошла бы с ума. Алене было всего десять лет, и непонятное просто пролетало мимо ее ушей. Ее интересовали более простые вопросы.
   - А магии учиться... - пролепетала она, сделав осторожный шаг обратно от карты к столу.
   Царица вздохнула.
   - Решим. Научишься, наберись терпения. Тан погиб, понимаешь? Емельян совсем спятил - его ученик, скотина малолетняя, сбежал и пропал... Вот найдем Игорька, Емеля успокоится, я его к тебе пришлю. Я хочу, чтоб ты училась у мастеров.
  
   Царица хочет, чтоб я училась у мастеров. А поскольку ни одного достойного мастера поблизости нет, то я вообще ничему не учусь. А годы-то уходят!!
   Первым учителем Аленки стал Костик. Он не был признанным мастером, нет. Но он не жадничал - выдавал все, что знал. Потихоньку, тем же манером, что учили его.
   В школе Аленка училась ровно так, чтоб от нее все отстали - серая беспроблемная мышка. Не интересовалась ничем из того, что привлекало ее ровесниц. На игры одноклассников обычно отстраненно взирала со своего места. И чем больше становилась пропасть между ней и нормальными детьми, тем меньше у нее было желания эту пропасть преодолевать. Зато лошади, шашки, пистолеты - все это привлекало Аленкино внимание сверх всякой меры. Привлекало и вызывало непреодолимое желание изучить эти предметы до основания, по большей части самостоятельно.
   И магия. Первые попытки оседлать стихию. Первые попытки справиться с потоками энергии, которые пронизывают все вокруг, направить их силу себе на пользу. Заставить мир крутиться вокруг себя. Поначалу она отставала от всех тех, кто уже лет с 7 занимается со своими учителями. Но только до поры до времени. Что касается Емельяна, то он выбрал время для занятий с Аленой лишь в августе, когда Аленка и ее товарищи уже вернулись в Москву.
  
   Их новый командир, черноглазая юная (лет 20) Вика Шатрова, встретившая новеньких в аэропорту, уже знала, куда направить их силы. Взвод Антона Казанцева по возрасту подходил только для спокойного патрулирования улиц; чем им и предстояло для начала заняться. Ознакомились с конюшнями, со штабом, с общежитием. Жить дома, с родителями, не полагалось - считалось, что это расхолаживает.
   Патрулирование улиц подразумевало наличие коня. Лошадей могли позволить себе не все. На такой случай в конюшне имелись вполне себе неплохие лошадки, ухоженные и в те стабильные еще времена довольно сытые.
   Узнали, в какую школу кто попал. Вместе учиться было нельзя. А то начнут еще больше трех собираться, дальше больше, так и до бунта недалеко. Аленку, Костика и Антона, как завзятых друзей, определили в один класс одной школы - повезло, в общем. Школа располагалась в районе Красной Пресни. Кроме этих троих, в старших классах этой школы учились еще несколько иноходцев. Обо всем этом бывшие "парижане" вдоволь наговорились в штабе, где их собрали для разъяснения диспозиции. Старшие иноходцы быстренько натаскали новеньких по правилам жизни в Москве. Предлагалось без дальнейших рассуждений молча нести службу и не отсвечивать. Предлагалось посещать тренировки в престарелом спортзале в казарме, дабы приобрести физическую форму. Предлагалось заниматься стрельбой, выездкой, самбо. Предлагалось строить как можно меньше иллюзий по поводу вольной и веселой жизни взрослых, видавших виды иноходцев.
   Озвучивались страшные милицейские сводки. Преступный мир совсем разошелся. Предлагалось готовить себя к беззаветному служению МВД.
   Дети слушали и чувствовали, что взрослые либо шутят, либо недоговаривают.
   Не в этом же Завет Аненика. Он в чем-то другом.
   А, да. В случае войны, милые, вы военнообязанные.
   Да ладно! - не поверили ребятки, и были конечно правы - никто детей воевать не пошлет.
   Здорово! - молча радовалась Аленка; она-то поверила.
  
   Костик переехал жить в общежитие. Антону отец снял квартиру и приставил к нему армию прислуги. Аленка в августе тоже вступила в права наследования. Во-первых, она получила паспорт. Во-вторых, отец переписал на ее имя несколько деревень, в том числе и Фили с Давыдковом, на территории которых находилась небезызвестная "Горбушка". А в-третьих... "В-третьих" не получилось, так как дедовский капитал, обещанный ей по завещанию, остался лежать на счете в сберкассе. Дедушка полагал, что 10-летним девочкам такая роскошь не по возрасту. Прав был, наверное.
   Домик ей отец тоже выделил. Купил и отремонтировал бывший купеческий особняк на Кадашевке, уютно спрятавшийся в глубине квартала и обнесенный ажурной решеткой. На фасад отец приказал присобачить их фамильный княжеский герб; такой же красовался на воротах.
   При особняке имелась конюшня, где Аленку ждала молодая гнедая Ласточка. За лошадью был призван следить конюх Иван; в доме суетились две девушки полуитальянского происхождения. Они были сестрами, одну звали Роза, вторую Мария. Руководить прислугой взялся Прошка, нахватавшийся комендантских замашек за время жития в "андеграунде".
   Мать встретила Аленку достаточно радушно - успела соскучиться и по-новому взглянуть на дочку. В меня, в меня пошла, удовлетворенно думала Елизавета, оглядывая воинственную фигурку. Так вот они какие, амазонки эти. К ним еще привыкнуть надо... В семье было уже два сына. Младшего звали Алешей. Тоже не иноходец.
   В первую ночь на новом месте Аленке плохо спалось - снилась война с фашистами и окровавленное лицо солдата, звездочка на пилотке, глаза закрыты, и бредит, а бредит не по-русски.
   Сначала Аленке было страшновато в огромном доме. Она поэтому освоила только первый этаж, вся прислуга ночевала тоже на первом.
   Попроситься назад в родной дом ей и в голову не пришло. Страшно? И что? Бывало страшнее.
   А еще отец подарил ей собаку - крошечного черненького щенка. Когда Колька, полный зависти, пришел посмотреть дом, щенок бегал за ним, виляя обрубком хвоста.
   Коля был элегантен, строен и смазлив. Он рос образцово-показательным дворянином. Ужинать пошел домой, где мать в бриллиантах, где маленький брат и больной отец.
   А "парижане", в основном денщики да пяток мальчишек - иноходцев, да плюс Алена, вечером собираются у Мухи - посидеть-поговорить. Потом пойдем погуляем. Ночная Москва в августе! Теплый вкусный ветер. Пахнет метро. Возьмем магнитофон на батарейках, поставим туда "Алису". Особенное удовольствие мы испытаем, когда будем проходить мимо открытых окон, мешая людям спать своим надрывающимся магнитофоном, этакая шпана, стайка московских беспризорников, уже довольно опасная и беспримерно нахальная.
   И мы будем драть горло вот так:
  
   "Там все были как я,
   Мы жили как одна семья,
   И все вопили во всю глотку
   День ото дня rock-n-roll"
  
   Еще мы, вероятно, будем пить портвейн, и каждый тост - за Россию. В сентябре у инчаков присяга, настоящая присяга на верность стране и народу. А это ни много ни мало значит, что все, чему ты научишься, все, чего ты достигнешь, все это уже не ради себя самого. Да и жизнь твоя тоже, как бы так сказать... Немного не твоя.
   Но у нас до присяги есть еще один месяц, один! И вот мы идем по улицам Москвы и орем:
  
   "Я - оторванный ломоть,
   Меня исправит лишь могила,
   Так дай, пока не сдох,
   Орать мне во всю силу rock-n-roll!"
  

***

Поляны, 1986 год

   Что Миша забыл во владениях Феи, Васька и спросить не успел. Емельян спешил на выручку другу, Васька едва поспевал позади. Мишу тащили трупоподобные слуги Фиолетовой. Под ногами у Васьки что-то блеснуло - выроненный Мишей меч. Васька поднял его и побежал дальше. Деревья не желали пропускать их, ветви цеплялись за одежду, а может - предостерегали? Вдали показалась одна из сторожевых башен знаменитого Черного замка - обиталища Феи. Мишу тащили туда. Емельян, отставая почти на километр, летел позади, держа меч поднятым, иногда касаясь земли ногами. Телепортироваться внутрь замка невозможно, выйти из него живым - только когда исполнится срок. Так она не выпустит. Емеля гнался без устали, но догнать не смог. Когда Васька прилетел, мост с грохотом подняли, и Емельян в бессильной злобе вонзил меч в землю.
   - Вот идиот! Ну скажи, звали его сюда?
   Васька не знал.
   - Видите ли, освободить хотел Серого. Серый бляха-муха уже сдался, уже согласился стать рабом, на фига его теперь освобождать?!! Теперь сам сиди в плену и бейся башкой об стену!
   Васька не мог отдышаться, стоял, опершись на Мишин меч. Таким расстроенным он Емелю ни разу не видел. Емеля со злости разрубил пополам вековой пень у дороги, поросший мхом.
   - Что с ним будет? - хмуро поинтересовался Васька. Емеля сел на останки пенька и опять вогнал меч в землю почти до середины. Взглянул на Ваську.
   - Ты что, парень, правила игры не знаешь? Второй закон Аненика. "Можно отбить по дороге; в плену Фея не убьет; заполучить в рабы только с его согласия; пытки неизбежны; скажи "да" - конец всему; смерть в плену - новые пытки; ждать посланца высших сил (херувима, наверное); раба не спасет никто". Ты выучи, пригодится. Я вот не знал, думал - истеку кровью в ее башне или повешусь на ремне, и все - в раю. Хорошо, что не стал помирать в плену. Видишь - живой и невредимый. Но мы с тобой отобьем Мишаню у Феи, хоть я и не похож на херувима.
  
   Они долго держали осаду, кружили вокруг замшелого замка. Решали, как влететь внутрь - ясно было, что магия им в этом не поможет. Рассматривались варианты с парапланом и другие не менее безумные предложения. Но это было так, ни о чем. Емельян, судя по всему, уже набросал для себя один вариантик.
   - Я понял, почему Мишка спятил. Он не спятил. Он рассчитывал на Вальпугриеву ночь. Она сегодня наступит. В эту ночь волшебство замка тает, и те, у кого еще есть силы, имеют последний шанс удрать. Миша знал об этом, вот и помчался за Серым. Только не рассчитал время. Слишком рано, - шептал Емеля, вглядываясь в силуэты стражников на стенах замка.
   Васька переводил взгляд с проклятых башен на несущего непонятный бред Емелю.
   - Я - и так грешник, - повернулся к Ваське повеселевший Емеля. - Могу нарушить закон. Прикинуться посланцем высших сил мне плевое дело. Мы поправим Мишкину ошибку. И даже лучше сделаем. Мишка будет невиновен перед Вселенной. Ты тоже. Я все беру на себя.
   До вечера вернулись в Мир. Ждали. Емеля нервничал, без остановки шагал из угла в угол, молча сверкая синими очами. И вот в ночь на 1 мая явились к замку, взлетели в звездное небо, покружили над освещенными факелами бастионами. Посреди двора слуги уже разложили костер. При взгляде на них Ваську мутило. А ведь это и впрямь трупы, вдруг подумал он. Трупы не выстоявших. Все, что осталось от мучеников, не столь сильных, не столь стойких, как Аненик. Это все инчи, самые обычные инчи. Наверняка среди них был и тот самый Серый, ради спасения которого Миша сунул голову в петлю.
   Звучала музыка неземной красоты, трогающая душу, невозможно прекрасная. Ведьмы, в нежно переливающихся платьях, парили хороводом вокруг костра и тоненько пели, танцуя и рассыпая в чернильной темноте разноцветные огоньки, словно лепестки цветов. Подчиняясь их ласковому волшебному мановению, лепестки кружились под музыку и медленно опадали на головы безоружной стражи, на их неумело улыбающиеся лица, поднятые к небу, к сияющим звездам. С большим трудом, с опаской, открывались они прекрасному, доброму и свободному, тому, что снисходит на них всего раз в год, всего на одну ночь. И только безвольные рабы, измученные и сегодня никем не охраняемые, не могли, да и не пытались, найти что-либо прекрасное в этом чудесном празднике, устроенном на их крови, за счет их безмерных страданий и неутолимого горя.
   Васька силился разглядеть Фею, но не мог.
   - Ее видят либо обреченные, либо те, кто уже обвел ее вокруг пальца, как я. Она на миг тебе показалась, и хватит. Не ищи ее.
   Шатаясь, из дверей подвала неуверенно вышел Миша, Васька вздрогнул и показал на него Емеле. Емельян соскочил с зубца бастиона. Васька рванул было за ним, но наткнулся на свирепый взгляд.
   - Назад! Это преступление! Я сам.
   Емеля спланировал вниз, взял Мишу под руку. Помахал кому-то рукой. Ведьмы не обратили на него никакого внимания, никто из пленных не шелохнулся. Все как завороженные наблюдали за танцем ведьм, словно бы погрузившись в волшебный транс.
   - Прощай, милая! - крикнул Емельян, вылетая вон с Мишей в объятиях. Васька сорвался с зубца и полетел за ним.
  
   Миша провел в плену одни земные сутки. То есть полных четыре года по меркам Сонного мира. Лежит на траве, руки худые, губы разбитые. 30 апреля 1986 года в Сонный мир помчался освобождать товарища полный жизни молодой повеса. 1 мая 1986 года на траве лежит изможденный, истерзанный инчак, выжатый как лимон, не способный поднять руки, голова повернута вбок, губы чуть шевелятся. Васька наклонился, послушал.
   - Меч где? - шепчет. Васька торопливо придвинул его меч, показал. Карие глаза закрылись медленно, вздох, чуть не ставший последним, сорвался с обметанных губ. Емельян бережно поднял его на руки.
   - Пошли. Без госпиталя здесь не обойтись.
   И он пошел легким шагом, Васька шел позади, нес два меча - Мишин и Емелин.
  
   В то лето уроков магии не было. Миша лежал в больнице, не желая выздоравливать. Васька сочинял лирику и пел под гитару Лене. Индюк все превращал в фарс. Смеялся, быстрый взгляд кинет на Лену - и снова балагурит. У Васьки сквозь ресницы взгляд добрый и отрешенный. Посещение замка Феи и вид ушедшего в себя Миши оставили на нем какую-то печать. Даже умереть инчу спокойно нельзя! И после смерти нужно драться за себя, а когда попадешь в плен, не встать случайно на колени, не сказать безразлично "да". Пытки неизбежны. Умираешь в муках, и нет покоя за гробом. Зачем забыл ты нас, Аненик? Для чего мучаешь? В какие игры играешь?
   Я умею летать. Громко сказано, конечно - это в Сонном мире легко летается, там много энергии, а на земле пожалуй не стоит и пробовать, чтобы не позориться. "Стать вольным и чистым, как звездное небо" - Васька любил Гумилева, его ясный слог, свободную мысль. Читая Гумилева, он отрекался от своих стихов. Однако ненадолго, так как уже не мог иначе.
   А сага о листьях? Она никак не писалась.
   Хотя Васька любил от всей души. И был безоговорочно счастлив в своей любви. Песни на эту тему рождались у него свободно, причем он стеснялся сообщать, что сам является их автором. Ему казалось, что он и так чересчур много говорит о любви. Он смущает Лену, так нельзя.
   Лене уже 17. Чем был для нее Васька? Они проводили вместе каждое лето уже четвертый год. Она удивительно похорошела. Считала себя хиппи, хотя как огня боялась "расширения сознания" и любых заявлений на тему свободной любви. О себе рассказывала мало, больше распинался он.
   Живет в Москве, закончила школу. Поступила вроде в Иняз. К Ваське приезжает на такси. Пару раз расплачивалась в кафе - у Васьки деньги не водятся. Следит за своей специфической модой, что попало не надевает. Иногда ему казалось, что она слишком умна для него.
   Конечно, он пока совсем беден, но разбогатеть сумеет. Сначала снимут жилье. Со временем обретут независимость. Он будет работать с удовольствием. Они же совсем родные, живут одним дыханием.
   Он не будет военным. Станет музыкантом, сначала гитаристом, потом организует свою группу.
   До окончания училища еще год. Звание уже в кармане, только Ваське оно ни к чему. Мы же пацифисты с Леной.
   Он обнял ее, прижал к себе, гитара нестройно зазвучала. Индюк с грохотом сошел с крыльца, задев ногой сидящего Ваську. Васька психоэнергией поставил Индюку подножку, вспомнив, как однажды давным-давно маленький белобрысый немчик также подножкой свалил наземь страшного противника, который мог бы одним ударом расквасить ему всю его иностранную физиономию. Индюк и в этот раз растянулся, Лена засмеялась, а Васька завел глаза в небо, демонстрируя, что все происшедшее было просто безобидной шуткой. И не видел выражение лица поднявшегося Индюка.
   Как там он, интересно, Максюха наш? Небось вырос. Ему уже 16. Совершеннолетний, усмехнулся Васька. Небось с паспортом уже. Граждане СССР получали паспорт в 16 лет. Инчакам как особо одаренным паспорта вручали в 10 лет. Ваське как застрявшему между двумя мирами паспорт не дали еще. Его не признавали инчем, посмотрим, признают ли его человеком? 16 ему 27 сентября будет.
   - "От героев былых времен не осталось порой имен..." - вдруг пропел Васька, думая о Максе. Надо съездить. Адрес-то я знаю.
   - Вась, спой мою любимую, - попросила Лена, вырывая Ваську из его воспоминаний. Пересела на скамеечку, положила локти на колени. Восхитительна! Васька откашлялся, не пытаясь обуздать улыбку.
  
   Да не думай ты пока о маме,
   Не вспоминай отцовского ремня.
   Мало ли, что ты им обещала,
   Ты скажи мне, любишь ли меня.
   Я свои часы разбил недавно,
   А свои ты положи сюда.
   Пусть-ка полежат пока в кармане,
   Позабудь про время навсегда.
   Да не вскакивай с моих коленей,
   Поцелуй меня, не думай ни о чем.
   Сейчас не ужинать, а целоваться время,
   А мамочке мы что-нибудь соврем.
   Не переживай, ведь завтра утром
   Я конечно провожу тебя домой.
   Ну и что, что завтра будет трепка?
   А зато сегодня ты со мной.
   Ах, милая, не говори про свадьбу.
   Поверь мне, в браке счастья нет.
   Презрев свободу, выйдя замуж,
   С тоскою вспомнишь этот вот подъезд.
   А поэтому не говори о маме,
   Не вспоминай отцовского ремня.
   Доставь же мне блаженство, умоляю,
   Забудь про все и поцелуй меня.
  
   Играл в стиле дворовых песен, без изысков, боем. Романсы надоели Лене, а рок-н-ролл Васька как-то стеснялся играть. Понимал, что догнать Башлачева и Кинчева не сможет. Он пел их песни исключительно самому себе, когда был один. Именно потому, что лично был с ними знаком. Теперь это уже было бы плагиатом, казалось Ваське. Ведь разрешения авторов он не получал. Да и как знаком - много раз встречался с ними в Питере на квартирниках, не более того.
  
   Потом был не совсем понятный разговор с Индюком. Васька как раз проводил Лену до такси, ожидавшего на улице, и вернулся к нему. Индюк купил водку. Положил руку на плечо Ваське. Избитое:
   - Я должен тебе все рассказать.
   И начал плести какую-то чушь. Про Лену, про Иняз, про Максюху. Что вроде бы живет Лена с Максюхой в Москве, а вовсе не с родителями. Что видел он их вместе, что Богом клянется, так оно и было. Что Максюха вроде как школу бросил и работает, чтобы Лену содержать. Такой кошмарный бред. Да не может всего этого быть, придумал бы чего получше.
   - Не веришь, сам проверь, - уверенно усмехнулся Индюк. Васька встал с крыльца и побрел к калитке. Индюк окликнул его:
   - Васька, ты это, слышь... Без глупостей!
   Глупости? Ну какие тут могут быть теперь глупости?
  
   Он нашел эту Красную Пресню сразу. Стоял во дворе высокого сталинского дома, уже начало темнеть. Нехорошая тоскливая дрожь пробирала его с головы до ног.
   Не решался. Стоял и стоял, темнело. Наверное, уже полночь. Холодный ветер выстуживал его, или это холод у него внутри.
   Проник в закрытую изнутри квартиру Миллеров. Темно, все уже легли. Нет, в гостиной за стеклянными матовыми дверями смотрят телевизор. Васька крался по темному холлу. Стоял, прижавшись к стене, не дыша. Ангел мести, натренированный убийца. Тихо открыл дверь в одну из комнат. Не та - пустая. Спальня родителей, наверное. Другая: кто-то спит, завернувшись в одеяло. Явно один... Свет от фонаря за окном падает на письменный стол. Под стеклом чистое расписание на следующий учебный год, приготовлено явно. Несданная по каким-то причинам в библиотеку "Родная литература". Васька усмехнулся. Да какая она ему родная. Русая лохматая голова виднеется из-под одеяла. Немчура, нежно подумал Васька. Он шагнул к кровати и потряс спящего за плечо.
   - Максюха! Максюха, слышь?
   Как только Макс поднял заспанное лицо и прищурился, силясь рассмотреть того, кто его разбудил, Ваське стало так невыразимо стыдно за то, что он поверил в клевету... Конечно, не найдя в квартире Лену, он уже понял, что Индюк наврал, но было важным посмотреть в глаза Макса. И вот они перед Васькой, его глаза. Не узнать пацана, а глаза прежние.
   - Васиа? Откуда ты взялся? - прошептал спросонок Макс. Рассеянно улыбался, недоуменно скреб затылок. Немчура, продолжал нежничать Васька, ничего не говоря вслух.
   - Узнал? - наконец просипел Васька. Горько ему было и одновременно сладко.
   - Да конечно, - Макс вылез из-под одеяла, он попытался включить свет.
   - Не включай, - попросил Васька. - Не надо.
   Ничего объяснять он Максу не стал. Не смог высказать эту постыдную грязь, которой вымазал друга, поверив Индюку. Ведь он писал Максу про свою любовь. Он писал, кто такая Лена, где она учится, где живет. Москва велика, однако бывает все, вот и поверил... Что Макс... Увел...
   Макс не просил никаких объяснений. Он радовался их встрече, да и все. Сбегал на кухню, притащил квасу и бутерброды. Закурили, распахнув окно. Просидели так всю ночь, до самого рассвета. Курили, разговаривали. Вспоминали, конечно, больше. Детство золотое, которое прошло. Васька оглядывал его комнату, которая своим интерьером дополняла рассказ Макса о его теперешней жизни. Мяч футбольный и бутсы лежат так, что понятно - ни дня без матча. Прекрасная, солидная аудиосистема "Яуза". Аккуратные стопки аудиокассет. Западные исполнители, "советский образ жизни" понемногу оставляет тебя в покое, как и всех наших ровесников, не те уж времена. Книги; что ты теперь читаешь? На немецком языке в основном, да школьная библиотека, Гоголь, Толстой. И немецкие поэты в оригинале. Баян! Тот самый, похоже.
   - Да, тот самый, - смеялся Макс. - Играю...
   На рассвете, пока родители еще спали, Макс оделся, и они вышли на улицу.
   - А ты не встречаешься ни с кем? - так, между прочим, спросил Васька.
   - Нет, - покраснел Макс. - Я в армию хочу.
   - Очумел совсем?
   - Я в Афганистан хочу, - жестко добавил Макс. - Воевать.
   - Да ты чокнутый на всю голову, парень!
   Васька с искренним изумлением смотрел на Макса. Такой из себя щупловатый, неспортивный, интеллигент недобитый... Собрался воевать. Да с кем? Да и зачем?
   Они немного погуляли, Макс показал Ваське свою школу.
   - В сентябре, так говорят, сюда 5 или 6 инчаков ждут. В 4 класс. Из Парижа приедут.
   На прощание Васька, сделав над собой усилие, спросил:
   - А ты в Москве не встречал никогда мою Лену?
   - Да я не знаю, как она выглядит... - тихо удивился Макс. - Может, встречал, но не знал, что это она...
   - Знаешь, что... Когда будешь в Полянах... И встретишь там Индюка нашего... Ну Дениса Сахарова-то, помнишь? Ну вот... Вот размахнись и дай ему как следует за все свои детские обиды, понял?
   Макс засмеялся радостно.
   - Простил я все обиды уже, Васиа!
   - Зря, - ответил Васька. На том и расстались.
  
   Он так хотел немедленно встретиться с Леной, все рассказать ей о глупой попытке клеветы со стороны Индюка. Она тоже искала встречи. Встретились на перекрестке новых улиц. Подошла, руки держала в кармашках куртки. Начала сама.
   - Знаешь, Васька... Мне Индюк все рассказал.
   - Что? - Васька сглотнул нервно. Он плохо соображал от волнения и ледяной тоски.
   - Все... Все передал, что ты рассказал ему. - она гадливо усмехнулась. - Про нас. Про то, как мы... Васька, что ты вдруг о себе возомнил? Что ты уже победил и можешь начинать травить байки о своих победах? Да?
   - Что? - ничего другого Васька выдавить не мог.
   - Что поспорил ты с каким-то блин Максюхой на меня, вот что!
   - Да что вы все Макса приплетаете! - взорвался Васька. Обуздать, обуздать, свое отчаяние обуздать. Все скрутило внутри.
   Лена на удивление спокойно сказала:
   - Да Максюха твой тут уж действительно не при чем. Чего ты хотел - устроить свою жизнь с богатенькой Леночкой? Переехать из занюханной деревни в Москву? Так всю жизнь и жить на моей шее? Да?
   - Что ты говоришь! - ошарашено прошептал Васька. Он не верил своим ушам. Разве могла она так думать о нем?!
   - Мне все это Индюк рассказал, и вовремя. Теперь я знаю тебе цену.
   "Это все ложь!" - хотел крикнуть Васька, но глаза Лены смеялись.
   - Дружок милый! Да ты мне никто, понял? У меня парень в Инязе есть, ясно? Я думала, ты знаешь. Ты же мысли читать умеешь, знаю я про таких, как ты. Есть у нас в Инязе парочка ваших. Видные ребятки. Даже странно, что ты из них.
   Васька молчал, словно его обухом по голове ударили - ничего не мог сообразить.
   - Это все неправда, что тебе Индюк рассказал, - выдавил он. - Он и мне... про тебя...
   - Мне все равно. Осадок в душе, понимаешь?
   У нее - осадок? Из-за чего? А что же делать ему?
   Он смотрел ей в спину. Догнать, обнять, не поверить. Но он знал, что все потеряно, а точнее, еще хуже - ничего и не было! Пустота. Если бы он мог улыбнуться! Высмеять ситуацию. Разозлиться, выдохнуть, улыбнуться. Но он не мог. Ничего не мог сделать. И Лена ушла.
  
   Сначала Васька не мог поверить в то, что произошло с ним. Идти ему толком было некуда, бродил по окраине микрорайона, по опушке лесопарка, как зверь, мысли его путались, колотил озноб, тоска сосала душу. Такое громадное, холодное одиночество накатило на него. И он не умел, не знал, как избавиться от этого одиночества. Поневоле он вспоминал минуты сладкого счастья, и эти воспоминания резали его как острый нож. За всю жизнь Васька так и не научился делиться своими переживаниями, и это качество сейчас губило его, как не сгубило бы ничто другое. Один, один; глаза темные, большие; вихрь болезненных воспоминаний и горьких мыслей. Жить в одном мире с ней, а ее нет уже. Нет его Лены, как ни крути. То ли и не было... Как же, вот ее руки в его руках, вот ее зеленоватые глаза, ее губы. Была... И нет. Как жить? Как? Он поднимал лицо к небу, он всматривался в темнеющий горизонт, он вдыхал пахнувший лесом и травой воздух. Как же теперь? Все, что было ему столь дорого, зачем теперь все это? Теперь вот взгляд натыкается на звезды в вышине, на месяц, на гладь реки - и от этого больно. Это все есть, а ее нет. Ну что теперь делать без нее? Что сделаешь без своего сердца, без воздуха, как выстоишь, если сломан позвоночник? Его Лена, с которой было так просто, так хорошо, он ее и сейчас любил. Только ее нет больше. Кто как бы решал такую проблему, кто как бы избавлялся от невыразимого горя, а Васька, Василечек, что он надумал? Что он надумал, пока носился один как обезумевший зверь? Что это за решимость в его огненных глазах?
  
   Индюк лежал, избитый очень серьезно. Пожалуй, выбиты зубы, и возможно придется лечить сломанные ребра. И это не ногами - кулаками. Таких страшных глаз он у Васьки никогда не видел. И они реально светились в темноте, его глаза. Бешеный ведьмак. Но он подрублен добротно. Пошатнулся этот крепыш. Теперь у него внутри будет рана надолго. Ребра мои заживут, а его рана останется. Красавчик питерский...
  
   Теперь Васька улыбался. Был бледен как смерть и сжатыми губами улыбался. О, как хорошо, что Миши нет рядом! И он еще долго пролежит в больнице. Еще долго не узнает. Письмо Пашке было написал, но тут же разорвал. Слишком сентиментально, кончено! Он и так поймет. Максюха! Может, когда узнает, как следует разрисует морду Индюку, еще разок, от старых товарищей. Славно, что летать я не умею. Как знал, не спешил научиться. И оракул ни хрена обо мне не знает. Где в пророчествах про мою разбитую любовь? Где про мое решение? Васька дошел до первого попавшегося квартала городской застройки. Вот, девятиэтажка, прекрасно подходит. "Стать вольным и чистым, как звездное небо". Васька улыбался и был спокоен. Может быть, эпитафию? "Стихи ненужные, как над могилой речи..." - и сейчас одни рифмы в холодной и трезвой голове. А, черт, Емелька вроде прошел. Что он тут делает, нашел место погулять! Вроде не заметил, наверх не смотрел. Надо поспешить. К чему медлить и толкать речи? Помешает еще профессиональный спасатель - и 11 пустых лет впереди. Нет, нет. Улыбка холодная, и - шаг. Все.
   "Я умер от любви" - на скользком белом камне
   Нелепые слова, как вымершее "да-с".
   Трудяга шрифтовик нетвердыми руками
   В подвальной мастерской их шлепнул на заказ.
   Косой пацаний взгляд, и две стандартных даты,
   И местное торчит по веткам воронье.
   Взъерошив седину, прохожий виновато:
   "Ты умер от любви, я - ожил от нее".
  
   С.Винокурова
  

авг. 1986

  
  
   2. Листья на ветру
  

И голос был сладок,

И луч был тонок,

И только высоко,

У Царских Врат,

Причастный Тайнам,-

Плакал ребенок,

О том, что никто

Не придет назад.

А.Блок

  
   Ленинград, 1987 год
  
   Ему было опасно находиться в городе, он чувствовал опасность повсюду. Невидимый, небывало напряженный, он шел на ощупь. Друг Эль любил повертеться среди людей, а ему вот в городе неуютно.
   Метясь сумеречными переулками под моросью извечного дождя, он вконец устал. Собрав волю в кулак, он тащился вдоль канала, подняв зябко воротник черного плаща. И вот повезло - на горбатом мостике стоит, облокотясь, смотрит на покрытую рябью поверхность воды маленькая колдунья. Эль сказал: колдунья нужна, узнаешь ее по свечению глаз. Про возраст он ничего не говорил. А глаза этой девочки, обращенные к воде, изливали едва уловимые серебристые потоки света, настолько тонкие, что человеческий глаз никогда бы их не увидел.
   Касьян, черный бес таежных болот, сцапал девчонку, не дав ей пикнуть. В момент под ним оказался огромный черный конь, и светловолосая крошка уверенно уселась впереди Касьяна, вцепившись в лохматую гриву волшебного животного. Холодный, не весенний город уплыл вниз и вдаль.
  
   Эль лежал в милой Касьянову сердцу чащобе, приткнув голову у мшистого пня. Глаза его, голубые как незабудки, мучительно ждали. Что не поделил веселый чертик Эль с людьми? За что люди накинулись на него с дрекольями?
   Девчонка спрыгнула с коня. Целебными руками, не касаясь, изучила его боль. Достала живую воду.
   - Нет! Не то, - мягко басом сказал Касьян, отведя ее руку от открытых ран друга.
   - А как же? - удивилась девчонка.
   Касьян уселся на мох.
   - Видишь? - он раздвинул пшеничного цвета волосы на голове Эля и показал два острых рога.
   - Ну вижу.
   - Из них у раненого должна сочиться не кровь, как у него, а целебная влага - Слезы Ведьмы. Давно уже матери наши не плакали по нам, давно. Поплачь над его ранами, и вновь появится бальзам.
   Девочка смущенно пожала плечами.
   - Но я не ведьма.
   - А кто такие ведьмы, по-твоему? Не сомневайся, не в названии суть. Твои руки несут исцеление, ты летаешь... Ты ведьма, Карина. Только маленькая еще.
   - Ладно, попробую...
  
   - О чем ты плакала, скажи? Так горько.
   Карина подняла свои глаза на беса. Серые, прозрачные, полные слез.
   - Отчего все так, скажи? - плакала она. - Отчего все так?
   - Столько горя - в твои 13?
   - Тринадцать! - она измученно оглядела деревья и прохудившееся небо. - Тринадцать, - саркастическая улыбка тронула ее губы. - Посмотри вокруг. Листья начали облетать, ты видишь?
   Касьян ошалело огляделся.
   - Но только третьего дня праздновали Вальпургиеву ночь - начало весеннего безумия.
   - Смотри лучше! Листья начали облетать.
   Карина поправила повязки на ранах беса. Незабудковые глаза спали; на бледных щеках лежала густая сень ресниц.
   Касьяна вдруг осенило, о чем говорит колдунья. Он хлопнул себя по коленкам.
   - Только не тлеть! Нет! Пусть костер разгорится ненадолго, но зато ярко и жарко, вот как я считаю! Пусть недолго, но ярко-ярко! И чем больнее, тем ярче и красивее. Так и передай своим листьям. Вся жизнь в этой вспышке, бесбашенной, веселой, щедрой! Это завет вам, завет беса. Помни.
  

***

   Сам момент взрыва Аленка не помнила. Для нее мир разорвался на две части: черное пламя, дым, адский жар... Потом все плывет и кажется, что встать на ноги невозможно. Ее выбросило наружу взрывной волной. Она вылетела вместе с обломками деревянной рамы и осколками стекол, и удар чем-то по голове лишил ее возможности увидеть, как она зацепилась за балкон, потом рухнула на ветви дерева, но и там не задержалась. На землю не упала. Ее кто-то подхватил в воздухе. Кто-то, умеющий летать на самом деле, а не так, как она.
   Что там дальше происходило в квартире, осталось для Алены неизвестным. Это был пример того, как не надо исполнять завет. Потому что результат отрицательный. Никто не спасен - первое. Спасатель сам нуждается в помощи и оттягивает на себя силы другого спасателя - второе. Третье: спасателя не просили вмешиваться, ему не давали такого приказа и за его жизнь в этот момент никто не отвечал. Тем более, когда спасателю 11 лет.
   Едва придя в себя, Алена вырвалась из рук того, кто пытался определить степень ее повреждений, и исчезла. Да-да, она исчезла, а появилась в седле Ласточки. Неловко села, неловко нашла стремена, но таки справилась с управлением и, развернув поднявшуюся на дыбы лошадь, умчалась прочь. Она всегда была странная, эта Алена.
  
   - Как ты там оказалась? - крикнула Вика Шатрова подъехавшей Аленке. Она была в ярости. Аленка быстро спрыгнула с Ласточки, прижала к себе сломанную руку и, нагнув голову, чтобы не было видно опаленные ресницы, закрыв саднившие глаза, наугад бросилась в караулку. Вика окончательно вышла из себя, глаза ее метали молнии, иноходцы предпочли осторожно расползтись в стороны, и только командир взвода, Антон Казанцев, не мог уйти. Ведь это у него во взводе девочка попыталась поучаствовать в спасении погорельцев несмотря на все запреты и правила.
  
   - Почему она не улетела? - гневно спрашивала Виктория Шатрова. Она никак не могла понять, почему 11-летняя амазонка оказалась в горящей квартире - нет, зачем туда полезла Аленка, было более-менее ясно, а вот почему после взрыва она не улетела? Это вообще как понять?
   Казанцев смотрел прямо перед собой, как всегда, бесстрастно выслушивал крики начальницы. Ему попало, не в первый раз, да наверное и не в последний...
   Аленка спряталась в туалете и заперла дверь изнутри. Вика пару раз стукнула дверь ногой, отметила про себя, что выбить если что не проблема, и перенесла свой гнев на Антона. Вика орала не зря: за жизнь несовершеннолетних она все-таки отвечала. И вообще, приказ есть приказ, а некоторые, оказывается, считают иначе.
   От Антона внятного ответа Вика так и не добилась. Готов понести наказание и за себя, и за Ластовецкую. Только давайте дверь вскроем, а то... там...
  
   В наступившей тишине услышали сдавленный, случайно вырвавшийся сквозь стиснутые зубы, надрывающий душу стон.
  
   Вика вызвала скорую помощь, не задавая вопросов и только изредка поглядывая, как отчаянно-светлые от упрямства, ярости и боли глаза девчонки вновь постепенно обретают нормальный цвет. Бесенок какой-то, думала Вика. А с первого взгляда показалась пустышкой, забитым котенком. Думалось, что не задержится в полку, сбежит, не выдержит. Теперь еще неизвестно, кто и сбежит... Это ж ведь надо, со сломанной рукой, с сотрясением мозга, с ушибами ребер сесть на лошадь и ехать через полгорода. А потом еще брыкаться, чтоб в больницу не забирали, а то мол как же она, будет там лежать, а тут в это время великие дела без нее твориться будут, Вика так поняла ярость Аленки.
   - Не улетела-то почему, не поняла? - строго спросила Вика еще раз, когда скорая уже подъехала и вошли врачи. Аленка хлюпнула носом, зыркнула на начальницу и пробормотала:
   - Я не умею... летать...
  
   В итоге Алену наказали. Виктория Шатрова шутить не любила, иначе никогда не стала бы командиром полка. Алену лишили лошади: поставили в полковую конюшню ее Ласточку. Алена была ошеломлена таким приговором, но ни слова не сказала. Ну и ладно. Все равно рука на перевязи.
   В караулку Алена все равно приходила, здесь ждала друзей с их дежурства и пыталась осознать, как смогла ворваться в горящее помещение - кажется, больше такого она повторить не сможет. Там кто-то кричал, оправдывала себя молча Алена, там нужна была помощь. И если б не этот взрыв... Что там рвануло, газ, что ли...
   Дежурство их взвода начиналось в два часа и продолжалось до восьми вечера. После дежурства народ еще долго болтал в конюшне, попутно ухаживая за лошадьми, вот только Алене нельзя подходить к Ласточке еще неделю.
   Тоска...
   Алена прищуренными глазами, сидя на крыльце, проследила за прибывшими верхом Игорем и Димкой Мухой; чуть позже пешком притопал весь прокопченный и довольно сильно измотанный Емеля. Он на ходу потрепал Алену по голове и вошел в караулку. Там находилась только Виктория Шатрова, Алена не поворачиваясь поняла, что Емеля и Вика моментально безмолвно и яростно поругались. Ожидавшая терпеливо своих бойцов с их заданий Виктория неожиданно по результатам этой ссоры ушла, оглушительно хлопнув дверью маленькой караулки.
  
   Инчаки старше 14 лет улицы не патрулировали, их привлекали для участия в милицейских операциях, ими усиливали отряды охраны порядка, если ожидались массовые акции; особенно тепло относились инчаки к ребятам из МУРа, охотно предлагая свою помощь, свою и своих подчиненных - это считалось делом благородным; здесь инчаки работали без приказа царицы и без ее приказа на свой страх и риск оберегали жизни ментов, сохраняя видимость участия в следственных мероприятиях.
   Еще, как гвардейцев Орловского конного корпуса, инчаков повзводно отправляли на караул то в Кремль, то в Коломенское. Ждали таких заданий с трепетом по первому разу, казалось - ух ты, вот это да! Но, простояв несколько часов навытяжку при полном параде, быстро разочаровывались. Ну пройдет один раз за весь день мимо тебя кто-нибудь из царской семьи, молча, как мимо мебели - и это все? Вблизи они ж люди как люди, ни нимба над головой, ни бриллиантов (они-то дома), ничего короче особенного. Задания скучные, просто потерянное время.
   Ибо сквозь и помимо распоряжений МВД и приказов генерала, на время и силы инчаков рассчитывала еще и царица.
   Задания от царицы распределялись командиром полка по эскадронам и дальше - лично каждому. Вика старалась озвучивать задания с утра, делая что-то вроде утреннего развода, давая возможность инчакам спланировать время. В отсутствие Вики задания прилетали сразу в голову исполнителям. В такие дни в их головах проносились бегущей строкой, бесконечным радиосигналом, приказы царицы.
   Некоторые с непривычки записывали, но обычно к 20 годам приобретали способность прекрасно запоминать все вводные данные, содержащие имена, даты, время и способ исполнения.
   Царица раздавала задания вслепую, очень быстро, ничего не повторяла. Сеансы раздачи информации начинались внезапно, в том числе и ночью.
   Инчаки понимали, что Вике не позавидуешь.
  
   ...На крыльцо тихо вышел Емеля, аккуратно припер дверь, чтобы не закрывалась, и уселся на крыльцо рядом с Аленой. От него сильно пахло гарью, он подпер голову руками и вздохнул.
   - Н-да, а цветы должны были быть непременно лиловые, и никак иначе, - пробормотал он сам себе. - Лиловые им найди, видишь ли...
   Аленка, слышавшая его бормотание, не приняла все это за бред сумасшедшего. Емеля ворчал по поводу одного из сегодняшних заданий, полученных им как вольным стрелком непосредственно от царицы.
   Они иногда обсуждали задания, это не запрещалось.
   Лиловые цветы, стоящие непременно на углу стола; забитый вусмерть мусоропровод (чтоб не раньше, но и не позже шестнадцати двадцати!); или вот еще: пусть пирог в духовке немного подгорит, но не слишком!
   Царица иногда напоминала им, своим деткам малым: "Для тебя это просто убитый комар, а для кого-то - катастрофа целой вселенной"
   Сначала, по неопытности, иноходцы пытались искать в заданиях логику, историю, продолжение. Ну на что там повлияет тот пирог, или цвет букета... С возрастом (и довольно быстро) переставали вникать, лишь оттачивали точность, своевременность и безупречность исполнения. Да иногда восхищались кем-то сделанным расчетом.
   Вероятно, расчеты входили в обязанности царицы.
   Объект назначал кто-то еще.
  
   Емеля не носил форму, чаще всего он появлялся в видавшей виды джинсовой куртке с воинственно поднятым рваным воротником. Зимой его гардероб дополнял невероятный ангорский свитер с вывязанным на груди оленем. Он был молод, беспечен, довольно умен, его обожали дети за готовность и умение постоянно развлекать. Казалось, что нет такого дела, что не по плечу было бы вольному стрелку Емельяну.
   Аленка втайне привязалась душою к своему так называемому учителю (он преподал ей всего два урока, за время которых Аленке пришлось много усваивать буквально на ходу, а вот левитацию не смогла одолеть). Емеля был связующим звеном между ровесниками Аленки, ее дружками Антоном и Костиком - и более старшими ребятами, Димкой Мухой и Игорем Кислаковым. Причем если добродушный, снисходительный к малышам Димка притягивал ребят как магнит, то Игоря не любили, с ним считались только потому, что за него был Емеля.
   Игорь вел себя заносчиво, часто грубил начальству, был высокомерен и горд.
   Игорю шел 14 год. Он великолепно колдовал - сказывались долгие, вдумчивые уроки Емели, это Аленка понимала и принимала спокойно. Емеля нянчился с Игорем, потому что учил его с 5 лет и однажды чуть не потерял его.
   Игорь был бесспорно талантлив. Если бы не его дурной характер, его обожали бы за его самоотверженную службу, за его гениальную способность к колдовству.
   Вот и сегодня он спас чью-то жизнь, чуть не расставшись со своей.
   Вон у него какой вид вымотанный - вся энергия ушла из его тела, вот-вот упадет. Потухли его красивые глаза, голову повесил, потащился в кресло. У них в караулке стояло большое кресло, Игорь считал его своей собственностью и всегда отдыхал в нем после особо тяжелых заданий. Никому нельзя было восседать в этом кресле, если ожидался приход прапорщика Игоря Кислакова. Связываться с ним никто не хотел.
   Солнце уже клонилось к горизонту. Емеля сходил за сигаретами, вновь уселся рядом и принялся насвистывать. Неизменно веселый, неугомонный Емеля. Аленка с тоской смотрела в небо. До восьми оставался еще час.
   Емеля оборвал свист и прищурился. Он вглядывался в две неясные фигуры, несмело замаячившие на тротуаре по ту сторону сквера.
  
   - Ну что, браток? - весело щурились Емелины синие глаза. - Как оно?
   На крыше они сидели, свесив ноги сквозь ограждение, и сентябрьское солнце, садясь за бесконечные жестяные ржаво-коричневые и ржаво-зеленые кровли домов, заливало их своими уже не такими горячими под вечер золотыми косыми лучами. От радости Емеля едва не подпрыгивал. Признаться, были у него некоторые опасения, что Васька никогда больше не вернется в Москву, никогда больше не вернется к иноходцам, не захочет касаться больше ничего, относящегося к прошлому, ведь так бывает со спасенными, если они не хотели, чтобы их спасали.
   Но теперь он видел, что не сбылись эти все его опасения. То психанул подросток, а теперь в Москву вернулся взрослый человек, такой спокойный, сдержанный, сильный. Как не радоваться Емеле? Как не сиять его неугасимым глазам?
   - Ну, как, - вздохнул Васька. Без страха смотрел он вниз, на серый тротуар, на головы прохожих. - В институт поступил. Учиться буду.
   - А с тобой кто? Что за девчонка?
   - Кэри, - с удовольствием протянул Васька ее имя. - Это Кэри. Увидите, что за человек эта Кэри.
   - Человек?
   - Нет.
   - В школу ее Алена обещала пристроить, а жить она где собралась? В общаге, что ли?
   - А она москвичка, у нее тут квартира, между прочим. Не спрашивай ничего. Я не знаю, откуда она взялась, но она взялась не случайно, вот увидишь.
   - Ты знаешь, Вася... Когда умирал Тан... Помнишь Тана? Его ведь у Феи отбила девчонка лет 14. Беленькая такая, и косички торчком. Вот прям как твоя Кэри. Только лет-то уже с тех пор сколько прошло.
   Вася повернулся и посмотрел на Емелю.
   - Вот я и говорю, увидишь все сам.
  
   Он был так рад возвращению Васьки. Он так много места в душе выделял для своих друзей. Мир вокруг него всегда сиял самыми яркими красками, был столь прекрасен, столь удивителен, что ему всерьез казалось, что целой жизни не хватит на то, чтобы изучить мир досконально, так, чтобы насытиться им в полной мере. Целой жизни могло ему не хватить, пытался объяснить он жене. Целая жизнь нужна мне, чтобы выпить до дна этот кубок, столь притягательный, столь манящий, что невозможно оторваться...
   - Да если б я знал, что ты будешь все время меня на поводке водить, в жизни бы не женился на тебе! - такими словами он доводил свое мнение до сведения жены.
   - Да тебя с помойки подобрали, туда и вали! - парировала жена, имея в виду при этом что-то вроде:
   Мы создали семью. Мы же для чего-то поженились. Мы то есть хотели быть вместе, наверное, так мне казалось. И семья эта состоит из двух человек, а не из целого мира и даже не из десятка твоих близких друзей.
   Ты говоришь какую-то ерунду, отвечал он жене. Ты все путаешь. Друзья - это друзья, и они дороги мне.
   А звучало это так:
   - Да уж конечно, с тобой я не задержусь. Меня ждут, тем более.
   Я устала от их постоянного присутствия между нами, говорила ему жена. Я понимаю тебя, я амазонка, я командир полка. Но мои дела, мои друзья, моя работа не стоят между нами. А вот твои увлечения постоянно здесь. Твои полеты, твои исчезновения, твое вдохновение - короче, твоя столь насыщенная личная жизнь, в которой так мало места ты оставил для меня.
   - Пошел к черту! Вали! Быстрее! - так услышал это Емеля, да, собственно, так это и было сказано.
   Ее шоколадные глаза, ее тяжелая прямая челка, ее неповторимый взгляд. Емеле сейчас хотелось только одного - закончить выяснение отношений и уйти. Его жена, ослепительная красавица жена, находиться так близко к ней становилось непереносимо трудно. Когда он после очередного феерического скандала наконец осознал горькую правду, что ей он нужен весь до дна, и никак иначе, все или ничего - в этом вся она, - он перепугался, он начал в столь несвойственной ему тоске мечтать о свободе. Потому что не собирался попадать в плен ни к кому. Сильная, умная, она выстоит, а я... я улечу, как и хотел. Любовь? Это выдумка поэтов. Я насмотрелся в шоколадные глаза, я запомню их на всю жизнь, и я улечу.
  
   На следующий день двое патрульных иноходцев, девочка и мальчик, наведались в гости к Кэри. В патруле инчаки были как в свободном плавании, ибо на помощь приходили по своей инициативе к тем, чью отчаянную мольбу к Богу или паническое "мамочка!!!" удавалось им перехватить мысленно, пока они медленно проплывали на своих ухоженных конях по огромному суетливому городу.
   И если у попавшего в беду человека был хоть один шанс остаться невредимым, именно инчаки использовали этот шанс, невидимо приходя на помощь. Если только этот шанс был, потому что был он не у всех, и именно это называлось судьбой.
   Итак патрульный инчак, по имени Костик Муравьев, остался на улице охранять лошадей, а девочка, а была это Аленка, постучалась в дверь квартиры на первом этаже ветхого дома в Сивцевом Вражке. Наказание было выдержано, лошадь в морду расцелована, и вот Алена стучится в дом Кэри. Не успела она постучать, как дверь распахнулась. Улыбающаяся Кэри стояла на пороге.
   Ее косички задорно торчали в стороны, серые глаза сияли.
   - Тебя зачислили, - довольно сдержанно сообщила Аленка. - У тебя форма-то школьная есть?
   - Форма? - бессмысленно заулыбалась Кэри. - Щас посмотрю.
   Она протопала в тесно заставленную, сумрачную комнату, распахнула массивный гардероб. Долго рылась в его темной глубине.
   - Есть! Такая?
   Аленка не обратила внимания на странный вопрос, она оглядывалась в убогом жилье, заложив руки за спину. В квартире давно никто не жил. Хозяева, кем бы они ни оказались, были явными чудаками. Ни одной современной вещи в квартире не наблюдалось. Время здесь остановилось десятилетия назад. Тяжеловесная монументальная мебель, пожелтевшие старомодные обои, эта скатерть с бахромой, покрывающая круглый стол... Кружевные подзоры на кровати... Кровать с шишечками... Резной сервант, а в нем чайный сервиз на 12 персон... Добила Аленку вышитая салфетка, пришпиленная к спинке дивана, пожелтевшая и выцветшая. Хотя, может, здесь просто и впрямь давно никто не появлялся... Окна обеих комнат выходили на улицу, Аленка могла видеть своего ненаглядного Костика верхом на одной из лошадей. Стекла были пыльные, рамы совсем рассохлись.
   - Как ты это устроила? Со школой? - спросила Кэри, отряхивая старую школьную форму - кажется, тоже несколько старомодную.
   - Папа, - спокойно ответила Аленка. - Мой папа может все, - она повернулась, звякнув шпорой, и посмотрела в глаза Кэри.
   - Повезло тебе, - дружелюбно отметила Кэри. - А почему ты не называешься Сашей?
   Аленка вздрогнула и набычилась. Она не могла сообразить, откуда Кэри известно ее имя, но вообще-то она терпеть не могла вмешательства в личную жизнь.
   - А почему у тебя нет своей формы школьной? И портфеля? - в ответ спросила Аленка, задрав надменный подбородок. - Где твои родители? Где твои документы?
   - В Питере, - не переставая улыбаться, сообщила Кэри. - А форма эта моя. Вот гляди.
   Она отвернула край фартука, и Аленка увидела вышитую надпись: "Карина Петушкова".
   - Короче завтра приходи в школу. 7 класс у тебя, "Б".
  
   Первые несколько недель в школе Кэри посещала занятия почти исправно. Ее общительность не знала границ. К концу сентября Кэри перезнакомилась чуть ли не со всеми школьниками от 6 класса и старше. Неизвестно, как она училась, но за углом школы, где курили старшеклассники, ее звонкий смех раздавался регулярно. С девчонками она обменивалась разрисованными песенниками и вырезками из журналов; у ребят выменивала фантики от иностранных жвачек на стреляные гильзы. Каждый день Кэри шла в школу, как на праздник, довольная, с карманами, полными всякой всячины, безумно интересной школьникам.
   После уроков она так же, как и все иноходцы, направлялась в казарму или в караулку. Надевала форму, сапоги, седлала лошадь. Если поначалу всем казалось, что Кэри вообще никогда не ходила в школу - она даже шариковую ручку словно впервые увидела, - то с воинской повинностью она справлялась прекрасно. В седле сидела уверенно, ловко обращалась с огнестрельным оружием.
   И еще она отменно колдовала, заметно лучше, чем все.
   Аленка влюбилась в Кэри почти с первого взгляда.
   Они были совсем разные по темпераменту, солнечная Кэри и сумрачная Аленка. Но именно Кэри стала первой в жизни подругой Аленки, единственной девочкой, которой Аленка доверила свои нехитрые тайны.
   Квартиру Кэри Аленка находила восхитительной. Полная артефактов из прошлого, хранящая волнующие воспоминания, готовая рассказать Аленке множество прекрасных правдивых историй, эта квартира притягивала ее так же, как и сама хозяйка. Аленка не спешила выпытывать эти секреты у Кэри, она предчувствовала, что понемногу причастится всем этим таинствам, надо только подождать.
   Ждать Аленка умела.
   А пока что почти каждый вечер девчонки либо смотрели телевизор дома у Аленки, среди всевозможной роскоши и бросающегося в глаза достатка, либо гуляли по улицам Москвы, весело болтая, либо, купив хрустящей картошки, мороженого и газированной воды, забирались в сырую и полутемную квартиру Кэри и предавались мечтам о будущем, на ходу сочиняя себе сказочные и героические приключения.
   И только Емеля, щуря хитрые синие глаза, исподтишка рассматривал Кэри. Кэри, взмахивающая тяжеленным сверкающим мечом, бесстрашная защитница Кэри, девочка с льняными косичками. Он смотрел на нее и видел ее в бою, снова и снова. Возможно ли это? "Carrie, Сarrie, things they change my friend... Carrie, Сarrie, maybe we'll meet аgain..."
  
   Однажды, в конце сентября, Кэри разыскала Аленку в кабинете английского языка, где перед уроком та старательно списывала домашнее задание у Антона Казанцева.
   - Есть разговор, пошли.
   Вышли на крыльцо. На крыльце стоял и курил вихрастый старшеклассник.
   - Это Казбек, - сообщила Кэри. - Казбек, это та самая Аленка.
   Парень поспешно выбросил окурок, повернулся к Аленке и посмотрел на нее сверху вниз. Алена сунула руки в карманы фартука и ждала объяснений, как обычно хмурая и замкнутая. Казбек заговорил.
   - Понимаешь, мне надо в армию. В Афганистан. Карина сказала, что твой отец может помочь.
   Алена застыла с открытым ртом. На парня она не смотрела, но явно внимательно слушала. Отвечать как бы и не собиралась.
   - Эй! - окликнула ее Кэри. - Так что, поможешь?
   - Да, - уронила Аленка. - После уроков подождите меня здесь, - повернулась и пошла.
   - Знаешь, - задумчиво проговорила Кэри, - Такое ощущение, что ты ее загипнотизировал.
   - Нет, - серьезно ответил Казбек. - Она не смотрела мне в глаза.
   - Значит, голосом.
  
   - В Афганистан? - переспросил князь Николай Ластовецкий, услышав пожелание гостя. - А что вы там забыли?
   - Я хочу служить, - медленно и тихо выговорил Казбек. Аленка сидела в кожаном кресле в углу отцовского кабинета и, закрыв глаза, слушала их разговор.
   - Сколько вам лет? 16?
   - Семнадцать, - выпрямил спину Казбек.
   - Через год вам придет повестка, о чем печаль? Переживаете, что война окончится без вас? - усмехнулся князь.
   - Я все время об этом думаю, - признался Казбек. - Я не могу ждать.
   - Вы мечтаете убивать? - спросил князь обыденным тоном. Казбека передернуло.
   - Да нет, - ответил он. - Я хочу служить. Советскому Союзу, - хрипло закончил он. Князь удивленно поднял брови. Улыбка тронула его губы.
   - Сколько романтики... - тихо сказал князь. - Откуда?
   Казбек не отвечал. Взгляд у него был упрямый, и ясно стало князю Ластовецкому, что с его ли помощью, или без оной, но этот парень сбежит на войну. И тогда князь, присев на край стола, стал негромко рассказывать:
   - Сложилось неправильное мнение в кругах власти, что якобы инчаки опасны советскому строю. Отсюда и уверенность, что в случае нападения натовцев на западные границы СССР инчаки либо дезертируют, либо и вовсе переметнутся на сторону врага. Вы слышали что-нибудь об этом, юноша?
   Казбек отрицательно покачал головой. Ни он, ни Аленка не понимали, куда клонит князь. Однако глаза Ластовецкого, его благородное умное лицо, его спокойный голос внушали собеседникам мысль о том, что его стоит послушать - зря он говорить не будет. Поэтому Казбек, парень с внешностью выдающегося прогульщика, слушал с повышенным вниманием, стараясь ничего не пропустить, чтобы не переспрашивать.
   - Однако, да будет вам известно, это не так, - продолжал князь. - Каждый Божий день инчаки, внедренные во властные структуры стран НАТО, добывают ценнейшие разведданные для советского правительства. Инчаки служат и в пограничных войсках. Они все готовы вступиться за свободу своей страны. Инчаки отлично в курсе, что внешняя политика нашего правительства давно уже настроила европейские страны против Советского Союза. Инчаки, может быть, в частных беседах и находят это губительным, неправильным. Однако это никак не отражается на их верности присяге. Ибо всех инчаков приводят к присяге, и даже раньше, чем прочих военнообязанных граждан.
   Князь словно бы выжидательно посмотрел на Казбека. Казбек был согласен, возражать не собирался. Аленка тоже слушала внимательно, полностью соглашаясь.
   - Почему инчакам не доверяют? Это происходит от того, что информация, которую удается раздобыть инчакам, пугающе точна, она не оставляет места сомнениям и политическим играм. Советские разведчики, разумеется, тоже добывают аналогичные сведения. И их донесения, добытые иногда и кровью, вылеживаются у интриганов от политики, их перевирают в угоду властям... С донесениями инчаков так обойтись нельзя. Эти донесения летят прямо в уши руководству. И что остается? Только лишь громко заявить, что эти сведения - ложь.
   Князь сделал паузу, он смотрел в пол, сдвинув брови. Аленка из-под ресниц разглядывала Казбека, пытаясь представить его с автоматом Калашникова в руках, в поту и пыли, как на тех фотографиях, что показывал им учитель по стрельбе в Париже. Мальчишеское юное лицо Казбека, его невыдающийся рост, неприученные к оружию руки никак не вязались с этими образами, запечатленными в ее памяти. Казбек сосредоточенно обдумывал сказанное князем, он то и дело вскидывал серьезные светло-карие глаза на Ластовецкого, хмурился, и периодически крутил пальцами пуговицу своего школьного синего пиджака. Это простое бессознательное движение выдавало его волнение и некоторые душевные качества, такие например, как застенчивость.
   - Вот для чего я рассказываю это вам, юноша... Мне бы хотелось, чтобы на том посту, на который я мог бы вас рекомендовать, вы отчетливо понимали, насколько не напрасно вы будете рисковать жизнью. Вашей очень ценной молодой единственной жизнью.
   Казбек бросил крутить пуговицу, поднял голову и выдохнул.
   - Я готов, - вымолвил он.
   - Так вот я что хочу вам предложить. Советский Союз сейчас более нуждается в ваших силах не в Афганистане. Западные границы в серьезной опасности. Мои инчаки бьют тревогу: быть войне. Более распространяться не могу - не имею права. Вы сами разберетесь, что к чему, сами все узнаете, если согласитесь нести службу в пограничных войсках в Литве.
   Казбек, замерев от неожиданно свалившейся на него удачи, кивнул. Князь вновь заговорил:
   - Помните? "Право оно или нет, но это мое Отечество". Над воротами концлагеря. Слова эти порою очень поддерживают меня.
   И князь снова посмотрел в глаза Казбеку. Выражение глаз парня изменилось. Князь заметил это и, считав смятенные мысли школьника, вдруг устало ссутулился. Некоторое время он молчал, покусывая губы. Наконец он спросил:
   - Моя дочь представила вас как Максима. Как ваше полное имя?
   - Меня зовут Максимилиан Миллер, - тихо сообщил Казбек, и Аленка открыла глаза.
   - Вот как... - задумчиво сказал князь. Помолчав, он решительно продолжил: - Ну что ж. Тем не менее. Я посылаю вас, возможно, под пули. Но не каждому человеку выпадает шанс узнать, кто он такой, настоящий ли он, чего он стоит. Я полагаю, что вы именно этого хотели, просясь на войну.
   - Да, - коротко ответил Макс.
  
   - Ты бы хоть школу закончил, - просто так сказал Василек Максу. Он понимал, что далеко не он один сказал эту сакраментальную фразу, узнав о скором отъезде Макса в армию. Макс улыбался совершенно счастливой улыбкой. Они стояли за углом школы, где учился Макс, и курили. Предупреждать кого-либо, кроме родителей и Васьки, Макс не собирался. Он теперь ждал повестку, которую ему обещал в скором времени князь Ластовецкий.
   Васька ныне был тренером при казарме инчаков. Он заведовал заброшенным спортзалом и подвизался учить ребят рукопашному бою, ну и так по мелочи. В Суворовском училище его хорошо научили в свое время. Вот только после травмы спорт плохо давался Ваське. Еще слишком мало времени прошло с той поры, когда лежал Васька неподвижно в белой палате; еще недавно он заново учился ходить и говорить. Куда уж теперь бой рукопашный... Благодаря Емеле Васька выжил. Он упал прямо на руки Емеле, повалил его на асфальт, сломал ему ключицу, половину ребер и руку, и сам жутко треснулся спиной и головой. Дружище Макс два дня и две ночи проторчал у дверей реанимации, как узнал. А узнал от поляновцев, а те - от участкового. К Ваське тогда не пускали; Емеле чинили переломанные кости в той же больнице, Макс вместе с ним поедал принесенные Ваське апельсины, так и сдружились.
   Весной, когда Ваську выписали, он сразу же вернулся в училище. Учиться Васька всегда любил и умел. Да так неплохо учился, что совершенно без напряга поступил в МАИ.
   Пашка Васильев, друг его по училищу, тоже теперь учится в Москве. Он поступил в Тимирязевскую академию.
   Только Макс собрался остаться неучем.
   Макс не пытался выяснить причины Васькиного страшного поступка. Он старался никогда не переступать черту, ограждающую личное пространство человека. В благодарность за это Васька тоже не пытал его, какого черта ему понадобилась погибнуть за Советский Союз. Искупить грехи фашистских соотечественников? Доказать себе самому, что немец и фашист - еще не одно и то же, как пытались втолковать ему в детстве Миша с Васькой?
   - Мать плачет, - озабоченно сказал Макс. - Говорит, не отдаст меня.
   - Матери все такие, - философски изрек Васька. У Макса на плече висела сумка из кожзаменителя с надписью "Спорт"; в ней громоздились кое-как запиханные учебники и тетради. Васька смотрел поверх головы Макса на играющих в футбол младшеклассников - ему казалось, что он видит среди бегающих детей Костика Муравьева, подающего надежды спортсмена среди подрастающих инчаков. Налюбовавшись, Васька перевел взгляд на Макса. Тот основательно затягивался папироской имени самого себя.
   - Поеду на лекции, - с улыбкой сказал Васька. - Забеги вечером.
   - Да, забегу, - пообещал Макс. Он посмотрел вслед удаляющемуся ленивой походкой Ваське. Ветерок шевелил волосы Макса, солнце грело ему затылок. Он вздохнул, взглянул на свои пыльные кеды; на асфальте под его ногами лежал осколок кирпича. Макс поднял его и на стене школы, уже и без него расписанной всякими признаниями в любви, вечной дружбе, а также матерными словами, нацарапал этим осколком:
   "Oder es recht oder nicht - es ist mein Vaterland"
  
   Василек поругался с Игорем еще в спортзале, в воскресенье днем. Игорь вел себя вызывающе, если не сказать по-хамски. Бесцеремонно разворошил инвентарь, насмехался над его убожеством, потом принялся задевать играющих в волейбол ребят. Василек не смог долго все это терпеть. Он выставил Игоря за дверь, предложив ему прогуляться и остыть. В тот раз Игорь просто ушел, плюнув Ваське под ноги. А вечером в караулке Игорь задел языком "некоторых волосатых придурков-хиппи". Васька долго не велся на провокации, однако Игорь не унимался.
   Вывел он-таки Ваську из себя. Хоть и казалось всем, что это в принципе невозможно. Но вот удалось ему. Гневом сверкнули темные глаза, угроза была в широких плечах, во взгляде вполоборота. Но не драться же с пацаном? Васька был выше и сильнее Игоря. А Игорь... Он ждал удара. Он совершенно явственно желал получить как следует, лучше всего до крови, до потери сознания. Кэри, малышка Кэри, расширившимися глазами следила за Игорем, как желал он быть растоптанным, убитым, уничтоженным. Кэри схватила за руку того, кто был рядом - Димку Муху - сжала, прошептала: "Оставьте его в покое, его беды еще впереди". Димка встал со стула и подошел к Ваське, положил руку ему на плечо. Васька молчал и смотрел на Игоря.
   - Игорян, драки не будет, - убежденно сказал Димка.
   - А может, на ножичках? - оскалился Игорь, и Васька схватил его за грудки.
   - Можно бы и на ножичках, да что ж при всех? Пошли во двор, там и разберемся, - зловеще предложил Васька, и в наступившей тишине они вышли.
   Всего 30 секунд медлили иноходцы, прежде чем выбежать за ними - не знали, благородно ли будет помешать им подраться как следует? И вот что они увидели: Василек дает прикурить Игорю. Словно бы и не было ничего. В осенних сумерках разгорались огоньки их сигарет. Кэри, натянув на голову капюшон своей толстовки (не зная, как еще обозвать импортного покроя рубашку, которую в качестве формы носили инчаки, народ неизвестно почему ввел термин "толстовка", хотя Толстой носил самую обычную косоворотку, которая однозначно не имела капюшона, но не будем сейчас об этом), подошла поближе. И стоя между Васькой и Димкой Мухой, глядя в глаза Игорю, вдруг изрекла:
   - А вы знаете, что все мы листья?
   У Васьки в пальцах сломалась сигарета, он обжегся и бросил ее в песок.
  
   Кэри недолго мирно патрулировала улицы, восседая верхом на белом полковом мерине. Как и следовало ожидать, вскорости ее потянуло на подвиги. На следующем же крупном московском пожаре, на который отправились неразлучные Емеля и Игорь, нарисовалась и Кэри. Игорь и Кэри по возрасту еще не должны были участвовать во взрослых делах, но Игорю разрешили - он доказал, что подготовлен не хуже самого Емели.
   Кэри увидеть они никак не ожидали.
   Кэри работала феерично. Быстрая, как молния, бесстрашная, как дьявол - опасность только подстегивала ее.
   И тратила, тратила силы без сожаления. Такая маленькая, худосочная, оптимистичная назло всему. Увидев сияющую, выбивающуюся из сил Кэри с жертвой огня в обнимку, Игорь кинулся к ней. Грубый хулиган и высокомерный наглец Игорь в одну секунду совсем потерял голову. Он увидел перед собой ангела, явственно, несомненно. Игорь помог Кэри, был озарен ее неизменной счастливой улыбкой на чумазом от гари лице, и за следующим пострадавшим они пошли уже вместе.
   Вместе и навсегда.
  
   Василек познакомился с Кэри в Питере, в каком-то сквоте, куда забрел по наводке своего случайного же приятеля-хиппи. Василька в сквоте пригрели, хоть ни он, ни его приятель совсем никак не относились к сообществу непризнанных художников. Кэри неплохо рисовала грифелем и чувствовала себя в сквоте как у себя дома, уходить не собиралась. Однако Василек с самого начала все пытался припомнить, где он мог видеть лицо Кэри, оно точно было ему знакомо. А как только вспомнил, обомлел.
   Лицо Кэри он видел на фотографии у оракула, на этих гадальных картах, и именно эту девочку гадалка обозначила как оберег всех "листьев". Васька не решался расспросить Кэри напрямую, он ждал, что может быть она сама расскажет про эти самые листья... Это могло затянуться, и Васька решил уговорить Кэри поехать в Москву - у него начинались занятия в институте. А Кэри оказалась легкой на подъем: в одночасье собралась и они поехали. Даже вещей не взяла, потом вспомнил Васька. Трясясь в электричках, они договорились, что в Москве Кэри устроится в какую-нибудь школу, и вместе они пойдут проситься к иноходцам. К листьям, мысленно сказал себе Васька. Он полагал, что гадалка из Царства говорила об иноходцах, и он оказался прав.
   Так что, они вскорости должны все-все умереть?
   Или Кэри, малышка Кэри спасет их?
  
   Макс уехал в начале октября. Его провожали Васька и Емеля. Вид у него был испуганный немного - и счастливый одновременно. С ним отправлялся целый взвод призывников. Мать осталась дома, ее нервы не выдержали. Она отчего-то плакала всю ночь и шепотом ругалась с отцом. Позиция отца была жесткой: хочет - пусть идет. Еще они говорили о генах и что "я так и знала, так и знала!", Макс не очень понял.
   Он сам начал мандражировать и от волнения позабывал все русские слова. Поэтому на перроне он не смог вымолвить ни слова на прощание. В его мозгу ободряюще крутились мысленные призывы Емели: не бойся, чувак, если что - мы с тобой! Некоторые особо одаренные иноходцы умели так отправить мысленный посыл, что он становился понятен даже совсем не говорящему на данном языке человеку. Ну и сами они при наличии сноровки умели прочесть мысли на любом языке мира, даже если не говорили и не понимали на нем ни слова.
   Пожали на прощание руки - и поезд отправился.
  
   - Зачем пришел? Покинь служебное помещение немедленно.
   - Я не к тебе пришел, если честно. А знаешь, я скоро уезжаю.
   Закатила глаза и ответила незамедлительно:
   - Господи, неужели я наконец-то от тебя избавлюсь!
   Он уселся на стол напротив жены, беседа доставляла ему удовольствие, он улыбался.
   - И скорее всего, навсегда, любимая. Я планирую погибнуть в бою.
   - Армию комплектуют клоунами? - осведомилась она.
   - Ее, во всяком случае, не комплектуют псевдовоинами женского пола, как мне удалось узнать.
   - Я не желаю с тобой разговаривать, - надменно изрекла она.
   - Нечего сказать, - кивнул Емеля и выверенным движением сорвался с места за миллисекунду до того, как в стол, на котором он сидел, ударился дырокол.
   - Практикуйся, - успел он сказать ей до того, как в стену за его спиной влетел зонтик. - Надо соответствовать! Положение обязывает! Мазила!
   Ему пришлось дематериализоваться, потому что последним, что попалось под руку его любимой жене, был стул.
  
   Недолго Кэри удавалось морочить голову окружающим. Чем больше она сдружалась с московскими иноходцами, тем больше расслаблялась, а наблюдательная Аленка все чаще замечала странности в ее поведении.
   Кэри и телевизор: "Ой, ух ты, а то раньше были во-от такусенькие, и переключатель программ был сзади". Ну что это такое? Кэри и эластичные колготки: "О-о-о... Боже мой! И без шва... О-о-о!" Кэри и шариковая ручка... Сначала долго рассматривала, еще в штабе, когда расписывалась за талоны на еду. Далее удалилась учиться ею писать, а уже позже радостно показывала, как надо писать перышком. Ее почерк, с этими всеми нажимами, каллиграфический... Ну уже достаточно, чтобы с замиранием сердца предположить, что Кэри неизвестным образом сохранилась с доисторических для детей 80-х времен. Или прибыла из прошлого с загадочной миссией. Да и квартира, как уже указывалось выше... Аленка не спрашивала ни о чем по своей привычке, но так смотрела на Кэри... Таким взглядом... Кэри однажды, после очередного прокола (увидала у Аленки дома пылесос) - сама вдруг предложила все объяснить.
   Они смаковали этот разговор. Не спеша отправились на квартиру Кэри. По пути зашли в кондитерскую, купили себе развесного шоколадного драже в бумажном пакете. Аленка вся дрожала, Кэри тоже заметно волновалась, но обе они были в приподнятом настроении, и дрожь их была скорее приятная.
   Кэри начала с фотоальбома. Бархатный толстый фотоальбом формата А4, к его шероховатым картонным листам были приклеены где выцветшие, где потемневшие от времени фотографии с фигурно обрезанным краями. Кэри листала альбом, гладила фотки ладошкой, потом показала одну.
   - Это я маленькая, - сказала она.
   На фото 2-х летний ребенок стоял на стуле, держась за резную спинку, и серьезно смотрел в объектив. Подпись под фото гласила: "Кариночке 2,5 года. Июль 1948 г."
   - Здесь мне уже 15, 9 класс заканчиваю. Сирень видишь? Это мне подарили букет. У нас под окном росла.
   Девушка на фото выглядела немного старше своих лет. Светлые волосы до плеч перехвачены широкой светлой же лентой, туфли-лодочки, в руках букет и портфель, наверное школьный.
   - Потом я умерла.
  
   - Погибла я на задании. Я и задание не выполнила, и сама поплатилась жизнью. И учителя своего я погубила. Сразу после смерти я очутилась в Сонном мире, а там Фея. Так каждый раз, с каждым из нас. Я не была готова к такой встрече. Фея ждала меня. Ни рукой не пошевелить, только смотри в глаза смерти. Все осознаешь, а спастись не можешь. Учитель попал в Сонный мир минутой позже, он хотел отбить меня, чтобы я не попала в плен. Он вступил в бой с рабами Феи, и неуклюжие солдаты Феи убили моего учителя. Это было похоже на морок, на безумный сон. Как оказалась в замке Феи, не помню. Помню одно: надо терпеть. Терпела. Потому что если сдашься, то это навсегда, и от этого слова несет таким смертным ужасом, что у меня достало сил терпеть.
   Потом, когда я вытерпела все, меня выпустили. Точнее, стало так светло и... двери все распахнулись, и я вышла, я шла на этот свет. Я ощущала себя скорее не инчем, не плотью и кровью, а сморщенной высушенной тряпочкой, присохшей на краю раковины в уборной. Но я шла.
   Потом меня вызвал к себе Аненик.
   Кэри подняла глаза на Аленку, задумчиво запустила руку в пакет с драже.
   - Нельзя, конечно, смертным такое рассказывать... Не обижайся, я кратенько буду.
   Аленка слушала жадно, не отрывая немигающих глаз от Кэри. Перед ее мысленным взором вставали невероятные картины. Инфернальные бои, жуткая темень каземата Феи, нескончаемый поток боли и кошмара в плену... Потом свет и покой, исходящий от Аненика. Аненика она представляла себе громадным стариком с бородой. И поскольку из мифов она знала, что Аненик моряк - то еще и одноглазым.
   - Аненик объяснил мне, что желанный отдых и встреча с друзьями невозможна. Что остаюсь я Кариной Петушковой, и ждет меня возвращение в Мир.
   Это меня испугало. Я вспомнила момент смерти, моей и учителя. Я вспомнила свои страшные видения, в которых меня хоронили. Горе родных. Я не хотела в Мир.
   Аненик сказал мне, что в Мире минуло уже 16 лет. И что я должна вернуться. И вот я здесь.
   - Что значит "должна"? У тебя какое-то особое поручение? - шепотом спросила восхищенная Аленка.
   - Да.
   Какое - не сказала, а Аленка, как водится, не спросила. Хотя очень хотелось узнать. Ну ничего, придет время и для этого, она знала. Кэри печально продолжала:
   - Моя мать, оказывается, не выдержала горя и умерла. Я несу всем только смерть, похоже. А должно быть наоборот. Меньше всего можно было бы ожидать, что вернут именно меня. Я жила так легкомысленно, так... Я порхала по жизни, мне все удавалось, я не боялась ничего. Сейчас я знаю, чего надо было поостеречься, но уже не вернуть. Со мной только тоска и его непонятное задание.
   - У тебя тоска? - удивленно прошептала Аленка. - Но...
   - А, да, я ее скрываю, - улыбнулась Кэри. - К чему все время ныть? Где польза от этого? У меня были невообразимые тысячи лет на то, чтобы все выплакать, все передумать, наказать себя самыми изощренными способами. Не в этом смысл искупления, если уж на то пошло. Не для самобичевания меня сюда прислали.
   - И... надолго... тебя...
   - Обычно до выполнения задания. Бывает, что Вернувшегося отзывают назад досрочно. Это происходит, когда этот самый Вернувшийся нарушает закон, играет не по правилам. В этом случае он подвергается дополнительной опасности, и его отзывают, чтобы спасти ему жизнь. Наши правила нельзя не соблюдать.
   - Ты играешь по правилам?
   - Ну да вроде...
  
   Этот разговор словно камень уронил с души Кэри. Теперь она могла бесконечно восторгаться современными технологиями и вслух сравнивать их с теми, что существовали в ее прежней жизни. Аленка обожала эту тему. Если бы Кэри прибыла из прошлых веков, ее счастье было бы еще полнее. Но и так хорошо. Однако уже к началу зимы всем инчакам, и маленьким, и взрослым, стало не до странностей Кэри. В Европе вспыхнула война.
   О войне узнали все по-разному, все из разных источников. Старшие услышали разговоры в Кремле во время дежурства. Начальники узнали по долгу службы. Малышам достались слухи и пересуды. Ваське же просто пришла повестка.
  
   Иноходцы разделились на два лагеря: часть деловито собиралась на войну вместе с воинственной царствующей особой, часть - несовершеннолетние - обиженно оставались дома. В ноябре 1987 года всерьез эту войну никто не воспринимал, всего лишь собирались укрепить границы, так как вспыхнуло восстание в так называемом соцлагере, и все-таки оставалась вероятность того, что бывшие социалистические "друзья" нападут на своего величественного ненавистного восточного соседа.
   Все тщательно скрывалось. Толком понять, что творится в Европе, не удавалось. Инчанские высшие чины тоже старались панику не сеять. Лучшие, самые талантливые воины (независимо от того, состоящие на службе или вольные стрелки) отправились в ФРГ, исчез например Емеля, подчиняясь безмолвному приказу. В новостях по телевизору вообще ни о какой войне не говорили. А между тем в декабре войска ФРГ, победным маршем пройдя по Восточной Германии и Польше, вплотную подошли к границе СССР.
  
   Васька зашел попрощаться в ставшую ему родной уже караулку. Хипповской хаер уже сбрили, и Васька выглядел непривычно, странно, пугающе. Молчал, неопределенно улыбался. Вот так аукнулась убежденному пацифисту учеба в Суворовском училище. Сидел в Игоревом кресле, грыз ногти.
   - Война... - бормотала Кэри. - Война... И все пойдут, ну естественно. Все пойдут.
   Васька почувствовал, что сейчас у Кэри на уме нечто важное, то самое, что так необходимо знать и ему. И он спросил. И Кэри ответила, просто, без выкрутасов.
   - Листья? Так Аненик назвал своих близких друзей, когда объяснял мне задачу. 25 Великих. Их осталось 25. Он боится, что одна Фея и останется скоро. Времена такие. Темп жизни очень быстрый. Опасно. Опаснее, чем в те древние дни, когда от огромного народа инчей осталось всего 105. Опаснее, чем когда оставшиеся гибли в муках от беспредела Феи, пока Закон не остановил ее. Но и Закон не в силах оградить 24 оставшихся, Вася, Василек, дружочек мой. Листья сейчас пойдут воевать. Мне надо оградить их. Это мое задание.
   - Ты тоже из листьев, верно? Я видел твое фото.
   - И ты.
   - Ну да, да. И нас 25?
   - Один из этих 25 - сам Аненик. Вторая - Фея, да, она тоже из Великих, как ни странно это звучит. Еще один - Перворожденный, то есть эльф. Остальные инчи. Не все из них сейчас в Мире. Кое-кто только что завершил земной путь и вернулся в Царство. Иные и не были здесь никогда... Листья, их было десять, когда я шла сюда...
   На слове "десять" Васька вздрогнул и бросил грызть ногти.
   - Десятая - я, девять под моей защитой, из них двое не найдены до сих пор.
   - Оракул сказал, что пока ты жива, никто не умрет.
   - Я уже не жива, Вася. Ты не так понял. Я просто вешка, признак. Я так думаю. Нет тут никакой мистики. Все гораздо проще. Это мое задание - оградить оставшихся от лап Феи.
   - От смерти?
   - Они нужны Фее. Сейчас, когда война и смерть повсюду, а листья еще молоды, некоторые еще дети, опыта никакого. Фея опасна. Опасно забытье, беспомощность, одинокий путь. Когда инч умирает, никто не знает, в каком месте Царства материализуется его душа, если рядом не стоять - ни за что не угадаешь. Да и рядом стоя - каждая секунда промедления оборачивается гибелью. Там время течет быстрее. Здесь минута - там день. А Фея, она везде. Она чует смерть. Моя задача - быть одновременно рядом с каждым из листьев... Настроить все органы чувств на них, прорасти в них, слышать их постоянно. Это поможет, я знаю. Я ангел-хранитель. Царица не может защищать каждого, у нее миллионы подопечных. А 9 листьев - мои подопечные. Действия очень простые. С мечом в руках защищать беспомощного инча, пока нас не отыщет и не заберет Аненик. И надо звать, звать так, чтобы он слышал. Чтобы как бы Фея не старалась, зов чтоб был слышен. Он вылетает как скорая помощь, он сил не жалея и днем и ночью летит на зов, он ищет, надо только продержаться, вот и все. Я должна всех оградить. Но Вася, я еще не всех узнала. Корону... почти не видно... Или я плохо смотрю... Иногда я вижу ее у того, у кого ее вообще быть не может... Свет глаз - вообще не виден...
   - А еще оракул сказал, что сага должна иметь счастливый конец! Какая сага, Кэри? Откуда возьмется счастливый конец? И корона из 10 бриллиантов, что это? Листья? Но они все улетят!
   - Улететь - еще не погибнуть, Вася! - подмигнула Кэри. - Вот смотри, я же улетела один раз. И что?
   - Ты сама сказала, что опасно.
   - Я сказала, что я должна всех оградить. И я буду это делать. А что касается счастливого конца... Поживем - увидим... Я так уже счастлива, можешь начать свою сагу с меня.
   - Ты хоть назови мне их! У меня тоже своего рода задание.
   - Назови! - горько усмехнулась Кэри. - Как же я назову, если сама еще не нашла? Аненик не видит ни в Мире, ни в Царстве двоих. Он их потерял. А я должна найти. И желательно раньше, чем их найдет Фея.
   - А она ищет?
   - Ищет, не сомневайся. Ищет случай. Она всегда играет по правилам, ибо ей дорога жизнь. Поэтому она ждет случая для своей охоты.
  
   В то самое время, когда поезд вез Ваську на запад, другой состав вез раненого Макса на восток.
   Весь путь Макс проделал в забытьи, в бреду. В этом своем бреду он раз за разом поднимал войска в атаку. Он кричал несуществующему взводу приказ наступать, но несуществующие солдаты не поднимались в бой. И бежать Макс не мог, и не мог поднять руки. Руки у него не было, а надо было спасать гвардейское знамя. И вот так он мучился, временами выплывая из навязчивого изнуряющего сна, чтобы попросить воды.
   Руки в действительности у него были, и это благодаря врачам. И отчасти - его молодецкому здоровью. И знамя он реально спас. Правда, ни в какую атаку он не ходил. В их казарму попала бомба, было раннее утро. Большая часть спавших погибла. Часовые, принявшие бой, навсегда остались лежать у своих постов. На заставу напали одновременно и с воздуха, и с земли - с тыла. Какие-то люди ворвались на территорию части и яростно расстреливали выбегавших из полуразвалившейся казармы солдат. Кто успел вооружиться, кто нет - солдаты, еще толком не проснувшиеся, погибали один за другим.
   Выброшенный из казармы взрывной волной, еще не совсем очухавшийся Макс спрятался за стеной штаба, пытался здесь укрыться от огня. Но в следующую минуту бомба угодила и в штаб. Макс, закрыв голову руками, укатился в придорожную канаву, сверху его засыпало битым кирпичом и землей, смешанной со снегом и кровью.
   Знамя Макс увидел валяющимся среди обломков кирпичей и мебели. Древко переломилось. О важности сохранения знамени Макс слышал на политзанятиях, он знал, что пока живо знамя - часть существует. Макс оторвал знамя от обломков древка и сунул его за пазуху.
   Сразу после этого рядом с Максом разорвалась еще одна бомба.
   Справившись с шумом в ушах, с кровавым туманом перед глазами, Макс попытался скрыться. Но ползти он не мог - руки не слушались его. Руки были окровавлены и сведены судорогой. Пришлось встать на ноги и бежать, согнувшись, передвигаясь от одной кучи развалин к другой, под свист пуль и грохот разрывов. И Максу удалось добежать до ограды части. Здесь была хорошо знакомая всем срочникам этой части яма под забором, помогавшая ходить в самоволку. Сейчас этот подкоп сохранил Максу жизнь.
   Он был безоружен, раздет - только теплое белье. Далеко не ушел бы все равно. Его спас житель местной деревни.
   Население относилось к советским солдатикам враждебно, русский язык здесь решительно не понимали. Макс все это знал. Но куда ему было деваться. Его сознание наполовину угасло к тому времени, он шел как поломанный робот, шатаясь, задами деревни, и, остановившись у первой же открытой калитки, просто упал во двор к незнакомым людям, поставив хозяина хутора перед сложнейшим в его жизни выбором между патриотизмом и человечностью.
   Человек, спасший замерзающего, истекающего кровью парня, был коренным литовцем. Он не делал вид, что не говорит по-русски. Да они вообще не разговаривали, если на то пошло. Макс так и не спросил его имени. Крестьянин просто затащил его на свой хутор, спрятал в сарае, перевязал, накормил и одел, во что Бог послал.
   Макс через щель в дощатой стене видел, как по улице деревни бегали советские солдаты, стреляя в повстанцев - местных, вооруженных неизвестно откуда взятыми автоматами. Ночью в сарай, где лежал Макс, зашли несколько русских солдат, с ними был знакомый ему сержант Егоров. С трудом подбирая слова, Макс сиплым голосом очень коротко поведал о своем бегстве через яму под забором. Егоров забрал знамя, неровно оторванное от древка, и ушел. А на следующий день Макса вынесли из сарая доброго литовского крестьянина. До какого-то города его везли на грузовике, вместе с другими ранеными, а там погрузили в поезд. Егоров давал какие-то объяснения офицеру особого отдела, Макс уже нечетко воспринимал действительность.
   Гвардейское знамя спасло Макса, знамя и имя его отца. Пока Макс лечился, его проверяли. Немец, все такое. Бежал, потерял документы и форму. Сержант Егоров, провожая измученными глазами поезд с ранеными, слабо верил в счастливый исход дела Макса, незадачливого немчика, отправившегося на войну однажды осенним утром. Однако зря - немец попался везучий.
  
   Нервы Аленки сдали в январе. Кэри давно уже исчезла из Москвы, не было Емели, Васи, Игоря. В первых числах января троица Аленка-Костик-Антон, сложив пожитки в вещмешки, отправились воевать. Верховодила в группе Аленка, как ни странно это было ей самой. На фронте их ждали, их ждала Кэри, которая не видела ничего аморального в том, что сама она и эти ребята бросили школу и намереваются вступить в бой с врагом. Кто их враг, дети не совсем понимали, но рассчитывали разобраться на месте.
  
   Общественный транспорт в Литву уже не ходил, только военные эшелоны. Чем ближе подбирались ребята к фронту, тем труднее им было продолжать путь. Их то и дело останавливали патрули, пытались вернуть домой, посадить под замок до выяснения, сдать милиции. Иноходцы просто убегали из-под стражи. Было холодно, черный короткий бушлат не грел, сапоги совсем подводили. Но ребята шли, иногда телепортировались наугад, промахивались, снова сверяли свой маршрут с Кэри. Кэри тоже перемещалась вместе с частью, в которой оказалась. И однажды настал день, вернее, вечер, когда их пути наконец пересеклись.
   Их пути пересеклись в голом черном лесу. Кэри возникла внезапно, приложила палец к губам - тихо! - и повела их за собой. Пару раз Кэри вдруг поворачивалась к сугробам и одними губами называла пароль. Сугроб приподнимал голову, оборачиваясь хорошо замаскированным часовым, глазами показывал - проходи. Часовые были в белых маскировочных халатах, их было совсем не видно и совсем не слышно. Кэри вела ребят сначала тропинкой, потом оврагом - и остановилась около входа в землянку.
   Только собрались войти - офицер вышел им навстречу, пригнувшись на пороге, в шинели, наброшенной на плечи. Вынул было пачку "Беломора", да так и замер, увидев компанию вновь прибывших. Его шапка была сдвинута на затылок, глаза темно поблескивали.
   - Василий, здравствуй, - сказал Антон, войдя в роль старшего.
   Вася не ответил. Он изучающее оглядывал троицу. Потом не спеша закурил. Аленка со страхом глядела на него. Такой суровый, серьезный - это не их дружок Василек, беспечный хиппи. С ним что-то стало, с их Васильком.
  
   - Одиннадцать лет! Тоже мне, дети полка!
   Вася бубнил приглушенно, дети полка стояли у самого выхода из низенькой землянки, прижавшись друг к дружке. Кэри привалилась плечом к двери, с улыбкой смотрела на возмущение Васьки. Землянка освещалась фонарем, который подвесили к стене. В полутемном углу сидел солдат в белой нижней рубашке, накинув ватник, и пришивал подворотничок к гимнастерке. Снаружи доносился монотонный гул канонады.
   - Мне 12, - хмуро уточнил Антон.
   Вася беспомощно оглянулся на солдата, пришивавшего подворотничок.
   - Все равно не уйду, - злобно сверкнув глазами, отрезала Аленка.
   Из угла послышался смешок. Солдат закончил с подворотничком и натянул гимнастерку. Он вынырнул на свет, потянувшись за своим ремнем, и весело взглянул на Ваську. Аленка узнала его, лишь когда он произнес со своим специфическим акцентом:
   - Почему не взять?
   Аленка отвернула голову, прикрыла глаза и тихо произнесла:
   - Казбек.
   - Отставить клички, - осадил ее Васька. - Пойдешь в лазарет медсестрой.
   - Просто листьев тянет друг к другу, - с улыбкой сказала Кэри.
   Вася посмотрел на Кэри и ничего не ответил.
  
   - Не колдовать, - сухо уронил Васька, искоса глянув на своих новых бойцов. Новые бойцы молча смотрели на командира. - Вы дадите клятву. Как все ее дали.
   Ребята не знали раньше об этом. Они не были в курсе, что одним из своих распоряжений, приравненных как обычно к вселенским законам, Аненик запретил инчакам помогать людям воевать посредством применения заветного Знания. При этом магические действия, направленные на предотвращение войны, считались дозволенными (шпионаж в мирное время имелся в виду). Васька устало пояснил, обнаружив в глазах детей полное недоумение:
   - Они только и ждут нарушений с нашей стороны, чтобы развязать более страшную войну. Если их инчаки хоть раз засекут, что мы используем магию, они обрушатся на нас со всей силой, и у нас появятся горы новых проблем.
   Емеле было поручено в самые кратчайшие сроки научить новобранцев обходиться без привычных замашек.
   Разрешалось: применять магию для спасения раненых и для одного-единственного броска из опасного места вон, без возврата на фронт, если сдадут нервы. Разрешалось выносить как своих раненых, так и раненых врагов.
   Кэри нашла в этом свое военное призвание.
   Военное призвание Емели и Игоря было гораздо сложнее. Они следили, чтобы в расположении их боевого участка не пасся иностранный инчак-разведчик, играющий не по правилам.
   Почуять втихую колдующего инчака, застать его врасплох и обезвредить особым, разработанным Емелей способом - вот была их цель.
   Потом такой инчак становился их козырем в рукаве.
   Состав вражеской армии был интернационален, он воплощал общемировое неприятие СССР. Войска, состоящие из немцев, поляков, украинцев, литовцев, латышей и эстонцев, возглавляли американские офицеры. А американцы - нация дружная, патриотичная до абсурда, и инчаки, рожденные в США, считали своим долгом участвовать в захватнических войнах, которые ведет их государство. Да, их тоже связывали законы Аненика, но нет предела хитрости и изобретательности в условиях войны, и нет такого закона, который не пытались бы обойти, и нет нации в этом отношении более беспринципной, чем американцы.
   Мало пуль, разрывов, осколков. Так еще поди скройся от ясновидящих, отлично обученных, читающих мысли на любом языке, сытых, убежденных в своей правоте американских волшебников. СССР необходимо раздавить, покончить с ним одним махом, так объяснил президент своим иноходцам. От Советов одно мировое зло. Победителей не судят, были убеждены американцы, то и дело совершая вторжение в информационное пространство, защищаемое на данном конкретном участке фронта Емелей и Игорем.
   В интернациональном составе нападающих не было особого единства и взаимной любви. Немцы, вполне удовлетворившиеся падением ГДР, дальше воевать не хотели. Их обвиняли в дезертирстве. Немцы бросали американское оружие и бежали домой.
   С коренным населением Прибалтики дело обстояло значительно хуже. Здесь уже развевались фашистские флаги. Здесь на рукавах уже носили свастику, откровенно, с достоинством.
   Здесь убивали русских только за то, что они русские. Здесь иноходцы (их набралось от силы сотня на все три республики) поседели от бесчинств, творимых родным народом. Но охать и ужасаться было некогда - в невидимых сферах шла параллельная подковерная война, о которой говорить было не принято - война между иноходцами разных стран.
  
   В рамках "предотвращения войны", как бы разрешенного Анеником, по всей Европе заблаговременно в одночасье вышли из строя все ядерные боеголовки, все стратегические комплексы НАТО, размещенные предприимчивыми американцами в непосредственной близости от русских просторов. Советские боеголовки тоже были испорчены.
   Князь Ластовецкий неплохо распорядился данными, полученными его шпионами еще задолго до начала войны.
   Иноходцы, способные быстро и незаметно испортить подобное оборудование, собирались по всей стране.
   В Европе их тоже набралась пара десятков, в том числе двое в ФРГ.
   Этого было достаточно.
   Так на неопределенное время была отложена ядерная война.
  
   Вася взвесил все риски и принял решение.
   Детки останутся при отряде. Их не выгнать. Они выйдут на тропу войны самостоятельно и быстро погибнут, лучше оставить их под надзором. Жаль, местными языками никто не владеет. Ну, будут потихоньку осваивать территорию да помалкивать. В конце концов, резко телепортироваться в Москву в случае опасности они смогут, а там как Бог даст.
   Так и повелось.
  
   Сначала учились понимать. Понимать язык, не зная ни слова. Это никак не могло быть обнаружено никем, поэтому подобные навыки использовать не возбранялось. В целом вести боевые действия пришлось не в военной форме, не с "калашом" в руках. Приходилось ходить по одному по хуторам, прикидываясь беженцами, в каких-то обносках, протягивать синие тонкие ручки, прося хлебушка, и запоминать все, что увидели, а потом темными дебрями красться назад к своим, рискуя привести хвост. Почему-то Алене страшнее всего было именно возвращаться. Многократно получали пинков за русский язык. Очень сильно получил Антон: два дня кровью кашлял. Обозлился не на шутку. Отплевываясь, вполголоса требовал оружие, требовал пустить его на передовую. Вася молчал, изучающе глядя на своего бойца.
   Учились стрелять без промаха - здесь от меткости зависит жизнь, это тебе не полигон под Орлеаном. Учились сливаться с окружающей обстановкой, исчезать, не исчезая... Учились общаться знаками. Отвыкали от колдовских замашек, учились быть людьми.
   Срочно учились читать, запоминать и ориентировать на местности карты. Учились, глядя на Ваську. Их Васька здесь совсем изменился. Как пришли, ни разу не видели его улыбки. Вася без улыбки... Темное худое лицо, совсем неразговорчивый. Ему подчинялись три десятка бойцов.
   Знали, что своего друга Макса Вася выманил ничем иным, как телепатическим внушением. Неплохая работа, Мише бы понравилось. И не против закона. Выманил его, найдя телепатически раненым, ослабшим, где-то под Псковом в госпитале... Внушил командованию, куда именно необходимо направить выздоравливающего срочника. Сюда, к ним, в армейскую разведку.
   Макс явился с предписанием, в кургузой шинельке, шапка съехала на глаза. Что-то докладывал товарищу старшему лейтенанту, а Васька улыбался одними глазами. Он был доволен.
  
   Присутствовать при сожжении советской военной формы ребятам пришлось всем троим. Затаили дыхание. Местная малышня тоже глазела на костер. Форму жгли... А что сделали с бойцами, ее носившими?
   Форму жгли с отвращением, как чумную. В деревне никто не сочувствовал русским, такой вывод напрашивался. Находившееся неподалеку поле натовцы приспособили под аэродром, ребята уже второй день следили за самолетами. Кэри давеча пыталась выручить пленных, нарвалась на "американца" - так между собой величали американских иноходцев. Пришлось удирать, а ночью... наверное... Вот только форма осталась.
   Пилотки забыли бросить в огонь. Они сиротливо валялись под голым мокрым кустом акации. Одна пилотка была в крови. Их было четыре, и еще плащ-палатка.
   Алена подобрала пилотки и оглянулась на мальчишек. Незаметно сунула сокровище под кацавейку. Странная она была, Аленка, с детства еще.
   Несла опасный груз к точке, откуда группу забирал грузовик и вез к месту дислокации. Хмуро тряслась в кузове, помалкивала про пилотки.
   На следующий день на черных пилотках троих маленьких иноходцев вместо скрещенных золотых шпаг появились красные советские звездочки.
  
   Васька отреагировал неоднозначно. Он подозревал, что все это не по уставу. Однако чувствовал, что к обычному форсу это имеет слабое отношение. Молчал, косился, но потом решил оставить им эти звездочки.
   Игорь же осудил романтизм иноходцев. Он для начала назвал их глупой малышней, а потом не спеша объяснил, что он лично сражается за Россию, что Советы он видал в гробу, что им как дворянам давно следовало бы начать разбираться в таких вещах, ну да что с них взять, с сосунков... Игорь нападал на них постоянно. К Максюхе он обращался не иначе как "фриц"... А тут совсем разошелся.
   Но когда четвертая звездочка бережно на глазах у распалившегося Игоря перекочевала с пилотки убитого на пилотку Кэри, Игорь замолчал.
  
   Шла весна 1988 года. Это было странное, сумбурное время, время гражданской войны в разваливающемся Советском Союзе. До середины весны регулярная армия несла большие потери. Тыл то и дело оборачивался самой что ни на есть горячей линией фронта. Все силы были брошены на это противостояние. Пала Украина. Зато героически сопротивлялась и гибла, так и не сдавшись, Белоруссия. Практически отдали Прибалтику, черт с ней уже, но дальше в родные земли пускать беспринципного надменного врага было немыслимо.
   9 мая 1988 года отметили с мрачной решимостью, назло обстоятельствам. Не хотелось даже вспоминать, что творилось в этот день в Прибалтике. В Васькином отряде сдвигали жестяные кружки (чай плескался только у мелких в кружках, взрослые-совершеннолетние пили что покрепче), смотрели в глаза друг другу, мысленно клялись отстоять родную землю, сделать это во имя ветеранов Великой Отечественной, ради них и ради всех остальных, и выжить вопреки всему, чтобы не отказать себе в удовольствии пройтись парадным маршем по территории республик-предателей.
   Изменились дети, прибившиеся к Васькиному отряду. В их душах не было запаса сил для того, чтобы шутить, отдыхая после сложных вылазок. Они были слишком серьезны, видели мир в черно-белой гамме, свои и чужие, плохие и хорошие. Если пришлось бы кинуть гранату прямо в людей, защищаясь - мальчишки кинули бы без тени сомнения. Да и Аленушка... В эту словно бес вселился. Человек, который не может дать отпора одноклассникам, на войне не ведает ни усталости, ни страха. Так по крайней мере казалось. Васька старался изо всех сил не создавать для них такие ситуации, при которых им пришлось бы в упор стрелять в людей. Ну маленькие они еще.
   Армия отступала, не могла никак овладеть ситуацией, ни на кого из бывших союзников нельзя было положиться. Иноходцы откровенно убивали друг друга, мир сошел с ума. Даже в кровопролитной чудовищной Второй мировой войне иноходцы так себя не вели.
   Дети мрачнели на глазах. Скудный солдатский паек, короткий сон в сыром холоде, и снова задание, и снова вылазка. Васька начал менять состав групп - теперь ходили парой человек-инчак, подстраховывая друг друга. По всему было видно, что ребята дозрели, им можно доверить совершенно такие же задания, как и взрослым.
  
   В это самое время в Царстве, в похожем на Петергоф дворце, затерянном посреди бескрайнего Дремучего леса, шло неприятное, насыщенное ложью совещание.
   Аненик просил руководителей инчаков всех участвующих в войне стран Мира собраться на это совещание по инициативе лично присутствовавшей на фронте царицы русских инчаков. Царица Рона сидела в углу полутемного зала, освещенная отсветами камина, и мрачно слушала ложь президента американских инчаков.
   Конечно, его инчаки совершенно не принимают участия ни в каких там военных операциях. Конечно, все в курсе запретов и законов. Конечно, никому в здравом уме не придет в голову перечить глубокоуважаемому Аненику.
   Глубокоуважаемый Аненик вздернул голову и сделал резкий шаг в сторону американца. Аненик чувствовал, что ему врут. Это уже было, это все уже было. Рука Аненика непроизвольно сжала набалдашник шашки.
   - Вы ставите меня перед неприятным выбором, - Аненик оглядел присутствующих высокопоставленных инчаков Мира и снова повернулся к раздражающему его президенту. - Вы недостаточно разъяснили своим подданным суть Закона, и этим вы сами обрекаете их. Ибо сказано: играющий по своим правилам достоин сожаления.
   Некоторые из европейских инчаков опустили головы, иные смотрели прямо на Аненика, все молчали. Аненик набрал в грудь воздуха и повысил голос, развернувшись к аудитории:
   - Разве не ясно, что участие в войнах Людей для нас запрещено? Разве есть здесь те, кто ставит себя выше Закона Стражей? Есть здесь те, кому безразлична судьба нашего народа в целом, кто выделяет себя и свою... как там это у вас называется... нацию? - да, нацию из общего числа Инчей? - слово "общего" он выделил голосом. - А?
   Все руководители (в Европе их именовали королями, и только на американском континенте - президентами) теперь уже разглядывали носки своих сапог, словно бы молнии, сверкавшие в глазах Аненика, могли повредить им зрение. Аненик фыркнул и повернулся к Роне.
   - Всем сложно сдерживаться и стоять в стороне, когда гибнут близкие. Но это придется делать. Ясно? Придется.
   Американец грузно поднялся и протянул Аненику какой-то документ. Аненик пожелал узнать, что это.
   - Это списки нарушений русских инчаков. Наша разведка...
   Лицо Аненика потемнело, глаза сузились в черные щелочки. Он моментально разорвал документ и бросил обрывки за спину.
   - Мне нет дела до ваших взаимных кляуз! Русские, нерусские! Мне все равно!
   Рона опустила голову. Ее жалоба на американцев была таким же образом проигнорирована. Аненик терпеть не может доносы. Зато наброситься и наорать на всех и каждого не разбираясь он считает нормальным.
   Дальше Аненик не слушал. Он не стал участвовать в межнациональных разборках руководителей. В его местном Петергофе чуть не разыгралась Третья мировая, но Аненик слишком устал последнее время, чтобы тратить время на выслушивание глупых по его мнению взаимных претензий. Самую главную угрозу он вслух не высказал, считая подобные вещи ниже своего достоинства, однако про себя решил: так это не останется. В его ведомстве ложь и неподчинение. Хм! Давно я не устраивал публичной порки.
   И Аненик покинул зал, по обыкновению оглушительно хлопнув дверью.
  
   Самый мощный и всеобъемлющий в этом году энергетический кризис грянул летом. Это были безусловно новые для ребят ощущения. Это была плата за взросление, которое они так старались поскорее приблизить.
   "Вот и ломка" - мрачно шутил Емельян, когда не то что колдовать, держаться на ногах стало тяжело.
   Кризисы наступали как во время войны, так и в мирное время, только на войне чаще и сильнее.
   Сначала иноходцы бродили, согнувшись пополам от слабости, не могли есть, тряслись от холода... Потом наступила боль. Помочь им было некому. Половина отряда слегла, вторая половина - люди - беспомощно на все это смотрели. Васька тоже трясся в лихорадке, стонал, обхватив себя руками, забившись в укромный уголок. Так переживали кризис иноходцы. Потом они вырубились. Пошел обратный отсчет. Дождутся ли, вытерпят ли, не успеет ли Фея утащить их, беспомощных и слабых?
  
   Бой, невидимый, страшный бой. Кэри тоже ощущает недостаток энергии, но ей легче, чем смертным. Меч в ее тонких руках так и мелькает. Умерев, она стала куда более умелым воином, чем была при жизни. И появилась способность чувствовать намерения Феи. Как удалось Кэри понять, что Фея уже близко, и ее костлявые пальцы уже тянутся к горлу лежащего без сознания Емели? Страха не было, только веселая злость. Кэри ни капли не сомневалась, что одержит победу. Хоть мало сил, да у Феи тоже, судя по всему...
   Кэри хорошо видела костлявую фигуру Феи, ее бледное лицо, правильное и все равно почему-то некрасивое. Внезапная защита Емели взбесила Фею; в ее упорном безмолвии отчетливо читалась бесконечная, безграничная ненависть. Мечом Фея владела безупречно, и только дефицит энергии мешал ей.
   Помнит ли, узнает ли Фея свою бывшую пленницу? Или ей нет никакого дела до отдельных личностей, важно лишь их планомерное истребление? Пламенеют в глазах Феи короны над головами Великих, пламенеют и обжигают, не дают ей спокойно жить.
   Взмах, взмах, звон металла, искры. Жаркий и стремительный бой. Меч Кэри держала двумя руками, бесстрашно нападала, гнала прочь, все, Фея похоже сдается. Еще разок ей по башке врезать - она зараза бессмертная - и можно отпускать. Я, малышка Кэри, продержалась, а Фея - согласно правил - убегает.
  
   Кэри появилась так же внезапно, как и исчезла, в мокрой от дождя плащ-палатке, запыхавшаяся и довольная. Проверила, все ли живы.
   - Где ты была? - с упреком спросил ее Макс, принявший на себя ответственность за иноходцев в ее отсутствие.
   Кэри подмигнула.
   - Да совсем рядом.
  
   Спустя четыре дня с момента, как все вырубились, кризис дошел до точки кипения. Ресницы и кончики пальцев иноходцев начали светиться, Кэри сидела закрыв глаза, она уже не находила сил для того, чтобы двигаться и говорить. Они умрут, а Кэри исчезнет, если сегодня же это все не кончится.
   И это кончилось. Потихоньку, по капле, по граммулечке, энергия, живая сила, воздух - пошла.
  
   Где же ты, милая моя? Летел сквозь утренний холодный туман, летел с закрытыми глазами, летел туда, куда уверенно вел его компас, который завелся у него в груди сразу же, как только он почувствовал, что она в беде.
   Милая моя, любимая. Открой глаза, посмотри на меня. Не умирай, держись.
   Его руки тряслись, когда он легче легкого прикасался к окровавленной форме. Живая вода в пузырьке, на самом донышке - ее теперь не достать, что вы хотите, в Мире война. Живая вода теперь стала нереальным чудом.
   Поднял на руки, как тряпичную куклу, прижал к себе, согревал ее руки дыханием, собирался с силами для прыжка в Сонный мир, сам еще после кризиса не вполне отошел. Туда, в избушку, туда, к спасению из этого ада. Тебе здесь не место, любимая моя, моя хрупкая красавица, что ты делаешь здесь в такой опасности, как ты могла!
   В избушке положил ее на нары, на рваное ватное одеяло, осмотрел рану на плече, ощупал осторожными пальцами. Лечить он умел хорошо. Времени у нас много, лежи, милая, лежи, я позабочусь о тебе, лежи.
   Я очень много чего умею делать хорошо, единственное, я очень глуп, милая.
   Искал, что бы помягче положить ей под голову, не нашел ничего лучше, кроме своего свитера, того самого, знаменитого, с оленем. От отца остался, сибирский, руками бабушки связан. Поспешно стянул свитер через голову, взъерошив волосы. Думал, чем бы прикрыть сырые бревна стены в изголовье нар. Ничего лучше не придумал, кроме как наскоро приколотить гвоздями в этом углу кусок брезента, который нашел на печке.
   Лежи, милая, лежи, выздоравливай, спи.
   Не открывай глаз, не надо. Я посижу тут с тобой, пока не подействует капелька живой воды, и уйду, меня ждут.
   Ты не хотела бы меня здесь видеть, поэтому я уйду.
   Я перенесу тебя в Мир, в Москву, в госпиталь, и тогда уйду. Пожалуй, так будет лучше всего.
   Тебе не скажут, кто принес тебя.
   Милая моя, жена моя.
  
   Макс поначалу был ценен знанием немецкого языка. Достали ему форму немецкую, трофейную. В дальнейшем же Васька заметил, что друг его Максюха имеет фотографическую память, понимает по-английски, а самое главное - он инициативен, есть в нем некая движущая сила, такой сам себе всегда найдет неприятностей на голову. Тихоня-то тихоня, все молчком да молчком, а без него как без рук. С другой стороны, у Макса не было проблем с подчинением, он умел работать в команде. Словно бы они с Васькой думают одной головой, так ладно у них все получалось.
   Восстание на Украине было подавлено в июне 1988 года. Эта первая победа немного поколебала уверенность натовских военачальников в слабости и деморализованности Советов. В Белоруссии шли ожесточенные бои за каждое село, за каждую избу. На этом фронте русским противостояли только польские и немецкие наемники, начавшие опасаться ответного вторжения; все прибалты интересовались исключительно своими землями, умирать на чужбине они не торопились. Васькин же отряд потихоньку разведывал обстановку в Литве, армия готовилась к наступлению на Прибалтику. Само наступление началось в конце июня.
  
   - Наш Игорь счастлив, - негромко заявил Емеля Ваське, когда они курили, сидя у палатки как-то вечерком, еще не темнело. - Погляди.
   Игорь и Кэри стояли недалеко от лагеря, у самой опушки леса. Вечер был такой тихий, словно и нет никакой войны. Кэри конечно расцвела здесь. На вид она повзрослела (если такое вообще возможно), черная форма ей необыкновенно шла. И она была тоже счастлива, безоговорочно, счастье лилось из ее серых глазенок каждый раз, когда взгляд ее встречался с Игоревым. Почему она выбрала его? Такого грубого, злого? Они совсем разные.
   Но как он держит ее руку в своей... Влюбился черт чудной, влюбился в девочку и поднял глаза, и увидел мир вокруг себя, а мир так красив, и так полон непознанного, кратковременного счастья. И вот теперь он боится дышать, чтобы не вспугнуть, не нарушить. Не растерять.
   - Кэри нарушает правила игры, - авторитетно продолжал Емеля, поднявшись. - Вернувшиеся не должны любить смертных.
   Васька поднял голову, смотрел на Емелю долгим взглядом. Он где-то слышал страшилки по поводу неподчинения этим правилам. Посмотрел на ребят, таких влюбленных, таких счастливых.
   - У тебя есть фотоаппарат, дай мне, - попросил Емелю.
   Емеля удивился, но сходил к своим вещам, вынес свой "Зенит". Васька настроил его, поднялся и крикнул Кэри и Игорю:
   - Давайте я вас щелкну!
   Они обернулись, и - о чудо! - Игорь улыбался. Васька запечатлел момент, ветерок ерошит им волосы, косые лучи солнца заставляют щурить глаза. А в душе у Васьки лилась песня. Он уже так привык к этому. Не стоит спешить записывать - он помнит все, что снизошло на него. Это и будет его сага. Фотографии, раз я не художник, и стихи, раз я не писатель. Но эта сага о кратковременном счастье началась.
   - Куплю себе такой, - Васька оценивающе осмотрел фотоаппарат. Он был любитель всякой техники. Оказывается, он еще и фотоаппаратов любитель, сам не ожидал.
   - Дарю, - озадаченно отозвался Емеля.
   - А ты счастлив, Емеля?
   - Ха! С рождения! - весело воскликнул Емеля. - Снимешь меня?
   Васька сфотографировал и Емелю за компанию - руки в боки, воинственный камуфляж, к ремню прикреплен штык-нож, на голове кепарик - орел! Потом фотографироваться изъявили желание и Аленка с Костиком, позировали с тяжелыми "калашами", сдвигали на лоб пилотки, принимали героические позы, завернувшись в плащ-палатки.
   Сфотографировал заодно и Максюху, который помешивал в котелке с гречкой. Макс поднял голову, задорно улыбнулся в объектив. Антон спал в палатке, Васька сфоткал его спящего. Теперь его коллекция полна.
  
   Однажды пересеклись военные пути старых приятелей Васьки и Пашки, наступление уже развернулось полным ходом. Пашкина рота попала в окружение совсем рядом от боевого участка, на котором воевал Васька. Кэри пошла как обычно спасать раненых. Аленка нередко ходила с ней, ощутив однажды на своей шкуре, что санитары, выносящие раненых с поля боя, рискуют ничуть не меньше самих солдат. Ну что сможет одна Кэри? Скольких успеет вынести одна? Телепортация в физическом смысле ничем не отличается от какого-либо другого расходования сил. Маг вообще напоминает аккумулятор, склонный к разрядке. А если еще общая усталость, не имеющая исхода, скудное питание, ранения, страх... К окруженной роте пробились, лишь когда от нее почти никого не осталось. Пашку они поначалу приняли за мертвого, но проверили, как проверяли каждого. Это сначала страшно было ворочать убитых, потом притерпелись. Сколько жизней спасли. И вот перевернули лейтенанта, а он застонал. Телепортировали в числе остальных до лагеря. Там остановились отдохнуть, раненых положили между палаток на траву. Там его Васька и увидел.
   Встреча была недолгой и малоэффективной: Пашка лишь мутным взглядом посмотрел на своего друга Ваську и снова впал в забытье. Ваське оставалось только распорядиться, чтобы Пашу бережно отнесли в санчасть, а оттуда, как положено, отправили в госпиталь.
  
   Их чуть ли не единственной отдушиной в то тяжелое время были песни. Петь вообще-то было нельзя - куда там, и говорить-то не поговоришь особенно. Однако в землянках, закрыв наглухо дверь, пели.
   Как не петь. Начинал как правило Емеля, низким сумрачным голосом. Что-нибудь протяжное, глуховатое, задушевное. Разные бойцы имелись в Васькином отряде, уроженцы разных мест, и разные песни певали они, тихонько, моргая слипающимися глазами на огарок свечи.
   Споют песню, как душу наизнанку вывернут, выговорятся, и спать... Иной раз и десяти минут не пройдет - тишина и все спят, лишь Васька, обняв поджатые к подбородку колени, устремив куда-то вдаль взгляд, тихонько задумчиво тянет:
  
   "Ей скажи, она свободна,
   Что я женился да на другой..."
  
   Певали и для поднятия духа, во время марш-бросков, когда части переходили в полномасштабное наступление. Дети тоже пели, и не просто так пели, а нередко Костик солировал своим дискантом, еще не загубленным подростковой ломкой голоса. Особенно ему удавалась "Вставай, страна огромная". Слезы наворачивались, когда он пел.
   Воспитанные все трое парижским "андеграундом", дети поражали количеством знакомых им старых, даже раритетных песен. То, что им казалось обычным, взрослых сражало наповал. Откуда эти чеграши знают слово в слово "По диким степям Забайкалья"? В детсаду выучили? А "Ревела буря, дождь шумел"? Песенки не детские... Да еще Аленка, в общем азарте тоже начавшая распеваться, эти раритетные песни исполняла с какими-то давно забытыми интонациями, так, как будто не пела, а проигрывала старую поцарапанную виниловую пластинку... Повторяла даже выговор канувших в прошлое неизвестных исполнителей, которые родом кто из Одессы, может быть, кто из манерного Петербурга, кто из шахтерского Донецка, кто с Чусовой, а кто из Москвы старомодной...
   Макс пел смешно, слегка коверкая слова патриотичных песен вроде "Катюши". Пел смешно, но быть смешным нисколько не боялся. Мог даже на публику попаясничать немного, как дети обожали такие моменты! Смеялась даже меланхоличная Аленка, и как смеялась, как заразительно она умела хохотать, без удержу, увлекая остальных. Жаль, концерты Макса были короткими и нечастыми. Кстати, произношение Макса содрать для Алены была пара пустяков. Не для насмешек, не для развлечения - просто так странно она познавала мир. Она всегда была странной, с детства еще.
  
   Удачной парой в разведке считались Аленка с Максом. У них присутствовало понимание на интуитивном уровне. Хотя они не похожи характерами, и реакции на события у них разные. Аленка нелегко подчинялась, обладая командирскими замашками - однако с Максом как-то пошло дело. Макс был великолепен. Понятно, что в немецкой форме ему, говорящему без акцента по-немецки, было проще вести разведку в лагере врага; на руку играло и знание английского, но не только. Простодушно-благодушное выражение лица, мирный расслабленный видок; весь его облик внушал сплошное доверие, ощущение безопасности; к тому прилагались глаза-сканеры, память-фотоаппарат и крайняя внутренняя собранность. В обязанности Алены входило обеспечивать его прикрытие, осматриваясь по сторонам и выполняя роль его глаз на затылке. Телепатировать им и не нужно было: в условиях непрекращающегося стресса у них максимально обострились ВСЕ способности, появились удивительные таланты, в том числе, видимо, и паранормальные. К тому же Алена на тот момент уже могла сказать самые ходовые фразы на немецком языке с прекрасным тщательно скопированным прибалтийским акцентом. И только в июле удача отвернулась от них. Аленку на задании сразила шальная пуля, да еще и переехала немецкая машина.
   Максу было очень непросто не выдать себя какими-нибудь неуместными эмоциями при виде ее безжизненного тела, контролировать выражение лица и мысли в голове.
   В лагере поднялась стрельба, началась некоторая неразбериха, и лишь воспользовавшись всеобщей сумятицей, Макс предпринял отчаянную попытку унести Алену из смертельно опасного места и при этом не погубить обоих окончательно.
   Пуля пробила ей руку навылет. А вот колесо автомобиля безжалостно проехалось по ее ноге и по уже простреленной руке. К своим приехали, все перемазанные в кровище, Аленка то и дело уплывала в небытие, Макс нес ее на руках, и ее голова бессильно болталась.
   Выхаживала подружку Кэри, лила крупные как горох слезы из своих прозрачных как горный хрусталь глаз. Поначалу было совсем худо; на ноге сделали три операции, собрали кость по запчастям. Макс навещал свою напарницу, осторожно прикасался к выглядывающим из гипса пальцам руки, печально глядел, повергая Аленку в холодный ужас - думали, не сможет ходить. В госпитале, дислоцирующемся в Каунасе, ей в ногу вставили металлический стержень, рекомендовали отправить в Москву. Аленка сквозь сжатые зубы цедила:
   - Даже не думай, Вася.
   Емеля, бывший в свое время учителем Аленки, хорошо знал ее беспредельное упрямство и, качая головой, опустив свои прекрасные синие глаза, советовал Ваське забрать ее с собой, ибо все равно сбежит - пусть ее долечивают в санбате, ничего, как-нибудь, Бог даст, справятся. Васька, переживавший за девчонку, уступил.
   А Алена все возвращалась мыслями в тот день, снова и снова видела грязное, широкое колесо, выросшее над своей головой, и слышала хруст костей, и по позвоночнику, по взвинченным нервам, продергивала адская боль, и ей было страшно, и она боялась своего страха. Она вообще не была уверена, что этот страх когда-нибудь оставит ее. Никому она не говорила про этот страх, стыдилась. Но некоторым и не надо говорить - они читают в глазах. Емеля шептал, опустившись на колени около ее походной лежанки:
   - Да, бывает страшно. Страха не испытывают только маньяки, знай. И мне страшно, и Ваське - всем. Надо только преодолеть. Это и есть мужество.
   Где-то Аленка уже слышала об этом... Разлепив обметанные губы, отвечала упрямо:
   - Ты мужественный...
   Емеля продолжал тихо, усевшись на землю:
   - Ты так считаешь? А вот что я расскажу. Однажды я попал в плен к Фее... Да, девочка. Вот там я страху натерпелся. Вот где истерика была натуральная. Потому что выходов не было из западни. Я прощался с жизнью и, так как меня никто не видел, бился головой об стену. Я не хотел умирать, вот как не хотел. Я кричал: за что? Я не хочу - вот что я кричал. Ну, видишь, жив до сих пор. А страшнее ничего с тех пор не видел. Шестнадцать мне было.
  
   Долгие, долгие недели в гипсе, перед глазами в основном брезентовый потолок походного госпиталя, нога подвешена... Все наступают - везут Аленку за собой. Начиталась до смерти, с отчаяния начала изучать английский, песен спела сама себе и другим раненным - десятки. Лежа, в полный слегка охрипший голос, с видимым удовольствием от песенки и от самой себя:
  
   "Отвечал ей казак молодой:
   "Осетра я ловил под водой.
   Не упоймал осетра, больно речка быстра,
   Зачерпнул я воды сапогой!!""
  
   За время ее лечения в госпиталь два раза приводили и один раз приносили на перевязку и извлечение пуль старшего сержанта Гришку Ераня, верного товарища Емели и лучшего бойца Васькиного отряда. Ерань воспринимал все процедуры философски, больше одного дня не валялся, а вообще как правило уходил сразу, едва заканчивали бинтовать. Это был призывник, попавший в армию сразу после отчисления из какого-то тракторного техникума. Веселый малый; раненые делали ставки, когда и с каким ранением приведут сюда Ераня в следующий раз.
   А пока не приводили, и он где-то там ходил в разведку, и все остальные ходили, рискуя ежеминутно жизнью, терпение Алены таяло на глазах, особенно с момента, как совсем охрипла и умолкла.
   Все порывалась встать, ей казалось, что все давно зажило и она напрасно теряет время, лежа в кровати. Ее предупреждали, что если не долечится - скорее всего, останется хромой на всю жизнь.
   Лишь бы встать! - упрямо думала она. Лишь бы встать, а там... Быть так долго беспомощной, никчемной, для нее это невыносимо, и для нее, и для окружающих. Обозленная и разочарованная, Алена быстро превращалась в желчную язвительную грубиянку, в бедах которой был виноват весь мир, и миру этому она непременно должна была свои претензии высказать короткими обидными фразами. Врачи и сами были не прочь поскорее выпустить ее на волю.
   Выпустили в один из промозглых осенних дней, но строго-настрого: не ходить!
   Но она все-таки поднялась и пошла. Получилось не сразу; но пошла. Мышцы ослабли, нога болела. Сначала на костылях. Ну ничего, ничего, уговаривала она себя. Ничего. Наверное, танцевать так и не научится, что ж... Главное, летать теперь научиться.
  
   Васька сидел у рации и смотрел, что торопливо строчит карандашом радист, одной рукой прижимая к уху наушники. Вырвав у него из рук готовое донесение, Васька ушел в землянку, мельком глянув на сбившихся в кучку ребят. За ним шагнул Игорь, пригнувшись на пороге.
   Потом Васька вышел, сел на пенек у костра. Пилотка его была сдвинута на затылок, за ухом торчал карандаш.
   Васька собрал вокруг себя старших и сказал:
   - Так, ребята. Задача такова. Нам надо изобразить наступление наших войск...
   - Целой армии или достаточно дивизии? - встрял Емеля.
   - Тихо! Вот здесь, - не отвечая, Васька ткнул в карту, начертил стрелку. - Таким образом, мы их спровоцируем, чем решим сразу две задачи.
   - Нас мало, - тихо сказал Игорь.
   Вася глянул на Игоря сосредоточенно и серьезно.
   - Придется справиться. У нас будет артиллерийская поддержка, и сюда уже подходят две роты пехоты. Начинаем через час десять, пока отдыхайте.
   Васька глянул на часы и тут заметил стоявших за спинами бойцов ребят.
   - Так. Вы. Отнесете пакет в штаб армии. Втроем.
  
   Васька и не собирался скрывать, что отряду почти наверняка конец. Конечно, ему были известны причины, по которым им нельзя было дожидаться подхода основных сил. Был приказ, его не обсуждали.
   Обычно, отдавая команды, Васька бывал деловит; теперь же, захлопнув планшет, он стал задумчив. Взгляд его остановился, вперившись в опавшую листву под ногами. Он медленно убрал карандаш в планшет, передвинул пилотку на лоб; медленно повернулся. Посмотрел вслед удаляющимся иноходцам. Он готов был узнать на деле, что такое есть разведка боем, он готовился умереть.
   Ребята были далеко не дураки. Они поняли, что Васька просто отослал их под благовидным предлогом, но ослушаться приказа не посмели, понесли пакет по назначению. А когда вернулись, всего через два часа, застали на месте лагеря картину полной разрухи.
   Где-то шел бой, непрекращающийся грохот рвал уши. А на том месте, где еще час назад располагался лагерь разведчиков, тут и там на развороченной земле валялись обрывки личных вещей бойцов, куски шинелей и плащ-палаток, от землянки осталась только воронка, на дне которой угадывались обломки бревен и между ними - сплющенный чайник. Ребята побежали на звуки боя, мчались через лес, не замечая холодного дождя, усталости и гари, разрывавшей легкие. Аленка от боли в ноге лила беззвучно слезы, куда там бежать, идти уже не могла. Но остаться одна тоже не могла: догоняла своих телепортацией. Рядом, совсем рядом с воем пролетали и падали снаряды, вырывая с корнем деревья и взметывая целые столбы земли и огня. Ребята приседали, закрывали уши, если совсем близко - падали на землю, вжимались, слыша визг пролетающих над головой осколков, потом вставали и бежали дальше. И рано ли, поздно ли, они прибыли на то самое место, где минуту назад прошли в атаку родные бойцы.
   Первым они увидели Емелю. Контуженный, он полз на четвереньках, волоча автомат, его глаза и темные волосы были засыпаны землей, налипшей на кровь, он тряс головой и судя по всему ничего не слышал. Антон бросился к нему, кричал ему что-то в самое ухо, пытался остановить, усадить или уложить, посмотреть его разбитую голову. Меж деревьев увидали Кэри, она сидела на коленях около бойца, при ближайшем рассмотрении оказавшегося Игорем. Игорю очередью прошило живот, и бледная как смерть Кэри быстро бинтовала его прямо поверх гимнастерки.
   Аленка с Костиком тащили из воронки раненого Макса. Лицо Макса было залито кровью, и левый рукав тоже, боялись взять его под мышки, неловко тянули за невредимую руку и за ремень. От Аленки с ее сломанными и простреленными конечностями помощи было мало, но она легла животом на край воронки, уцепилась за воротник Максовой гимнастерки и тоже тащила, как могла... Макс помогал им, упираясь в сырую землю сапогами.
   Ваську нашли, когда уже совсем отчаялись. Кэри уже в одиночку перебинтовала спасенных и по капле вливала им в запекшиеся рты живую воду, а ребята все искали.
   Обходили с ужасом горящий американский танк, и вдруг под гусеницей увидали руку... Узнали эту руку сразу, по "командирским" часам и краешку рукава гимнастерки, залезли под танк и увидели самого Ваську, а рядом с ним нашли и вытянули из грязи не подававшего признаков жизни Ераня.
   Васька был весь переломан, но жив, он дышал. Не зная точно, что у него сломано, куда он ранен - не поймешь, весь в грязи и в крови - бережно вынесли его втроем и положили рядом с остальными.
   Гришка, к вящему счастью ребят, вовремя застонал, и чуть дрогнули его ресницы - жив! Его тонкие, чуть вьющиеся русые волосы все были в спекшейся крови, а в правой руке он намертво зажал автомат.
   Таким образом, листья на данный момент были все живы. Искали еще живых, из своего отряда еще 2 человека, из пехоты семеро - их тоже перебинтовали, положили рядом с иноходцами.
   Телепортировали их к эшелону, увозящему раненых в госпиталь. Положили на землю, ожидая, пока их разместят в вагонах. Охраняли своих раненых, заботливо поправляли бинты, утирали кровь и пот, смачивали им пересохшие губы (санитары на инструктаже им объясняли, что попить можно давать не всем и не всегда). Игорь бредил, Васька лежал словно мертвый, едва-едва дышал. Кэри плакала, глядя на Игоря, прижималась щекой к его плечу. Она собиралась сопровождать раненых до самого госпиталя, чего бы ей это ни стоило.
   Макс тоже бредил. Аленка сидела на покрытой инеем траве между Максом и Гришкой, такими молодыми, почти школьниками, лежащими теперь без сознания на земле, израненными, истерзанными. Нога ее совершенно онемела и адски ныла, словно бы этот стержень врезался в живую плоть; однако сейчас не время для старых переломов. Макс что-то бессознательно бормотал, и знакомой показалась Аленке эта картина: окровавленное лицо солдата, звездочка на пилотке, глаза закрыты, и бредит, а бредит не по-русски.
  
   С той поры Васькин отряд перестал существовать. Ваську, Ераня и Игоря отправили самолетом в Москву; Макса и Емелю оставили лечиться в местном госпитале; Кэри полетела в Москву сопровождать тяжелораненых ребят. Оставшиеся не у дел детки растерялись, их начальство тоже - вроде и отослать в тыл нет причин, а как теперь применять их силы - только им самим известно, кто их поймет, колдунят? К счастью, Емельян довольно быстро оклемался и настиг свою перешедшую в наступление часть. Вместе с Емелей ребята организовали самостоятельный летучий диверсионный отряд, совсем потеряли всякую осторожность и почти не вылезали из вражеского тыла. Действия под руководством столь анархического начальника, как Емеля, очень быстро выработали у ребят умение принимать решения и осознавать меру ответственности за свои поступки. Каждый из троих получил уникальную возможность проявить себя до самого дна, решить для себя самого - надо ли мне это, мое ли это дело. Самым талантливым из них был, бесспорно, Антон - не по годам серьезный парень, казалось, уже появившийся на свет с вложенными в голову знаниями стратегии и тактики и с явственными задатками лидера.
   В военных действиях произошел перелом; американские иноходцы исчезли, а вместе с ними незаметно из театра боевых действий оказались выведены американские офицеры, солдаты, техника. Прошел веселый слух, что американские инчаки потеряли своего начальника, называемого президентом. Президента, говорили, снял сам Аненик. Верилось с трудом, многие не верили не то что в это, но и в само существование мифического Аненика. Польские солдаты перешли на сторону Советов. Немцы, всерьез опасаясь оккупации, яростно защищались, брошенные всеми бывшими союзниками, уже не понимающие, зачем собственно они вообще ввязались в чужую войну и за что теперь страдают. Что касается прибалтов, то с ними все обстояло куда хуже. Жители прибалтийских республик с трудом пережили факт, что их восстание подавлено, они продолжали скрываться в лесах и нападать с тыла. Навести порядок на взбунтовавшихся территориях пока не удавалось; были созданы специальные подразделения для выявления и обезвреживания банд повстанцев. В одной из таких групп воевал Паша Васильев - сам не ожидал, однако оказался талантливым в поиске опаснейших диверсантов.
   Макс выписался из госпиталя в феврале. Выписался условно: последствия ранения все еще не отпускали его, развинченный организм сбоил, требуя передышки. Но уезжать с фронта в какой-нибудь санаторий Макс не хотел категорически. В результате Макса оставили при родной армии переводчиком в политотделе. Пути друзей разошлись, однако хитрые и веселые иноходцы под руководством неугомонного своего начальника периодически разыскивали на фронтовых дорогах своих товарищей; они навещали предельно уставшего Пашу, который от недосыпа стал похож на привидение; подбадривали растерянного Макса. Макс, оказавшись при известных обстоятельствах на родине, ощущал себя слегка не в своей тарелке. Ему по роду службы приходилось общаться с военнопленными немцами, что буквально выбивало почву у него из-под ног. Взгляд у Макса был растерянный, вид взъерошенный, и Костик с Антоном собирались было его поддразнить по этому поводу, да Емеля запретил. Он видел, что Максу не до шуток. А больше всего Макс не любил, когда поднимался вопрос о его национальности здесь, на войне. Только он сам забудет, что он тоже немец, он тоже потомок фашистов, как найдется кто-нибудь сочувствующий, кто участливо спросит: ну как ты, как тебе, ведь это ваши, это немцы.
  
   Разведчики, как и положено, первыми вошли в Берлин. По сути дела, Германия давно уже сложила оружие, защищалась лишь для вида. Всем было понятно, что войне конец. Что теперь будет, боялись и помыслить. Полагали, что страшная месть СССР не за горами. Оккупация всей страны, туда-сюда... Иноходцы тоже не были в курсе, чего теперь ждать немцам, да они и не думали об этом. Капитуляция была подписана 16 апреля 1989 года.
   Оставлять войска в Германии руководство Советского Союза не стало. К величайшему удивлению всех участников антисоветской коалиции, ни одного русского солдата не осталось ни в Германии, ни в Польше, ни в одной другой стране, через территорию которых прошли войска, уже к концу мая. Армия ушла быстро и подчеркнуто вежливо: мародерство каралось расстрелом. Напряженная обстановка осталась в Прибалтике, но ведь это наше внутреннее дело, не так ли? Или кто хочет вмешаться? Желающих не нашлось.
  
   Перед тем, как вернуться к теме пропущенного года учебы, стоит вспомнить об одном удивительном факте, приключившемся в жизни отважного Васькиного отряда весной. 9 мая 1989 года иноходцы впервые оказались участниками Парада Победы, и вот как это вышло.
   Командующий армией, их генерал Лужин, был в курсе всех перипетий военной жизни своих бойцов. Он знал, при каких обстоятельствах прекратил существование Васькин разведотряд, и счел необходимым представить разведчиков к наградам - всего 33 фамилии, из них 22 человека посмертно.
   Однако с иноходцами вышла загвоздка - жаловать их советскими наградами отказались. Лужин приехал к Верховному главнокомандующему, добился личной аудиенции. Он настаивал. Более горячего защитника у иноходцев перед руководством страны еще не было. Это было дело принципа, и Лужин горячился. Он был из тех отцов-командиров, которые горой за своих бойцов. Уже в летах, а глаза хитрые - иноходцы его обожали. К Васькиному отряду, полному веселых волшебников, Лужин питал особую слабость, втайне считал его гордостью своего подразделения, знал, кому что довелось пережить из этих солдат. А столкновения с Верховным он не боялся - и не таких видали.
   Что, теперь всех иноходцев, бывших на войне, награждать придется? А почему бы и нет, позвольте спросить? Во всяком случае, вышепоименованных иноходцев прошу наградить.
   Верховный главнокомандующий умел переливать из пустого в порожнее. Он не говорил ни да, ни нет, вздыхал, понимающе кивал головой, уводил разговор в сторону. Словно бы не знал, как поступить, по совести или по регламенту. Посмотрев на эти метания, Лужин пошел ва-банк: он вызвал 11 оставшихся в живых бойцов Васькиного отряда в Кремль.
   Васька и Игорь только-только встали на ноги, ходили еще кривовато, были бледны. Ерань держался молодцом: на нем все заживало, как на собаке. Все явились в полевой форме, как велел Лужин, без парада, как есть. 4 человека и 7 иноходцев. С генералом встретились у Боровицких ворот. Прошли мимо часовых, невольно повытаскивали руки из карманов, украдкой озирались. Иноходцы бывали здесь раньше, им приходилось пару раз стоять на карауле в Теремных палатах. Другим было и страшно, и интересно посмотреть изнутри на святая святых, в которой уживались советское руководство и царское окружение. Атмосфера в стенах Кремля царила официальная, сумрачная, было ощущение, что его обитатели скованны, сдержанны, привыкли ожидать дурных известий, прислушиваться к шагам за спиной, к шороху за стенкой... Столетиями все так, в какие одежды не одевались бы, какими словами не объяснялись бы люди, вынужденные здесь находиться. Сейчас, весной, царская семья переехала в Коломенское, забрав с собой почти всю челядь; большая часть прекрасных покоев Большого Кремлевского дворца погрузилась в тишину и сон. И только Зал заседаний Верховного совета, варварским образом возникший из руин Андреевского и Александровского залов, изредка оживал, принимая гомонящие толпы народных депутатов, да вот недавно в славном Георгиевском зале жаловали государственными наградами выдающихся военачальников, одержавших победу в давешней войне.
   Но не Большой Кремлевский сегодня ждал их, не расписные царские палаты и не парадные залы. Подошли к Сенатскому дворцу, через арку попали на внутренний двор. Скучный солдатик у входа и не подумал отдать честь генералу. Крыса тыловая, привычно- неприязненно обменялись мыслями иноходцы. С улицы донесся густой монотонный звон Ивана Великого, которому сонно вторили один за другим все соборы Кремля. В парадном холле с выстроившимися по кругу колоннами их ждал человек в штатском, который повел группу сводчатыми, пропахшими стариной переходами. Поднимались по лестнице, устланной вытертым красным ковром, проводили рукой по перилам, которых касались руки великих людей, нездешними тенями скользили мимо изредка попадавшихся представителей пролетарской власти, холодно цеплявших глазами пришельцев.
   Товарищ генеральный секретарь, он же Верховный главнокомандующий, ждал гостей в своем кабинете, он поднял голову при их появлении и снял очки. Странная компания предстала его взору, но Верховный ждал их, он знал, кто перед ним.
   Бледный до желтизны командир отряда, офицер Советской армии, старший лейтенант. Несмотря на форму, это иноходец, устало смотрит в стену напротив. Талантлив и хладнокровен, профессионал, едва оправился от тяжелейшего ранения. Еще один офицер Советской армии, младший лейтенант. Его наивно-скромный вид обманчив: доброволец, поступивший в армию прямо со школьной скамьи, путь от рядового до офицера, нашивки за ранения, медаль "За отвагу"... Кстати, немец; не иноходец. Сержант Советской армии, красивый как киноартист, даже шрам на щеке его не портит; на груди две медали. Несгибаем и честен. Старший сержант, худенький школяр с жаркими светлыми глазами, судя по нашивкам, насквозь израненный, знаменит своей отвагой и сообразительностью. Рядовой Советской армии, постарше всех будет, лет 30, взгляд такой хороший, честный. Тоже с наградами, редкий умница. Юноша-иноходец, не вполне может держаться прямо из-за ранения, но вид очень величественный. Храбр на грани безрассудства. Волчата, дети полка: двое мальчишек лет 12-13, бравые солдатики, носы кверху, руки по швам; две девочки-погодки, одна светленькая и задорная, другая темненькая и глядит волком, рукав формы неровно зашит толстыми серыми нитками. И гражданский, судя по одежде, тоже иноходец; это взятый под контроль огонь, это рвущаяся наружу жажда жизни, это бесконечная насмешка над всеми печалями земли. Герой, не ведающий страха. Взял на себя командование после ранения старшего.
   И пилотки волчат, с советскими звездочками. Четыре черных пилотки с красными звездочками.
   Генеральный секретарь коротко пообщался с остатками героического отряда. Речь его лилась как ручеек, ласково и спокойно. Он благодарил их за преданность и приносил извинения, что в связи с бюрократическими неувязками не может прямо сейчас вручить им заслуженные ими в боях награды. И в конце концов, еще раз посмотрев на пилотки, предложил Лужину разрешить его бойцам принять участие в Параде, который состоится послезавтра у стен Кремля.
  
   Без репетиций, потому что поздно, прошли репетиции все... Пройдут ли строевым шагом, не грохнутся ли в обморок от слабости выздоравливающие бойцы? Одеть ли всех в одинаковую форму, или как есть пусть будут? А гражданский? Впервые в истории Парада Победы иноходцы, бойцы дворянского Орловского конного корпуса, пройдут по Красной площади.
  
   И они прошли, некоторые из них - буквально из последних сил. Сначала они стояли, как и все, ждали сигнала к началу парада. Они прошли первыми, Емелю одели в черную форму, он нес штандарт и был полон ликования. Странная группа, пятеро в советской форме, шестеро в полевой инчанской. Моросил дождик, где-то на мавзолее группировалось высшее руководство страны. Там же где-то держали зонт над царицей России. Иноходцы, согласно краткой инструкции, на мавзолей не пялились, не улыбались. Собрали себя в кучу и прошли под звуки марша строевым шагом, болью отдававшимся в израненных (и поломанных) телах. И это притом, что за два часа до начала парада все раненые приняли специфические препараты, гарантировавшие им временное избавление от боли. Удивительное свойство плащ-палатки - при ходьбе подвернутый четвертый угол ее обеспечивает планомерное попадание дождевой воды попеременно то в правый, то в левый сапог. Надо же, в боях не замечали... Диктор за кадром послушно рассказал о подвигах, совершенных данной разведгруппой в минувшем году при отражении вражеского нападения на нашу страну. И о том, что отряд был фактически уничтожен прицельным огнем неприятеля, сознательно вызванным на себя. И о том, что в состав группы входили офицеры Орловского корпуса. Только о том, что этим офицерам нет и 16, да о том, что они иноходцы, диктор не сказал ни слова. Да и пусть. Васька шел впереди и самым краешком губ улыбался, мысленно возвращаясь в памятный день 9 мая 1979 года, который в неизбывное горе поверг его лучшего дружка, на долгие годы лишив покоя не только Макса, но и его самого. И кто бы мог подумать, что ровно через 10 лет Макс сам лично, с полным на то основанием, гордым шагом защитника пройдет по главной площади страны.
   Не этого ли он добивался?
   Все к лучшему.
  
   Конечно, это был первый парад с участием иноходцев. Конечно, имелись и другие, не менее достойные подобных почестей, дворяне и иноходцы. Все дворяне Орловского корпуса, согласно присяге, отправились на войну. Каждый дворянин, спешившись, записывался туда, куда пошлют - кого в пехоту, кого в артиллерию, кого в танковые части. Сам Орловский корпус в виде кавалерии на войну не приглашали, демонстрируя наглядно, что в подобных вояках не нуждаются. Гусары и уланы отлично находили свое призвание в мотострелках и десантниках, и никто из них не пекся о наградах и почестях. Их командиры отправляли представления к наградам, естественно остававшиеся без удовлетворения. Орловский корпус потерял лучших офицеров, дворянство потеряло лучших птенцов, счастливых, что довелось и им послужить своему неблагодарному Отечеству. Ведь для этого их растили; об этом, о служении Родине до последней капли крови, пели им во младенчестве бабушки, бабушки отборных голубых кровей. Им шептали об этом прошедшие лагеря деды, чудом уцелевшие на полях сражений Великой Отечественной. Для этого их пестовали грозные отцы - дабы не посрамили! - которым самим не довелось, эх, не довелось...
   На войну сбежал 16-летний тогда младшенький сынок царя, Иван Андреевич. Да удержать его не удалось бы никому. Это не парень, это живая ртуть! Война! Без него! Хитрый он был парень, Ванька. По документам его не брали в армию - молод; так он сбежал, многократно наврал про документы, возраст и фамилию и в конце концов оказался на передовой радистом в танке. Лишь в госпитале его рассекретили и в глубочайшем ужасе отправили в Москву лечиться. Только бинты и ожоги помешали Ивану подраться с военврачами.
   На фронте побывала и царица инчей, личную гвардию прихотливо набирала из числа инчаков, попал туда и Димка Муха. Царица женщина в летах уже была, однако ж остаться дома не пожелала, хотела лично поддерживать своих питомцев. Охране царицы повоевать толком не удалось, но пороху понюхали, да и в охране той были в основном подростки.
   И вот, когда опустошенные полки снова собрались в расположении (по разным крупным городам стояли они, в Москве например только гвардейцы-иноходцы и гусары), ликованием встретили вернувшиеся с войны, искалеченные, израненные, но живые дворяне объявление диктора Центрального телевидения СССР о том, что в параде Победы сегодня принимают участие бойцы Орловского конного корпуса. Пусть чудно и странновато выглядела эта горстка "бойцов", пусть их было ну настолько мало, считанные единицы, но чувствовали все, что это - лишь первая ласточка. Пройдут, пройдут еще верхом на породистых конях, увенчанные заслуженной военной славой, потомки благородных родов России, по Красной площади, наравне с другими солдатами и офицерами, ибо не уступают им ни в мужестве, ни в преданности присяге.
  
   Ну так а теперь о неприятном.
   Сбежавших на войну учеников школы любезно оставили на второй год. Половину пятого и весь шестой класс пропустили Аленка, Антон и Костик. Игорю и Димке Мухе предложили экстерном догнать одноклассников, их школа в Уланском переулке обучала одаренных детей и таковыми полагала всех, кто попал в ее стены. Игорь учился слабовато и уже ворчал, что видал он этот экстернат в гробу и в белых тапках. Однако у них был выход, которым обычно пользуются студенты-иноходцы. Разница в скорости течения времени между известным нам Миром и сокровенным Царством иноходцев позволяла во все времена моментально излечивать тяжелые раны, а также подготавливаться к экзаменам за одну, последнюю ночь, не приходя ни разу на лекции. Это явление и стало основой успешного преодоления казавшегося чем-то ужасным экстерната для всех "детей полка".
   Что касается загадочной, растерянной Кэри, то она так и не принесла никаких документов в школу на Красной Пресне, в результате чего потеряла право в ней обучаться. Вторую попытку ей дали в школе Игоря, и то на основании клятвенных заверений Димки Мухи, что Кэри непременно принесет свидетельство о рождении, которого ей на самом деле лучше бы не показывать - по известным причинам.
   Васильку задним числом был предоставлен академический отпуск, первый в истории его обучения, но далеко не последний.
   Максу вернуться в школу не довелось.
   Макс исчез спустя три дня после парада. Его родители растерянно показывали официальное письмо на бланке Министерства обороны, согласно которому Макса отправили учиться в некое военное училище. Верить или нет, родители не знали. Глаза матери казались выплаканными насквозь.
   Иноходцы искали телепатически своего Макса, но он словно в воду канул.
   Васька смотрел в своем альбоме, полном снимков и стихотворений, на черно-белую фотографию Макса, на которой он сидит у костра с ложкой в руке и, обернувшись через плечо, весело ухмыляется. Пилотка на правое ухо, русые волосы давно не чесаны. Неужели вот так оторвался и улетел? Пусть он не из листьев. Почему же он не отзывается, не чувствует зов, куда он делся? Посадили? Расстреляли? В братской могиле с дыркой в затылке? Номер такой-то?
  
   Война связала этих иноходцев, разных по возрасту и характеру, как оно наверное бывает во все времена. С горестями и радостями они таскались друг за дружкой, старались держаться поблизости при выполнении служебных заданий. Одного сейчас не хватало... Верили, что жив. Потому что как водится: пока мы верим, он где-то среди нас.
  
   ...Шаг, еще шаг, по песку манежа. Никогда не буду танцевать, и не буду бегать, и прыгать нельзя тоже. Но ездить верхом я буду все равно.
   Никакого понимания, никакой поддержки Алена ни от кого не ждала. И совершенно не нуждалась. Она не позвала с собой друзей, чтобы не начали отговаривать. Объяснять, чем для нее является возможность и умение ездить верхом, Аленке было некогда, и вовсе не хотелось. В тот год ей было 13; она значительно вытянулась, лицо у нее похудело и потеряло детскую беззащитность; она становилась буквально невыносимым для окружающих существом, не умеющим найти контакт с людьми и воспринимающим общение как досадную помеху созерцательному времяпрепровождению.
   Она пришла в манеж с твердым намерением сегодня же доказать себе, что она по-прежнему классный наездник, что ничего не изменилось. Емельян, согнанный шестым чувством с насиженного места в тихом кафетерии на Арбате, пришел за ней невидимкой, взбудораженный легкой тревогой, нахохлившись, спрятав свои опасения за поднятым воротником кожаной куртки.
   Он не стал ей мешать. Его живая фантазия рисовала картины болезненного падения, и он гнал их прочь, чтобы не помешать Алене утвердиться в собственном мнении о себе.
   Емеля отлично знал, что за демоны рвут ее душу, у него был дар видеть людей насквозь. Когда-то он учил Аленку летать, у нее не получалось, и это доводило ее до такого умопомрачения, до такой испепеляющей ярости, что Емеля был вынужден прекратить уроки, дабы она не сошла с ума. Решил, что пусть подрастет. Теперь Емеля жалел, что не научил ее летать до того, как ей пришло в голову скакать верхом со стержнем, вставленным вместо раздробленного куска кости в ноге. Появиться на глаза, запретить, да что там запретить - просто высказать опасения - Емеля не решался. У него был печальный опыт общения с психованными подростками, он боялся наломать дров. Он боялся за Аленку.
   На манеже Аленка была в тот день одна. Никто ей не мешал, она сразу же пустила Ласточку галопом, дважды проехала в метре от невидимого Емели, и он увидел, что она намертво вцепилась в седло, а значит - больно. Емеля смотрел на Аленку как на инопланетянина, пытаясь влезть в ее шкуру и понять, как же это, вот девочке, будущей девушке, абсолютно все равно, исправится ее походка или нет, все равно - упадет ли она на следующем повороте, и что будет с ней в результате такого падения; все равно, до фонаря, как потом жить.
  
   Кэри включила музыку и танцевала. В руке у нее была палитра, на подоконнике расположились открытые баночки с красками. Время от времени Кэри подбегала к стене и рисовала прямо на обоях. Цветы, смешные звери. Игорь сидел на полу и смеялся. В вечно сумрачной квартире Кэри горел свет, Кэри пела вместе с Пугачевой:
  
   "Жизнь невозможно повернуть назад,
   И время ни на миг не остановишь..."
  
   Игорь смеялся. Для тех, кто знал этого парня близко, это небывалая картина. Неумеренно гордый, нервный, напряженный, весь как натянутая струна - даже его глаза, жгучие, как сухой лед, казалось, не приспособлены для того, чтобы лучиться улыбкой, - он наконец научился смеяться. На полу рядом с ним стояла пыльная старинная бутылка вина. Кэри пила из горлышка и хохоча обнимала Игоря, и целовала его, наклонившись, отставив палитру на вытянутой руке. Она была счастлива. Игорь знал причину и радовался вместе с Кэри. Кэри считала необходимым немедленно сообщить Ваське и всем остальным. Ваське первому.
  
   Полетели вечерним городом к Ваське в общагу. Хохоча, ворвались в окно. Кэри обнимала Ваську и кричала ему, ошарашенному:
   - Я нашла его, нашла! Я нашла его!
   Васька не спрашивал даже, кого. Молнией сверкнула мысль: Макса! Он поднялся из-за чертежной доски, все еще не веря, лицо такое растерянное, бледное.
   - Нашла, нашла!
   Невысказанная сенсация рвалась с ее языка, в глазах сверкали фейерверки, лицо сияло счастливой улыбкой.
   - Это Макс! - наконец выпалила Кэри. - Макс-Макс-Макс!
   Кэри паясничала, пританцовывала. На кровати около стола спал сосед Васьки по комнате, Толик, кучерявый близорукий гитарист в настоящей рок-группе и по совместительству студент-отличник. Кэри важно рассказывала:
   - Он в Балашихе. На разведчика учится. От нашего поиска его заблокировали. Имя другое. Меня не видел. Он ничего не знает! Прикинь! Самое главное: я его нашла.
   Решили немедленно лететь к Аленке, попутно телепатически вызвав Емелю. К Аленке влетели как цыганский табор, в осенней сырой темноте ее особняк празднично сиял огнями. Радости не было предела. Аленкины служанки пекли пироги, вкусно и уютно пахло по всему дому. Аленка вышла к ним навстречу, ведя за руку... 1,5- годовалого малыша.
   -??? - даже сенсация найденного Макса на миг померкла.
   - И ты не рассказывала?
   - Откуда он?!
   Кэри смеялась:
   - Новогодний подарочек! - она-то видала уже Аленкиного приемыша.
  
   Малыш ходил взад-вперед по манежу, радостно пуская слюни, а Аленка рассказывала удивленно притихшим Емеле и Ваське:
   - Принесли его в феврале 88-го. Мы как раз только на войну ушли. Отец его по контракту у нас служил, а дядей ребенка является один француз, Анри его зовут... А ребенка - они думали, я пригляжу, не знали, что ушла я... Вот мои Роза и Мари его взяли. Я вернулась, а тут он. Записка была при нем. Если интересно, могу показать.
   Аленка достала из ящика для белья корзину, устланную пеленками. В корзине лежало уже успевшее пожелтеть письмо. Оно было написано по-русски латинскими буквами.
   - Я не сразу его смогла прочесть, - скупо улыбнулась Аленка.
   В письме сообщалось, что звать малыша Жорж Реми Монтескье, и что его отец заберет мол его, как кончится срок контракта. Мать его умерла в московском роддоме.
   - Ну и? - тихо спросил Емеля.
   - Ну и не вернулся. Погиб, наверное.
   - А зовете-то как? Не Жоржем ж ведь?
   - Егором кличем. Мой отец его официальный опекун. А вообще мой он. И он - инчак! Вот!
   Что угодно могли ожидать увидеть гости в доме капризной княжны Алены, а увидели приемного ребенка. Такая вот частная жизнь.
   - А что за Анри-то? - поинтересовался Емеля за чаем с пирогами.
   - Гувернер мой вообще-то. Только я смотрю, по фамилии судя, из дворян он. Может, еще свидимся, а может, канул... Хороший человек он был, Анри.
   - Дворянин подался в гувернеры к сиятельной принцессе, - ввернул Емеля. - Все у вас не так просто, мадемуазель.
   - Знаешь что? - мрачно ответила Алена. - Завидовать надо молча.
   Пироги удались, гости разомлели. Гостиная в Аленкином доме располагала к долгим задушевным посиделкам. Симпатичная чистенькая служанка разливала чай. Емеля строил ей глазки. Судачили о Максе. И только на прощание Емеля, прищурив синие глаза, заметил:
   - Никто не мог найти Макса, ни Вася, ни я. А Кэри раз - и нашла.
   Кэри счастливо засмеялась и обняла Емелю за шею, встав на цыпочки.
   - Бери выше! Аненик его найти не мог!
   И, мигнув глазенками Васильку, продолжила:
   - Ну, остался еще один!
   Вася попытался привести в соответствие вихрь промелькнувших в его голове догадок и воспоминаний. Про что это Кэри? Так что, Макс... Что, он тоже... Но веселая Кэри уже исчезла.
  
   Кэри не пропускала ни одного пожара. Невидимкой влетала в пылающие окна, хватала того, кто полегче - и вылетала на свежий воздух. И смеялась, и ликовала, танцуя над огнем, видимая лишь своим. Игорь очень просил ее не лезть на рожон, беречь себя. Она обещала, но...
   А как рыдала, если спасти не удавалось! Кому суждено - погибнет. Хоть разбейся.
   Однажды дотанцевалась на горящей крыше. Огонь добрался до канистр с бензином.
   А Кэри...
   - Беги, Карина, беги, беги отсюда! - кричал Игорь, летя к ней. Не успел... Взрывом их разбросало в разные стороны. Через пару секунд Игорь был уже около нее.
   - Ну что за человек, ну можно же быть осторожнее! Ну чего ты поперлась на эту крышу, ну милая моя, любимая моя, ну что с тобой? Ты видишь меня, ну Кэри, ну хорошая, ну скажи что-нибудь!
   Кэри блуждающим взором обвела окрестности. Остановившись на Игоре, ее глаза загорелись.
   - Ты это видел?
   - Встать можешь?
   - Никто не погиб?
   - Я не знаю.
   - Иди, сходи, поищи... Вдруг кто из пожарных... Игорь, если не пойдешь, я сама пойду...
   Игорь плюнул, рассердившись. Встал с колен и пошел быстро к развалинам, догорающим под мощными струями воды и пены. А заваленный действительно был, и Игорь уже на секунду перестал думать о Кэри - он нашел бедолагу телепатически под обломками стен и перекрытий. Сначала от него отмахивались, потом послали людей посмотреть под завалами. И нашли полуживого инспектора, не успевшего отбежать достаточно далеко от огненной ловушки.
   А Кэри? Серый свитер под курткой дымился, ботинки оплавились, косички растрепались. А так ничего.
  
   Всего полчаса, что можно успеть сказать и спросить за полчаса, если не виделись год? Кэри устроила им свидание в Сонном мире, и сама сидела рядышком, сияя довольными глазенками. Макс не то что говорить не мог, даже мыслил совершенно сумбурно. "Учусь. Это школа такая, учат на разведчиков. Ваши там есть, они прикрывают. Я вас ждал, что найдете, вот Кэри... Она сказала, что меня трудно найти теперь"... "Максюха, а знаешь ли ты, кто на самом деле ты?"... "Это бред, Васиа, ошибка"... "Кто знает, Максюха, кто знает..."
  
   Фотографии с вечеринок, фотографии со службы, веселая беспечная компания. Случайно пойманные в объектив лица, веселые и грустные, смешные и трагические. Мгновения, которые никогда не повторятся. Иногда на Ваську накатывала такая беспредельная грусть, что он не мог перелистывать свой альбом. Не было причин у этой грусти, во всяком случае, Васька их не понимал. Посреди бесконечного праздника студенческого общежития, посреди шума и бесцеремонной безалаберности он жаждал тишины и возможности самому себе поиграть на гитаре. У них с Толиком было две акустических гитары - шестиструнка и новенькая лакированная двенадцатиструнка, они частенько играли вместе. Свою профессиональную электрогитару Толик даже в страшном сне не принес бы в общагу. Эта гитара сначала хранилась у барабанщика, Ваньки Зоринского, а потом, когда ребята выросли до того, что превратили свою доморощенную репетиционную точку в студию звукозаписи, инструменты стало возможным оставлять там.
   Но когда такая вот тоска подступала ни с того, ни с сего, надо побыть одному. В темной комнате, повернувшись к окну, Васька задумчиво перебирал струны. Такой огромный, бесконечный мир лежал у Васькиных ног. Он мог все, и чувствовал это. И однако эта сага, где все сейчас такие счастливые и беспечные. Каждый - как бусинка в короне, оторвись одна, и нет больше талисмана. Кэри должна была оберегать листьев на войне, она справилась, война позади. Скоро ее отзовут? Знает ли об этом Игорь? Не свихнется ли он, случись чего с Кэри? И печалились карие Васькины глаза, и легонько, быстро бегали по струнам длинные музыкальные пальцы, и поблескивали в темноте бисеринки хипповских фенечек, выглядывавших из незастегнутого рукава рубашки.
  
   "А может быть, разбить окно
   И окунуться в мир иной,
   Где солнечный рисуя свет
   Живет художник и поэт..."
  
   А сам Вася, а успеет ли он вообще дойти до конца своей саги, Вася, который после ранения в голову на войне не переносит энергетические кризисы без дозы обезболивающего? Как наркоман ломку, усмехался Вася, привыкший без истерики воспринимать факты. Кризис сам по себе испытание, даже для абсолютно здорового инчака, а для недолеченного... Назвать себя инвалидом Ваське и в голову бы не пришло, а если б кому и пришло, мог и в челюсть съездить. И обезболивающее раз от раза все хуже помогало. Что там нам в 27 лет напророчено?
  
   Как ни странно, Игорю всю правду Кэри рассказала только весной 1990 года. Уже давно знала Аленка, знал Вася, но Игорь все это время принимал Кэри за живого человека. Как холодная вода из ушата, как лавина снега на голову обрушилась эта информация на Игоря. Он даже покачнулся, словно сознание на миг оставило его.
   - Как? - вымолвил он. - Ты... Уйдешь?
   - Я... Это все законы. И я люблю тебя, я хотела продлить... Побыть живой...
   Он стоял такой несчастный. Собственно, такой, каким и был все время до знакомства с Кэри, с того дня, как потерял мать, а затем отца, и богатый дом стал неуютным и пустым. Когда бешеный характер погнал его бродяжничать, а смертельная зависимость заставила воровать. Эта жизнь навсегда изменила выражение его лица. Он постоянно играл в обороне и ждал от судьбы одних только ударов исподтишка. Вот сегодня получил очередной.
   Его надменные глаза полны слез, но он не дает им пролиться. С трудом переводит взгляд на Кэри. Оскорбился, что его обманули? Скажет что-нибудь резкое и снова исчезнет, спрячется, чтобы зализать очередную рану? Взгляд, полный боли.
   - Как? Ты исчезнешь? А я?
   - Игорь! - Кэри плакала. - Нельзя любить смертного, это нарушение, и в любой момент... меня...
   - Пусть тогда и меня! - сверкнули глаза вояки.
   - Так не бывает. Тебе еще жить и жить, милый мой мальчик.
   - Я не хочу так жить! - крикнул Игорь, и стены его пустого особняка отозвались эхом. За дверью прошелестели шаги лакея.
   - Я... хотела тебе сказать вот что... Если вдруг ты поймешь, что жизнь коротка... И другим скажи это... Надо гореть ярко-ярко, чем меньше тебе отмеряно времени, тем ярче гори, дружочек милый... Я только после смерти это поняла, и то не сама... А если б я эти три года проплакала бессмысленно, проклиная судьбу? Не надо! Счастье и радость... дари всем. Счастье и радость.
   Она с глубочайшим горем глядела на Игоря. Светлая отросшая челка лезла ему в глаза, он убирал ее мокрым от слез кулаком. Какое там счастье, какая уж теперь радость!
   - Я понимаю, - тихо шептала Кэри. - Я понимаю. Но все же... Ты вспомни... Потом, когда я... Когда меня...
   Он обнял ее, прижал к себе крепко-крепко. Шептал ей в ухо, прижавшись мокрой щекой:
   - А если бы ты... Не любила бы... Тогда...
   - К чему думать о таких глупостях? Жить долго и несчастливо - фу, какая гадость!
   Игорь засмеялся, всхлипнув.
   - Я, хочешь, могу тебя не целовать... Если это поможет, и ты... и тебя...
   - Нет, я не хочу. Я хочу, чтобы ты меня целовал. И обнимал. И любил. Чтоб ярко-ярко, раз уж так мало... мне...
  
   Кэри помнила, как Васька раскрыл ей предсказание оракула. Но о том, что с ее уходом листьям грозит гибель, у нее не хватило мужества сообщить Игорю. Она считала, что лучше такого не знать. Хоть и согревала ее в свое время мысль, что она является неким оберегом для дорогих ей людей, однако сама она в это мало верила, не считала себя чем-то исключительным. От Феи отбить - это запросто, а вот так быть символом, талисманом... Страшно...
  
   Немного фотографий самого Васьки имелось в его фотоальбоме. Точнее, три. Это Толик сфоткал его, когда он джемовал с Димкой Мухой. Они сидели на кроватях в комнате общежития с гитарами и играли, глядя молча друг другу в глаза, и Димка блаженно улыбался, и Васька тоже - немного смущенно. Они в тот момент выводили прекрасные пассажи Metallica, порой им не хватало пальцев для того, чтобы выразить все те чувства, что рождала в их душах эта музыка, и они оба начинали понимать, почему музыканты порой то падают на спину во время исполнения, а то и вовсе разбивают инструмент об пол. Им явственно хотелось на сцену; они переходили от одной композиции к другой, кивая друг другу - мол, понял, ага, и это я знаю - а Толик снимал, то присаживаясь на краешек стула, то отходя к двери.
   Димка на фотографиях всегда позади товарищей, скромный, улыбчивый. Не гонится за славой, не лелеет дворянскую спесь. Среди иноходцев он как серебряная ложка в кувшине воды. Весь негатив, все черные помыслы тают без следа, когда общаешься с Мухой. Однажды взял и спас Игоря Кислакова от погибели, вытащил с самого дна жизни - сколько зла поначалу выплеснул Игорь ему в душу в ответ на его добрый порыв! Листья, и несть им числа, Кэри так и не назвала еще всех, и назовет ли, или самим догадываться... Навязчивое желание собрать и сохранить корону из 10 бриллиантов, чтобы всем знать, где плечо брата, чтобы держаться за руки в кромешной тьме, как держались они, со слов Кэри, на протяжении тысячелетий... Чтоб не прервалась эта связь. Чтобы однажды вспомнить себя по ту сторону и взглянуть в глаза друзей.
   Надо поговорить с Кэри.
  
   - Собрать и сохранить... - задумчиво отозвалась Кэри. - Мечта Аненика. Всех не соберешь.
   - Хотя бы тех, кто жив.
   - Мертвы, живы - все это неважно, Василечек. Макс из наших. Я давно его корону увидела, сначала думала - показалось... Проверяла... Свет глаз... А последний... Не вижу... Нет нигде. Среди людей он, точно. Но к вам придет, придет. Если раньше не убьют. Вы уж ему помогите тогда, ради Аненика, он просил...
   Впервые за годы знакомства с Кэри Ваську продернул потусторонний холод. С кем он говорит, кто это, посланник? Попытка неведомого Аненика связаться с листьями, передать им свою тревогу за их судьбу, предупредить? Из Кэри лишнего не вытащишь.
  
   Летят в холодной, прозрачной синеве. Взявшись за руки; Емеля учит Аленку летать, поэтому за руки, это на первых порах. Она полетит, как же иначе, теперь Емеля понял, в чем была проблема. Чересчур страстное желание во что бы то ни стало одолеть эту науку в какой-то момент начало работать против Аленки, начало ей мешать. Емеля старался в своей веселой беззаботной манере передать ей, что надо расслабиться, немного легче взглянуть на это дело.
   - Вот так, - одобрительно говорил он мысленно, - Вот так, хорошо. Волноваться не о чем. И спешить некуда. Просто пробуем, чтоб просто знать. Вот так.
   Он не помнил, как учили его самого. Давно это было, так кажется. Труднее всего взлететь с земли. С горы броситься вниз сможет любой, а вот оторваться от земли - это не фунт изюма. Но сегодня - просто плавный полет, чтобы девчонка почувствовала ветер, обтекающий ее по бокам, чтобы ощутила, как энергия кипит в крови, делая ее легче воздуха... Чтобы поверила в силу, которая поддержит ее над бездной, и которая находится внутри нее самой. Юркие перемещения невысоко от земли, помогающие избежать гибели в разных ситуациях - это все потом. Сегодня - просто полет, ровный, то с подъемом, то с понижением, а потом надо отпустить руки, чтобы убедиться, что это все не просто так, не фокус, а всего-навсего умелое владение своим телом.
  
   Только что Аленка сдала Кэри экзамен по левитации. Сумела взлететь с пола, легонько коснулась потолка головой, покружила по избушке и спустилась вниз. Кэри сидела на нарах, поджав под себя ноги, в окружении своей неизменной коллекции баночек с красками, и весело рассказывала сказки про эльфов. Не отрываясь от рассказа, Кэри беличьей кисточкой рисовала на брезенте, которым какой-то чудак зачем-то обил бревна в изголовье нар, цветы. Что это были за цветы! Крупные, яркие, смелые. Сочетания самых невероятных оттенков, лепестки словно живые, с нежными прожилками, веселая семейка. Так удивительно смотрелись эти цветы в темной мрачной горнице, так загадочно и маняще, что помимо воли за душу брало.
   Мальчишки играли в настольный хоккей, Костик проигрывал с достоинством. Их голоса уже начали грубеть, лица их стали угловатыми. Они выросли, Антону давали на вид все 16, он держался как олимпийский бог, на ближних задумчиво смотрел сверху вниз. Костик пока еще оставался задорным мальчишкой и не спешил взрослеть. Мир Костик воспринимал как неистощимый источник приколов, которые он открывал каждый день и каждую минуту для того, чтобы немедленно поделиться ими с друзьями.
   Игорь и Димка тоже были здесь, Димка сидел с гитарой и слушал сказки Кэри.
   - Эльфы вообще-то не летают, это известный факт, - вещала Кэри. - Их походка легка, но они не летают. И был один эльф... маленький еще, он сбежал из дома. Он наслушался рассказов про инчей, всей этой романтики... Он мечтал, что он вовсе не эльф, а инч. Что он летает под облаками, что он смертен, что... И вот его мечта каким-то образом исполнилась. Ему дали возможность на своей шкуре испытать судьбу Инча. Он исчез на родине и воплотился в Мире, в многострадальном нашем Мире, тогда еще столь юном, допотопном... И прямо скажем, не вовремя. Ибо как раз в то время, когда он лишь начал свой смертный путь среди людей и инчей, Бог разгневался на мир и решил его уничтожить посредством, так сказать, потопа... Многие тогда погибли из инчей, и еще более многих поработила Фея. И эльф тот, он тоже погиб, как и хотел, но не в пучине, а в бою с Феей... От поганой стрелы. Потом он долго блуждал в неведомых краях, потерянный для своих братьев-эльфов... На родине это был знатный эльф, сын царя... Целый народ скорбел о нем... Веками... А потом он нашелся. Он вынырнул из небытия здесь, в Мире, среди инчей, да он и забыл, кто он такой, вот только любящие его родные не забыли... Теперь он в безопасности, относительно, конечно - жизнь инчака не безоблачна... Однако за ним присматривают, незаметно, ненавязчиво, как умеют перворожденные... Как ему быть? Душа его привязана к инчам, к тем, с которыми пришлось плечом к плечу сражаться против Феи, среди них он желал бы проживать раз за разом свои короткие отрезки бытия, среди них он так счастлив... Но его ждут с нетерпением те, кто тысячи лет не смел надеяться, что еще застанут его в живых... Как ему быть?
   Этот вопрос Кэри адресовала Игорю и Димке, которые как завороженные смотрели на рождение цветочной поляны.
   - Он, конечно, в земной жизни не может ни вспомнить себя, ни тем более решить этот вопрос... Земная память коротка, коротка, да... А люди, близкие ему! У них башню сносит от неизведанного чувства, что рядом с ними перворожденный эльф. Их трясет глубоко в подсознании от желания кинуться ему в ноги. Они смотрят на него и не понимают, ну чего в нем особенного? И не поймут, никогда не поймут. Как им понять, если он сам не понимает?
   Страшный грохот отвлек внимание Кэри от увлекательного рассказа. Это Аленка навернулась с самого потолка, с непривычки ослабив контроль над потоками энергии, удерживавшими ее в воздухе. Грохнулась на спину, раскинув руки, и вырубилась на мгновение от удара головой. Лицо Костика только успело потешно встревоженно вытянуться, как она уже очнулась и, не проронив ни звука, поднялась. Присела рядом с Кэри на нары. Кэри, сияя от счастья, демонстрировала друзьям, как ее руки могут унять боль (в данном случае, боль в голове у Аленки).
   - Чудо-девочка, - покачав головой, сказал Димка. Кэри счастливо засмеялась.
  
   "Can't you see it in my eyes
This might be our last goodbye
Carrie, Сarrie, things they change my friend
Carrie, Сarrie, maybe we'll meet again..."
  
   И так хорошо было. Май стоял, май 1990. И Кэри, она прощалась.
  
  
  

Лирическое отступление N 1

  

Рыцарь Лишенный наследства

  
   Москва, 1990
  
   Сонный мир, завещанное Царство. Невысокий холм с колодцем на вершине. Такой каменный колодец, широкий. Колодец сказок. На краю колодца сидит молодая женщина в темно-красном легком платье, коса у нее черная и тяжелая. Улыбается она мечтательно, призрачная женщина, пленница пещеры оракула. Ветер стелет по земле высокую траву. По холодному синему небу несутся рваные облака.
   С разрешения Царицы молоденький инчак по имени Дима Муха набирает из колодца живую воду в пузырек. Знает, что живая вода не хранится более трех дней, но все же... Раз уж он здесь... Мы все так делаем. Мы все надеемся и не можем упускать свой шанс, если он есть у нас. Димка старается не пролить ни капли, переливая из ковша прозрачную жидкость. То и дело косится он на женщину, смущаясь, и руки у него дрожат. Заполнив пузырек, прячет его в карман и закуривает. Отдавая ковш женщине, он просит:
   - Погадай мне, а?
   - На жизнь или на смерть? - с улыбкой отвечает ему женщина.
   - На жизнь.
   Оракул. Страшные его предсказания озвучивает эта вот женщина своим мелодичным голосом. Страшно заходить в пещеру на той стороне холма, где в трансе сидит гадалка и где своды пещеры отражают ее неземной голос. К оракулу ходят все и все узнают что-нибудь кошмарное, и от того кошмар входит в привычку, его перестают замечать. Некоторые предсказания приходится подолгу расшифровывать, и все догадки крайне расплывчаты. Пессимистам везде мерещится гибель, оптимистам - долгие лета. Кроме холодных скупых дат. Тут не поспоришь, и не до шуток, когда день твоей смерти уже кем-то определен.
   И вот Дима садится рядом на край колодца, и гадалка раскладывает карты. Сейчас она не в трансе, только серьезная очень. Карие у нее глаза, большие, как у лани. Диковинные карты - это фотографии, и они меняются прямо на глазах. Димка мало что понимает, но гадалка говорит ему:
   - Не волнуйся, ты под защитой. У тебя есть друг, славный друг, опасный друг. А у друга твоего - талисман. Он тебя и охраняет.
  
  
   Его славный, опасный друг - Игорь - ждал его около школы. Закурили. Димка похвастал общением с гадалкой и заодно спросил:
   - Какой такой талисман ты имеешь, говори?
   Игорь взглянул на него исподлобья как на больного и, не ответив, отвернулся.
   - Типа ты не знаешь. Замечательно.
   - Звонок, - заметил Игорь невозмутимо. Выбросив окурки, они потопали в класс.
   Обычно, едва переступив порог родной караулки, Димка начисто выкидывал школу из головы. Так делали все. День их был слишком насыщен, слишком многое надо было успеть сделать.
   Исполняя приказы царицы, Димка чувствовал себя как бы втянутым в некую увлекательную игру. Он преодолевал уровень за уровнем, некоторые легко, иные - с трудом; иногда с риском, щекочущим нервы.
   В возможную гибель не верил, была детская надежда на то, что данный аттракцион хорошо проверен, все рассчитано и безопасно.
  
   Сегодня все не так. Директор таки достучался до сознания иноходца Димы Мухи, заставил его переключиться на мирские дела. Дима даже не мог сейчас сосредоточиться на заданиях, выполнять которые так любил.
   Аттестата не будет. Вызвали к директору, оправдаться нечем. И черт дернул руководство школы позвонить родителям домой, дабы - обхохочешься - пригласить их на вручение аттестата. 4 года не интересовались жизнью ученика Димы, 4 года все шло как по маслу. И вот пожалуйста, слезай, приехали.
   Когда у иноходцев - напомним, классово чуждых детей - возникали проблемы, учителя особо активизировались. По-разному относились советские учителя к иноходцам. Не многие понимали, что самое лучшее, самое естественное и для инчаков приятное - это относиться к ним ровно так же, как к остальным ученикам. Не многие. Гораздо больше было тех, кто сторонился их, старался практически не вызывать, ставить незаслуженные оценки. И еще хорошо, если положительные. Были и те, кто откровенно мстил инчакам за непохожесть. Как же, видишь ли, дворяне! Белая кость, кровь голубая! Ваше место в закрытых лицеях, зачем это принято брать вас в обычные школы? Пихать обязаловкой по 3-4 человека на класс нормальных ребят? Куда вы исчезаете после уроков, вместо культмассовых мероприятий; откуда приходите вы такие потрепанные жизнью? О чем вы мечтаете посреди урока, безмолвно переговариваясь одними глазами? И эти больницы, из которых вы выходите согнутые болью, бледными тенями, после которых вы молчите и смотрите в пол... И почему бывает, что кто-то из вас уходит насовсем, а остальные молчат как партизаны, не высокомерие ли это?
   Эта школа не такая, как все. Здесь иноходцев уважают, здесь просто директор с человеческим лицом, либо знает что-то об иноходцах, что-то такое, чего нет в Большой советской энциклопедии. Здесь для учителей иноходцы - всего лишь слабо успевающие и много прогуливающие лоботрясы, здесь кстати соответственно и другие дети иноходцев не задирают, вот бывает же такое. Димка мечтал попасть именно в эту школу, он старался, школа-то для одаренных детей, здесь за 9 лет проходят 10-летку. Но не из-за этого - просто сюда взяли всех его товарищей, с которыми он имел счастье проходить курс молодого бойца во Франции, с кем укрывался первой в жизни плащ-палаткой, с кем сдружился на всю жизнь там, на полигонах под Орлеаном. Все ж централизованно делалось - отправили партию инчаков в Париж, потом всех приняли назад в Москву после 3 класса, политбеседу провели и всех в строго определенные школы запихали, под надзор органов. Чтоб прониклись советским духом после своей заграницы. А Димка-то из номенклатурных детей, его в другую школу родители определили... ну вот и понеслась...
   К инчакам в системе относились так, как будто они всем были что-то должны. Попробуй, инчак, добейся справедливости в советском суде, попробуй достучись до ЖЭКа, ну и так далее. В чем же дело? Каждый день инчаки вполне официально служат народу, непосредственно бок о бок с милицией и пожарными. Инчаки погибают на этой службе! Нет-нет да и словит кто-нибудь бандитскую пулю, нет-нет да и завалит кого-нибудь в горящем здании, и не успел, и не смог почему-то улететь, все ж бывает, организмы у всех человеческие, силы не безграничные. Есть и у кого нервы послабее, грохнется в обморок - все, пиши пропало... А разве это по Завету? Димка бесился. Он считал, что Завет неправильно толкуется, что надо все пересматривать. И он даже знал, кто будет все переделывать в жизни иноходцев. Неулыбчивая, молчаливая княжна Ластовецкая, Алена Николаевна. В жизни не узнаешь, о чем думает. Гордая отстраненность, холодное безучастие. Однако потихоньку собирает вокруг себя банду единомышленников, невзначай отсевает посторонних, пользуясь служебным положением. Остаются лишь избранные. Что ни боец - истинный бриллиант. Всех неугодных из своего эскадрона выпихнула в его, Димкин.
   Он усмехался, глядя на это. Одного поля ягоды они с Аленкой, в одних дворцах коленками полы протирали в младенчестве. Отец ее вхож в правительство, то всем ведомо. 14 лет ей сейчас, Алене-то. И духом она советским достаточно прониклась, чтобы возмечтать все изменить.
   Ну так сейчас не об этом. Директор вызывает завтра на ковер. Что ему говорить? Он похоже все знает и сам.
   На следующий день Димка пришел как никогда приличный, в школьной форме, причесавшись. Уж соблюдая все формальности, даже оружие вынул из внутреннего кармана. Нельзя так нельзя, я сегодня не склонен к бунту. Моя судьба на волоске.
   Любил он общество, любил свою школу и немного тосковал к концу весны, не осознавая причин тоски. А просто лето, конец всему. Прошлые года - маленький конец, перерыв на три месяца, а вот теперь последний звонок. Хотя учился он так себе. Но ох как не любил он эти весенние полупустые классы. Народ прогуливает, кто где - неужели не хочется им видеться, быть вместе?
   Сегодня на первом уроке, на математике, народ почти весь. Нет только Кэри, но к этому все привыкли. Димка поставил "дипломат" к своей последней парте, сам отправился курить в обществе Сереги Гвоздева. Игоря еще не было, но обещал придти. У математички фамилия - Перепелицына, звать Юлия Васильевна. Однажды Димка от волнения назвал ее Перепелица Васильевна - с тех пор так и звали за глаза, прижилось. Она тогда вся пятнами пошла, но не посмела выставить наглеца за дверь, силы воли не хватило, ведь со старшеклассниками работать надо уметь. Наглец извинился, однако класс хихикал еще долго.
   Его парта, изрисованная карандашом. Рисовать он умел славно. Рисовал и в тетрадях на последней странице. Еще он неплохо писал сочинения, чем лил бальзам на раны учителя литературы, так как в основном в этой школе готовили технарей, а на гуманитарные предметы оставляли минимум часов. В основном Димка тихонько отсиживался на задней парте, присутствуя на уроке лишь частью сознания. Он уважал отличников своего класса и сочувствовал троечникам. Он давал списать и списывал сам. Особенно любил он шаловливое настроение своего класса, когда коллектив начинал заигрывать с учителем, а тот велся. Класс в свою очередь тоже относился к Димке как к родному. Ну спелись они за годы, вместе взрослея. Димка тем более ведь как известно был начальником среди своих, да, командиром эскадрона как-никак. Это дети усвоили, когда при всем честном народе Димке влетало от завуча за прогулы товарищей по службе. Помнится парнишку одного, Руслана, ранили в прошлом году... В госпитале он умер, в школу еще не сообщили. Вот кричит завуч, ругается за прогулы, а Димка глаз не поднимает и ничего не говорит. Не их это дело, не людей.
   А вы говорите не высокомерие.
   И всякие интересные эпизоды в школьной жизни попадались. Как сплочался класс разношерстных детей, вместе срывая уроки своей элитной школы. Как писали заявление на одну русичку, сломавшую линейку об голову ученика. Как дрались в туалете, выясняя, кто круче. Как кидались мокрой тряпкой для мытья полов, и кто-то забросил оную тряпку на портрет Ленина, висевший над доской, и как вызвали к директору тех, кто это сотворил - а пришел весь класс. Как первый раз украдкой курили за углом школы. Как директор ввел штраф за курение, и одна девчонка, Варя - лидер класса - заплатила сумму, равную 10 штрафам, и нагло закурила в учительской, сказав, что она купила абонемент на курение вместе с учителями. Драки конечно веселее всего. Кто-то на стреме, кто-то подзуживает, а пара дураков метелит друг друга на полу. А в последнее время, как выросли, начались романы... Девчонки стали красивее, и взгляд у них стал другой... Такой уже не накостыляешь по-свойски. И абсолютно точно Димка знал - к 9 классу среди них не осталось ни одного ученика, который бы презирал или боялся классово чуждых ему инчаков. За это и любил он их. Поэтому и тосковал он по ним. Даже зная, что они по нему не тоскуют.
   Вторым уроком была экономика, Димка ее всегда прогуливал. Не понимал и не хотел понимать. Все сидели, пыжились, всем в институты поступать. Времена уже не застойные, будущие бизнесмены и бизнеследи тщетно пытаются вникнуть в суть дела. Димка же не мог превозмочь себя и тихонько уходил один побродить по Уланскому переулку. Снова мучило щемящее чувство, что ты один что-то делаешь не так. Все там, а ты здесь бродишь, упускаешь что-то важное, что поможет тебе быть на гребне волны, гнаться за ними всеми. Ведь им надо, почему не надо тебе? Но отвращение к предмету было непереносимым. Он чувствовал себя лишним на уроке экономики. Беда. Уроки шли у них парами, как в ВУЗе, и к концу экономики Димка уже сидел на крыльце школы, курил. Солнце припекало ему голову, он щурил глаза, затягиваясь неспешно. Москва моя красавица, ты хороша и при взгляде отсюда, из старого дворика - а говорили, что лучше всего смотреть из Кремля, мол что ты делаешь, одумайся, вернись, Дмитрий дорогой, наследник двух перспективных родов! Он знал, знал с рождения, что чем ближе к земле, тем счастье твое проще, глубже, достижимей. Аленка ж тоже знает, часто увидишь ее в Кремле? Небось, топчет рваными кроссовками линолеум свой старой школы где-то на Красной Пресне, куда там ее распределили; одноклассники поди и не в курсе, кто рядом с ними...
   Урок закончился. Вышли одноклассники, Игорь вышел. Серега Гвоздев пожал руку на прощание - он уходит.
   - Серый. Ты учился с Ластовецкой? - остановил его Димка.
   - Это что ли из ваших, которую на войне пристрелили? Да, из нашей школы, - и ушастый Гвоздев выжидательно уставился на Димку.
   - Да, ее ранили. А у них в школе хорошо... ну... таким как я в общем.
   - Иноходцам? - уточнил Гвоздев. - Мы их не трогали. Они нас тоже. Нормально там. Если не выеживаться. Ластовецкая... не помню, не общался, но вроде она не выпендривалась, из бедных она. Кареты за ней не приезжали. А друзья у нее клевые. Особенно Казанцев. Чувствуется белая кость.
   - А в ней не чувствуется? - усмехнулся Димка.
   - В ней нет никаких белых костей. Говорю же, из бедноты она.
   Гвоздев. Гвоздев сам не то что из бедноты... Из нищеты безродной. Однако папаша его в бизнес подался, кооператив у него... Приходилось однажды его отбивать у рэкетиров... Серый не знает об этом. Это их со старшим Гвоздевым секрет. А Серый у нас музыкант. Он в рок-группе клавишник. Димка слышал - понравилось. Хороший он, Серый. Вот ему не до уроков, уходит... Все уходят, у всех жизнь... бурлит...
   А вон девчонка, не амазонка, из людей... Альбина. Аля. Она влюблена в Димку и очень этим его смущает. Стоит напротив входа в школу с подружками, а сама все на Димку косится. Щебечет словно так, чтобы и ему слышно было. Дима затянулся, выпустил дым в небо, перевел взгляд на верхушки лип за оградой. Чтобы раскрутить этот роман, бойкие девчонки устраивают вечеринки, приглашают ребят, Димку. Он ходит, танцует, беседует. Альке много не надо - поговорить и послушать. Слушать она умела, как и наверное все девчонки ее склада, такие вот серые мышки. Это было так странно, эти вечеринки... И потом, после них, некое очарование приобретало сидение на уроках - знаешь, что справа через ряд сидит она и наверняка краем глаза смотрит. Может, это все гормоны... Может, так у всех. Все неспроста. Все очень неспроста. И хочется жить долго, ликовать хочется. Он не приближался к ней, но вот все же частью жизни его она умудрилась стать. Ага, подходит. Немудреные туфельки цок-цок. Хороша в принципе. Скрывает все. Никогда не показывает отчаяния. Ведь мечты так далеки от реальности. В школе она всегда в легкой эйфории. Не липнет ни в коем случае. Такт, выдержка. А мысли все о нем. Не о НИХ, а о НЕМ. Где он проводит вечера, что делает в выходные, о чем тоскует - ей все надо знать, но вопросов она не задает. Димка тяжело-претяжело вздохнул. Знала бы она, каковы они, его вечера... Она не спросит, потому что знает, как важно не нарушить тонкий лед, не провалиться.
   - Сегодня к Варьке придешь? У нас вечеринка.
   Он поднял глаза, сидел на ступеньке крыльца. Она смотрела на него сверху вниз, и он отлично понимал, как она волнуется, ожидая ответа. А что сказать? Опять "не знаю"? Обижать не хочется, но все же:
   - Я не знаю, - мотнул головой. Ее мысли: "Конечно, малыш мой, ты снова занят. У вас своя жизнь, свое общество..."
   - Меня директор вызывает после уроков. По поводу аттестата, - прервал поток ее горьких мыслей Димка, удивляясь, как веселое выражение ее лица не совпадает с ее мыслями. Она не знает, что некоторые умеют без труда влезать в чужие мозги.
   Димка встал и взял свой "дипломат". Крепко же она влюбилась. Его еще никто не любил из девчонок-то. Сам он, правда, ничего похожего не испытывает. Просто... ну она уже как бы не чужая ему... после признания в любви-то.
   Пятый урок. После экономики в классе там и сям образовались бреши. Историчка беременна, ей все по фигу, конечно, декрет на носу. Она - вольнодумец. В ее лекциях у всех исторических фигур человеческое лицо. На сегодняшнем уроке ребята узнали, что Александр Колчак был вовсе не самовлюбленным диктатором, а ученым и бесстрашным воином. В учебнике его преподносили по-другому. К вольнодумству училки все уже привыкли, однако даже дети понимали, что при поступлении в какой-нибудь ВУЗ с гуманитарным направлением ее лекции придется забыть - ведь они явно не "в формате" советской истории. Нет, она не была явно выраженным диссидентом. Просто для нее существовала только одна человеческая правда, в которой если было чего хорошего сказать про Сталина - она рассказывала о нем с такой же любовью, как о Петре Первом или Багратионе, или вот о Колчаке... Ну помалкивали конечно ее ученики о таком подходе к школьной программе. Повезло в общем ей.
   Далее - физкультура, на которой было трое ребят и пять девчонок, две из которых пришли без формы, а потом, после прекрасной игры в ПИОНЕРБОЛ и прыжков через козла на закуску - "Этика и психология семейной жизни". Втащившись в класс, Димка привычным взглядом скользнул по первому ряду и понял - Алька ушла. Интерес к уроку сразу же угас. Он сел за парту, положил "дипломат", а сверху на него - голову, и задремал. Проснулся же от того, что его гладили по голове. Как-то все же дрогнуло что-то внутри, как-то волшебно. Алька. Делала вид, что это не она, потом оглянулась на него и засмеялась. Димка вздохнул удовлетворенно, снова положил голову. Солнце - косые лучи. Грустно, он грустный человек и даже косые лучи солнца его заставляют печалиться. О грядущем лете, о разлуке. Ведь это последний год. В классе Димка слыл весельчаком, модным таким парнишкой. Ну как не быть модным, если ты начальник среди своих, среди волшебных неведомых созданий, которым завидует вся школа? Как в этих условиях не быть модным парнишкой? Да ему даже одеваться модно ни к чему было. Один выход в военной форме, и дело сделано. Ты модный, и все. Вот и носил он маску заводилы, только глубоко-глубоко внутри у него жила печаль. И он этой печали боялся.
   Дима мается, мается тоской и не может найти опору. Жарко, устал на физкультуре до чертиков. Нудное бормотание училки. Птицы орут за окном, вспоминается детство и рисунки мелом на асфальте. Забот не было никаких. Только пахло весной. А грядущее лето только радовало, оно не несло никаких разлук. Вот сесть бы сейчас Альке рядом за парту, на место хмурого Игоря... Спросить шепотом у Димки - что с тобой? А потом вместе навек. Но так нельзя. Она не решается, и она права - этот тонкий лед, эта филигранная работа - она и есть соль земли. Это хождение по лезвию бритвы. Эти намеки и фантазии. Это захватывающее ощущение, что тебя любят, и больше ничего не надо. А испортить все можно вмиг, это очень легко. Один пристальный взгляд, один разговор по существу. И конец мечте. Да, я расскажу тебе всю правду о себе. Я открою тебе душу. А надо ли это тебе? Как ты переживешь превращение прекрасного принца в слабака, мучимого бесконечными тревогами и предчувствиями?
   Игорь пнул Димку под партой ногой.
   - Димон, тебя к доске.
   Димка встал резко, аж в глазах потемнело.
   - Я не готов.
   - Я просила тебя, Муха, вымыть тряпку. К чему ты не готов?
   Недружный смех в сонном классе. Идет к доске - глаза Альки провожают его. Чем он ей так глянулся? Пень пнем, даже не герой войны, как вон Игорь. Ну да, он был на фронте, охранял ставку, даже выстрелить не довелось. А Игоря с того света еле вытащили. Димка в дверях класса задержался, глянул на Игорев высокомерный профиль. Алька уже смотрела в тетрадь, чертила что-то на полях.
  
   Итак, кабинет директора. Директор деловито перебирает личные дела. Взглянул на Димку.
   - Присаживайся, Дима.
   С директором можно шутить, но в меру. Чувство юмора у него есть, но и суровости хватает.
   - Ну-с, и что все это означает, Дмитрий Муха? Значит, отец твой метростроевец, а мать продавщица булочной? Так?
   Дима опустил глаза. Директор начал кипятиться.
   - Я звонил по этим телефонам. Метростроевец Калинин Сергей Михайлович ни о каком Диме Мухе знать не знает, да и Марья Никитична тоже. И знаешь, что они у меня спросили? Как учится их сын, Калинин Миша, вот что они у меня спросили. Ты не объяснишь мне случайно, кто это такой?
   Димка косился за окно - ветка липы била по открытой раме. Он вздохнул.
   - Ну Валерий Яковлевич...
   Директор перебил тут же:
   - Что "ну Валерий Яковлевич"? Значит, так. Разговаривать с тобой я буду завтра... - он посмотрел на часы зачем-то, - в двадцать ноль-ноль здесь в присутствии твоего отца, метростроевца.
   - Валерий Яковлевич, мой отец...он...
   - Да, я думаю, ясно, что он не метростроевец. Может, скажешь его имя, профессию?
   - Он не сможет придти завтра в двадцать ноль-ноль.
   -Почему же, интересно узнать?
   Димка зажмурился и выдал:
   - Он сейчас... в космосе.
   - Где???
   - На станции "Мир".
   Раскрыл глаза - директора за столом не было. С треском распахнулась дверь. Шипящий от гнева голос директора донес до сознания Димки:
   - Все. Завтра. С отцом. Иначе. Вышибу. Со справкой.
   Димка вышел понуро, а вслед ему неслось:
   - Все знают, что ты фантазер! Пиши романы! Только не в моей школе! Ты достал меня, слышишь? Достал!
  
   Варька вообще любила вечеринки. Она умела по-взрослому все организовать. Она могла занять гостей как раз тем, что было интересно именно им. Она модная, она супер. Здесь и сплетни, и карты, здесь кофе, здесь заграничные журналы, здесь сигареты и выпивка. Не порок, нет. Просто детки воображают себя взрослыми. Вечеринки планировались заранее, родители уезжали на дачу. Музыка, полутень, вино.
   Димка явился одним из последних, прошмыгнул в знакомую гостиную. Сразу увидел Альку - в темных волосах у нее сверкала серебряная ленточка, она держала в руке бокал и раскачивала его в такт музыке. Быстро в его сторону сверкнул глаз, она не встала и не пошла навстречу - ведь он не ее мальчик, а она не его девочка. Хотя он знал, как сейчас трясется ее рука от нахлынувшего счастья и ужаса. Ребята окружили его, как же, звезда пришла. Приятно. А когда зазвучал медляк - "Scorpions", он протянул руку Альке. Он всегда танцевал с ней. Она приходила ради этих мгновений. Пять-шесть медляков, и каждый - событие для влюбленной девчонки. Она помнит все, под какую музыку о чем говорили. Ох и выпендриваются девочки, какие короткие юбки они шьют себе из материных, какие прически они вертят себе, как все это волшебно в сочетании с этим неверным освещением и этим легким вином. Димка прижался губами к темной макушке Альбины, вдохнул приятный еле уловимый запах. Улыбнулся Варьке, которая изображала танец роковой женщины в гордом одиночестве. Варя похоже пьяна.
   - Ну что директор? Ругался?
   - А как же. Родителей вызвал.
   - Придут?
   - Нет.
  
   "Let me take you far away
   You'd like a holiday
   Let me take you far away
   You'd like a holiday
   Exchange your troubles for some love
   Wherever you are
   Let me take you far away
   You'd like a holiday ..."
  
   Чем пьянее становился Димка, тем нежнее и печальнее. Он совершенно забывал непрекращающийся стресс, составлявший его реальную жизнь, он становился просто школьником, переполненным счастьем. Это его маленькая тайна, эта вот его вторая жизнь среди обычных людей. И эта вот невозможная любовь к нему простой девочки. Не знаю, кто еще может вот так душой отдохнуть. И так напиться, чтобы плакать. Просто сидеть на диване и плакать. А рядом, близко, огромные глаза, блестящие, красивые. И он нес всякую чушь. Поднимал за нее тосты. Чтобы завтра, в школе, снова делать вид, будто ничего и не было.
   А спьяну горд собой до невозможности. Для нее он герой романа, д'Артаньян этакий. Без страха и упрека. И она постоянно боится - в тайне, где-то в глубине подсознания - что он умрет. Этот страх так отчетливо читается в ее бездонных глазах. Аж холод продергивает, когда считываешь этот ее страх. Когда взгляд приковывает, и это предчувствие перетекает из ее глаз в его. Иногда по ночам Димка возвращался мыслями в один странный зимний день - тому уж год с половиной - они гуляли с Алькой, Варей, Вариным тогдашним ухажером и еще парочкой парней из Варькиной свиты по лесу. Кормили белок, смотрели следы на снегу. И вот там, на свежем морозном воздухе, глядя поверх головы хохочущей маленькой Альки, Димка вдруг остро осознал себя чудовищнейше посторонним в мире существом. Да, людям он чужой, так как он инч. Но и инчам он почему-то чужой... Потому что инчи смотрят на него так же, как и люди... Так же... странно... Боженька, кто же я?
   Причем мать моя обычный человек, как все... И все кто был вокруг меня в младенчестве, все нормальные люди... А потом инчи, их я увидел впервые в Париже, сразу много соплеменников, испуганных ребятишек, так же как и я осознавших себя инопланетянами. Но все равно оставалось смутное чувство непричастности ко всему происходящему со мной по заранее кем-то написанному сценарию. Как будто малость перепутаны роли. И этот бледнолицый спутник, сопровождающий меня всю жизнь, молчаливый свидетель всех моих побед и поражений... Темноглазый иностранец, безупречно говорящий по-русски... Он выглядел на 18, когда я уезжал в Париж. Он работал в нашем саду в бригаде рабочих и помнится просил мою мать вынести ему воды. Глаза-стрелы. Он выглядел на 18, когда встретил меня с войны. Моргнешь - его нет, как и не было. Мало ли мистики в жизни инча. Да полно. Не обращал внимания, а надо бы.
   И вот уже совсем пьяный и совершенно добрый Димка играет Альке на гитаре в Вариной комнате. Они сидят на кровати Вари среди мягких игрушек. Димка замечательно владел гитарой и при случае услаждал слух барышень музыкой, вот и сейчас он поет Альке, и туманятся ее прекрасные глаза:
  
   "Hear this voice from deep inside
It's the call of your heart
Close your eyes and you will find
The way out of the dark

Here i am
Will you send me an angel
Here i am
In the land of the morning star"
  
   Знанием английского нельзя было удивить его одноклассников - их в школе этому учили достаточно хорошо. Единственное, о чем Алька никак не могла знать, было то, что Димка знает пять европейских языков...
   Расходились всей толпой, проводили девчонок по домам. Димка потопал пешком, метро уже не ходило.
   Жил он в квартире своего денщика Ярослава, один. Ярослав женился и ушел жить к теще, а однокомнатную квартиру предоставил Димке. Там всегда были люди, они ночевали на кухне, было весело и шумно. Сегодня что-то тихо, то ли спят все. Где же взять отца? Он и впрямь в космосе, вот в чем дело. Мать в Питере. Надо хоть найти Мишку Калинина. Мишка теперь учится в школе при немецком посольстве, с детишками высокородных граждан, устроившись туда по страшному блату на место Дмитрия Стрельцова, а сам Дима Стрельцов уже 4 года живет под вымышленной фамилией и тихо спокойно учится в простой школе "для одаренных". Отказ от отцовской фамилии был первым ударом для семьи. Вторым - отказ готовиться к поступлению в МГИМО. А дальше столкнулись два гордеца, Димка и его отец, разругались, рассорились - и ровно 4 года уже не видели друг друга. Что касается матери, то у нее давно другая семья.
  
   Мама - родня царей, Лопухина Анна... Детство Димы было шикарным. Детство Димы прошло в Кремле. Папа у Димы - летчик-космонавт, герой Советского Союза.
   Дима сидит верхом на низеньком вороном коньке и презрительно щурится на Боровицкие ворота. Вызвали на следствие. Димка сплюнул на асфальт. Он ждал Алену. Их вызвали как свидетелей (или пострадавших) по делу о киднеппинге, случившемся в стенах Кремля свыше 10 лет назад. Высокородных детей крали всегда. Их крали с целью получения выкупа. С целью получения выкупа довели до кондрашки и Димку в свое время, и Аленку, и даже царевича, братца действующей царицы. Не с теми связались! Инчаки вам не по зубам... Отбили маги ребятню (ну если только испугаться дети успели). А царевича отстояли его же друзья-приятели. И дочь министра юстиции Ягужинского крали, Ольгу. Ну так украденные детки выросли, вот они, красавцы, под извечный колокольный перезвон кремлевских соборов въезжают в ворота. Очень провокационно смотрится их простая потрепанная форма. Оба они, Димка и Аленка, могли надеть парадную форму ради такого случая, или что там носят дворяне, близкие к властным структурам, дабы пройти фэйс-контроль на входе в присутственные места, и оба они предпочли приехать в толстовках - бессознательная тяга к провокациям, кто, как не подросток-инчак, более склонен к ним? Вот Ольга Ягужинская на фиг не нуждается ни в каких провокациях. Вот она приехала в скромной английской карете, вкупе с лошадьми стоящей как "бентли". В ее одежде тоже нет ничего провокационного: пастельно-розовая двойка, брючина до середины тонкого, как шило, каблука, в руках клатч. На прическу явно потрачены три часа времени. Украшение этого мрачного места, скромная прилично одетая благовоспитанная девушка из благородной семьи. Димка и Алена помахали Ольге рукой, и лицо Ольги осветилось симпатичной улыбкой. Приедет ли подросший цесаревич Иван? Хорошо бы приехал и привез своих дружков, свидетелей того нападения. А в Кремле время не движется. В царских палатах темно и тихо, царевичи выросли и разбежались в самостоятельную жизнь. Храбро сопротивляется лицемерию и подлости царица Наталья Романова, практически одна, весь блестящий двор теперь в Питере, Кремль теперь не моден. В Кремле лишь работа... Двор Димка ненавидел, коммунистов - еще пуще. Одинаковые, только одеты по-разному. А еще когда вместо скажем футбола по телеку начнут транслировать очередной съезд КПСС... О-о-о, до какой ярости доходил Димка... Всех этих власть имущих он ненавидел, он не хотел стать одним из них. А вот отец его не прочь был пихнуть сына в политику. Он чуть ли не пресмыкается перед вышестоящим начальством. Он гордится принадлежностью к верхушке, он без конца в числе "встречающих", "сопровождающих", рукоплещущих в овациях... А родился инчаком. Только задавил в себе это на корню. Задушил голос постороннего Завета. Может, правильно сделал? Зато живет как знает. А когда мать по бабьей дури распустила при дворе язык - мигом с ней развелся. Мать в застенке держали, а папа ее знать не знает... Прекрасно... Компрометирующий брак - долой... Димка не хотел с ним встречаться, боялся глянуть с презрением, боялся обнаружить презрение в его глазах. Они на разных полюсах, хотя и родные. Так, на расстоянии, лучше. Батя, ты был бесстрашным летчиком когда-то, а кем стал?
  
   Их командира полка Вику Шатрову комиссовали в связи с получением ею 9-й по счету раны. Вика сейчас лежит в госпитале и молча посылает проклятия белому потолку. Даже не к кому обратиться с просьбой об отпуске. Говорят, командиром вместо себя Вика назначит своего нынешнего зама Казанцева, а ведь ему 14 лет... Даже Гайдара переплюнул. Экзамены выпускные на носу... Хотелось бы как бы подготовиться... а потом одолеть вступительные в институт. Надо поступать, потому что поступают все. Зачем? Когда Димка начинал задумываться над вопросом "зачем", ему становилось холодно на душе. Зачем?
  
   Последний звонок уже маячил на горизонте. Еженедельно репетировали концерт для учителей. Свою песню (на мотив "Московских окон") Димка уже знал отменно.
  
   Дорогим своим учителям
   Говорим спасибо всем-всем вам,
   Что учили столько лет
   И терпели столько бед
   И в нас зажгли неугасимый свет
  
   Однако прямо перед последним звонком, за час до рассвета, на Мясницкой случилась перестрелка, какая-то банальная бандитская разборка в глухой подворотне. Участвовал в ней Игорь, и погиб бы ни за грош, но инстинктивно прислушивавшийся к его жизни Димка почувствовал неладное всего за полминуты, он примчался на помощь едва одетый, еще сонный, с одной целью - отвести от друга смерть. Он давно уже привык так прислушиваться, к другу как к подопечному, еще с тех, страшных времен, когда балансировал отчаянный Игорь на грани, тащился по краю пропасти, то и дело оступаясь...
   Невидимый заслон, и улетают пули мимо, и стреляет сам Игорь, перебивая нападающим ноги, а зачем - то его дело.
  
   Встретились друзья на уроке, на литере. Игорь пришел, уселся за парту и тупо уставился в свой "дипломат", а Димка приступил к списыванию домашки из тетради Гвоздева.
   - Талисман, - проговорил Игорь. - Талисман... Кэри, моя жизнь, вот мой талисман, Димон... Да не только мой...
   Димка поднял голову и посмотрел на Игоря, бормочущего еле слышно.
   - Ну так и береги его, талисман... Ты же слышал... Наша жизнь...
   - Муха, к директору! - крикнули из коридора.
  
   Решил все объяснить, а как? Как рассказать о глупой семейной распре и о сомнительной выходке с ложными номерами телефонов и именами родителей?
   - Почему не привел отца?
   - Я сказал вам правду. Он в космосе.
   Директор встал, раскрыл окно. Вдруг изменил тон:
   - Мне сказали... сегодня стреляли недалеко. Говорят, Кислаков взял банду.
   - Говорят, - невесело ответил Димка.
   - Ну... сегодня, передай, он может быть свободен от занятий. Ему... ему надо передохнуть... Ну... от этого.
   - Передам. И знаете, что, Валерий Яковлевич? Я дам вам телефон отца, прошу вас, вызовите его сами. 27-28 он должен уже вернуться. Его зовут Сергей Викторович Стрельцов.
   - Послушай, Дима. А ты уже решил, кем ты станешь, на кого пойдешь учиться?
   Димка удивленно поднял глаза на директора. Директор присел на угол стола напротив него. Что за странные вопросы.
   - Пойду куда-нибудь, - неопределенно ответил Муха.
   - Знаешь, мы на педсовете обсуждали твою персону. Знаешь, многие учителя называют именно свой предмет основным для тебя. Физик уверен, что ты технарь от Бога. Даже учитель музыки припомнила, что ты мог бы стать неплохим музыкантом, но я сейчас не об этом. Ты сам что думаешь?
   - Я... - Димка начал и оборвал себя, удрученно умолкнув.
   - Н-да... Странно. Знаешь, твои сочинения неплохи, это я тебе как учитель словесности говорю. Я сам проверял твою последнюю работу. Запятые ты ставишь вольно, но я не склонен это рассматривать именно как ошибку... Подумай. Может быть, ты пойдешь в этом направлении? Журналистика, например?
   Этот разговор, эта тема прикасалась к душе Димки как холодное лезвие ножа. Он едва не морщился.
   - Почему вы проявляете ко мне такой интерес? Почему я?
   Директор усмехнулся.
   - Ну вообще-то мы на педсовете обсуждали весь выпуск, Дима. У всех ребят уже явно сложились предпочтения. Одни чистые технари, другие явные гуманитарии. Ты, Дима, кто у нас ты?
   - Я... - Димка вздохнул и опустил глаза. - Я... не знаю сам.
   - Не хотелось бы, чтобы ты зарыл какой-то свой талант в землю. А то, что тебя Бог в макушку поцеловал при рождении, это на поверхности. Подумай получше. Посоветуйся с педагогами. Жаль, что на серебро ты не вышел, много балбесничал в свое время. Мог бы, мог. Но медали не показатель. Есть в тебе жилка золотая, Дима. Подумай.
  
   На последнем звонке у Димки было много ответственных ролей. Ну он же звезда. Он пел под гитару песню, под "Школьный вальс" танцевал с Варей (она специально нарядилась в летящее платьице), и еще он нес первоклассницу с большим колокольчиком в руках. И еще всем на форму прикрепили такие маленькие колокольчики. Грустно, очень. Больше не входить в этот вестибюль, не сидеть на этих выщербленных ступеньках. Не класть голову на парту, не бродить по гулким коридорам в той жуткой тоске, которую испытываешь, когда тебя выгнали из класса во время контрольной за списывание. И ведь целый пласт жизни - эти смешные страхи, эти детские переживания из-за невыученных уроков... Кто бы мог подумать, что и это когда-нибудь кончится?
   - Да ты че, классно, школу закончили! - кричали пацаны, и гоготали девчонки. Димка смотрел на верхушки лип, на садящееся солнце, вдыхал запах сирени. Да это же детство. И оно уходит. Вот такое странное, нескладное - и уходит. И Альбина - она тоже уйдет. Кто погладит по голове уставшей? Чьи глаза проводят ласково?
  
   А потом - пришел отец. Димка встретил его на школьном крыльце. Отец пришел в военной форме, при орденских планках. Никакими взглядами они не обменивались. Когда-то мы жили вместе, в нашей квартире в высотке. На дачу ездили в Сербор на "Волге". Помнишь? Ты сам полез на рожон, ты не понял сына, ты разорался, захотел навязать свою волю - а сын развернулся и ушел. Тебе неинтересно, как он живет, где, что ест, о чем мечтает?
  
   - Он должен был пойти в школу при немецком посольстве. Оттуда легко поступить в Институт международных отношений. Это все, понимаете? Это целый мир у твоих ног. Такое не каждому выпадает. А он предпочел простую школу. Что, я разве запрещал бы ему общаться с друзьями? Нет конечно. Да сколько угодно. Зачем все портить? Все рвать? Я же для него добивался всего, что у нас есть. Он мое будущее.
   Димка сморщился и нервно встал с места. Отец давил на сыновние чувства. Не надо так делать, любезный.
   - Один вопрос, Сергей Викторович. Кто же учится сейчас в той самой школе при немецком посольстве?
   Димка смущенно потупился.
   - Калинин Миша, надо думать? Сын метростроевца? Да, такое не каждому выпадает. А почему "Муха"?
   Космонавт мотнул головой. Димка ответил недоуменно:
   - Ну это же гранатомет такой, вы что, не знаете?!
  
   Да, все начиналось сгоряча и было похоже на хулиганскую выходку. Димке было 12 лет, он уже получил свой первый паспорт - их дают детям инчаков в 10 лет - и своевольно поменял фамилию. А потом МГИМО... Димка не хотел в МГИМО. Просто потому что это навязывалось. И быть в дальнейшем дипломатом. Ходить в скучном пиджаке. Совещаться. Быть в телеке. Быть в системе.
   У отца был свой взгляд на вещи.
   - Сейчас он играет в иноходца, бегает по улицам как полоумный, а стукнет ему 30 лет - и его выкинут из полка, вышвырнут, спишут! И куда он пойдет тогда?! Отучился бы, ну отправили в отставку - готова профессия, работай, детей расти!!! Нет, пусть нищенствует, пусть побирается, нет у меня больше сына!
   Отец был прав. Только действовать наверное надо было помягче. А мать - той вообще не было дела до них обоих. Если честно.
   И Димка просто взял и сбежал из дома. А среди инчаков сироты не редкость - нашли ему место в общаге, выделили пособие... Так и жил. Потом денщик вообще предложил поселиться вместе - так проще выжить... Потом он женился и ушел, Димка уже втянулся в одинокую жизнь...
   И вот снова встреча. 4 долгих года спустя. Отец слишком горд, чтобы извиняться. Димка чувствует это и тоже молчит. Вышли вместе на улицу. Димка закурил. Отец подошел к "Волге", поджидавшей у ворот.
   - На коленях приползешь - не приму.
   Димка взглянул на отца. Кем ты стал? Что ты о себе возомнил?
   - Зачем мне ползти на коленях? - вздернув подбородок, спросил он.
   - Идеалист, - бросил отец и сел в машину.
   Пустота была перед Димкиным взором. Огромная холодная свобода и пустота. Нет корней. Не любят. Не ждут. Один. Спесивые жирные отъевшиеся козлы - вся ваша номенклатура, и ты, батя, туда же. Сам приползешь ко мне на коленях. К гробу моему, вдруг подумал он и передернулся. Я нищ, я гол, но я честен с самим собой.
   Кто это там? Альбина гуляет с собачкой на школьном дворе. Димка подошел к ней.
   - Классный песик.
   Она смутилась. Глаза сияют.
   - Твоя машина была?
   - Нет, знакомого одного. Я погуляю с тобой?
  
   Пришлось пережить волну популярности - проходу не давали нигде.
   - Чего же ты не рассказывал?
   - Это круто!
   - А ты в Звездном городке был?
   - А на Байконуре?
   И Альбина отстранилась - теперь он слишком крут для нее. Сквозь толпу почитателей она не будет прорываться. Даже тусоваться на крыльце перестала, пока ребята курят, как будто поставила для себя точку. Неужели все, закончен школьный роман? Суета в коллективе, скоро экзамены, выбирают институты... Грустно, и солнце заливает классы, ему без разницы, одни уйдут, придут другие, и так без конца. Надо перестать цепляться за прошлое и подумать о будущем. Может, Иняз? Или назло отцу пробиться в МГИМО без блата? Тоже мысль. Только надо подтянуть историю КПСС. Что, затошнило? Тогда выбрось эту идею из головы.
   Почему Альбина решила, что я недоступный идол? Сын космонавта. Кто раззвонил? Валера-холера, кто же еще. Из лучших побуждений, как пить дать. Привязать Альбину - раз плюнуть, она сама рада привязаться. Но это нечестно. Пусть все будет на местах. Да, она нужна ему, а кому не нужно иметь под боком любящего человека? Только это уж слишком... подло... Нет уж, решила освободиться от безответной любви, так давай, изгоняй Димку-невидимку из своего сердца, он тебе не помешает в этом. Она старательно забивает себе голову экзаменами и подружками. Спросила:
   - Ты пойдешь в Бауманский?
   Весь класс шел в Бауманский. Димка покачал головой. Тогда и Альбина наотрез отказалась от МГТУ. Это понятно: еще долгие годы, и те же лица, только солнца ее нет среди них... Тяжело... Лучше совсем порвать с прежней компанией, раз Димка не с ними...
   Нет, он не должен делать никаких шагов - полшага, полнамека привяжут ее к пустышке. Ведь отчего он так задергался - жалко стало себя, покинутого. Нет, молчи, Дима, пусть она идет своим путем. Надеюсь, впечатлений от первой любви мы ей не испортили. И я запомню на всю жизнь: была девчонка, которая по-настоящему любила меня, ничего не требуя в ответ.
  
   На сочинение 1 июня пришли все в костюмах. Игорь Кислаков в костюме, обхохочешься! Даже причесался, нервничает. С этого года отменили форму школьную. Ребята теребят галстуки и букеты цветов. У кого "бомба" в кармане, у кого исписаны манжеты цитатами, у кого приятель засел в сортире с книгами. У Варьки полна сумка сочинений. Альбина сияет улыбками, литература ее конек. Блузочка с шитьем, юбочка, загляденье.
   На 6 часов засели. Одна тревога: чтоб не кончилась не дай Бог ручка, чтоб не измарать чистовик. Через 3 часа перерыв, мамочки разносят бутеры и чай. "Роль личности в истории на примере романа Л.Н.Толстого "Война и мир". Фигня какая. Два года мусолили Толстого. Уже и выучить можно не только роль личности, но и многочисленные письма и речи на французском. Один нюанс: писать надо не свою точку зрения, а общепринятую, иначе влепят пару, зарежут выпускные, испортят аттестат... Так молодежь получала первый практический навык советского лицемерия. Ненавязчиво так. И как само собой разумеется. Ну чтоб все были как все. А то возьмут моду умничать... А тут еще русичка по уши влюблена в Наполеона, так что нельзя будет слишком оголтело противопоставлять его капитану Тушину и Платону Каратаеву.
   Под конец дня откуда-то из-за пазухи у Варьки выпало аккуратно написанное сочинение по лирике Маяковского. Варька невозмутимо взглянула на листок, передернула плечиком и стала писать дальше. При попытке обличить ее устроила скандал на весь актовый зал. Чтоб замять сцену, от нее отстали. Варькин папа - замминистра иностранных дел. Пронюхав когда-то, что Димкина мать Лопухина в девичестве, Варька начала активно строить глазки, часто звала в гости; но когда ее подруга Альбина запала на "боярского сына", Варька великодушно отстала, и теперь наставляла Альку в амурных хитростях. Обе подружки ведут светский образ жизни: посещают театры, обмениваются стихами собственного сочинения, устраивают вечера (на территории Вари), сплетничают.
   Оглянулся невзначай - Алька ушла уже. Небось и писала сразу на чистовик. Ушла, не стала устраивать засаду, как бывало. Веет холодом. Один. Чушь.
   Про остальные экзамены Димка запомнил лишь два эпизода: на алгебру Варька написала шпору на коленке, а Перепелица заметила - как давай Варьке юбку задирать - вот шуму было! А на физике Варя отказалась от четверки, заявив, что ей необходима серебряная медаль. Наглость - второе счастье, подумал Димка. Пошли дожди, и настроение у него улучшилось.
  
   На выпускном было много фальшивых слез. Димка ностальгировал по школе, память возвращала его в 5 класс, обратно в детство. А школа уже смотрела в будущее - с этим потоком покончено. Бал не удался, многие напились. Произошла драка за сценой в актовом зале, Димке разбили нос, а сам он кому-то свернул челюсть. Пьяные выпускники прошлых лет пришли побузить. Уж Игорек оторвался по-полной! Подраться! Мечта всей жизни, помахать кулаками! Молча, до крови, а на лице умиротворение, среди грязной ругани, среди пьяных выкриков - человек получает наслаждение, выбрасывает энергию, и вот уже порван праздничный пиджак, воротник рубашки забрызган кровью. Улыбается, паразит. Ну что за человек, откуда таких берут?
   Алька в вечернем платье веселилась изо всех сил, а глаза были влажные. Нет-нет, а искал ее глазами в полумраке актового зала. Под утро, когда от грохота диско, от энергичных танцев, от сверкания цветомузыки все устали до полусмерти и нанятый диск-жокей один за другим стал ставить медляки, подошел к ней, пробовал пошутить, наконец расчувствовался сам.
  
   "Чистые пруды, застенчивые ивы,
   Как девчонки, смолкли у воды,
   Чистые пруды, веков зеленый сон,
   Мой дальний берег детства,
   Где звучит аккордеон..."
  
   Она руку его с разбитыми косточками гладит, показывает на большой палец:
   - У тебя здесь ранка была, зажила уже?
   Он и не помнит никакой ранки, не заметил даже. Медленно двигаясь под печальный голос Талькова, обнял впервые хрупкое создание, весь замер от нежности. Только бы не спросила, когда увидятся. Только бы ничего не спрашивала о будущем.
  
   Наутро выпускники '90 повалились спать, а Димка с 9 утра до полуночи пролежал в засаде, под дождем, на подстраховке - по приказу ментов. Одно неплохо: подстраховывал своих приятелей из МУРа. А бывает, пошлют на помощь уродам каким-нибудь, от них не то что благодарности не дождешься, закурить не дадут. Сейчас весь 5 полк на сборах под руководством заместителя командира Антона Казанцева, вот Димку и Игоря и дернули из отпуска. Антон на удивление толковый командир, единственное, он не распределяет приказы царицы, наотрез - я военачальник, а не диспетчер; и они, эти приказы, просто лавиной обрушиваются на головы инчаков в любое время суток.
   И так вот завертела, закружила судьба - еле нашел время сдать экзамены. Обманув невольно Альбину, Димка все же отправился в Бауманский. Школа-то ведь была для одаренных, их неплохо подготовили. Прошел без напряга, да и не было причин напрягаться - на вступительном по физике сидящая справа Варька снова накатала шпору на коленке. Списывал, косясь на препода. "Что вы там все ножки соседки разглядываете, уважаемый абитуриент? О физике надо думать, а не о ножках..."
  
   Класс собрался на вечеринку в июле, так просто - наверное, не одному Димке жаль было расставаться. Гуляли дотемна, смеялись, орали, пели. Заходили к Альбине, она была дома одна - читала Булгакова в тишине. Тишину нарушили бесцеремонно. Она угостила всех остатками тортика и газировкой. Она слушает Наутилус и Талькова, читает классику и love story, она живет бедно, она не крута. Не упрекала Димку за обман с институтом. Сама удачно сдала экзамены в энергетический, пошла по стопам папы. Димка привел на тусовку Ваську Чесалова - они играли на гитарах Metallica, гитары были Васькина и Альбинина. Димка, струны перебирая, следил за глазами Альки, знал, что в такой музыке она понимает. Сказал Ваське тихо:
   - Альбина, она человек для меня особенный.
   Ее лицо не изменило выражения, но он ревниво проник в ее мысли, а там смятение и радость.
   И на полу в гостиной стоял ее магнитофон, играло радио, и зазвучала песня, "Рондо" пели:
  
   "Я зову дождь, я зову дождь,
   Ты не вернешься и не придешь,
   Только лишь роза в вазе моей
   Без воды уже несколько дней.
   Я зову дождь, вчерашний дождь,
   Но не проходит предсмертная дрожь,
   Роза завяла в вазе моей
   Уже несколько дней"
  
   Уходили по домам - эта песня звучала. Димка невидимо остался. Дверь закрылась. Альбина сделала звук погромче, села, слушает радио и плачет... Не хорони меня заранее, снова попросил мысленно. Васька звал - он ушел.
  
   Еще они виделись на дне рождения Варьки в конце июля - в ее трехкомнатную квартиру набилось человек 40, друг с другом не знакомых, было интересно и весело, и Димка как сын космонавта шел нарасхват. На кухне, где у открытых окон курили ребята, Димка сидел в полуугаре и слушал пьяные разговоры Варькиных гостей. И вроде как в сумраке коридора мелькнуло знакомое лицо, как приступ дежавю - знакомое с детства лицо, бледное, темноглазое, глаза-стрелы. Молодой человек проскользнул на кухню, встретился глазами с Димкой, усмехнулся. Лет 18. Вечно лет 18. Не стареет.
   Димка поднялся с табуретки и шагнул к нему, однако тот то ли успел выйти, то ли вовсе исчез... народ клубится, дым коромыслом... а этого темноглазого нет... Димка потряс головой и потащился в гостиную, поискать Альку. И в коридоре столкнулся с темноглазым.
   - Кто ты? Я знаю тебя? Ты следишь за мной? Зачем? Скажи!
   Тот еще немножко смотрел в глаза Димке, затем повернулся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
   Собралась уходить и Алька. Димка вызвался проводить, сбегал за пиджаком. Алька держалась тихо и как-то грустно.
   - Дай руку, - попросил Димка. Она протянула руку, и они взлетели.
   - Как Маргарита! - счастливо смеялась Алька. Летали в сумерках, видели, как зажглись звезды. Наконец уселись на краю крыши Варькиного дома. У подъезда стояла толпа, доносились голоса, народ целовался на прощание.
   - Никто и не заметил, что нас нет! Нас не видно?
   - Никому, - глядя в темное высокое небо, ответил Димка. Тянуло прохладой, воздух пах особенным вечерним запахом.
   - Дима, ты чудо, ты прекрасное волшебное чудо, - повторяла, прикрыв глаза, Алька.
   - Ты преувеличиваешь... Инчак я, да и все...
   - Я вижу же. Вот ты и вот все мы, и все смотрят на тебя и ждут от тебя... спасения...
   - Ну ты завернула, - поежился Димка. Сознание собственной значимости на миг заполнило его душу - ведь он только 16-летний пацан. Тут же взял себя в руки, тряхнул головой, усмехнулся. Меня бы кто спас от... не знаю. Глаза-стрелы. Чего он хотел, чего ждал, приходя периодически внезапно, этот бледнолицый иностранец? Хотел мне помочь, оберегал? Нет, мне помощь не нужна. Этот мир мой по праву, пусть ненадолго, но он мой... Я живу так, как хотел, как мечтал еще до рождения, ты понял, посланник? Вернись, поговорим...
   - Я такой же, как и все. Я - не звездный мальчик, ясно? Я не крут, не богат, я учусь плохо, я как все!
   - "Нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы"? - улыбнулась Алька. А она взрослая стала. Димка вынул сигареты, закурил.
   - Да нет, все не так, - промолвил он, затягиваясь глубоко и с удовольствием. - Я просто поругался с отцом, и он просто выгнал меня.
   - Рыцарь Лишенный наследства, благородный Айвенго.
   - Айвенго лишился наследства по навету, из-за клеветы, а я из-за дурного нрава, чувствуешь разницу? Да и зачем мне деньги? Аля, иноходцы долго не живут.
   И пожалел, что сказал. Лицо сразу как-то у нее погасло.
   - Почему? - шепчет.
   - Правила игры... Я сам выбрал... Мне так больше нравится...
   - Какие правила игры?
   - Ну это я условно... Не могу объяснить, нельзя. Кто-то играет нами, кто-то всемогущий.
   - Бог?
   - Не знаю...
   - Знаешь... Все ты знаешь, Димка, ты много знаешь, и мне страшно.
   - Ну что ты, Боже мой... Перестань, это все глупости...
   - Скажи, что ты не уйдешь, не умрешь...
   Вздрогнул, обнял ее за плечи. Прошептал в затылок ее:
   - Не умру, я заколдованный... Пока есть талисман, все будет ОК.
   - Ну... так... береги талисман...
   "Береги"! Скажи что полегче! Не удержишь в клетке солнечный луч... Кэри не способна к осторожности. Ей жизнь не дорога...
   Димка накинул Альке на плечи свой пиджак и предложил полететь домой - холодало.
  
   18 августа. Сидят в квартире Вари, она, заплаканная, позвонила и попросила придти всех, кто дружил с Кэри. Здесь уже Альбина, Света Гвоздева (сестра-близнец Сереги), сам Серега в некотором шоке. Димка тоже здесь. Класс в полном молчании поминает Кэри. Кэри погибла на пожаре в городе Ленинграде, ее смеющаяся рожица стоит у всех перед глазами. Ее пепельные волосы, заплетенные в косички, ее джинсы с бахромой и фенечки на руках. Девчонка-ветер, странный человек из ниоткуда, безуспешно пытавшийся влиться в стройную школьную жизнь, и вот ветер улетел... На кухне у Варьки накурено, на столе белые фарфоровые чашки с черным кофе, полные пепельницы окурков. Тихо бормочет телевизор, Димка невидящими глазами уставился на экран. Он знал Кэри больше всех - он видел ее на заданиях, видел ее феерические танцы над опасностью, он видел ее с Игорем, много раз слышал ее странные притчи и байки, пересыпанные смехом и озорством. Он курит и пьет кофе, уже четвертую чашку. Все молчат. В ушах у Димки стоит сухой треск выстрела; пуля просвистела мимо его виска, выдрав кусок брови - Игорь выстрелил в него через дверь. Лишь только ощущение пузырьков воздуха в крови, последствия мгновенного выброса и спада адреналина, было ответом на безумную выходку друга. Покаяться Игорек еще не успел, Емеля увел его насильно, утащил рыдающего, он и сейчас с ним. Димка ранку залил живой водой и запечатал пластырем, а тут Варька позвонила.
   Альбина тихо сидит напротив, смотрит своими большими добрыми глазами то на дрожащие его пальцы с сигаретой над чашкой, то на сжатые губы. О чем она сейчас плачет в душе так горько, о Кэри или о том, что теперь начнется? О Кэри, Кэри, зачем ты нас оставила, зачем так мало побыла с нами, так ненадолго принеся успокоение и мирное счастье в нашу компанию беспечных камикадзе? Раздавив очередной окурок в пепельнице, встал.
   - Димушка, ты куда? - всхлипнула Варя.
   Он мотнул головой.
   - На балкон можно? Душно мне.
   Позади неслышные шаги - Алька в мягких тапочках тенью следует. Обернулся, взял в темноте коридора ее руку, поднес к губам. Потом к груди прижал, накрыл ладонью.
   - Такое ощущение, что я сейчас упаду, - прошептал он. - Душно, на балкон бы.
   Алька раздвинула занавески, Димка прихватил с дивана гитару. На балконе уселся на перила. Она щурилась на свет.
   - Ты очень бледный, тебе плохо?
   От передозировки кофе у Димки всегда начиналось сердцебиение, и он кивнул.
   - Не свались.
   - Я умею летать, не бойся.
   Он спел ей песню. Пел и думал - о чем она таком говорит ей, эта песня? Вот она:
  
   "Милый друг, ушедший дальше, чем за море.
   Вот тебе розы, протянись на них.
   Милый друг, унесший самое-самое
   Дорогое из сокровищ моих земных.
   Я обкраден теперь и обманут я,
   Нет на память мне ни писем, ни кольца.
   Как мне памятна малейшая впадина
   Удивленного навеки твоего лица.
  
   Я зову дождь, я зову дождь,
   Ты не вернешься и не придешь,
   Только лишь роза в вазе моей
   Без воды уже несколько дней.
   Я зову дождь, вчерашний дождь
   Но не проходит предсмертная дрожь,
   Роза завяла в вазе моей
   Уже несколько дней.
  
   Как мне памятен просящий и пристальный
   Взгляд, поближе меня приглашающий сесть,
   И улыбка из великого издали,
   Умирающего светская лесть.
   Милый друг, ушедший в вечное плаванье,
   Свежий холмик меж других бугорков,
   Помолись обо мне в райской гавани,
   Чтобы не было больше других маяков"
  
   Прячет глаза - не хочет показывать свои чувства. Димка улыбнулся без искры в глазах, печально.
   - Ну зачем я тебе сдался? - шепнул он, заглянув Альке в темные зрачки.
   - Не ко мне вопрос, - одними губами ответила она.
   - Скажи, как ты решилась признаться? Не боялась насмешек? Нам ведь по 15 было.
   - Я не могла промолчать. Я все как в тумане делала.
   - А сейчас?
   - Сейчас ты мне как родной ребенок.
   Емко выразилась. Димка слез с перил.
   - Но ведь я же полный отстой, - прошептал, наклонил голову к ее лицу. Она засмеялась.
   - Что за терминология, Димка? Я тебя люблю.
   Чуть было не сказал то же самое! Надо обдумать все это, надо! Но не сейчас - совсем приблизился и поцеловал.
  

авг. 1990

  
   3. Каринкина осень
  

Пьяный врач мне сказал,

Тебя больше нет.

"Наутилус Помпилиус"

   Питер, 1990 год
  
   Каринка погибла на пожаре. Она выносила людей, это случилось в Питере. Это был страшный питерский август. Карина и Игорь, вольные птицы, не могли оставаться в Москве: Питер провожал Цоя. Целый день они просидели рядом на крыше одного из огромных домов на Петроградской стороне, разговаривая о Цое и о рокерах вообще. Игорь владел темой не понаслышке. Он обнимал Кэри, он тихо рассказывал. Как спиваются народные герои, как в дыму марихуаны пишутся пронзительные песни, как не хватает способов выразить себя, свои предчувствия, свою тоску, и тогда молодые люди шагают из открытых окон, глядя в холодное серое небо, ни зачем, просто так, потому что невыразимо больно, как нередко бывает с ними. Потом говорят, что на миру и смерть красна, что не хватало славы, что инфантильность и безответственность. Но никто из тех, кто судит, не стоял рядом с ними на обледеневшем карнизе. Да если не сами, так все равно недолго жить.
  
   "Где они теперь, кто шагнул за дверь?
   В ком оставил Зверь
   Свою черную метку - РОК?"
  
   Кэри сидела рядом с Игорем, поджав ноги, обутые в кеды. Он так любил ее. Как он жил бы без нее? Наверное, уже не жил бы. Уже был бы убит в драке, где-нибудь в подворотне, в каком-нибудь каменном мешке ему бы размозжили голову об асфальт. Она рассказала ему, в чем смысл жизни. Она показала, где заветные горизонты.
   Потом они, взявшись за руки, полетели к друзьям в маленький бар, где народ плакал по Цою. Это был прохладный, одинокий, почти осенний день. Игорь был в своей старой-престарой, тертой и драной косухе. Он общался, подсаживался к знакомым, хлопал по плечам, что-то вспоминали, горько обсуждали. Все эти оторвы, эти шалопаи и панки, они притихли. Грустен был этот августовский сумрачный день. А потом в баре начался пожар.
  
   Он видел, видел своими глазами - рука с длинными некрасивыми ногтями (хочется сказать, когтями) из-за спины протянулась к Кэри и закрыла ей рот и нос. Ее утащило в самое пламя, в черный огонь, мелькнули только светлые подошвы кед. Игорь в долю секунды понял, что Кэри убивают, ее убивает наверное Фея, ну кто же еще, явно не человек. Мгновенно бросился за ней в Сонный мир, в Царство, и увидел... Услышал тишину. Хотя он был рядом с тем местом, откуда утащили Кэри, и вроде очень быстро проник в Царство... Только холодный ветер стелет траву. Звал, плакал, взлетал ввысь. Никого... Ни врагов, ни Посланников... Пусто...
  
   Игорь плакал. Он сидел в квартире Кэри в переулке Сивцев Вражек и плакал, беззвучно, горько. Притихший Емеля стоял за его спиной, грыз ноготь и соображал, как повести разговор на нужную тему и при этом не спугнуть Игорька. Его не удержишь ни словами, ни оковами. Начни сейчас нотации - развернется и уйдет. Ищи потом, как уже бывало в прошлом. Да и не выстоит, теперь опора окончательно потеряна. Вот ходит, как пьяный, по ее комнате, касается ее мебели, прислоняется щекой к нарисованному косоглазому зайцу на стене. Пыль на ее столе. Лежат не сданные в школу учебники, и это страшно. Все осталось, а ее нет. И не дождаться. От этого такой холод внутри. А на обоях улыбаются цветы, нарисованные ею.
   - Зачем мы пришли? - прошептал Игорь. Он повернул к Емеле свое измученное лицо. Емеля помедлил, вынул из кармана игральную карту.
   - Валет бубен. Помнишь?
   Игорь промолчал. Он помнил. В валет бубен превратилась фотография Димки Мухи после того, как сбылось предсказание оракула - именно этот человек повернул в нормальное русло течение Игоревой жизни. Емеля снова был у оракула? К чему теперь?
   - Поиграем? - предложил Емеля.
   - Не хочется, - мотнул головой Игорь, однако знал, что все это неспроста.
   - Садись.
   Игорь сел. Глаза его горели, и вообще он был болен, и Емеля глядел исподлобья с жалостью, тасуя карты.
   - Итак... Ходи ты первый. Шестерочка? Бью. Семь.
   - Бью. Десятка. Не возьмешь?
   - Еще чего! Ага, а вот и он! Смотри-ка... Валет крести... А ну, посмотри на эту карту. Лицо, не правда ли? Запомни это лицо. Этот человек уже нуждается в твоей помощи. В одном варианте своей судьбы он друг Игоря Кислакова, веселый молодой парень. В другом - это страшно изуродованный труп настрадавшегося перед смертью человека.
   - Кто это? - спросил Игорь, рассматривая карту.
   - Не знаю. Тебе лучше знать.
   - Не, Емель. Отстань. Мне не до игр в ангелов... Все было для Кэри. Кэри больше нет... Я не собираюсь в это вмешиваться... Я вообще...
   - Я знаю. Но ты не отказывайся сразу. Давай хотя бы доиграем. Ты бьешь даму или нет?
   - Бью королем. Бью. Бью все равно. Приготовься, ты возьмешь.
   - Козырь? Короли? Я отбиваюсь, три туза. А вот и суть.
   - Суть? Суть чего?
   - Число три... Игорь, это магическое число... Я не виноват! Число три. Да, магия, магия числа. Ничего не бывает зря, и число это подтверждает. Долой случайность! Все рассчитано. Все целесообразно, нужно, гармонично!
   - Емеля, в чем тут дело? Я не пойму никак, Емеля!
   - Да как же ты не поймешь, дружище, что это - конец твоей жизни! Три года! Через три года...
   Глаза Игоря расширились - как показалось Емеле, с надеждой.
   - Скажи дату, говори!
   - 15 августа. 93 года.
   Игорь умолк, отвел глаза, в которых застыли недавние слезы. Куда он смотрел, кого видел? К кому обращались его смятенные мысли? Емеля осторожно тронул его за плечо.
   - Я бы не сказал тебе, к чему пугать? Но вот тут в чем дело... Понял ли ты песни, которые пела нам Кэри? Ясно ли тебе, что последний аккорд за тобой? Это не приговор, это путь к спасению. Она шла этим путем, ее следы еще мерцают в вышине. Давай пойдем за ней, дружище, вместе, и пройдем все, что нам еще отмеряно. Ведь не могло все это быть напрасно, ее явление к нам, ее жизнь среди нас, ее любовь к тебе. Если сейчас... убить все это, затоптать в себе ее память, задушить ее песни... это все равно как предательство. Даже умереть бездарно - предательство. Я так думаю.
   Игорь внимательно, как полный надежд ребенок, слушал Емельяна. И все больше то, что он намеревался сделать со своей жизнью, начинало казаться ему... ну да, предательством Кэри. Умереть бездарно. Раз уж все равно скоро... Так уж... Надо постараться, так что ли... Страшно как-то. Одно дело самому желать, а другое - быть обреченным.
   Игорь сидел на широком подоконнике, отвернувшись к окну. Прозрачный день догорал. Игорь, не оборачиваясь, сказал:
   - Осень, Емель. Листья начали облетать.
   Емельян улыбнулся прекрасными своими глазами.
   - Но и в осени, даже именно - в осени, есть что-то притягательное.
   - Что-то одинокое.
   - И пронзительное. Этого не надо бояться. Мы ничегошеньки не знаем ни о себе, ни о Мире. Но это все временно. И для стойких нет смерти. И предательство и трусость - они и в Зазеркалье предательство и трусость. Душа твоя - сокровище, парень. Не расплескай его, погоди, немного осталось, сохрани Божий дар, не оскверни. И тогда все у нас будет хорошо, что бы там ни случилось 15 блин августа 1993 года.
   А потом Емельян ушел беззвучно, оставив друга в одиночестве, не зная толком, удалось ли ему уберечь ученика и друга от гибельных шагов. Игорь не мог двинуться с места. Он все так же сидел на подоконнике, за окном шли люди, веселые и хмурые, озабоченные делами и праздношатающиеся, Игорь их не видел. Ему казалось, что внутри у него совершенно ничего нет, совсем пусто, пусто и больно, но боль все тише, уже как отзвук, как тень или эхо. Слезы так и стояли в его глазах, таких прежде упрямых, острых, смелых. Игорь застонал, ладонями закрыл глаза, рукавами куртки размазал соленую влагу по щекам. Он не хотел ничего слышать, но еле заметно, откуда-то изнутри головы стали доноситься слова; все громче и отчетливей. Незнакомый голос глухо и задумчиво произносил внутри Игоревой чуть живой души однообразные ритмичные строки, он где-то слышал их раньше, или это просто кажется? Постепенно сознание его затуманивалось, и голову заполняла музыка. А голос тихо повторял нараспев:
  
   "Танцевать, когда падает снег.
   Танцевать, когда падают птицы.
   Танцевать, когда Солнце в лицо.
   Танцевать, когда траур на лицах.
   Танцевать на пьяных столах.
   Танцевать на могилах друзей.
   Танцевать все смелее и злей.
   Танцевать и не помнить, не помнить о ней.
   Танцевать и молиться.
   Танцевать все теплей и теплей.
   Теплей и теплей.
   Теплей и теплей..."
  

авг. 1990

Лирическое отступление N 2

When you're strange
Faces come out of the rain
When you're strange
No one remembers your name
When you're strange
When you're strange
When you're strange

The Doors

Бойся своих желаний: иногда они исполняются

  
   "Дневник Скворцовой Ирины не для школы а так просто.
   Сегодня мама меня наказала и лупила ремнем. Это из-за Вадьки он настучал что я его побила. Завтра дам ему как следует. В наш класс пришли новенькие один мальчик мне очень понравился его зовут Антон"
  
   "Я люблю тебя. Костик М."
   Много воды утекло с тех пор. Много печальной темной воды... Тогда, в Париже, Аленка фыркнула: развлекается парнишка. Она покровительственно относилась к Костику. А теперь все не так.
   В московской школе Аленка училась хуже, чем некогда во французской. Неизбежная обязаловка давила ей на мозги, угнетала ее. С одной стороны, она чувствовала, что необходимо быть как все, иначе затопчут, заклюют. Но с другой стороны, никак не могла пересилить себя. Эти например классные часы. Терять время, драгоценное время, на выслушивание претензий учительниц. Уроки труда, на которых ее безуспешно пытались обучить ведению домашнего хозяйства. Мытье стен родной школы. Сбор макулатуры. Или металлолома.
   Тяжело было привыкнуть к школьной форме. Платье, фартук. Надо было как-то учиться все это носить с достоинством. Заявиться в школу в своих джинсах - означало неминуемо попасть в кабинет директрисы, а это испытание не для слабонервных. Впрочем, в указанный кабинет вполне можно было угодить и за неправильную прическу, неправильные сережки, неправильный взгляд...
   У Аленки была потрясающая способность делать все невпопад, все, что выходило за рамки несения службы. Да, полностью сосредоточенная на сверх меры интересующем ее предмете - на заданиях царицы, на делах неосмотрительно вверенного ей взвода - в школе она пребывала в каком-то оглушающем тумане, словно бы во сне. Уроки - в последний момент, кое-как, обычно на троечку. Если чернила - обязательно размажет, карандаш - сломает, скажут придти - придет не туда, или время перепутает... Как ни старалась она первоначально быть внимательной, все равно раз за разом оказывалось, что учитель уже все важное сказал, а она опять почему-то прослушала. А потом привыкла и успокоилась на том.
  
   "Дневник привет вчера получила пару по труду виновата Ластовецкая. Она что-то в суп положила не то короче есть нельзя училка попробовала всю бригаду ругала и всем пары поставила. Ласта достала тупая коза после уроков договорились с пацанами дать ей как следует. Ждали ее у ворот а она не прошла куда-то исчезла. Завтра в школе попрошу Вадьку стукнуть ее пару раз"
  
   С четвертого класса она была предметом постоянных насмешек девочек, причем не только знаменитых дворовых хулиганок. С брезгливым удивлением Алена обнаружила, что и примерные зубрилки не упустят случая поупражняться в остроумии за ее счет. Для пацанов Алена, кажется, вообще не существовала. Заметить ее в классе было сложно. Аленка вела себя очень тихо, ни с кем не общалась, кроме Костика и Антона, да и с ними так, чтобы не привлекать внимания. К доске выходила холодея, стараясь не поворачиваться, так как отлично ощущала спинным мозгом веселую издевку в глазах бойких девчонок и их дружков. А она так не любила, когда на нее смотрят все, ей в спину. Чувствовала, что выглядит почему-то нелепо, и знала, что будут смеяться, а что-то изменить не пыталась. И эта ее неловкость, эти застарелые комплексы, именно они вызывали желание насмехаться.
   У мальчишек была веселая забава - они обожали подкрасться сзади к избранной для насмешек девчонке и задрать ей юбку при всем честном народе. Доставалось пару раз и Аленке. На первый раз она опешила и расстроилась, однако затаила месть. А на второй раз (она этого ждала) со всего размаху врезала обидчику в глаз. И так как у нее вышло неплохо, с того самого дня била без предупреждения. Снискала славу чокнутой; однако пацаны приставать перестали.
  
   "Блин сегодня Ласта сучка мне фонарь поставила мамка придет увидит убьет. Ненавижу Ласту пацаны ее бить не хотят она дерется. Костьку ее лучшего друга тоже больше не бьем потому что он клевый пацан мы дружим. В общем за фонарь она ответит только пока не знаю как. А вчера Антона я нечаянно толкнула на перемене и он головой ударился и сам извинился. На улице он не гуляет а жалко он тоже очень клевый"
  
   Так или иначе, посещения школы оставались мукой, школьные годы оставляли после себя лишь горечь. Отрадой был Костик.
   Костик адаптировался к школе легко, без проблем. Поначалу он отставал в росте и из-за этого был весьма драчлив. В драках он крепчал: маленький, как клоп, он кидался на любого противника неожиданно и стремительно, без всяких раздумий бил прямо в репу и никогда не проигрывал - давно наловчился. С такими безусловными талантами Костик был принят в местную банду, а впоследствии даже возглавил ее мужскую половину. Это означало нескончаемое веселье на переменах и после уроков, а веселиться Костик любил и умел. Мастер плясать, мастер передразнивать артистов и певцов; первый на физкультуре, забавный лоботряс на обязательных предметах; он знал, в какой момент можно на потеху классу навернуться со стула ногами кверху, и до какого предела можно доставать учителя, чтобы друзей повеселить и чтобы из школы не исключили.
   Аленка предоставила ему вертеться в центре классной жизни. Сама так и отсиживалась на задних партах, украдкой читая все подряд, что находила в своем доме, у родителей и у друзей, а еще рисуя в тетрадях. Маленький пионер Костик держался на расстоянии: он относился к ней со священным трепетом неподдельного уважения. Он не видел, как презирает ее класс. Он видел только своего самого верного товарища.
  
   Она росла и оставалась нескладной. И так осторожно ходила, стараясь не обнаружить, что еще и хромает. Если не пытаться танцевать, то почти не видно... Пропущенный шестой класс немного поднял ее рейтинг среди мальчишек - как же, воевала. Но не так, как рейтинг Костика среди девчонок, не говоря уж про Антона. Антон владел умами всех девиц класса. Он рос красавцем, учился на отлично, голову держал царственно и ни на одну из них не обращал никакого внимания. Это сводило их с ума. Девочки вели дневники, они шептались "про этих иноходцев", все ли у них мальчики такие, как Антон... Костик-то был своим в доску, простачок и шалопай Костик. Он уже не носил очки, предпочитая интеллигентно щуриться; в 14 лет начал курить, рискуя так и не вырасти. Оставался клоуном, отчаянным повесой, то и дело разбивал мячом стекла в школе или головой - в застекленном шкафу в классе... Он паясничал, поглядывая украдкой на свою Снежную королеву, смотрит ли она, одобряет ли она его. Совершенна, думал он. Совершенна в своей печальной отрешенности. Бесстрашна, знал он, один только он, ну может, еще Антон. Настоящая амазонка, Афина-воительница. Иногда они делали вместе уроки у нее дома. Аленка жила роскошно, и никто в классе не знал, насколько роскошно она жила. Ела на серебре, спала на шелке. Респектабельная мебель под старину, тщательно замаскированная импортная видеоаппаратура. Костику все это казалось сказкой, а ей - по барабану. И уроки... Аленка решала задачи легко, в падежах и склонениях тоже не путалась, в отличие от Костика. Нужен доклад по биологии? Извольте: в ее доме есть все книги мира. Оформить обложку? Без проблем: рисовать ей всегда нравилось.
   Костика только удивляло, прочему в школу она всегда умудрялась приходить неподготовленной, невыспавшейся, то и дело забывая то дневник, то учебник дома. Странная она была, Аленка, странная.
  
   ..."Дорогой дневник! Сегодня лучший день!!! 2 урока просидела с Ним за одной партой. Мы разговаривали. Он такой умный и он знает всё всё. Нас даже чуть не выгнали. Он такой красивый просто обалдеть. У Него серые глаза похожие на звезды и черные ресницы. После уроков вышла первая и ждала Его на улице. Он вышел с ребятами и кажется посмотрел на меня! Здорово! Чудесный, чудесный день! Твоя Иринка"
  
   Однажды в восьмом классе (по старой системе это седьмой, только-только на 11-летку перешли) учительница математики делала ей выговор. Мстительно, за непохожесть, за угловатую нескладность, за застенчивость - знала, что режет по живому, потому и резала. Ругала Аленку за "тупоголовость и абсолютную несобранность" на потеху классу. А та стоит рядом с партой и не отрываясь смотрит в лицо распалившейся педагогине. И светлеют, светлеют, бледнеют от потери самоконтроля Аленкины глаза. Еще немного, и вся накопившаяся обида, в какой-то момент обернувшись яростью, прорвется наружу. Что бывало, когда тихоня выходила из себя? Удар в глаз, как минимум. Могла запросто поджечь взглядом бумагу. Костик один раз видал и такое. Ее уже буквально трясет, главное, ничего не отвечать и глаз не отводить. Не отвечать, чтобы не нагрубить и потом не жалеть об этом. Еле приметно все выше приподнимается подбородок, еле приметно прищуриваются глаза. Выслушала все до конца. Вышли с урока вместе с Костиком, спустились на улицу, волоча портфели. Руки у Аленки дрожали, она попросила Костика прикурить ей сигарету. Костик обеими руками взял ее голову, поднял к себе ее бледное лицо и вгляделся ей в глаза; затем прижал ее голову к своему плечу, гладил волосы и шептал:
   - Никаких сигарет, поняла?
   Она всхлипнула и кивнула. И ярость ушла куда-то, сменилась потерянностью и досадой от того, что в глаз дать нельзя никак. Учительница забылась, растворилась в пелене дождя. Остался только Костик, объятия его были такие надежные, и слезы ее, которых увидеть недостойна была учительница математики, благодарно пропитали лацканы школьного пиджака Костика. По 14 им было.
   А потом они, уйдя с остальных уроков, шли в сторону казарм. Дождь перестал, от асфальта поднимался пар, капли дрожали на кончиках ресниц и сверкали на кудрявых волосах Костика. Аленка шла и смотрела перед собой, но видела лишь его лицо. Он казался ей таким красивым. Он лучший на земле. И он такой оказывается уже взрослый. И как же хорошо, что он есть на свете, ее Костик. Он сейчас немного дрожит, то ли промок, то ли волнуется. Аленке так казалось, что он волнуется, потому что она сама волновалась. Все то же, что было и вчера: вот показались казармы, за ними конюшня. Все это было вчера, но сегодня все какое-то иное. Все теперь будет по-другому, знали они. Даже Аленка, она теперь другая.
  
   Мы хотели видеть друг друга,
   Но идем и не смотрим в глаза.
   И слов, готовых заранее,
   Так никто не сказал.
   Мы идем с тобой в никуда,
   Ничего не видя кругом,
   И думая о любви,
   Мы говорим о другом, -
  
   такую надпись сделал в своем фотоальбоме Вася, деловито приклеив в него фотографию оглушенных внезапно открывшимся им чувством Аленки и Костика, которые весь вечер странно промолчали, не выпуская рук друг друга. Вася счел нужным снять это странное явление, хотя чего в нем странного.
  
   "Блин задолбали уже экзамены! Опять не спать. Но я из школы не уйду. Я не могу без Него. Все говорят что мы с Ним подходим друг другу по гороскопу и вообще. Только бы взяли в 10 "А"! Физика это провал. И геометрия вообще капец. Матери сказала что хочу в институт поступать. Такой прикол оказывается Ластовецкая встречается с Костькой!! Машка видела их из окна говорит что много раз и они шли в обнимку. Писец! Только не она! Спросила у Костьки он сказал что встречается с ней уже больше года и молчок даже за одной партой не сидят и на перемене не разговаривают вот шифруются капец!! А Костька лучший друг моего .... Везет же дуре Ластовецкой"
  
   После 9 класса были экзамены, по результатам которых класс распался к великому счастью Алены. Вместе с ушедшими в ПТУ двоечниками в прошлое канули ее комплексы. Экзамены расставили все по местам. Аленка пошла напролом, без какого-либо желания показать себя лучшей, чем являлась, а оттого так и не вызубрившая всего того, что полагалось бы вызубрить... И однако осталась в стенах заведения, отсеявшего посторонних через крупное сито. И два ее обожаемых друга остались. Ушли трое из каждых четверых учеников. Оставшиеся оглянулись вокруг себя новыми глазами. И в этих новых глазах молчаливая девица, сдающая экзамены с какой-то непостижимо небрежной легкостью, да еще по слухам насквозь простреленная, уже не выглядела гадким утенком. Тайная любовь признанного "своего чувака" Костика Муравьева, во-первых, а это дорогого стоит. Кто она? О чем таком она все время молчит? И знатного рода, говорят. И живет во дворце, говорят. Одна только картина ее появления каждое утро перед школой верхом (к тому времени Алене из ноги удалили стержень и ходить ей было невероятно больно, ее провожал и встречал из школы денщик, он же и ссаживал ее с седла на глазах изумленной публики как какую-нибудь королевну). В таком появлении было достаточно высокомерия и загадочности. А ее стремительный карьерный рост там, в их жизни. А вдруг ставшие необыкновенно ценными в глазах одноклассников способности к учебе, то, что раньше считалось отстоем. Теперь все добавляло ей очков, и не сказать, чтобы это было Алене безразлично, вовсе нет. Сколько честолюбия, сколько амбиций может быть у замкнутых, скрытных людей, им только волю дай! Их только пальчиком помани, они уцепятся за руку и уже не отпустят. Все изменилось. Или просто все выросли из глупых детских шуток. И Аленка попробовала себя в новом амплуа: звезда, специально для вас спустившаяся с небес. Две звезды, еще Антон. Это когда со школьными заданиями справляешься на отлично, обсуждаешь с преподавателем некие высокие материи, никому прочим недоступные, а после уроков величественно отбываешь по своим серьезным делам. Даже Костик, он тоже вошел в образ, профиль топором, куда вам до нас. Гордо входили в класс, в инчанской форме, устало вытягивали ноги под партой. Так вот просто стали главными среди тех, кто еще недавно почитал кого из них ботаниками, а кого и вовсе не от мира сего. Можно было бросать реплики с места, можно было позволить себе немного попаясничать, не боясь быть смешным или смешной. Все, обратного хода нет. Мы самые желанные гости на вечеринках, без нас не начнется школьный "огонек". И даже те, кто сохнет по Костику, никогда не посмеют представить себя на месте Александры Ластовецкой, потому что равных ей просто нет.
  
   Ибо по Костику девчонки стали сохнуть ничуть не меньше, чем по другу его Антону. Костик вырос симпатичным, подтянутым парнем, он умел острить без передышки, при этом оставаясь крайне галантным и на вид вполне благовоспитанным. И видела прекрасно хмурая Алена: самая красивая девушка, самая яркая старшеклассница будет отлично смотреться рядом с ним. И сам Костик, безусловно, тоже это осознавал. Им было всего по 15. Они открывали для себя мир. Они проверяли границы своих возможностей. И Костик, он тоже проверял такие границы. Костик, с повадками впервые выпущенного на выпас телка, самоуверенный, любящий покрасоваться Костик. Он уже слышал от своей Алены "я люблю тебя", он млел от осознания, что любим, но мир... мир, наполненный удовольствиями... юность, счастье... вечная весна в душе апрельского мальчика...
   Никто не был в курсе, что приходилось переживать влюбившейся Алене. Не зря в классе парочка скрывала свои отношения. Ведь так легче всем. Вот так странно бывает. "Парочка". Парочка, в которой обе составляющие - просто друзья.
  
   "Привет дневничок! Это снова Иринка. Все очень плохо. Он совсем не смотрит в мою сторону хотя я постриглась и покрасила волосы. Везет Ластовецкой. Она каждый день говорит с Антоном. Они уходят вместе. Они просто вместе. Вот бы пожить ее жизнью хоть денек! Пройтись с ним и с Костиком вместо нее послушать их разговоры или помолчать. Я бы полжизни отдала. Вчера смотрела им вслед и плакала. Машка сказала что я дура и мне до него как до луны. Ну и пускай. А я все равно его люблю. Вот бы я утонула а он меня спас. Говорят что они спасатели какие-то там. Я читала что это такая секта только хорошая. Костька не похож на сектанта он обычный я с ним с 5 класса дружу. Просто сейчас они крутые стали у них свои дела даже язык есть свой вроде эсперанто. Я бы выучила. Я хотела бы всегда быть с ним и знать все что он знает. Ластовецкая стала просто сучкой. Они когда втроем прогуливают я просто в бешенстве. Они там вместе и что-то делают им не до уроков а мы тут сиди"
  
   И это притом, что ничего из своей реальной закулисной жизни никто из троих иноходцев никогда не рассказывал одноклассникам. Ни про войну, ни про волшебство, ни про погони с перестрелками, ни про трупы-кровь-грязь. Ни-ни, никаких разговорчиков. Те все домысливали сами, окутывая троицу ореолом таинственности и славы. Короля, как говорится, делает свита, а тут сразу троих королей себе выковали.
   И только отвязавшись от своей свиты, они становились настоящими. Это когда снежно-белым ноябрьским утром сидишь вместо уроков на кухне, и перед тобой чашка с кофе, и дрожат немного мальчишечьи пальцы, и осыпается пепел с кончика сигареты, и на стене щелчками часы отсчитывают секунды. Глаза у всех троих уставшие, красные, никто не спал ночь. Минувшей ночью три товарища впервые попробовали свои силы в бою с Феей. Надо было защитить только что погибшего у них на глазах Витьку Колокольцева. Там, в Царстве, ему грозила опасность быть плененным на долгие годы, если не навсегда. Успели. Успели вмиг слетать за мечами, вихрем ворвались в Царство, вступили в схватку. А что значит - вступить в схватку? Это значит, раз уж ты здесь, ты должен убивать. Прямо вот так, непосредственно, своими руками убивать. Этих страшных, звероподобных, но в прошлом таких же, как и ты, инчей. Таких же живых. И возможно страдающих даже сейчас. Кто знает. Надо поднимать меч и прицельно обрушивать его на их шеи. Нельзя просто так тратить силы, меч тяжелый, устанешь - погибнешь. И нельзя сомневаться. Им пришлось очень быстро отбросить сомнения. У них вообще не было времени на настройку себя. Это был их первый бой. Физически они уже знали боевые приемы. Но убивать... Сначала в голове мутилось, непонятные эмоции буквально вышибали почву у них из-под ног. Убивать! Да как же так! Но солдаты Феи нападали, потому что именно это и составляло теперь смысл их бытия. Они должны были нападать, им надо было пробиться к защищаемому Витьке. Они не сомневались, или, во всяком случае, не показывали сомнений. Витька мог погибнуть по-настоящему, дай ребята слабину. Моральная сторона вопроса была решена для каждого из молодых инчаков в тот момент, когда лично над ним был занесен кривой ятаган врага. Отбили - замахнулись в ответ. Скрестили мечи. Почувствовали напор и яростную силу противника. Осознали, насколько здесь все далеко от детских игр. Где-то, может быть, и ощутили страх - в тот момент даже не поняли. Поднажали, собрали в кулак все силы, всю скорость, и откуда-то появившуюся злость. Защищались и нападали что есть сил. Убивали.
   И такая нелегкая выдалась битва... Казалось, уже не выстоять. Воины Феи молчаливы, безобразны. Надо сражаться, пока Витьку не заберут... кто там забирает нас, какие-то мифические Посланники, так говорят... Все как в тумане, в тягучем и вязком бреду. Звон и скрежет металла, предсмертные хрипы, крики ярости на непонятном языке и привычный русский мат. На миллиметр от головы Костика прошел ятаган. Увернулся, получил по плечу. Руки уже не держат меч, так с непривычки тяжело. Яростное столкновение, ненависть брызжет из глаз, удары сыплются градом, а трое иноходцев-желторотиков без доспехов, пар изо рта вырывается, волосы взмокли. Уже льется кровь инчей, уже шатает от усталости, но надо держаться.
   Продержались.
   Посланник был один, разглядывать его было некогда, заметили лишь, что он на вид довольно хлипкий, но знали ребята, что это спасение, и битве конец. Он примчался на взмыленном инфернальном коне, в клубах пара и в морозных искрах; спрыгнул наземь, бросился к бесчувственному Витьке, рывком перебросил его через седло и вскочил сам; вражие мечи еще пытались достать их, но конь поднялся на дыбы, ударил копытами и умчался в неизвестном направлении.
   Фея тоже задерживаться не собиралась. По всему выходило, что ПОКА ЕЩЕ ЖИВЫЕ ее не интересовали. Злобно фыркнув, Фея величественно удалилась.
   Вернулись в Мир - там на асфальте тело Витьки, уже коченеет, уже менты, врачи, все как положено. Застрелен при задержании грабителей.
   Явились в госпиталь, свой, инчанский, где вопросов не задают. Перевязали их, Костику велели на перевязку еще раз прийти через двенадцать часов, а Антону через сутки.
   Костик лишь пару слов сообщил друзьям после этого боя, и пары слов хватило, чтобы всем троим понять: что-то не так. Он прекрасно рассмотрел Фею, тогда как остальные ее не видели. Да и он не должен был видеть.
   Вот поэтому дрожат его руки, когда он закуривает сигарету.
   Вот так весь короткий ноябрьский день и просидели у Антона, и падал крупными хлопьями снег за окном респектабельной многоэтажки, а в пять стемнело. Костик улетел на перевязку, ждали его, сидя на кухне при свете маленькой дневной лампы, и без конца пили черный кофе, боясь вслух высказать свое мнение обо всем, что сегодня довелось пережить им и особенно Костику. Он вернулся скоро, молчаливый, словно причастившийся зловещей тайне, страшному открытию, и холодом продернуло по спине Аленки в короткий миг, когда встретились их глаза. Думает о смерти? Антон глядел на него сквозь дым сигареты, варил в турке еще кофе, молчал.
   Фиолетовое пятно появилось у Антона на руке после драки с Феей, это брызнула кровь одного из солдат. Кажется черной, но вот на руке - фиолетовая. И не смывается. Антон молчит, думает, что это такое и как теперь быть. Отметина. Метка. Фиолетовая.
   Расходиться как-то не хотелось, перебрались в комнату, уселись на пол при свете ночника. На полу, на ворсистом ковре, стоял большой прямоугольный двухкассетный магнитофон, негромко мурлыкало "М-радио". Думали о том, что выстояли они исключительно потому, что их было трое. Но однажды настанет день, когда Завет заставит каждого из них оказаться там в одиночку. Что тогда?
   Костик осторожно своими израненными руками взял Антошкину гитару (тот играть не умел, но гитара у него имелась). Играть Костик сейчас не мог, было больно очень, просто обнялся с гитарой и запел тихонько. В тот день тянуло на Цоя:
  
   "После красно-желтых дней
   Начнется и кончится зима.
   Горе ты мое от ума,
   Не печалься, гляди веселей.
   А я вернусь домой
   Со щитом, а может быть, на щите,
   В серебре, а может быть, в нищете,
   Но как можно скорей"
  
   Вот когда они были настоящими. Когда хромая шли по домам, вдыхая холодный чистый воздух. Шли среди людей, которые, уткнув носы в воротники пальто, спешили по делам, не обращая внимания ни на кого вокруг. И когда по дороге домой удавалось перехватить чьи-то мысли о самоубийстве и ненавязчиво помешать, а то и отговорить, они были в такие моменты настоящими. И они были настоящими, когда, получив от царицы имя человека и приказ предотвратить беду, срывались с места и без разговоров летели спасать незнакомца, которого уже завтра забудут, спасая других. И когда заслоняли грудью знакомого мента от бандитской пули. Были настоящими, разыскивая и возвращая домой детей. Провожая по лесной тропинке наивных девушек для того, чтобы навсегда отбить у насильника охоту гоняться за жертвами. У них было много возможностей быть самими собой.
   Но была также необходимость получить среднее образование, и вот, надев свои маски, они тащились в школу, где с трудом перестраивали мозги на процесс обучения. Вот они в толпе, их не отличить. Чей глаз заметит, что их движения осторожны, их походка слегка неверна? Увидит самый краешек бинта под рукавом свитера. Нельзя все это обнаружить, надо стараться быть обычными, этого требовали веками проверенные принципы, усвоенные с той еще поры, когда инчаков отправляли на костры как колдунов. Когда их приравнивали к цыганам, злились, что невозможно исключить их всех и навсегда из рядов дворянского сословия. Боялись до смерти и наделяли немыслимыми пороками. Пытались снимать про них фильмы, от которых сами иноходцы испытывали рвотный рефлекс либо покатывались со смеху. О нет, пусть домыслы остаются домыслами, пусть приходится читать про себя в энциклопедии всякую чушь, типа "малых народностей" и "языческого культа"- какое нам до этого всего дело?
   Нам бы день пересидеть.
   А на перемене, во время неспешного разговора в коридоре, разогнавшиеся как тепловоз семиклассники сбили с ног ничего такого не ожидавшего Антона Казанцева, толкнув его в бок. Антон, у которого в глазах взорвался целый фейерверк искр, упал как подстреленный, и к тому моменту, когда к нему протолкался сквозь толпу Костик, на боку его белоснежной рубашки уже расплылось кровавое пятно - это разошелся свежий шов на ране, полученной в бою с солдатами Феи. Виновников как ветром сдуло с места происшествия, ибо они решили, что это именно они так вспороли бок старшекласснику, а когда к Антону вернулось сознание, первое, что он увидел, были испуганные, полные слез, широко распахнутые глаза Иришки Скворцовой, учившейся с ним в одном классе вот уже сколько лет. Пальчики прижала к детским губкам, слеза ползет по щеке. Антон не мог отвести взгляд, не смел даже мигнуть. Красота, думал он. Боже, какая красота была рядом. Костик протянул ему руку, Антон стиснув зубы поднялся, необычно взъерошенный, растерянно огляделся в поисках, чем бы прикрыть пятно на боку. Кто-то догадался, торопливо стянул пиджак и дал Антону. А он поискал глазами Иришку и снова с мазохистским удовольствием утонул в ее взгляде.
   Все когда-то случается в первый раз.
  
   "Писец... Переживаю за Костика. С ним что-то неладно. Сидели у Антона как обычно писец у Антохи руки дрожат говорит что от усталости. Завтра с Аленой пойдем в церковь ставить свечки за здравие за своих мужиков. Потому что мы любим их а они нас и это на всю жизнь это точно!! Когда они на службе места себе не нахожу стало не до учебы мать волнуется а мне пофиг учеба боюсь за Антона это так чудесно! Антон сказал чтобы не боялась что он отмечен и теперь совсем никогда не получит ни царапины уже проверял. О, хоть бы так и было!"
  
   Именно Ирина стала тем человеком, от которого не скрылась душевная рана Алены, как та ни старалась. Иринка была лишена сантиментов, а заодно и чрезмерной симпатии к повзрослевшему Костику, смотрела на него трезво и была на него немало обозлена. Костик, почувствовав, что Алена не та девушка, которая станет устраивать ему сцены, просто обнаглел вконец. Были какие-то побочные вечеринки, на которые не ходили верные друзья, а таскался лишь Костик; бывал он замечен одноклассниками с разнообразными девицами, одна другой стройнее и моднее; Ирина переживала. Да, Алена конкурировать не сможет, понимала она. Нет ног от ушей, нет талии осиной, нет роскошных блондинистых волос. Вкусы Костика были уже известны. Но ведь и скромная Алена имеет право на счастье, считала Иринка!
   А что же Костик, что же "неразлучная парочка"? Костик прибегал к ногам Алены всякий раз, когда чувствовал себя несчастным, чем ужасно бесил бескомпромиссную Ирину. Аленка гладила его по кучерявой голове и лечила его разбитое сердце материнской нежностью. Ирина плакала от обиды за нее. Вот отольются кошке мышкины слезы, кричала она, вот останешься у разбитого корыта, а Аленку, а Аленку твою мы замуж выдадим! Нет, был уверен Костик, любовно глядя в сияющие от счастья Аленкины глаза. Нет, не выдадите вы мою Аленку, не пойдет она, потому что моя она.
  
   Да, Алена влюбилась, как кошка, но это не придало ее натуре смирения и покорности. Тотальная неверность Костика убивала ее, изводила, внушала ей деструктивные идеи. В душе Алены кипели страсти, но самому Костику она никаких скандалов не устраивала - не была уверена, что имеет на это право, только и всего. Даже Иришке не говорила она: а что, разве я никогда не стану хоть для кого-нибудь не "своим парнем", а девушкой, прекрасной, которую захочется целовать день и ночь? Как эти блондинки на шпильках, в мини-юбках. Которых я ненавижу!
   Вот думая таким образом, однажды Алена решила все оборвать и завести себе настоящего ухажера. Это было в середине ноября 1991 года.
  
   Иринка ей охотно в этом помогла. В общем, был просто поставлен эксперимент. Аленке быть для кого-то прекрасной в общем понравилось, но не очень. Оказалось, что в поцелуях 15-летних юнцов нет ничего привлекательного. Но зато Костика едва не хватил удар.
   Бедный Костик, возможно, тоже впервые, испытал настоящие муки ревности. Его безоблачный мир вдруг на какие-то два часа киносеанса окрасился непомерно мрачными красками. Он успел поругаться с Антоном и даже подрался с каким-то пьяницей на Арбате. К Аленке вечером явился мрачный, очень надменный и в душе очень перепуганный. Друзья ждали его, его молча и сурово поджидал Антон, у которого еще чесались кулаки. Костик пришел, чтобы сообщить Алене, что между ними однозначно все кончено. Но ничего сказать он ей не смог, стоял с обиженным видом, глядя куда-то вбок, бедный брошенный мальчик. Настолько бедный, настолько прекрасный в ее глазах, настолько неотразимый, что в итоге все закончилось объятиями при свете торшера, совместным на четверых распитием молочного ликера и как эпилог - слезами Костика. Костик вжался в большое мягкое кресло, Алена сидела у него на коленях и обнимала его за шею, а Костик лил слезы и нес отвлеченный бред, но слезы это были сладкие уже.
   Иришка, одна она не верила в эти слезы, она недовольно фыркала. Она-то знала, что несмотря на эту сопливо-розовую сцену, завтра же новая блондинка, а то и две, повиснут на Костиковой шее, и распустит он павлиний хвост, и самозабвенно будет умничать и хвастаться, и снова для кого-то, а не для Аленки, станет светиться его смазливое лицо.
  
   - Ну вот смотри, - Иришка встала за Аленкиной спиной и одернула на ней блузку. - В юбке как тебе хорошо!
   Отражение в зеркале вряд ли принадлежало Алене. Та девочка была хороша, как куколка, но не являлась Аленой. Челка, взбитая и поставленная при помощи пива. Эти колготки с бусинками сзади на щиколотках, узкая-преузкая, короткая кожаная юбка. Иришка наряжала Аленку с видимым удовольствием. Они готовились к огоньку в школе, посвященному 8 марта, и Ирина точно знала, как надо преподнести Аленку обществу, чтобы все старшеклассницы сошли с ума от зависти. Хотя Аленка вообще не умеет ни одеваться, ни краситься. Ни причесываться. Сильно красить ее не будем, ей не пойдет, слишком детское лицо. Зато с собой Аленка притащила драгоценности, целую кучу: старинные, с налетом времени, и современные, ослепительно красивые; блеск бриллиантов и самоцветов завораживал, надеть хотелось все и сразу. Но так нельзя: подберем самые изящные, самые изысканные серьги, к ним колечки. Есть еще пара браслетов с изумрудами и тонюсенькое ожерелье. А вот это - с бриллиантами - возьмем себе... Иришка отдала Аленке блузку, из которой сама выросла еще год назад, и юбку - с некоторым сожалением - которая не налезала на нее никогда. "Ну да, - со вздохом прошептала Ирина, глядя на Аленку в этой модной юбке, - Ты ж у нас из породы гончих..." Своей юбки у Аленки просто не было: как в 90 году форму школьную отменили, с тех пор надеть юбку ей в голову не приходило. Туфли тоже дала поносить на один вечер Ирина. Покупать новые Аленке не хотелось - не нужны; да и времена подступали сложные, тут не то что новое покупать - как бы свое родное распродавать не пришлось. Ну, посмотрим, как там будет. А пока предвкушаем необыкновенный фурор.
   Им все это удалось. Аленка подтянулась и смогла войти так, словно это и есть ее самый привычный вид. В этой юбке ни вздохнуть, ни присесть. Спину надо держать прямо, как на приеме в Кремле. Драгоценные украшения придавали уверенности, они-то знали толк в балах.
   И вот этот школьный огонек: обычные танцульки, и первая в жизни пьянка, ну у кого первая, а у кого и нет... Свет потушен, кто-то принес светомузыку. Феерия... Кассеты конечно тоже из дома принесли, кто во что горазд. У девчонок прически - закачаешься, на лице боевой раскрас, юбки больше похожи на широкий пояс, колготки, туфельки у всех на каблуке. Аленка в гордом одиночестве стоит у стены. Костика нет почему-то. Костик не явился на танцульки?? А он вообще жив, в таком случае? Мысленно Аленка поискала его и услышала грустное и тихое: "Я иду...". Иришка тоже не вполне счастлива, хотя фурор явно удался. Антона-то тоже нет...
   Вышли на школьное крыльцо, разгоряченная танцами, романтически-красивая Иришка и совершенно беззащитная в этом новом непривычном образе Аленка. Уже стемнело, еще не начавший таять снег сверкал в свете фонарей; цветомузыка изливала сумасшедшие разноцветные узоры на сугробы под окнами школы. Из-за поворота появились два приятеля, красавцы, сосредоточенные и от этого еще более красивые.
   Что-то случилось, определенно что-то случилось. Костик в яркой, жутко модной, расстегнутой нараспашку куртке, уставился на Аленку с таким странным выражением на лице... Подошел и Антон, поцеловал свою возлюбленную, окинул Аленку взглядом ценителя, но сказал не то, что ожидали:
   - Плохо дело. К нему только что Фея приходила.
  
   И вот король огонька, Костик Муравьев. Бледен, глаза пронзительно-голубые. Русые завитки волос на лбу, неопределенная улыбка на точеном лице. Смесь самоуверенности и задора, и все напускное, потому что внутри тоска. Он вошел в актовый зал, держа руки в карманах, великолепный Костик, главное лицо вечеринки. Одни только ослепительно-белые кроссовки, писк моды, чего стоят! Эта музыка, вся эта атмосфера, столь чуждая Аленке - это его. А как он танцует! А как ему сейчас должно быть страшно, потому что он вообще не понимает, как же так, он обречен, так молод, и так безнадежно обречен, так на своем месте нужен, так любим - и обречен... И виду не покажешь. Никого это не касается! Ну, король огонька! Танцуй! Танцуй!
  
   "Stop bugging me, stop bothering me
Stop bugging me, stop forcing me
Stop fighting me, stop yelling me
It's my life
It's my life (it's my life, my worries)
It's my life (it's my life, my problems)
It's my life (it's my life, my worries)
It's my life (it's my life, my problems)"
  
   Даже в безумном сверкании цветомузыки, даже в огромной танцующей толпе невозможно было не заметить его, его движения были так отточены, так легки и грациозны, так четко ложились на ритмичную танцевальную музыку. Встречаясь взглядом с товарищами, он улыбался. "It's my life, my worries..." Это была улыбка короля.
   А Аленка смотрела со стороны на этот сумасшедший танец на краю пропасти. Кто же ты, Константин? Сейчас он был столь далек от всех, кто был рядом. Кто же ты, Константин? Куда ты идешь? Один. Тебе страшно? В танце развернулся лицом к стоявшей на другом конце зала Алене. Выписывал свои феерические коленца, но не отрываясь смотрел на нее. Не так, как обычно. Это две души гляделись друг в друга, две родных навеки души. Две души поняли, что едва обрели друг друга, а уже прощаться. Не страх, не отчаяние - его взгляд транслировал тихую грусть. Никогда раньше так он не смотрел на нее. За этот взгляд можно было простить все прошлые и будущие обиды. Словно спала маска повесы. Словно бы он вот только что увидел ее рядом с собой.
   А на Алену с каждым мгновением все более властно накатывала паника. Страх неотвратимой потери. Не остаться без него! Уйдет он - уйти с ним! Да как можно остаться без него, без вот этих грустных глаз? Без вот этой прекрасной улыбки? Без этого человека рядом? Чувствуя, что ноги дрожат и сбивается дыхание, и уже близок обморок, Алена выбежала в спасительный полумрак коридора и прижалась плечами к холодной стене. Мысли разбегались, все представлялся холодный и пустой пасмурный мир, свинцовые тучи, вечная скорбь, вечное одиночество. Ибо вот отнимают у меня то, что я называла своим счастьем, и другого не будет.
   Просто карты так легли. Просто звезды так сошлись над нами в горький час нашего рождения. И вот это оказалось невыносимей всего того, что и так казалось невыносимым. Эта беспомощность, что может быть хуже... Костик, Костичек, мальчик мой. Мой красивый маленький мальчик. А оттуда, из актового зала, на полную громкость лилась музыка. Бодрая песня Dr.Alban закончилась, и после непродолжительного наполненного ожиданием затишья зазвучало вступление к песне Queen. Алену моментально бросило в жар. Это было чересчур. Фредди сейчас чересчур. Это слишком. Алена зажала уши руками, но божественный голос Меркьюри все равно было слышно, все равно был слышен этот гимн стойких, исполняемый из последних сил.
  
   " Empty spaces...
   What are we living for?
   Abandoned places -
   I guess we know the score.
   On and on,
   Does anybody know what
   We are looking for...
   Another hero,
   Another mindless crime
   Behind the curtain,
   In the pantomime
   Hold the line,
   Does anybody want
   To take it anymore.
   The show must go on
   The show must go on
   Inside my heart is breaking
   My make-up may
   Be flaking
   But my smile
   Still stays on"
  
   И сползла Алена на корточки и расплакалась, и слезы текли по ее щекам, и не выразишь, не объяснишь словами, какое горе, какое предчувствие горя накатило, и лишь выплакаться можно вволю, утирая слезы и подтеки туши руками, увешанными изумрудами стоимостью в целое состояние.
  
   "В общем окончательный пипец... Костик с Аленкой ходили к гадалке (у них это называется оракул)... В чем суть я не поняла только выходит что Костика вызывают на тот свет... Все так перевернулось. Вот мать всегда говорит от судьбы не уйдешь. Но это не судьба это чье-то решение против воли человека. Мы всегда думали что иноходцы всемогущие и завидовали думали им все удается золотые дети мальчики мажоры и девочки тоже. Только такая удача на фиг не нужна и такое признание когда ты настолько незаменим что тебя "отзывают" а это значит скоропостижная смерть горе родных больница морг и кладбище. Пусть Там его ждет что-то абсолютно невероятное и даже прекрасное все равно как-то не завидно а страшно. И теперь ждать неизвестно чего неизвестно когда жить в ожидании. Я так мечтала разделить их жизнь и мне удалось теперь одно горе на всех и один страх и все равно я не жалею даже если и моя судьба переменилась из-за встречи с ними. Ну прощай дневничок вот ты и закончился твоя Иринка"

апрель 1992г.

  
   4. Песня Кэри
  

Смотри, как август падает с яблонь.

Это жатва. Это сентябрь.

К.Кинчев

  
   Москва, 1992 год
  
   ...Они шли прямо на Стаса, словно насмотрелись скверного качества иностранных боевиков. На ходу они выставили пушки и начали беспорядочно стрелять. Стас упал на землю, перекатился к ограде. Пули защелкали о бетонную стену, он отскочил за деревья, прикидывая, сможет ли перемахнуть через забор. Забор был высокий, два с половиной метра как минимум. Безнадежно, и все-таки Стас попытался подпрыгнуть и уцепиться хоть кончиками пальцев. Нет, не то, времени терять нельзя на ерунду, и Стас бросился бежать, закрывая руками голову.
   Как и что, сам не понял, осознал вдруг, что словно бы пол-Москвы пробежал... Бред, конечно, но это уже не Выхино, вот пути трамвайные знакомые, Михалковский проезд! Голова не в силах осознать все это, только что погибал, и вот уже совсем около дома, еще бежит по инерции... Затылок можно уже не прикрывать, и так прохожие смотрят. Перешел на шаг, озираясь и тяжело дыша.
   И чем дальше он шел, тем яснее понимал, что спускать такое нельзя, и если ему удастся выжить, он отомстит тому, кто все это сделал.
   Завелась же сука в братве, и по одному расстались с жизнью трое отличных парней. Много они вместе наворотили, что верно, то верно. Однако ж вот и конец: отвернулась удача, катимся под откос, даже не катимся, кувырком летим.
   Выжить и отомстить, выжить и отомстить... Еще вчера совал дуло в рот, пьяный в хлам, как сраный мафиози... Ну нет! После такого - хрен вам, а не застрелюсь. Сначала вас на тот свет провожу, а там погляжу, что делать.
   А Кабан довольный, подкатил к Стасу на рынке и сказал вкрадчиво: "Ну, вот и все, залетный. Один ты остался. Да и тебе недолго бегать". И крыса, Куцый, за спиной его маячил. Без дальнейших рассуждений ясно все стало Стасу, не отказал он себе в удовольствии в глаза крысе посмотреть напоследок, руки в карманы запихал и пошел. Так догнали, суки, толкнули, волыну в ноздри совали, мол знай Кабана, знай! Одному челюсть свернул, а дальше провал...
   Застрелиться хотелось, как вспоминал братву. Духу не достало, а теперь шиш. Сначала спляшу на похоронах Кабана.
   Ну а кто помог отделаться в тот раз, ясно... Тот же, кто месяц назад вытащил Стаса из кровавой мясорубки - тогда убивали Леху Серого. Они уже вдвоем остались и везде вдвоем появлялись, и вот из-за вмешательства сумасшедшего колдуна Леха на том свете, а Стас до сих пор небо коптит, только один уже. Чокнутый колдун еще поплатится за все это. И за Леху, оставленного на погибель, тоже. Чокнутый юродивый, вообразивший себя богом. Ловко он умеет фокусы показывать. Не захочешь поверишь в силы небесные, хотя кто знает, может, он с сатаной снюхался.
   Тоска... Затаились, гады. Стас где только не устраивал засады. Он бы Кабана прямо на улице застрелил, да хоть в здании Верховного суда, да не попадается... Осторожный, падла... Играет, как кошка с мышкой. Тоска и алкоголь, два товарища. И не помогает, причем. Все прежние удовольствия, все способы унять лихорадочную дрожь души, все помыслы и стремления ушли куда-то, все свелось к одной маленькой точке на горизонте под названием месть. Опускаемся, дружище Стас... Словно назад, в голодную юность... Неважно, как выглядим, неважно, что ел или пил... Все уже неважно. Важно успеть до того, как успеют они.
  
   А чокнутый волшебник в свою очередь тоже тосковал и тоже пил, когда оставался один. Зная это, друзья старались его не оставлять. Странным он стал, их друг Игорь Кислаков. Переломилось в нем что-то, а что - нам неведомо. Один Емеля знает, да где его носит, Емелю этого?
  
   Зачастил парень появляться на глаза Стасу. Тут поневоле задумаешься, что дело нечисто. Следит, гад.
   Однажды Стас поймал чокнутого колдуна за грудки и вмазал по челюсти пару раз для ясности.
   Не помогло. Не отстал.
   Ну лежит на траве, избитый, бледный, бессильный (а говорили, что неуязвимы), смотришь на него - чего тебе надо, зачем привязался? Стас курил, сидя на спинке скамейки, и ждал, когда непрошеный приятель придет в себя. Что-то легко сдался сегодня. Мало ел, мало спал, или ранен? Да одна зуботычина, и готов, упал. И лежит уж... с полчаса, не шелохнется... Странно...
   ...Стас, сам пугаясь своих действий, осторожно пощупал пульс у волшебника на шее. Слабо, но... есть... Не убил... Да и бил вроде в полсилы... Да чего ему нужно-то от меня? Не зря же таскается с блаженным видом следом?
  
   Мои дела плохи, хуже некуда, спета моя песенка. Тебе не понять меня, морда дворянская, и не пытайся даже... Безупречный ангелочек со взором горящим. Спасатель блин.
  
   О да, они разные, на первый-то взгляд... Ну чего может быть у них общего? Но ведь есть же что-то, что вдруг объединило их в безумном мире... Предсказание или приказ, или же изначально они родственные души, если уже сейчас порой Стас ищет в толпе знакомые глаза? Ищет затем, чтобы немедленно презрительно отвернуться. Их пути никогда не пересекутся, им друг друга никогда не понять. Ясно?
   Или пересекутся так: Игорь отконвоирует Стаса в СИЗО. Или всадит ему пулю в спину.
   Или Стас уберет с пути назойливого спасателя, ну сколько уже можно встречать его в неожиданных местах?!
   Стас всадит ему пулю в спину. Или прямо в лоб. Ясно?
   По-другому им не дано общаться, это же очевидно. Да и незачем.
  
   О-па, проморгал! Только что здесь валялся, у скамейки, и... где он теперь? Нет, он не вставал, охая, и не уползал... Он взял и испарился! Ну что за напасть на мою голову, сдохнуть спокойно не дадут!
   Выбросил окурок, слез со скамейки и быстро зашагал прочь.
  
   Проснулся ночью от того, что показалось, будто зовет его кто-то. Долго лежал в темноте, вслушиваясь в тишину. Уши его ничего не слышали, однако же на корку давил этот призыв, безмолвно повелевающий Стасом, приказывающий немедленно встать и идти. Стас выругался, раз, другой - не полегчало. До тошноты, выворачивая душу наизнанку, внутри выл голос. Зарычал Стас, встал с кровати, натянул тренировочные. Искал в темноте рубашку, ударился босой ногой об ножку стула, со злости саданул кулаком в стену, снова трехэтажно выматерился. Так, в шлепках, вышел из подъезда.
   Там стоял Игорь, смотрел прямо на Стаса, зябко подняв плечи, вид имел невыспавшийся. Стас не дал ему времени даже вынуть руки из карманов, с разворота врезал по фотокарточке. Однако сегодня Игорь был в лучшей форме, он увернулся, поймал руку Стаса и прошептал:
   - Иди быстро сюда.
   Затащил Стаса за мусорный бак, велел присесть и смотреть. И было на что: в подъезд крадучись вошли две темные фигуры.
   - Тебя убивать пошли, - удовлетворенно улыбался Игорь.
   А шуму подняли! Что за придурки! Дверь видно выбили, и ну стрелять! Окна вдрызг, свет на этажах вспыхнул, крики женские! Стыдно аж за них. В кого стреляете-то, нет никого дома! Дурачье какое-то Кабан нанимает. Только бы напоследок квартиру не подожгли.
   - Это попозже, - успокаивающе пояснил Игорь. Стас предпочел не реагировать. Закурили по одной, молча, да и о чем говорить? Стас уже устал от этой охоты, охоты, на которой он - дичь. Искоса поглядывал на беспечно дымившего сигаретой Игоря. Впрямь дурачок, или удачно прикидывается? Или они все там такие? На прощанье Игорь сказал, повернувшись к Стасу и уставившись прямо ему в глаза:
   - Как совсем прижмет, ты приходи.
   И не дал ответить - исчез.
  
   Из тяжкого, липкого забытья Стас выплывал постепенно, сначала ненадолго, для того лишь, чтобы снова разбудить ноющую, выворачивающую внутренности боль; в основном же спал, проваливаясь на такую глубину, что казалось, и вовсе не вернется душа из своих блужданий. В минуты просветления он вспоминал, как его убивали. И вроде бы нельзя такое пережить, а он - пережил... В него еще стреляли, когда трое явились на помощь. Он падал, а кто-то подхватил его, приобнял, закрывая от обстрела собственным телом. Сквозь кровавую муть Стас снизу видел лицо этого парня, и видел еще двоих, и один из них был Игорь. Они отстреливались, они стреляли в его врагов. Они зачем-то вмешались в чужие дела, теперь им наверняка конец.
   Успел осознать, что лежит не в больнице. И лечат его не капельницами. Из тумана к нему выныривали лица. Наклонялись, говорили что-то, меняли повязки, переворачивали его... Позже начал различать голоса, слушал разговоры. Игорь был здесь часто, его голос Стас знал. Он понял, среди кого оказался. Так называемые иноходцы... Собрание сумасшедших. Лечат его, добренькие, очевидно... Тот день, когда его принесли сюда. Он тогда был одной сплошной коркой крови, и он помнил яркий верхний свет, руки, выпачканные в его крови, разрезающие его одежду, строгие глаза. Он тогда был им благодарен, да... Простой человеческий порыв. Те трое, он помнил все как в замедленной съемке. А вот остальные... его тотально раздражали. Это же малышня, сопляки. И девицы, способные ударом ноги высадить дверь. Чем лучше становилось самочувствие Стаса, тем сильнее ему хотелось уйти от них. Зачем они вмешались, Кабан им разъяснит, что неправы... А вот эта, Маша... Ангелочек. Ее руки как наркотик, излечивают боль. Умеют, сволочи. Вот говорят, что это секта. Стасу было неуютно. Он хотел почувствовать себя свободным, хотел срочно проверить, так ли это по-прежнему. И надо было узнать, все ли в порядке с его квартирой. И с машиной. И где его вещи. А в квартире у него оружие. И в гараже. И в машине тоже.
  
   Стас проснулся от резкого удара дверью по стене. Проморгавшись и скосив глаза, он увидел буквально влетевшую в маленькую караулку девушку с темными собранными в хвостик волосами. За ней семенила еще одна, маленькая, изящная, как фея. Та, что влетела первой, вынула из кармана и с грохотом пригвоздила к столу пистолет. Затем она повернулась к маленькой красавице. Бледное от ярости лицо ее с глазами кобры ничего хорошего не обещало. Стас поморщился. Это опять выступает их бешеная начальница, он уже слышал.
   - Вали отсюда и побыстрее, - прошипела начальница, с трудом владея собой от гнева.
   - Ты стреляла в Павлика! Ты его чуть не убила! - выпалила красавица страшное обвинение, которое нисколько не взволновало начальницу. Стас представил себе кровавые разборки с участием воинственных амазонок. Вот бы посмотреть, подумал он. Греки считали, что зрелище достойное...
   - Твой недоумок осмелился вызвать меня. Он вообразил, что имеет право меня вызвать! Он собирался пустить мне пулю в лоб. А ты хотела, чтоб я стояла и ждала? - начальница демонически ухмыльнулась. - Не дождешься.
   Неужели рассказы про дуэли - правда? Еще хорошо, что промазала, а то бы трупик получился бы... Интересно, они его бы так закопали или с почестями?
   - Он меня защищал! Ты сама виновата!
   Малышка лопотала испуганно, все еще пытаясь сохранить лицо и хлопая длинными ресницами. Начальница уже начала успокаиваться; она прошла к двери и встала в проеме, сложив руки на груди.
   - Вот и хорошо. Защитил? Вали теперь отсюда к своему Павлику.
   - Ты чего, Ален? Ты вообще? Блин. Да как я буду? Я не могу...
   - Ты бы раньше об этом подумала, - хладнокровно порекомендовала начальница и толкнула дверь ногой, показывая, что разговор закончен.
   - Сучка, - с чувством процедила маленькая амазонка и широкими шагами направилась к выходу. Начальница посторонилась, пропустив ее. - Кошка бешеная, - на прощание манерно проговорила уволенная красавица.
   Стас знал начальницу, он видел ее в этом помещении много раз. Это Алена, или просто сучка, как многие, пользуясь ее отсутствием, величали ее. Прозвище исчерпывающее; оказывается, она предпочитает женских особей увольнять, а мужских - отстреливать. Милое создание! Но видать влиятельная среди своих, потому что ведет себя как абсолютный монарх. Тем же вечером внимание Алены коснулось непосредственно Стаса.
   - Причем здесь наш полк? - расслышал Стас ее раздраженный голос. Отвечал Игорь; Стас немного повернул голову и увидел его, бледного до зелени, нервного, тонкого.
   - Я бы желал видеть его в эскадроне Ераня.
   - Ты спятил, Кислаков. Он вообще кто? Сначала мы тут с ним носимся, скрываем его от ментов, а теперь мы еще и берем его в полк? Бандита??
   Стас передернулся от мгновенно ударившей в голову ярости. Никто не смеет ничего решать за него, не смеет, оставаясь безнаказанным, мусолить его имя, не смеет в таком тоне обсуждать то, что их вообще не касается!
   Вмешался бесцеремонно парень в сапогах со шпорами и заткнутой за ремень плеткой, Стас пару раз видел его и знал, что это собственно и был тот самый Ерань, ну, наверное тоже командир какой-нибудь. Резким и властным голосом он сказал:
   - Кислаков со мной уже все обговорил.
   Алене эти слова не понравились. Ее губы сжались в тоненькую ниточку.
   - Обговорил? Класс. Борзеете, господа. Казанцев, ты же командир полка, ну скажи хоть ты!
   Казанцев. Тот, кто своим телом закрывал Стаса, бесстрашно, не прячась. Его зовут Антон Казанцев. Он лениво восседал в кресле; долгим взглядом посмотрел на Игоря, закинул ногу на ногу, перевел взгляд на Алену.
   - Наверное, есть причина, я думаю.
   Все ждали от Игоря объяснений, Стас боялся услышать эти объяснения, он заранее знал, что для него лично они унизительны, эти причины. Сегодня же уйду отсюда, решил он. Ночью уйду. Убью дежурного и свалю.
   - Считайте, что это эксперимент. Польза для психологической науки, - донесся до него сквозь волну душившей его ярости голос Игоря. И вы скажете, что это не слишком?? Бешенство затопило Стаса до самой макушки, в голове затикало, он оторвал голову от подушки - зашумело в ушах; только попытался встать - потерял сознание. Нельзя так перенапрягаться, дружок, - кто-то подумал в его голове.
   Пришел в себя, когда за окном стемнело. В комнате сидели несколько человек; они пили и разговаривали. Не о Стасе на этот раз; да и хватит о нем. Говорил сидевший лицом к Стасу темноволосый парень, звали его Димкой. Димкой звали третьего участника спасательной операции - Стас его узнал. Стас хранил в памяти ускользающие воспоминания о дне, когда он совсем чуть-чуть разминулся со смертью, и вот третий - этот пацан Димка. Димка вертел в руках стакан с красным вином и объяснял приятелям:
   - Я бы мечтал создать в Москве службу спасения. Наше предназначение вовсе не в отлове бандитов, это же ясно. Мы заняты не тем. У кого-то захлопнулась дверь, пропал ребенок, да вы и сами знаете, что бывает. Вот помощь людям в подобных ситуациях - это и должно стать основным видом деятельности иноходцев. Спасение в самых разных случаях. Сейчас наша главная задача - все же помощь в работе милиции. А кто снимет самоубийцу с карниза? Надо как-то отцепиться от МВД, выйти из-под их подчинения и создать собственную структуру.
   Сидевшие за круглым столом иноходцы молчали. Была здесь и Алена, и Игорь был. Друзья, наверное, решил Стас. Димка продолжал:
   - А в перспективе в службу спасения начнем брать на обучение людей.
   - Это зачем? - удивилась Алена. Она явно не терпит людей.
   - Мы не вечны. Мы когда-нибудь уйдем. А им здесь жить.
   - Можно подумать, что они вечны.
   - Ну, - пожал плечами с улыбкой Дима, - во всяком случае, это мы в гостях у людей, а не они у нас, ведь это вам известно.
   - Кое-что из ментовской работы все равно придется оставить себе, - предупредила Алена. - Террористы, например.
   - Да, но каждый раз наше участие будет согласовываться отдельно. Не так, как сейчас - ты каждое утро идешь к ним и они решают, куда тебя послать.
   - Караульную службу в Кремле - долой, - подал голос Казанцев.
   - Патрулирование улиц - долой, - согласилась Алена.
   - Патрулирование оставим, иначе чем ты займешь детей? Подумай. И не ждите, что станет легче, - улыбнулся Димка. - Увидите, появится новый геморрой, но это по крайней мере ближе к Завету.
  
   Черное удушливое чрево квартиры, двери нет. Внутри разорение, остатки интерьера громоздятся посередине бывших комнат, значит, был обыск. Ограбили и подожгли. Стас сначала не смог даже осознать, что теперь нищ и бездомен. Ему еще трудно было стоять на ногах, он злился, что всемогущий ясновидящий Игорь не предупредил его, не помешал этому беспринципному безобразию, а ведь мог, собака...
   Ночевал в гараже, в машине, обнявшись с единственным уцелевшим обрезом. Погибло отличное оружие, сгорели (или украдены, что более вероятно) припрятанные баксы, нет больше заныканных побрякушек, нет вообще жилья, а нужно ли? Зато есть обрез, он заряжен, все хорошо.
  
   Ему удалось удрать каким-то чудом... Два патрона напрасно, одна пуля свалила скотину Куцего, крысу... В Кабана промазал. Прыгнул в "бэху", гнал совершенно наугад, под градом пуль, только не по колесам, только не по колесам... И на тебе, в бак угодили... наверное... в себя пришел быстро, машина догорала кверху колесами в кювете... был не пристегнут. Небольшой провал в памяти, вероятно, шарахнулся головой.... Эти пока сообразили, что в машине его нет - уже уполз в лесополосу, как полоумный на животе через болото, сам не зная куда... Вот придурок, ругал себя - вот лежи здесь совершенно мокрый, грязный, не было у тебя дома - теперь нет еще и машины, нет обреза, еще раньше кончились к нему патроны. Замечательно. Теперь что?
  
   Ну, что... Пришел в дежурную часть иноходцев, что. Красивый. Как бомж прям. Хоть бы Игорь там был. Вывернусь как-нибудь, лишь бы перекантоваться день-другой, пообмозговать, как и что...
   Игорь мельком взглянул на Стаса, был видать занят. Махнул ему рукой - мол, заходи, чего стоишь.
   Стас вошел, сразу увидал Антона, сосредоточенно дымившего сигаретой перед картой центра, висевшей на стене. За ремень его сзади был простецки заткнут пистолет, к уху он прижимал трубку радиотелефона.
   - Я понял. Да. Все? Понял. Да.
   Стас прошел в следующую комнату, в ней он совсем недавно провел месяц в горизонтальном положении, вынужденный слушать непонятные и совершенно неинтересные ему разговоры. Там сейчас было накурено, в дыму вполголоса переговаривались с десяток иноходцев. Игорь подтолкнул Стаса к невысокому темноволосому парню - Стас уже видел его, это тот, кого зовут Димкой.
   - Муха, - дружелюбно отрекомендовался Димка, протянув Стасу руку. Бровь у него была рассечена, а глаза веселые.
   - Ну чего там Казанцев? - нервно спросил Игорь; не получив ответа, обратился к Стасу: - Слушай, подожди нас здесь. У нас сейчас выезд на задание, а после пойдем пообедаем. Подождешь?
   Вот как? Просто пойдем и вместе пообедаем? Стас сунул руки в карманы. Ну подожду, конечно... Казанцев появился в дверях.
   - Пошли, ребята.
   Караулка быстро опустела. Остался только один парнишка, хромой - ну, ранен, наверное. Хромой курил на крыльце, молча глазами провожал уезжающих иноходцев. Докурив, он поднялся и заковылял к столу, Стас глядел на него равнодушно.
   - Ты кто? - спросил парнишка, руками передвинув поврежденную ногу под стол и наливая себе водки. - Будешь пить?
   - Давай, - согласился Стас.
   - А я - Костик, - сообщил парень, причесывая пятерней кудри.
   После первого стакана Стас спросил:
   - Что с ногой?
   Костик махнул рукой.
   - А-а, мышцу порвал. Все. На новокаине держусь.
   - Заживет?
   - Ага.
   Снова выпили. Теперь начал Костик:
   - Ты - Стас Журавлев?
   Стас дернулся, кивнул с некоторым колебанием. Ничего себе.
   - Ты у нас будешь служить?
   - Вот еще!
   - Будешь, - многозначительно подмигнул Костик. - Тебя Игорек привел.
   - Меня никто не приводил, понял? - с угрозой произнес Стас.
   Костик нахмурился; подумал, налил беленькой себе и Стасу. Он говорил, пил, наливал еще и снова пил. Короче, он набрался.
   - И забей, - убедительно вещал Костик. - И правильно сделаешь. Ха, да Фее ты просто подарочек! Бери тебя готовенького. Мало нас, еще ты. Мы хоть за дело, а тебя за что? Нет, ну за что тебя? Игорь конечно тебя уговорит... Он это может... Он же на психолога учится, да. Но это все бред, бред... Людей в наше дело втягивать - бред полнейший... Забей, Стасище, пока не поздно...
   Глаза у Костика покраснели; если сначала он просто рисовался, то вот сейчас ему уже явно не до смеха. Молчать он уже не мог. Его несло.
   - За всеми нами Фея ходит, - шепотом поведал он Стасу, подняв на него глаза. Стас молчал, водку почти не трогал, отстраненно слушал Костика. А вот во взгляде у Костика - тоска. Явная. Боишься ты чего-то, Костик, думал Стас. Интересно, а эти боятся? Величественный Казанцев, чокнутый Игорь? Вот так придут со службы, запрут дверь, нажрутся и плачут? А Муха?
   Костик уронил голову на руки - пьяный. Стас решил, что нелишним будет предложить ему сигарету. Толкнул его в плечо, тот поднял голову - а в глазах ужас.
   - Ничего страшнее нет, чем ее взгляд. Ты знаешь... Он затягивает. У нее черные глаза, и она никогда ни с кем не разговаривает. Ее вообще никто не видел, а я... ее вижу.
   Костик замолчал, Стас ждал продолжения. Пьяный паренек-то, несет не пойми чего. Однако с чувством.
   - Я скоро умру, - неожиданным выводом закончил Костик свой рассказ. Стас нервно рассмеялся, это уж слишком. Кто их так запугал?
   - Мы еще на твоей свадьбе спляшем, - весело заявил он и похлопал Костика по плечу, перегнувшись через стол. Костик смотрел на Стаса не мигая; глаза у него были светло-голубые, яркие, красные от слез. Блин, ему на вид лет 15-16! Бред какой-то, бред!
   - Я не доживу до свадьбы, - медленно, словно прислушиваясь к каждому своему слову, произнес Костик, и слеза, вырвавшись на волю, скатилась по его щеке. Приехали, подумал Стас.
  
   Когда раскрылась дверь, Стас вздрогнул. Он не заметил, как стемнело. Костик спал, Стас сам оттащил его на кровать. Вошел Игорь, сел к столу. Стаса он не заметил. Провел рукой по лбу - на руке оказалась кровь. Он глянул на часы, встал и ушел.
   В дверях он столкнулся с Аленой, та вошла стремительно, уставилась на Стаса, а он в свою очередь - на меч, который принесла с собой Алена. С кончика меча капала на пол темная кровь. Зашибись, подумал Стас. Кино и немцы. Долго она на Стаса не пялилась, поставила меч в угол за дверь и прямиком отправилась к Костику, у его кровати села на пол и прижалась лбом к его плечу. Красота просто, пьяный психопат и его деспотичная подружка.
   Дверь открылась от удара ногой. Вошел Игорь, нес на руках девочку, известную Стасу как Маша, Машуня.
   - Что с Машкой? - спросила Алена.
   - Всю энергию отдала ему, пыталась его спасти. Как умела...
   - Где он?
   - Принесут сейчас.
   "Кого?" - подумал Стас. Игорь беспрерывно утирал кровь, сочившуюся с темени.
   - Какое бессмысленное дело, - с болью произнес Игорь. - Какая бессмысленная потеря. Это все... - он медленно поднялся, схватился руками за голову, говорил, все повышая голос, пока не сорвался на крик. - Это... все... из-за этих... продажных ленивых шкур... этих ментов... этих ментовских генералов!!! Димка погиб из-за их личных разборок, мать вашу!!!
   Стас оцепенел... А в эту минуту вошли четыре иноходца, неся за четыре угла большой плащ. На плаще покоилось тело. Димка был весь в крови, и это его кровь пропитала Машины рукава. Когда она пыталась его спасти. Когда она поняла, что он умирает у нее на руках. Игорь рухнул на колени рядом с другом. Он плакал, не стесняясь. Он сбивчиво говорил:
   - Я никогда больше, никогда не поверю менту. Я ничего не хочу о них слышать. Себя они прикрыли, свои задницы. А иноходец погиб, и они сделали это. Сознательно. Они его использовали, как приманку. Он не ждал предательства, и поэтому он мертв. Он был волшебник, воин, он был лучший! Предательство убило его, ментовская продажная шкура его убила. Своей трусостью. Страхом потерять место и корм. Он ждал, что они его прикроют, как своего! А они спасали свои гребаные задницы!!!
   Игоря затрясло, он рыдал, скорчившись у изголовья Димки. Потом он снова торопливо заговорил:
   - А мы хлопали ушами... Так точно, будет исполнено, почему не по форме доложили, как стоишь перед старшим по званию, почему не по уставу... Пока мы строем маршировали к месту происшествия, он умирал!!
   Игорь обвинял. Терпеливый ангел был в ярости. Проснулся Костик, удивленно слушал, потом еле-еле доковылял до Игоря и сжал ему плечо.
   - Тебя там не было, Костян! А мы его прохлопали! Лучше бы мне сдохнуть как собаке, чем терять их одного за другим!!!
   - Зато он не в плену!!! - заорала Алена, а когда Игорь замолчал и посмотрел на нее безумным взглядом, продолжала тихо, быстро шепча ему в самое ухо:
   - Я там была и видела сама... Там с ним наша Кэри, малышка Кэри...
   - Что? - прошептал сквозь слезы Игорь, подняв на нее глаза.
   - Успокаивайся, дружище дорогой, все так, как я сказала.
   Игорь минуту помедлил, не отрывая взгляда от Аленкиного лица; слезы свободно стекали из его глаз; потом голова его запрокинулась, глаза закрылись, и он упал на пол рядом с бездыханным Димкой. Алена с Костиком и Стасом переглянулись. Стас был глубочайше потрясен, ничего не понимал и жгуче сочувствовал Игорю.
  
   Проснулся поздно, сначала не мог понять, где он. И лишь услышав доносящиеся откуда-то снизу уже ставшие знакомыми голоса, вспомнил, как нес на руках Машу по пустынным улицам; вспомнил, как Алена приводила в чувство Игоря и как она провожала всю компанию до Игорева дома, подозревая, что Игорь неадекватен; как по реакции прислуги выяснил, что Маша член семьи, скорее всего сестра Игоря; и как, наконец, голова его упала на обтянутую хрустящей наволочкой подушку.
   Сейчас в доме были гости, Стас оделся и вышел на голоса. Общаться не хотелось, отсиживаться однако же в спальне счел ниже своего достоинства. В гостиной сидели трое: здесь был Игорь с забинтованной головой, Казанцев был - развалился в кресле, вытянув длинные ноги; была Алена. Все иноходцы были сегодня при параде, в сапогах, все трое с шашками - какое-то мероприятие, видать, у них. Лица невыспавшиеся, печальные. Алена рассказывала, прервавшись лишь для того, чтобы взглянуть на Стаса при свете дня. Не сочтя зрелище сколь-нибудь интересным, она продолжала:
   - Кэри была там. Это невозможно объяснить, она такая... Блин, не знаю, как сказать. Я раньше не видела, как она владеет мечом. Она выглядит немного старше. Там был еще один, не инч. Тоже занятный. Глаза такие у него... Лицо бледное, а глаза как угольки. Молоденький... Мы вот втроем одолели все это стадо чудищ. Все было штатно... А потом Димка поднялся на ноги. Ребята, я его как первый раз увидела. Как мы раньше не замечали-то? Это неземное сияние в глазах, эта невесомая походка? Куда смотрели, или это там он так преобразился... Короче, он эльф. Стоит и смотрит так вокруг себя, как только что проснулся... В себя приходит. А потом как всегда, Посланник примчался и забрал его с собой. Димка один раз только оглянулся...
   Стас уселся на диван у окна. Сначала не слушал вовсе; потом с удивлением глядел то на Игоря, то на Казанцева. Они верят! Или это игра какая-то, условия которой Стасу неизвестны? А может, тут все сошли с ума? А может, тут пишут сценарий для киношки?
   Игорь за ночь пришел в себя. Или взял себя в руки. Стасу показалось, что самое важное, то, что волновало Игоря больше всего, он выспросил одними глазами, и одними глазами Алена ему ответила. И Казанцев, он их понимал. В конце концов Стаса взбесил этот таинственный обмен мыслями, и он процедил:
   - Я вам мешаю?
   - Извини, дружище, - быстро сказал Игорь. - Извини.
   Алена встала, подошла к Игорю.
   - Мы с ней совсем не пообщались, но она передала это для тебя, - сказала Алена и протянула Игорю сверток. В гостиной на некоторое время воцарилась тишина. Наконец Казанцев протянул:
   - Димка оставил эскадрон. Кого на его место? Думайте.
   - Понятия не имею, - ответила Алена. Она села у секретера, подперла рукой голову.
   - Очевидно, все-таки Ингу. Народ ей верит, за ней пойдет. Ума у нее предостаточно, храбрости не занимать...
   - ...Но что-то в душе восстает против, - чуть усмехнулась Алена.
   - Просто эта вечная конкуренция. Ты не хочешь равняться с ней в должности.
   - Антон, ты не прав впервые на моей памяти, - Алена поднялась, придерживая левой рукой шашку, и поглядела на него сверху вниз. Отвернувшись, она продолжила: - Мне равных нет, малыш.
   - О! - только и произнес Казанцев, воззрившись на нее.
  
   Им надо было немного придти в себя после потери; горевали, пили - все как у всех. О да, пили, Стас был свидетелем... В комнате в общаге МАИ на Соколе. Антон, Костик и Алена еще школьники, да кто им запретит? Напившись, переходили на непонятный язык, Стасу становилось неинтересно их слушать, сам он не пьянел, такое у него было свойство. У пьяного Игоря совсем сорвало крышу, он сидел, закрыв лицо руками, и горько-горько плакал, размазывая слезы по щекам, и казалось, что не выдержит человеческое сердце, и разорвется вот-вот. Друзья его обнимали, и бледно и задумчиво было лицо Костика, и странно молчал хозяин комнаты студент-хиппарь Васька, и смотрел в потолок, лежа на антресолях, его друг Макс, не пьющий разведенный спирт слабак-иностранец Макс.
   Чуть не затянуло! С утра по своим делам тащились бледные, взъерошенные, изможденные непрекращающейся который день пьянкой и связанным с ней недосыпом; однако же вечером собирались - и по новой.
   И однако же порешили: хватит, все, точка. Всерьез опасались продолжать, Игорь мог сойти с ума. Чтобы отвлечь его и себя, решили слетать вот в Париж. И Стаса с собой взяли. Не спрашивайте, как протащили его через границу, как прошли сами. Граница? Какая граница? Две секунды - и вот они, Елисейские поля. И огни, и музыка. И ресторан "Maxim's". Антон сорил деньгами. С ними была его подружка, рыженькая особа выдающихся достоинств. Отель - самый лучший. Вина, опять же. Ну, что еще. Всякие их традиционные места посиделок и гулянок, а это помните, а это, а вот тут мы бывало... Стас никогда прежде не был в Париже. Смотрел во все глаза, полный неизведанных чувств (которые он тщательно маскировал под презрительной усмешкой). Душа отдохнула, совсем не вспоминал свое постоянное напряжение, свой укоренившийся звериный страх. Много разговаривали о том - о сем. Сестричка Игоря молчаливая, пугливая, нежный цветок. Никогда Стасу не иметь дело с такими барышнями. Не про него они... Антон с подружкой целовались на самой маковке Эйфелевой башни. Стаса смеясь учили летать, чуть в штаны не наложил. Игорь смотрел на него такими добрыми глазами, что становилось тошно. Иногда хотелось дать кому-нибудь в морду. Иногда чувствовал пресыщение положительными эмоциями. Все равно это все не его, ему тут не место, он-то свое место хорошо знает. Им жить, а его кокнут. Или нары. Так напоследок хоть порезвиться, Париж посмотреть! Когда еще? Никогда... Подружка Антона не из иноходцев, Ирина. Но привыкла уже к их штучкам. Смеется, счастливая. Золотая молодежь, мажоры. Деньги, власть над миром. Вышколенные манеры, блестящие перспективы. Тебе повезло, девочка, выгодная партия твой Антон.
  
   Игорь всерьез решил сделать из Стаса иноходца! Нет, подумать только, он это всерьез! Что за придурок... Заставил ходить в спортзал, славное начало. Немного подтянуть форму не помешает, думал Стас. Непыльная такая служба. Это он так думал, пока не повстречал тренера.
   Вася. Тренера звали Вася. Ну да, тот самый, студент МАИ. Его наверное из Гестапо выгнали бы за излишнюю жестокость. А еще детей учит! Там в основном занимались дети, в этом спортзале. Ну конечно, кто же из взрослых добровольно согласится воплощать мечты тренера Васи об олимпийских пьедесталах. После первого дня тренировок Стас, вернувшись к Игорю, сидел на кухне, ему готовили чай. Так он чашку взять не смог... Рука не слушалась, пальцы не сжимались... Смешно показалось кухарке...
   Нагрузки, нагрузки. Приседать со штангой на плечах. Бегать с гантелями, привязанными к ногам. Вася молчит, смотрит сверху вниз с высоты своего роста. Вася сам не бегает - только что после автомобильной аварии. Говорит редко, негромко. Однако силой мысли повелевает людьми и предметами. От него не увернешься.
   Стас его ненавидел весь день, на протяжении всей тренировки, а с утра снова нетерпеливо бежал в зал и ждал новой порции издевательств. Силушка выхода требовала, хоть больно - зато полезно...
   Боевые искусства. Здесь рулил Костик, Вася пока сам не мог преподавать, но надзирал за учебным процессом лично и неустанно. Драться Стас любил и, как ему казалось, умел. Вася считал иначе. Стас регулярно летел вверх тормашками или лежал мордой в пол с вывернутыми конечностями.
   Фехтование, мать его. Стас понятия не имел никакого о фехтовании. Пришлось научиться. Шпага Васи постоянно мелькала у него перед лицом, норовя ткнуть в глаз. Бросал оружие и отбивался руками и ногами... На хрен ему это фехтование...
   Стрельба. Стас слыл отличником в этой дисциплине. Вася позволил себе улыбнуться: Стас молодец, Стас неплохо стреляет. А теперь посмотрите, как стреляет Вася.
   Но ничто не сравнится с конным спортом.
   Коня, сказал Вася, надо самому приучать к седлу. Иначе там что-то... бла-бла-бла...
   Никого приучать к седлу Стас не собирается. Он предупредил Васю по-хорошему. Вася изучил кулак Стаса и усмехнулся. Ладно, сказал он. Пока так попробуем, на выезженной лошадке...
   Стас три раза летел на песок манежа. Всегда по Васиной вине. Шагом идти - не свалишься, но Васе приспичивало каждый раз побыстрее, он что-то внезапно вытворял за спиной Стаса, и конь в одном случае резко рванул в карьер - Стас упал, в другом случае сделал свечку, и Стас обратно упал, а в третьем - конь сначала сделал свечку, а потом рванул в карьер, и Стас еще и проехался, запутавшись в стременах. Вырвавшись не без помощи подоспевшего конюха, Стас твердо решил подать на Васю в Страсбургский суд.
   Игорь смеялся, слушая возмущенное ворчание Стаса. Смеялся над Стасом! Сил не было поставить его на место, да и желания особого. Лопнула какая-то струнка в душе Стаса, одна из тысяч струнок, но немного, капельку, ослабло его напряжение.
   Вася. Они курили со Стасом после тренировок. Молчали, думали каждый о своем. С утра глянут друг на друга при рукопожатии, улыбнутся краешком рта, пара-тройка шуточек, и за дело. Когда у Стаса получалось то, что не выходило еще вчера, он видел в карих глазах тренера молчаливое одобрение. Снова неприметная улыбка, и работать, работать. Зачем? Пес его знает, однако по душе это все Стасу, по душе.
   Костик работал с самоотдачей. Он учил совершенно маленьких детей, лет 10. Его коньком был футбол. Трезвый, Костик был весел, разговорчив; свои откровения перед Стасом он видимо не помнил, его взгляд был ничем не замутнен. Хороший спортсмен, легкий, юркий; добрый товарищ с открытой душой. На фига только ему сдалась Алена? Она его портит. Как гиря, привязанная к ноге, портит свободный бег. Хотя, как показалось Стасу, Костик не вполне хранил верность своей бешеной подружке. Знает ли она об этом? Вон сидит, мрачная, мстительная. Уволила еще двух девушек. Поскольку все уволенные были хорошенькими, модными, стройными, то Стас предположил, что имеет место обыкновенная личная неприязнь, или попросту ревность. Защищает свое гнездо, усмехался Стас.
   - Самоутверждаешься? - понимающе кивнул он неподумавши Алене как-то раз вечерком, ожидая Игоря с дежурства, и в ту же секунду увидел перед своим носом дуло пистолета. Глаза Алены безжалостно смотрели в упор на Стаса.
   - К-кошка бешеная, - вырвалось у Стаса.
   Алена перевела взгляд на пластмассовую пуговицу рубашки Стаса. Опустил глаза - на месте пуговицы бесформенная расплавленная масса, легкий дымок быстро рассеялся.
  
   Сука Кабан, оказывается, рядом бродил все это время. Стас подрасслабился с этими иноходцами, вообразил себя в безопасности. А вот он, падла - знает, где я прячусь. Вот говорил же, что мешаться в его дела не следует... Знал, что так будет...
   Уж на что Стас всякого повидал, но самого чуть не стошнило. Ну и гад этот Кабан. Не смог пристрелить Антона, так нашел у него слабое место, туда и двинул... Девушку, школьницу... Вот так превратить в кровавое месиво... Заледенели глаза Казанцева. Молчит уже второй день. Иноходцы как в лихорадке ищут Кабана. Стаса трясет не меньше: а ну как найдут и замочат, а он как же? Как же он, не у дел?
   Стас все свои органы чувств напряг, боялся пропустить момент, не успеть. Не понять, не почуять, что они нашли Кабана. Постоянно на своей спине ощущал взгляд снайпера, ходил с оглядкой, плохо спал, вымотался до предела. Искал в глазах иноходцев намеки на то, что они собираются сделать с обидчиком. Снять с него шкуру? Закатать в асфальт? Слышал переговоры о том, как продвигаются поиски, нервно сглатывал. Наконец Игорь не выдержал и спросил у него:
   - Да что с тобой?
   - Что? - ошалело переспросил Стас. - Что?
   - Ты какой-то... дерганый.
   - Нет, - отказался Стас, боясь обнаружить свои намерения.
   - Да, мы ищем твоего Кабана, - неожиданно сообщил Игорь. - И мы уже близки.
   - Я с вами... хочу...- прохрипел Стас. В смысле я без вас хотел бы его пришить.
   Игорь уставился на него.
   - Не стоит, - медленно проговорил он. - Мы сами справимся...
   Боже, какая чушь! Они справятся! Им ли он всю жизнь отравил? У них ли троих товарищей на тот свет отправил? Это они по его вине бомжуют и живут как бедные родственники?
   Стас не смог дальше продолжать разговор, чтобы не сорваться. Он весь кипел от нетерпения. Вы мне его только найдите, а там...
   Он украл у Игоря кинжал. У Игоря полно подобных игрушек в доме. Кинжал сгодится, если удастся подойти поближе. Пистолеты к сожалению иноходцы не разбрасывали где попало, но Стас уже приглядывал, как бы и пистолет подрезать.
  
   - Антон... Ты пойми, я должен его убить лично... - Стас выбрал подходящий момент, когда Казанцев сидел один в караулке и цедил вино из граненого стакана. Антон непонимающе поднял на него измученные глаза.
   - Ну Кабана. Я понимаю, ты тоже не прочь перерезать ему горло, но он мой. Прошу.
   - Кабана? Убить? Никто не собирается его убивать.
   Стас опешил, решил, что ослышался.
   - Что ты говоришь?
   - Я говорю, что мы его ловим, чтобы посадить.
   Огромную трещину дало мирозданье в представлении Стаса. Он отшатнулся - по одну сторону трещины остался он и его месть, а по другую толпились сумасшедшие иноходцы.
   - Посадить? Кабана? А он по-твоему не сидел полжизни? А его по-твоему это как-нибудь пугает??
   Антон пожал плечами.
   - Я не собираюсь его пугать. Есть закон, вот и все.
   У них кровь в жилах или вода, у этих чокнутых?? И это все, на что они способны? Закон!
   - Закон! - Стас хрипло рассмеялся. - Да срать ему на твой закон. Он на шконке как у себя дома. Отсидит и снова выйдет, ну в смысле нет, не отсидит, потому что я его пришью лично, как и сказал. А ты как знаешь... Антон. Как знаешь.
  
   Теперь Стас окончательно понял, что имеет дело с ненормальными. Ему даже немного полегчало. Все встало на свои места.
   - Да нет, я не собираюсь его убивать, - врал Стас Игорю. - Мне просто надо ему отомстить, да и все.
   Игорь понимающе кивал, полный энтузиазма, радовался, что со Стасом у него полное взаимопонимание.
   - Понимаешь, сейчас любой опрометчивый шаг навредит в первую очередь тебе. А то кому же? И, кроме того, месть - не лучшая вещь на свете, - радостно объяснял Игорь.
   Стас глядел на него с закипающим в груди восторгом - это ж надо настолько идиотом быть! Нет, ну до чего еще докатимся?
   - Мой учитель так говорит, - не унимался Игорь, - месть - она как чесотка, - он широко улыбнулся. - Говорит, что когда чешется, хочется чесаться до бесконечности, чем дальше, тем больше, пока не расчешешь нарывающую рану, и тогда придется лечиться.
   Зашибись, подумал Стас. У него и учитель чокнутый.
   Игорь поверил ему! Так вот просто поверил и пообещал, что Стаса позовут, когда будут брать Кабана.
  
   - Стасик прихлопнет этого ублюдка, - мрачно вещал Антон. Он был слегка пьян. Он еще перебаливал гибель Иришки и поэтому частенько бухал. Игорь был примерно в том же состоянии, так же мрачен, так же пьян, и ничем не напоминал сейчас того светлого ботаника, каким представлялся Стасу. Нечасто Игорь расслаблялся последнее время, но и такое случалось.
   - Прихлопнет, - соглашался Игорь. - Ну и черт с ним.
   - И Стасика поймают и посадят лет на триста.
   - Посадят, - уныло соглашался Игорь.
   - Зачем ты ему разрешил тогда?
   - Он должен сам разобраться, как ему дальше быть. Ни силой, ни моралью тут ничего не добьешься... Ужасно хочу его выручить. Знаешь, он сейчас не самый счастливый человек на свете. Ты замечал, что он всегда на стреме? Разве это жизнь?
   - Надоело мне все, - сообщил Антон, повесив голову. - И бандиты твои несчастные, убийцы без совести, и все наши потуги быть лучше, чем мы есть... Я очень устал. Очень.
   - Устал? Устал? - Игорь вцепился Антону в плечо. - Устал жить, скажешь?
   - У меня такое ощущение, что нас бросили в глубокий бассейн, не умеющих плавать, и смотрят, выплывем или нет, и кто потонет, и кто как быстро... У тебя нет такого чувства?
   - Все это временно, дружище, да и кто знает, может это метод обучения такой?
   - Это Емеля напичкал тебя философией?
   - Емеля гораздо умнее, чем кажется, и ты еще вспомнишь мои слова.
   - Тебе снится Карина?
   Игорь вздрогнул, и его зеленые глаза потемнели.
   - Иногда... Алена ее видела, представляешь? А я где был в это время?!
   - Она правда считала, что в жизни такая куча смысла?
   - Она была чудом... Она - моя надежда на будущее.
   - Будущее мрачно и одиноко, вот что я тебе скажу.
  
   Поймали Кабана на чужой квартире, взяли его жалкого, потерявшего человеческий облик, ни дать ни взять обезумевший шакал. Сидел, думал - спрятался. От этих не спрячешься... Стасу глаза застило непреодолимо, чудовищнейше прекрасное чувство - он однозначно понял, что свершилось. Вот он, момент истины. Словно и нет никого вокруг, сквозь вату долетают голоса. Не вынимая рук из карманов, протолкался к сидящему на диване Кабану, легонько пнул носком ботинка. Кабан поднял голову с разбитыми губами. Глазищи выкатил, все жилки красные врезались Стасу в память, эти обезумевшие от ужаса глаза. Рука так сжимала Игорев кинжал в кармане, что впечатался в ладонь. Молча, без обличающих слов, вынул руку с кинжалом и полоснул Кабана по горлу. Кровь хлынула прямо Стасу на куртку, иноходцы застыли на секунду от увиденного; Стас метнулся и выскочил за дверь. Оставляя кровавые полосы на стенах лестничной клетки, сбежал пешком по лестнице на улицу, ринулся в сторону от подъезда и нос к носу столкнулся с Игорем и Антоном. Игорь ухватил его за рукав.
   - Куда помчался-то?
   - Отвали, придурок! - Стас вырвался и изощренно послал обоих иноходцев как можно дальше. Что еще сейчас сделать, чтобы увеличить пропасть, которая и так с того момента пролегла между ними? Можно плюнуть в них, выхаркнуть все остатки человеческого, которые они в нем пытались рассмотреть. Можно метнуть в одного из них кинжал. Увернулся, конечно... Оружия жаль. Еще материться, теряя уверенность в правоте своей позиции с каждым новым бранным словом. Безмерная усталость и отеческое сочувствие - вот выражение, с которым эти сосунки, эти ребятишки, моложе Стаса лет на 5, а то и больше - с которым они смотрели на него. Не мог больше выдержать этого Стас. Это слишком, кончено!
   И он убежал.
  
   Хуже всего было воспоминание о том, как его прикрывали от пуль. Стас никак не мог сосредоточиться и понять, ради чего Антон, например, в конечном итоге потерял подружку. Ради чего, ради Игорева дурацкого психологического эксперимента? Полное отсутствие логики происходящих в те дни событий мучило Стаса, не давало ему забыться ни в алкоголе, ни в саморазрушении. Когда изредка, ковыляя заснеженными улицами ставшего ему ненавистным города, он застывал около витрин магазинов, он видел в отражении грязного бродягу и пугался: а вообще, не приснилась ли ему вся его предыдущая жизнь? Может, он изначально ничтожество, попрошайка, хриплоголосый опухший бомж, и всегда был таким? "Фехтование! - бессвязно бормотал он, булькая подобием смеха. - Фехтование! Выезженная лошадь!"
   Сдохнуть, отчетливо мечтал он. Поскорее бы сдохнуть.
   Но ему бесконечно и несправедливо везло. Его не сбивали машины; он всякий раз просыпался живым, засыпая на морозе; его не били до смерти конкуренты на вокзалах, не попадалась паленая водка; наконец, его в упор не видели менты.
   Стас напрашивался за решетку. Там он рассчитывал возненавидеть иноходцев. И на воле он тоже нагнетал злобу и усохшую жажду мести, так славно подогревавшую в нем желание жить даже в минуты полнейшего отчаяния тогда, раньше.
   Раньше... Если оно было, это "раньше".
   Ненавидеть? Игорь многократно спасал ему жизнь. Неизвестно, зачем. Даром, так сказать. Где это видано? В его-то мире, где око за око, зуб за зуб?
   Ну хорошо, в мире Игоря, видно, дело обстояло по-другому.
   Стаса-то туда не приглашали.
   Или приглашали? Или настойчиво, навязчиво звали, словно бы предчувствуя, что по-другому нельзя, по-другому Стас уже не жилец?
   И даже согласились на жертву ради него, Стаса?
   Так выходило еще хуже. Он не принял их жертв, он наплевал в их души. Господи, как глупо все! И нет смерти, какой-то вакуум вокруг, болото тоскливое, где нет ни заслуженного наказания, ни прощения.
   Да, иногда Стас кричал в голос, посылал проклятия Игорю и Богу, и, сходя почти с ума, пытался покончить с собой.
   И тогда мимолетно, чуть приметно, ощущалась легкая прохладная рука на затылке, и кто-то влезал в мозги, обволакивая разум, не позволяя распознать себя, и уговаривал: не надо.
   Ненавижу их, это секта, вот точно, секта! Что они делают с людьми? Они управляют помимо воли, вот что! Это страшные люди, страшные. Не надо иметь с ними дела, не надо.
   Иметь с ними дело! А вот так быть закрытым от обстрела - это иметь с ними дело или нет? Вот Антон, Стас так и видел сквозь кровавую пелену - вот Антон подхватывает его, падающего почти без сознания, и как щитом... Своим телом...
   И по новой. Началось.
  
   А Игорь, что Игорь? Игорь не мог ни принудить Стаса вернуться в нормальную жизнь, ни позволить ему пуститься во все тяжкие. Емеля четко объяснил ему когда-то: у этого человека судьба причудливо завязана на его, Игоревой, персоне. Быть им друзьями - быть Стасу живым и даже, представьте, счастливым. Не суметь подружиться - все, конец Стасику. Так вот бывает, бывает с каждым, только не каждому дано про подобные вилки судьбы узнать заранее.
   Ах, как сейчас в толпе друзей одинок Игорь! Всегда был одиноким, и сейчас одинок. Емели нет - гуляет где-то; сестра, полжизни проведшая в детском доме, молчаливая хрупкая девочка, вряд ли ему товарищ... Бессмысленное существование, ожидание часа "Х"... Игорь брал себя в руки, уговаривал самого себя достойно пройти оставшийся отрезок жизни. В тишине своего огромного полупустого дома он скучал по новому знакомцу, разыскивал его на обледеневших улицах, немного помогал... Так, незаметно... Считывал его воспоминания детдомовского детства, развлекался легкими насмешками над метаниями Стаса, над его переживаниями; настораживался, когда ход мыслей поворачивался в сторону очередной попытки суицида. Секта! Ну и пусть будет секта. А ты иди к нам, иди, здесь хорошо, мы любим друг друга, мы любим тебя, иди к нам, отверженный герой, с нами будет хорошо... Тьфу, злился Игорь. Бредятина. Скорей бы Стас уже одумался и вернулся. Нет другого пути, нет.
   Менты. Среди ментов у иноходцев были друзья, был например выпускник Высшей школы милиции бывший агроном Пашка Васильев. Ментов попросили очень вежливо, с внушением, с давлением на подкорку, не трогать убийцу, объявленного в розыск. Развлекается волшебник Игорь, развлекается. Пашка работает в МУРе, он узнал, кто взял себе дело Стаса Журавлева по кличке "Калмык". Стасу надо сгинуть из жизни, сделаться невидимым навсегда для закона, неузнаваемым, прозрачным. Стас исчез из картотеки, исчезли его фотографии и отпечатки пальцев, его биография и досье его подвигов, Пашка показал иноходцам, где и что надо выкрасть, чтобы навсегда стереть память о Стасе.
   Ты вернешься, Стас. Ты к нам непременно вернешься. Намучаешься, настрадаешься - и вернешься. Деваться-то тебе некуда, а помирать ты без конца не будешь пытаться, молодой, сильный, умный человек. Ты придешь. Мы ждем.
  
   "Пришел"? Как-то появления Стаса в жизни иноходцев не вполне можно описать при помощи слова "пришел". Приполз, в данном случае. Приполз для того, чтобы подохнуть на Игоревом пороге с младенческой улыбкой на заскорузлом бородатом лице. Он умирал уже. От запущенной простуды, от изнеможения. И не мог позволить себе перед смертью не повидать их еще раз. Да ему все равно, что они там подумают. Просто вот помереть ему хотелось среди них. А они и не думали смеяться над его жалким видом, и узрев то самое, ненавистное ему прежде, сочувствие, лишь на миг промелькнувшее в Игоревых глазах, Стас не выдержал. Как глоток воды умирающему от жажды был ему этот взгляд. На секунду. Больше ему не перенести. Да и того оказалось много: Стас грохнулся, обессилев, на ступеньках Игорева дома. В дом его внесли уже бесчувственного.
  
  
   Мороз - градусов 20, не меньше. Стас с Игорем курят на обочине проезжей части, рядом стоит Емеля и тихонько вещает:
   - Появляется мамаша с санками - Игорь идет за ней, точнее за ребенком, со стороны предполагаемого удара. Появляется машина - Стас сосредотачивает внимание на водителе. Если занос, туда-сюда - ты его ангел, Игорь ангел ребенка. Я куратор операции.
   Стас усмехнулся, длинно сплюнул в снег.
   - Ангел ребенка, само собой. А я ангел чудовища.
   - Всегда проезжает на красный пешеходный переход, - кивнул довольный Емеля. Плевал на всех, деньги сколотил на перепродаже. В свое время зарабатывал разводом пенсионеров на рынке, лотереи какие-то устраивал. Короче, тип занятный.
   - Чего в нем занятного-то? Отморозок какой-то.
   Емеля счастливо заулыбался.
   - Я хочу посмотреть, есть ли у него сердце. Ты этим и займешься.
   - Да, - вмешался Игорь. - Будь у тебя побольше опыта, я тебе доверил бы ребенка, а сам приступил бы к самому интересному - к этому пацану.
   - Извращенцы вы оба, - сообщил инчакам Стас. Нет, с Игорем давно все было ясно, так оказалось, что и Емельян туда же.
   - Ты только смотри, не допусти его гибели в случае аварии. Тут столб, как бы не разбился, - заботливо предупредил Игорь.
   Стас покачал головой, зябко передернул плечами.
  
   Невидимый Игорь метнулся к санкам, отгораживая малыша от несущегося автомобиля. Остановится, не остановится - кто знает, Игорь на страже. Стас сгруппировался, все его нервы были напряжены до предела, однако за ребенка и беспечную мамашу он волновался куда больше, чем должен был за своего подопечного. Ну чмо какое-то самодовольное, сверхбогатое, вон с мигалкой... Поди и регалии какие-нибудь себе купил, чтобы всегда везде пропускали... Машина совсем близко, санки на середине дороги, и вот выпученные от ужаса глаза водителя, разинутый рот, он жмет на тормоза, и крутит руль, и машину несет, и конечно на столб, как иначе... Игорь замер на месте, ребенок вне опасности: водитель свернул в сторону и предсказуемо впечатался в мачту освещения. Емеля прыжком переместился к водительской двери и распахнул ее. И Игорь, он полон радости:
   - Блин, он перепугался! Стас, посмотри, он жив там?
   - Ты, ангел ребенка, - ворчал Стас, обходя разбитый джип, - Займись своими делами!
   Санки с не успевшим ничего понять малышом уже пересекли проезжую часть, мамаша в шоке замерла на тротуаре. Водитель джипа выбрался сам. Он был без верхней одежды, белоснежные манжеты его рубашки, выглядывавшие из рукавов пиджака, были в крови. Такой классический новый русский, бритый крепыш, вот креста золотого не хватает на груди, а может, он там и есть. Игорь впился глазами в его лицо, изучает смятенные мысли, что волнует этого человека сейчас, машина? Она в хлам. Крепыш на нетвердых ногах бежит к ребенку, видит, что с ним все в порядке, мечется по проезжей части, рискуя попасть под медленно проезжающие автомобили. Нет, машина его не волнует. Игорь счастлив. Стас утомленно вздыхает, глядя на восторги приятеля.
   - Слышь, парень, ты как? - Емеля озабоченно изображает случайного свидетеля. - В порядке?
   Водитель не был в порядке. Он был бледен, слегка ранен, слегка в шоке, не мог сообразить, что с ним не так, а ноги его уже не держали; сел в снег у распахнутой двери машины. Емеля склонился перед ним, взял за руку, подхватил за подбородок упавшую на грудь голову.
   Пришлось вызвать скорую; у молодого человека не выдержало сердце, наличие которого проверял Емеля. Емеля не считал себя в этом виноватым, хотя был очень доволен. Вызвались проводить в больницу - кажется, Стас ангел этого парня.
   В палату их все равно не пустили, вышли покурить на улицу.
   - Садисты, - бормотал Стас. - Экспериментаторы хреновы.
   Уже давно стемнело, и небо было ясное, звездное. Стасу раньше как-то некогда было поднимать голову и смотреть на зимнее вечернее небо. Емеля беспрерывно трещал, день удался. По его словам выходило, что машина-де была совсем новая, всего два дня, как из салона... И пацан мол бравировал, что человека переехать что поле перейти... Через пару минут Стаса осенило:
   - Да ты не подстроил ли?
   Емеля стушевался и попытался перевести тему.
   - Нет, постой. Ребенка-то могли переехать! Ты вообще!
   Игорь не разделял возмущения Стаса, спокойно и с улыбкой наблюдал за приятелями.
   - Никакого риска, - скороговоркой оправдывался Емеля. - У меня всегда все под контролем.
   - А вот он помрет! Тогда что? - воскликнул Стас. Он уже испытывал некое сочувствие к новому русскому. - Это у тебя тоже под контролем?
   - Это уже у тебя под контролем, - ответил Емеля уже без шутовских ужимок. - Я тебя назначил его ангелом-хранителем. Пошли, Игорь. У Стаса сегодня тяжелая ночь. В палате реанимации.
   - Стойте! Я не сумею! Сволочи! Останьтесь! - Стас не на шутку испугался. Слишком велика ответственность, слишком. Кто бы мог подумать всего месяц назад, что это будет так важно для него, просто жизнь какого-то там незнакомого человека, какого-то там бывшего бандюгана, блин, даже имени его никто из них не знает!
  
   Встречи с учителем Игоря Стас ждал с безотчетным страхом, как ждал бы экзамена, некого испытания. Он не раз слышал про Емелю, Емелю цитировали, ссылались на сказанное им, как на истину в последней инстанции, ну Стас и представлял его себе неким гуру... Ждал с трепетом.
   Емеля оказался... Стас сначала был просто в шоке и не мог сформулировать своего впечатления от синеглазого вихря, выпаливающего тысячу шуток в минуту, причем шуток не всегда безобидных. Но призвать наглеца к ответу было невозможно - Стас не успевал реагировать, а потому предпочел пропускать мимо ушей; довольно быстро привык. Емеля был молод, для гуру даже слишком; волшебное мастерство свое он в себе не скрывал, отдавая его всем желающим с феерической легкостью; свою же личность совсем никогда никому не навязывал. В этом смысле его не было много, он ничего для себя не просил и всегда был крайне доволен тем, что имел. Отношение к Емеле у Стаса постепенно изменилось: на смену глухому раздражению и разочарованию пришло невысказанное удовольствие от общения, а затем и подобие дружеской привязанности. С Емелей было бесконечно весело. Отчаянный гуляка, дебошир и ловелас, оставив несовершеннолетних своих дружков дома, Емеля забирал Стаса и Ваську (Ераня не звал - он зараза не пьет) и с упоением водил их по ночным клубам, откуда они почти всегда возвращались лишь под утро, нетрезвыми, горланя песни и с хохотом делясь впечатлениями о проведенной ночи. Емеля из них троих был самым притягательным магнитом для беспечных девиц - любительниц приключений; он водил компанию без билетов на концерты; постоянно оказывалось, что все музыканты его друзья. Он не позволял окружающим впадать в тоску и печаль, радостно разруливая их проблемы. Единственное, что напрягало, и то не слишком - это то, что Емеле часто надоедало находиться на одном месте и он исчезал, никому не сообщая, куда. Даже Игорь не знал, где искать учителя.
  
   - Емеля... - закрыв глаза, словно от удовольствия, протянул Игорь. - Емеля меня спас.
   Ну чего тут странного. Они постоянно друг друга спасают, так что это можно и опустить.
   - И зачем со мной возился? А вот не жалел времени, и сил не жалел же.
   Игорь и Стас сидели в некой избушечке в Сонном мире. Низкая дверка ее выходила на поляну, а позади избушки возвышались воистину исполинские ели и сосны, стояли стеной, вздыхали над крошечной обителью, доверчиво притулившейся у их изножья. Тонула та избушечка в непролазных снегах чуть не по самую крышу, и выл снаружи злой ветер, совсем русский ветер, родная такая вьюга. Клонил к земле, засыпал пургою спящие деревья. А ребятам что - не ножками сюда притопали, перенеслись волшебством, ставшим привычным, обыденным абсолютно делом. Сначала Стасу здесь не понравилось, показалось, что сердце остановилось, решил что все, вот и каюк в молодом возрасте настал. Но как Игорь и предупреждал, организм настроился на новое течение времени за считанные секунды. Игорь и печь растопил, а винцо с собой принесли. Вот разговаривали.
   - Димка вот еще. Эх, был бы жив!
   Стас покивал головой: Димку было жаль.
   - Дружище мой был, каких уж не будет... Знаешь, в прежние времена я дурью маялся, из дома удрал, от Емели спрятался и думал, что умнее всех. Мне казалось, что это называется свобода. Мне хотелось самостоятельно подохнуть назло всем, кто меня любил. Ну вообще-то, я искренне верил, что никому нафиг не нужен. А вот Димка посмотрел на все это, посмотрел так, и привел меня насильно в полк. Насильно, Стас. Насильно в школу. Я ему верил, оттого и шел. А теперь Димки нет.
   Игорь светловолосый, худосочный парень, улыбчивый такой. Стас в первую очередь именно от Емели узнал, что якобы когда-то Игорь был совсем иным: был заносчив, драчлив, склонен к саморазрушению и к постоянным провокациям. Кто его знает, может, и правда... Игорь оказался моложе, чем думал Стас: завтра ему должно исполниться 19. Стас дергался, на этом празднике предстояло увидеть все сборище друзей Игоря, а Стас не со всеми хотел бы встречаться. Например, он терпеть не мог Алену. Это было ощущение на подсознательном уровне - раздражает, и все. А присутствия Антона Стас стеснялся... Чувствовал некую вину и злился из-за этого. Но все эти соображения никого не касаются: у Игоря днюха, и мы пойдем.
   Игорь пил и рассказывал Стасу о своих друзьях с такой нежностью, что становилось завидно. А когда окончательно напился, понес совсем дикую чушь:
   - И вот выпало мне три карты... Три карты, понимаешь, Стас?
   Стас понимал, он соглашался со всем.
   - Три года... Вроде как бы осталось. А потом я...
   - Что ты? - безнадежно, предвидя ответ, спросил Стас. Ну почему они все время говорят на эту тему? Почему они все мрачно пророчат себе гибель?
   - Кто еще? - набросился Игорь на Стаса, схватив его за грудки. Стас опешил от этого натиска; он еще не привык, что его мысли читаются, как открытая книга; глаза Игоря сверкали близко, жадно ожидая ответа.
   - Ну кто-кто... Разве не знаешь? Костик так же говорил... Намекал... А ты-то что?
   - Костик! - ошарашенно проговорил Игорь, отпуская куртку Стаса и опускаясь на лавку. - Костян!
   Стас уставал от мрачной мистики. Что угодно, работа их, бедствия, опасность - только не эта мрачная мистика, а они ее любят. И как я должен реагировать? Верить? Смеяться, отговаривать? Не замечать?
   - А что он говорил?
   - Он говорил бред, Игорь, он был пьяный в хлам. У него глюки. У него видения. А ты сам-то что? Тоже видел Фею эту вашу?
   Игорь уставился на Стаса.
   - Так он видел Фею, вот что...
   - Вы чокнутые, Игорь.
   - Значит, вот что... Костян...
   - Так ты-то что? Через три года? Почему вы слепо в это верите? Я не верю. Вот увидишь. Пройдут эти твои три года, и...
   - Они прошли уже.
   Стас против воли вздрогнул. Вот не верю, а все же...
   - И когда... этот день? - пересиливая себя, спросил он.
   - 15 августа. Еще полгода, - улыбнулся Игорь.
  
   Пили иноходцы со вкусом, можно даже сказать - с размахом. Что говорить: молодые и на всю голову безбашенные. Встречи проходили в основном у Игоря, реже в Васькиной общаге. В общаге к веселью непременно присоединялось еще десятка полтора-два студентов и студенток. На студенток особенно положительно реагировал Костик, чем вызывал некоторое недоумение у Стаса, начавшего понимать, что пара Алена-Костик не так проста. "Не боишься ты ее?" - спрашивал он у Костика, намекая на ее склонность чуть что угрожать пистолетом. Боюсь, признавался Костик. Вот поэтому и не расстаются, с жалостью понимал Стас. Убьет, найдет и убьет.
   В Игоревом особняке (Стас жил в нем в комнате для гостей) гулянки получались тише и лиричнее. Танцевали; Стас совсем не умел танцевать, жутко стеснялся, а самому хотелось бы пригласить на танец Машу Кислакову, Игореву сестру. Маша была нетипичной амазонкой: тихоня, нежная, слабая. Представить ее с окровавленным мечом в руке не получалось, и это нравилось Стасу. Он устал от активных и воинственных девиц, с которыми приходилось общаться на службе.
   Ибо Стаса приняли в полк. В тот самый, ранее упоминавшийся эскадрон Ераня. Да, одели в форму, как всех, посадили на коня, оделили оружием. И объезжать коня не пришлось, и улыбался лукаво Вася в ответ на вскипевшее было возмущение Стаса - он вспомнил свои первые уроки верховой езды и угрозу выдать ему дикого необъезженного скакуна. И не нужно в жизни фехтование оказалось, ну, по крайней мере Стасу. Шашкой, насколько он знал, не фехтуют, тем более, на дуэль он никого вызывать не собирался. Ему вдруг необыкновенно понравилось просто жить. Просто каждый день приходить на службу и здороваться за руку с парнями. И даже совершать свои небольшие, скромные подвиги под руководством ротмистра Григория Ераня и в компании с такими же, как и он, бойцами этого странного эскадрона. А вечером (ну или ночью, или под утро) возвращаться в этот тихий, пустынный, огромный дом. Дом этот теперь знаменовал для Стаса отправную точку и центр мирозданья одновременно. Когда прошлого нет, зато что-то нежно согревает душу в настоящем.
  
   Эскадрон Ераня был не совсем типичным инчанским эскадроном, скорее наоборот. В этом эскадроне, самими бойцами чаще называемом отрядом, инчаков вообще не было. В его состав входили парни самых разных социальных слоев, возраста от 14 лет и далее без ограничений, и всех этих парней объединяло одно: все они были ранее остановлены кем-либо из инчаков в одном шаге от смерти.
   Третий эскадрон, так называемый "эскадрон отверженных", он же отряд Ераня, в 5 полку появился сразу после войны 1988-1989 годов. В отряд набирали людей, которым нечего терять.
   Таковых на свете много, особенно их много стало в 90-е, а инчаки часто спасают от смерти тех, кто не хочет жить. Иногда забрать такого человека в свой полк и загрузить непосильной работой - оказывалось неплохой терапией.
   Иные оставались навсегда.
   В 1992 году отряд насчитывал тридцать человек, Стас стал тридцать первым.
  
   Когда Стас вошел со свежеиспеченными документами в расположение третьего эскадрона и нашел кабинет командира, Ерань уже поджидал его, молча сверля маленькими холодными серыми глазами из-под козырька фуражки. Молчание его затянулось, Стас занервничал.
   - Так-так, - скептически произнес наконец Ерань, и Стас обрадовался: говорит!
   - Журавлев, - представился Стас на всякий случай.
   - Хм, - ответил командир и встал из-за стола.
   Невысокий, поджарый, на вид чуть старше Стаса, очень воинственного вида, в мешковатой для него форме, с гордо задранным подбородком - как он вписывался в инчанскую братию, не будучи инчаком! Гришка Ерань, по призыву попавший на войну в 1988 году и воевавший в Васькином отряде, не заметил сам, как оказался среди них в новом, даже еще тогда не набранном эскадроне командиром. Он нравился инчакам своей беззаветной храбростью, о которой слагали легенды, своим веселым и бесшабашным характером, так похожим на их характеры; своей неукротимой натурой, не знающей меры, несгибаемой, страстной. К недостаткам его можно было отнести крайнюю гневливость, горячность, вспыльчивость, но отходил Гришка быстро и забывал свои вспышки безвозвратно, никогда не утаивал камня за пазухой, не носил в сердце обид и зла.
   Инчаки тогда еще не знали, никто кроме Емели не знал, что изяществом своего телосложения Гришка во многом обязан хроническому гастриту, лечить который ему было неохота и некогда, и которому в будущем суждено было превратиться в жестокую язву, мучившую Ераня всю жизнь. Израненный, больной, Гришка полностью игнорировал свое нездоровье и вообще никак никому никогда его не демонстрировал. Как раз наоборот, все считали его буквально завороженным от всяких болячек, и завидовали в открытую, вызывая у Ераня широкую озорную улыбку.
   Новенький мог либо совсем не понравиться Ераню, и тогда пиши пропало - прогонит, и хорошо еще, если без рукоприкладства; либо наоборот, сразу же придтись по душе, и тогда... Что тогда, Стасу повезло узнать, ибо его мрачная физиономия с отпечатками былых переделок, его хмурая немногословность и серьезный взгляд рассказали проницательному Гришке, что Стас не пустозвон, не проходная фигура, и его не зря впустили в свою жизнь инчаки, странные ребята, которых Ерань искренне любил.
  
   Наверное, у каждого иногда бывает некое чувство, что ну настолько вокруг все удивительно, что и удивляться больше невозможно. Порою остановишься, поглядишь себе в душу, и покажется: а наяву все это происходит, а живу ли я вообще, а может, это просто сон?
   Нескончаемый, удивительный сон. Стас считал, что все эти поразительные блага он получает незаслуженным авансом.
   Он много раз поднимался вместе с Игорем в воздух. Он летал, ну, не сам, конечно. Но люди ведь не летают вроде. Он за секунду преодолевал громадные расстояния. Понял, что можно еще как возвыситься над привычным устройством мирозданья. Ему даже пытались объяснить, как именно все это делается, да, ему собирались раскрыть все эти чудесные тайны. И он боялся однажды проснуться и понять, что вот он и кончился, тот длинный, удивительный сон.
   И так хотелось быть хорошим, пусть хотя бы в этом сне. Где прошлого нет. Быть отважным, справедливым, преданным и чутким. Иногда по привычке одергивал себя: осторожно, ты им чужой. Только пустым звуком казались самому эти предостережения. Ну и пусть я ошибаюсь. Ну и пусть это только сон. Но что мешает мне смотреть и наслаждаться, летать и наслаждаться, повторять за ними их действия и представлять, что я такой же, как и они?
  
   Стас нередко не успевал понять, откуда поступил приказ: иноходцы вдруг молча извлекали из карманов блокноты и строчили в них некие данные с сосредоточенным, деловым или усталым выражением на лице. Алена вообще носила при себе планшет, данные вносила долго, потому что получала не один приказ, а десятки, на весь свой эскадрон. И вечерами, усевшись за стол в караулке, заносила эти данные в какое-то чумовое расписание, автором которого сама и являлась. Если приказ получал Игорь, то и Стас участвовал в мероприятии. Выполнение могло быть немедленным, могло быть отложенным на часы и дни. Ему ничего не объясняли, оставалось смотреть и удивляться. Действия иноходцев были малопонятны. Ну какая разница, как расположены в комнате предметы, получит ли адресат письмо, увидит ли сегодня по телевизору сводку новостей? Но приказы содержали точные инструкции. Прилетели, быстро подстроили ситуацию, смотались. И все, ход истории изменился. Сегодня письмо украдено - завтра не будет самоубийства. Это например. Последствия иноходцев в основном не интересовали - на то есть высшие силы. Мы исполнители. И имейте в виду, тут никакой самодеятельности со стороны племени инчаков, инициатива совсем не их. Кто сигналит иноходцам? Чьи судьбы спасают, кому все равно умереть придется? Это решают не иноходцы, понятно. Тот, кто транслирует приказы? Тоже нет. Приказы, говорит Игорь, приходят от царицы. Но не она распоряжается. А кто? Не знаем, не спрашивай. Просто будь в нужное время в нужном месте.
   А иногда помощь была явной, вроде как упал из окна с десятого этажа и не разбился. Сколько людей уверуют в Бога после такого чудесного спасения? Сколько стариков покачают головой, мол, ангел-хранитель не дремлет, или, например, скажут: "в рубашке родился". Ну а разве они не будут правы? Верно и то, и другое, и третье... Все быстро, без проволочек, сказано-сделано-забыто, снова готов, и так без конца.
  
   Что мог он противопоставить колдовству, среди которого приходилось жить? Что, кроме своей ловкости и отваги, кроме черного огня своих калмыцких глаз? Ему доставляло удовольствие видеть их удивление, когда он, человек ("простой", как изредка пренебрежительно вскользь именовали людей иноходцы, спасибо, что не "простейший"), так вот, когда он выделывал обыкновенные человеческие чудеса. Выделывал, весело подчиняясь резким, безапелляционным приказам Ераня. Например, лез в горящий дом, нырял в ледяную воду (Ерань искренне был убежден, что человеческие возможности ничуть не уступают инчанским и издевался над собой и своими бойцами по полной программе). Да и просто, обыкновенная сообразительность и острота ума, она тоже годилась в дело. Он старался, и работа приносила удовлетворение. А иначе он не смог бы, на халяву жить, быть не у дел, как приживала, как бедный родственник. Ну а прошлое - прошлого нет.
   И всю широту души, всю энергию и силу, ту самую, которая раньше помогала ему быть столь удачливым налетчиком, теперь эту силу и энергию Стас тратил на то, чтобы быть им полезным в их такой странной и такой притягательной работе.
   А там, в неведомом Царстве, где проходили уроки магии, где Игорев ученик малыш Венька Воронцов учился левитировать предметы, а Стас, пыхтя, пытался набрать энергии из земли, там Стас мог быть полезен исключительно своей силой. Если мимо неслась Фея в сопровождении своей стаи слуг, если она чуяла человечинку поблизости, если избушку начинали окружать, брать в клещи кошмарные исчадия ада - Стас не отставал от Игоря, хотя и велено ему было сидеть в углу и охранять ребенка. Он не умел держать меч, но силен был на диво, поднимал оружие двумя руками и лупил не глядя, удавалось разрубить - прекрасно, не удавалось - зато повеселился. Шуточки то были опасные, Фея малыми отрядами теперь не разъезжала, на Игоря всегда нападала самолично, а дюжина прислуги доставалась Стасу с Емелей, или одному Стасу, как повезет. С Емелей было интересно. Всегда можно было посмотреть красивое и стремительное фехтование. Солдаты Феи брали количеством, ятаганами владели посредственно. Без царапин не обходилось. Емеля научился завершать бой ловким броском меча в Фею (он ее всегда видел, и Игорь видел, а вот Стас ни разу не разглядел). При попадании меча Фея обычно с шипением удалялась, отзывая прислугу, и битва сама собой сворачивалась. Глядя на такое умение, Стас подумывал всерьез о паре уроков фехтования, по-настоящему, а не так, из-под палки.
   Смотря какие из слуг Феи были с ней каждый раз. Бывали опасные, злобные дьяволы, неубиваемые, страшные, все в лохмотьях шкуры и в гноящихся ранах. А иной раз нападал отряд синеватых придурков, Стас однажды в прошлом видел труп одного братка, которого в гараже на солнцепеке заперли подыхать, так вот он так же выглядел, когда за ним вернулись. С этими драка оказывалась примитивной - их можно было остановить ударом ноги в туловище, если преодолеть естественное отвращение.
  
   Преодолевать приходилось не только это. Все-таки иноходцы сотрудничали с милицией. Нередко различные операции заканчивались дружескими перекурами, когда в темноте вокруг маячили фуражки, свет фонарей падал на приклады автоматов, и хрипло звучали усталые голоса ментов. Стас стоял всегда в сторонке, как дикий хищник, далеко даже не прирученный охотниками. Дружелюбный Емеля водил знакомство со всеми ментами Москвы. Игорь в основном мрачно курил рядом со Стасом, скрашивая его одиночество.
  
   Несмотря на свои постоянные измены, Костик свою драгоценную Алену, почему-то при личном обращении называемую им Сашкой (в третьем лице - только Аленой), свою Снежную королеву он никому не давал в обиду. Показать Костику свою неприязнь к этой девице Стас не мог из уважения к другу. Поэтому нет-нет, да и приходилось общаться с великосветской амазонкой, которая умудрялась при своем девичьем росте на всех поглядывать из-под полуопущенных ресниц. В принципе, если к ней не цепляться, то был шанс, что за всю встречу она не скажет ему ни слова. Сама она редко, крайне редко заговаривала со Стасом. Если только по службе. Но тут никуда не денешься - все-таки, командир эскадрона.
   Однажды веселый, аж подпрыгивающий Емеля притащил в караулку кассету с переписанным у кого-то акустическим концертом группы "Алиса". Он желал немедленно поделиться счастьем с друзьями. Алена была там же, сосредоточенно чистила свой "кольт". Емеля сделал звук погромче, он призывал друзей к вниманию. Его особенно вдохновляло вступление к одной из песен Кинчева:
  
   "Лесной стороною
   Под ясной звездою
   Тропою оленя
   Гуляет Емеля.
   И все ему рады -
   Звери, птицы и гады,
   Деревья и травы,
   Поля и дубравы.
   Покуда есть силы,
   Покуда есть духу,
   Не порваны жилы,
   Не вспорото брюхо.
   Покуда есть мочи,
   Покуда есть семя,
   Орет и хохочет,
   Гуляет Емеля.
   И славит свободу
   Сквозь дыбы изгибы
   На радость народу,
   Себе на погибель"
  
   Емелю едва не разорвало от радости. Он прокрутил вступление три раза. Алена подняла голову от пистолета, сказала, что все очень за него рады и все всё поняли. Костик же тоже захотел всех присутствующих познакомить со своими музыкальными пристрастиями. Он оттеснил окончательно съехавшего с катушек Емелю от магнитофона и поставил свой сборник записанных с радио шедевров рока и металла. Вдохновленный Костик расшевелил присутствующих в караулке иноходцев, так как советский рок и металлические гитарные запилы зарубежных исполнителей уважали все. Удовольствие нарисовалось и на задумчивом лице Алены, она собрала пистолет и просто сидела слушала, поглядывая на притоптывающих в такт Емелю и Костика. А когда красивейший голос Клауса Майне затянул "Time, it needs time to win back your love again..." сквозь хрипы магнитофона, Костик с веселым, озаренным светом лицом подскочил к своей Алене и вытащил ее на танец. Он положил руки ей на плечи у шеи, он поднял ее лицо к своему и с милой, полной радости улыбкой смотрел на нее своими голубыми, как небо, глазами и одними губами повторял за Майне слова этой прекрасной песни:
  
   "If we'd go again
   All the way from the start
   I would try to change
   The things that killed our love
   Yes, I've hurt your pride, and I know
   What you've been through
   You should give me a chance
   This can't be the end
   I'm still loving you
   I'm still loving you,
   I need your love
   I'm still loving you"
  
   Стас молча исподлобья глядел на танцующую парочку и думал: а вот она его потеряет, что тогда? Перестреляет нас всех с горя и сама застрелится? Вздохнул Стас тогда и отвернулся.
  
   Их дежурная часть, или, как они ее сами называли - караулка. Центр общественной жизни инчаков города Москвы. Всего две комнаты, одна из которых - кабинет, где разрабатывались планы и проходили совещания, а вторая - комната отдыха, где и лечили в свое время Стаса.
   Совещания проводил Антон накануне каких-либо важных оперативных мероприятий, буде такие были заранее запланированы, а не как обычно - все с бухты-барахты.
   Совещался Антон со своими командирами эскадронов (как известно, их было трое, Алена, Инга и Ерань), их заместителями, а так же с командирами взводов. Казанцев пользовался непререкаемым авторитетом у инчаков 5 полка, бесстрашно защищал их на ковре у генералов, но сам устраивал разносы крайне редко, крайне. Говорил Казанцев тихо, никогда ничего не повторял дважды. Знал личный состав по именам, помнил списки повзводно, вообще память его производила впечатление. В полку при Казанцеве царил идеальный порядок, инчаки чувствовали себя при деле и рьяно исполняли свои обязанности, желая доставить максимум положительных эмоций обожаемому командиру.
   Стасу приходилось присутствовать на совещаниях, такую привилегию давала ему бесхитростная дружба Казанцева, Игоря, Костика - все они входили в командный состав 5 полка. Таким образом, их боевые совещания больше всего напоминали дружеские переговоры.
   Стас на совещаниях молчал, хотя ему, знавшему преступный мир с изнанки, часто было что сказать.
   Эскадронные командиры были все трое очень не глупы. Алена, если ее не спрашивали, в основном молча слушала и записывала, видимо, не надеясь на память, с Казанцевым не спорила никогда. Не глупа была блондиночка Инга, воинственная умница, выступавшая редко, но метко - исключительно по делу. Больше всех высказывался Ерань, но у него было на это право - Ераню Антон очень доверял, да и Стас не находил в его рассуждениях ни одного изъяна, хотя вообще-то говоря городскую жизнь Гришка начал познавать всего лишь три года назад, всю свою отрывную юность проведя в колхозе "Ленинский рассвет".
   В кабинете имелись карты во всю стену; были здесь телефоны, несколько, с разными номерами; стоял длинный стол и стулья, были кресла у стены. А еще в кабинете находились мечи, они резали глаз, словно попали сюда из другой эпохи. Мечи здесь были разные, разной длины, толщины, разного веса и балансировки, двуручные и полуторные. Стас уже знал, что эти мечи потеряли своих владельцев.
   Свое предназначение было и у комнаты отдыха. Помимо того, что там отлеживались спасенные ими сомнительные субчики, помимо того, что в этой комнате реально отсыпались, едва дотащив ноги до кушетки, там еще и пили, а еще пели.
   Петь инчаки были горазды, это Стас уже заметил. Песнями заканчивались совещания, песни сопровождали попойки. Песней провожали погибших. Начинал кто поголосистее, часто - Емеля. Подхватывали все, не умеющих петь не обнаруживалось. От третьего эскадрона охотно выступал Ерань, страстный любитель спеть. Песни инчаки исполняли совсем неизвестные Стасу, тягучие, переливчатые, с замысловатой мелодией, идеально подходящие для неспешного времяпрепровождения, когда нет гитары, нет телевизора, нет сил - сиди и тяни напев... Песни родом из казачьих степей, песни о народных героях, о славных победах, о горьких потерях. Песни с бурлацкой Волги, из худых деревенек, из простуженных зимней вьюгой черных изб. Печальные песни...
  
   Небольшой фрагмент личной жизни Емели удалось однажды лицезреть всей компании. В караулку, где по хорошей традиции сидели и перебрасывались взаимными насмешками Емеля, Игорь и Костик, и где молча присутствовали Антон, Алена и Стас, вошла ослепительная красавица. Длинноногая, стройная, с прямыми длинными темными волосами. Как по команде иноходцы, все, кроме Емели и Стаса, вскочили и вытянулись при виде этой девушки. Стас тоже не прочь был бы вытянуться в струнку, если б это могло помочь ему обратить на себя внимание красавицы. Непонятным осталось, почему вскочила Алена. Это позже Стас узнал, что вошедшая когда-то являлась командиром их полка и пользовалась до сих пор среди своих бывших подчиненных большим уважением. Звали ее Виктория, иноходцы обращались к ней просто "Вика". Емеля предпочитал вообще не признавать, что имеет к ней хоть какое-нибудь отношение.
   Вика пришла по своим делам, о которых она сразу же забыла, как только на глаза ей попался Емеля. Тот сделал незаметное движение, выдававшее его подспудное желание спрятаться под стол.
   И почему он тут ошивается. И какого черта сюда водят посторонних. И доколе терпеть бардак. Потом она вспомнила, что сама в караулке слегка в гостях, и сменила тему. Емеля бесил ее одним своим видом. Своей потрепанной курткой, своей прической. Пронзив его насквозь едкой насмешкой, Вика собралась было уйти, но Емеля любил, чтобы последнее слово оставалось за ним. Вика узнала, что сама крайне раздражает Емелю своей привычкой орать на людей не считаясь ни с обстоятельствами, ни с окружающими. Что она бестактна, груба, да что с нее взять. Иноходцы только успевали вертеть головами, следя за меткими подачами соперников. Вика не растерялась нисколько. Не потеряв присутствия духа, она облила Емелю ядом и, не дав ему ответить, высокомерно удалилась, хлопнув дверью. Емеля свои видом не показывал ни досады, ни злости, такое было ощущение, что его разговор только порадовал, словно он только что обменялся нежностями с любимой.
  
   Костика на ногах в последний раз Стас увидел на дне рождения Маши, в марте 1993 года. Машке исполнялось 16. Пили водку с колой, спьяну были все лиричны, добры и полны любви, ну как всегда. Вася играл на гитаре, полулежа на диване у Игоря в темной гостиной; на улице поливал ледяной дождь, расходиться никому в голову не приходило. В такие минуты Стас относился лояльно даже к Алене, а к прочим пылал неподдельной нежностью. Горели свечи, отбрасывая длинные тени на шелковые обои; изразцовая печь изливала в комнату тепло. Костик уговаривал Ваську найти себе невесту.
   - Нет, - немного подумав, отказался Васька. - Погожу.
   - Чего ждать-то?
   Васька снова подумал и изрек:
   - Молод я еще жениться.
   - Ну, ты как хочешь, а я женюсь, - гордо заявил Костик и метнул взгляд в сторону Стаса. Стас поперхнулся колой.
   - На ком? - бестактно спросил он.
   Костик тут же нежно обнял сидящую рядом Алену, которая не поднимала глаз, завесив лицо челкой.
   В 17 лет он женится? А что, можно? Торопится, промелькнуло в голове у пьяного Стаса. Боится и торопится...
   И слезы между ресниц у Алены, слезы, незаметные подвыпившей компании, эти капли концентрированной душевной боли.
  
   Да, он торопился. Конечно, они не поженились. Костику стало плохо в конце марта. Что у него болит, никому ясно не было, включая врачей, просто нет сил ходить, нет желания есть, не хватает воздуха... Лечиться Костик отказывался, но поскольку держаться на ногах он не мог, в больницу его все-таки положили. Сначала Костик для чего-то хорохорился, старался для приходивших товарищей выглядеть бодрячком - "I'll top the bill, I'll overkill..." С Аленой встречаться глазами никто не мог, вообще стали мало разговаривать, но в больницу каждый день упорно приходили. Костику не нужны были передачи - он ничего не ел. Ему нужно было присутствие тех, кто его не бросил теперь, когда он не центр вселенной, как привык, не заводила, не приколист и не душа компании. Когда его такой некогда необъятный мир вдруг стал ограничен больничной палатой и коридором, по которому можно иногда проковылять, согнувшись пополам, в трениках и растянутой майке, чтобы покурить на пару с Антохой и помолчать, глядя на серую хмарь за окном и проходящих по своим делам здоровых людей.
   В больнице отметили и его 17-летие. Он лежал уже под капельницей, худенький, бледный. И тихое пиканье приборов вело обратный отсчет его жизни. Пиканье замедлялось. Костик угасал.
  
   Никогда еще, пожалуй, столь дружная компания ангелов-хранителей не сопровождала почившего инча в заветные чертоги загробной жизни. У Феи просто не было шансов в тот день 10 апреля 1993 года. Они просто встали кругом, держась за руки, выдерживая сбивающий с ног ветер, и ждали нападения с любой из сторон света. А в центре круга лежал без признаков жизни (хотя бы и загробной) их Костик. Стас уже не раз видел подобные битвы, не отставая ни на шаг от Игоря и Емели. В кругу с мечом в руке, рядом с Костиком - Аленка. Здесь Вася и Антон, Игорь и Емеля, здесь Стас... А в левой руке Стаса мелкая ручонка, рядом светлая голова девчонки... Ветер не дает говорить. Круг распался, подняли оружие, встречая врага...
   Но это был день моментального и позорного разгрома воинства Феи. А оглянулись - в кругу нет Костика, только Аленка сидит, закрыв лицо руками.
  
   В общем, веселого мало тогда было. Лишь Емеля демонстрировал неукротимую силу духа, успевая заботиться и о своих приунывших дружках, и об их брошенных учениках. В интимном процессе обучения царил хаос: учили все и всех. Емеля обычно забирал на уроки скопом Веньку (ученика Игоря), Егора (ученика Алены), Стаса (так, ради развлечения), да еще немца Макса, которого принудительно превращали в иноходца. Макс не нравился Стасу. От него за версту несло ментовщиной, Стас отлично чувствовал, что перед ним выдрессированная ищейка элитных кровей, какой-то особой, неизученной породы. Стаса, имевшего тоже неплохое чутье, на мякине не проведешь, как ни улыбайся, как ни помалкивай - он чуял погоны, а за погонами и всю ментовскую суть. И ладно еще тот, как его - Пашка Васильев? Тот хоть не скрывается, так в ментовской форме и рассекает. А этот же, нерусский, носит гражданское, маскируется, значит... Да плевать, что он их боевой товарищ и детства друг. Он из системы, это понятно.
   Ну так у Макса получалось совсем из рук вон плохо, взрослого человека учить колдовать - это вам не печенюшки с кладбища тырить. Так что Стас не один позорился. Емеля превращал каждый урок в аттракцион и клоунаду, дети были в восторге от него. Стас в последнее время задумывался: такая веселость несмотря на близкую смерть друга, им же самим напророченную? Это как? Что за цинизм такой?
  
   Пророчество хранилось в секрете. Посвящены были Стас да Емеля. Игорь, светлый ангел, без устали вмешивался в козни судьбы, спасая людей от нелепых необратимых случайностей. Он успевал посещать больницы, в которых, брошенные родственниками, умирали наркоманы. Невидимкой разнимал бытовые драки, пока кухонный нож не разрешит все это по-своему, страшно и непоправимо... Он не трудился узнавать имена спасенных, этим иноходцы вообще не страдали никогда. Узнал имя - привязался, будет вечно душа за него болеть, а сколько их таких за век иноходца? И однако же, Стас знал, были у них и свои любимчики, которых иноходцы самостоятельно брали под постоянную защиту. Их они конечно знали по именам и ежесекундно наполовину бессознательно прислушивались к их жизни, чтобы в единственный нужный момент не прослушать отчаянную мольбу Богу или паническое биение сердца в минуту крайней опасности. Любимчики вряд ли знали о своей избранности. Среди них были соседи по улице или случайно встреченные по пути дети. Красивые молодые девушки и нелепые старухи. И у каждого своя история мимолетной, но судьбоносной встречи со своим самоназванным ангелом-хранителем. Самоназванным и от того далеко не всегда стопроцентно успешным.
   Да, случалось, любимчиков спасти не удавалось. Иноходцы отнюдь не были ясновидящими, и вовсе не решали судьбы ни людей, ни свои собственные. Выполняя приказ, они просто направляли стрелку судьбы в нужную сторону, и лишь автору приказа было ведомо, отчего этого спасли, а другой погиб.
   Конечно, инчаки пытались спасать всех, по приказу, без приказа - и седели от неудач, когда свидетельствовали жестоким картинам. Седели так же, как работавшие с ними бок о бок менты, пожарные и первые московские спасатели из рядов МЧС. Нервы Стаса были крепче, чем у Игоря, тем более - чем у Машки. Вечера (чаще - утра) после неудач были тяжелы. Игорь терял маску веселого пофигиста и психовал, и пил. А Стас очень переживал за него, сам не ведая, до какой степени, оказывается, мягкая его казавшаяся черствой душа. Вот и в тот раз Игорь психовал и кричал:
   - На кого я их оставлю, я не могу их бросить!
   И хладнокровный Емеля смотрел на него прекрасными глазами своими синими, и молчал, а Игорь, успокоившись, сквозь слезы проговорил:
   - Я не хочу умирать, Емеля.
   И впервые не нашел слов в ответ Емеля, закрыл и открыл медленно глаза; поднялся, обнял Игоря.
   И ничего не сказал.
  
   В отличие от взрослых дети, особенно Венька Воронцов, подавали огромные надежды на ниве волшебства. Учить их было одно удовольствие. Их радостное мировосприятие еще не было отравлено суровыми реалиями жизни. Венька, которому в апреле исполнилось 7, готовился к отъезду в Париж. Он уже умел читать мысли и пробовал летать. Венька рос сиротой, на попечении амазонки Веры Симоненко, которая была известна как суперспец по противостоянию террористам. Жила Вера небогато, да еще ее жених, Ваня Зоринский, в прошлом граф, ни с того ни с сего стал слепнуть - абсолютно здоровый, заметим, парень. Сначала слепнуть, а потом и глохнуть. И это притом, что на жизнь Ваня зарабатывал участием в рок-группе барабанщиком. Слепой, он продолжал выступать, но оглохнув... Игорь в связи с данными обстоятельствами настойчиво муссировал идею об усыновлении Веньки, или хотя бы о его окончательном переезде в более обеспеченный дом Кислаковых.
   Что же касаемо Егора с незапоминающейся французской фамилией, то в его 5 лет основным его занятием были бесконечные игры. Стас считал, что парнюге неслыханно повезло: его опекуном является одна из самых богатых наследниц Москвы. Об уровнях достатка аристократов Стас судил не понаслышке - а как иначе, если его прежним источником дохода был разбой? Так вот князья Ластовецкие были богаты, кто бы сомневался. Значит, и дочь их вряд ли бедствует. Одно непонятно: почему при таких доходах она не следит за модой, если не сказать и вовсе, что носит рванье. Наверное, выпендривается, так потихоньку считал Стас, глядя издали на нервную, замкнутую, высокомерную амазонку Алену. Она и старую, полинявшую, зашитую толстыми нитками куртку носит, как королевскую мантию. А эти странные кроссовки с треснувшей подошвой? Весь холодный сезон она их таскает, тихо проклиная неожиданные оттепели с лужами по щиколотку. И это притом, что имелась же форма, вместо куртки предполагался шерстяной черный френч, строгий и дисциплинирующий, а зимой бушлат с большими серебряными пуговицами, имелись же сапоги... Тут либо патологическая жадность, либо желание показаться бедненькой на всякий случай...
   Иное дело Антон. Богат до неприличия и не скрывает. После смерти Ирины одинок; допускать в свою жизнь учеников не торопится. А друзьям предан, не отнять. Вот с кем Стас хотел бы дружить, так это с Антоном. Но навязываться - упаси Бог.
   Навязываться в друзья Стас вообще никому не собирался, нравятся они ему, или не нравятся - кому какое дело.
   Одно он понимал четко: он хочет остаться с ними навсегда.
   Иногда становилось страшновато: а ну как пророчество - правда? Что тогда? Стас уже терял в жизни друзей. Тогда без дураков думалось: почему он, а не я? Ведь он был лучше, его любила девушка, а у того был сын... Смерть выбрала их, оставив никому не нужного одинокого Стаса жить.
   Так хотелось бы, чтобы чудак Игорь жил. Жил и изливал душевное тепло и на него, Стаса, и на всех подряд. Чтобы пас и дальше своих избранных любимчиков, находил новых среди больных детишек и беспомощных стариков. Как можно поверить, что раньше Игорь всех выбешивал своим поведением? Теперь ходят за ним стадом, словно видят в нем кого-то потерянного в прошлом, но такого нужного. И я хожу. Потому что вижу в нем друга.

Что, правда? Наконец-то завоеван?

И я могу сказать тебе: "Мой друг"?

О друг мой, есть ли словосочетанье

Нежней и проще, мягче и теплей?

Мой друг, мой брат, дитя мое, ты помнишь,

Когда, несчастный, грубый и угрюмый,

Меня ты спрашивал: "Зачем?"

И повторял: "Зачем тебе я сдался?"

Чего прошу я, ты узнать пытался

За этот непонятный дружбы дар.

Зачем? Мой друг, затем, что светит солнце.

Затем, что нам придется умереть,

Затем, что быть глупцом - нет, не смешно,

Увы, мой друг, печально и преступно,

Затем, что боль страшна и неотступна,

Но вместе легче пить ее вино.

Тео Ливингстон

  
  
   Психозы повторялись часто, но все же не были постоянным состоянием Игоря. Были и светлые моменты; наступило лето, славное, жаркое, наполненное грозами и ливнями. Уменьшившаяся компания выезжала верхами за город, ловили рыбу, ночевали в палатках, Вася играл им на гитаре. Пили, вспоминали друзей. Брали с собой иногда и детей, доставляя им небывалую радость. Девчонок в компании было всего двое: пресловутая Алена и малышка Маша Кислакова. На фоне Алены Маша казалась ангелом, нежным цветком. Робкая, ощущавшая себя в этом обществе немного чужой, Маша держалась в сторонке, играла с детьми, и слегка нетрезвому Стасу так хотелось оградить ее от всех житейских неурядиц, и уж как минимум, от неведомых, таящихся в прозрачном сумраке летней ночи опасностей. Алена же, как показалось Стасу, в последнее время компании избегала, стараясь устраниться от всех совместных мероприятий. А зачем ей, да действительно! Начальница, кошка бешеная, вот в самом деле.
   Ну и прекрасно. А Маша так легко летала. Они летали все, но на Машу Стас глядел влюбленными глазами, поэтому и летала она как-то по-особенному. И цветочки там всякие в волосы вплетет, и утром вылезешь из палатки - она песенку напевает... Конечно, 16 лет, это маловато... Ребенок еще...
  
   И правда, объезжали лошадей. Самые спортивные, не все, конечно. Вася в первую очередь, и Игорь старался вместе с ним. Уж как Вася долбанулся головой о песок манежа, Стас долго не забудет. Показалось, все, отмучался. Но видать голова у Васи крепкая, очухался. А вот Игорек в один неудачный день сломал на манеже руку, то в конце июня было. С той поры и понеслось.
  
   Врачи между делом взяли у Игоря анализ крови, обычное дело. Но в тот же день Игоря упекли в больницу: подозрение на лейкоз. Игорь был в крайней ярости, умирать на больничной койке он не собирался. Глядя на всю эту суету, Стас убедился, как сильно переживает за ученика Емеля.
   Емеля считал, что Игорю надо лечиться. Он пытался уговорить упрямца остаться в больнице. Он приходил к Игорю в дом и перед испуганной Машей и угрюмым Стасом нервно выхаживал, разговаривая не то с ними, не то с самим собой. Оракулу он ни на грош не верил. Бывали случаи, когда оракул ошибался. Болезни лечат, лечат и рак крови, стадия еще не последняя. Костик умер, потому что поверил предсказанию, а вот надо не верить, да и все! Он знает, он знает точно. Видал он эти предсказания в гробу! Никогда нельзя сдаваться и склеивать ласты!
   Таким взволнованным, таким отчаявшимся, несущим так много ереси сразу Стас его никогда еще не видел. Маша, маленькая Маша, почувствовала, что если Емелю не успокоить хоть как-нибудь, то инфаркт ему обеспечен. Емелю поили джином до беспамятства, оставляли ночевать, но с утра обнаруживали его отсутствие и переживали и за Емелю, и за все хрупкие предметы, что могли оказаться на его ночном пути. Пока Игорь еще оставался в больнице, Емеля каждый день прилетал к нему, а на ночь - в его дом. Он не мог все время находиться с Игорем, потому что Игорь доводил его до умопомрачения своими полными упрямой глупости словами.
   - Но ведь это ты раскрыл ему предсказание! Ты обрек его! - однажды обвинил Емелю Стас - он не мог больше слушать психованное бормотание сходящего с ума волшебника.
   Емеля остановился как вкопанный, перевел полыхающие глаза на Стаса. Шагнул к нему. "Щас убьет" - мелькнуло у Стаса.
   - Он собирался вколоть овердозу тогда, умник. Он на тот свет торопился тогда. Не говори то, о чем не имеешь понятия.
  
   Ну так Игорь все же сбежал. Появился в родном доме вечером, высокомерно-молчаливый. Потом они выясняли отношения с Емелей, орали отборными матюками друг на друга.
   Стас, между делом, тоже считал потихоньку, что лучше бы Игорь остался и лечился. Но говорить на эту тему было абсолютно бесполезно, упрямее Игоря людей не видано. Это был теперь совсем иной Игорь, нежели был тот, кто вытаскивал Стаса из дерьма год назад. Тот был такой чудаковатый, веселый, простачок. А теперь перед Стасом был яростно-упорный, мрачный, независимый и гордый человек, указывать которому смел только Емеля, впрочем, Игорь и его не слушался.
   Он не желал тратить последний месяц жизни на лежание на больничной койке, вот основной смысл его позиции. Он умирал, был к этому готов. Да, не хотел; но видимо все ж придется. Емеля истерично протестовал. Некогда холодные, насмешливые его глаза метали молнии, горели огнем, закатывались в исступлении к небу. Весь жар своей артистичной и страстной души Емельян тратил без остатка на попытки убедить Игоря лечь в больницу. Наконец Игорю надоело слушать, и он исчез, оставив Стаса и Машу в полном недоумении. Емеля же обалдело смотрел на пустое пространство, оставшееся от Игоря, потом в бессильной ярости со всего маху ударил ногой в стену. Нога стремительно опухла; Емельяну полегчало. Он наконец окончательно понял, что все опять будет так, как решил Игорь - в который уже раз.
   Со следующего дня иноходцы лицезрели Игоря со сломанной рукой, а друга его Емелю - со сломанной ногой. Они не разговаривали.
  
   К началу августа у Емели нога зажила, а рука Игоря - нет, однако они давно уже помирились и смиренно ждали кошмарной даты. Будь что будет, говорил Игорь Стасу. Много раз говорил за прошедшие полтора месяца.
   Просил приглядывать за Венькой. Торопливо рассказывал про некоторых особо оберегаемых любимчиков. Сбивчиво объяснял что-то про Завет, про Фею.
   - Ничего страшного, - говорил Игорь, и зеленые его глаза тепло утешали грустного Стаса. - Ничего страшного, абсолютно. Ты не один уже, Стас. Я же знаю этих ребят.
   Избушка в Сонном мире все так же гостеприимно ждала их; внутри было прохладно и сумрачно, а снаружи звенел зной. Игорь сокрушенно отметил, что в магии Стас не продвинулся нисколько.
   - Тебе надо подтянуться в этом.
   "Зачем?" - мысленно печально вопрошал Стас, а Игорь с усмешкой считывал его вопрос и помолчав, отвечал:
   - Знаешь, если однажды кто-нибудь особо прозорливый узреет у тебя над головой корону, либо увидит, что глаза твои изливают свет, ты не пугайся. Такая вероятность есть, она высока. Только вот может случиться так, что корону и свет увидит сначала враг, и тогда будет поздно учиться.
   "Какая еще корона? Какой еще на фиг свет?"
   Игорь вытянул из-за пазухи сверток и положил его на непокрытый стол. В свертке (кусок ткани таинственно мерцал) оказались деревянные бусы, только вместо бусинок на нитку были нанизаны плоские деревяшки овальной формы. На каждой деревяшке были надписи на неизвестном языке (таких букв Стас никогда еще не видел). Деревяшек было десять. Десятая надписи не имела.
   - Когда-то на свете жила девочка, - тихо поведал Игорь печальному Стасу. - Звали ее Кэри. Эта девочка перед смертью сказала мне следующее...
   "А, ну конечно, она тоже скончалась" - отрешенно подумал Стас. Он уже привык.
   - Да, ее больше нет. Так вот, она сказала мне: десятого я не нашла, но к вам он обязательно придет.
   Игорь поднял глаза на Стаса - это снова был тот, привычный Игорь, добрый, спокойный.
   - К нам никто, кроме тебя, не пришел за все время с ее смерти и до сегодняшнего дня. Так что возможно, что десятый - это ты.
   "Я совсем ничего не понимаю" - устало констатировал Стас. Говорить он не мог; его мозг пребывал в странном оцепенении.
   - Возьми подвески. Как знать, может быть, они вам пригодятся. И подтяни магию.
   - Емеля научит меня, - повесив голову, сказал Стас.
   - Емеля? Разве ты не знаешь, что ему предсказано то же самое, что и мне? В один день и один час?
  
   Особо странный и особо циничный смысл после такого откровения получила совсем недавняя шуточка Емели. Дело происходило у Васьки в общаге; парни, Васька и теперь уже бывший сосед его Толик, прекрасно играли на гитарах песни Шевчука и Кинчева, пели; было весело. В ударе был Емеля. Не зря Емеля их отрядный запевала. Ну и голос! Обладая такими вокальными данными, Емеля без труда смог бы перевоплотиться в любого исполнителя, начиная от Эдуарда Хиля и заканчивая БГ. Он улыбался радостно, он хватал гитару и играл, и физиономия его задорная сияла счастьем. Причем и пьяными не были, денег не нашли на выпивку, так перебились. Емеля в тот день был бесспорной звездой. И вот в разгаре веселья он, поставив ногу на стул и обняв за плечи сидящего Ваську, заявил:
   - Ох, ждет нас, парни, скорая гибель! Оборвется жизнь наша молодая, вот помяните слово мое, ровнехонько в 27 лет!
   Стоит, сияет. Стас же вперил свой взгляд в лицо Васьки, оно побледнело, он так странно выдохнул, показалось, что сейчас упадет в обморок. Емеля, не видя сверху Васькиного лица, так как стоял слишком близко, продолжал радостно болтать:
   - Ибо всех нас, рок-легенд, ждет она, погибель в 27 лет! Что замолкли, други мои? А как же Брайан Джонс? Не он ли открыл этот страшный список? А Джими Хендрикс, а Дженис Джоплин, а Джим свет Моррисон? А Сашка Башлачев? Цою, конечно, успело 28 сровняться... Но исключения лишь подтверждают правила, и не последним был Цой, ох, не последним! Вот и мне уже 28-й идет, пора и мне!
   Васька, с трудом вдохнув, уже овладел собой и, подняв тонкое загорелое лицо, смотрел снизу вверх на распоясавшегося, чрезмерно веселого, так ими всеми любимого, и нисколько ими не понятого за всю жизнь Емелю. Не знал Вася; не знал Толик; не знал и Стас тогда, а сейчас лишь, после слов Игоря, понял, насколько глубоко должно было резать сердце Емели то острое лезвие бритвы, по которому выхаживал он по привычке на потеху своим товарищам.
  
   - Пожалуйста, не умирай, - такие банальные слова. Кто, кроме его прекрасной жены, мог сказать ему такое? Он смотрел на нее, в уголках его неугомонных глаз так и играла улыбка. Ей было не до шуток.
   Шутки кончились.
   - Пожалуйста, не умирай, - и смотрит на него своими шоколадными глазами.
   Милая моя, милая. Тут я бессилен. Тут ничего не поделаешь. Это кем-то решено за меня, за тебя.
   Сколько счастья испытал я с тобой, милая моя, милая. Так я тебе благодарен за это счастье, быть любимым тобой, любить тебя.
   Прижала его к себе, так крепко обняла, моя красавица, моя любимая жена. Так мало времени провели мы вместе, так много упустили.
   - Это все из-за меня, - шепчет он, отвечая своим мыслям. - Я так мучил тебя.
   - Ты меня мучил? - шепчет она, обнимая его. - Какая чушь. Как ты можешь кого-то мучить?
   - Мы иногда мучаем любимых, когда настаиваем на своем праве быть собой, - шептал он в ее волосы, в ее прямые темные тяжелые волосы.
   - Ты подождешь меня там? Ты не забудешь меня там?
   - Я знаю, что ты не забудешь меня здесь, а я не забуду тебя там, никогда не забуду. Но ты же не будешь спешить?
   Она покачала головой, слезы закапали на ее колени. Я не буду спешить, но ты не забудь меня там.
   Не спеши, милая, не бойся, я не забуду тебя там, а ты не забудешь меня здесь. И поверь мне, если будет хоть самый маленький шанс на то, что я снова вернусь, то этот шанс я использую с твоим именем на устах, с твоим, милая моя, жена моя.
  
   15 августа полк вызвали на помощь менты - требовалась массовость, слаженный удар. У каждого эскадрона задача была своя, командиры все продумали накануне, без лишнего шума, без суеты и споров, невозмутимо водя карандашами по расстеленной на столе карте города. Кислакова, с некоторых пор лишившегося колдовских способностей, оставили к вящей радости Стаса дома. Однако Игорь все равно нашел себе в этот день занятие на пару с Емелей. Была у них маленькая и горькая тайна. Общий "любимчик", точнее, любимица. Девчонка 5 лет в Питере умирала от СПИДа. Отвязавшись от служебных обязанностей и вооружившись помощью Емели, Игорь помчался в Питер, ведь он обещал. Трудно было ему что-либо обещать на тот день, когда ему самому напророчили смерть, но он все же обещал ребенку быть с игрушкой в день, когда ее переведут из одной больницы в другую, и этот день сегодня. И этот день тоже последний. И не мог Игорь своего обещания не выполнить. Стас не мог понять, куда делся Игорь, которому велено было сидеть дома в такой важный день. Ну что это такое, что? Именно сегодня он исчез! Стасу и так в тот день досталось: ранили Пашку Васильева, а он с некоторых пор Стасу вроде как не посторонний - оказывал первую помощь; тоже, знаете ли, новые ощущения: спасать жизнь менту. Пашка проявил такое мужество, такую храбрость, что даже на время отвлек Стаса от мыслей об Игоре. И однако переживал за исчезнувшую парочку, весточку от них мысленно получил лишь в половине второго ночи, обрадовался - живы. Договорились, что встретятся в караулке, куда Стас вернулся с задания. Стас уселся ждать. К его радости неописуемой, 15 августа прошло. Никто не умер. Разве не прав он был? Ничего не случилось! Оракул ошибся!
   Спать не мог, нервы на взводе. Вышел покурить на крыльцо, услышал возню, всхлипывания и даже, кажется, зов о помощи. В кустах сквера, в темноте, кто-то возился.
   Стас погасил свет на крыльце, чтобы его не было видно, и властно крикнул:
   - Эй, ты там! А ну, поди сюда!
   Возня и всхлипывания стихли как по заказу. Лишь стон, прорвавшийся сквозь зажавшую рот ладонь, услыхал Стас.
   - Пошел на! - хрипло, запыхавшись, ответствовали из тьмы.
   - Стреляю, - предупредил Стас, выкинув окурок и взведя курок.
   На самом деле он совсем не видел, куда нужно стрелять, но и самого его тоже видно не было. Но беда заключалась в том, что именно в этот момент вернулись телепортацией из Питера ничего не подозревавшие Игорь и Емеля, Игорь первым появился, при этом осветившись синим, как частенько бывает. Перепуганный его появлением невидимый мужик начал беспорядочно стрелять и, пока Стас прыжком переместился и заслонил Игоря, попал раз пять, не меньше. Игорь согнулся пополам от боли, начал падать. Стас подхватил его, обнял, стрелял в темноту, наугад. Увидел в синей же вспышке теперь Емелю. Вскочил, кинулся к нему, хотел предупредить друга, чтоб не появлялся, чтоб летел прочь... Услыхал короткий звук, похожий на тот, когда ударяют под дых, а потом что-то тяжело рухнуло. И некто удрал, ломая кусты, в темноту сквера. Игорь протяжно застонал и замолчал, и замер. Емеля умер мгновенно, рукоятка ножа торчала из его груди. Стас метался между ними, холодея, не зная, что предпринять. Игорь уже не дышал, и сердце его не билось. Было без десяти два.
   Прошла всего минута, и Алена, Антон и Вася материализовались у караулки. Они запыхались, выглядели уставшими, измотанными; с ними были мечи, поблескивавшие от темной крови. Иноходцы комментировать случившееся были совершенно не в состоянии; Стас, не в силах будучи говорить, переводил взгляд с одного отрешенного лица на другое. Потеря окончательно раздавила их, они выглядели как травинки, на которые наступили сапогом. Стас не мог себе простить, что буквально на его глазах погибли два его друга, те, кого он собирался и должен был защитить собственным телом. Но ведь оно прошло же, 15 блин августа! Что ж такое, даже нормально дату назвать не могут!
   - Вы хоть... - разлепил губы Стас, хрипло прокаркал: - Защитили их Там?
   Антон поднял голову, уперся взглядом в черные и полные горя Стасовы глаза.
   - Игоря - да... А Емеля... Его Там не было... Мы вообще не увидели его Там...
   - Не успели, - горько констатировал Стас.
   Вася обнял Стаса за плечи, крепко прижал к себе, прошептал:
   - Это тяжелая потеря, такая же наша, как и твоя. Его там просто не было, Стас.
  
   Жить в одном мире с человеком, который столь безжалостно растоптал чистую песню, звучавшую в его душе короткое счастливое время, Стас был не в состоянии. Он не обсуждал свое решение с Игоревыми друзьями (он все еще не знал, может ли именовать их своими друзьями). Однако ему показалось, что в дальний путь он уезжает с их молчаливого одобрения. Не одна бутылка беленькой выпита в тяжком молчании на троих с Васей и Антоном; общие на троих же мысли еще витали в его голове. Они предоставляли ему право самому выбирать исход этого дела. Смысл мстить орудию? Ты же понимаешь, что он лишь орудие судьбы? Или там Феи, ну какая разница?
   Стас все это понимал. Но он понимал также, что уважать себя совсем перестанет, если спустит ублюдку это с рук.
   И Ерань. Ерань, с огромным трудом переживший смерть своего товарища Емели, он тоже благословлял Стаса на эту экспедицию - и не молча, а вполне себе вслух, дрожа от едва сдерживаемой ярости, со злыми слезами в маленьких стальных глазах. Пить Ерань отказывался, вследствие чего рвал себе сердце сильнее остальных.
   И вот Стас уехал по следу убийцы, которого готов был искать по запаху крови близких ему погибших людей.
  
   Не передать, сколько пришлось пережить ему за этот год бродячей жизни. Нашел, нагнал по дороге на Украину, втерся в доверие и сопровождал теперь убийцу на правах приятеля. Искал удобный случай отомстить. Банально зарезать он не мог, надо было за каким-то чертом втолковать парню, что он наделал, на кого поднял свою руку в ту ночь на 16 августа 1993 года.
   Парень совсем с катушек съехал от страха, ему везде мерещилась подстава, и Стасу неоднократно приходилось давать зуб, что сам он не мент и не по его душу приехал. Страх так измотал убийцу, что казалось бы, ему и в самом деле гораздо лучше пойти и сдаться правосудию. Не холодный киллер, не маньяк - так, психованный неудачник какой-то, чисто случайно укокошил двоих и пустился в безнадежное бегство.
   Стаса он не узнал, не смог тогда его рассмотреть. В его изложении вымотанный, ослабленный болезнью Игорь представал агрессивным громилой, который спрыгнул откуда-то ему прямо на голову. Емеля же насмерть перепугал убийцу своим эффектным появлением, нож был брошен инстинктивно и попал абсолютно случайно.
   О том, что оба якобы нападавших погибли, убийца узнал, крутясь неподалеку и подглядывая за действиями врачей и милиции.
   Стас, сжав зубы, проклинал себя и заодно слепую судьбу - как глупо погибли профессиональные спасатели, как нелепо отдали они свои жизни!
   О многих печальных вещах думал Стас, пока трясся в электричках и попутках на пару с убийцей. Например, о войне. Раз в Европе война, стало быть, славные вояки Антон и Вася наверняка воюют. А может быть, их и в живых-то нет уже. Алена тоже стопудово подалась воевать, а Машка? Она же уже совершеннолетняя, ее взвод тоже отправили? Или у них по желанию? Стас знал, что его Машка к войне не способна.
   Ждет ли она его?
   Жива ли она еще?
   Иногда он нащупывал на шее под рубашкой деревянные бусы из десяти подвесок. Не хотелось бы остаться единственным из десяти, безымянной фигуркой. Представлял себе рвущиеся бомбы и Антона, стремглав мчащегося на коне вдоль залегших, ждущих сигнала к атаке цепей. Видел ночами внимательные, уставшие глаза разведчика Васи, вглядывающиеся в непроглядную мглу. Алену, бессильно раскинувшую окровавленные руки в полыхающей степи. Ему снился Макс, стреляющий без промаха прямиком в лоб диверсанту. Видел свой маленький эскадрон, несущийся на неприятеля, и впереди худенькую фигурку Ераня, бесстрашного дьявола. Видения обступали его по ночам, когда он чутко спал. А еще ему снился Игорь с короной над головой. А Емеля, неугомонный Емеля не только снился, он прямо-таки вторгался в жизнь, это началось лишь сейчас, спустя год после их гибели. С инфернальным невидимым Емелей Стас беседовал в полубреду, не осознавая, спит ли, бодрствует ли он...
  
   Ну и в общем не смог Стас убить этого ублюдка. Ну не мог он теперь просто так взять и лишить человека жизни. Несмотря на все явные мотивы. Нет, он не отпустил ему грехи, он не думал о прощении. Просто месть вдруг утратила для него смысл. Он глядел на спящего убийцу, доверчиво расположившегося с ним в одной комнате в придорожной гостинице. Зрелище не вызывало желания перерезать ему горло. Стас смотрел, смотрел - не выдержал, собрал торопливо пожитки в рюкзак и вышел в ночь.
  
   Стоял над степью, объятой каким-то кровавым туманом. Солнце вставало на востоке; зябкий туман пробирал до костей. Стасу показалось, что захоти он сейчас - и взлетит, и посмотрит на степь свысока, и ринется куда-то вдаль, подальше от... от себя прошлого, может быть... от этого наложившего в штаны фраера... от тяжких дум, от стыда за прошлое опять же... от ясных умных глаз друзей... Друзей Игоря. Он смотрел на дымку в небе, и ему казалось, что он летит. А летел он вовсе не в какую-то неведомую даль, а в Москву. Потому что там Маша. Потому что если и есть хоть какой-то смысл в его жизни, что-то, ради чего его произвели на свет, то это все можно было реализовать только среди них. Среди друзей Игоря. А потом Стас понял, что знает, что нужно ему делать. Все было очень просто. Он закинул рюкзак на спину и быстро зашагал к автовокзалу.
  

авг.1994

Лирическое отступление N 3

Эпохи застоя подранки

  
   Москва, 1991
  
   Макс вернулся в СССР в тяжелый год. Он ехал с трепетом, представлял себе лица родных и друзей, которых не видел так долго. Его командировка окончилась, надо было незаметно, ненавязчиво исчезнуть в одной стране и появиться в другой, и он тихо появился в городе Москве однажды ранним утром с чемоданчиком и курткой, переброшенной через плечо. Город спал.
   Его дом, его квартира на Красной Пресне. Занята чужими. Разбуженная звонком соседка, всклокоченная, испуганная, таки сообщила, что отца Макса назначили главврачом какой-то питерской больницы, а квартира сначала стояла пустая, а только все ж разворовано, вот и поселились не пойми кто, не врачи, так, люди с большими деньгами. Постоял опечаленный Макс под окнами, поглядел на двор, на угол школы, да и пошел куда глаза глядят. Шел и город не узнавал. Он не узнавал магазины, особенно продуктовые. Его пугала бесприютная неухоженность дворов, хмурая сосредоточенность прохожих, запах страха, трясущиеся руки нищеты, шаркающие шаги голода и болезней. Что это с Москвой? Где ее величавая нарядная красота? Где сытый покой стабильной, устроенной жизни? Где железная уверенность в завтрашнем дне?
  
   Для дворянства годы перестройки оказались, пожалуй, золотым веком. Служить Отечеству становилось выгодно и престижно, отпрыски благородных фамилий получали должности в правительстве, стало модным вести свое генеалогическое древо от Рюрика, припоминать, как дед воевал против большевиков, да эх, продало Россию матушку мещанское племя за тридцать дойчмарок, эх... Времена изменились, да... Стало модным фермерство, разрешили сдавать вотчины арендаторам, много чего разрешили гордому дворянскому сословию. А цены-то были еще советские, короче живи - не хочу.
   Ан нет, эти неугомонные молодые дворяне так скакали от восторга, когда развалился-таки слава тебе Господи Советский Союз! Словно бы долгожданную награду обрели. Не зря им, тем, кто побогаче, няньки в детстве шептали на ушко: воссияет, воссияет еще ваша звезда, так будьте готовы встретить ее, будьте достойны. Прилетят назад низвергнутые орлы, не быть иначе.
   А пока еще не прилетели, зато от СССР понемногу оставались лишь лохмотья. Страна - потихоньку тогда еще - нищала, страна голодала, ходила оборванная, как гигантский детдом, полный беспризорных ребятишек.
   Дворяне, столь радостно приветствовавшие развал страны, тоже ощущали на себе последствия перемен. Но они понимали: это неизбежно, они готовы были все перетерпеть ради заветной цели. Они еще не представляли себе, ЧТО им предстоит пережить вместе со всеми прочими гражданами. И хорошо, что заранее не представляли.
  
   Вот в такие нелегкие времена заявился в Москву Максимилиан Миллер по прозвищу Казбек.
   Месяц отпуска дало ему Первое Главное Управление КГБ, на август пришелся его отпуск. Как раз на коммунистический путч угодил.
  
   Васька сразу же решил, что договорится с комендантом по поводу Макса - жить он будет в его комнате в общаге. У них с Толиком в комнате от прежних жильцов остались хитрые антресоли - под ними вроде как комната, огороженная занавесками (обычно там проходили встречи с девчонками), а на антресолях можно спать, там места на четверых вполне хватит. Вот так поселился Максим под потолком в общаге МАИ. Макса маевцы приняли как данность, как приложение к Ваське. Происхождение и профессия Макса были всем по барабану. Комнату Васьки постоянно наполняли то инчаки, веселая компашка под руководством Емели, то музыканты из группы Толика, слегка обкуренные профессионалы, шумные и стильные. Обе компании неизменно привлекали поток соседей, которые черпали в таком обществе необходимое им вдохновение и жизненный тонус.
   В толпе студентов Макс и отправился воевать с коммунистами, так как он тоже был со всеми заодно. Студенты ни капли не сомневались в правильности своих действий. Никто вообще не сомневался. Вся молодая Москва была на баррикадах в те три дня, особенно старались анархисты и прочие неформалы. Иноходцы мелькали в своей черной форме бесстрашно - хотя дворянам по тогдашним законам запрещено было вмешиваться в ход политических мероприятий, а также принимать участие в каких бы то ни было восстаниях под угрозой лишения дворянского звания и уголовного преследования. Однако дворян на баррикадах было много, молодые, конечно, в основном. Кто-то из них оделся подемократичнее, а кто-то специально прицепил шпагу, явился во всей красе, мол за царя и Отечество, вперед, не посрамим. Иноходцы и не подумали прятаться, как выяснилось, напрасно, потому что напуганные предводители дворянства еще не сориентировались, какая власть победит и как себя вести, и на всякий случай наиболее видных аристократов титулов лишили, в том числе и нескольких иноходцев. Но это уже после было.
   И триколор везде, в виде повязок вокруг головы, на руке, и знамена, как будто ждали своего часа, готовенькие, словно бы знали, что будет, будет, не быть иначе! Там, в толпе защитников Белого дома, у троллейбуса с выбитыми стеклами, встретили воинственную Аленку. Видели со спины девчонку в форме, руки в карманах; Макс что-то громко говорил в ухо Ваське, пытаясь переорать Кинчева. Девчонка услышала его голос и обернулась, и прямо на Макса уставились знакомые и незнакомые одновременно Аленкины глаза.
   Обрадовалась, прошептала беззвучно "Казбек!", крепко обняла Макса, уткнувшись носом ему в грудь, в пуговицы джинсовки. Он оторопел - расставался с ребенком, но она выросла за 2 года, он как-то не ожидал, что вот так могло быть... Взрослый человек, девушка...
  
   И понесся этот кошмар стремительной гражданской войны. Баррикады из арматуры и плит поперек Садового кольца, костры на улицах, бутылки с бензином и куски той же арматуры в качестве оружия - не новую власть они защищали, а воевали со старой. Бесстрашные молодые парни, готовые встать цепью на пути танков. Беззащитное гражданское население, умудрившееся вывести из строя БМП и нанести урон личному составу. До зубов вооруженный личный состав, мальчишки-срочники, направлявшиеся согласно приказа куда-то в комендантские патрули - естественно, не настроенные стрелять на поражение до тех пор, пока их БМП не облили бензином и не подожгли. Судорожные выстрелы, судорожные попытки сбросить нападавших людей с машин, защититься от огня. Настоящая смерть под гусеницами. Настоящая ярость. Окончательный провал старого режима.
  
   Макс часто вспоминал войну 1988-1989 годов и то последнее, что видел до того, как очнулся в незнакомом госпитале. Он вспоминал привидевшиеся ему лица, которые потом приходили к нему в минуты просветления - маленькие иноходцы, чумазые физиономии, красные глаза и несущие исцеление руки; вот Аленка снимает с него пилотку, сует ее под погон, ее ладонь ложится на его лоб, прямо на кровь, и забирает адскую изматывающую боль. Вот как они умели.
   Аленка выросла, она изменилась. Теперь чаще всего появляется на улице верхом. На людей смотрит сверху вниз. Молчит.
  
   После развала СССР дворянам пришлось нелегко, так, что хуже казалось бы и некуда. Удар следовал за ударом. С поместий много не получишь - налоги сжирали всю выручку. Как цены отпустили, помещики чуть не пошли по миру. Сначала продали все что имели, стараясь по привычке поддерживать прежний уровень жизни; потом, когда продавать стало нечего, распустили челядь (а от кого те и сами сбежали) и встали за соху. Далеко еще до обещанной звезды, до славы и сияния. И иноходцы, связанные присягой, им пришлось туго. Жалованье платили нерегулярно, да и хватало его ненадолго.
  
   На церемонию лишения титула Аленки невидимками пробрались все ее друзья. Дворянское собрание гудело как улей, растревоженное сознанием собственной значимости. В тот день лишали двоих. Первая - княжна Ластовецкая, воинствующая амазонка. Второй - граф Иван Зоринский, этот давно напрашивался, еще с тех пор, как подался играть на барабанах в рок-группу.
   Графа Макс с большим удивлением узнал. Граф Ванька приходил к Толику, спокойно взирая на студенческий нищий быт из-под темной челки, был сдержан, приветлив и всегда трезв. Просто никто не знал, что он граф. Теперь уже бывший.
   Подсудимые сидели напротив президиума и тихо переговаривались. Аленка явилась в своей толстовке - а что делать, такая форма, только вместо сапог на ногах ее красовались кеды, что было бы менее заметно высокому собранию, если бы она не закидывала ногу на ногу. От графа уважения к собранию вообще никто не ждал.
   За участие в политической борьбе - за выступление против путча - эти двое молодых аристократов лишаются наследственного титула. Ваньке явно по фигу, он скучно обводит взором зал. Аленка нешуточно злится. А там, на галерке, невидимый Димка Муха с ней весьма солидарен. У него слов не хватало, чтобы выразить все, что он думает по поводу всего этого фарса. Для них княжна всегда будет княжна, а граф останется графом, даже если кучка самовлюбленных напыщенных козлов и считает иначе.
   Зоринский вышел, закурил, прищуренными глазами оглядел улицу.
   - Ну, пока, - пожал руки иноходцам и пошел. Аленка успокоиться не могла.
   - Погоди, я швырну им в рожу герб с фасада моего дома, я сделаю это!
   Костик успокаивающе погладил ее по плечу.
   - Нет, ты скажи! Только государыня может лишить меня титула! Не эти люди, нет! А спросили они Романову? Нет!
   Забавно она смотрелась в таком воинственном состоянии, но никто не стал бы сейчас шутить, во всяком случае, вслух.
   Костик присел так, чтобы его глаза оказались на одном уровне с глазами Алены.
   - Хочешь, пойдем в "Шоколадницу"? А?
   - Пошли, - смягчилась Алена.
   Васька, Макс и Димка Муха, ожидавшие окончания церемонии на улице, прервали свой разговор, когда Аленка вышла и начала шуметь. Привыкшие к ее норову Васька и Димка не сочли ее крики чем-то захватывающим, только Макс продолжал слушать, утратив интерес к разговору. Васька сунул в зубы сигарету и внимательно посмотрел на немца.
   - Выдохни! - толкнул Макса в бок. Макс, не отрывая взгляда, произнес:
   - А у них любовь, да?
   - Да...
  
   Каждый вертелся как мог в те смутные дни. На коне оказался друг детства Васьки и Максима - Женька Ахтырцев. Начал с кооператива, торговал цветами. Теперь у него уже десять палаток в Москве.
   А Ваське Женька предложил войти в долю, стать компаньонами - он стал опасаться работать в одиночку. В Ваське-то он не сомневался ни капли.
   - Не волнуйся, Василий, - объяснял он. - Сейчас и вашему брату иноходцу придется в бизнес уходить. И я думаю, давно уже служилые дворяне где-нибудь предпринимательствуют. Не протягивать же ноги с голоду. Коров там разводят, овец...
   - Лошадей, - тихо поправлял Макс. Алена разводила лошадей в своем поместье, катала богатеньких.
   Макс не мог принять предложения Женьки. ПГУ КГБ ему этого бы не простило.
   Надо сказать, что контора о своих заботилась. О товарном дефиците его сотрудники только понаслышке знали, а когда деньги начали обесцениваться, им одно время платили продуктами питания. На фоне общего отчаяния знаете ли неплохо.
  
   Ибо следующим концертом стал обвал рубля. Так называемая либерализация цен. Обещали, конечно, что цены вырастут в 3-4 раза. Было страшно, одни проклинали новую власть, другие понимающе кивали: надо, все равно придется.
   Цены выросли в 27 раз.
  
   Иноходцам в тот год работы прибавилось. Стреляли прямо на улицах, то и дело с оружием нападали на палатки, устраняли бывших подельников. Не совсем своей обязанностью считали иноходцы отлов бандитов. Однако выбирать тогда еще не приходилось - куда послали, туда и идем. Работа отвлекала их от горьких размышлений. Хуже всего приходилось семейным, с маленькими детьми. Нечем кормить, негде взять денег на коммунальные платежи, на врачей, на детский сад. Словно разрушительный ураган пронесся над головушками граждан, как удалось выжить - сами не знаем... Как с ума не сошли... Зато стало наглядно видно, что легче всего революционную неразбериху пережить неимущим. Раз ничего нет, нечего и терять... Можно немного поглядеть со стороны, как теряют сразу и все ранее обеспеченные люди. Как за одну ночь обесценились вклады в сберкассе. Как в мусор превратились заначки в квартирах.
   Ахтырцев откуда-то узнал о грядущем дефолте, он успел снять всю наличность и накануне купил помещение под магазин. А Казанцев, например, деньги держал в швейцарском банке... Костику терять было нечего, как и Димке Мухе. У Макса кроме его чемоданчика тоже ничего не было в собственности. Да и Игорь к тому времени уже растранжирил большую часть полученного от родителей наследства. Голодранцы.
  
   Алена. Алена и Костик. Такая симпатичная парочка, совсем юные, смешные. Не смешным, и даже совсем, было лишь осознание факта, что симпатичная и юная Алена уже сделала свой выбор и никогда не выберет уже его, Макса.
   Его самой первой реакцией на данный вывод было желание банально надраться до потери сознания. Но сказывалось отсутствие опыта: пока вынашивал эту горькую мысль, пока решал, что и где будет пить - пить расхотелось.
   Друзьям не признался. Замкнул эту свою трагедию на сто замков, спрятал на невообразимые глубины души, стеснялся.
   Чужая девушка, девушка друга!
   Совесть и разум уговаривали его, и почти уже склонили на свою сторону, но сердце, что вытворяло сердце!
   То ликованием полнилась его неискушенная душа, желанием жить, радостью, то переполняло ее отчаяние - вот так и бросало его, беднягу, то в жар, то в холод, и все молча, все сам с собой.
  
   Макс не замечал трагических особенностей этой парочки. Ему казалось, что там море счастья, что вот свершилось, что все как у поэтов. Кому бы так не показалось, если б со стороны смотреть на двоих стригунков, когда они держатся за руки. Да и не знать бы век! Ибо огонь этой любви оказался способен не только их самих сжечь дотла, но и близких обжечь до боли...
  
   Все как у поэтов. Поэтам известно, что все проходит, пройдет и это. Поэты так смотрели бы на происходящее, они снисходительно улыбнулись бы, подмигнули Аленке, потрепали бы ее по голове и сказали бы: пройдет...
   Если бы Макс мог бы влезть в шкуру Алены и посмотреть на мир ее глазами, он мигом распрощался бы с меланхоличным спокойствием. Просто не видно со стороны, как накатывает и буквально расплющивает отчаяние при виде самодовольной рожи улыбающегося Костика, когда он кружит вокруг очередной. Когда коту под хвост отправляются все радостные и наивные ожидания, связанные с новогодним праздником в кругу своих, своих до мозга костей, где каждому черт побери известно, как он дорог ей. Каждой. В кругу, где меньше всего ожидаешь получить удар в спину. Да фиг с ними, с одноклассницами, что взять с глупеньких. Но здесь! Инга! Ей льстит эта псевдопобеда, это внимание симпатичного бабника. Да и девчонка достойная, что там говорить... Как оделась... И имеет право...
   Если бы Макс мог влезть в ее шкуру, то и ему бы пришлось, дрожа от обиды и ярости, встречать утро первого января 1992 года на крыше какой-то многоэтажки, откуда на многие километры вокруг видны жилые массивы и промзона, лесопарк и кровли гаражей. Мрачное пасмурное утро, сжатые зубы - говорить все равно не с кем и не о чем, оттого и прячется здесь, чтобы не мешали разобраться в себе, осознать, любовь это или уже ненависть, поверить алгеброй гармонию, подчинить разуму стихию. Признаться наедине с собой, что все сложнее становится обуздывать гнев, подогреваемый отчаянием и жалостью к себе.
   И этот гнев, порождение безудержной натуры, свой выход он способен найти только лишь в смертоносном разрушении, которое одно смогло бы унять лихорадку и принести спасительное успокоение растревоженной душе...
   Глаза сузились, как зрачки у кошки, лицо бледное; ветер треплет челку и опушку капюшона "аляски". Имеет право... Все имеют право. А удел кого-то - лишь беспредельное одиночество, такое же беспредельное, как простор перед взором, такое же сырое и бесприютное, как безмолвное утро нового года.
   А что Костик? В праздничной шумной толпе скрестились их взгляды, как клинки. Знала, что затронуть сейчас тему - значит уронить свое достоинство, но не удержалась, впервые не удержалась и отвесила пару гадких точных слов. Сначала ерничал, стремился поскорее закончить неудобный разговор. Он ее не слушал, она и не надеялась. Сквозь злые слезы его лицо расплывалось. Потом все изменилось - он хотел подойти, она шарахалась; он тянул руки - она брезгливо убирала свои за спину, отворачивалась, зажмуривала глаза. Потом и вовсе улетела прочь, без какой-либо цели, с одним лишь желанием - от него подальше. Это все... Это все...
  
   - Костян, скажи Алене, когда к нам выдвинется, пусть вина принесет еще. И хлеб пусть купит.
   - Алене... - Костик вздрогнул, прятал глаза. - А Алена наверное не придет...
   Васька озадаченно повернулся к нему, заглянул в лицо.
   - Алена... Уехала... Она наверное бросила меня...
   Пока не озвучивал эту правду, еще как-то держался. А сказал - губы запрыгали. Макс замер, не понял сразу, обрадован или напуган этой новостью... Костик вытер ладонями уголки глаз и улыбнулся.
   - Так что я теперь совсем один, - и оглядел суровые лица приятелей - победоносно? жалко? - и хотя никто в ответ не улыбнулся ему, засмеялся.
  
   - Слушай, ну он же судя по всему сам давно этого хотел, - осторожно предполагал Антон.
   Антон в их общаге всегда появлялся как гость из-за моря, надменный, облеченный властью, дорого одетый. Он садился на край Васькиной кровати, сразу же создавая вокруг себя невидимое поле отстраненности, в которое не могли вторгаться посторонние. Впрочем, Антон везде и всюду появлялся так. Он уже привык.
   Макс слушал разговоры друзей со своих антресолей с несмелой радостью. Бросила! Он сам хотел! Вот так новость! Вот так "happy family"! И уехала... С кем? А вдруг не одна? Макса подбросило как пружиной, он сел. Пока он все это лихорадочно обдумывал, началась непосредственно сама катастрофа, ибо все предшествующее было лишь присказкой.
   Сначала все искали Костика. Он, отключив телепатическую связь по примеру Аленки, основательно напившись, пропал в направлении ночных клубов. Первые сутки о нем никто не беспокоился, потом пошли искать, потом уже бегали не на шутку встревоженные, так как никаких его следов не находили.
   Костик нашелся только на третий день. Он сам пришел в общагу к Ваське. Сразу же нарвался на уставшего от поисков Антона и немедленно огреб от него по морде. Зарывался, размахивал руками, что-то выкрикивал непотребное. Он был небрит, помят, избит, штаны грязные, косточки на кулаках в крови. Высокий Антон тряс его, как грушу, Костик закрывался руками, устав отвечать; он отказывался держаться на ногах и в конце концов сполз на пол и разрыдался.
   Васька наконец оттащил насладившегося местью за бесполезные изматывающие поиски Антона.
   - Сашка, - всхлипывал Костик, повергая Максима в тревожную тоску, заполнявшую душу ледяным холодом. - Сашка...
   Он плачет по ней как потерявшийся мальчик, подумал Макс на языке Гете. Костик бессвязно бормотал околесицу, захлебываясь в слезах, и Васька обнимал его за худенькие плечи, и бросал неодобрительные взгляды Антон, сумрачно грызя ногти.
   Костика трясло. Васька жалел его, Антон подошел и еще разок врезал в репу. Макс неслышно вышел на улицу, в спасительный холод, сходил к студенческому магазину, купил бормотухи, хлеба, подумал - взял еще икры кабачковой и колбасы подкову. Когда он поднялся в комнату, Костик рыдал в Толикову подушку, Антон с Васькой молча смотрели друг другу в глаза.
   - Сашка... - стонал Костик. - Сашка...
   После стакана мутной отравы Костик обрел способность произносить и другие слова, кроме имени своей подружки. Он клял себя на чем свет стоит, уже не рыдал, но не мог смотреть друзьям в глаза. Его никто не утешал. Все (кроме ошарашенного Макса) знали, что Костик далеко не невинная жертва. И однако эта их любовь... Эта пара, эта "happy family". Такой страшный, болезненный узел, его нельзя разъединять, в той же все тоске начинал понимать Макс, наливая Костику. Нельзя! Они не выживут поодиночке. Этот точно не выживет. Зачем же он над ней тогда издевается, удивлялся простодушный немец. Он издевается, а Алена терпит. Терпит, потому что любит. Она любит, а он черпает свои силы в ее любви. Иссякни любовь - и остановится сердце. Ну как тут можно пожелать этой паре развалиться, как, даже ему, явно влюбившемуся в Алену? Смерти Костику Макс не хотел. Мигом вспоминались минуты общего веселья, и заводила Костик, весельчак, душа компании, артистичный, добрый, щедрый, не умеющий обижаться, не плетущий интриг, не строящий из себя супермена. Костик, храбрый боец, сильный, несмотря на свою эту внешнюю детскость - непобедимый Костик. Везучий, увлекающийся мальчишка.
   Плачет тихо, пьет и плачет. Уложили спать на антресолях, и во сне предельно измотанный Костик тихо всхлипывал, то стонал, то шептал, бледный, с ввалившимися глазами. Под утро всех разбудил вскриком, как будто в него всадили нож. Отвернулся со стоном к стене и так пролежал весь день.
  
   На сторону Костика встал и Емеля. Он предложил немедленно поехать в эту ее Ригу и вернуть непокорную принцессу домой. Костик ехать отказывался, повторяя, что она его бросила, он все понял и не поедет, а прямо здесь и умрет. Емеля не настаивал, Макс поехал вместе с ним.
  
   Не сказать, что Костик был так уж неправ, когда ехать не желал. Алену друзья нашли быстро, она уже включила связь. Макс боялся, что увидит ее с еще каким-нибудь ухажером, и уже тогда точно все будет кончено. Но Алена в Риге была одна. Увидев знакомые лица, она не только не обрадовалась - кажется, она пришла в бешенство, как будто общество двоих близких людей было ей невыносимо, невыносимо. Прекрасная Алена, загадочная мышка с задумчивыми глазами, обернулась настоящей бестией перед остолбеневшим Максом. Емелю она не очень напугала - общался с ней чаще, чем Макс, привык. Догадавшись, зачем приехали друзья, переключила свою ярость на отсутствующего, она рекомендовала Костику отправиться в ЗАГС то ли с Натальей, то ли с Викторией, а лучше с Ингой прямо сейчас. Она просила передать ему пожелания счастья и немедленно убраться с ее глаз долой. Она вышагивала взад и вперед по узкой кривой улочке, не особо стесняясь в выражениях и размахивая руками, и редкие прохожие брезгливо прятали глаза, едва их взгляд натыкался на ненормальную русскую. Она вынимала из кармана куртки пистолет и размахивала им перед смеющимся Емелей. Емеля сграбастал ее в охапку и оружие вырвал, и спрятал за пазухой.
   Вечером в рижской гостинице Емеля говорил Максу серьезно, отхлебывая чай, заваренный при помощи контрабандного кипятильника, и поигрывая Аленкиным знаменитым "кольтом":
   - Костик явно перебрал, когда на новый год так увивался вокруг Инги. Ингу видел? Перспективная девочка. Они даже могли бы быть подругами. Фигурка знатная. А нашей то и обидно, что это своя. В своем гнезде получается гадит. Ну за что ей это? С ней так нельзя. Так и до психушки недалеко. Алена - это же сжатая пружина, которая не знаешь, когда сорвется и куда полетит. А знаешь, что она взглядом дырки прожигает? Это и есть накопленная и вечно сдерживаемая энергия.
   - Откуда ты знаешь? - тихо спросил Макс.
   - Я знаю ее брата, - серьезно ответил Емеля. - Они похожи. Это такая кровь, браток. С ней так нельзя.
   На следующий день троица мирно гуляла по бесснежной Риге, наслаждаясь строгой красотой Старого города. Алена успокоилась, стала любезна, благожелательна; говорили о Костике, ругали его и жалели, пытаясь исполнить свою миротворческую миссию, и казалось друзьям, что задачка сошлась с ответом, что дело сделано. Они наивно считали Алену таким же отходчивым человеком, какими обычно бывают все вспыльчивые сорви-головы - покричат-покричат, пар выпустят и на тебе, глядишь - остыли и хвостом виляют... Но только не Алена. Такие, как она, в себя приходят только после окончательного, непоправимого шага.
   И они все еще пребывали в самодовольном умиротворении, когда вечером за кофе с пирожными в полуподвальном кафе Алена попросила их передать Костику ее прощальный привет в виде аудиокассеты. "Что там?" - слегка побледнел Емеля, и холодная тоска прокралась Максу в душу. Ничего себе, домашняя заготовочка... Алена молчала, смотрела на Емелю вполоборота, равнодушно. Вот как! Вот как Снежная королева обожгла их, маленьких мальчиков, своим ледяным дыханием.
  
   В Москве Емеля сразу же прослушал запись, и к друзьям явился убитым, молчаливым. Слушали вместе. Алена передавала Костику привет в виде песни "Воскресения", в старой, 1979 года, записи, где под акустическую гитару поет совсем молодой еще Никольский:
  
   "Моя любовь сменила цвет, угас чудесный яркий день
   Мою любовь ночная укрывает тень.
   Веселых красок болтовня, игра волшебного огня
   Моя любовь уже не радует меня.
   Поблекли нежные тона, исчезла высь и глубина,
   И четких линий больше нет - вот безразличия портрет.
   Глаза в глаза любовь глядит, а я не весел, не сердит
   Бесцветных снов покой земной молчаньем делится со мной" -
  
   пел, безжалостно свидетельствуя умирающей любви, Никольский, и переворачивалось все внутри у ребят. Аленка решила убить своего Костика.
  
   Сначала Аленка вернулась лишь телепатически, лишь для того, чтобы невидимой, эфемерной пылинкой присесть на край антресолей в общаге МАИ, где крепко спал наплакавшийся Костик. Костику, вероятно, снился сон, в котором привычная и такая родная уже Аленка успокоилась и простила его. Рядом лежал и смотрел в потолок Макс, погруженный в свои мысли на не понятном никому языке. Он не знал, что пылинка тоже здесь, и что она полными слез глазами смотрит на своего непутевого, неверного парня. А в следующий миг Макс вздрогнул, потому что понял: кто-то судорожно шарит по полке с кассетами. Кассеты с грохотом падали на пол. Поднял голову Васька, сонно пробормотал что-то, отвернулся к стене. Кассеты притихли, перестав падать. Макс спрыгнул с антресолей и увидел медленно материализовавшуюся Алену.
   - Ее здесь нет, - прошептал Макс, и Алена затравленно оглянулась на него.
   - Что?
   - Она у Емели.
   - У Емели? - прошептала Алена. Она подняла свою лисью мордочку к Максу, она смотрела в этой спасительной темноте прямо ему в глаза, и она плакала, и никогда прежде Макс не видел, чтобы она плакала. Он оцепенел, протянул к ней руки, маленькая моя, только не плачь так горько, ничего плохого не случилось, все хорошо, уже все хорошо. И долго еще, прижавшись щекой к промокшей рубашке, она всхлипывала в его объятиях, и наконец так и уснула, а Макс сидел, не смея шевельнуться, рядом с двумя спящими детьми, и странное ощущение могущества, неведомой силы, переполняло его, и гладил он спящую Аленку по острым плечам, обтянутым старой толстовкой, и звучал в памяти, словно наяву, высокий, безнадежно-бесстрастный голос Никольского:
  
   "И вдохновенное лицо утратит добрые черты.
   Моя любовь умрет во мне в конце концов
   И капли грустного дождя струиться будут по стеклу
   Моя любовь неслышно плачет уходя"...
  
   Н-да... если уж ссориться, так не на шутку, чтобы разметать все к чертовой матери, чтобы сломать все, что может сломаться, чтобы выстояло лишь настоящее, лишь подлинное, чтобы потом, если уцелеем в смертоносную бурю, и поднимем голову, и оглядимся, не хотелось бы и рук друг друга отпускать, чтоб сидеть, прижавшись, как воробушки, и чтоб счастье, простое человеческое счастье, так и лилось из глаз, как живительные лучи света.
  
   ...Костик явился к Ваське в общагу просить работу тренером в спортзал. Васьки в комнате не было - варил макароны на общей кухне. Вечером дело было, со своих антресолей свесил голову Максим.
   - Ты ищешь работу? - переспросил Костика.
   Тот решительно кивнул, сияя от счастья.
   - Надо поддержать мою старушку.
   "Надо поддержать мою старушку". Господи, какая же ты дурачина, Костик, никак не можешь понять, что прикипел ты намертво. Ну что ж, аллилуйя возлюбленной паре. Максиму представился вдруг весенний день, апрельский, золотое вечернее небо, и Алена с Костиком, идущие по пустынному шоссе, и "Try, baby try to trust in my love again" - сладкие звуки волшебной песни, и сладкая боль внутри. Ты уж не бросай ее, не обижай ее, а не то... Второй раз тебе никто этого не простит, я не прощу... Костик.
   - Все плохо? - тихо спросил Макс.
   - Она нищая! Прикинь: наследство ее деда хранилось в сберкассе, ждало ее совершеннолетия. По завещанию... Все пропало, Максим! И текущий счет, ну кое-какой запас на жизнь... Там же... Сейчас придут все домой, а там жрать нечего... Жалованье у нас 10 баксов. Мы-то холостяки, ладно, проживем. А она детей там насобирала, в своем доме, ну как жить? Вот я и решил заработать для нее.
   Макс спрыгнул с антресолей, прошлепал босиком в угол за дверь. Пятясь, вытащил коробку, открыл - полна тушенки.
   - Вот. Отнеси это, там дети если...
  
   Приближаться Макс к Аленке боялся. Ее внезапные переходы от высокомерной невозмутимости к приступам гнева пугали, ее таинственная задумчивость, молчаливость, одиночество притягивали. Но самое большое воздействие на Макса оказали ее слезы, слезы Снежной королевы. Сначала занести клинок для смертельного удара, и в глазах ни малейшего сомнения, ни малейшего проблеска тепла... А потом внезапно своими же трясущимися руками попытаться вернуть все назад... Храня воспоминания об этом, Макс даже в глаза ей боялся взглянуть. Робел, как пацан. Лишь передавал через Костика свой паек - тушенку, сахар, крупу, макароны... Сам потерял интерес к еде напрочь. Нервная дрожь мучила его, нервная дрожь и потеря душевного покоя, и сладкая тоска.
   Она тогда, после ящика тушенки, прилетела в общагу вечером. Васька с Толиком играли на гитарах, Макс лежал на антресолях и слушал, и мечтал. Они играли баллады Metallica, длинные, переливчатые, рвущие душу. Они играли хорошо и с удовольствием. Песня закончилась, и бесшумно нарисовалась с мороза Аленка. Сердце у Макса забилось, как птица в клетке. Он сел, свесил ноги с антресолей, заставил себя смотреть прямо в прозрачные глаза. Алена была в старой куртке-аляске c нашитыми на рукав погонами, в протертых до дыр под коленками джинсах и в кроссовках. На волосах таял снег, она сунула руки в карманы и огляделась. Нашла глазами Макса - улыбнулась неожиданно широкой бесшабашной улыбкой, подлетела к нему.
   - Спасибо, Казбек, - сказала и протянула ему руку. Макс помедлил секунду, пожал холодную хрупкую лапку - и она исчезла, как и не было. Васька тогда чуть усмехнулся, стряхнул пепел в банку из-под шпрот, прищурился и пробежал пальцами по струнам.
  
   Весной 1992 года Васька разбился на мотоцикле. Ему повезло: шлем раскололся, а голову спас. В институте снова пришлось взять академический отпуск. В больницу он загремел надолго. Опустела без него их уютная комната в общаге. Опустела несмотря на то, что поток неожиданных гостей-"застенков" и прочих гостей не иссякал в общаге никогда. Молодые люди из далеких российских и даже иностранных городов и сел, за время совместного проживания сроднившиеся и ставшие похожими друг на друга всегда полуголодными, всегда с "хвостами" по части учебы, всегда отягощенными подработками "застенками". За учебниками и чертежными досками их можно было застать только за пару недель до сессии, когда все были поглощены переписыванием лекций и поиском источников вдохновения в чужих курсовых. Той весной Толик готовился к диплому, вследствие чего в комнате практически не устраивались шумные party, практически не заявлялись с гитарами обменяться новыми достижениями непризнанные местные музыканты. Рокеры тоже не приходили. Звуков гитары больше всего не хватало Максу. Он находился в простое, ждал, пока ведомство, пойдя череду переименований, снова займется своими прямыми обязанностями. Послушно являлся на службу, а вечером возвращался в общежитие. Разруха докатилась и сюда: вход никто не охранял, за жизнью студентов никто не следил, никто не следил и за самим Максом, который выходил из стен конторы (точнее, его вывозили на автобусе) и растворялся в московской слякотной темноте.
   Иногда вспоминался ускоренный курс обучения профессии. Как неожиданно он оказался среди курсантов школы КГБ. Как до ужаса перепугался, как молча тосковал по воле и мечтал быть изгнанным. Как тем не менее закончил курс и был командирован в Берлин. Страна не могла предусмотреть столь близкого падения, страна честно готовила кадры, отбирая перспективных среди солдат-срочников, особенно из участников боевых действий. Чем им глянулся он лично, Макс не понимал, принимал действительность такой, какая она есть, то есть призвали - служил. И несмотря на то самое специфическое обучение, старался сохранить свою сущность неизменной, не превратиться в машину. Не напугать, не оттолкнуть друзей, которыми дорожил. Ибо подобная профессия неизменно должна была породить между ним и близкими толстенную стену недомолвок и лжи.
   Учили курсантов по-советски качественно, классно, учиться было в целом увлекательно. Настоящих суперменов делали из них, таких ниндзя в советском варианте. Их учили безупречному произношению на английском и немецком, обучали бесшумно и смертоносно драться безо всякого оружия; их знакомили с ядами и противоядиями; натаскивали по психологии, обучали концентрации внимания, учили по лицам читать людские души, по форме глаз безошибочно определять характер и слабые стороны оппонента... Много чему научили.
   Сама командировка в Берлин также не была увеселительной прогулкой. Тотальное одиночество в толпе людей, заученная от зубов легенда, вечное, не покидавшее даже во сне внутреннее напряжение, и ложь, ложь окружающим, тамошним новым приятелям и безобидным соседям. Дабы не городить вранье, Макс научился отмалчиваться, это стало его второй натурой, стерло с его лица доверчивую улыбку и одело его душу в тонкую, но непрошибаемую броню.
  
   Васька лежал в белой палате и гадал, сможет ли он вообще когда-нибудь встать. Его навещали друзья, он выражал радость встречи движением бровей - все, кроме лица, у него было загипсовано. К Ваське ходили толпами, встречались "у Васьки". Довелось лицезреть и то, как Васька переживает энергетический кризис - Макс был не готов увидеть натуральную ломку, зрелище обрушилось на него, как ушат воды. И вроде как Ваське принесли обезболивающее, только вот принес не врач - какой-то хмырь с бегающими глазами, и рожа еще у него такая знакомая... Что он притащил, наркотик? И скрюченный болью Емеля без церемоний подошел и вырвал у Васьки из рук ампулы, а хмырю дал неплохого пинка под зад, спустив его с лестницы.
   Сидели в коридоре у дверей палаты, Васька был без сознания, не выдержал боли. Однако приходили, ждали - вот очнется... А Костик еще порвал мышцу на ноге, на футболе, тренируя детишек. А тоже тащился к Ваське. Рассказал, что Аленка пошла работать. Макс чуть не свалился с банкетки.
   - Работать?!
   - Ну да, на сделку. "Оператор депозитария", во! Живет на зарплату, троих детей тянет. У нее вся прислуга по заводам разбрелась. Крутятся как могут.
   - Да как она успевает? А служба?
   - Успевает, - усмехнулся Костик, передвинул руками больную ногу. - Сейчас все всё успевают.
   - А конный завод?
   - Обанкротился ее завод, вылетел в трубу. Чтоб с налоговой расплатиться, знаешь, что она сделала?
   Макс поднял измученные глаза, безнадежно спросил:
   - Что?
   - Дом заложила.
   - Что?!
   - И гордая, блин. К семье не обращается. Те получше живут, тоже не фонтан, конечно, но копейки не считают.
   Макс удрученно слушал, что ему рассказывал Костик. Он готов был слушать часами, ведь кроме Костика, про Аленку никто ему не рассказывал. 22 было Максу, он еще никогда не влюблялся, и сам не заметил, как, когда весь мир для него сошелся клином на этой хмурой, молчаливой, упрямой девчонке. Как только он видел Костика, ему немедленно нужно было расспросить про Аленку. Стоило Костику упомянуть ее имя, как у Макса холодело в груди, он слушал сквозь туман, а тут еще такие нехорошие новости... Однако необходимость участвовать в ее судьбе очень бодрила. Можно было быть причастным, даже оставаясь в тени. И не дай Бог из тени вылезти, эта взбалмошная парочка снова покажет всем, почем фунт лиха. Что ж, будь у нее все в порядке, к нему бы вообще не обращались бы. Просто время такое, ситуации такие, человек на грани. И простодушный Костик, отдающий всю зарплату на прокорм троих чужих детей, он доверчиво рассказывает все это Максу, как другу, который может помочь. А у Макса на протяжении разговора трясутся руки от эмоционального напряжения, ведь он реально может помочь этой девчонке, может, он придумал уже, как.
  
   Если Макс завелся, то его уже не остановишь, прет как бульдозер. Женька Ахтырцев выслушал его спокойно, поглядывая сквозь сигаретный дым на друга детства. Глаза у него немного шалые, но он честный малый.
   - Первое, - постановил Женька, немного подумав. - Эта Горбушка. Она, как я понял, расположена на территории ее имения. Завтра едем в Фили восстанавливать законные права. Некие люди греют руки на том, что помещение бесхозное. Мы это прекратим.
   - Второе, - еще немного подумав, процедил Ахтырцев. - Конный завод. У меня есть кандидатура на пост управляющего. Предприятие создадим заново, если кони не околели.
   - Третье. Все поместья как фермы. Управляющие нужны из сельских жителей, чтоб понимали в ведении хозяйства. Этим мы займемся сразу после посещения конного завода.
   Макс блестел глазами, улыбался тонко. Ахтырцев просто гений.
   - Зовите меня просто. Спонсор, - серьезно сквозь дым импортного табака заявлял Женька.
  
   - Что же это такое? - сквозь зубы бормочет Женька, разглядывая лошадей Аленкиного конного завода. - Где кони-то?
   Работать придется с доходягами, спасенными от скотобойни. Аленка смотрит волком и молчит. Ни одну из своих лошадей она не согласна отдать на погибель. Женька вздыхает, Аленка отворачивается и носком кроссовки пинает комок земли. Бескрайнее море упрямства - когда Аленка "закусывала удила", у нее глаза становились светлыми-светлыми, прозрачными, как лед на Байкале, и это как правило означало, что она вопреки здравому смыслу поступит по-своему (впоследствии это стало означать, что кому-то сейчас придет трындец).
  
   Именно такими вот, светлыми, холодными, были ее глаза, когда она целилась в человека. Макс помнил, его Вася специально привел стать свидетелем дворянских разборок под архаическим названием "дуэль". Он не хотел, чтобы Макс заблуждался насчет своей избранницы, считая ее ангелом небесным. Макс, почти не дыша, лежал вместе с Васькой на крыше гаража, стараясь не высовываться. Дуэль была назначена на вечер; солнце освещало косыми лучами разбитую грязную дорогу, лужи с разводами бензина, непокрытые головы дуэлянтов. Холодными и светлыми были ее глаза, когда она совещалась с Игорем по поводу выбора оружия. Игорь стоял за шпагу (инчаки прекрасно держат шпагу, а умеет ли ее держать выпускник дворянского лицея - еще вопрос), но Алена выбрала пистолет. Она свой выбор не комментировала, была молчалива, надменна, смотрела поверх голов притихших друзей. Ее никто не отговаривал, так как все знали - не поможет; холодный блеск глаз пугал. Вася привел Макса полюбоваться, как Алена решит спор между честью дворянина и законом. Вася знал, что пистолет выбран за точность попадания и быстроту исхода дела. Игорь в свое время выбрал шпагу, дрался яростно, противника ранил серьезно; был по инициативе самой же Алены, разоравшейся в штабе, разжалован. Что ж, теперь сама на той же дорожке.
   Пока противники обменивались светскими любезностями, пока секунданты проверяли оружие (у Алены секундантом был Костик), Макс, считавший себя атеистом, вдруг явственно вспомнил слова молитвы, которой учила его в детстве бабушка, милая бабушка, оставшаяся на далекой ферме в Баварии. Он молил пулю, предназначенную Алене, пронести мимо и обещал Богу за эту милость каких угодно жертв.
   Потом Алена, у которой, как у вызываемой, было право первого выстрела, хладнокровно целилась в человека. Человек, хлипкий парень с нервным кадыком, судорожно сжимал и разжимал пальцы, ожидая выстрела. Казалось, и не безосновательно, что Алена специально тянет время, почувствовав его страх, как чуют его животные - почему бы не поиграться? Макс замер, слова молитвы застряли, стало ясно, что молиться надо не за Алену, а за ее противника, стоило лишь взгляд бросить на ее лицо, на ее прицеливающийся глаз, на сжатые губы, на руку, на позу ее.
   Алена прострелила противнику правую руку, кисть, лишив его возможности продолжать дуэль. Ждала, будет стрелять - нет? - убедившись, что не будет, не может, вообще забыл про нее, чего и добивалась, швырнула пистолет Костику, лихо без помощи стремян (напоказ) вспрыгнула в седло и умчала, обдав гаражи и секундантов грязью.
  
   Вместе с Костиком был в ее доме, озирался украдкой - дом еще хранил былое величие. Здесь привыкли жить на широкую ногу, но это позади. Теперь экономят свет, тепло, живут кучкой, тесно - веселая семейка. Старшая служанка, Роза, берет на дом шитье и смотрит за детьми. Ее сестра Мария где-то на заводе изготовляет баранки "Челночок" и сушки "Чайные". Денщик Прошка, тот самый удалой гитарист из парижского "андеграунда" - кепочка на самом затылке, залихватский матерок, цигарка, хриплый высокий голос, желтые от табака музыкальные пальцы - Прошка вырос, но Алену не бросил ни в счастье, ни в горе, а сейчас, когда стало нечего жрать, пошел в охранный бизнес и зарабатывает самые приличные деньги в этом доме, фактически, всех содержит, всех, кто заменил ему семью. Его дружок, конюх Ивашка, трудится токарем на заводе. Привыкли делить все на всех. Есть садятся около полуночи, когда приходит с работы Аленка. Всем равные порции. Не унывают. Угощали и Макса, он смущаясь вынимал из рюкзака свои деликатесы: все ту же тушенку из закромов Родины, сахар, колбасу.
   Кроме четырехлетнего Егора, по дому с веселыми воплями носились две девчонки. Аленка сказала, что подобрала их на вокзале, попрошайничали. Старшая черненькая, похожа на цыганку, да и звать ее Рамона. Младшая Вера, совсем обычной внешности, правда, с небольшим отставанием в развитии. Она не говорила до трех лет, вот только-только начала. В сад их не отдавали, дома есть кому приглядеть, да и какие теперь сады.
  
   Так что ж, влюбился? И ведь нашел, в кого. Даже не влюбился, нет. А словно бы встретил после долгой разлуки навечно родного человека. Вот прямо со всеми явно видными недостатками. Так что ж, такая уродилась. И глядя на Алену, словно бы вспоминал нечто забытое, но очень важное. То, что ускользало, как образы, увиденные во сне, стоило начать их восстанавливать перед мысленным взором. Так, бывало, продергивало, когда он пытался что-то сказать, неверно выговаривая русские слова, а она так странно слушала... Слушать она любила. Ей что-то в его произношении слышалось завораживающее. И не надоедало. Еще бывало так посмотрит вдруг, упрется глазами неожиданно и смотрит... Заметит же направленный на себя взгляд и тут же отвернется невозмутимо и надменно. Привычку смотреть мимо или выше головы собеседника относили к высокомерию, свойственному богатому сословию, но причина была в другом... Взгляд - это общение, а общаться ей хотелось нечасто. Но с возрастом она менялась. Ну конечно, столько всего свалилось, все эти перевороты и обвалы, лишения титула и наследства, это банкротство, и эта нищета. Поменяешься тут.
   Что примечательно, Костик и не думал ревновать, он вообще не замечал повышенного трепета в отношении немца к его принцессе. Он простой был паренек, Костик. Он считал, что друзья ему нож в спину не всадят. И он был, конечно, прав в этом своем доверии. Как мог тот, на кого снизошла могучая благородная сила, обидеть тех, кого оберегал, кого защищал своим огромным крылом? Макс, бедняга, ты совсем сходишь с ума. Сойду, и пусть... Но смогу ли я от нее отказаться? Забыть ее, заменить ее, выбить клин клином, как тут говорят?
  
   Разглядывал фотографии в альбоме Васьки, Васька уже месяц как выписался и бездельничал в связи с каникулами, а ходил еще с трудом, вот и сидели дома. Макс замечал, что последнее время самочувствие Васьки чаще всего было хреновым. Его без всякого повода шатало, он быстро уставал, казалось - это из-за слишком долгого лежания в больнице, казалось, само пройдет. Разговаривать на эту тему Васька не желал, был сумрачен и молчалив.
   И вот фотки. Красавец Антон верхом на вороном коне, олицетворенная удача, фарт, успех. Умные, серьезные, ледяные глаза. Одинокий Антон, в чем твое предназначение на этой земле, такое загадочное и притягательное, такое недоступное и недостижимое? В чем проявишь ты себя, однажды удивив всех?
   А вот Емельян крупным планом. Здесь не видно, но он синеглазый. Что это за тельняшка на нем, полосатые рукава выглядывают из-под рукавов джинсовки. Смеется, беспечный. Никто не видел его серьезным, никто. А что мы вообще знаем о Емеле, о котором судим по его собственным байкам о себе? Макс поднял голову от фотографий, перед его мысленным взором возникла картина: осень, дождь, госпиталь иноходцев. Макс искал Емелю, сказали - он тут. Зашел в палату тихо. Емеля сидит у койки на полу, на коленях, положил голову на край постели, и спит, и во сне держит за руку лежащую под капельницей девушку, и девушка эта - Вика...
   Фотографии маленьких Аленки с Костиком в избытке, вид неразлучной парочки явно радовал эстетическое чувство автора. Детишки... Застигнутые всевидящим оком за разговором, в дороге, у школьного пианино, дома у Костика - пьют чай, Аленка голову склонила, улыбается... Фото словно из другой эпохи, из прошлого, из юности родителей. Безмятежные...
   Но нет фотографии этой "happy family", нет счастливого изображения Аленки и Костика взрослых, изображения, которое могло бы обеспечить Васькиной саге тот самый счастливый конец, ради которого сага и пишется. Нет, потому что если честно, то в биографии этой "happy family" даже нет ни единого поцелуя. Ну почему все так, почему все так беспредельно печально в этом лучшем из миров, почему?
   А вот фотка с конного завода, Васька тогда как раз только из больницы. Единственная общая фотка Макса и Аленки. Ну конечно, он как обычно теребит заусенцы, волосы дыбом, джинсы пузырями и кирзовые сапоги. Стоит рядом с Аленкой, чуть за спиной. Вася хоть бы предупредил, что делает исторический кадр. А девочка хороша... В его глазах она хороша, лучше всех. Целует клячу в морду. Первое цветное фото в альбоме. Лучше бы снимал на черно-белую пленку, скрыл бы всю эту неустроенность, неухоженность, неуверенность - приметы времени... И текст к фотографии:
  
   "Я пытался уйти от любви,
   Я брал острую бритву и правил себя.
   Я укрылся в подвале, я резал
   Кожаные ремни, стянувшие слабую грудь.
  
   Но я хочу быть с тобой.
   Я хочу быть с тобой.
   Я так хочу быть с тобой.
   Я хочу быть с тобой и я буду с тобой"
  
   Макс вздрогнул, лишь увидев первые строчки. Он знал песню, знал. Разве она про Аленку? Аленка жива. Но ведь правда, его душа давно уже поет эту песню, поет безнадежно, неслышно. С Васькой не надо спорить, когда он подбирает надписи к своим фотографиям. Это его сага, в конце концов. Но коснулся снимка пальцем, осторожно проговорил:
   - А если Костик увидит?
   Нам ли забыть тот безумный психоз, который приключился с беднягой Костиком после Аленкиного решения отпустить его на свободу, к которой он столь стремился... Вряд ли кто сможет, помня об этом, снова устроить Костику такую встряску. Ведь Костик, раздолбай и бабник, он друг нам, и его надо беречь.
   А Васька не ответил, так часто бывало - лишь пепел стряхнул с кончика сигареты, да снова затянулся, и далекими такими глазами смотрит со своего места. Загадочный он, Вася.
  
   Тогда еще все было хотя и плохо, но все же терпимо. Все кончилось резко со смертью Димки Мухи.
   Листья начали потихоньку улетать, и каждый отрывался с кровью. Уже нет Кэри, нет Димки, в апреле 1993 не стало Костика; август унес Игоря и Емелю. Емеля! Вот уж про кого не подумали бы! А ведь знал... Васька похудел, лицо потемнело, как тогда на войне - его сага была теперь полна боли, траурных рамок, горьких стихов и отрывков песен. Все как и было сказано, все так. Улетают. Десять их было, листьев, которых просил оберегать Аненик. Пятерых нет. Не верилось. Хотелось чуда, спасения. Но это просто осень, и мы просто улетаем.
  
   Алена летом 1993 года поступила в геологоразведочный институт. Плохо ей жилось без ее Костика. Подруг у нее не было - место Кэри в ее душе никто не мог бы занять. В ее эскадроне были девчонки, которых Алена называла "бриллиантами", не соглашаясь ни одну из них отдать на повышение в другой эскадрон. Но они не являлись ее подругами, нет. Это не тот случай, когда хочется поболтать по душам, поплакать. Нет, со своими "бриллиантами" обоих полов Алена всегда держала некоторую дистанцию, нарушать которую в эскадроне было не принято. Даже будучи уверенными, что представляют для нее величайшую ценность, что она любуется ими, как собственноручно собранной коллекцией редчайших артефактов, "бриллианты", тем не менее, в душу к начальству не лезли.
  
   "Нет ни единого поцелуя". А на самом деле умирающий Костик успел раз в жизни сорвать этот сладкий плод с Аленкиных уст. Это было в больничном дворике. Снег почти весь сошел, и пахло влажной землей; черные голые ветви деревьев еще не просыпались, небо было хмурым и холодным. Он гладил ее темные волосы, он нежно-нежно прижимал ее голову к своей груди, он говорил ей тихо, и никто не слышал, и никто уже никогда не услышит в целом мире:
   - Ты золотая девчонка, Сашка, ты золотая девчонка...
   И они целовались как взрослые, и плакал Костик, не стесняясь нисколько, и сбивчиво говорил о своей бесконечной глупости, и о бездарной гонке за сияющими перспективами, на которую он тратил те мгновения, которые мог бы посвятить поцелуям со своей настоящей и единственной любимой девочкой.
   Да, ничего уже не могли изменить в их жизни эти слова. И будь он крепче, мудрее, старше, он не бередил бы ее хрупкую душу такими сильными словами. Но он был всего лишь мальчишкой, готовящимся встретить смерть. Он говорил и делал то, чего жаждал в ту минуту. Его глаза были закрыты, а губы все шептали сбивчивые слова. Глаза были закрыты, но Костик все равно видел ее лицо, потому что за недолгую жизнь, прожитую плечом к плечу, Костик досконально изучил внешность своей подруги. Он всегда считал ее безупречно красивой, он совершенно искренне не видел в ней ни одного недостатка. Даже несмотря на ее склонность моментально впадать в крайности. Ох, лучше б она в порыве гнева убила бы меня, в глубоком раскаянии думал тогда Костик. Убила бы, поплакала бы и зажила счастливой жизнью с тем, кто по-настоящему бы ее оценил и боялся бы ее разочаровать. Не то что я...
   И все эти воистину запоздалые слова о любви вовсе не затем говорились, чтобы превратить ее в вечную вдову, а всего лишь затем, чтобы она знала, что она - совершенство в его глазах, чтобы она знала, что она достойна любви не меньше, чем все красавицы мира, самой искренней, самой чистой любви. Костик вдруг понял, что поздно, поздно он говорит ей это, что иные ранения души вообще не заживают до конца дней, превращаясь в уродливые рубцы, и он торопливо пытался залечить эти, нанесенные им самим когда-то сознательно, раны.
   Ведь он ее правда любил.
  
   Ситуация с материальным положением давно уже отошла на второй план. Привыкли уже. К дырявым кроссовкам, к старым застиранным курткам, к поношенной и сто раз перешитой форме с чужого плеча. Перестали замечать. Аленкин бизнес едва позволил выкупить дом и начать раздавать долги. Общение с ней у друзей потихоньку сводилось на нет, особенно с момента поступления. У абитуриентов началась так называемая практика, они совместно мыли стены альма-матер и заодно все перезнакомились. Знакомство закрепили выездом на дачу к одному из будущих первокурсников, где от души напились и повеселились на славу. Возила с собой гитару - оказалась в группе единственным гитаристом, ну и что, что играть почти не умеет. Играть-то еще не умеет, но сколько в памяти песен, мать честная! Только и осталось, нащупать тот мостик между напоенной музыкой памятью и звонкими туго натянутыми струнами старой, вообще чужой, на самом деле, гитары... И мостик этот - те три блатных аккорда, зажать которые девичьей руке не фунт изюма... Эх, студенческие славные годы! Новые люди, ни одного иноходца... Алена осваивала новое пространство, уже зная, что обязательно и здесь станет во главу угла. А как иначе? Может, уйти в тенечек, сесть и умереть от тоски? Нет, возврата в забитое детство и в молчаливые, полные созерцания школьные годы не будет уже никогда. Ведь это был немалый, нелегкий, видит Бог, путь - от полного ничтожества, от тени человека до лишенной всяких комплексов, абсолютно бесстрашной, уверенной в себе девушки. Нет, нельзя сломать все и стать снова тенью, даже если и кажется, что больше нет сил жить. Что творилось в ее бедной голове? Какие сумасбродные идеи туда приходили в то несчастное время? Самое главное - никому не показывать эту черную бездну в душе. Милое задорное лицо, готовность шутковать на грани фола, раскрытая настежь душа - смотрите и завидуйте, как я умею! Разудалое студенческое веселье, это было всего лишь лекарство, способ выстоять. И неплохое знаете ли лекарство: стать объектом внимания, нравиться и пожинать сладкие плоды своего безоговорочного превосходства.
   Максу было больно на все это смотреть. Все рушится на глазах, она отдаляется, у нее нет времени ни на что из того, чем увлекалась раньше. Так что ж, выходит, мы ее совсем не знали. "Бешеной кошкой" величали ее подчиненные, лишний раз боявшиеся попадаться на ее пути - на службе Алена окончательно распоясалась, сама работала с гигантской самоотдачей и не забывала от других потребовать того же, от всех, а промахи "бриллиантов" вообще воспринимала как личное оскорбление, устраивая желчные разносы, как обычно без подбора выражений.
   Макс замкнулся, осунулся, утратил желание разговаривать с окружающими. Васька в разговорах не нуждался никогда, взгляда ему хватало, и взглядом мог ответить. О, как славно, что существует Вася! Вася в совершенстве выучил немецкий язык, и их общение было весьма примечательным: они в середине фразы перескакивали с одного языка на другой, превращая свои короткие обмены мыслями в недоступную ничьему пониманию околесицу.
  
   Единственным из друзей, кто знал наверняка, что Ваське нужно лечиться, был Макс. Ничего особенного не происходило, но куда-то утекало врожденное железное Васькино здоровье, и Макс, который больше всех остальных проводил с Васькой времени, уже не мог спокойно на это смотреть. Чтобы Макс отстал, Васька сходил в поликлинику, всех врачей озадачил и в результате получил направление в больницу, куда должен был лечь 7 октября. Макс слегка успокоился, а что касается самого Васьки, то он на этом посчитал свою задачу выполненной.
  
   Клин клином, говорите... Макс старался. Его отрешенность, его неприступная замкнутость находили своих почитательниц. Макс со всеми был честен, поэтому вся общага знала, что бедняга безнадежно влюблен в некую даму, видимо, замужнюю, потому и печаль, потому и такая волнующая отрешенность. Сердобольные и романтические девчонки-студентки задались целью излечить славного парня, который попал к ним в лапки, когда поселился в общаге. К тому же парня симпатичного. Например, Макса пару раз вытащили в поход по ближнему Подмосковью. Смысл походов состоял в том, чтобы привычную общежитскую пьянку вынести в ближайший лес и охватить студентов-москвичей, лишенных возможности совместно бухать круглые сутки. Подбивали всех участники турклуба, которым не хватало массовости и новых впечатлений. Макс тоже решил попробовать. Первый же поход обогатил словарный запас Макса новыми выражениями, а его душу - новыми впечатлениями. Было это так. Кто поделился ненужной курткой, кто - рюкзаком, собрали иностранца в поход. Чего уж он там от похода ждал, уж и не вспомнить. Выпивать начали уже на вокзале, пока собирались, пропуская одну за другой нужные электрички. Макс сохранял трезвость и романтическое умиление.
   В электричке, как принято, играли на гитаре, что привело к полностью опустевшему вагону. После себя оставили гору пивных бутылок.
   Потом долго топали, неся на плечах рюкзаки и палатки с топорами и котелками, след в след за активистами, которые одни знали, куда идут, или делали вид, что знали. Вообще считалось, что в лесу их ждет спортивное ориентирование, и что они - команда.
   В лес команда пришла в полной темноте, уже практически не способная стоять на ногах прямо. Активисты уверенно держали направление, смело шагая через бурелом и болотистые полянки неверным шагом алканавта. Макс с каким-то странным восторгом ощущал насквозь мокрые кроссовки и приятную легкость в голове, где все кружилось и плавало.
   Друзьям было очень приятно, что он наконец напился.
   Макса развели на слабо, однако не ожидая, что вечер для него после этого внезапно закончится падением в овраг вслед за перевесившим его рюкзаком с навьюченной сверху свернутой в рулон палаткой.
   До стоянки Макса тащил Васька, а его рюкзак - Андрюха из Севастополя.
   Так как очнулся Макс только под утро, то он так и не узнал, что спортивное ориентирование состоялось в основном без них. Что на стоянке в течение двух часов ставили палатки, и что в итоге все палатки пришлось заново ставить активистам. Что при сборе дров пропали двое студентов-москвичей, которые пришли на стоянку только утром. Что когда все улеглось, пьяные в стельку студенты заснули в палатках и около, у костра Васька и несколько романтичных девушек с венками на головах и с распущенными длинными волосами играли на гитаре и пели песни Макаревича. Что освещенная кострами стоянка выглядела таинственно и бесконечно красиво, и конечно жутко романтично.
   Утром, которое, как известно, добрым не бывает, ориентирование продолжилось. Пока Макс пил чай из котелка, из которого судя по запаху вчера ели макароны с кетчупом, вылавливая хвою и обжигаясь, пропавший накануне Вох (Вох - это прозвище) вышел из леса как ни в чем не бывало, сохраняя великолепную невозмутимость потехи ради. Его черные волосы были собраны в хвост, из-под растянутого свитера торчала белая футболка. Вох выразил желание поориентироваться и единственным из их команды согласился первым пройти полосу препятствий, начинавшуюся со спуска с горы по тросу. Воха пристегнули, как промышленного альпиниста, он помахал всем рукой, после чего его столкнули, и через пять секунд спуска он врезался в дерево и повис вниз головой над оврагом без признаков жизни.
   Отважный Вох, когда его привели в чувство нашатырем, счел все это охрененной фишкой, хотя на мир он смотрел теперь из-под бинтов, закрывавших ему половину лица. Вообще, кроме уже известной цели отчаянно нажраться, у каждой встречи-пьянки-похода была еще одна цель: провести время максимально отвязным способом, повеселить окружающих так, чтобы стать ходячей легендой института и королем шутов. Для достижения этой цели и головы было не жалко...
   В целом эксперимент с выведением расстроенного иностранца Макса из вечной скорби удался. Когда в голове перестало мутиться и оставил в покое небывалый сушняк (новое слово в словаре Макса), отдых начал казаться забавным. Народ лицезрел его смеющимся, веселым, хорошие девочки ставили себе зачет - отвлекли рыцаря печального образа от его боли.
   Отвлекли, да... На время. Он смеялся, он смешил других, таких симпатяг, таких славных, дружных, молодых... Он нравился, он так нравился девчонкам! Чем отстраненнее был, тем больше нравился. Но... в ответ на очередное доверчивое "я люблю тебя"... что он мог ответить? Наносить раны он не умел и не желал учиться. Время лечит, он и такую поговорку знал теперь. Он ждал.
   В альбом Васькин Макс почти не заглядывал, чтобы не причинить себе боль, вот только однажды, вернувшись дождливым вечером, застал Ваську записывающим рифмованные строчки, подошел, глянул.
  
   Почему ты спишь за партой,
   Почему дрожит рука?
   Отчего твой стон украдкой,
   Отчего в глазах тоска?
   Ты вчера - в угаре пьяном,
   Завтра в танце отрывном.
   Но в веселье бурном самом
   Ты тоскуешь о своем.
   Отчего ты так цинична,
   Знаешь ты, что счастье - дым.
   Почему столь безразлична
   И к себе, и к остальным?
   Праздник жизни твой - притворство,
   Цирк не стоит и гроша.
   Ни к чему твое актерство,
   Все равно болит душа.
  
   Макс ничего не спрашивал, молчал, только кровь вся куда-то отхлынула от сердца.
   - В среду вечером она не пошла ночевать домой, - тихо, ни к чему, начал Васька. - Зашла в общагу, там был чей-то день рождения, ну как всегда. Отметили, как положено, бухали, не спали всю ночь. Наутро на занятия, после занятий - на службу, здесь тоже без изменений, два пожара. Ночью опять в общагу - там дискотека, а наутро надумала кровь сдавать, донором решила стать. Ну, студенты пошли все, и она с ними. Ну и вот, гляди.
   Васька отодвинул полог "комнаты свиданий" под антресолями Макса. Там лежала с закрытыми глазами Аленка, кровь, натекшая из носа, засохла на щеке и расплылась на наволочке бурым пятном. У Макса колени подкосились, он сел на бывшую кровать Толика.
   - Ей надо в больницу, - проговорил Макс, едва обретя дар речи.
   - Да все нормально, дрыхнет она, - уверенно ответил Васька. Он приклеивал иллюстрацию к своему стихотворению. Макс подошел, посмотрел. На полароидном снимке Аленка валяется на асфальте около чужого подъезда, чьи-то руки суют ей в нос ватку, наверное, с нашатырем.
   - А ты как там...
   - Почувствовал, - размеренно объяснил Вася. - Я ждал чего-то подобного.
   - Надо ее покормить, - сообразил Макс. - Я в магазин.
  
   Аленка ушла из своего особняка, как только угроза потерять его навсегда отступила благодаря вмешательству Ахтырцева. Она переехала жить в квартиру Кэри, в сырой полутемный угол, полный своих и чужих воспоминаний. Ей все это очень подходило, так жить, прятаться там от сочувствия друзей, которых осталось так немного. Придя в себя в Васькиной общаге, она словно бы почувствовала укол совести; во всяком случае, чаще стала наведываться в гости просто так, без повода. Застенчивая неприметная улыбка, вскинет глаза - снова отведет... Просто сестрица Аленушка, а не "бешеная кошка". Казалось, что душа ее - словно открытый сосуд, в который с неба может нападать сколько угодно всякого дерьма. Казалось Максу, что настоящая она здесь, с ними. Не играет, не проживает чужие жизни. Зачем? Она среди родных. Здесь не надо скрывать раны, они всем известны. Немного играли на гитаре, чай пили с колбасой, нехитрые такие совместные действия. Аленка тоже брала гитару, было видно, как дрожит с непривычки ее левая рука, стараясь прижать струны как можно крепче к ладам, и ее пальцы просто пылали, кончики пальцев, намятые струнами до белых мозолей. Алена играла все подряд, буквально все подряд, вспоминая песни одну за другой. Она не пыталась изображать на гитаре сложные музыкальные пассажи, не имея представления о нотной грамоте (весь арсенал - десять аккордов). Тотальная музыкальная дремучесть Алену вообще не смущала. В той степени, которая была необходима для аккомпанирования самой себе при воспроизведении запомнившихся песен, она гитарой овладела, к большему не стремилась. Ей казалось самым важным для себя самой спеть песню точно так, как она ее где-то раньше слышала, словно бы вот поставишь кассету в магнитофон и вернется что-то, оставленное в этой безумной гонке позади... Там пели с ошибкой - она копировала эту ошибку; там кривлялись, коверкая слова - и она коверкала тоже... Ей были дороги эти нюансы, именно они, именно эти изюминки песен, их души, их лица, да, в самом деле, лица. Другие варианты той же песни, услышанные позднее, пусть более мелодичные, правильные, она категорически отрицала - существовало лишь то канувшее далекое прошлое, ее прошлое, где эти песни были живы, где светились глаза, где звучали любимые голоса и пелись именно так именно эти слова и мелодии.
   К счастью, Васька и Макс большую часть жизни прошагали с Аленой плечом к плечу, и ее прошлое было одновременно и их прошлым, и ее глухой неуверенный голосок напоминал им о тех же временах, местах и событиях, за что они были Алене безмерно благодарны, в самом деле, тогда записывать было не на что и некогда, но в голове Алены все записалось в лучшем виде...
   Изуродовав пальцы и сорвав неокрепший голос, смотрели телевизор по вечерам, MTV или молодежные сериалы. Парни высмеивали их, Аленка вставала на их защиту; когда было смешно - хохотали до слез. А потом она улетала домой. Аленушка, сознательно или бессознательно ты стала такой именно сейчас, когда Макс пытается забыть тебя, прилагая для этого серьезные усилия? Сознательно или бессознательно противопоставила ты свой декадентский образ всем этим веселым, беспечным студенткам, моментально унеся остатки разума несчастного немца?
   Несчастного ли? В то короткое время он был абсолютно счастлив. Макс все время, пока она находилась с ними, молча парил в каких-то заоблачных высотах. С его лица не сходила улыбка, глаза светились, говорить он не мог, лишь про себя молился на двух языках, чтобы мгновение остановилось, чтобы так было всегда, всегда... Всегда сдержанный, малословный, Макс ощущал в эти минуты силу стихии в своей душе, силу плененного огня, и он натягивал удила, он так боялся напугать и оттолкнуть девчонку от себя, он так старался быть легким, веселым, не мучить ее своей любовью, ведь ясно же и дураку, что нарывы еще свежи, только прикоснись - пожалеешь сто раз... Перестали курить в комнате свой любимый "Казбек" - Аленка сильно кашляла, до слез, чертыхаясь и топая ногами, и каждый такой приступ заканчивался льющейся из носа кровью, они так ее и запомнили в то время: все время с платком, перепачканным кровью. Не "бешеная кошка", беззащитный лягушонок с ребячьей улыбкой. Для нее они оба были "братишки", друзья дорогие, да и все. Как и Антон, одинокий странник, гордый везунчик Антон. Пусть так! Просто живи! Просто будь с нами, со мной! А кашель не лечит, что ли - не проходит, вот уже сколько времени. Да сходи уже к врачу.
   Смеется. Странный смех, и Васька так странно смотрит в глаза Максу. Сентябрь кончается; разлетаются листья, распадается таинственная корона, все дальше в тумане тают лица близких... Скоро уж и не дотянуться, не докричаться...
  
   4 октября 1993 года Макс знал, где искать Аленку. Он выловил ее в толпе недалеко от горящего Белого дома. Видимо, ей хотелось вслед за титулом потерять и само дворянство. Она была больна, кашляла, глаза горели. Привез ее в общагу, тащил, схватив в охапку. Эта ее черная куртка-плащевка без подкладки, из расстегнутого воротника выглядывает шея, в кармане болтается пистолет. Привез, пока Васька был на занятиях, закутал в одеяло, из платяного шкафа (такие самодельные полочки с дверками, куда пряталось самое разнообразное барахло от посторонних глаз) выудил бутылку "Белого аиста". Зубы стучат о край чашки. Не дам тебе помереть, не мечтай даже. Ругал ее по-немецки, искал шерстяные носки, бегал кипятить чай. Ворвался в соседнюю комнату, к Андрюхе, тому самому, из Севастополя, который некстати хвалился накануне вареньем из роз, присланным ему из дома. Варенье забрал, торопливо проговорив что-то неразборчивое. По маленькому автомобильному телевизору смотрели взятие Белого дома, его транслировали по всем каналам. Ее мокрые насквозь кроссовки сушились на батарее. День был яркий, ясный и хрусткий, слишком холодный для середины осени.
   Макс был полон щемящей нежности, давал ей коньяк с ложечки - она вытягивала шею, потому что он загораживал собой телевизор...
  
   "Она была с повадкой кошки,
   Точней, котенком трех недель.
   Я помню кофту с черной брошкой,
   Четверг, свидание, метель..."
  
   А вечером, уже с Васькой, вызвали ей скорую. Глаза у нее закатывались, сознание покидало ее, на лбу выступили мелкие капельки пота. Макс от страха за нее чуть не спятил, проводил до больницы, врачи его еле выгнали.
  
   Шестого октября Ваське пришла повестка. Он созвонился с Пашкой - тот совсем недавно выписался после попадания бандитской пули и уже обивал пороги военкоматов. Так и не стал агрономом парень, подался в МУР, а теперь вот снова в армию. Макс уже неделю как пропадал на службе. Вася вопросов не задавал, однако жаль, что вместе служить не получится. Про свое обследование Васька забыл моментально, как только увидел повестку. Шел домой с этой повесткой, общага гуляла - у третьекурсника Олега Прокопенко день рождения. Прокопенко приходилось учиться с удвоенным энтузиазмом, так как для него, внезапно оказавшегося гражданином Казахстана, обучение внезапно стало платным, и за достаточно банальное для местных отчисление он мог получить от предков по полной программе. Зато и отдыхал Прокопенко с размахом. Он пригласил повально всех жителей общаги, всех своих одногруппников с их вторыми половинками, друзьями друзей и случайными знакомыми знакомых. В результате на всех этажах общаги разило водкой, на лестнице бренчала гитара, из комнат грохотала дискотека. В туалете пели пьяные девчонки. Ваську чуть не сбили с ног танцующие в коридоре. Он устоял, спрятал повестку в нагрудный карман. На него кинулись какие-то девицы, повисли на шее, умоляя сыграть "Цыганочку". Снял девиц со своей шеи, внес в комнату. В комнате Прокопенко уговаривал выпить Лешу, которого подселили к Ваське вместо Толика. Леша отказывался категорически, так как намеревался ночью выходить на работу охранником, однако Прокопенко ни в какую не хотел пить без него. Лешка всем был по душе, тихий застенчивый парнюга родом из далекого Омска. Прокопенко уж на что придурок, а за Лешку, или, как он называл его, "Леньку", горой.
   Под шумок Лешка выплеснул свою стопку за спину на зашарканный пол и принялся усиленно морщиться и занюхивать хлебом. Выпили, Васька сыграл "Цыганочку" и все, что просили. Погасили свет, сидели при свечах. Хотя слово "сидели" не совсем подходит, точнее, совсем не подходит. В коридоре слышались вопли и грохот, за стенкой натужно вибрировал усилитель. Десятки, да что там десятки - сотни молодых людей одновременно предавались безудержному веселью на всех этажах "пятиэтажной квартиры". Да нет, безусловно, кто-то наверное сейчас и пытался учить формулы, или с усталости после вечерних подработок спал мертвым сном, но таких было по пальцам перечесть. Будущий оплот технической интеллигенции, цвет можно сказать нации пил вусмерть, давал выход бушующей энергии, ломал мебель, которую завтра самим же придется ремонтировать, а иначе негде спать и не на чем сидеть... Ах сладкая, сладкая, сладкая вседозволенность, ах, анархия-мама! Нашли в коридоре огнетушитель, попортили все стены. Танцевали - разбили окно на лестничной клетке. И гитары, гитары. Ну какой же житель общаги не играет на гитаре? Васька, усевшись верхом на стул, самозабвенно пел "Бриллиантовые дороги", играли в две гитары друзья Вох и Красивый, глядя глаза в глаза, как бывало Васька с Толиком. Вох почти виртуоз. Знает ли он, что он виртуоз?
  
   "Посмотри, как узки
   Бриллиантовые дороги.
   Нас зажали в тиски
   Бриллиантовые дороги.
   Чтобы видеть их свет,
   Мы пили горькие травы,
   И теперь, если в пропасть не пасть -
   Все равно умирать от отравы
   На алмазных мостах
   Через черные канавы..."
  
   И вот уже пошел по кругу косячок, сладко пахнет дурью, и на корточках в коридоре сидят и курят парни, и грузят влюбленных девчонок выдуманными проблемами, упиваясь трагизмом собственной судьбы... И кажется, что феерически глупые выходки - это героизм, и море по колено сейчас, а им нравится... Кончилось все это тем, что Прокопенко зачем-то вылез на подоконник и свалился вниз на козырек подъезда. Было невысоко. Если не считать осколков от бутылок, в большом количестве врезавшихся ему в спину, он не пострадал. Более того, там и заснул. Вылезли на козырек, подняли за руки - за ноги - он даже не проснулся. Праздник продолжался уже без именинника, собственно, его исчезновения большинство гостей не заметили.
   Уже под утро в общагу вернулся Макс. Он медленно ступал по заблеванной лестнице, уставшие его глаза не замечали следов разгульной ночи. Его обогнала незнакомая девчонка в расшнурованных мужских ботинках. Девчонка взлетела через две ступеньки на их этаж, столкнувшись с уборщицей, которая шваброй собирала осколки бутылок, разбросанные по дощатому полу. Поздоровавшись, уборщица неожиданно приветливо спросила:
   - Праздновали что-нибудь?
   Девчонка бросила через плечо:
   - Здесь каждый день праздник, - и скрылась в комнате Прокопенко.
   Он открыл незапертую дверь своей комнаты, осторожно вошел. На кровати Васьки спал сосед-"застенок", на свободной Лешкиной кровати пьяный в хлам Красивый, профессорский сынок. Поднялся по лесенке наверх - на антресолях пять с половиной человек, судя по количеству торчащих из-под одеяла пяток.
   Весь день и всю ночь Макс искал в огромном холодном городе свою любимую. Она убежала из больницы, оставив в недоумении персонал. Напрасно стоял Макс под дверью квартиры, где она обитала последнее время. На стук и звонки никто не отвечал, и окно, выходившее в переулок, было темным. Напрасно отчаявшийся Макс всматривался в его непроницаемую черноту - никого не было по ту сторону, никого.
   Он был сегодня и в общежитии МГРИ, и в общаге иноходцев на Ордынке. Нет, нигде не видали, не слыхали. Был в казарме, в спортзале, в караулке. Нет никого, даже спросить не у кого. Был в ее особняке - не посмел вопросами нарушать его безмятежный покой. Нет, здесь не волновались о ней, к ее отсутствию привыкли. Ушел в ледяной дождь, в темноту. Не умел он этих инчанских фокусов с телепатией, не осилил премудрость, как ни учили... И вот не мог найти ее силой мысли. Решил поискать хотя бы Ваську. Вот, пришел домой... Васька спал под антресолями, отвернувшись к стене и натянув одеяло на голову. Макс не стал его будить. А устал как собака, весь продрог до такой степени, что зубы стучали. Остатки "Белого аиста" сомнительного происхождения пришлись кстати. После первого глотка начали оттаивать кисти рук, нос и уши. Сейчас бы прилечь под шерстяной плед, ноги подтянуть, свернуться калачиком... Негде. Сел на пол рядом со спящим Васькой, только закрывал глаза - все мысленно возвращался к ее квартире и все звонил, звонил... в пустоту... Под руку попался Васькин блокнот с карандашом, валялись на полу у кровати. Макс встал, подошел к окну, в которое безжалостно светил уличный фонарь. Под окном двое не до конца угомонившихся нетрезвых студентов и две также нетрезвые приглашенные девчонки воодушевленно бросали мяч в баскетбольное кольцо, меся ногами грязь.
   Блокнот был исписан рифмованными строчками, почти без исправлений, словно бы писали под диктовку:
  
   Летите, летите, птицы,
   Пусть с болота встанет туман.
   Пришло нам время проститься,
   Мы знаем, что счастье - обман.
  
   Смолкнет крик одинокий,
   И тень утонет во мгле.
   Затерянный призрак далекий
   Никогда не вернется ко мне.
  
   В тумане разносится эхо,
   Взлетают с топей птицы.
   Наяву ли я вижу это,
   Или мне печаль моя снится?
  
   Затерялось в ночи мое счастье,
   Лишь деревьев голые ветви.
   Разлились озера печали,
   Отцветает последнее лето.
  
   Улетая, прощаются птицы.
   Кружат безмолвные тени.
   Летите, летите, птицы,
   Я хочу, чтобы вы улетели.
  
   Макс опустил руку с блокнотом. Какую иллюстрацию придумает Вася к своему стихотворению? Уже и в альбоме места почти не осталось. Все к концу... Аленка явно ушла на войну, да, не иначе. Пора и мне... Он оглянулся на комнату, полную спящих студентов, словно бы не понимал, что он здесь до сих пор делает. Воевать, и будь что будет, вот что он решил.
   Остаток ночи он провел у окна, бездумно всматриваясь в темноту сквозь дождь. А к девяти утра был уже в военкомате.
  

ноябрь 1993

  
   5. Корона Аненика
  

Нас величали черной чумой,

Нечистой силой честили нас,

Когда мы шли как по передовой

Под прицелом пристальных глаз

К.Кинчев

   Питер, 1995 год
   - Это какой-то бред! - нервничал Макс, коверкая слова. Он выхаживал по гостиничному номеру, в котором они с Васькой впервые за все время военных действий встретились. Уже демобилизованный Васька прилетел к еще не демобилизованному Максу с дурными вестями, которыми и привел того в состояние крайнего нервного расстройства.
   - Куда, куда она уехала? - выкрикивал Макс, пока Васька задумчиво рассматривал его исхудавшую фигуру в выцветшей советской форме. На этот вопрос ответа у Васьки не было. Алена уехала, куда - не сообщила; на телепатические призывы молчала, найти ее не удавалось, это называется блокада, сознательное отключение. Что утешительного мог сказать Васька другу?
   Макс утешений не ждал. Его брови сдвинулись, кулаки сжались. Найду, твердил он. Не можете найти магией - я найду без магии, я найду ее, чего бы мне это не стоило, сколько времени мне на это не понадобилось бы... Найду хотя бы для того, чтобы просто сказать...
   Что сказать, Макс не договаривал. Но его решимость дарила Ваське надежду, что Алена найдется, и одновременно печаль. Найдет на свою беду, думал он, улетая домой.
  
   Минули всего-то неполных два года, но Ваське казалось, что он повзрослел лет на десять, а не задетый войной город непостижимо рванулся вперед, не тратя времени на ожидание отставших. Изменилась мода, изменились деньги; но не это вселяло в душу Ваське тревогу. Он вернулся с войны и потерялся в мирной жизни.
   Их боевой путь в эту войну был стремителен и увенчан легендарной славой, путь под руководством ищущего смерти командира, подполковника Казанцева. Иноходцы уловили его состояние и отреагировали на него чутко и страстно, превратив инчанский полк в самодостаточное, непобедимое и всемогущее подразделение, наводящее на противника священный ужас. Фатальное везение Антона передалось всему полку. Неизменные удачи вдохновляли бойцов непомерно, что в свою очередь только играло им всем на руку.
   Отчаявшись найти погибель, Антон воевал от всей души, убеждаясь сам и убеждая всех, что это и есть его функционал, его прирожденное состояние - война. Каждый смог под его руководством максимально раскрыть свои заложенные господом Богом способности: кто-то мог часами не дыша разведывать обстановку под носом у врага; кто-то оказался мастер проникнуть в тыл неприятеля и нанести непоправимый ему урон, проявив чудеса изобретательности и смекалки; кто-то предпочитал лихую бесстрашную атаку, внезапную и смертоносную; а кто-то был способен взять неприятеля упорством, демонстрируя безграничное хладнокровие, выносливость и упрямство.
   Птица-слава неслась за полком повсюду, где бы он не появлялся, однако лично каждому из его солдат досталось немало. Невредимых среди отчаянных бойцов трех знаменитых эскадронов почти не осталось, многие никогда уже не вернутся. Иные, вроде от ран излечившись, уносили шрамы на своих душеньках, отблески пожарищ в своих глазах, боль от потерь, от горя людского.
   Опаленные войной, листья поодиночке приходили в себя, каждый наедине с собой. Васька не отчаивался - он знал, что Макс жив, да, его здесь нет, но рано или поздно вернется. Он знал, что прошедший войну без единой царапины героический их командир Антон, по окончании войны уже будучи полным георгиевским кавалером, внезапно не объясняя причин ушел в другой мир, но и он жив, а это главное. Ну, и наконец Алена. Ее видели уходящей неизвестно куда, но вполне себе живой...
   Васька задумчиво настраивал свою гитару и обводил взглядом ставшую родной комнату в общаге. Пустая комната, пустой, огромный и пустой мир. Сагу не про кого продолжать. Не успел записать в нее ни одной счастливой истории, ни одной истории любви, не прерванной смертью одного или обоих влюбленных. Васькины глаза остановились на квадрате окна, взгляд устремился в неведомые дали, туда, где однажды и навсегда затерялось и его собственное счастье. Ну что ж, гибель уже угнездилась где-то внутри него, и остается только ждать.
  
   А между тем, такого вот, печального, молчаливого, одинокого Ваську из неведомой дали видела тоненькая девочка с глазами, похожими на голубые бриллианты. Девочке казалось, что она видит сон наяву, она привыкла к своим видениям и не пугалась их. Она бесстрашно разглядывала грустное большеглазое лицо, слушала мелодичные звуки гитары, задерживала любопытный взгляд на тонких пальцах, на русых еще не отросших волосах; Васька нравился ей, она улыбалась. Она-то знала, что она и есть Васькино счастье и Васькина жизнь, и что, несмотря на тысячи разделяющих их километров, неведомое нечто уже приближает их встречу, и возможной эту встречу делает не что иное, как преданная и непреодолимая любовь Макса Миллера к нервной, упертой и гордой Алене Ластовецкой.
   А Васька еще ничего не знал, и лишь полное невыразимой тоски последнее стихотворение, к которому не было иллюстрации, пока венчало его печальную сагу.
  
   А началось все с того, что Воронок сломал ногу. Возможно, настоящие причины всего случившегося далее кроются в невыносимо мучительных перевязках после ожогов; а может, в смертельной усталости, начавшей накапливаться еще давно, а к концу войны просто переполнившей чашу - кто знает. Но травма, полученная конем, была последней каплей.
   Итак, началось все с коня. С Воронка, черного красавца, молодого боевого коня. Его, видите ли, полагалось пристрелить.
   Во время военных действий штабы особенно активизировались, полагая, что это они рулят Орловским корпусом, вошедшим в состав некой армии со всеми потрохами: вместе с воинственной Аленой, вместе с крайне самостоятельным подполковником Казанцевым и даже вместе с блистательным командиром корпуса генералом Гавиари.
   Штабам Воронок не был дорог. Сломавшего ногу, его моментально лишили фуража, и единственное, чем готовы были пожертвовать штабы ради боевого коня - это пулей.
   Обалдев от подобных решений, Алена первое время планировала ворваться в штаб армии и повырвать волосья на головах у самого разнопланового начальства, однако, в целом чувствуя себя неважно после ранения, решила обойтись демонстративным неподчинением, что для инчаков было вполне нормальным по жизни.
   Коня полагалось пристрелить, а что делать Алене? Она выпала из обоймы с еще большим треском, чем Воронок. У Воронка сломана нога, Алена это уже проходила. У самой Алены сломан хребет, ее инчанский магический хребет.
   Алена больше не амазонка. Наверное, ее тоже теперь пристрелят.
  
   На Воронка сесть было нельзя, но идти он мог, ковыляя на трех ногах. Было бы у Аленки три ноги. У нее две, из которых одна тоже когда-то сломана, и периодически напоминает о себе. Ковыляем, вырвался нервный смешок у дезертировавшей Алены. Повернувшись спиной к полку, Алена удалялась в неизвестном направлении, не дожидаясь приказа отправиться на зимние квартиры. Уходила она из Питера, где полк ждал отправки в Москву. Уходила она не только потому, что надо было спасать коня. Кроме того, ей необходимо было немедленно спрятаться от сочувствия близких. Алена была при смерти, несмотря на перенесенное лечение, перевязки и так далее.
   Она не только разучилась колдовать после этого лечения, но и даже просто набирать жизненно необходимую энергию больше не могла. Остаток энергии таял в ее теле, и место этой энергии заполняла боль.
   Алена шла, сильно хромая, мечтая лишь добраться до какого-нибудь леса под Питером до того, как боль свалит ее с ног - чтоб не на глазах у людей. Как же я докатилась до такого позорного состояния, до такой слабости, я, гордая волшебница Алена?
   С максимально возможной скоростью Алена шла умирать.
  
   А умереть не смогла тоже.
   Дело было не в том, что ее искали друзья. Они ее искали, это правда, только вот Аленка перед потерей способностей отключилась от телепатической сети, а включиться уже не смогла. Люди вот не умеют отключаться, а инчи - запросто. Вот теперь на пользу - не найдут.
   И все-таки Алена не умерла.
   И конь не ушел, так и стоял неподалеку, согнув больную ногу, дожидаясь, когда хозяйка придет в себя и встанет с сырой травы.
   А рядом с тем местом, где свалилась в приступе жестокой ломки Алена, потрескивал костер. Разлепив ресницы, склеившиеся от слез, проморгавшись, Алена поискала глазами того, кто костер развел. И вздрогнула, когда рожа хозяина костра вдруг выросла в ее поле зрения, перевернулась для удобства и засияла широкой улыбкой. Рожа была мужская, темноглазая, в обрамлении темных же волнистых волос. Венчали данную рожу два крутых туповатых рога.
  
   Его звали Касьян, он басовито представился, ковыряя палочкой угли. Хвоста Касьян не имел, одевался во все черное, белели только шнурки в кедах.
   Нет, он не мерещился Алене. Он наложил на ногу коню... как же это называется... короче колодки деревянные такие, и забинтовал до колена туго, намертво зафиксировав ногу в положении, исключавшем возможность наступить на нее.
   Что с самой Аленкой, он не понял, поэтому просто завернул ее в одеяло и ждал возвращения сознания.
   Первая ломка, за ней почти сразу вторая, а там и третья... Организм настойчиво требовал допинга, а помочь себе Аленка ничем не могла. Не получалось больше. Касьян смотрел с неподдельным ужасом на агонию амазонки. Да, мог бы помочь другой инч, но не садиться же на шею друзьям навечно! И смерть не приходит... В горячечном бреду Аленке виделось, как ждут и даже встречают ее по ту сторону бытия умершие ранее друзья, и Костик среди них улыбается незнакомой улыбкой.
   Касьян не думал даже позволить Алене умереть. Он добровольно взял на себя опеку над пострадавшей амазонкой. Вот откуда пришла нежданная и в общем-то нежеланная помощь.
   Приступы боли изматывали до такой степени, что Алена вообще не понимала, что вокруг происходит. Выплывая из небытия, она неожиданно осознавала себя сидящей верхом, точнее, скорее лежащей на шее лошади. Она пыталась выступать, что Воронку нельзя много ходить, а тем более нести наездника, когда поняла, что сидит не на Воронке, а Касьян идет рядом и ведет под уздцы двух лошадей, в том числе и подпрыгивающего в своих колодках Воронка.
   Между приступами можно было общаться. Интересовало, куда вообще они двигаются. Касьян был несказанно деловит; он знал, что делал, посвящать же Алену считал излишним. Аленка не возражала, подавленная болью, постоянно возвращающейся, совсем не желающей ослабевать или там прекращаться.
   Касьян считал, что вскоре организм ее должен привыкнуть к недостатку энергии и научиться обходиться без нее вовсе.
   - Вы, люди, до ужаса живучие. Все, что вас не убивает, делает вас сильней, так говорите вы, - поучал он.
   Глаза у Касьяна в свете костра отсвечивали красноватым блеском. Приступы ломки, накатывавшие на Алену, он переживал едва ли не тяжелее, чем сама Алена, так как отличался впечатлительным нравом.
   Тем не менее даже тогда, когда несчастной Аленке хотелось немного передохнуть, так сказать, отлежаться, он неумолимо тянул в путь. Тут нет сил даже сидеть, а надо двигаться вперед. Что гонит его? И куда, в конце концов?
   На Ангару, глядя в голубую даль, сообщил Касьян.
   Куда?? - обалдела Алена, которой показалось, что она ослышалась.
   Оказывается, бес Касьян тоже в числе пострадавших. Как-то вечерком, когда Аленка была хоть и совсем без сил, но в сознании, и лежала у костра, завернутая в плед, подложив под голову седло, Касьян расстегнул черную рубашку и продемонстрировал на груди маленькую ранку, затянутую коркой крови.
   - Серебряная пуля, - обиженно сообщил он. - Ведь вот зла никому ж не сделал, - басил он. - И хвоста не имею, и рога вообще не заметны. А вот все равно, знают про пули серебряные, и стреляют...
   Оказывается, еще тысячу лет назад Касьян уже получал от людей осиновый кол в грудь. Тогда кол застрял в кости, пришлось долго лечиться. И вот снова неудача. Серебряная пуля, влетевшая прямиком в сердце беса. Его крепкому здоровью это не сильно угрожало, пережил, ну больно конечно, как у всех, вот только колдовские способности... Как бы так сказать...
   - Что, и у тебя тоже? - с сочувствием спросила Аленка.
   Касьян повесил голову, взъерошил волосы пальцами.
   - Начисто. Тебя увидел, думал поможешь - ведьма ведь... Понял, что вряд ли.
   - Оба мы с тобой дефективные, - подтвердила Аленка. Касьян посмотрел на нее своими большими добрыми глазами и засмеялся, а за ним и Аленка.
   Ну так что ж, знает он на Ангаре одну бабушку... Та лечит всех. Сам к ней идет, да и Аленке не мешает показаться.
   Аленка бессильно закрыла глаза. Какая еще к черту бабушка, Касьян, опомнись, я амазонка, я не человек, мне бабушка не поможет...
   Вот тысячу лет назад, гундел бес, я тоже не верил, люди повредили меня, люди же и спасли, знахарь спас один, он рога видел, да не боялся... И спас... Значит, могут... Того знахаря нет давно, но знание-то ходит среди людей, авось и та бабушка...
   Вернуться Алена сама не смогла бы. Ослабла до последней крайности, да и конь еле ходит. Ехала обреченно, ведомая бесом, на его коне, со скоростью пешехода, неизвестно куда, неизвестно зачем. Порой становилось совсем плохо, но бес упрямо тянул вперед, не позволяя отдыхать среди белого дня. Какая на то разница, Аленке было непонятно - в начале пути шли непролазными чащами, хорошо известными бесу и совершенно недоступными человеку; ветки били по лицу всадницу, норовя вовсе опрокинуть ее с коня; в душе поднимался протест против насильственного спасения, хотелось дать отдых измученному телу; но только с наступлением темноты бес устраивал привал.
   Охотился; оружия у Касьяна не было, зато он умел расставлять силки. Что попадалось, то и готовили (бес молча жарил на костре, Аленка если была в силах - ела, если нет - обходилась)...
   В принципе, ничто не могло помешать им выйти к людям: ведь они не беглые преступники, Аленку вряд ли ищет военная прокуратура, исходя из того, что иноходцы исторически вне закона. Шапочкой рога бесу прикрыли - и вперед, морда топором. К людям выходили обычно в местах переправ через реки; проходя глухие деревеньки, иногда на шкурки лисиц и прочего мелкого зверья выменивали то продукты, то что-нибудь из одежды, ибо близилась тем временем осень.
  
   Летом, пока было тепло, гостеприимством крестьян не пользовались. Крестьяне, дай им Бог здоровья, видели плачевное состояние спутницы Касьяна и нередко предлагали помощь. Однако Касьян опасался, причем не столько за жизнь свою, припоминая осиновый кол, сколько боялся разочаровать людей зрелищем своих некоторых физиологических отличий, так сказать... Поэтому вежливо прощались, улыбаясь широкой дружелюбной улыбкой, и снова углублялись в сырые и темные дебри.
   Однако с наступлением холодов ночевки в лесу становились испытанием не для каждого, да и леса тем временем окончательно сменились унылыми бескрайними степями с их пронизывающим до костей холодом и внезапными буранами. Чтобы ночевать в тепле, надо было как-то наводить мосты с местным населением. И вот тут Касьяну не оказалось равных.
  
   Он и так-то был крайне общителен, к людям его прямо-таки тянуло; любил сплясать под гармошку, главное, чтобы шапка с головы не слетела. Ну где под гармошку, а где и под другие старинные народные инструменты, на Южном Урале и дальше в Сибири эти дела обстояли разнообразно, не соскучишься. Старался не пить, или по крайней мере не пить много, так как перед данным злом был совсем беззащитен, короче, развозило его быстро и впечатляюще, а там прости-прощай запланированная дармовая ночевка в теплой избе: ну представьте, пьяный черт. Вилами выгоняли насмерть перепуганные местные жители развеселившегося и потерявшего контроль над собой Касьяна, а вместе с ним и его прихрамывающую спутницу с прихрамывающим конем. Вот поэтому пить Касьян чаще всего отказывался.
   Но и на вполне трезвую голову Касьяна можно было застать самозабвенно подпевающим великолепным басом за пьяненькими селянами:
  
   "А первая пуля, а первая пуля,
   А первая пуля в ногу ранила коня
   А вторая пуля, а вторая пуля,
   А вторая пуля в сердце вдарила меня...",
  
   и романтической грустью были полны его подернутые дымкой очи.
   Потрясающе он пел; песен знал много хороших, радостно выучивал новые, ранее неизвестные. На каждый случай имел забавную или поучительную историю, то ли сам сочинял. Хотя, думалось дремлющей в тепле под его низко гудящий говор Аленке, за тысячу-то лет и не такого можно понабраться...
   А вот в города не заходили вообще, да и что там делать. Касьян городов опасался инстинктивно, и только лишь звуки проходящего на открытой сцене рок-концерта в Челябинске заставили его однажды свернуть с уединенной тропы и подойти к городу.
   Вот не знала Аленка, что таежного беса увлекает советский рок. На лице - выражение безграничного блаженства. Тянул за собой лошадей, и, соответственно, сидящую верхом Аленку. Собственно, кто бы был против. Слыша голоса не столько исполнителей, сколько подпевающего Касьяна (он частенько слов не знал, что ему не мешало нисколько), она все равно отдыхала душой и со стороны с усмешкой смотрела на сбрендившего от счастья черта.
  
   "Плачь, плачь, да наливай скорей,
   Плачь, плачь, я пропился в дым
   Плачь, плачь, да еще налей,
   Плачь, плачь, хорошо сидим" -
  
   - пел и метался по сцене черный человечек с микрофоном и обмотанным вокруг запястья красным платком, и в исступлении вопила черно-красная армия слушателей.
  
   "Плач, плач, да по всей Руси,
   Плач, плач, эх, до песен ли!
   Плач, плач, где ни колеси,
   Плач, плач - как ни весели" -
  
   страдал Касьян, изломив черные брови и протягивая руки в сторону сцены, в сторону сотен поднятых рук.
   Короче, бросил он в итоге лошадей и Аленку и ввинтился в прыгающую, вопящую, поющую толпу.
  
   Вернулся, когда рабочие сцены уносили ударную установку, с банкой пива в руке, широко улыбающийся, изможденный и охрипший.
  
   Заболоченные леса русского севера, его маленькие лесные речки, полувымершие черные деревеньки и мелкий привязчивый дождик; величественная Волга-матушка и бесприютные заволжские степи с немилосердной полуденной жарой и предательским ночным холодом; суровый Южный Урал, казачий вольный край - все трудности и лишения, перенесенные путниками до их вступления на земли Сибири, теперь показались им детским лепетом на лужайке.
   Тем более, что в свои права окончательно вступила зима. Спасало их только отличное знание Касьяном местной инфраструктуры и его многочисленные знакомства среди жителей разбросанных по этому норовистому краю поселков. А иначе пропасть бы им ни за грош, особенно горожанке Алене, с их жалкой (как теперь выяснилось) одежонкой, кожаными тонкими сапогами, вечно голодными желудками, с промерзшими казалось на всю жизнь до костей телами. В поселки вваливались с обмороженными лицами, с негнущимися руками и ногами, из последних сил.
   Здесь не до старых ранений! Эти глупости выветривались все больше с каждой намотанной верстой.
   Согреться, насытиться, выспаться. Вот три основные ценности.
   И идти вперед.
   На коне клонит в сон и берет в клещи мороз, поэтому все ж, если дорога - действительно дорога, а не оленья тропа, лучше вести лошадей в поводу и с обреченным упорством шагать, еле переставляя несчастные ноги.
   Иногда, попав наконец в гостеприимное село и позволив себе уснуть в волшебном пахнущем овчиной тепле, спали как убитые по 12-15 часов, ели и снова спали, под полными сердечной теплоты взглядами синих крестьянских или раскосых бурятских глаз. Не снимая теплой одежды (и особенно шапок - рога!), спали инчанка и бес нос к носу, сжавшись в зябкий комок.
   Когда расплачивались шкурками и дичью, когда - словом добрым, а иной раз им еще и с собой еды давали и крестили уходящим спины, желая доброго пути.
   Бывало, что, падающих с ног, померзших, голодных, их прогоняли.
   Всяко бывало.
  
   Сон у них как рукой сняло, как только Аленка заметила два желтых глаза. Эти глаза мерцали среди деревьев, перемещаясь на некотором отдалении от путников. Сдавленным голосом Аленка проинформировала пробирающегося по сугробам Касьяна.
   - Фигня, - оглянувшись, сказал Касьян. - Волки не нападают на взрослых людей. Тем более, на всадников. Главное, не убегать от них, и все будет хорошо...
   Все же, подумав, быстрым движением вынул из сапога нож.
   Лес обступал их со всех сторон. К дороге должны были выйти до темноты, и к ночи рассчитывали быть в какой-то там особо любимой Касьяном деревне. Однако дорога все не показывалась, зато стемнело как-то стремительно. И эти глаза, их уже не два. Аленка в замешательстве пересчитывала пары глаз, и по ощущениям все утешительные слова о страхе волков перед всадниками выходили пустословием.
   - Заряжено? - услышала она тихий вопрос.
   - Что?
   - Заряжено, говорю, у тебя что-нибудь?
   Алена так давно не вспоминала про оружие, что не смогла даже сразу определить, что у нее вообще с собой. Уходила она прямо из расположения, в полном вооружении. Ах нет, автомата не было у нее - уже сдала. Привязанная к седлу шашка осталась. Пистолет остался. Наверное, заряжен, как иначе.
   - Чего сидишь, проверь.
  
   Потом выстрелила раза три в дикой панике, потому что эти глаза, они были уже вокруг, и лошади проявили животный ужас, едва не затоптав Касьяна, который тут же счел за благо взобраться в седло позади Аленки и теперь кричал ей в ухо:
   - Да не стреляй ты как попало, блин, попади хоть в одного, убей хоть одного!
   С пересохшим от ужаса горлом, с расширенными глазами, Аленка озиралась вокруг на мечущейся лошади, наставляя пистолет на эти глаза и будучи абсолютно не в состоянии выстрелить на поражение. Убить! Убить! Выстрелить и убить! Иначе они сожрут нас, сожрут вместе с лошадьми, надо думать... Аленка вдруг поняла, что она никогда не находилась в такой опасности при такой своей беззащитности, никогда не стреляла с целью убить и просто не видит, куда вообще в принципе стрелять.
   - Они сейчас бросятся, и если ты твою мать сейчас же не пристрелишь вожака, то нам конец, - монотонно, видимо тоже от страха, сообщил за спиной Касьян.
   - Стреляй сам, откуда я знаю, где тут вожак, ты спятил, что ли?
   Касьян застонал сквозь сжатые зубы и спрыгнул в снег, в руке у него был нож. Он приготовился к нападению, и леденящий страх пронзил Аленку: вот его сожрут, а за ним и ее... Да нет, уже при поедании Касьяна она умрет от ужаса...
   На пригнувшегося Касьяна бросились сразу две тени. Их не пугал запах пороха и грохот хаотичных выстрелов. Они были настроены очень серьезно. И ничтожен оказался бы нож Касьяна, да только при всей своей расслабленности и поверхностной беспомощности Алена всегда великолепно стреляла. Что и доказала двумя слившимися в единую вспышку выстрелами. Она боялась задеть повернувшегося к нападавшим беса, но поклялась в случае попадания и ранения хоть на себе дотащить его до населенных мест и всю кровь свою пожертвовать для него. Его отчаянное бесстрашие очень подстегнуло Аленку, и давно забытое ощущение адреналина в крови помогло быстрее соображать.
   Оставшимися тремя пулями Алена убила еще троих волков; прочие растворились во тьме. Касьян остался невредим и теперь стоял, тяжело дыша и сверкая огненными очами.
  
   - Не стреляла на поражение? - крутил головой бес, не веря. Они ехали уже по дороге к деревне, сидя на одной лошади и ведя Воронка в поводу. - Разве не ты только что с войны?
   - Разведчику нельзя слишком шуметь. Ему надо тихо себя вести, и тихо возвращаться к своим, понимаешь?
   - Неужели за всю свою жизнь ты никогда не попадала в ситуацию, когда нужно остановить нападающего пулей?!
   - Я попадала в такие ситуации. Я стреляла по ногам. Я стреляла в руку, чтобы выбить пистолет. Но тут, какие тут руки, какие ноги? Тут вообще не видно ничего, и я не знаю, что в таких случаях предпринимают люди... А ты, таежный бес, хозяин леса, ты-то что так растерялся? И чего сам не стрелял? Пошел с ножиком на стаю?
   - Стрелять? Я не умею, - недоуменно ответил бес. - Стрелять! Зачем мне? Ради убийства?
   Аленка хлопнула себя по коленкам.
   - Зашибись! Неужели ты сам не попадал в ситуации, когда надо отбиваться от зверья? Неужели это в первый раз за тысячу лет? Бред!
   - Я просто улетел бы, да и все! Что тут непонятного? Я всегда был могущественен, на фига мне прости меня оружие???
   Алена не ответила бесу, потому что он напомнил ей причину того самого всепроникающего страха, сковавшего ее разум и волю. Беспомощность! Не улететь, не спасти свою жизнь. Вот как просто, как страшно и убедительно доказали нам эти голодные волки, что мы ничтожны без своих сверхспособностей. Все наши привычки ни к черту, наши блестящие навыки. Точно как тогда, в 88 году - стань человеком, стань! Научись быть человеком, научись! Тогда, помнится, привыкали, и тогда грела юные души мысль, что есть еще автомат, и можно, если что... Но оказывается, выстрелить с целью убийства не так и просто... Хотя это были всего лишь звери... А если будут люди... Летать я больше не умею... Бегаю хреново... Лошадь хромает... Мне осталось только одно, стрелять...
   И бес приуныл за спиной. Отходил от пережитого стресса, унимая потихоньку дрожь, молчал. Трудно быть человеком, да, черт чудной? Да, бывшая волшебница? Трудно?
  
   Трупы волков продемонстрировали мужикам, устраиваясь на ночлег. Те качали головами с уважением, мол, добрая охота была. Ты, Касьян, хорошо стреляешь.
   - Не я, - кивнул головой Касьян в сторону забирающейся на печку Алены. - Девка стреляла.
   - Да ну, - чесали затылки мужики. - Ну и девки повелись...
  
   Зима и таежные, а местами горные тропы казались бесконечными; к неотвратимому смертельному холоду привыкли; однако весной стало еще хуже. Весна застала их в Красноярском крае, среди бесконечных речек и речушек, в краю тотального бездорожья и безлюдья. Днем таял сверкающий на ярчайшем солнце снег, не давая пройти бродягам и их уставшим лошадям; ночами мороз до минус двадцати... Вышли на большую дорогу, так безопаснее, на дороге фуры, заправки, люди. От Ужура до Красноярска шли по дороге, а дальше решили придерживаться берега Енисея, двигаясь к стрелке с Ангарой, обходя крупные поселки по привычке сторонкой. Стали реже ночные заморозки; днем уже приходилось скидывать зимние приросшие к телу одежки, которые верой и правдой, как могли, грели их долгой-долгой дорогой...
  
   Ну и в общем долго ли, коротко ли, а только дошли Алена с Касьяном до заветного поселка на берегу Ангары. И не нашли там той, кого искали.
   Касьян сначала пребывал в замешательстве. Померла бабка уж десять лет как. Сказывали, внучка у нее осталась, на всю голову больная, да и той не видать - странная, одна где-то бродит. Сказывали, блаженная девочка дурила головы местным сказками о летающих людях. То ли сны свои рассказывала, то ли бредила.
   Летающие люди, понимающе покивала головой Алена. Действительно, сказки.
   Брат вот у девчонки, Сеня, сказывали, куда смышленее получился, да и тот подкачал: редкий лоботряс, балбес и врун. Да и его дома нет, он на аэродроме на работе.
   Касьянушка очень расстроился. Видя такое неподдельное горе, мужики не смогли остаться равнодушными. За упокой души бабульки предложили выпить. Ничего не слыша вокруг, оглушенный рухнувшими надеждами, Касьян согласился.
   Ну, вот так и наступил конец всему.
  
   Собственно, тут и рассказывать больше нечего. Пока Касьян еще самозабвенно накачивался самогоном, Аленка с величайшим вниманием и удовольствием слушала Яну. Яной звали внучку почившей колдуньи, поминками которой были увлечены селяне в данный момент. Ее глаза напоминали прозрачные голубые бриллианты, она торопливо и сбивчиво вещала о неведомых созданиях, прекрасных, благородных, стоящих выше тех, кому призваны служить. Сказки, усмехалась Алена, глядя в холодную голубизну бриллиантов. А верит. И откуда, вообще, она все это взяла? Такое не вычитаешь. Придумала и бредит? Глаза не безумны, скорее увлечены; да девчонка привыкла считать свое знание бредом, а себя - чокнутой.
   Алене показалось, что пора заканчивать пьянку и уводить Касьяна от греха подальше. Она сделала попытку донести это до сведения беса, однако он не способен был уже воспринимать дельные советы. Он плакал и пел.
   Потом стащил с головы шапку и вытер ею слезы.
   Потом раздался первый вопль.
  
   А потом Касьяна убивали. Всем поселком; Алена не видела, потому что, получив по голове поленом, теперь сидела связанная под березой.
   Пьяного, оглушенного аналогичным поленом беса привязали к его же лошади за ноги и над ухом животного выстрелили из ружья; вспугнутая лошадь с диким ржаньем понеслась в одной ей известном направлении, и несчастный черт своими боками и бедовой головой пересчитал все встречные и попутные заборы и срубы.
   С Аленой селяне не знали, что делать; Яна плакала, спрятавшись за сараем. Расстраивать блаженную никто не хотел, поэтому Алену решено было отпустить. Эх, напрасно доверились люди чувству! Едва развязали полуоглушенную чертову спутницу, как та вырвалась с невиданной силой, резко взмыла в воздух, а потом обрушилась на мужиков, размахивая тем самым поленом, и глаза ее горели страшной яростью.
   Эко разгулялась нечистая сила в тот вечер в поселке! Такого отродясь не видали; поспешно крестились, шарахались от взбесившейся ведьмы. Кто-то безуспешно звонил в милицию. Кто-то придумал плеснуть в бесовку водой. Святой воды не нашли, плеснули обычной. Бесовка метнулась в одну сторону, в другую; в руке ее появился пистолет, она направляла его то на одного пятившегося мужика, то на другого; кричала, требовала ответить, где дружок.
   - В тайгу унесло его, в тайгу, там ищи! - выли бабы, и пуще прежнего плакала Яна.
   Только ради нее ведьме дали спокойно уйти. Чумазая, взъерошенная чертовка села на коня и уехала из поселка. Холодные голубые бриллианты, омытые слезами, провожали ее черный силуэт до самого горизонта.
  
   Надо сказать, что пути Алены и разыскивающего ее Максима уже практически пересеклись в одной заветной точке. В тот самый момент, когда Алена и бес въехали в деревушку, Макс верхом на мохнатой башкирской лошадке втащился в районный центр и прямиком направился в милицию. Бог мой, как же он вымотался. Что он мог поделать с собой, что, если его как магнитом тянуло за Аленой, если вся жизнь его заключалась в поиске и стремлении успеть за ней, найти ее, понять ее. Думать о том, что она где-то терпит лишения, находится в опасности, было невыносимо, бросить поиски он не мог. И он шел за ней, искал ее, отставая на шаг, но неуклонно настигая. Повторил, мрачно чертыхаясь на двух языках, весь их отчаянный путь, только совсем один... Одичал, поизносился. Так же погибал от непривычного ему холода, так же отстреливался от зверья, так же искал ночлег, с одной лишь разницей: у него были деньги. Зато он совсем не знал ни местной природы, ни нравов, ни пути... Погибал, но лишь представлял себе, что так же где-то погибает она - становилось больно, поднимался на подгибающиеся ноги и шел, и тянул усталого коня... Шел он не наугад: он шел по следам парочки, и милиция всей страны вытягивалась в струнку при виде его удостоверения, привычно-небрежным жестом предъявляемого им на местах.
   Нет, здесь странного тандема еще не видели. Приметы записали, усердно склонившись над столом. Единственным, кто не проявил никакого внимания к волшебному удостоверению, был молодой старшина с веселыми голубыми глазами, который невозмутимо лущил семечки, сидя на ступеньках.
   Старшина, выплюнув последнюю шелуху и с наслаждением потянувшись, как раз вознамерился отвалить в неизвестном направлении, когда его остановили грозным окриком из окна:
   - Сергуньков! А ты шагай к себе в Речное. Звонили от вас. Что-то там случилось, не то черти там разбушевались, не то ведьмы, короче нечистая сила. Разберись и доложи!
   При первом же упоминании нечистой силы Макс вздрогнул и стал прислушиваться к разговору милиционеров, а когда Сергуньков, усмехнувшись ("Разберемся!"), вышел, Макс рванул за ним. Так и выехали: милиционер на велосипеде, Макс - за ним верхом.
  
   Да, Алена в приступе ярости взлетела. Она попыталась повторить свой подвиг снова, но пока ничего не вышло. Однако все в голове, все это не более чем самовнушение! Все еще дрожа от бешенства, Алена настраивала себя на полное выздоровление, и одновременно обшаривала глазами окрестности. Вскоре она увидела остановившуюся лошадь Касьяна, такую уже родную лошадь, не одну тысячу километров намотавшую бок о бок с ее Воронком.
   А рядом с лошадью в высокой траве лежал Касьян.
  
   Ах, как сейчас пригодилась бы магия, самая чуточка магии! Просто посадить Касьяна на коня, чтобы отвезти в больницу. Или лучше - телепортировать его в Москву. Или руками унять его боль. Или что там мы еще обязаны уметь. Разозлиться не выходит до такой степени, чтобы снова получилось немного колдовства. Сейчас некогда и вспоминать, как удалось взлететь. Сейчас здесь умирает безобидный таежный бес Касьян.
   Его лицо все разбито. У него сломаны, скорее всего, все ребра. И ноги. И рука. А может, обе. У него голова проломлена поленом. Его волосы все в спекшейся крови. У него кровь такая же, как и у людей, и он так же дышит, и он в общем тоже смертен, просто жизнь его гораздо длиннее могла бы быть, если бы не люди.
  
   Тащила по лесной тропе наугад, знала от Касьяна, что где-то за чащей крупный поселок, шла туда (назад было ближе, но там их не ждали). Голову Касьяна замотала обрывком сменной рубашки. На явно сломанную руку наложила шину из двух толстых палок. Ноги его примотала его же курткой одну к другой. Среди некоторых пожиток, навьюченных на седло Воронка, была и прожженная, выцветшая плащ-палатка; на эту плащ-палатку был уложен Касьян. Веревкой, которой до этого были связаны ноги Касьяна, плащ-палатку Алена привязала к седлу, и вот так медленно пошла.
  
   Приходилось выбирать в этой нехоженой чаще такие тропы, чтобы без потерь протащить бедного Касьяна. Приходилось обходить овраги и буреломы. Короче, через часа два Алена уже совсем не представляла, куда идет. Не позволяя себе отчаиваться, она лишь периодически оглядывалась и смотрела на Касьяна, который не приходил в сознание и хрипло дышал открытым ртом.
  
   Алена сидела, прислонясь спиной к стволу сосны, рядышком с немного притихшим Касьяном. Расседланные лошади стояли неподалеку; горел маленький костер. Есть Алене было нечего, и особенно страшно хотелось пить.
   Алена заблудилась. Поняв это, она решила дождаться утра, с тем чтобы по своим же следам вернуться назад - все остальные действия могли для Касьяна кончиться плачевно. И вот сидела так уныло, уже стало темнеть, и тут за своей спиной Алена услышала треск ломаемых веток.
   Не передать ужас, который моментально наполнил все ее существо. Медведь! Точно! И фырканье еще какое-то, и тяжелые шаги! Алена бесшумно вынула из ножен свою шашку, поднялась на ноги и замерла, повернувшись лицом к опасности (в иных случаях стоять лицом к опасности куда менее страшно, чем спиной). Сделав еще один беззвучный шаг от костра, чтобы лучше разглядеть приближающееся нечто, она увидела среди деревьев силуэт коня, а рядом с ним человека. Человек остановился, увидев блеснувшее длинное лезвие, но совершенно спокойно вынул сигарету, сунул ее в зубы и чиркнул спичкой. И тотчас крошечное пламя осветило уголки поднятого воротника, спутанную челку и блестящие глаза Макса Миллера по прозвищу Казбек.
  
   - Казбек, дружище мой... Как же ты меня нашел?
   За плечом у Макса висело охотничье ружье, несмотря на теплую погоду он был в телогрейке, перехваченной широким армейским ремнем.
   - Ну, как...Нашел.
   Его акцент звучал как музыка, его лицо казалось родным и теплым, близким.
   - А в тайге? Или у тебя собачье чутье?
   - Да какое чутье! - он усмехнулся, стряхнул пепел сигареты и снова затянулся. Алена смотрела на него во все глаза, все еще не веря своему счастью. - Это Яна. Я был в райцентре, когда тут все произошло. Там говорили про нечистую силу, ругались, - он затушил окурок и зябко сунул руки в карманы, подняв острые плечи. - Я так и понял, что это ты.
   - Спасибо.
   - Приехал, торопился. А тут... Орут, руками размахивают. Пьяные. Только Яна услышала меня. Она навела меня на твой след. А там уже просто было.
  
   На опушке леса Макса ждала телега, запряженная клячей. К телеге Макс вышел безошибочно, несмотря на непроглядную темноту и непроходимые чащи. Подобное умение всегда вызывало у Алены зависть, как и все, что было ей самой недоступно. В телеге сидела Яна, на козлах же, вертя головой с соломенными нечесаными волосами - парень в кителе летчика, брат ее Семен. Семен Тимофеев активно помогал укладывать переломанного Касьяна на телегу, причем внешний вид (особенно, некоторые физиологические отличия) его нисколько не напугали, а наоборот, привели в полный восторг. Так и было видно, что наконец-то в его жизни начали сбываться те волшебные сказки, которыми его так давно уже развлекала его сумасшедшая сестра.
  
   При свете тусклых ламп в приемном покое районной больницы бесконечно усталый хирург осматривал только что поступившего пациента. Он сосредоточил взгляд на пробитой голове, делая вид, что не замечает вполне конкретных рогов, и избегая поднимать глаза, чтобы не натолкнуться на раскрытую "корочку", сунутую ему под нос сопровождавшим раненого человеком в штатском ("штатское" от долгого шатания по таежным тропам выглядело не очень). Хирурга злила эта "корочка" до такой степени, что рога его вообще не волновали. Ну мало ли какие встречаются патологии, а вот стращать врача "корочками" - совсем уж последнее дело...
   Одна из сопровождавших пациента девушек тоже нуждалась в медицинской помощи, но персонала не хватало, строго говоря, врач был всего один. А сестра... ту рога напугали гораздо сильнее, чем "человек в штатском", и она убежала. Вот такие вот дела.
  
   - Нет, пуля останется.
   Алена переглянулась с Яной. Макс в это время на свет изучал рентгеновский снимок переломанных ребер Касьяна.
   - Что, насовсем? - поинтересовалась Алена.
   - Видите ли, барышня. Доставать пулю небезопасно. Сейчас она прочно обосновалась в стенке сердца данного... ммн... пациента, и находиться там может бесконечно долго, тогда как оперативное вмешательство в его случае означает верную смерть.
   Макс на минуту отвлекся от созерцания снимка.
   - Дело в том, доктор, что наш друг с этой пулей жить тоже не сможет.
   - Она серебряная, - на полном серьезе сообщила Яна врачу.
   Хирург дико посмотрел по очереди на каждого из сумасшедших собеседников. Он начинал думать, что видимо серьезно переутомился на работе.
   - Все в порядке, - успокоительно произнесла Алена. - Мы вам очень благодарны. Мы что-нибудь придумаем с этой пулей.
   - Имейте в виду, - на всякий случай предупредил хирург. - Пулю ни в коем случае нельзя трогать. Если для него это важно, - неожиданно для самого себя продолжил он, - мы сможем сымитировать изъятие пули.
   - Что, простите?
   - Очень просто. Эффект плацебо. Мы покажем ЯКОБЫ извлеченную пулю вашему товарищу. Это окажет на него весьма плодотворное психологическое воздействие. Ему станет гораздо легче. Увидите.
   - Да! - воскликнула Алена, перепугав врача. - Да, как и у меня все прошло само собой после стресса, так и к нему вернутся его способности! Но боль! Он же чувствует боль, и боль останется?
   - Ну, боль можно будет объяснить оперативным вмешательством... Так вы говорите, пуля причиняет беспокойство?
   - Когда он бегает. Он так говорил.
   - Сделаем повторное обследование... Жаль, нельзя собрать консилиум...
   - Почему нельзя?
   - Не из кого... И все же, полагаю, целесообразнее, точнее, конечно же, безопаснее, оставить эту пулю на месте.
   - Что ж! Нужна только пуля аналогичная, серебряная, и дело в шляпе. Когда он очнется от наркоза?
   - Через два, самое большее через три часа. Вообще организм очень крепкий, другой бы не выжил. И пуля эта еще...
  
   Шутка ли, серебряная пуля на излете 20 века в сибирской тайге! Телепатически Алена воззвала к оставшимся в Москве друзьям. Мысленно видела свою большую бесшабашную компанию, но кто мог теперь откликнуться? Один Вася... Ему и пришлось рыскать по свету в поисках заветного сувенира. Нашел.
   Принес в больницу, зажав в кулаке - ох, давно не видела Аленка верного дружка! Красивый, спокойный, как индейский вождь. Молча улыбнулся Аленке, крепко пожал руку Максу и замер, уставившись на Яну. Конечно, глаза-бриллианты.
   Деформировал пулю, приводя ее в состояние б/у. Глаза все вскидывал свои бездонные на сибирский самородок, все не мог налюбоваться холодной прозрачной голубизной. Яна была и впрямь хороша: вся словно пронизанная светом, тоненькая, улыбчивая. Не вязалась эта утонченная девочка с обликом поселка, в котором ее нашла Алена. И не блаженная она вовсе, стопроцентно нормальная. Виновата ли она, что ее представления о мироздании столь различны с общепринятыми? Среди иноходцев она дома; Алена намерена забрать ее с собой. Школу Яна уже закончила, теперь свободна и никому не нужна здесь. Огранить сей алмаз, и выйдет то еще сокровище.
   Как не нужна! Неподдельное горе в глазах Сени Тимофеева. Как уезжает! Куда? В Москву? Вы с ума сошли? Яна смеется, и как они непохожи, эти Тимофеевы! А где искать-то ее теперь? Хоть улицу скажите, Москва поди большая.
   - Сивцев Вражек, - хитро улыбаясь, сообщил ему Васька. - Долетишь?
   - Долечу, - не мигнув глазом, заверил летчик Тимофеев.
   - На чем летаешь-то?
   Сеня с едва заметной досадой ответил:
   - На Як-12...
   - Не долетишь, - безжалостно приговорил Васька.
   Ну, а пока прощаемся, дорогие мои друзья-товарищи. С Касьяном надо еще побыть, его косточки не так скоро срастутся. Бросать его нельзя, бедовый он.
   Или погулять на воле хочется? Уже в состоянии свободной, всемогущей волшебницы? Без страхов, без боли наконец?
   Ни слова не скажет Макс, голову лишь упрямо наклонит. Гуляй. Один раз нашел без всякой там магии, и впредь найду, а пока гуляй.
   Ни слова не скажет, и зря. Он никак не ожидал, что Алена не поедет с ним домой. Просто виду не показывает. Да, она нашлась, она теперь в порядке, все хорошо. Все хорошо, просто она не со мной. Просто она не моя.
   Он так и стоял в коридоре местечковой больницы, упрямо расставив ноги, держа руки в карманах, уставший, молчаливый Макс, человек с непроницаемым лицом, с обманчиво-спокойными глазами, вот каким он стал - их застенчивый, полный романтических фантазий, неприметный Макс.
   Ему последнее время постоянно было холодно, он думал - найдет ее, и казалось... что как-то само собой... она догадается... и в общем ему станет теплее. Но не стало; он не привык истерить, но сейчас чувствовал лишь вползающий в сердце холод.
   Иногда ему казалось, что хомут, в который он когда-то впрягся, становится тяжелее, уже непомерно тяжел для него.
   Так долго искать, переживать за нее. И все это только для того, чтобы снова расстаться, без права переписки, на неизвестный срок, потому что чем дальше, тем более непредсказуемым становилось поведение Алены, вплоть до ощущения, что она может и вообще не вернуться никогда.
   Он стоял и смотрел на Алену, которой дикое путешествие по непроходимым чащам пошло только на пользу, судя по всему. Вот какой стала их Алена, их хмурая замкнутая Алена. Да ее не узнать.
   Быть друзьями, быть одной компанией, объединенной общим взрослением, хорошо это или плохо, если влюбился в доверчивую подружку, которой кажется вполне естественным, что друг ищет ее по всей Сибири? Ну они ж друзья. Братишки. Глаза незамутненные, на душе легко, на душе праздник, все хорошо, ведь друзья рядом. Сжимает их руки, его и Васькину, улыбается, крайне довольная. Вернулась сила, выздоравливает Касьян, все хорошо, все хорошо.
   Яну там не обижайте. Яна! Смотрит ясными глазами на неожиданно материализовавшуюся грезу, на смущенного и улыбчивого Ваську. Взглянет, то смеется, то взгрустнет. Хочется сказать, глядя в шальные светло-голубые глаза: ты, Яна, Васю-то нашего не обижай... Мягкое сердечко-то у него, учти...
   А Касьян, глядите! Раздает медсестрам автографы на снимке своей рогатой головы. Вот и хирург смущенно тащит снимок. А то доказывай потом, что не пьян был! Сколько ж раз вы его на аппарате рентгеновском отсняли, гиппократы блин? Он мало того что своей пулей будет на всех рамках металлоискателей звенеть до конца жизни, так еще и фонить начнет с вашей помощью! Инчи переглядывались с улыбками, прощались на том.
  

"Столько дней

Он не зная правды просто шёл за ней,

Убивая навсегда свою мечту.

Но только ту, кого не мог понять,

Только ту, он и не мог забыть --

Так может быть...

Столько раз

Он пытался всё сказать ей как сейчас.

Никого не подпуская никогда.

Слова -- вода

И нельзя согреть

В своей душе те кусочки льда.

Не зная боли, не зная слёз

Он шёл за ней в неволе у шипов этих роз,

Аэропорты и города он проплывал, не зная,

Собирая в сердце лишь кусочки льда.

В сердце лишь кусочки льда..."

Л.Агутин, В.Пресняков

   О здравствуй, вечный город. Проклинала тебя, скучала по тебе, родной.
   Добрый вечер, суетливые улицы. Наконец дома. Это ничего, что несколько лет детства отдано Парижу - я всегда была москвичкой. Ты понятен мне, милый город. Да, я полюбила Питер и повержена Ригой. Это ничего не меняет. Я все равно вернусь. Каким бы ты ни был, мой город, ты мой. Зато среди миллионов тех, для кого ты всего лишь источник порока, и миллионов тех, для кого ты - недосягаемая, манящая высота, и среди миллионов тех, кто видит в тебе второе, но поносит за первое, - среди всех них я одна из немногих, для кого ты действительно родина, величавая и обширная, надменная и надежная. Пусть ругают тебя, горделивую Москву - это просто зависть. Твоя душа для всех открыта, ты всем даешь приют. Ты принимаешь назад даже тех, кто обижает тебя, кто превращает тебя в место воплощения своих порочных желаний, а потом тебя же и винит во всех своих заслуженных бедах. Ты такая одна - большая мама. Эти стоптанные тротуары, запыленные скверы и раскаленные летом мостовые - путь детства. Моего детства, детства моих родителей и даже бабушек с дедушками. Сколько минуло лет, как их детские поношенные ботики топали этими дорогами в школу и обратно! Нас растил город, столица. Нам неведомы простор и тишь провинций. Коренные москвичи высокомерны, очень. Горда собой Кадашевская набережная. А Сивцев Вражек не горд. Здесь сыро, тихо. Дом на слом, косая дверь. О милая Москва. Как я люблю тебя. Этот запах старины. Эта теснота, этот мещанский уют. Эта беззаветная бедность рабочих окраин в опасной близости с беспредельным шиком новорусской жизни. Это разухабистое разгильдяйство и беспечное бесстрашие. Эта жажда новостей, неуемное молодое любопытство и наивное простодушие стариков. Смесь европейского City и восточного базара. Деревенская простота и хваткий ум. Здравствуй, родина. Здравствуй, дом Кэри. Ты помнишь еще ее? Когда-то, уж больше полувека назад, она росла здесь. Играла, хулиганила, училась.
   Сюда вернулась после смерти.
   Дом! Ты растил ее. Ее друзей. Для чего? Для чего? Я для того и живу здесь, в ее доме, чтобы никогда не уходила боль. Я в Москве - и боль вспыхнула.
   Клены, липы, открытые окна. Свежее, умытое грозой утро. Мне больно, и эта боль навсегда. Здесь больше полувека назад жила девочка, и она умерла. Здесь каждый скол штукатурки на стене - чья-то трагическая история. А я вернулась. Я вернулась домой, я руки приложу к этим ранам на стенах, и стены мне расскажут о судьбах безвестных, навсегда канувших москвичей, которые росли здесь, играли, хулиганили и учились, и однажды в жизни совершали совсем маленький, даже незаметный, но Поступок. Эти судьбы, эти жизни, я нанижу их на нитку, на бесконечную нитку Истории. Ты безумно трагична, Москва. Ты еще бесприютнее, чем рок-н-ролльный страшный Питер.
   Господи! Когда-то мы мотались ночами по затерянным в лабиринтах спальных районов флэтам, чтобы послушать гитару и помечтать вслух о том, что не будет Совка. В тех крошечных квартирах негде было спать, отовсюду разбегались тараканы и пахло газом, но неизменно у входа встречала нас желтая лампочка - лик московской хрущобы, глаз добра и беды, маяк в ночи и символ убогой жизни.
   А над моим подъездом нет даже этого примитивного фонарика!
   Здесь я живу. Не заперто. Уезжая, я забыла закрыть дверь. Что ж, тем лучше: ключа давно нет в рваном кармане. Ну здравствуй же, Москва 1996-го...
   - Здорово!!! - вопль раздался (хочется сказать, с ясного неба, но это произошло в помещении) внезапно и с пустого места. Васька и Макс только что вернулись с крестин сына Стаса Журавлева, рожденного ему его законной женой Машкой. Они едва успели повесить куртки и рассесться на своих кроватях, когда в комнате и раздался этот вопль, когда до боли знакомый голос проорал над их головами:
   - Здорово!!!
   С потолка посыпались фиалки, парни обалдело вертели головами, смахивая с волос цветы. Потом фиалки сменили мелкие серебряные монетки, а когда цветочно-денежный дождь прекратился, посередине комнаты материализовался Емеля. Такой довольный, такой цветущий, никаких следов мучительной смерти, или там мучительного плена... Хохотал, поднимал с пола цветы и подбрасывал их в воздух. Васька и Макс разинув рты наблюдали этот феерический концерт. Они оба вскочили, таращили глаза, не совсем уверенные, что не перебрали на крестинах и что Емеля не мерещится им... Однако он был слишком реален для галлюцинации. Жали руки, сгребали друг друга в объятия, хохотали. Сбегали к ларьку за пивом, остаток вечера и всю ночь до рассвета не могли расстаться, расспрашивая вернувшегося Оттуда и рассказывая сами. Бесконечно счастливый Емеля, и бесконечное счастье тех, кто снова его увидел среди живых...
   А он еще, полный этого вот неизбывного счастья, завернул в третий эскадрон, широкими шагами направился к Ераню и, хохоча радостно, наслаждался суеверным крестьянским ужасом отшатнувшегося к стене Гришки. Вот счастья-то было! Ерань трижды широко перекрестился, Емеля не пропал. Ерань шагнул вперед, всматриваясь прищуренными, от природы хитрыми глазами в лицо воскресшего товарища, молча, не доверяя ничему, кроме своих ощущений. А когда решил, что Емеля таки жив, какая радость осветила его худое подвижное лицо!
  
   Возвращение второе: Алена на пороге общаги инчаков. Васька курил у подъезда, задумчиво глядя в пространство, когда она нарисовалась из-за угла верхом и сразу же заулыбалась Ваське. Спешилась прыжком, привязала Воронка к коновязи. Васька поспешно выбросил окурок, обнял ее, потрепал по плечу и сказал тихо: "Пойдем, дома Макс, он будет так рад!"
   О да, как же она изменилась, вот лишь здесь, в привычной обстановке, Ваське стало очевидно: война изменила Алену. Несомненные успехи многократно умножили ее уверенность в себе, добавили ей чувства превосходства, отпустили на волю все ее амбиции. Любое препятствие теперь она воспринимала как вызов, стараясь смести с пути все, порою в том числе и то, что даже и не начинало ей мешать. Такого слабого места, как любовь, в ее душе больше не было, не о чем было печалиться и плакать...
   Поскакала по ступенькам впереди Васьки, звеня шпорами, пролетела коридор, в комнату почти вбежала, Макс успел только повернуться и уставиться на нее, и только совершенно слепой не увидел бы, каким радостным удивлением загорелись его глаза. Не веря своему счастью, он сделал шаг вперед и замер, ширилась растерянная улыбка, короче, у него совсем сорвало крышу. Васька за спиной Алены отчаянно просил высшие силы вложить в эту бестолковую голову немного больше прозорливости и тонкости, как же она умудряется совершенно искренне не замечать всего этого? Бедный Макс. Она его в гроб вгонит когда-нибудь. Вот она уже у него в объятиях, тревожно констатировал Васька. Не расслабляйся, Максюха, не привыкай к хорошему, она еще будет исчезать не раз из города и из твоей жизни. Но вот уйти и оставить в покое она даже и не подумает. Только Максу засветит нормальное спокойное счастье с другой, как тут как тут - появляется наша Аленушка, и все с начала, и все понеслось, только с его стороны все серьезно, а он для нее - братишка, и не более.
  
   Где робкая Машка, а где грубиян и, как все мы знаем, преступник Стас Журавлев? Алена недоуменно пожимала плечами, раздумывая над феноменом их любви. Замужняя Машка изменилась, в ней появилась мудрость и зрелость, вот так, не погуляв, не насладившись юностью в полной мере, она превратилась в жену и мать. Улыбаясь мечтательно, Машка наконец-то без какой-либо зажатости рассказывала любопытной Алене о натиске, предпринятом в ее отношении Стасом. Увлеченный Стас не замечал никаких преград, идя к цели напролом, но при этом от него исходила волна нежной заботливости, в которой так нуждалась осиротевшая Машка. Стас не из тех, кто способен на предательство, говорила Машка. Пока еще ни разу за 2 года она не пожалела, что уступила Стасовым настойчивым ухаживаниям. Ну да, ну да, рассеянно кивала Алена. А прошлое его тебя не пугает, надо полагать... Вообще такая беспечность весьма характерна для иноходцев в целом как народа - для них все нормы и условности не более, чем пыль...
   Машка со слезами на глазах заступалась за своего мужа. Ведь он совсем изменился, он так много пережил за последнее время, а кроме того, Игорь... Он живет в Стасовой душе и поныне.
   Стас сам детдомовский, как и Машка. Родителей никогда не видел. В Москву приехал с тремя друзьями, которые ему ближе были, чем братья. Ну, чем занимался... Разбоем, чем. Рэкетом. Все его трое друзей погибли. Стас редко говорит об этом. А как на него похож ребенок! Глаза-огонь!
   Да, ребенок... Назвали Костиком. Алена улыбалась, стараясь удержать между ресниц слезы.
  
   Яна, веселая глазастая девочка Яна. Упорно величает Алену Сашей, упоенно играет с детьми, с многочисленными учениками, с будущими волшебниками. Сама еще почти ребенок, ну конечно...
   Количество учеников Алена увеличила, едва вернувшись. Добавилась Яна, добавился еще Витя, мальчик, случайно встреченный при выполнении задания. Единственным недостатком Вити было его абсолютно человеческое происхождение. Причина для его обучения существовала: парень пережил недетское унижение со стороны взрослых и в виде осколков был подобран Аленой, обогрет ею и приведен в веселую семейку учеников. А жизнь, она покатилась потихоньку своим чередом.
  
   В уютный дом на улице Варварка уходил после уроков Венька. Он жил с Журавлевыми, сероглазый волшебник, сирота с рождения, жутко благородного происхождения, начисто обделенный наследством. Веньке уже стукнуло 10 лет, в июле он вернулся из Парижа.
   Уютный дом на Кадашевской набережной ждал находящегося ныне в Париже Жоржа Монтескье, подвижного, неутомимого восьмилетнего французского дворянина, безупречно говорящего по-русски. Уютный дом, заботливые няньки, две любящие названные сестренки. Родной матери он не помнил, а внезапно вернувшуюся с затянувшейся войны Алену сначала не узнал. Однако стараниями Розы, преданно любившей и блудную Алену, и Егора, мальчик хранил о своей юной приемной матери лишь самые прекрасные воспоминания, и радость встречи была неподдельной. Но Егору предстояло вернуться в Париж, к учебникам, а Алена удалилась в Сивцев Вражек.
   Пропахшая насквозь затхлой стариной квартира Кэри ждала ее. Подъезд, похожий на рваную рану в чреве дома. Оконные рамы, когда их открываешь, они впускают влажный воздух с запахом старых деревьев, осыпаясь клочками бурой краски и отколовшимися щепками. За прошедшие в запустении почти три года здесь все покрылось пылью и патиной. Кажется, проржавел водопровод. Зато память, она здесь во всем.
   Каждый раз, открывая дверь квартиры, Аленка представляла, что Кэри идет рядом с ней. Она видела маленькую руку с бледной суховатой кожей, толкающую дерматиновую обшивку двери. Беспечная Кэри, как хорошо было в твоем обществе, как притягивала и твоя конурка, тесно заставленная ветхозаветной, купленной еще при царе горохе мебелью. Беспечная Кэри, излучавшая радость жизни и уверенность, что все будет хорошо, и что надо жить, и надо радоваться, и надо спешить.
   Алена не разобрала оставленных Кэри здесь вещей и не принесла своих, кроме самого необходимого вроде гитары, чайника со свистком и подаренного ей Васькой маленького телевизора. Так и жили в этом странном доме тончайшие фарфоровые чашки из сервиза на 12 персон; так и стояли молча в углу гостиной давно остановившиеся напольные часы с маятником, а посередине - круглый стол, и скатерть с бахромой посерела, но сохранилась... Гостей Алена рассаживала на засаленном диване с высокой спинкой (салфетка со спинки исчезла еще при Кэри). Спать она ложилась на кровати с металлическими шишечками, на спинке которой висела на ремнях ее шашка в обтянутых черной кожей ножнах, с обычной раздвоенной рукоятью и заплетенным в косичку истрепанным темляком. Телек поставила на тумбу для белья напротив кровати в спальне. Своего телека у Кэри не было, зато был магнитофон "Весна", этот современный предмет обихода она освоила самым первым, еще до знакомства с Васькой. Магнитофон Кэри уже давно сломался, но Алена его не выкидывала, так и лежал рядом с телевизором. Комнаты маленькие, но стены довольно высокие, и обои разрисованы Кэри, и уже отваливаются у потолка, и потолок немного желтый. Верхний свет давно не работает, только розетки (их Кэри меняла году так в 1986, вместе с проводкой). Но самая засада в этой квартире с ванной.
   Ванны нет, есть какое-то фаянсовое корыто, куда можно встать ногами и включить над головой душ, при этом вода немедленно расплещется по всей ванной комнате. Интересная конструкция.
   Самодельный смеситель на кухне в виде двух соединенных резиновых трубок тоже очень радовал всегда Аленку.
   Справедливости ради надо сказать, что у плиты и раковины Алена практически никогда не проводила время, поэтому посуда спокойно продолжала дремать в старинном буфете и вспоминать более веселые времена.
   В этой квартире Алена обычно находилась одна, и обычно вместе с ней там присутствовала Кэри, невидимая, неосязаемая, безмолвная Кэри, как посланец детства, ангел беззаботного веселья, нежной дружбы, сбывающихся надежд и реального чуда.
  
   - Повтори еще раз, что ты сказал.
   - Я так понимаю, ты все прослушала.
   Алена прилетела в Сонный мир на зов неизвестного ей волшебника. Она никогда прежде не видела Тана, хотя и знала, что именно он должен был стать ее учителем в очень далеком теперь детстве. Учитель, усмехалась Алена.
   Тан встретил ее на пороге избушки, завернувшись в длинный плащ с капюшоном. Молодой, видимо выглядит так, как выглядел перед смертью. Серьезный слишком. Говорят, он был в плену, но не сдался и был отпущен на свободу. Горделивый, а взгляд ледяной. И говорит по-инчански.
   - Я сказал следующее: по нашим данным, в ближайшее время будет попытка со стороны Феи убить или взять в плен некоего "десятого". Я долго пытался понять, что означает слово "десятый", но прости, не знаю. Миф тоже не особо понял, что имеется в виду. Да, Миф? - Тан оглянулся назад.
   Миф вышел из избушки и встал рядом с Таном, опираясь на меч. Этот волшебник выглядел попроще, его серо-голубые глаза изливали тонкие лучи света, лицо было приветливым, хотя и немного печальным.
   Уставшие они какие, подумала мимоходом Алена. Не хотела бы я знать то, что узнали они за свои прожитые жизни и принятые смерти.
   Это ради Мифа разговор идет не по-русски: Миф не жил в России и не видит повода изъясняться на русском языке. Да и вообще стоит привыкать: здесь, в Царстве, нет русского, как нет английского, нет и французского, как нет немецкого.
   - Возможно, имеется в виду некто из числа 25 Великих, - предположил Миф.
   - Я знаю, кто имеется в виду, - кивнула головой Алена, огорошив волшебников и давая понять, что если ничего дельного они сказать не имеют, то пора и честь знать.
   И тут как по команде головы инчей повернулись на восток.
   - Я слышу зов, - сообщил Миф, подставляя лицо лучам солнца.
   - Я тоже, - подтвердил Тан. - Летим, посмотрим, кто орет.
  
   Орал Емеля.
   Он размахивал какой-то дубиной, отбиваясь от банды звероподобных оборванцев; его правый бок был залит кровью, глаза горели бешеным огнем, но он сражался один против десятка и не мог отступить: в траве валялся Макс; при виде его безжизненного тела Аленку словно ударило током.
   Нет, Макс не погиб. Он упал из рук Феи после удачного броска мечом, совершенного Емелей. Меч пронзил Фею насквозь, и она выронила свою жертву. С довольно большой высоты головой вниз.
   Еще Кэри в свое время упоминала, что ищет среди иноходцев некоего "десятого", но так и не нашла. Так что слова волшебников Алене ничего нового не открыли. Теперь Алена была уверена, что десятый и впрямь - Макс. Все одно к одному. Вот уже и покушаются.
   Собственно, бой на том и закончился, как всегда - пронзенная насквозь Фиолетовая Фея улетела восвояси латать дыры в своем лиловом одеянии, и прислугу отозвала. Можно было перевести дух и оглядеться.
  
   Емеля выглядел плачевно. Он стоял, опираясь на подобранный в траве меч, и слабо улыбался, бледный, измученный, устремив взгляд на своего хладнокровного учителя, на надменно-равнодушного Тана.
   Алена испуганно смотрела, как рубашка Емели все быстрее набухает кровью.
   - Блин! Ему больно, наверное! - сделала она потрясающий вывод.
   - Что у него может болеть? Он же Вернувшийся, - сухо заметил Тан, цинично рассматривая своего бывшего ученика.
   - Я умираю? - печально спросил Емеля у Алены.
   - Ну, помереть - не помрешь, ты ведь уже умер, насколько мне известно, - продолжал Тан. - Но вот кровь стоит поберечь...
   Помедлив, Тан подставил плечо Емеле, перекинув его руку через свою шею.
   - Пошли, хороняка. В избушке отлежишься.
   - А я сознание-то хотя бы могу потерять? Оно у меня есть? - еле слышно спрашивал Емеля (слишком тихо и печально, так и напрашивался вывод, что он прикидывается).
   - Вот заодно и узнаем! - бодро откликнулся Тан.
   - Скотина, - прошептал Емеля и опустил ресницы.
   - Ты подумай, он еще и ругается, - сам с собой удивлялся Тан.
   Не давая себе труда вникать в разговоры на чужом наречии, Миф шагал рядом, думая о своем. Макс шел позади всех, шатаясь, потихоньку отходя от шока и сердито бормоча что-то по-немецки.
  
   В это трудно было бы поверить, но иногда Емеле надоедало амплуа клоуна. Оно надоело ему и в этот раз, когда было по-настоящему больно, когда от потери крови у него пересох, как ему казалось, весь организм, и сердце стучало, выбиваясь из сил. Он не допускал мысли, что умрет, но чувствовал себя отвратительно, и так захотелось ему тепла, обыкновенного человеческого тепла, от которого он когда-то так храбро отказался, когда ему казалось, что жизнь бесконечна и наполнена удивительными открытиями.
   Уверенный в своей, в общем-то, неотразимости, он собрал последние силы и потащился к своей Вике, которую не видел ни разу с тех пор, как вернулся. Не видел, потому что тепла не хотелось, а захотелось только сейчас.
   Вика встретила его на улице, он предупредил ее мысленно заранее о своем приходе. Она была напугана и обрадована одновременно. Она сидела на детской площадке, рядом с ней стояла коляска. В ее глазах читалось священное уважение: она так и знала, что Емеля способен и не на такое, он смог прийти к ней даже сейчас, когда на его могиле мило цветут посаженные ею маргаритки. Милый, думала она. Милый мой, муж мой.
   Емеля же, позабыв о своей ране, пялился на коляску.
   Так. Значит, она времени зря не теряла. Хм. Ну конечно. А чего еще ждать? Ты ж умер, дружок. И маргаритки, опять же.
   Он даже не заметил, как она прекрасна, по-прежнему прекрасна. Ей уже за тридцать, а она смотрится даже моложе, чем была во времена их бурных разборок под названием семейная жизнь.
   Вика проследила за его взглядом, она немедленно изучила его мысли, да и выражение его лица не оставляло ей никаких сомнений. Вика нахмурилась. Она отодвинула коляску, встала, отвела Емелю в сторону. Вот тут, в стороне от столь милого, столь мирного предмета, как коляска с младенцем, она раз и навсегда объяснила Емеле его место в ее жизни.
   Она не потеряла способность наносить словами неизлечимые раны. Она была оскорблена. Емеля, какое блин право ты имеешь на меня, какое ты имеешь право диктовать мне, рожать ли мне детей, любить ли мне мужчин? Кто ты мне, в конце концов? Не ты ли послал меня на хрен еще тогда, когда я навязывала тебе свою любовь? Ты тогда сказал, кажется, что любовь есть ни что иное, как выдумка поэтов. Знаешь, как больно мне было слышать от тебя такое?
   Емеле было трудно говорить, даже стоять. Он искоса смотрел на Вику, молча ее слушал, потом оперся о спинку скамейки, потому что ему требовалось немедленно присесть, а лучше прилечь, но не позволил себе такой слабости, а просто выслушал до конца хладнокровное послание на три буквы, такое хладнокровное, что понятно было: окончательное теперь, и кроме шуток. Хотел остаться, довести разговор до такого же конца, как и всегда - то есть до ничьей по очкам, но понял, что сейчас позорно упадет в обморок, поэтому, собрав волю в кулак, улетел, не прощаясь лишь потому, что на слова не осталось ни физических, ни душевных сил.
  
   Сказки, бесконечные прекрасные сказки. Мир сказок, Сонный мир. С детства приученные к этим местам, иноходцы их не боялись, были готовы к нападениям, умели обороняться. Знали, как излечиться, в случае не вполне удачного исхода боя.
   А на самом деле иноходцы совсем не знали Царство.
   Дремучий лес, его дебри и поляны, избушка, неизвестно кем и когда срубленная на юго-восточном краю леса, да слухи, что на востоке за Великой рекой и на юге нет ничего, кроме черной выжженной пустыни. И что на севере за Иверой лишь бесконечный лес... Пустыня и лес поглотили земли Инчей, поглотили навсегда. От таких горьких мыслей инчакам было жутковато искать обитаемых земель, рискуя каждую минуту попасть в царство зла... Вот и не искали... А между тем в Сонном мире еще было на что посмотреть. Так, по крайней мере, считал Емеля.
   Рану свою он к тому моменту полностью вылечил, во всяком случае, ту, что на теле. О ранах сердечных он никогда вслух не упоминал и внешне упаси Бог ничего никому не показывал.
   - А Долина тюльпанов? - вопрошал он экзальтированно. Он сидел в седле и размахивал руками, помогая себе в живописании местных достопримечательностей. - Ты когда-нибудь видела что-либо более прекрасное?
   - Я хочу напомнить, что и долины твоей я тоже никогда не видела, - опускала его с небес на грешную землю Аленка.
   Копыта их коней мягко ступали по замшелой тропинке. Тихий осенний лес сонно расступался перед ними, неслышно вздыхая и оставаясь в недоумении, что понадобилось этим человечкам в необитаемых дебрях? Да пусть их едут...
   - Хм, - удивлялся Емеля. - Не видела Долины тюльпанов? Белых, как снег, и красных, как кровь? Да на что ты потратила 20 лет своей непутевой жизни?
   Аленке было немного не по себе. Емеля передал ей просьбу самого Аненика - приехать в его замок, и, увидев, как та испугалась, вызвался проводить. Вот только этого не хватало Алене. Аненик, миф или реальность, он ждет ее для каких-то там переговоров, этот одноглазый старик с трубкой в зубах, старый пират. Даже если он и не одноглазый, видеть его Аленка совсем не горит желанием. Аненик! Его склоняли по-всякому, пропадая в безнадежных схватках с судьбой. Уважение к сюрреальному прародителю прививалось маленьким иноходцам с раннего детства; ему молились, на него уповали, от него ждали справедливости, иногда и помощи, но никогда не получали ничего.
   - А между тем в Долине тюльпанов водятся крылатые кони, - воодушевленно рассказывал Емеля, и непонятно было, правду он говорит или сыплет небылицами, да впрочем, как всегда.
   Почему бы в Долине тюльпанов и не водиться крылатым коням?
   Вот Емеля всегда готов был прийти на помощь. Он не ждал никаких просьб или призывов. Он чувствовал наперед все, что доводилось переживать близким ему людям.
   Так радовались, что он снова с ними... Назло всем мыслимым и немыслимым законам мирозданья. Наслаждались зрелищем смеющейся синеглазой рожи, наслаждались бесшабашной и задорной болтовней. Знали, что под защитой сейчас, и лишь временами, в моменты наивысшего веселья, вдруг накатывало оно, ощущение мимолетности, неизбежной потери, конца всему. О, будь вечен, Емеля.
  
   Посланника, который как правило забирает из лап Феи умерших инчаков, в тот день видели дважды. Он пронесся как вихрь мимо них сначала в попутном направлении, прижимая к себе седока, чья голова безжизненно болталась из стороны в сторону; по пятам за посланником неслась безобразная толпа упустивших добычу нелюдей. Емеля и Алена не отказали себе в удовольствии пресечь преследователям путь и немного размять старые кости, помахав мечами. Посланник лишь раз обернулся, не сбавляя аллюра.
   И второй раз попался он им навстречу, теперь он во весь опор летел один - за новым потерпевшим. Ветер трепал его темно-синий плащ и рвал капюшон, закрывавший лицо. Вот работенка, размышляла Алена. Он что, так целый день носится? Он что, один на этой работе? И ночью все так?
   Емеля до самого замка Аненика пел народные песни, пребывая в самом радужном настроении. Через спокойную Иверу переправились по шаткому подвесному мосту; пронизанная солнечным светом Родниковая роща встречала их на противоположном берегу. Белоствольные березы, в траве рассыпана поздняя земляника, Емеле подпевают сойки (он считал, что сойки, а там кто знает) на все голоса... Роще не было конца. К вечеру пошел дождь, путники зябко поднимали воротники, потуже затягивали ремни, чтобы не упустить остатки тепла. Мокрыми, замерзшими руками сжимали поводья. Темно и мокро; слава Солнцу, совсем рядом ободряющий голос друга, можно протянуть руку - он в ответ протянет свою. Замка достигли уже совсем скоро.
   То, что называли кто замком, кто дворцом, на самом деле оказалось одноэтажным охотничьим домиком, навевающим мысли о безмятежной сытой Европе. Коней сами завели в стойло, расседлали, задали им овса. Не столько устали, сколько замерзли. Сами вошли в дом, оказавшийся пустым. Внутри домик выглядел гораздо солиднее, чем снаружи. Даже малость пугал несоответствием. Куда-то, например, из прихожей вела лестница. Тут же, в уютно освещенном свечами небольшом зале, Емеля по-хозяйски развел очаг (никаких русских печей, ни Боже мой), нашел и налил им вина. Только уселись выпить, услышали топот копыт на улице, поневоле вздрогнули. Алена подошла к окну и выглянула наружу - это явился посланник, он был не один, он нес на руках свою ношу, еще пребывающего в тумане смерти погибшего инча. Посланник зашел в пристройку, и вышел уже без ноши. Не успела Алена поведать Емеле эту захватывающую новость, как дверь открылась, и посланник вошел в комнату. Сейчас ему было не до маскировки. Он привалился к дверям спиной, отбросил мокрый капюшон и развязал тесемки плаща. Темные миндалины глаз скользнули по лицам гостей, прежде чем их заволокла боль. Дождевая вода стекала с него на пол, дождевая вода и кровь.
   Помогли ему расстегнуть ремень, снять разрезанную кольчугу и мокрую суконную рубашку, напоминавшую старинную моряцкую робу. Молод был посланник, совсем мальчик. Емеля успел подхватить его в тот самый миг, когда ноги уже отказывались держать его; Алена и Емеля суетились, пытаясь понять, чем и как помочь раненому. Еще не теряя сознания, но уже не находя сил говорить, мальчишка встал на дрожащие ноги, прижимая к ране на груди сплошь залитую кровью, как показывают в фильмах ужасов, сорочку, и подошел к столу, а на столе стояла миска, а в миске была вода. Мальчишка отнял от груди руки, попытался намочить в этой воде куски ткани, заранее же приготовленные и лежавшие на том же столе. Вот как, у него тут все продумано! Вода живая, конечно. Не сумев как следует намочить ткань, паренек снова вознамерился упасть на пол, и снова был поставлен на ноги Емелей. Он был легкий, Емеля удерживал его без труда, а в это время Алена разорвала его сырую от крови рубашку сверху донизу и увидела чудовищную рану на груди, пузырящуюся при выдохе алой пеной, и про себя отметила, что нормальный человек уже бы умер. Молча, сосредоточенно Алена промывала эту жуткую рану вымоченными в живой воде кусками ткани; мальчик балансировал на грани отключения сознания, но даже не стонал, лишь глаза его закатывались от боли. По мере того, как в миске кончалась живая вода, а на полу росла гора окровавленных тряпок, парню становилось немного лучше; в конце концов он уже стоял сам и даже попытался сам перебинтовать себя, но Алена сердито убрала его руки и перевязала его рану так, как научилась еще на войне. Несколько глубоких вдохов через страшную боль, пара секунд на то, чтобы убедиться, что сознание не покинет его в самый неподходящий момент; скованно двигаясь, облачился в сухую чистую рубашку, которую извлек из сундука; взглядом дал понять, что теперь все в порядке, и перешел к делу:
   - Хорошо, что вы уже здесь. Так пойдемте.
  
   Алена до последнего ожидала, что посланник приведет их к Аненику и оставит. Однако посланник, проведя их по лестнице на второй этаж и пригласив в большой полутемный зал, никуда не ушел. Напротив; затопив камин, он устало опустился в кресло сам и велел сесть гостям. Тут до Алены начала доходить истина.
   Этот вот невысокий, ладно скроенный, темноволосый паренек, этот бесстрашный всадник в синем плаще, от скорости которого зависела жизнь каждого из инчаков... Загадочный посланник, который прилетал неизвестно откуда на взмыленном коне, взваливал умершего на коня и, отбиваясь в случае необходимости, увозил его неизвестно куда - это и был Аненик?
   Необычного разреза, очень черные глаза, глаза дьяволенка. При хрупком телосложении взгляд высокомерный. Такой чудной акцент - не все и не сразу понятно, устаревший диалект, что ли... К Емеле он обращался как к другу, называя его почему-то Гором.
   - Люди! - нервно говорил Аненик, держа все еще руку на груди. - Их все больше, а нас все меньше. И Фея все веселее, заметил? А Фее можно все. Можно спокойно глушить зов о помощи - единственную надежду инча на пороге смерти. Можно заметать следы, заставляя меня часами кружить в поисках. И ей это все позволяют. А нам только нельзя, нельзя, нельзя, - сердито выговаривался в адрес Емели Аненик. У него явно был сегодня неудачный день. Ведь иногда умершего никто не провожал и не защищал, и стервятники успевали забрать его. И тогда - плен. Потеря. Да и, надо полагать, дырка в груди не добавляет инчу веселья.
   Аненик медленно поднялся, принес кружки. Разлил из жбана нечто, подогревавшееся над огнем. Вручил кружки Емеле и Алене - в глаза не смотрел, оставаясь сосредоточенным на своих мыслях.
   - Глинтвейн, - уронил он. - Пей, Арик.
   Арик? В переводе на привычный русский это означает стрелок, или возможно стрелец. Это он к ней так изволил обратиться, что ли? А тем временем инфернальные глаза Аненика уже смотрели прямо на нее.
   - Вот для чего я позвал тебя. Уж прости, к вам мне нельзя. Ни одно колдовство не поможет мне перенестись к вам. Так что слушай.
   Алена слегка нервно внимала. Она еще не освоилась с мыслью, что одноглазого старика придется забыть.
   - Десятый Фее очень нужен. Суть же беды состоит в том, что десятый совсем не обучен магии, насколько мне известно... Ну хотя бы основное. Телепатия хотя бы. Пригодиться может все, ты же знаешь. Пусть практически бесполезно в ее присутствии колдовство, однако оно может элементарно помочь ему не попасть в плен.
   - Зачем ты мне все это объясняешь, Аненик? Я знаю это все и сама. Сказал бы лучше, кто этот десятый.
   - Все что мне известно, это то, что его настоящее имя Дубравка, но мы знали его как Жука.
   - Потрясающе, - уныло сказала Аленка. - Это еще меньше, чем я ожидала.
   - Вы его знаете, он уже с вами, - уверенно сказал Аненик. - Имя его теперешнее не знаю, знаю лишь, что он чистокровный человек.
   - Хорошо. А кто тогда предыдущие девять? Что за дебильные ребусы?
   Аненик глотнул вина и с нежностью перечислил:
   - Крапива, Ирис, Дым, Гор, Клен, Олень, Волк, Иней и ты, Арик. Гор перед тобой.
   Алена перевела глаза на Емелю.
   - Может, ты мне пояснишь? Господин Гор?
   - Да зачем тебе? Ты же знаешь, про кого речь.
   - Знаю ли я? Одни догадки, вот и все! Крапива - это поди Кэри.
   - Возможно, даже скорее всего.
   - Вот Кэри знала всех, да где она теперь, Кэри!
   - Крапива отдыхает, она отсюда далеко и в безопасности, - твердо ответил Аненик, и Аленку кольнуло - он и про Костика знает, может сказать, где он сейчас... Вспомнила, как они пытались защитить Костика, и как он неизвестно куда пропал...
   Аненик шагал по комнате, прижимая руку к груди, и тихо рассуждал:
   - Знаю все про судьбы людей. Вижу их как перед собой. Могу и обязан им помогать. Ничего не знаю о судьбах инчей. Ничего не дано знать об их жизни кроме обрывочных данных, выстраданных Вишней в состоянии транса. Разгадываю, как могу. Иногда ни черта не понимаю.
   - Вишня - это гадалка из пещеры оракула?
   - Да. И она наша с тобой сестра, - он строго взглянул на Алену и продолжал: - Она тоже пытается как может помогать инчам. И мы просто ждем, когда все закончится, и все вместе соберутся здесь, в этом доме.
   - А все должно закончиться? - испуганно спросила Аленка.
   - Ну, когда-нибудь, - дернул плечом Аненик. - Никогда еще такого не было, чтобы все мои друзья, все десять Великих инчей, были одновременно в Мире, были одновременно в такой опасности. Всегда был кто-то, кто может подстраховать, но в этом веке вы все там! Фея охотится на вас, Крапива ей мешала - она попыталась убить Крапиву. Это ей не удалось. Крапива жива и до недавнего времени продолжала охранять вас. Дым попадается в подстроенную Феей ловушку и должен погибнуть, но Крапива с помощью Саника отбивает атаку, Дым в безопасности. Клен. Вы все готовы были умереть, но не отдать Клена, и Фея сдалась без боя. Обрати внимание: и оберега при вас не было, и вы были не все вдесятером, но она все равно испугалась. Далее настал срок Ириса, ему было немного отмеряно, но Фея перестраховалась и подстроила поножовщину, в результате которой расстается с жизнью и Ирис, которого здесь ждали и охраняли, и Гор, которого никто не ждал. Ириса я увез, а Гора не нашел. Зато его нашла Фея.
   Алена вздрогнула. Она никогда не задумывалась, каково было Емеле умирать.
   - Он попал в плен уже во второй раз. И во второй раз сбежал. Это был его собственный опаснейший выбор - терпеть по закону или сбежать на свой страх и риск. Сбежал - и к вам... На смену Крапиве. Устала Крапива, она заслужила отдых. Ну а теперь, Арик, настал черед Дубравки. Был бы Дубравка обучен, он очень сильный маг. Но он по недоразумению, как мне кажется, с подачи Феи, живет в теле человека. Удобно убивать его!
   Алена уже научилась понимать диалект, на котором говорил Аненик. Она слушала и следила за ним взглядом. Говорил Аненик эмоционально, лицо его было подвижно и выразительно, глаза горели. К своим гостям Аненик испытывал явное безоговорочное доверие, словно бы хорошо знал их, знал давно. А минутой позднее Аненику почудился зов. Он вздрогнул и мгновенно преобразился. Все теплое, домашнее, что ненадолго позволил он в себе обнаружить, исчезло. Несмотря на его малый рост, опытному бойцу Аленке было сразу видно, что с Анеником шутки плохи, и недоброжелателям лучше с ним не связываться. Выверенными движениями Аненик натянул свою рваную кольчугу, древнюю, как само Царство; опоясался ремнем, к которому были пристегнуты ножны вовсе не инчанского меча, а такой, же, как у всех, обыкновенной шашки; его брови были нахмурены, кулаки сжались. Топот копыт был последним звуком, оставшимся после него.
  
   - О каком обереге ты говорил?
   - У вас есть оберег, я через Крапиву передавал вам его. Когда расстался с жизнью Димень, помнишь? Крапива передала тебе деревянные подвески.
   Алена подняла глаза на Аненика. Какие еще подвески?
   - Она передала мне сверток, я не разворачивала. Я отдала его Игорю.
   Аненик вздохнул; бесконечно усталыми глазами он смотрел на пылающий огонь, стоя у решетки и опираясь о каминную доску. Ночь никак не кончалась; не дождавшись Аненика из его новой вылазки, Емеля ушел спать, беспечный Емеля. Только Алена не смогла уйти, она с безотчетной тревогой ждала мальчика с черными глазами, волновалась за него, и он вернулся. Он не снимал теперь кольчугу, но и так было видно, что сквозь наложенную повязку, сквозь робу и доспехи на его груди проступила кровь. Но Аненик не привык обращать внимание на такие мелочи, он знал, что все заживет, заживет уже к утру. Разговор продолжился.
   - В этом свертке был оберег.
   - Я не очень верю в подобные вещи.
   Аненик криво улыбнулся.
   - Эта вещь не нуждается в твоей вере в нее, и ее сила не зависит от твоей веры. Найди ее.
   - Почему я? - вдруг спросила Алена. - Почему ты обратился именно ко мне? Почему не Емеля? Не Тан? Не Миф? Не царица? Они сильнее меня. Все сильнее меня.
   - Арик, не задавай мне глупых вопросов, прошу тебя, - поморщился Аненик. - Потом поймешь. Потому что Тан в другом измерении, не в вашем Мире. Потому что Миф плечом к плечу с Таном. Потому что Гор у вас ненадолго. И потому что Рона стара, а ты должна занять ее место.
   - Что?! Что, повтори!
   - Станешь царицей.
   - Аненик, ну пожалуйста! Можно кого-нибудь еще, не меня? Я не хочу, я хочу просто жить, просто, не как символ, не как жертва завета, не как бесстрастное безликое Добро! Ну не мучай ты меня, сам же сказал, брат ведь мой! Костика отняли, друзья погибают, так еще и это...
   Аненик схватил ее за плечи и легонько встряхнул.
   - Почему ты не спрашиваешь про Клена?
   - Про кого? - у Алены мгновенно пересохло горло.
   - Как же вы не можете при жизни вспомнить друг друга, хотя ходите рядом, задевая плечами? Ну как это устроена ваша земная память, мне непонятно... Клен, твой Клен. Он жив, Арик. Его увели за собой мудрецы. Это было его собственное желание, и в Мире он был в последний раз. Он сам так хотел. Прости.
   - Я могла бы его увидеть?
   - Я и сам хотел бы его увидеть, - вздохнул Аненик и уселся в свое кресло, и усадил Алену. - Да, послушай насчет Гора.
   Опечаленная Аленка слушала как сквозь туман, все стояло перед глазами голубоглазое веселое лицо Костика, и сладкая, страшная боль разливалась внутри. Любовь, какая непреодолимая, опасная штука эта любовь! Его уже так давно нет, а любовь есть.
   - Понимаешь, - говорил Аненик, - Гор ведь не совсем правильный Вернувшийся. Он, как я уже говорил, самовольно сбежал из Черного замка. Во-вторых, он напросился в Мир против всех правил. А нам нельзя нарушать все эти законы, Арик. Это опасно, понимаешь?
   - Что значит "напросился в мир против всех правил"?
   - Любой вернувшийся, которого отправили в Мир, имеет гарантированный запас энергии, он питается от общей энергетической сети, как и все. Только не Гор. Энергия Гора ограничена. Ни к каким сетям он не подключен.
   Честно говоря, так вдруг захотелось, чтоб все вокруг были обыкновенными людьми, и никогда не знали бы ни Аненика, ни волшебства, ни жизни после смерти, ни соответственно сопутствующих их образу жизни опасностей и потерь, вечных потерь...
   - Аненик, почему мы такие?
   Аненик удивился так, что повернул голову и уставился на Аленку. И так как Аленка и сама отлично знала наизусть все анналы истории народа Инчей, относимые официальной наукой не иначе как к мифам древнего мира, то оба они рассмеялись, и Аненик отвернулся с улыбкой на устах.
   - Устал, - тихо сказал он. - А ты?
   В колеблющемся свете очага Алена смотрела на гордый профиль Аненика, на его тонкую руку, привычно обнимающую аскетичный набалдашник утопленной в ножнах рукояти неизвестно как попавшей к нему казачьей шашки. У него есть такая знакомая Алене манера слушать собеседника, устремив взгляд куда-то внутрь себя. Он ни на кого никогда не смотрит снизу вверх. Брат? Мифический прародитель, грозный повелитель неуправляемых инчаков. Оказывается, ты существуешь. Стало быть, и Атлантида не выдумка греков? Аненик вздохнул, поднялся и ласково положил руку Алене на макушку.
   - Послушай, что я скажу. В очень тяжелом положении, например, по пути в проклятый Черный замок, найди способ уведомить меня. Твой зов она будет глушить, но все же... ты попробуй. Ты скажи это Дубравке. Ты скажи остальным. Ваше единство, оберег и зов о помощи помогут вам. Если я... Я должен услышать, я должен знать, что вы в плену, и я вас выручу. Напасть на Черный замок я смогу лишь один раз, и поэтому я очень прошу: зовите изо всех сил.
  
   "Он жив", - сказал Аненик. Практически, это звучало как успокоение: не только Костик жив (несмотря на то, что он столь явно умер). Живы все. Где-то отдыхает солнечная Кэри. На кого-то, не на нас уже, изливает свой живительный свет Димка, Господи, как не хватает нам Димки! Нам не увидеться при жизни, это уже было бы слишком. Надеюсь, Игорь рядом с Кэри, иной жизни для него нет. А Емеля так рвался назад, к нам, что порушил к чертовой матери все устои, невзирая на последствия.
   - Аненик перехватил Кэри прямо по дороге в Черный замок. Иначе ей оттуда бы уже не вырваться. Кэри правильно поступила: она отчаянно звала, и Аненику было легче ее искать. Он успел вовремя. Несдобровать бы Кэри, если по-другому повернулось... - рассказывал Емеля по дороге назад. Им необходимо было посетить оракула, там Алена рассчитывала прояснить кое-какие моменты. Вишня, так звали таинственную девушку, что веками раскидывала свои карты в мрачной темной пещере. Вот и в этот раз все было так же. Алена вошла одна, без страха. Что более страшного может она узнать после того, как в 1992 году здесь ей отчетливо предсказали, что ровно через год не станет на земле ее Костика? По каким бы причинам это не произошло, итог один: боль от потери. Никогда не забыть ей того дня. Лица Костика, его похолодевшей руки. Хотел, не хотел, сам выбрал или не сам... Мрачное время, холод в душе... Начало 90-х запомнилось Алене как сплошная ледяная зима, как бесконечный февраль. Не хочется вспоминать, а вспоминается. Вот и сегодня, вот сейчас, что-нибудь предрекут.
   Вишня находилась в трансе, как и всегда. Ее большие карие глаза затуманились, безупречно прекрасное лицо было отчужденным и далеким. Она веером разложила свои карты по столу, покрытому бархатом. Карт было пять.
   Почему не десять? Ну давай, расскажи мне, кто же наконец этот десятый, мать его? Что ему грозит, как его уберечь? Почему я должна заботиться о нем, когда у меня полно других насущных проблем? Это ведь не Макс, не так ли?
   Рассматривать карты весьма мешали серые и белые крупные, похожие на птичьи, перья, непрерывно сыпавшиеся с потолка пещеры. Алена сгребала перья со стола и вглядывалась в разложенные карты.
   На первой карте, против воли гипнотизировавшей, завораживающей, разрывалась и рассыпалась бисерная корона, наподобие той, что носят малыши. Сверкающие бисеринки неумолимо разлетаются во все стороны бесконечной вселенной, а из глубины, из тьмы поднимается бледная вытянутая физиономия в обрамлении сиреневых волос и, разевая рот, начинает смеяться в лицо Алене.
   Тряхнув головой, Алена отрывается от карты и, сделав вдох, переводит взгляд на следующую.
   Обнаженный до пояса мужчина умирает под пытками. Он вздернут на дыбу, его голова висит безжизненно, не давая увидеть лицо. Волосы темные - вот все, что понятно. Он едва слышно стонет, с его лица стекает и капает на пол кровь.
   - Кто это? - спрашивает Алена, и, не получив ответа, смотрит на следующую карту.
   Лучше б не смотрела.
   Что можно увидеть в кромешной тьме вонючего подвала? Можно почувствовать, как сотни метров стен давят на макушку, как плесень пробирается в самые легкие, как железо врастает в запястья, когда висишь, прикованная к склизкой стене. Какие примитивные у вас пытки, мадам! Средние века. Да неужели прогресс вам ничего не подсказывает нового?
   Шутите, шутите. Недолго осталось шутить.
   Здесь никто не услышит, сюда никто не прорвется. Тем более что вас и вовсе никто не ищет.
   Умирайте. Я не интересуюсь ПОКА ЕЩЕ ЖИВЫМИ.
   Угли глаз, ее черных как космос глаз - рядом. То ли видно, то ли померещились.
   С громадным усилием Алена оторвала взгляд от этой карты - словно из могилы вылезла на белый свет.
   На следующей карте сквозь огненную стену летит человечек на коне. Да-да, на крылатом коне. Он пригнулся к шее коня, и горячий ветер нещадно треплет его волосы и одежду. Он не замечает, что его одежда горит, и горят серебристые крылья коня.
   На пятой карте Алена против воли рассчитывала увидеть сцены спасения из подвала, но увидела совсем не то.
   На пятой карте с заломленными назад, связанными руками идет паренек. Стражники в сверкающих шлемах ведут его, подталкивая иногда копьями. Он освещен садящимся солнцем, он идет на суд ли, на смерть ли, и одного только взгляда на его гордую фигурку достаточно, чтобы узнать Аненика.
   - И это все? - с отчаянием спросила Алена. - А нельзя прояснить хоть что-нибудь? Да на хрена такие предсказания, если все равно ничего не понять??
   Глаза у Вишни полны такого сострадания, что Аленке стало плохо. Это вот ее совсем добило. "Что? Что?" - шептала Алена, протягивая к гадалке руки. Ведь она знает, знает все. Сказать только не может, одно и остается - плакать по ним, по ПОКА ЕЩЕ ЖИВЫМ.
   И когда Алена поднялась и направилась к выходу, гадалка сорвалась с места, подбежала к ней, схватила за обе руки и сказала тонким звенящим голосом:
   - Когда полная луна взойдет над очищающим огнем.
   Умоляющим был взгляд гадалки, но ничего больше она не смогла сказать.
   - Алена, поборемся, поняла? - строго заявил ей Емеля, дождавшись, чтобы Аленка вернулась к нормальному восприятию действительности. Слезы бессилия были вытерты, все обидные слова в адрес оракула выкрикнуты, все претензии к Всевышнему высказаны. Он смеялся, глядя на ее бешеную ярость. Смеялся искренне, а потом платком утирал ей слезы.
   - Пошли отсюда, пошли в мир. Надо отдохнуть.
  
   Но прежде чем можно было бы действительно отдохнуть, надо было выполнить некоторые заброшенные Антоном обязанности организационного плана. Осуждать Антона, исчезнувшего из Мира окончательно, никто не брался, зная, какого кошмара пришлось ему насмотреться. Перед исчезновением Антон забыл назначить двум оставшимся без присмотра инчанским эскадронам командиров (Инга, ставшая командиром первого эскадрона после смерти Димки Мухи, погибла на войне, а командиром второго давно уже была Алена, также не вернувшаяся вовремя с войны). Но тем не менее, полк существовал, в нем служили иноходцы, им необходимо было как-никак платить жалованье, ставить их на дежурства, следить, чтоб выходные тоже иногда у них наступали. Появление наконец хоть кого-то из начальства означало конец анархии. А больше всего инчаки устали от хаотичного поступления в их головы приказов царицы. Все мечтали, чтобы задания снова начали фильтроваться через командира полка. Алена тоже, на радость им всем, считала такой расклад наиболее целесообразным.
   Власть Алена узурпировала без каких-либо колебаний, как всегда. Однако после долгого вольного шатания собраться с мыслями и погрузиться в нудный организационный труд ей было тяжело с непривычки. Посещения штаба полка были стрессом как для нее, так и для подчиненных. Она сердито топала кедами по тесным коридорам и отдавала приказы неприятным голосом. В штабе служили комиссованные иноходцы, уже самим этим фактом жутко обиженные - свои обязанности они выполняли из-под палки. Палка в руках вернувшейся из небытия Алены их сильно взбодрила, так как вышеупомянутая Алена никаких приличий не соблюдала, выражалась максимально однозначно и была щедра на увольнения по статье. По ее словам, лучше набрать секретарш из гражданских, чем бесконечно заставлять работать это ленивое стадо.
   Но это было так, ни о чем - какие еще секретарши? Алена - и секретарши?
   Забросить все к черту Алена тоже не могла. Ее давним правилом являлось убеждение, что в случае, если ты не можешь избежать участия в неугодном тебе процессе - надо его возглавить. Под этим флагом Алена и жила всю жизнь.
   Поэтому отдохнуть как-то не вышло.
   Однако если штаб раздражал Алену, как и всякая прочая волокита, то сама по себе служба ее даже где-то радовала. К 1996 году в составе полка не осталось ни одного раздражающего ее бойца, читай - ни одной глупой девицы. Без временно отсутствующего командующего состава дело не остановилось, работа в городе продолжалась своим чередом. Все держалось на младших офицерах и на вере в лучшее. Первый эскадрон постоянно пополняло подрастающее поколение, детишки, среди которых столь приятно было находить очередные самородки. Дети росли, переходя из младших взводов в старшие, вырисовывались перспективные фигуры, постепенно уходили случайные. Дети учились исполнять Завет, ежедневно получали они уроки, ежедневно могли на практике убедиться, насколько усвоен материал и насколько им вообще все это по душе.
   В эскадроне насильно никого не держали. Алена не собиралась водить своих бойцов на сворке.
   Второй эскадрон уже составляли сплошняком избранные, что ни боец - бриллиант. Это были давние товарищи Алены, узкий дружественный круг, почти семья. Эскадрон был невелик, зато мощно сколочен - инчаки ждали больше года возвращения своего командира, и дисциплина не развалилась! Они верили Алене, чувствуя, что составляют значительную часть ее жизни, едва ли не главную. Для своего эскадрона Алена и раньше задания фильтровала, раздавая их с утра, как делала когда-то героическая Вика. Это оказалось несложно: просто вовремя записать поток сознания, несущийся от царицы, распределить его быстренько на заранее припасенном бланке и ждать следующего сеанса связи, вот и все. А, себя не обделить еще. Бойцы чувствовали бесконечную заботу, они знали, что им, каждому, достаются именно такие задания, которые подходят каждому конкретному инчаку лучше всего. Эскадрон работал как хорошо смазанный механизм. Каждая шестеренка сознавала свою незаменимость и на фоне своих успехов отдавала должное своему идейному вдохновителю - Алене Ластовецкой.
   Третий эскадрон, прикрепившийся к МЧС, жил отдельной замкнутой жизнью, его бессменный обожаемый командир Гришка Ерань наслаждался свободой самовыражения и преданно ждал Антона.
  
   Свое требовал и институт. С ним дело обстояло куда хуже. За партой Алена быстро засыпала, поэтому лекции чаще всего прогуливала, в результате чего на семинарах вообще ничего не могла понять. Трудно дался ей второй раз первый курс, самый тяжелый курс института. Однако способность приструнить свою лень, невероятно напрячься и все выучить за пару ночей у нее была, да и разницу в скорости течения времени между Миром и Царством никто пока еще не отменял. Так и училась: посещала дай Бог раз в неделю, но на первой же после восстановления сессии Алена продемонстрировала однокурсникам чудеса памяти.
   Это уже были новые однокурсники - прежние давно ушли вперед, навсегда оставив Алену позади. Ну так что ж - новые однокурсники так же, как и в свое время прежние, приняли ее в свои бесшабашные ряды. И побежала Алена по проторенной дорожке, убежденная, что смысл обучения в ВУЗе состоит в бесконечном веселье и в возможности найти и выразить себя. Милые безобидные шутки, милое внимание со стороны ребят - Алена на коне, бодра и полна сил, и все хорошо. В течение первого же семестра у Алены уже появился ухажер, в котором все было хорошо, кроме того факта, что сам он Алене не нравился. Это было вообще довольно симптоматично: Алене надо было выбирать самой, и она выбирала, сколачивая вокруг себя компанию, состоящую из прекрасных, умных, беззаботных мальчишек, собирала свою новую коллекцию индивидуальностей, объединенных молодостью, студенческой дружбой, постоянной взаимовыручкой, почти круглосуточным общением. Нет, она не могла постоянно бывать в этом кругу. Но она добилась того, что лишь тогда начинало светить им солнце, когда она появлялась на зеленой лужайке перед зданием института в своей невзрачной черной курточке и протертых джинсах; как-то незаметно добилась, чтобы весь мир для них сошелся клином на ней, хотя в группе было восемь гораздо более красивых, умеющих за собой ухаживать, раскованных в общении и старательных в учебе девчонок.
   И если вообще не рассказывать им про свое истинное происхождение, то можно словить совсем удивительный кайф. Кайф, который заключается в возможности как бы наблюдать жизнь со стороны, иногда лишь чуточку прикасаясь. Когда они принимают тебя за своего, за простого человека. Но если станет скучно, то улетим, они и мигнуть не успеют. И продолжаться это удовольствие может бесконечно долго, главное, чтобы по роковому стечению обстоятельств именно ей, Алене, не пришлось бы выступать в роли ангела-хранителя для одного из ее новых приятелей. Это грубо вернуло бы ее к действительности. К работе. К завету.
  
   Работы хватало, кроме шуток. Хватало и личных заданий в условиях неуверенного становления новой жизни в новой стране, когда люди от отчаяния совершали феерически глупые и непоправимые поступки; не было недостатка и в обычных милицейских операциях, для участия в которых Алене приходилось собирать весь полк, как-то мотивировать своих бойцов, зная, что в них завтра полетят бандитские пули ни за что ни про что, и Завет не причем... Во время совещаний командиров при планировании таких операций обнаруживалась острая нехватка Антона Казанцева.
   Антон был у них голова. Его авторитет в глазах Алены был столь велик, столь безоговорочно она доверяла его таланту, его опыту и знаниям... Алена мрачно грызла ногти, тихо матюкалась и признавала, что пойти-то за ней полк пойдет, доверчиво, слепо; но вот куда она его поведет, не имея опыта решения масштабных задач, не на смерть ли?
   Подобного опыта среди офицеров-инчаков не было ни у кого, все набили руку на камерных точечных заданиях, для исполнения которых выделяли одного-двух бойцов; по-крупному за них мыслил Антон.
   Теперь Антона не было.
   И вот тут нежданно-негаданно пригодился командир третьего эскадрона.
   Только произошло это далеко не сразу... А вот сразу по возвращении Алены имела место настоящая буза с перестрелкой в расположении третьего эскадрона - буйный ротмистр узнал, что непосредственно оказался под командованием девицы, и у него случился нервный срыв. Поводом к срыву стал строгий выговор одному из его подчиненных, устроенный новоявленным командиром полка Ластовецкой Аленой через его голову - признаться, неслыханное хамство, то всем ведомо, кроме разве что Алены. Гришка жутко разозлился, принялся непотребно ругаться и поносить все вышестоящее начальство начиная с Ластовецкой. Взбешенный Ерань напоминал драного кота перед боем - на полном серьезе, попавшим под его горячую руку всем как одному казалось, то зрачки его в моменты ярости сужаются в вертикальную полосочку. Успокоить разбушевавшегося мачо явилась сама Алена, в то время еще сама довольно сильно раздраженная свалившимся объемом работы, и оттого не готовая слушать истерики.
   Встреча двух вожаков была горячей.
   Прервать поток страшных ругательств и порчу эскадронного имущества Алене удалось, только лишь выпустив пулю поверх беззащитной головы впавшего в ярость Гришки. Вздрогнув, Гришка умолк, он был ошеломлен, но не сломлен. Уставил на Алену свои серые маленькие глазки, все приличные слова казалось повылетели у него из головы. Алена, не найдя никакого повода продолжать разговор, развернулась и вышла за дверь, туда, где стоял привязанный Воронок. Гришка, еще не остывший, столь же быстро последовал за ней, так и не обретя дар речи - разворачивая коня и глядя на ротмистра сверху вниз, Алена вдруг подумала: "Бешеная кошка и драный кот... отлично...". Не опуская своих огненных глаз, Гришка что-то беззвучно фыркнул ей вслед, дернув стриженой головой с русым чубчиком.
   Как Гришка сопротивлялся этому самозахвату власти! Ах, какими изысканнейшими эпитетами он награждал Алену и в глаза и за глаза! Веселые инчаки радостно транслировали Алене все эти умопомрачительные обороты, порожденные не испорченным чрезмерным образованием умом ротмистра Ераня. В ответ он получал полное игнорирование и бесился еще пуще, бедный. Молчала Алена нарочно, знала, знала по себе, что ничто так не выводит из себя горячего человека, как ледяное спокойствие оппонента. Но слабым местом Алены были эти крупные операции. Ерань тут своего не упускал.
   Совещания у Алены проходили несколько иначе, чем в свое время у незабвенного Антона. Антон-то вел со своей братвой приятельские беседы, задумчиво выпуская в потолок дым дорогих сигарет. Нервная Алена, исподлобья оглядывая своих командиров, молча слушала мнение каждого, все аккумулировала в своей голове и принимала решение в гробовой тишине, опираясь на интуицию, выбирая наиболее симпатичный ей из предложенных вариантов. Ерань являлся на совещания всегда крайне пунктуально, так же молча слушал, иногда поддакивал, но стоило Алене принять и озвучить решение, как тут же, не спеша и не переходя на личности, он разбивал ее план в пух и прах, убедительно доказывая свою правоту, свою простую сермяжную правду. Он просто умел организовывать масштабные операции, он просто был по-настоящему талантлив.
   Алену спасала только ее самоуверенность: ей и в голову не приходило, что Ерань ей конкурент - инчанского дела не знает, в подробности не посвящен, о чем с ним разговаривать прирожденным инчакам. Гришку удерживала на плаву такая же вера в себя, в свою непревзойденную звезду, он внутренне просто не подчинялся девчонке, да и все. Открыто конфликтовать ему не хотелось... Знал, что сам вряд ли поднимет на нее руку, а вот то, что она запросто его пристрелит - такие слухи ходили.
   В итоге полк выигрывал с любой стороны - оба самовыдвиженца были крайне увлечены работой, крайне были заинтересованы в успехах и победах полка, оба были крайне честолюбивы и оба охотно двигали общее дело фактически к одной и той же цели.
  
   С совершенно новой стороны удалось Алене узнать дружка ее давнего Емелю, когда она столкнулась с ним в "Детском мире". Алена в этом магазине намеревалась найти розовое платье с рюшами и кружевами для Веры ко дню ее рождения, а вот что там делал Емеля, понять было трудно. Сначала Емеля попытался прикинуться шлангом и сделать вид, что он забежал за спичками, но Алена прижала его к стенке, стараясь не пугать и не слишком нажимать, но таки выяснить, для кого же холостяк Емеля покупает погремушки.
   Емеля долго не отпирался; в кафе, куда они зашли с покупками, в ожидании чашки капучино он в нескольких словах рассказал о своей странной встрече с похоронившей его женой и ее неожиданно родившимся ребенком. Емеля был меланхоличен, выглядел немного уставшим, бледным. К себе был безжалостен, слов особенно не выбирал. Сообщил, что Вика переехала в Питер с одной лишь целью: никогда не пересекаться с ним на улицах.
   - А ведь Вика не работает. На что она живет? - некстати заинтересовалась практичная Алена, невольно проехавшись по обнаженным нервам Емели. - Ну, ну, что ты. Распереживался.
   Вскинул на нее свои прекрасные глаза. Она ждала, что он улыбнется, но напрасно.
   - А я ведь к ней шел, все время к ней. Знаешь, сквозь огонь. И получается, так если подумать, то теперь выходит, что не дошел... А ведь она ждала. И даже ребенок ее. Не могу объяснить. А ведь мог бы сейчас быть отцом.
   Емеля печально вздохнул. Печальный Емеля ассоциировался с Пьеро.
   - Как ты смог бы быть сейчас отцом чужому ребенку? Не понимаю.
   - А мне пофиг, что он чужой, - беспечно, не задумываясь, ответил Емеля. - Ей-то он родной.
  
   - Саня, я сделала все так, как ты сказала! Только это не помогло, - Яна тараторила, задыхаясь, так как счет времени шел на минуты. Алена нехотя оторвалась от чашки с кофе. Утро было, морозное ноябрьское утро.
   - Ты спрятала ключи от машины?
   - Да.
   - Он взял запасные, ты остановила лифт, в котором он ехал?
   - Да, - плача, крикнула невидимая Яна. Яна сейчас семенила рядом с потенциальной жертвой, со своим первым подзащитным.
   - Он вылез из лифта?
   - Да! И пока вылезал, запасные я тоже стянула!
   - Куда он идет?
   - Такси ловить!
   - Блин, - прокомментировала Алена. - Нельзя ему ноги переломать?
   - Сань!
   - Ладно, не ломай. Если он найдет машину, сядь туда же и пристегни его хотя бы. И смотри, чтоб он тебя не заметил! И сама там пристегнись, что ли.
   Алена отхлебнула кофе и снова позвала:
   - Яна!
   - Что? - крикнула Яна.
   - Когда машину занесет, ты там его голову прикрой. Ну придумай что-нибудь.
   - А водитель?
   - Ты ангел музыканта, а не водителя.
  
   Вот новый бриллиант в моей короне - Яна. Новый энтузиаст завета. Как они прекрасны, мои бойцы, мои волшебники. Как хрупки их жизни по сравнению с подавляющей мощью грозного Черного замка. С большей частью воинов своего второго эскадрона Алена вместе выросла, их связывали общие детские воспоминания, они вместе вникали в профессию, набивали одинаковые шишки. И совсем недавно все вместе побывали на войне. А та, первая война... Те, кто был с ней рядом тогда, где они теперь? Нечасто, но подкатывала непереносимая тоска по друзьям. Вся жизнь, весь мир делятся на "до" и "после", и прекрасное "до", это детство, это круг, в котором все - друзья, и вместе они - компания, банда, и каждый настроен на ту же волну, что и ты; а "после"... "После", это цепочка потерь. И вот Антон... Кто бы мог подумать, что буду и по тебе тосковать, и буду сейчас вспоминать, лишь вспоминать, как росли и учились. Как тогда вместе шли дорогами войны. Красавец и умница Антон. Казался всегда отстраненным, холодным. Но это не было правдой. Никакой долг не удержал бы тебя так долго с нами в одной компании, как удерживала дружба. Ледяной айсберг, ты тянулся к нам, тянулась твоя душа. Где же ты сейчас?
   Нечасто, но случалось, что такая вот тоска заставляла все дела отложить и пойти в общагу иноходцев, где в маленькой двухместной комнате жили Васька и Макс. Точнее, Васька, Макс и Васькина гитара.
  
   Да, изменились времена. Васька наконец получил диплом и вместе с Максом потерял право жить в ставшей уже такой родной комнате в общаге МАИ. Позади остались бесшабашные пьянки и круглосуточная движуха, не дававшая толком отдохнуть. И эта беззаветная бедность, и студенческий магазин, где продавали в долг бормотуху, и пустые макароны на ужин, а остатки их - завтра на обед... Если кто другой не сожрет... Прятали еду в шкафчик... Потом Толик слегка разжился деньгами. Потом стал зарабатывать Макс. Потом пошли дела в гору у самого Васьки... Потом прошла студенческая юность.
   Эта комната разительно отличалась от той, в которой Макса приютили в 1991 году на антресолях. Здесь было чище и уютнее. На полу блестел приличный линолеум, окна украшали жалюзи. Стены были обклеены обоями. Васька владел кроватью, Максу достался диван. В комнате имелся телевизор (его притащили от предков предыдущие жильцы и оставили за устареванием модели) и холодильник "Север". Между прочим, душ и туалет тоже были. Не комната - рай для того, кто девять лет прожил в общаге МАИ (минус год на фронте, семестр в больнице и еще два года снова на фронте). Честно говоря, Васька мог бы купить себе квартиру. Честно говоря, у него была квартира в Бутово. Он пустил туда пожить кого-то из бездомных инчаков и забыл потребовать освободить. Ему нравилось жить так. Он по ходу привык... Максу выбирать не приходилось. Его заработок мог обеспечить его только съемной комнатой в коммуналке.
   - Нет, десятый не Макс, - уверенно заявил Васька, стряхивая пепел в консервную банку. - Я точно это знаю, потому что давно уже всех пересчитал.
   Алена, как раз откусившая черствый пряник, поперхнулась и закашлялась. Вася не спеша сунул папиросу в зубы и хлопнул Алену по спине. Пока она приходила в себя, он уже поднялся и сходил за своим альбомом с фотографиями и стихами, за своей сагой. Тогда, перед войной, он был уверен, что саге конец, однако теперь только стало ясно, что финал обещает стать ярким и впечатляющим.
   Он показывал Алене свои изыскания, загибая пальцы. На самых первых фотографиях Алене было 12 лет. В списке она занимала начальные строчки, что было конечно приятно. Плаксивое настроение ушло, на любимые лица смотрела уже поспокойнее, хотя и было печально констатировать, что половины нет среди живых, а кое-кто сгинул неизвестно где. А подписи, некоторые из этих подписей резали по самому сердцу, и душа сжималась от точных Васькиных попаданий, от случайно отгаданных в свое время перипетий судьбы.
   - Кэри сказала мне, что нашла мол девятого, сказала, что это Макс. А десятый, сказала, еще к нам придет, - спокойно рассказывал тем временем Вася.
   - Казбек стало быть девятый... А сам он что по этому поводу думает?
   - Сам он об этом не думает. Он сразу сказал, что не верит в это и что Кэри просто подтянула факты под свою гипотезу. Ей надо было найти среди нас девятого, она и решила, что это Макс.
   - Но вот и ты, ты же включил его в свою сагу.
   Васька пожал плечами, посмотрел на фото Макса у костра в пилотке.
   - Мы просто дружим, вот и включил.
   Алена сомневалась в таком выводе. Она считала, что случайного во всем этом мало. Она задумчиво листала альбом, и первое цветное фото неминуемо привлекло ее внимание, тем более что это была ее фотка с конного завода. Угловатая хмурая девица в потешных розовых кроссовках и взъерошенный Макс (воротник куртки задран, сапоги в грязи), но самое интересное - это подпись.
   Алена прочитала цитату из песни Наутилуса ("Я пытался уйти от любви... я брал острую бритву...") и замерла, уставив распахнутые глаза в стену. Васька ждал этого, он возможно специально подсунул ей этот альбом.
   - Ну неужели ты этого не замечала? - тихо спросил он. - Ты слепая, Аленка.
   Алена, потерявшая дар речи, перед глазами видела лишь Макса, упорно продирающегося сквозь тайгу, влекомого лишь одной целью - найти ее. Совсем другими глазами сейчас видела Аленка эту картину. Лицо ее постепенно розовело, Васька молчал, глядя на нее исподтишка. Макс, он раскрыл это ради Макса. Ему надоело смотреть, как парень пропадает. Как он чахнет в расцвете молодости, не в силах будучи залечить свое раненное сердце в объятиях другой. И девчонки попадаются ему хорошие, красивые, умненькие, но этот ни в какую... вбил себе в голову Алену, и все... упрямец. Пусть все станет явным, пусть сдвинется с мертвой точки, пусть либо оторвется с кровью, либо срастется навек. Алена! Она способна причинить боль, он говорил это Максу. Он говорил ему, что затея бесполезна и опасна, что впереди ждут муки ревности, что играть как кошка с мышкой - это ее естественная потребность. Только безумец не примет во внимание столь тревожные факторы, как властная, неуемная натура, да и... да что говорить! А то сам не знаешь! Говорил, рискуя потерять друга. Макс не предал своей мечты, он не проронив ни слова выслушал тогда Ваську, свое решение оставил при себе, предоставив Ваське право думать, как пожелает. Он упрямый, Макс.
   Алена тем временем потихоньку отмерла и продолжила автоматически листать страницы. Среди прочих ей попалась фотография Игоря, сделанная скорее всего в ателье - большая, красивая, портрет. Игорь на этой черно-белой фотографии немного искоса смотрел в объектив, и в его спокойных глазах было такое странное выражение... сострадания, бесконечного сострадания.
   - Удивительно, - пробормотала Алена.
   - Заметила, да? - отозвался Васька. - Он словно бы здесь... уже умер, и...
   - И знает, что с нами со всеми будет, - договорила за него Алена.
   - И видимо, это не тихая смерть от старости в окружении любящих отпрысков.
   - И это не смешно, - закончила Алена.
   - Он был всего лишь человеком, ну хорошо, инчаком. Он ничего не мог предвидеть, так что не фантазируй.
   - Да, - согласилась Алена, погладив рукой фото. - Но такой взгляд...
   - Ты просто притягиваешь факты под свою гипотезу, - сказал с улыбкой Вася.
   - Вася, что ты еще знаешь? Ты ведь был у оракула.
   Васька вздохнул, откинулся на спинку стула.
   - Все, что я знал, уже не актуально. Я знал про появление Кэри и ее акцию спасения нас во время войны. Я знал, что нас десять. Что наше единство необходимо, а гибель хоть одного повлечет смерть остальных. Но это не гибель здесь, в Мире. Имеется в виду гибель Там.
   - Как ты думаешь, Игорь случайно возился с Журавлевым?
   Васька протянул руку и перелистнул несколько страниц альбома. На одной из последних красовалась свежая фотография Стаса Журавлева.
   - Я думаю, десятый - это он.
  
   Вечером с работы пришел Макс, ему первым делом показали то самое фото Игоря; следили за реакцией. Не успевший еще перевести дух с мороза Макс долго смотрел Игорю в лицо; потом закрыл фото рукой и со смешным акцентом негромко процитировал:
  
   "Жить вечно можно, только смерть поправ,
   Лишь смертью смерть поправ"
  
   Васька и Алена переглянулись.
   - Мы богохульствуем, господа, - предупредила Алена.
   - И потом, Игорь был всего лишь инчаком, - настаивал Васька. - Лишь Емеля знает, через какие страдания Игорь пришел к способности вот так смотреть. Но он действительно не был ясновидящим.
   - Когда полная луна взойдет над очищающим огнем? - спросила Алена у Макса просто так. Последнее время она всем задавала этот вопрос.
   Макс не знал.
   Ну еще бы.
   А Алена смотрела на него украдкой и думала, как же она умудрялась никогда не замечать эту сладкую боль, которую испытывает Макс в ее присутствии? А все потому, что ей это всегда казалось невозможным. Чтобы люди, создания Божьи, находящиеся по другую сторону бытия от нее, сами захотели приблизиться. Это же невозможно. Такого не было и быть не могло, в этом убеждена она была помимо сознания, помимо гордого нрава - она знала, что умна, сильна, опасна, а иногда забавна (самый забавный будущий геолог на потоке, о да), но вот чтобы до такой степени кому-то нужна... Такое открытие явилось к ней радугой с небес, и она пока что отказывалась верить в него.
   - Максим, а давно ли ты практиковал занятия магией?
   Неужели она могла никогда не замечать, что стоит ей назвать его по имени, и глаза его зажигаются искрами света? Да и каким образом могла бы она это заметить, если всегда называла его Казбеком? Снова представила его в сибирской тайге, замерзшего, исхудавшего, еле переставляющего ноги... Боль ударила в сердце. Максим, милый...
   - Я не практиковал занятия магией, - смущенно ответил тем временем Макс.
   - А надо практиковать. Ты же видел, как опасно ничего не уметь.
   - Хорошо, - покорно согласился Макс. - Но у меня ничего не получается.
   - У всех сначала ничего не получается. Я настаиваю.
   - Хорошо, - с растерянной улыбкой отозвался Макс. Алена боролась с кодексом, запрещавшим копаться в мозгах у товарищей без крайней на то необходимости. Ей хотелось чисто по-девчоночьи узнать, что он про нее думает.
   Победив в этой борьбе и вторгнувшись в его голову, Аленка с изумлением обнаружила, что думает-то он не по-русски... Н-да, не тот язык в школе выбрала...
   Мысли читать нехорошо, но вот то, что у него дыхание перехватывает - это и так чувствуется.
   Боже, как здорово. У человека из-за меня перехватывает дыхание.
   Ну и ладно, не буду читать его мысли. Немного сказки, немного чудесного незнания, недосказанности, волшебных догадок, случайных взглядов, случайных прикосновений. Это должно быть в жизни, даже если он боится мне раскрыться, так как знает, что существовал Костик, и его нельзя заменить никогда.
   Но тем не менее, этой сказки так не хватает в нашей земной жизни.
  
   Итак, Стас. Отлично. В смысле, какого хрена. Спасать Стаса, который меня терпеть не может с моей же подачи.
   Нет, это всего лишь мнение Васьки, Васька может и ошибаться, но по сути, других вариантов-то нет.
   Или мы плохо ищем.
   А вдруг кто-то из детей? А вдруг Виктор? А Яна не может быть тем самым Дубравкой?
   А вон тот мужик на улице?
  
   Родителям Вити Алена представилась как сотрудник Московской Службы Спасения. Сообщила, что имеется что-то вроде курсов для юных спасателей, на которых поднять парню самооценку не составит труда. На самом же деле она для начала запихнула мальчишку в спортзал в кучу других его ровесников, путь немного попривыкнет к будущим соратникам.
   Она твердо решила взять парня в обучение, но не знала пока, с чего начать. Все-таки он совсем человек, и рядом с инчаками не стоял никогда.
   Она все вспоминала то судейство и слезы пацана. Как захотелось немедленно обнять его и улететь подальше, и сказать ему, что эти судьи - всего лишь лишенные воображения люди, а он, Витя - у него еще все получится.
   Там не было справедливого проигрыша, там было бессердечное унижение не угодившего своим творчеством ребенка.
   Они летали в Царство на закате, они видели землю с высоты птичьего полета. Алена сказала Вите, что ей понравился его номер в конкурсе и что он, по ее мнению, как раз тот человек, который ей нужен. И что он станет вскорости ее помощником, но только для этого надо учиться много и упорно.
   Виктор осушил слезы и согласился.
   Ну, в принципе, можно будет учить всех троих неинчей одновременно: Витьку, Стаса и Макса.
   Ох, устала.
  
   В госпитале иноходцев всегда царила неуютная атмосфера - от бедности, от отсутствия должного руководства. Однако врачи, работавшие здесь, своего дела не бросали. Их пациенты составляли неизменный, относительно узкий контингент. Врачи привыкли к ним, полюбили их, своих непутевых клиентов. Вот новое лицо - Яна.
   Бледная, отчаянно-красивая, вся в переломах. Алена недовольна, мрачно выхаживает по палате, халат накинут на плечи, сапоги замотаны в полиэтилен.
   - А знаешь, почему ты вот сейчас тут отдыхаешь вместо того, чтобы помогать мне?
   - Потому что я попала в аварию? - предположила Яна. Она совсем не боялась грозной наставницы, чем немало выводила ее из себя.
   - Да нет, - Алена остановилась у кровати. - Это потому, что ты нарушила мои указания. Ты не послушалась меня, и что мы имеем?
   - Что?
   - Мы имеем одну больную амазонку, одного еле выжившего музыканта и одного незаконно спасенного водителя.
   Яна насупилась.
   - Ты слышала, я сказала тебе: прикрой голову музыканта. А ты что сделала?
   Яна не отвечала. Что сделала, то и сделала, чего обсуждать?
   - Ты отстегнулась и попыталась одной задницей усидеть на двух стульях, а такие фокусы мало кому удаются.
   - Причем здесь задница-то?
   - Ну хорошо, одним выстрелом убить двух зайцев, так тебе больше нравится? В результате: выполнение приказа было поставлено под угрозу срыва. Это первое. Второе: ты в больнице. Третье: твое присутствие обнаружено спасенным и он обивает пороги казармы в поисках спасительницы. Плохо, Яна. Двойка тебе.
   - Я кричала.
   - Кричала, потом хлопнулась в обморок, я знаю.
   - Там кровь была...
   - Да, музыканту пришлось туго, но он выжил. А все потому, что не надо, Яна, не надо совать нос туда, куда не велено.
   - Да вы же сами всегда так делаете! - возмущенно закричала Яна. - Что я, не знаю, что ли!
   - Мы, - Алена придвинула свой нос прямо к носу Яны и зашипела ей в лицо, - мы УМЕЕМ это делать, ясно? Мы точно знаем, что нашей задницы хватит и на то, и на другое, и что приказ будет четко исполнен, а сил останется и на второго, и на третьего участника мероприятия, ясно?
   - Да не кричи ты, - устало отмахнулась Яна. - Чего ругаешься?
   - Да это, знаешь ли, я еще не ругаюсь. И лучше нам не доходить до того, чтоб я начала ругаться, так что я пошла, а ты лечись быстрей и на работу.
  
   Иной раз Алене казалось, что весь мир сговорился свести ее с ума. Она искренне не понимала, почему окружающим так нравится испытывать ее взвинченные нервы на прочность, без конца подливая масла в огонь, и так уже пылающий в ее раскалывающейся голове. Особенно старался Ерань.
   На весь штаб, невзирая на попрятавшихся штабных, глаза сверкают, фуражка съехала на самый затылок, грудь колесом, чубчик взмок от гнева...
   - Александра! ... ! Я ж тебе говорил! ... ! ........!
   О чем он, морщась от боли в голове, мучительно соображала Алена. Никак не могла понять причину воплей.
   В руке у Ераня плетка, на сапогах шпоры - приехал верхом, спешил. У него интересный выговор, с сильным выделением "е" и "я":
   - Пятьсот раз говорено, не влазий ты в мой эскадрон... - шипел Ерань, с трудом владея собой.
   Алена помнила его с 18-летнего возраста. Ровесник Ваське и Казбеку, Ерань выглядел старше их, был более независим, самодостаточен, дружил особенно крепко с Емелей. На войне буквально притягивал к себе пули, на лечение времени не тратил, вечно ходил забинтованный, с кровавыми подтеками, невысокий, грациозный, смелый.
   Но характер... Ох, этот его характер! Ох, этот ротмистр Ерань... Взрывной, как порох, нервный, норовистый, как породистый конь... Лучший офицер полка. Умница. Что ж так сердце рвешь, было б из-за чего...
   Он доказывал что-то горячо и страстно, дрожа от ярости, а Алена просто молча смотрела на него, слушала простонародные речи и любовалась.
  
   Емеля весьма помогал Алене учить упрямых неинчаков. Помогал, посмеиваясь. Без него Стас бы и учиться не стал. Алена как учитель не отличалась особым долготерпением. Она показывала раз, другой. На третий раз уже кричала, далее замахивалась мечом, могла отвесить подзатыльник, могла выстрелить в белый свет, распугав воронье и добившись таким образом концентрации внимания... Любые признаки отвлеченности, лености или не дай Бог тупости несказанно бесили Алену. Кроме того, сама она двигалась и принимала решения на повышенной скорости, в связи с чем движения всех остальных казались ей непростительно заторможенными, в чем она усматривала сознательный саботаж и неповиновение, в свою очередь незамедлительно приводившие ее в ярость. Гасил стычки Емеля. Шуточкой, насмешкой, но всегда к месту, как раз непосредственно перед кровопролитием.
   Впрочем, за самомалейшее проявление усердия, или тем более за любой успех, Алена хвалила своих учеников с таким восторгом, вкладывая столько души, что диву давались - только что едва не убила, а теперь сияет счастьем...
   Бой на мечах; поединок на шпагах; а еще садились на коней и на полном скаку учились рубить шашкой снопы соломы. Снопы стояли насмерть и поначалу у всех, кроме самой Алены, оставались совершенно целехонькими. Алена злилась, показывала снова и снова, взмахом плетки возвращала в строй дезертиров. Позволяла нападать на себя с оружием, показывала, как обороняться. Объясняла, что отличительными особенностями именно их сражений являются одновременно хорошие металлические латы противника и как правило полное отсутствие доспехов у них самих. И как правило невозможность вступить в бой верхом - не успевали схватить кроме меча еще и коня... А значит, оружие их должно быть способно разрубать латы в пешем бою, и должно быть пригодным не столько для лихой атаки, сколько для длительной упорной обороны. Это жизнь, это факты, опыт, так сказать... Показывала, как двуручный граненый меч переламывает шпагу, как скользит острие героической казацкой шашки по кованой броне...
   И, конечно, обучение магическим приемам, самым элементарным, тем, что для обороны. С ними дело обстояло значительно хуже, чем с владением холодным оружием.
   Важнейший элемент самозащиты: умение летать, нелюди не летают однозначно. Само попадание в Царство невозможно без знания телепортации. Встроенная в башку связь - телепатия, куда без нее, без нее как без головы. Умение выставить вокруг себя и подзащитного энергетический заслон, выставить и удерживать, даже сражаясь, даже когда нет сил, удерживать все равно.
   Алена всем этим жила. Все эти прописные истины и боевые приемы давно уже пропитали все ее существо, и она буквально впадала в отчаяние, если ее знания не лезли в головы ученикам оттого, что она не могла им внушить, насколько все это важно и необходимо. Ей казалось, что пойми они степень важности обучения - и все пойдет у них моментально. Они просто плохо представляют себе, что такое Фея и ее армия...
   От кипения собственных сил Алена уставала страшно, к вечеру не держалась на ногах и теряла голос от воплей на морозе. Когда Стас самолично смог телепортироваться (неизвестно куда, правда...), Алена от изнеможения опустилась в сугроб. В тот день с Витькой занимались еще Веня и Егор, так они восприняли Аленкин легкий обморок как игру, накинулись на нее и быстро-быстро утоптали в снег с головой.
   Витя и Яна учились очень быстро - они считали, что Алена показывает толково, объясняет подробно, первые два раза - с улыбкой и энтузиазмом (третий раз им не требовался). Это не прибавляло Максу и Стасу уверенности в успехе их начинаний. К слову, самые лучшие достижения во владении мечом показывал как раз Стас. Он обладал наибольшей силой. Макс, несмотря на славное боевое прошлое, не был так уж физически развит, меч в его руках не имел такой сокрушительной мощи, как у Стаса, зато Макс благодаря своему ладному и пластичному сложению был легче, быстрее и изворотливее. Отсутствие выраженных успехов его не смущало и вообще не волновало никак - к прочим достоинствам можно было отнести вполне уравновешенную психику.
   Емеля для всех устраивал веселые экскурсии по поднебесью Царства, взлетая с учениками в облака и показывая то шпили Черного замка, где возможно предстоит кое-кому и в плену посидеть, то направление на домик Аненика; а то норовил понестись в свою любимую Долину Тюльпанов. А Алена смотрела на Стаса и вспоминала ту карту, на которой черноволосый мужик висел на дыбе. Не Стас ли? Не в плен ли мы попадем, ну я-то точно, как вспомнишь видение, так холод по спине продергивает... Да не одна я там буду, как бы не Стас со мной... Десятый... Критически оглядела его невысокую, но крепкую и подтянутую фигуру, его серьезные видавшие виды кулаки, упрямый лоб, смуглое лицо. Да, он смелый и сильный, но понял ли он, что надо уметь терпеть непереносимое? Есть ли у него цель, есть ли у него мотивация все это перетерпеть, не сломается ли он? Пацан далеко не дурак... Вполне мог бы стать отличным воином...
   - Стас, ты знаешь, что ты десятый? - спросила Алена его в лоб во время перекура. Стас дернулся и отвернулся. Он каждый урок просто еле сдерживался, чтобы не послать Алену куда подальше. Только то, что она девушка! А иначе! Как дал бы!
   - А ты не отворачивайся. Ты десятый, и плену быть... Ты вот спроси у Емели, он был в плену. Ты узнай, как сбежать, если что.
   - Узнаю, - хмуро отозвался Стас.
   Алена поднялась на ноги и прошлась вдоль сидевших на бревнышке у костра учеников. Ученики прятали глаза, тихо пили чай из термоса, держа чашки замерзшими руками. Емеля где-то неподалеку азартно рубил дрова.
   - Самое главное, это никогда! Никогда, понимаете? Не соглашаться с Феей ни в чем. Никогда, понимаете? Никогда не говорить ей "да". Наше единство, какой-то загадочный оберег и зов о помощи помогут нам. Вы запомнили?
   Ученики робко поднимали глаза от чашек. Любопытный, охотно внимающий Витька. Уже практически готовый маг Яна (этой надо только меч научиться держать, и все). Совершенно замкнутый и казалось бы не слушающий ее Стас. Он не смотрит, не внимает. А ведь говорю ради него.
   - Стас, ты меня понимаешь?
   - Чего тут понимать-то? Я знаю, сто раз слышал это. - Стас встал и отошел к Емеле. Алена только тут заметила, что одного из учеников не хватает. Оглядевшись по сторонам, подождав еще минут пять, она зашла в избушку, полная нехороших подозрений. И точно: в жарко протопленной горнице, уткнув лицо в расписанный цветами брезент, беспечно спал ее четвертый ученик Макс Миллер. Прекрасно.
  
   Итак, карт было пять.
   Алена сидела у себя в квартире, то есть в квартире Кэри, и пыталась внести ясность в сумбурные предсказания оракула.
   На что может, например, указывать количество?
   Может, на дату? Пятое число какого-то месяца. Или пятый месяц какого-то года. Или пятый год какого-то столетия... Грустно.
   Надо будет где-нибудь взять календарь и узнать, в каком месяце полнолуние совпадает с пятым числом.
   Пятый месяц с его Вальпургиевой ночью тоже не стоит списывать со счетов.
   С очищающим загадочным огнем пока ясность не наступала.
   Остальные сведения, полученные из просмотра карт в пещере оракула, были настолько исчерпывающе-отвратительными, что обдумывать их было совсем незачем.
   Как можно помочь себе, если в будущем ожидает явный плен?
   Попробовать защититься еще до наступления события? Как? Кто защитит? Сплотиться всем оставшимся в живых листьям, ходить вместе, пусть попробует сунуться? А если кризис, и все поодиночке валяются без сознания? И вообще, как можно сплотиться со Стасом против его воли? Черт, знать бы заранее, постаралась бы приручить его сразу, еще при жизни Игоря.
   Стаса можно поручить Емеле, он ему доверяет. А вот с датой нападения необходимо определиться, нельзя же в самом деле годами трястись, боясь разлучиться.
   Вот так Алена просидела до вечера, до темноты. Сугробы за окном уже искрились в свете уличных фонарей; она встала, чтобы поставить чайник, когда в дверь настойчиво постучали. Алена открыла, и ее утомленному размышлениями взору предстал... сибирский летчик Сеня Тимофеев. Алена едва не бросилась к окну поглядеть, не стоит ли в переулке Як-12...
   Его шапка сползла ему на глаза, пальто было распахнуто, вещей при нем не было. Он радостно улыбался, крайне довольный тем, что нашел загадочный переулок с названием Сивцев Вражек. Не обнаружив по указанному адресу своей сестры, Сеня немного расстроился; приехал он всего на сутки, дома его ждала работа и суровый начальник. Идти вечером к Яне в больницу смысла не было; Сеня уныло повернулся, чтобы уйти в гостиницу. Алене стало его жалко. Она безмолвно позвала Емелю. Наливая Сене чай, она мысленно спрашивала Емелю: "Ты говорил, что у тебя на Енисее бабушка живет? Тогда тебе повезло. К нам явился тут один сибиряк. Ты б прилетел, показал бы ему Москву. Он на один день".
   Емеля появился в клубах морозного пара, сияющий, довольный. Сибиряк! Что ты! Да я тоже из Сибири! С Енисея, да! Да, такое задание было как раз по Емеле. Алена была спокойна за веселого пилота, Емеля способен развлекать людей без устали, а тем более, если человек сам такого же в принципе склада, как и он.
   Наутро же Алена увидела Сеню лежащим на кушетке в караулке, бледного, с растрепавшимися льняными волосами. Почему-то спит в ботинках, что за безобразие! Заподозрив неладное, Алена привычным жестом приложила ладонь к его затылку и обалдела: не спит, а без сознания!
   - Ты что сделал с ним? - изумленно вопрошала она довольного Емелю. Емелю же раздирала невысказанная сенсация. Он только и ждал ее прихода, чтобы немедленно рассказать. Глаза Емели сверкали, мысли опережали слова.
   - Вообрази! У него есть, оказывается, талант! Не знаю, откуда! Он чует людскую беду. Ну чует вот! Что хочешь думай! И если он ее чует, то само собой разумеется, пытается помочь. Это он в своей деревне там привык, народу раз два и обчелся, он чует вот так, наполовину подсознательно, и не спеша так в нужном месте появляется. Привык, считает это своей обязанностью. А тут мы с ним всего-то ночь погуляли по городу, он и надорвался... Слышит столько отчаяния, такая прорва народу, у всех свои проблемы, ты б его видела... Чуть с ума не сошел... Поначалу пытался помочь каждому. Заходим, он туда-сюда, добрый день, как поживаете, а что у вас случилось... Потом начал уши затыкать. Потом в обморок грохнулся.
   - Зашибись... Емеля! Ты что наделал? А ну, приводи его в чувство!
   - Алена, он нам нужен.
   Как не пополнить свою коллекцию бриллиантов? Да не будь она Аленой! Совсем не похож на сестру... Алена присела около Тимофеева, посмотрела в его лицо.
   - А говорят, он балбес и врун.
   Емеля возликовал. Сияя, быстро перечислял достоинства кандидата:
   - Этим летом был отстранен от полетов за неподчинение и еще какой-то серьезный прокол, долго пешком ходил. Очень самонадеян непонятно с чего. В армии служил в ВДВ, был отличником боевой и политической. Сейчас летает вторым пилотом на кукурузнике, ага, доверили. Этот его командир, человек уже сильно в возрасте. Ох, намучился с ним! Пара явно неудачная сложилась, тот старый зануда, а этот молодой нахал. Но в настоящее время у них полная гармония. Смотри, какой пацанчик. Сибирской закваски! У нас таких еще не было!
   Алена подняла глаза на Емелю.
   - Ты считаешь, он инчак?
   - Конечно. А ты нет?
   - Ты считаешь, надо его учить? Ты считаешь, это возможно?
   - Ты учишь же Макса. Ты учишь Стаса.
   - А то ты не видишь, каковы их успехи!
   Емеля считал, что все это ерунда. Он уже все продумал. Парень будет вынужден приехать еще раз, а потом останется.
   - Останется? - подозрительно спросила Алена. - Емеля!
   - Влюбится, - беспечно сообщил Емеля. - Уж поверь, останется.
   - Емеля! Доведут твои методы тебя до цугундера! За ворожбу разве не сажают?
   Емеля задумался, ход его мыслей отражала то немного гаснувшая, то снова разгорающаяся улыбка. Емеля был неподражаем - он что, вспоминал статьи уголовного кодекса, что ли? Его богатая мимика довела Алену до колик, как и всегда; глядя на нее, сам Емеля тоже хохотал, крайне довольный собой.
   - А что, дело молодое, хорошее! А то сколько сейчас одиноких людей! Даже в Моссовете! - вытерев слезы, он добавил: - И не собираюсь я его привораживать. Он влюбится в москвичку и останется здесь навсегда.
   - Учти, может он ее увезет, и мы потеряем одну москвичку.
   - Я поработаю над этим. Не увезет.
   Алена снова оценивающе посмотрела на простоватую физиономию сельского летчика и его светлые брови домиком.
   - Емеля, ты бы не шутил с такими вещами. Так и жизнь недолго сломать...
   Емеля был оскорблен в самых лучших чувствах.
   - Да какие шутки! Любовь будет взаимная, и никакого приворота, просто расчет и грамотный выбор. Предоставь это мне.
   - Тебе! - фыркнула Алена. - Кому же еще! Конечно, тебе!
  
   - Слышите, але! Довольно махать мечами, послушайте. Да подите вы ко мне!
   Стас и Макс не могли с ходу остановиться. Разгоряченные, с мокрыми волосами, они бились в полную силу, и наслаждались своей удалью, и солнцем, и морозом, и уже неплохо у них получалось. В момент, когда Алена их окликнула, Стас как раз сильно толкнул Макса назад, но тот, падая, умудрился поставить Стасу подножку, и оба они упали в рыхлый сверкающий на солнце снег. Сегодня Емели не было, зато присутствовали Егор и Венька, которые развлекали Витю. Мальчишки в своем гвалте вообще не расслышали Алену, да не к ним она и обращалась.
   Алена, с трудом сдерживая бешеное нетерпение, еле дождалась, чтобы парни поднялись, отряхнулись, перестали смеяться и отдышались. Она уже готова была призвать их к порядку пинками, но этого не потребовалось. Когда они подошли поближе и стали немного серьезнее, она объявила им:
   - Всем срочно ознакомиться с вот этим списком черных дат, вот, держите.
   - Что это? - подозрительно спросил Стас.
   - В эти дни полнолуние наступает. В эти вот дни держимся рядом, и желательно еще Емелю поблизости держать. Про единство я вам уже говорила. А самый черный день - это пятое августа.
   - Полнолуние! - мученически повторил Стас. - А что нам грозит в полнолуние?
   Его взгляд явно говорил о том, что он думает по поводу веры в оборотней.
   - Я тебе уже говорила, что грозит нам плен, и не нам, а лично тебе. Ты, Казбек, в принципе в этой заварухе участвовать не будешь, потому что в этот раз не ты являешься целью Феи. Не ты, и не я, а Стас.
   - Да с чего вы взяли-то? - разозлился Стас и решительно воткнул меч в снег.
   - Аненик сказал, - просто ответила Алена.
   - Так, хватит. Я пошел.
   - Журавлев! - Алена начала злиться тоже.
   Он обернулся через плечо и посмотрел из-под падающей на лоб черной челки. Немного раскосые глаза, умные и злые.
   - Чего?
   - Веришь ты, или не веришь, просто делай, что я скажу.
   Он хмыкнул и исчез.
  
   На пожарище очень сильно пахло гарью, резало глаза. Алена перешагивала через разлитую пену, обходила спокойных, деловитых пожарных, искала свою чрезмерно бедовую Яну. Где-то здесь, где-то опять вляпалась. Алена подключилась к мыслям Яны, чтобы побыстрее найти ее. Здесь же были и ребята Ераня в боевках, выданных им МЧС, и светила очень четкая перспектива повстречать и самого Ераня.
   Как в воду глядела - он навис над плечом, угрожающе дыша ей в лицо. Что она здесь делает??? Разве он звал на помощь бригаду баб? Какого черта?
   Алена взяла его под руку, развернула к себе - он был всего на десять сантиметров выше ее. Молниеносным, отработанным годами движением вынула из кармана пистолет, все еще крепко держа Ераня за локоть, сунула дуло ему под подбородок, щелкнула - ах, осечка - тут же направила пистолет в воздух и выстрелила - Ерань дернулся, но дуло уже упиралось ему в грудь. Глядя в горящие глаза, отчетливо послала его на хутор бабочек ловить. Ерань не смел шевельнуться до тех пор, пока она не убрала пистолет, не дышал, не произносил ни слова, не отводил глаз. На том расстались; и если б Алена еще разок посмотрела на него, то обалдела бы - Ерань растерянно улыбался.
   Но Алене было не до того, она искала Яну. Нашла, дождалась, когда спасатели раскидают завалы в указанном ею месте, вытащила на свет Божий чумазую хрупкую девочку. Яна находилась в полубредовом состоянии, ее голубые прозрачные глаза закрывались, она силилась улыбнуться. Алена обняла ее и телепортировалась к Ваське. Там, в общаге, она марлей оттирала лицо Яны и шептала:
   - Яна, ты допрыгаешься, понимаешь? Ты понимаешь, что так нельзя?
   - Как, как? - в ответ шептала Яна.
   - Ты знаешь, что пытаешься тянуть непосильную ношу, Яна? Ты понимаешь, что всем нам дают столько испытаний, сколько мы можем вынести?
   - Что, что? О чем ты?
   - О том, что существует расчет, Яна, для тебя рассчитывают нагрузку, тебе дают спасать того, кого ты сможешь спасти, и не сгинешь сама. Но если, Яна, ты берешься спасать вместо одного человека всех! Тебе это не по силам, дурочка, понимаешь?
   - Что, что я сделала не так? Я спасла ее, она в безопасности...
   - И пошла спасать дальше, да? Полезла в пекло, да? Ты понимаешь, что есть люди, которые за тебя в ответе?
   "И есть люди, которым дорога твоя жизнь", - подумал стоявший рядом на коленях Васька, чьи серьезные карие глаза изливали тревогу. Алена уловила его мысль и повернулась, посмотрела на него. Ну ты хотя бы, Васька, объясни ей, уйми ее излишний энтузиазм.
  
   Завтрак в тот день сразу не задался. Только намазала себе хлеб маслом, подняла глаза - в оконном проеме стоит Тан.
   - О, Боже мой, - вырвалось у Алены, и бутерброд предсказуемо упал маслом вниз.
   - Не льсти мне, - отозвался Тан и отлепился от рамы, сойдя в комнату.
   - Черт! - злилась Алена, подбирая несостоявшийся завтрак с пола.
   - Это ближе к истине, - мирно согласился Тан.
   - Зачем пришел?
   - Гостеприимно, ничего не скажешь, - печально продолжал Тан. Алена выпрямилась и показала, что готова слушать новые неприятные новости.
   - Достал для тебя сувенир, - меланхолично сказал Тан. Он выглядел чудовищно уставшим. Алене стало его жалко.
   - Кофе будешь?
   - Давай, - кивнул Тан и тем временем достал свой подарок и поставил его на стол. Это была маленькая, грамм на пятьдесят, бутылочка, до половины сидевшая в плетеном чехле наподобие кашпо, с веревкой для ношения, например, на шее. В бутылочке лениво переливалась темная, вроде фиолетовая, густая жидкость.
   - Е-мое... Что это?
   - Это кровь Феи, - спокойно пояснил Тан. - Талисман для тебя. Миф с риском для жизни достал.
   - Завалили Фею, что ли? - с надеждой спросила Алена.
   - Да нет, конечно. Немного подоили, - широко улыбнулся Тан.
   - Воображаю себе, - ответила Алена, рассматривая бутылочку. - А поможет?
   - А то! Во все века этот талисман считался самым сильным. Вообще не тронет.
   - И в плен не возьмет?
   - Вообще не подойдет к тебе.
   Алена с восторгом схватила бутылочку.
   - Спасибо! Вот угодил!
   - Мифу спасибо, - равнодушно уточнил Тан. - А что ты про Антона не спросишь?
   - Кстати, как там Антон?
   - Нормально. Спасает мир.
   - Что???
   - Это его здорово отвлекает от хандры, знаешь. Ну мы там следим за ним.
   - У вас опасно там? - догадалась Алена.
   - У нас да. Иначе Антон давно свалил бы.
   - А иноходцы есть?
   - Трое нас.
   - Прекрасно. Есть где развернуться.
   - Магия вроде смертного греха, самое ужасное преступление - это колдовство.
   - Ну, это не ново.
   - Ну да. А случайно получилось-то, знаешь?
   - Не, вот интересно, что он там забыл.
   - Искали отважного инчака. Им предсказали видишь ли. Было решено, что здесь обоюдная польза.
   - Женился?
   Тан опустил голову.
   - Не говори! - закричала Алена. Она поняла. И эту убили.
   - Нет-нет! Не убили пока. Но он опасается и... сторонится.
   - Бедный мой Антоха... Ты представь, в какие лохмотья его сердце превратилось...
   - Я представь! Я-то сейчас к нему вернусь. Я, знаешь ли, даже рад, что его охраняю. Он великий человек, то есть, я хотел сказать, инчак. Он начитался всего подряд, все переварил и теперь выводы свои всем рассказывает, заслушаешься.
   - Хоть бы вернулся, - хмуро сказала Алена.
   - Не вернется, - уходя, заверил Тан.
  
   После той судьбоносной встречи на пожарище Алена и Ерань впервые смогли пообщаться без криков и мата. Им даже не пришлось стрелять друг в друга и ломать мебель. Они случайно столкнулись в штабе и оба молча отскочили в стороны, глядя друг на друга с дружелюбным любопытством. Ерань присмирел, вел себя необычно, смущался, сиял, ухмылялся, крутил головой. Он славный был парень, Гришка Ерань, славный, добрый человек, не в меру вспыльчивый, но до чего ж его характер легок, незлобив, не мстителен! Устрашающе поорет, поорет и успокоится, и готов поговорить, посмеяться вместе, а уж помочь - всегда.
   Каким лихим кавалеристом ворвался Ерань в Москву однажды весной 1989 года! Новоиспеченный ротмистр, поначалу и слово-то это по слогам выговаривал, а ничего, пообвык! В седле как родился, телепортироваться в отличие от инчаков не умеет, поэтому всегда на лошади, всегда в сапогах, всегда воинственный, собранный, окруженный почитанием своих подчиненных, на своем месте ставший уже незаменимым.
   Однажды сумев договориться, бешеная кошка и драный кот посмотрели друг на друга другими глазами, и теперь смущенно улыбались, еще не вполне понимая, как теперь им общаться, ибо противостояние уже вошло в укоренившуюся привычку и без него было немного одиноко.
  
   Стас шарахнулся от Алены, но она все-таки изловчилась и напялила ему на шею талисман, подаренный Таном.
   - Что за хрень? - угрожающе спросил Стас.
   - Хрень, или там не хрень, ты просто носи, и все, - просящим тоном сказала Алена, и на этот непривычный тон Стас среагировал должным образом - уступил. Алена, чтобы не испортить момент, поспешно отошла, радуясь про себя. Вот вам и решение задачки! Вот спасибо Мифу! А может, и правда, все повернулось как надо, и изменилась грозная судьба, и отложена встреча с алчной Феей?
   Но так или иначе, во исполнение своего плана Алена в дни полнолуния обязательно заставляла Стаса и Емелю (для охраны) ночевать вместе - хоть в ее квартирке, хоть у Стаса и Машки в особняке. Естественно, Стас всегда отпирался, поэтому именно в его доме и ночевали, и днем тоже Алена тенью следовала за Стасом и таскала за собой Емелю, и на пару они развлекались, раздражая Стаса. Вечерами же тянули винцо, Васька с Максом подваливали, собирался такой "клуб полнолуния", оборотни такие, ржал Емеля. Алена про себя молилась, чтоб не увидеть от Макса никогда ни одного просящего взгляда, чтоб он как сиротинка не льнул к ней, чтоб дал ей время самой все решить - однако Макс по всем признакам был не из тех, кто станет выпрашивать крохи со стола. Он смог в свои 27 не утратить мальчишескую улыбку, но взгляд его был упрям; чувствовалось, что такой ни за что не свернет с намеченного пути. Для Алены он оставался загадкой, и чем больше она о нем думала, тем сложнее становилась загадка. Никаких признаков тоски, страдания. Теперь-то Алена проявляла повышенное внимание к малейшим деталям его поведения, и обнаружила: человек живет с удовольствием, и ему не надоедает на протяжении стольких лет испытывать сладкий трепет в груди каждый раз, когда они видятся - каждый раз как первый раз. Любой бы уже успокоился! Любой бы уже попытался решить все раз и навсегда! Любой бы уже получил свой "от ворот поворот" и забыл бы все как страшный сон! А тут еще уволился.
   То Алене Васька случайно проболтался, так бы и не знала.
   - Ну, ты же ведь была в свое время лишена титула за политическую борьбу. Ему вменили в вину общение с такими сомнительными субъектами. Велели подыскать себе жену путевую, квартирку подальше от иноходцев... Максюха как обычно молча все это выслушал, развернулся и ушел. Даже расчет не получил...
   Здрассьте... Вот уже и увольняют из-за нее... Так что ж, по миру пошел?
   - Не пошел, - улыбался Васька. - На Ахтырцева работает. Водитель фургона.
   Макс, блестящий разведчик, стал водителем фургона, перевозящего цветы??
   - А они его преследовать не начнут?
   Васька вздохнул, пожал плечами.
   - Я не знаю, но будут угрозы - приму меры.
   - А если не угрозы, а пуля в затылок?
   - Алена, успокойся. Никаких пуль в затылок ему не отправят, - глаза Васьки светились рядом, он присел напротив перепуганной Алены. - Я слежу за этим.
   Блин, был бы он иноходцем, этот Максюха, был бы телепатом, летал бы! Умел бы исчезать, читать мысли! Да плевать бы на все!
   - Алена, представь себе, он не боится. Представь себе, кругом миллионы людей, которые умудряются решать свои проблемы без какого-либо волшебства.
   - Безумцы!
   - Тем не менее.
   - Да он же... он же... он...
   - Он все сделает как надо, - негромко прервал Васька.
  
   Той зимой по окруженному лесом зданию СВР шныряла невидимая фигура. Она летала между работающими людьми, она присаживалась на столы, она читала через плечи секретные бумаги. Эта фигура вынюхивала все, что могло относиться к делу Максимилиана Миллера, старшего лейтенанта разведки. Не один день потратила невидимая личность на то, чтобы убедиться, что Макса отпустили с миром. Фигура убедилась, но сам Макс, а также спокойно и незаметно охраняющий его Васька об этих выводах не узнали. Макс продолжал молча хорохориться, готовый принять вызов, а Васька - настойчиво и неприметно охранять. Только фигура, поставив в деле точку, спокойно перекинула свое внимание на более насущные проблемы.
  
   Какая бездонная пропасть между тем днем, когда юная и наивная Алена в компании с двумя мальчишками впервые подняла меч на Фею - и сегодняшним днем! Тогда казалось, такому не бывать. Но сегодня, как уже десятки раз до этого, Алена с Феей и ее паршивой армией один на один. Убивать впрямую Фея боится. Ее цель - умершая девушка, амазонка, а не бешеная Алена. Алена мешает ей, но прихлопнуть ПОКА ЕЩЕ ЖИВУЮ Алену нельзя. Взять в плен - о да, было бы чудесно. Но бешеная Алена, отлично обученная, не подпускает синеватых зомби ни к себе, ни к умершей. Что же делать Фее, как быть, ведь уже слышен, разрывает уши стук копыт, это мчится Аненик, видеть которого Фее больно до смерти. Командует, подстрекает своих мучеников, но их вялая воля ничто в сравнении со страстным желанием получеловека-полуинча победить, и не просто победить, а исполнить свой чертов завет, и спасти чужую шкуру, это так похоже на людей. Да все, это проигрыш, ну погоди, свинья Осень, попадешься ты мне в бессознательном состоянии, и никто тебе не поможет, и сама не вывернешься, а пока прощай! И - о, радость! - напоследок ятаган одного из нелюдей достал-таки девчонку, с наслаждением взрезал ей плечо, вспорол куртку и кожу, и мышцы, и жаль, что нельзя через эту рану все жилы вытянуть из нее, и представить все так, словно бы сама с собой покончила...
   Сквозь злые слезы Алена видела убегающую вонючую толпу, и по пятам за ними несся верхом стремительный Аненик - он летел как коршун, наклонясь вперед и подняв под углом шашку, словно приготовленную для того, чтобы на скаку рубить головы с плеч, не задумываясь, не колеблясь, не жалея. Попасть лезвием в ту узенькую незащищенную полосочку на их покрытой шерстью шее, между шлемом и панцирем. На излете 20 века мало осталось тех, кто владел такой техникой, а Аненик владел стопроцентно, и его больше, чем кого-либо, до одури, боялись солдаты Феи. Предпочитали очень быстро убегать... Так было и сейчас. Лишь чуть отодвинул капюшон, лишь уголком губ улыбнулся Алене - убрал шашку в ножны, подхватил девчонку и был таков, снег лишь сверкающими искрами долго кружился по его следу.
   Алена еле могла отдышаться, только дышать было больно, боль взбегала к сердцу, хотелось сжаться в комок и упасть, и умереть. Муть застилала глаза, она, согнувшись, опираясь на меч, искала в себе силы для броска обратно в Мир, и услышала приближающиеся звуки, и подумала - может, Аненик, когда ее страшным ударом повалили на спину... Видела сиреневое и умиротворенно подумала на прощанье: вижу Фею... Умираю...
   Не дал умереть прекрасный Емеля. Горделивый, разъезжал на огромном инфернальном коне, сером в дымчатых яблоках; сиял как самовар, а Алена лежала в сугробе и сквозь пелену видела его, и кровь, красная человеческая кровь, пропитывала снег.
   - Ну и дубина, - комментировал Емеля, усадив приведенную в чувство живой водой и таблеткой стратегического обезболивающего Алену впереди себя на инфернального коня. Отвечать не хотелось; боль ушла. Против воли лезла улыбка. Почему это я дубина?
   - Ждала, когда пришьют? Чего не утекла? Чего такая медленная?
   И где-то рядом, чуть сверху, холодный и далекий голос Тана:
   - Вижу, отдала мой подарок?
   Снег на его волосах, садится и не тает. Глаза такие строгие, а конь его - не по земле ходит, а парит над ней.
   - Так я и думал, - кивнул Тан. - Отдала.
   Пришпорил и исчез где-то в холодной и чистой вышине.
   - Я видела ее, - поделилась с Емелей Алена.
   Он тут же сжал объятья и постарался утешить:
   - Не бойся. Это бывает. Она намеревалась тебя прикончить, поэтому и не пряталась.
   - Прикончить? Это не по закону...
   Емеля рассмеялся.
   - По закону? А те, кого она толкнула в спину, когда они курили на балконе, ты думаешь, им легче от того, что это не по закону?
   - Емеля... А что было в плену?
   Его объятья слегка дрогнули и немного ослабли. Он медлил с ответом.
   - Зачем тебе знать это? Это не для ушей смертных.
   - Может, затем, что я сама вот-вот попаду в плен?
   Помолчал. Не улыбался, и, серьезный, был еще красивее.
   - В плену... Убивали волю. Она знает все болевые точки. Знает все, что тебе дорого. Знает все, чего ты боишься. И она выкручивает тебе сердце, нажимая на эти точки и дергая за эти ниточки. Ты пройдешь семь кругов позора и адской боли. Ты перестанешь понимать, болит ли тело, или это уже душа. Ты увидишь кошмарные картины гибели тех, за кого ты в ответе, и ты не сможешь определить, правда ли это или видения. И каждую минуту тебя спрашивают: согласен? Будешь? Станешь? Ты воешь от боли и горя. Я даже, Алена, вспоминать не могу то, что я видел. Я, Алена, знаю, что это вранье, но вспоминать не могу - обжигает, и понимаешь, на каком краю стоял, и на каком краю жизни твоих близких. Понимаешь, как черен мир был бы, будь все это правда. Это вещи, пережить которые не просто страшно... Невозможно. Я даже примера приводить не хочу, потому что коснись я таких тем, и мы с тобой навсегда попрощаемся, поверь. Плен может длиться тысячи лет, и это в рамках закона. Я слаб, Алена. Я не стал терпеть. Мне лишь краешек свободы показали, я ухватился зубами и не отпустил. И вот я здесь. Я очень, Алена, боюсь еще когда-нибудь попасть туда.
   Он снова сжал свои объятья, и подумала Алена: ты больше всего боишься, что кто-то из нас попадет туда, потому что был там и чувствуешь, что если ты слаб, то мы-то еще слабее, потому что ты уже шагал за порог, а мы еще нет.
  
   В приемном покое госпиталя была как обычно очередь, Алена сумрачно оглядела сидящих на банкетках инчаков в гнойных бинтах и в крови. Емеля, чтобы скрасить ожидание, трещал без умолку. Алена уловила паузу и спросила:
   - Кстати, давно хотела узнать... Откуда у Аненика шашка?
   Емеля недоуменно воззрился на нее.
   - Здрассте... Это ж твоя... Это ж ты... - он умолк, соображая, говорить дальше или нет. - Это ж ты с ней была, в прошлый... э-э... раз, когда...
   - Когда откинулась, - понимающе кивнула Алена. - Класс.
  
   Падая вечером в промозглой тьме своей конуры в сырую постель, Алена последней искрой сознания надеялась, что никто, никто не придет помогать ей выздоравливать. Тяжело болея, Алена превращалась в зверька, мечтающего лишь об уединении и покое. Пульсирующая рука, закатывающиеся глаза, лихорадка, вот только не хватает сочувствующих посетителей. Организм сам как-нибудь справится, не мешайте мне болеть. День, два... Встану, вылечусь...
   Друзья - они на то и друзья, чтоб знать такие мелочи. Поэтому никого Алена рядом с собой не увидела. Просто кто-то следил за тем, чтоб в доме была вода, когда шатающаяся Алена вставала попить... Чтоб самоназначенные медикаменты не кончались, чтобы был хлеб, не дуло в окно, не падало одеяло. Встав в уже более-менее нормальном состоянии как-то раз на рассвете, Алена села на кровати и проскрипела в пространство:
   - Спасибо...
   Ветерок колыхнул занавеску, иного ответа не было.
  
   Выпасть из жизни на несколько дней обездвиженного состояния. Неожиданно бросить на произвол судьбы все дела, оставить без круглосуточного наблюдения любимчиков. Когда такое происходило во время кризиса, это одно - ведь так валяются все, у всех одна и та же проблема. Но заболеть, когда все на ногах и при деле! Лежать и болеть, когда кругом жизнь! Алене казалось, что за дни бездействия она покрывается паутиной и стареет не по дням, а по часам.
   Список "любимчиков" Алены открывали ее подросшие братья (уже трое их, Коля, Алеша и Сережа); продолжали этот список те уже совсем было позабытые лица, что несли ей крошечные капли добра в детском саду (это были уже совсем взрослые девушки и парни, и совсем по-разному сложились их судьбы, и никто из них не знал, что невзрачная забитая девчонка, посмешище группы, теперь их счастливый, довольный жизнью ангел-хранитель), и еще бесконечная вереница на несколько минут встреченных в жизни хороших (или просто показавшихся хорошими) людей, которым улыбнулось ее сердце как-то когда-то. Алена патологически не забывала ничего и никого. Встреченные однажды и навсегда полюбившиеся люди, они всегда в мыслях были рядом с ней, составляли ее невидимый тесный круг, ее коллекцию добра и удачи, ее вдохновение и ее печаль. Она никогда не прилетала к ним, не разговаривала с ними, она просто слушала их на расстоянии, она готова была, если что не дай Бог, помочь. В основном в этом списке были москвичи, но встречались и совсем географически далекие персонажи.
   Невидимая опека над ними доставляла Алене ни с чем не сравнимое удовольствие, была самой солью ее жизни, при этом оставаясь все же не более чем хобби по своей сути.
  
   И вот, вылечившись, а точнее, скорее выздоровев сама собой, наконец Алена вырвалась на волю. В караулке ее ждали. Ах, если б догадался туда прийти и ждать ее Макс, задумчивый сдержанный Макс, для которого она была всем, буквально всем... Нет, Максу в голову это не пришло в силу особенностей его характера. Это пришло в голову живчику Ераню, он и ждал Алену в караулке. Не сказать, чтобы Алена была ему как-то особенно рада, или наоборот... Но встретить отчаянно веселые светлые, такие же, как и у нее самой, глаза, устремленные на нее; увидеть задорную улыбку на загорелом энергичном лице... Когда она вошла, Ерань блеснул зубами, набрал в грудь воздуха и запел, как певали в народе, там, где он родился и вырос: "Пошел к Саше в теремок... Эх, веселый разговор... Пошел к Саше в теремок..." Алена улыбнулась, эту песню она впервые услышала в его же исполнении в землянке где-то в Польше. Кстати, веселого в этой песенке ничего нет. Она не подошла к Ераню, уселась напротив него в Игорево кресло и слушала его, внимала его якающему говору родом из какой-то невообразимой глуши, его исполнению тягучей народной песни, его славному голосу; смотрела, откровенно наслаждаясь, потому что он нравился ей, нравился и внешне, и характером, но для Алены это вовсе не было поводом. Мало ли кто ей на протяжении ее развеселой жизни еще нравился.
   А вот то, что и она нравилась Ераню, было ей очень приятно.
  
   Это была родная стихия для Алены - веселый, ни к чему не обязывающий флирт. Легким и необременительным этот славный флирт делал как раз тот факт, что никаких волнующих объяснений между ними еще не было, ничего, кроме смеха, взаимной заинтересованности и удовольствия от общения двух похожих людей, двух родственных душ. Поникни Ерань буйной головой, начни печалиться и бросать томные взгляды - он станет не нужен Алене, более того - станет вызывать отторжение.
   Но Ерань на пороге весны 1997 года испытывал такие же чувства, что и Алена - хотелось стряхнуть зимнюю скуку, этот тягучий томительный сон, хотелось поскорее солнца и тепла, размаха и вольного полета.
   Вольный полет в небесах Царства веселая Алена обеспечила ему прямо сейчас, держа за руку и хохоча в ответ на непечатные восклицания Ераня. Вложила максимум экстрима, знала, что меньшее его не проймет, не утолит жажду впечатлений в этой ненасытной душе.
   Даже земные дела пошли у них обоих рука об руку, началось настоящее сотрудничество, взаимопомощь, и не могли не заметить это инчаки и неинчаки - того, что два вожака нашли общий язык, а какой общий язык мог найтись у молодых равных друг другу личностей? Большинство были за них очень рады. Горько было только Ваське - он переживал за друга.
  
   Радовало, что Макс в то время был по горло загружен работой. Он удивлял Ваську: любое дело, за которое он брался, через некоторое время становилось его любимым делом, требовавшим от него всех его сил, всей его души. Выслеживал ли он в сумрачных неприветливых чащах диверсантов; сидел ли в мрачной конторе, вчитываясь в секретные материалы; давил ли на педаль газа старенького ахтырцевского фургона, без устали вглядываясь в серую ленту дороги; летел ли свободной от транспорта улицей в повозке, доставлявшей цветы в центр города, или лежал под днищем автомобиля в замызганной спецовке, деловито и молча манипулируя гаечными ключами - все делалось им с максимальной отдачей сил и умений, с удовольствием и верой в себя. Вставал очень рано, мог провести без сна сутки и больше, уставал страшно, но если дать ему выспаться - проснется довольный и с утра всегда в хорошем настроении.
   Он любил инчаков, считал их своей семьей, даже его молчание среди них было каким-то особенным, доверчивым молчанием.
   Он один из них всех играл на баяне и никогда не отказывался от роли гармониста - первого парня на деревне, наяривая разухабистые народные-хороводные во время всеобщих пьяных загулов.
   Работая водителем и находясь в постоянных разъездах, Макс многого не знал, и хорошо. Васька, понятно, его тоже не информировал, оберегая его впечатлительное сердце от горьких известий.
   А может, знал. Его не поймешь, молчит. Раны его потихоньку покрывались корками и превращались в шрамы, острой боли не было, была ноющая, изматывающая и уже настолько привычная, что порой и совсем незаметная... Он знал, что и Ерань заметит однажды, наступит на те же грабли: душа Алены холодна, как кожа крокодила, несмотря на внешние проявления буйной натуры - душа ее под ледяной глазурью, и чтобы ее растопить и не сжечь сразу, нужно тепло тлеющих углей, нужны многие, многие годы - то, на что терпения ни у какого Ераня не хватит...
  
   Питер, дом с двором типа "каменный мешок". Облупленная парадная, похожая на ангар. Лестница шириной с проспект, деревянные двустворчатые двери, десятки звонков. Кого угодно мог раздражать и сбивать с толку совершеннейший хаос в нумерации квартир, какие-то лишние ступеньки, приподнимавшие уровень одних квартир на десяток сантиметров по отношению к соседним квартирам; кривые полы, заставляющие все способные катиться предметы собираться в одну кучу в углу - Емеля с молоком матери впитал в себя весь горделивый эксклюзив Питера, его как раз поначалу бесил факт, что в Москве четные номера домов строго по правую руку (ну и что, что по всей России Питер единственный город, где это не факт), он терялся и скучал по своему Питеру, по его строгой прямолинейности, по его сумрачной красоте. А теперь его тянуло в Питер с небывалой силой, сюда, всегда сюда. К ней.
   Емеля ступал бесшумно в своих раздолбанных кроссовках, никому не видимый, он шел уже давно знакомой дорогой, и никакие запертые двери не были ему преградой.
   Он тихо-тихо проник в квартиру, большую и тесно заставленную каким-то непонятным барахлом. Пятьдесят шагов по темному и узкому коридору с закрашенными почти до потолка зеленой краской стенами, завешанными тазами, ржавыми велосипедами, вешалками с верхней одеждой и - почему-то - кругами для унитаза. Обшарпанные наглухо закрытые двери комнат, непонятная вонь, приглушенные звуки чужой жизни. Безнадежно занятая единственная уборная, и пара человек мнется около. Ванной комнаты нет вообще, как и горячей воды. Моются здесь на кухне. Емеля скользнул мимо кухни, не заостряя внимания на печальных реалиях коммунального быта, короче, не слушая бессмысленную свирепую перебранку троих вынужденных сожительниц.
   Вика снимала здесь одну комнату с видом на грустный канал. Сейчас, Емеля знал, по расписанию ребенок спит. Он уже знал, что это время Вика использует для того, чтобы отдохнуть. В общем, она тоже спит. Он пришел, чтобы спокойно и в тишине полюбоваться на их родные лица. Положил на подоконник, как и всегда, свой подарок. Здесь была молочная смесь, такая же, как и та, которую покупала Вика, и очередные ползунки. Они всегда так удивлялись и радовались его подаркам. Он обычно парил в комнате, не дыша, и заглядывал в шоколадные глаза, пока их обладательница медленно разворачивала посылку. Сейчас она спит. Емеля огляделся в комнате. Ребенок сунул кулачок в рот и сопит. Вторая ручка над головой, почему-то эти смешные человечки спят, задрав ручки кверху.
   Осмотрелся по-хозяйски, поковырял пальцем краску на подоконнике, поднял голову к кусочку шикарной когда-то лепнины, приходящемуся на Викин потолок. Когда-то эта лепнина украшала потолок огромного зала, и наверняка в центре ее висела люстра. А в зале давали балы... Заметил Викину люстру с негорящей одной из трех лампочкой. Ну, лампочку-то мы поменяем... А вот холодильник течет. Как можно незаметно подменить холодильник, ну, матерый фокусник Емеля, ну, придумай! А что тут придумывать? Немного времени, немного денег, немного телепортации тяжелых предметов в пространстве - и voila! У Вики новый холодильник.
  
   Весной, в апреле, "клубу полнолуния" удалось отрепетировать ситуацию, связанную с возможным совпадением даты Х с энергетическим кризисом. Проще говоря, в апреле наступил запоздалый кризис, которого ждали еще в феврале. Результаты Алене не понравились: сама она на кризис отреагировала так же, как и всегда, то есть упала в обморок, предварительно спрятавшись с глаз долой. Стас и Макс даже не подумали объединиться, каждый пересиживал в своем углу. Емеля ходил гоголем: с тех пор, как он стал зависеть от "батарейки", кризисы больше его не беспокоили. Прекрасно, шипела очнувшаяся Алена, когда Емеля с хохотом рассказал ей, как новоиспеченные оборотни выполнили ее распоряжения. Да уж, единство! А сразу после кризиса отжег Васька.
  
   И раньше уже видели, как "ломает" Ваську во время кризисов. Знали, что он принимает сильное обезболивающее. Но Васька всегда производил на друзей впечатление безграничной силы, безграничной выносливости. Все подсознательно отвергали мысль о том, что Васька может болеть.
   А Васька, похоже, давно уже нуждался в помощи.
   В конце апреля данный постулат стал очевиден.
   С момента окончания кризиса прошла всего неделя; всех бойцов отправили на медкомиссию - обычное дело; Вася тоже раз в три года проходил ее, так как вообще-то числился тренером при полку. Правда, последний раз он являлся на осмотр в 1991 году; в 1994 пропустил, был на тот момент в действующей армии; и вот очередные "веселые старты" в госпитале, врачи, и бумажки, и молодежь дергается, и усмехаются ветераны. Подумаешь, медкомиссия!
   Ерань, например, по результатам медкомиссии получил путевку в санаторий в Кисловодск, на которую изумленно смотрел, держа как ядовитую змею, и в дальнейшем вообще история умалчивает, куда он ее дел.
   Многие молодые инчаки узнали, как поизносились их организмы, насколько нуждаются в отдыхе они физически и морально.
   Ну а Вася медкомиссию не прошел вообще. Добил Ваську велотренажер, при помощи которого давали нагрузку на организм испытуемых бойцов. Прямо с велотренажера Ваську без сознания и других признаков жизни отвезли в очередную больницу.
  
   Яна, проводившая скорую до больницы, отчаянно плакала у Алены в квартирке. Это все обезболивающее, это все последствия войны... Надорвал свой сильнющий организм Васька. Вася, наш Вася. Да что ж ты так плачешь, Яночка, милая?
   Такое горе, страшное горе в ее глазах-бриллиантах, она поднимает их на Алену, и выше, к небу, к Богу, и слезы катятся по ее щекам, а Алена схватила ее за руки и с ужасом читает не то просто бред ее, не то предвидение... Вася наш, Вася. Такой молодой...
   - Да этого не будет, Яна, Яночка...
   - Да как же не будет? Как же, если вот, вот оно уже давно запущено, и катится...
   - Да потому что ты любишь его, ты не можешь без него, и ты поможешь ему, и вот погоди, сейчас он в себя придет в нашей больничке, ему не впервой, и ты скажешь ему, и он послушает тебя, потому что одно дело - мужичок одинокий, а совсем другое - чья-то любовь, и кому-то защита, и кому-то опора... Он захочет лечиться, а желание - сама знаешь, полдела.
   - А я детей от него хочу, Саня... Детей...
   - Вот лечи его...
  
   Похоже, нехорошие предчувствия Яны собирались сбыться чуть ли не в ближайшее время. Иноходцы перепугались не на шутку. Срочный розыск денег и медикаментов с ужасными, бросающими в дрожь названиями; бесконечные переговоры с профессорами; молчаливое ожидание у дверей реанимации. Васька умирал две недели, на третьей лишь немного ожил, да и то неубедительно.
   - Эти кризисы, - непривычно серьезно говорил Емеля. - Они его убивают. Его убивает боль. И боль, и обезболивающее. Круг замкнутый, понимаешь?
   Алена кивнула, закусив губу. Хоть раз бы пожаловался. Хоть раз бы показал неважное самочувствие. Макс, помнится, говорил по какую-то больницу, проигнорированную Васькой в свое время; но Васька за свою жизнь столько раз лежал в больницах с переломами, что никому и в голову не пришло, что в данном случае речь идет о чем-то более угрожающем.
   - Емеля, ему очень плохо, и следующий кризис отправит его на тот свет. Или новая доза морфия. Но еще морфия он не переживет.
   - Ну все, никакого ему больше морфия, - Алене показалось, что голос Емели дрожал, - Пусть его лечат, а кризис я ему помогу пережить, все кризисы, пока он не выздоровеет. Он выздоровеет, Алена.
   Алена стояла у больничной койки, на которой боролся с причинами и последствиями своей зависимости Васька, смотрела на его белое лицо, и думала: а какие демоны рвут душу Казбека? А не получится ли, что самый любимый им человек не заметит, как он переступит роковую черту, чем она не являлась бы? Не придется ли потом так же смотреть на его агонию, терзаясь запоздалыми угрызениями совести? Казбечик, с теплотой в душе подумала Алена. Казбек, о чем болит твое сердце? Не услышишь, соблюдая холодную отстраненность. Глядя на Ваську, на его такие сильные обычно, и такие слабые сейчас руки, она думала: некоторые вещи не узнаешь, будучи просто другом. И не обязательно влезать в мозги для того, чтобы все понять. Яна вот поняла. И Казбек, он же без всякой магии всегда знает, что нужен, и знает, как помочь.
   Просто он любит, наверное?
  
   Пожарная охрана - опасная служба, то, что так необходимо Ераню, с его чрезмерным темпераментом и бьющей через край энергией. Это ж такой человек, знали инчаки: если нет дела, киснет напропалую, страдает и оттого злится без повода. Надо ему, чтобы для ума всегда была пища, для мышц нагрузки, для души впечатления. Ему было все равно, с каким видом несправедливости и людских бед бороться, лишь бы действовать. Пожары были выбраны за максимальный расход всех его ресурсов. Ему что, а ребят своих загонял, мама дорогая! А однако ж и сам однажды допрыгался.
   Получил по голове потолочной балкой, да так сильно - каска не помогла, потерял сознание и упал, уже не видя, как распространяется огонь по перекрытиям и как в панике ищут его соратники, в том числе и Стас Журавлев.
   И пропасть бы ни за грош, но молнией, как и завещал великий Аненик, мелькнула вездесущая Алена, считала ужас в черных глазах Стаса, ужас от необратимой потери; схватила его и увлекла с собой в жар и черный дым, знала, куда - там уже совсем тихо, но все еще билось сердце их отважного командира. Задыхаясь, отыскала его, лежащего под балкой этой чертовой; приказала беззвучно Стасу раскидать завал и вытащить Ераня; обоих (Стас без труда нес изящного Гришку) вывела на воздух, Ераня немного поддержала инчанской энергией, дождалась, чтобы открылись глаза, чтобы вдох и выдох стал уверенным, сильным. Стас помог Ераню встать, его голова немилосердно кружилась, он дошел до стены здания и сел на корточки, и снизу вверх взглянул на своих спасителей такими светлыми на чумазом лице глазами, такими ясными и веселыми даже сейчас, когда едва-едва разминулся со смертью. Ах, Ерань, как не влюбиться в тебя такого, удалой ты молодец, воин бесстрашный! Алена присела тоже на корточки рядом с ним, привалилась плечом к его плечу и сказала ему тихо:
   - Не люблю я тебя, Ерань, солнышко. Всегда будешь со мной, родной мой человек. Всегда буду между тобой и смертью. Ты прекрасен, Ерань, ты лучший. Но не люблю я тебя, да и ты меня не любишь.
   Рассмеялся коротко и счастливо, прищурил сияющие глаза, крутил по привычке головой.
   - Эх, ведьмины вы дочки! Эх, стервы! А должок верну, слышь...
  
   Вхолостую прошел пятый месяц, месяц май. Ничего не случилось ни в Вальпургиеву ночь (а жаль... хорошая могла бы получиться ночь...), ни в полнолуние. Если только взбешенный Стас плохо себя контролировал, даже Емеле с трудом удалось его успокоить. Однако к ночи Емеля ушел к Ваське, и Стас слетел с катушек окончательно. И видал он все это в гробу. И почему он должен. И нафиг Аненика совсем. И задолбался он на службе, а отдохнуть дома не дают. Сами тряситесь от страха, а меня оставьте в покое. И если вы спятили, то я не причем. Но Алена и Макс равнодушно выслушали злые нападки Стаса. Алену терзала нервная дрожь, которая последнее время мешала сосредоточиться на опасности, выбивала из колеи. Ее ученики не сильно продвинулись в науках. Стас на сегодня научился телепортации, это все. Макс вообще ничего не усвоил. Бессильная злоба и нервная дрожь, как тут можно еще найти силы на выслушивание бессмысленных упреков заведенного всеобщим страхом простого? На службе Стас молодец. Бесстрашен, отлично подготовлен физически, умеет командовать, чем и занимается. Да, ему тяжело выполнять непонятные указания девчонки, и его можно понять. Хорошо, что Емеля умеет найти подход к психопатам. Во время апрельского кризиса Емелей была отбита атака на бесчувственную Алену. Что ж, Фея предупреждала, что так и будет. Отбивает атаки, и не только на Алену - он охраняет каждого из оставшихся среди живых листьев. Что будет, когда сядет его батарейка? Кто подхватит эту эстафету?
   Машка, маленькая бессловесная Машка, жена грозного Стаса Журавлева, не выдержала и притащила успокоительное Алене, а Стасу положила руку на голову, и он сразу замолк, насупившись. Успокоительное в сочетании с уже выпитым "Амаретто" сорвало у Алены крышу, было довольно весело на нее смотреть. Несла чушь про очищающий огонь, про ритуальные костры язычников, про Снегурочку, прыгающую через костер. Макс сурово рекомендовал ей пойти спать, но глагол "идти" уже плохо сочетался с ее двигательными способностями. Суровый Макс отнес пьяную Алену на второй этаж дома Журавлевых, и растаявшая от нежности Алена блаженно улыбалась, полагая, что ее обнимают. Алену запаковали в постель, подоткнули ей одеяло и сурово велели спать спокойно. Блаженная Алена согласилась, продолжая улыбаться. Так прошла первая ночь полнолуния в пятом месяце, месяце мае.
  
   Нервная дрожь вернулась с утра вместе с дрожью от похмелья. Лихорадило, бил озноб, Машка жалела, и навязчиво перед глазами Снегурочка преодолевала языки очищающего огня.
   Вспыхнули глаза. Подскочила, схватила за руки Макса, выпустила - схватила Стаса, рванулась к выходу, мужики переглянулись за спиной - с ума сошла наконец-то... Алена мчалась утренним городом, летела в росистой прохладе, попутно мысленно искала Емелю.
   - 7 июля! Иван Купала! Полнолуние! - вопила она Емеле. - И полнолуние, и очищающий огонь!
   Емеля из последних сил подпирал рукой голову в больничной палате Васьки. Устал дружок. Глаза спят, лицо бледное. Ну что ж, сказал он тихо, может, ты и права.
   При виде Васьки радость Алены угасла, она утихла и стояла в сторонке в тишине. Утро расцветало на воле, солнце вползало и в закрашенные белой краской до половины окна больницы. Но здесь как-то безрадостно.
   "А ты знаешь, что в июле скорее всего будет кризис?" - тихо и печально вопросил Емеля в ее похмельной голове.
   "Я не боюсь ничего, веришь?"
   "Напрасно. И не верю"
   "У меня нет выхода. Все уже решено"
   "Посмотри на Васю. Тебе не кажется, что его вот это состояние - тоже часть плана Феи?"
  
   И вот так ходишь, живешь, суетишься... А на самом деле все, что ты делаешь - просто часть чьего-то плана. Алена перерыла всю квартиру Кэри в поисках того оберега, о котором ей говорил Аненик. Почему-то она теперь очень верила Аненику. Раньше мы потихоньку считали, что являемся пешками в руках Аненика, и именно он вертит нами как хочет. Но с недавнего времени сам Аненик представал перед Аленкиным мысленным взором как заложник чьего-то замысла. И становилось ясно, что наперекор этому замыслу Аненик принял для себя решение использовать свое могущество ради того, чтобы близкие ему существа избежали непереносимых страданий в плену. И опять же казалось Алене, что существуют некие силы, которые могут немного облегчить его ношу. И эти силы, и они тоже, зашифрованы в том обереге. Только оберега она не нашла. Еще был перекопан дом Кислаковых под удивленным взглядом Машки. Не имея особых навыков в проведении обысков, Алена быстро выдохлась, при этом ничего не найдя. Машка интересовалась, что та ищет, но внятных объяснений не получила.
  
   И как бы там ни было, славный, теплый, пахнущий цветами месяц июнь набирал обороты, и прогрелась даже сырая квартира в Сивцевом Вражке, и сладкая боль вкралась и поселилась внутри Аленкиного существа - я не хочу умирать, тем более, умирать в мучениях. На каникулах прекрасные дети, умные волшебные дети, Егор с Венькой и Витькой; полон света прекрасный особняк на Кадашевке, там подрастают еще две симпатичные дружные девчонки; светятся ясные глаза соратников, иноходцев-спасателей из 5 гвардейского полка Орловского конного корпуса, их ясные, понимающие, излучающие надежность глаза. Начни они помогать Алене и Стасу 7 июля - сложат головы ни за грош, ибо лишь здесь они всемогущи, а рядом с Феей - просто заложники чужого замысла, и не их пробил час. В солнечном свете июньских дней все казалось Алене особенно прекрасным. Прижималась лицом к шелковой морде Воронка, удивлялась его грациозному совершенству. Летала над городом, еще полным весенней свежести, купалась в прозрачной синеве небес. Присев на крыльцо казарм третьего эскадрона, напротив конюшен, подперев рукой голову, слушала, как, вычищая скребком лошадь, задушевно поет неунывающий Ерань. Один взгляд на его энергичную фигурку внушал оптимизм и веру в удачу. Песни звучали и в ее душе, песни Васьки, его двенадцатиструнная гитара звучала в памяти, и хотелось раскинуть руки, и объять весь мир. Ваську давно уже выписали; он еще не работал, но в уголках его упрямого рта читалось: не вздумайте меня жалеть. Не вздумали, улыбались счастливо. А Макс, когда его повозка с грохотом и топотом примчалась и затормозила в Сивцевом Вражке, непонятная волна тепла поднялась у Аленки внутри. Ерань научил его править лошадьми, стоя на козлах, на огромной скорости, с какой-то исконно русской бесстрашной удалью. Спрыгнул с козел, бегом взлетел по лестнице, Алена встретила его на пороге с расширившимися глазами - он притащил букетик нарциссов, вручил без тени смущения (ох, знала Аленка, знала всегда, что застенчивость его притворная!), объяснил, что везет цветы в ларек на Арбате и по дороге решил, что если она дома, то заедет и подарит эти несколько стебельков... Снизу вверх смотрела Алена в его глаза. Почему в них столько радости? Он... что... не знает, что... 7 июля...
   Знает, не просто знает, но намерен быть там, быть с Аленой, вот что! Да какой же в этом смысл?! Еще его защищать, мало мне Стаса! Сидел бы дома, так нет!
   Но у Алены хватило ума не говорить этого самому Максу, чьи глаза светились вдохновенным осмысленным счастьем.
  
   Счастье. Как тому, кто умеет людям щедрой рукой дарить счастье, ответить тем же? Алена мысленно лениво инструктировала Яну:
   "Вика Шатрова. В Питере живет. Осторожно! Она волшебница высшего класса, не проколись! Найдешь, где живет. Выманишь ее в какую-нибудь поликлинику или еще куда-нибудь, узнай, чем ее можно заинтересовать так, чтобы без помех покопаться у нее в квартире. Как уйдет, свистни, я в ее квартире кое-что поищу".
   И вот пока Вика, потеряв контроль над собой, штурмовала распродажу сверхдешевых памперсов (по три пачки в одни руки!), Алена, навострив всю свою интуицию, дабы не быть застигнутой своей бывшей начальницей врасплох, искала в ее бедненькой и аккуратной комнате свидетельство о рождении.
   Нашла. Усмехнулась, прочитав. Сунула на место. Огляделась по сторонам. Кроватка детская, погремушки. Подгузники сушатся, вещи всякие крошечные. Алена улыбнулась. И тут на глаза ей попался выглядывавший из-под подушки хозяйки комнаты знакомый предмет. Она подняла подушку и вытащила на свет Божий Емелин знаменитый свитер из ангорской шерсти с оленем на груди.
  
   Июнь был, когда в Москву второй раз приехал Семен Тимофеев. Приехал, и совершенно случайно встретил в сумасшедшей московской толчее ту прекрасную девушку, которая моментально лишила его рассудка. Случайно! Блажен, кто верует, тепло ему на свете! Что ж, все "как и было сказано"? Приехал, встретил, влюбился. Что удивительно, ей понравился тоже. Зря Алена сомневалась. Да, он не блистал красотой, но зато обладал светлой улыбкой, проявлял клоунские наклонности и исполнял под гитару серенады. Увидев явленное ему чудо в лице московской красавицы, Сеня утратил налет самоуверенности и принял бесхитростный облик мальчика из хорошей семьи, готового на все ради одного только ее благосклонного взгляда. Наблюдать, как он увивается вокруг москвички, было забавно. Видеть в ее сияющих глазах интерес и кокетство - приятно.
  
   - Случайно, - кивал Емеля, устало вытягивая ноги в разношенных кроссовках под столом на Аленкиной кухне, - все чисто случайно...
   Алена порезала колбасу, налила чай - Емеле покрепче, с пятью ложками сахара, чтоб горячий - жесть! - себе попроще. Случайность утомилась, глаза закрываются, прекрасные синие глаза волшебника Емели. Он с удовольствием отхлебывает свой приторно-сладкий, обжигающе горячий чай. Он думает о том, каким бы образом дальше совершенно случайно втянуть неискушенного неофита Сеню Тимофеева в ту сомнительную авантюру, которой являлась реальная жизнь современных иноходцев.
   - А имеем ли мы право на это? - выразила сомнения Алена. Два купидона со стрелами любви, открывшие охоту на двоих ни в чем не повинных молодых людей. А если б Сеня ей не понравился, этой москвичке? Некоторую враждебность констатировала Алена в своем отношении к этой девушке. Конечно, они с Емелей ангелы Сени сейчас, они на его стороне, и дорогу им лучше не переходить. Что же мы творим?!
   Емелю подобные деструктивные идеи только отвлекали от цели. Что мы творим, что мы творим! Мы счастье из ничего создаем, вот что!
   А ну как не получится? Не боги мы, если ты забыл.
   - Что не получится? Искру я высек, дальше уже их дело. Не выйдет - значит, не судьба. Для нас главное, чтоб он остался в Москве. Поэтому надо спешить, пока у них все молодо-зелено, любовь-морковь.
   - У него есть работа, он ее любит. Ему придется бросить работу. А Михалыч, его командир, первый пилот? Ты о нем подумал?
   Емеля подумал уже обо всем. Он движением бровей отмел все сомнения. Обижаешь, Аленушка! Я же не ремесленник!
   - Да будет тебе известно, что у них поменялось начальство, Михалыч сейчас на диспетчерской работе, а Сенечку твоего снова отстранили от полетов за полное несходство характерами с новым начальством. Он уволится, я так думаю.
   Алена в ужасе смотрела на Емелю.
   - Это все ты натворил?!
   - Да брось ты. В плане преклонного возраста Михалыча я не причем, да и прости, в строптивости характера Семена я тоже не виноват. Тебе ж Яна говорила, что он неуравновешенный...
   Ну да, ну да, просто повезло...
   - А как же родная земля? Он привык жить в деревне. Он деревенский парень!
   - Боже, какая ж ты зануда. А Яна, она разве не из деревни?
   - Яна сама согласилась ехать. Я ее не заколдовывала.
   Емеля дернул плечом, бросил на Алену гневный взгляд.
   - "Заколдовывала"! Что это за термины? Фу! Кого мы заколдовываем?
   Ангел небесный, оскорбленная невинность. Да действительно.
   Емеля прикрыл глаза, откинулся на стуле и проговорил:
   - Он прирожденный инчак... Он любит людей, особенно беззащитных... Ты никогда не пожалеешь, если возьмешь его в свою команду. Можешь мне не верить. Но я знаю. Я сам буду учить его...
   Тут Алена, словно вспомнив что-то, приблизилась к Емеле и вцепилась ему в плечи.
   - Слушай, прирожденный инчак... Послушай меня. Отвлекись от чужих амурных переживаний. Давай поговорим серьезно.
   Емеля перепугался и чуть не съехал со стула на пол, но Алена удержала его.
   - Ты скажи мне, не правда ли, каждая женщина королева, ты сам говорил мне так. Каждая королева, каждая идет куда ей угодно, твои слова, я помню.
   - Ну да, - усмехнулся Емеля. - Сказал как-то такое. А нам только буквой "Г" ходить дозволено, и то не каждый раз...
   Алена встряхнула его, возвращая в серьезное русло.
   - А у королевы может быть только один король, Емеля, так я думаю, один. Жизнь порою кидает и швыряет, всякое там случается, но вот что, Емельян Иванович: если королева берет из детдома ребенка и дает ему твое отчество, и при этом тебе об этом не сообщает, так, стало быть, только совсем дурак не поймет, что ее король - это ты...
   - Что? - прошептал мгновенно утративший веселье Емеля. Державшая его за плечи Алена отчетливо ощутила, что его бросило в дрожь.
   - Она думала, что тебя нет в живых, когда вписывала твое имя в его свидетельство о рождении. Она думала о тебе, она мечтала. Очнись немедленно, я не шучу. Времени у тебя мало. Ты крадешь у нее счастье, когда лишаешь ее возможности прикоснуться к тебе.
   - Что ты такое говоришь? Что ты такое... - шептал ошарашенный Емеля. Удалось ошарашить Емелю! Пятерка тебе, Аленушка!
   - Я говорю, что руки Вики тоскуют по прикосновениям к тебе, и доказательством этого служит то, что по ночам она прижимается щекой к твоему ангорскому свитеру, который по твоим словам ты потерял после того сражения на войне, когда ты был ранен. Так вот она его, судя по всему, нашла.
   - Что ты такое... - продолжал бредить Емеля. Видок у него был растерянный и несчастный, он не привык впускать кого бы то ни было к себе в душу и не был готов, и поэтому никак не мог взять себя в руки. Алене было жаль его, и страшно было так безжалостно ездить по самому живому, и страшно было видеть Емелю в чину учимого, но слабину дать было нельзя, иначе все сорвется, все пропадет втуне - и поэтому голос уверенный, слегка ироничный, чуть свысока.
   - Я говорю, времени бы ты не терял. Я говорю, ты тут не навсегда. Летел бы ты к ней, дурачок Емеля.
  
   Питер, город счастья. Вошел в комнату в полуобмороке, сердце колотилось от страха, заставлял себя смотреть в шоколадные глаза, заставлял себя шагать, решил - или пан, или пропал, пропадом все пропади... Если... Если не... Если Алена ошибается...
   А Вика смотрела прямо на него и молчала. На руках у нее спал ребенок. Он уже подрос, ему не меньше года. Емеля стоял, не смея произнести ни слова. Он мигнул под ее взглядом, опустил голову, обшарил глазами свои кроссовки, снова взглянул ей в лицо. Увидев, что за этот короткий миг глаза ее покраснели, он мгновенно шагнул вперед и упал на колени у ее ног, и вымолвил трудные слова:
   - Милая моя, жена моя.
   Питер, город счастья. Я вернусь сюда, теперь вернусь сюда. Ты оставляешь мне право быть собой, я знаю, милая моя, жена моя. Я улечу и вернусь.
   Ты пришел, ты догадался. Ты понял, как не хватает мне тебя. Счастье пришло ко мне вдруг, неожиданно, вошло безмолвно в мою комнату, глядя перепуганными синими глазами. Мое счастье, мой муж. Теперь у меня есть ребенок - часть тебя, часть твоей хрустальной души, часть твоей необыкновенной личности, я так тосковала по тебе, что у меня появился он, часть тебя...
   Тебя не удержишь, твое право быть собой у тебя не отберешь, это невозможно ни при каких обстоятельствах, и я рада, что ты даешь мне возможность отпустить тебя на волю и ждать тебя назад, и знать, что ты прилетишь, спасибо, милый мой, муж мой...
  
   Да, Стаса откровенно задолбала эта нервозность, эти чертовы приготовления, так напоминавшие ему суету Игоря перед смертью! Черт бы побрал этого оракула с его неточными указаниями! 7 июля! Иван Купала! Да кто же гарантирует, что именно седьмого, не восьмого или шестого! Уж Стас-то это проходил! Да и кто же сказал, что он и есть десятый? На подвесочках десятая деревяшка без имени, так что одни догадки... И против воли все страшнее и страшнее, чем ближе чертова дата, тем страшнее... Ну и кризис, само собой, припожаловал вовремя.
   Стас не зависел еще до такой степени от белой энергии, чтобы его мог свалить с ног ее недостаток. Это беда бывалых волшебников, не детей, не стариков, не учеников. Это беда измученного приступами жестокой боли Васьки, это проблема волшебницы Алены. Не Стаса. И вот ходит он во время этого идиотского кризиса, живой и здоровый, и еще талисман на шее висит, защищая от беды, а в это время инчаки беззащитные без сознания валяются. Вася-то что, рядом с ним неотлучно Емеля, Емеля в сознании, он полон сил, и силы эти неустанно руками перекачивает в голову и грудь Васьки. А вот госпожа Ластовецкая... Эта совсем плоха, и совсем по-детски беззащитна. И седьмое черт бы его побрал июля на носу, собственно, это сегодня уже в полночь наступает. И луна, как и было сказано, вышла полная. Стас чувствовал себя каким-то придурком, приживалой, бабой. Носится с этим талисманом, а между прочим, Ластовецкой он бы больше пригодился. Ну схватят Стаса, он же сильный, он мужик, он уже немного колдует, ну что ему сделает Фея, да участвовал он уже в боях, он не боится! А эта! Приползла в общагу к Ваське, из последних сил велела быть всем рядом, за руку Максову схватилась и по стенке сползла, как наркоман во время ломки. Там болит все, все внутренности, Стасу Машка рассказывала, как до рождения ребенка тоже мучилась (сейчас от магии отошла, организм перестроился, колдовать не колдует, но и не ломает ее так). Макс ее поднял, посадил на колени к себе, прижал, как ребенка, на Емелю умоляюще смотрит, а Емеля от Васьки руки оторвать боится, глаза метнулись, полные ужаса - нет, Васе нужнее! Стас не выдержал, сорвал с шеи талисман Мифа, шагнул к Алене.
   - Надень ей, а я за мечом сейчас смотаюсь и вернусь, - нарочито грубовато бросил он Максу и только собрался "смотаться", как комнату осветила сиреневая вспышка, пахнуло склепом, и Стас, нелепо взмахнув руками, исчез...
   Надетый поспешно на шею Алене талисман при этой вспышке тоже немного засветился, и Алена открыла совершенно ясные глаза. Все еще сидя у Макса на коленях, она озиралась, пытаясь осмыслить эту вспышку, этот запах гнили и сырости, исчезновение Стаса... Волосы едва не встали дыбом на ее голове. Все! Он в плену! Зовет ли он? Слышит ли его Аненик? Силы, немного вернувшиеся при помощи фиолетовой бутылочки, таяли, действовать надо было немедленно. Никому ничего не объясняя (чтобы не успели помешать), Алена исчезла вслед за Стасом.
  
   Нужно было всего два рывка: первый - в конюшню, за уздечкой. Второй, уже тяжелее, более энергоемкий - в Царство, в Долину тюльпанов. В долине было темно, но не слишком, светила все та же полная луна и целая россыпь звезд. Алена приземлилась в росистую траву, уздечка тихо позванивала, кеды сразу промокли, но не до них. Фиолетовый гаснущий уже фонарик на шее мешал смотреть в темноту, Алена сунула его под толстовку, вглядывалась, чуть дыша. Где же вы, знаменитые инчанские летающие кони, где вы, вожделенные греками крылатые кони, мифические пегасы? Не подведите, не окажитесь очередной фантазией шебутного Емели, мне сейчас как никогда важно, чтобы сказка оказалась явью.
   Явь оказалась еще прекраснее, чем та самая сказка в исполнении Емели. Густые тени в вышине, властный взмах громадных крыльев, шелест по траве. Они были здесь, целый табун. Они не боялись Алены, они обступили ее со всех сторон, невысокие, в темноте казавшиеся черными, с горделивыми шеями, они снижались над долиной, высматривая доверчиво чужака. Умеющей летать и к тому же сильно взведенной Алене не составило никакого труда набросить уздечку на одного из них, ближайшего, и вскочить верхом.
   Конь не скинул ее. Вернее, он попытался, да не смог, она уцепилась намертво. Только крылатый конь мог перелететь неприступные стены волшебного Черного замка, ведь известно каждому действующему инчаку: магией замка не одолеть. Поэтому боролась насмерть с конем, и летели во все стороны перья из его крыльев, при ближайшем рассмотрении не черные, светлее. И конь сдался, яростно закусил удила, дергая головой, бил копытами, но он сдался, он уже покорен и вынужден лететь в поганые пределы, и нести своего упорного седока. Круг над родной, притихшей в ужасе от такого вероломства долиной, другой; прощай! Прощай, вторит, улыбаясь нехорошей улыбкой, Алена. Нескоро свидимся, но будьте уверены, меня ей не взять.
   Летят, и зовет Аненика Алена, зовет отчаянно и в полный голос, и только вздыхают верхушки деревьев, и молчат древние, как сам мир, звезды. Надежда есть, что зов услышан, надежда есть всегда.
   Прилечу, отдам Стасу оберег и улечу за Анеником, вот как просто, радовалась Алена, сидя поджав ноги на необыкновенном крылатом коне. Терять время на полет к Аненику, на его ожидание, если его нет в домике - слишком рискованно, Стасу там несладко, это без сомнения.
   Поэтому звать, звать и лететь, а там видно будет.
   Вот и Черный замок, обугленные зубцы его бастионов, все ближе, уже виднеются узкие бойницы, мрачные флаги, закрытые наглухо ворота. Конь протестует, ему страшно, но воля инча непреклонна, а уздечка жестока вдвойне. Перелетаем ров, от которого восходит солоноватый пар; уже совсем близко кошмарные древние стены, поросшие мхом и плесенью, и стражники на башнях задрали головы в шлемах, несколько обалдев от такого дерзкого вторжения.
   Конь не в силах спуститься. Он ржет, кружит над внутренним двором, вроде целит к земле, но снова взмывает вверх. Как ни пинает Алена его крылья пятками, как ни дергает поводья - никакого эффекта. И стоит, и смотрит на все это при свете множества факелов молча сама Фиолетовая Фея. Не скрываясь, как хозяйка замка и Аленкиной судьбы.
   Улететь обратно, улететь сразу к дому Аненика, и за его спиной уже принестись на помощь к человеку, добровольно отдавшему защиту тому, кто по его мнению в этом больше нуждался. Бросить, то есть, улететь... Фея ухмыляется. Клянусь, никто и никогда не говорил о том, что эта ведьма умеет улыбаться. Она смеется, вот что! Алена обняла шею коня, кружившего уже который круг над двором. Ах, жаль, нет лука и стрел. Хотя есть ножик...
   - Смотри!! - грохочет в каменном дворе ужасный голос, и Алене становится не до ножика. Страшное зрелище демонстрирует ей Фея. Это Стас... он здесь уже, судя по его виду, чуть не месяц... Это изуродованное, заросшее бородой, страшное лицо - его... Ну, целых костей у него уже нет, это понятно. А крови, сколько он еще сможет пролить крови, не умерев?
   Тут Алене пришлось зажмуриться и отвернуть голову, она почувствовала, что вот-вот потеряет сознание от увиденного. Из разрезанных рук его... кажется, вытягивали жилы... Он кричал и рвался из их железных лап.
   Улететь? Его глаза не видят Алену, но Фея уже сообщила ему. Что Алена была здесь и уже улетела обратно, что переговоры зашли в тупик, что выручать пленника никто не собирается. А вон и след в небесах от спасшейся бегством амазонки.
   Совладала с собой, все, улететь уже не смогла бы. Стараясь не смотреть на Стаса, на разливающееся озеро крови под ним, на его бесстрастных палачей, она снова безуспешно попыталась приземлить упирающегося коня. Конь зашел еще на один круг.
   Тогда Алена приняла решение и при максимальном приближении к земле прыгнула, едва не сломав коню крылья, и вслед ей полетели, кружась, серые и белые крупные, похожие на птичьи, перья.
   Упав и поспешно поднявшись на ноги, Алена растерянно осматривалась, направляя меч то в одну сторону, то в другую - никакого Стаса во дворе не было.
  
   Стас пришел в себя впервые за тысячу лет. Ему было не больно открыть глаза, шевельнуть губами. Стас принял новое состояние покоя за смерть и улыбнулся. Он лежит; над ним склизкий потолок. Руки не прикованы, они еще помнят боль в запястьях, но боль совсем не такая, она... вчерашняя какая-то. Стас вздохнул, проверил языком зубы - целы ли, дернул ногой - цепь вырвана кем-то и больше не держит узника. Мертв и свободен... Черный-черный, скорбный мир оставил Стас. Там, в Мире, не осталось у него ни одного близкого человека. Там он пережил очень много горя, и его Мир не привлекал. Смерть пришла вовремя, он был несказанно рад ей и ожидал долгожданного освобождения.
   Фея смеялась над его горестями, показывая ему, как тяжелы потери, когда ты любишь. Она еще пыталась представить все так, что Стаса предавали. Стас не верил, он отчаянно дал себе зарок не верить в это, потому что если жизни близких были хрупки, то честь друзей - нерушимой. Да, он вполне принимал тот факт, что его постыдно предала Ластовецкая, но он ничего от нее и не ожидал. Но в предательство остальных он не поверил, и заодно не доставил Фее удовольствия и не согласился ни на одно из ее сомнительных предложений.
   Хотя подумать было над чем.
   Она предлагала отмотать время назад и воскресить ребенка. Только согласись. Она много чего может, если ее послушать... Стас гордо отказывался, высокомерно отворачивался, пока еще мог вертеть головой. Но огненное жало сомнения так и поворачивалось в его умирающей душе: а имею ли я право решать за близких, решать, жить моему малышу или нет, если вот же, есть реальная возможность вернуть ему жизнь? Кто я такой, чтобы отказываться? Лишь только остатки веры в правдивость слов Ластовецкой удерживали его. Уж больно убедительно она, да и Емеля, повторяли: нельзя верить Фее. И только поэтому, все еще храня в памяти ускользающие образы друзей, повторяя их напутствия как важнейшие заклинания, он отворачивался от Феи и молча саботировал все ее такие заманчивые предложения.
   За каждым отказом следовали побои и пытки. Он узнал на своей шкуре, что такое дыба, которую видел раньше только в кино. Он узнал, как пахнет горелая человеческая кожа. Узнал пределы, после которых сознание благословенно оставляет его. Он познал, как чувствует себя человек, потерявший почти всю кровь. Он много чего узнал, его голова наверняка поседела, но вряд ли это будет важно для него в загробной жизни.
   И он надеялся, что если Ластовецкая права была, если не соглашаться на предложения Феи, то может быть он попадет отсюда в рай и там встретит всех, кого потерял.
   Он попробовал шевельнуть руками и сжал пальцы в кулаки. Его правая рука сжалась свободно, а в левой что-то мешало. Он удивленно ощутил во вспухшей и окровавленной ладони какой-то округлый, на ощупь стеклянный предмет.
   Когда ему удалось наконец повернуть голову вбок и скосить глаза, он при свете коптящего факела рассмотрел свою левую ладонь, обмотанную веревкой, и понял, что этой же веревкой к ладони привязана та самая фиолетовая заветная бутылочка.
  
   После исчезновения сначала Стаса, а потом Алены Макс словно сошел с ума. Он сам не умел телепортироваться, и это вызвало у него приступ паники. Необходимо было как-нибудь, как угодно последовать за ними, туда, где его любимой угрожала опасность. На миг его глаза встретились с побелевшими, остановившимися глазами Емели. Емеля своих рук не отрывал от Васькиного тела и ничего не мог вымолвить. Однако весь поток истерических мыслей Макса Емеле был известен. Он и понимал, что Макс бесполезен в этом случае, и в то же время соображал, что сам сделал бы на его месте. Соваться в замок бессмысленно, гораздо лучше позвать на помощь Аненика, собственно, план Алены в этом и заключался, при этом гонцом к Аненику должен был стать он, Емеля. Но тут случилась эта хрень с Васькой, и вот теперь... Что же придумать?
   Макс, с большим трудом приведя в порядок хаотичные мысли в голове, вдруг услышал мысленно заданный вопрос:
   "Ты сможешь по моим объяснениям найти дом в лесу?"
   Так как сказанное наверняка приближало Макса к возможности спасти Алену, то он судорожно кивнул. Ну конечно он найдет. Емеля устало и молча смотрел ему в глаза.
   "Я постараюсь отправить тебя как можно ближе к его дому. Зови, беги к дому и зови, стучись, влезь в окно... Короче, делай что хочешь, но до Аненика доведи известие, что наши в замке. Если он не поможет, то никто не поможет"
   Макс нетерпеливо кивал, он был готов к броску в неведомый мир и не понимал, чего медлит Емеля, чего смотрит с тревогой? И Емеля, погасив полный сомнений взор, отнял руки от Васьки и взял Макса за руку, и все вокруг Макса, завертевшись, пропало во тьме.
  
   Спасало то, что ночь была звездная. Привычки носить при себе компас у Макса не было, и если бы не ясная погода, долго он искал бы дорогу к дому Аненика. В Царство Макс влетел кубарем, тут же ударившись лбом об дерево. Отдышавшись и осмотревшись, Макс определил направление и стал продираться через темный лес, то и дело наступая в какие-то болотистые ямки и спотыкаясь об корни. Он бежал изо всех сил, останавливаясь лишь для того, чтобы посмотреть на положение луны и заодно позвать Аненика. Он бежал, не зная того, что Фея давно уже увидела его и приняла меры к тому, чтобы ни зов его, ни сам он никогда не достигли цели. Вокруг Макса неумолимо сжималось огненное кольцо, и это кольцо должно было в конце концов прижать его к самому замку. А потом этого человечка можно будет тихо уничтожить. И трупик припрятать в замке, чтобы никто никогда не узнал, ведь Фея всегда играет по правилам, ибо ей дорога жизнь.
  
   Упрямство, вот что осталось от Стаса Журавлева к тому моменту, когда он во второй раз пошел по кругу обходить, а если быть точными, то обползать внутренние лабиринты проклятого замка. Его никто не смел тронуть, но водить за нос его могли, и водили. Его сломанные ноги не держали его; грязный, обессилевший, он бредил идеей найти Алену или то, что от нее осталось, не сдаться, не бросить ее тут одну, как она не бросила его. Он натыкался на пустынные залы, по которым гулял гнилой ветер. Или на запертые низкие дверцы в конце склизких коридоров. Он разворачивался и полз вдоль сырых каменных стен в поисках следующих дверей. Он в принципе понимал, что все это бессмысленно, но судьба открыла перед ним вечность, безнадежную, безысходную вечность, неприкосновенность и бессмертие, и для чего?
   Ведь Алена его как-то нашла? Как-то догадалась, где его держат, пришла, привязала к его ладони талисман. Цепь из стены вырвала! Вряд ли после этого ее отпустили, мрачно усмехался Стас.
   И даже если рано или поздно силы покинут меня, и вот тут я и останусь лежать, умерев голодной смертью, по крайней мере, я не сдамся на милость победителя. Эта мысль радовала его, придавала ему бодрости и физической силы. Кошмары он прогонял из памяти, он знал теперь, что все это вранье. Когда он дремал в вонючем уголке у стены, кошмары возвращались, но уже как сны, со снами это бывает, он понимал. И надеялся, что пусть очень нескоро, пусть спустя мучительные тысячи лет, он либо найдет то, что ищет, либо обретет вечный покой. Он улыбался, потому что именно в таком исходе видел теперешнюю суть и справедливость своего существования. Он понял, что сейчас идет по верному пути, по пути, к которому готовили себя все его друзья, и Игорь, и Емеля, и Алена. Именно ему, Стасу, выпало на самом деле перенести это испытание, и он понял все правильно, он правильно себя ведет, и от этого ему хорошо. Во имя них он не сдался, во имя них он победит свою человеческую слабость, свой животный страх, свое малодушие. Потому что есть во имя чего побеждать. Потому что он не один, даже сейчас не один, они есть, среди живых и в ином воплощении, но они есть, эти прекрасные люди, его друзья. И наверное, если достанет сил снять с шеи подвески, и достанет сил рассмотреть их в кромешной тьме подвалов и переходов, то наверняка на десятой подвесочке уже проступило его имя, написанное древними, непонятными буквами, потому что он все понял правильно, и он один из них, он десятый, это теперь ясно, как белый день, как белый-белый день, какого уже никогда не увидеть ему при жизни.
  
   Упрямство, вот все, что к этому времени осталось от Алены Ластовецкой. В мучениях физических она давно дошла до предела и перешагнула этот предел, вследствие чего стала к ним малочувствительна. Тела не было, было что-то неосязаемое, какой-то источник дикой боли, бесформенный, обременительный. Не было свободы - всегда прикована в висячем положении к стене. Тошнотворные видения, которые Фея пыталась выдать за действительность - первые несколько лет они казались ей правдой, так натурально все представлялось. Потом Фея иссякла, а упрямство Алены - нет. Упрямство, вот что спасало и поддерживало в ней жизнь. Или сдаваться сразу уж, еще пока есть смысл, или терпеть до конца, потому что это уже не Алена, не человек, не молодая девушка, это уже ее тень, а тени многое до лампочки... И пусть Стас, веселый и здоровый, на воле живет, растит ребенка. Пусть все так, у него - так, а у нее - так... Почему-то ей казалось, что именно это из ее видений - правда. Ну потому что она этого хотела, когда привязывала к его руке оберег. Потому что она свою судьбу знала заранее, а Стас причем? Он даже не инчак! Выдержу все, что доведется, и еще вернусь, и посмотрю, как там друзья-товарищи справляются... Еще посмеемся! Еще своих ученичков вырастить надобно. Это ж здесь тысячи лет, а в Мире - годы... Терпение, вот основа мирозданья. Терпение. Ничто не вечно под луной, не вечен и плен. И Алене тоже, в свою очередь, казалось, что она все сделала правильно, выручив из плена Стаса. Улыбаться она не могла, только если мысленно. И мысленно она улыбалась, не замечая стараний Феи свести ее с ума. А Фею этот их взаимный оптимизм и удовлетворение несказанно бесили. Эти раздавленные букашки, эти перерубленные пополам черви видите ли улыбаются!
  
   Сначала Макс пытался найти в огненной стене лазейку. Он бегал вдоль кромки огня среди панически мечущихся лесных тварей, задыхаясь - искал проход. Силы оставляли его, а никакого прохода он не находил. Он поднимал голову к небу, в надежде увидеть там способ преодолеть огненную преграду. Он падал в траву и лежал, тяжело дыша, мучительно не позволяя себе впасть в отчаяние и изыскивая выходы, один безумнее другого. Вернуться - не умею. Летать - черт побери, почему я не научился летать! Телепатия, позвать Емелю - не умею. Не паниковать. Что умею. Бегать, отлично. Прыгать. Соображать. Не то. Пройду сквозь огонь? Может, поискать реку? Он вскочил на ноги, от прилива адреналина не чувствуя никакой усталости. Он ведь вместе с Емелей в свое время взлетал здесь в небо, тут на востоке река! К ней! Бегом! Так, в какую сторону? Небо, звезды! Кругом черный дым! Не затоптали бы олени! Макс бежал на восток, дыша со свистом, наперерез зверью. Судя по тому, что стада и стаи лесных зверей мчатся навстречу друг другу, это не просто пожар - это кольцо. Это Фея, короче говоря. Не паниковать. Не дурее Феи! Бежал, упорно выдерживая направление, отгоняя мысли о том, что река может оказаться по ту сторону кольца... Глаза резала гарь, в голове пульсировала кровь, дым драл легкие, остановился, захлебываясь кашлем, сгибаясь пополам, и казалось, что уже не отдышаться никогда, и болят внутренности - но нет, отдышался и побежал дальше. Показалось, что замок Феи, черный, страшный, заслонил луну. Засмотрелся и тут был сбит с ног какой-то копытной тварью.
   Создание Божье от удара тоже покатилось кубарем, но быстро поднялось, хромая, шарахнулось в сторону, снова упало. Макс, у которого в глазах ночь стала светла как день от кошмарного удара промеж лопаток, пролетел несколько метров, но не позволил себе потерять сознание. Вскочив и инстинктивно развернувшись к тому, кто столь ощутимо врезался в него, Макс на секунду онемел от изумления - копытное ковыляло неподалеку, стараясь встать и продолжить бег, помогая себе при этих неловких движениях взмахами огромных нереальных крыльев.
   Эх, детство деревенское! Какой же деревенский парнишка не умеет сесть верхом! Ну и что, что крылья! Ноги под себя подогнуть, и как предусмотрительно у этого... копытного... есть уздечка! Жаль, нет седла, улыбался сам себе Макс, поднимая животное в небо. Куртку на голову коню, иначе он не полетит через огонь. Макс уже выверял направление на дом Аненика, когда в последнем взрыве бессильной ярости безжалостный язык пламени выбросился вверх, стараясь целенаправленно достать и опалить бесстрашную парочку там, в высоком синеющем небе.
  
   В эту ночь Аненику удалось поспать лишь до часу. Во втором часу его разбудил первый зов о помощи, и он, поспешно одевшись, выехал на поиски, и так вот уже четыре раза. Он не то слышал, не то чувствовал их возвращение, и торопился перехватить их, увести прямо из-под носа Феи. Аненик носился из одного края Царства в другое, забирая беззащитных инчей и отправляя их в свой дом отлежаться перед дальней дорогой, о которой - не для ушей смертных. Но Фея, она не паслась вокруг. Она чем-то занята, чем-то более интересным... И некое мучительное, изматывающее ощущение мешало Аненику нормально передохнуть между бросками. Что-то похожее на неизъяснимую тоску, некое позабытое чувство, но оно ему знакомо, да, знакомо... Ночь, нет тебе конца. Нет покоя, уже слипаются глаза, уже не держат ноги. Поменял двух коней. Что же за тоскливая ерунда навалилась? Зов?
   Зов, который глушат! Аненик развернулся от дверей, рывками отвязал только что привязанного коня. Да вот что это такое, это зов, который глушат, настолько отчаянный зов, что он прорывается сквозь преграды, этот многоголосый отчаянный зов! Аненик уже занес ногу в стремя, когда с едва начавшего светлеть неба, из-за верхушек вековых елей, на него свалилась источающая тошнотворный запах горелого мяса, кожи и открытых ран масса, в которой он опознал две составляющие: коня и человека.
   Силен был, не отнять - перетащил к купели с живой водой уже впавшего в забытье человека, вернулся, под уздцы потащил шатающегося коня. Не умрут, знал он. Завел в источник и коня, и человека, опустил его туда прямо в одежде, поддерживал голову с опаленными волосами, с закрытыми глазами, с молочно-бледным лицом. Побрызгал живой водой в это лицо, открылись глаза друга, посмотрели на него из тысячелетней дали, глаза найденного наконец друга, и счастливо улыбнулся Аненик, и прижал к себе мокрое лицо, ничего не понимающее, измученное лицо.
   - Стас, он в замке, - хрипло и сбивчиво торопился объяснить Макс, начиная с тоской понимать, что неведомый Аненик не говорит ни по-русски, ни по-немецки. Но Макс, делать нечего, все равно продолжал: - Стас, он может не выдержать. Он не очень хорошо слушал Алену. А Алена, она тоже в замке. И ее надо спасти, Аненик. А Емеля, он не может, потому что Ваське не пережить эту ночь... И они сказали, что только ты... Нужно скорее... Там...
   Аненик слушал, нахмурив брови, его губы прошептали:
   - Десятый! Нашелся!
   - Десятый, - радостно повторил Макс, неизвестно как поняв Аненика. Ведь ничего не менялось: Макс говорил по-русски, а Аненик на каком-то другом языке.
   - Останешься тут! - приказал Аненик. - Останешься! Жди нас здесь!
   И без дальнейших разговоров влез в седло своего саврасого коня.
  
   Карты! Как причудливо тасуются карты в этот раз! Как неудачно! Аненик летел в утреннем сумраке, и холод обтекал его решительное и бледное лицо. Он вспоминал, как бывало в прошлом: один, двое из его друзей нежного детства, милой прежней земной жизни, не более двух! - оказывались среди живых, тогда как прочие семь-восемь в то же время охраняли его хрупкую жизнь, поучали его в новом воплощении, помогали вспомнить вневременное могущество... Что же в этот раз, на изломе 20 и 21 веков? Что случилось? Что, как не преднамеренная попытка массового убийства? Почему все 10 там? Сколько земных лет еще невозможно будет расслабиться, надо будет узнавать новые планы Феи, подслушивать, находить в ее стане сообщников, готовых сообщить новости... В замок соваться самому Аненику было запрещено, он знал это. Запрещено правилами. Но смотреть на убийство он не собирался. Довольно, мрачно твердил он самому себе. Довольно с него всего этого. Не так должен исполняться завет Стражей. Не через такие испытания. Нам уже не до спасения людей, нам себя бы спасти! Лучшие из лучших гибнут лишь потому, что нельзя ни на шаг отступить от правил! Правила! Кто сможет жить в согласии с ними? Фея, только она? Довольно.
  
   Когда Макс, не послушавшийся Аненика, примчался на своем плененном пегасе к крепостным стенам, Аненик был уже внутри. Над замком поднимался истошный вой, ворота были сломаны, мост опущен, и из ворот этих вытекала черная толпа... Ятаганы летели в кровавый ров, туда же прыгало и славное воинство Феи, ее страшные солдаты-зомби, видеть которых уже доводилось Максу, а все равно было жутковато смотреть. Макс посторонился, пропуская беглецов, вытянул шею, заглянул в зев ворот. Он увидел Аненика, который гонял обитателей замка, адски вращая над головой своей устрашающей шашкой, топтал их копытами коня; он видел, как Фея атаковала Аненика, и как он отбивал ее атаки, как рассыпались, ударяясь о его кольчугу, разряды электричества; как неожиданно упорно противостоял он попыткам справиться с его нападением при помощи колдовства. Макс смотрел на этот феерический бой, и смутные воспоминания обступали его... Такой вот бой, и стрелы... Запах крови. Макс тряхнул головой. Аненик внушал врагам настоящий ужас. Он сейчас вообще не воспринимал никого из находящихся в замке как равных себе противников. Фея - ее он, спешившись и стремительно наступая, прижал к стене, и, одна другой слабее, угасли вспышки молний, испускаемых ею, бесполезных, бессильных. Аненика сегодня не брало никакое оружие, ни холодное, ни магическое. Приставив к горлу Феи лезвие шашки, Аненик прошипел, глядя в ее обезумевшие от страха глаза и страшно улыбаясь:
   - Выводи сейчас же сюда во двор мне Арик и Дубравку. И смотри, чтоб мост не поднимали. Заберу я их, а ты мне никакого сопротивления не окажешь, поняла?
   - Ты же сгинешь, сгинешь! - свистящим шепотом в сырой тишине двора отвечала Фея. - Ты же знаешь, что сгинешь!
   - Не твоя забота, - насмешливо отвечал Аненик. - Не приведешь их - сама сдохнешь от рук моих! Как ты уже догадалась, мне терять нечего!
   Он тряхнул Фею, схватив ее за горло, и толкнул ко входу в башню.
   - Иди! - выкрикнул он, и Фея исчезла внутри.
  
   Жизнь возвращалась к бывшим узникам медленно. Первым открыл свои глаза Стас, сквозь ресницы он обвел взглядом окрестности, не поверил увиденному и со вздохом снова их закрыл. Их кровь, смытая родниковой водой, давно утекла в землю. От их ран не осталось уже и следа, лишь рваная в клочья одежда, сожженная, грязная, окровавленная, напоминала о былом. Ну и шрамы на сердце, они останутся, спросите хоть у Емели, он-то знает...
   Открывая глаза, Стас видел чудесные и странные картины. Он видел своего верного дружка Аненика, славного мальчишку-морячка Аненика. А Арик, склонившаяся над ним так, что ее прозрачные смеющиеся глаза совсем близко от его глаз! Ну конечно, это снова бред, и снова вслед за чудом неземным придут столь же неземные страдания, Стас уже давно к этому привык. Сидит верхом на крылатом коне Иней, вот его смуглая физиономия со смущенной улыбкой. Любимый язык, словно музыка, язык его матери, которой он вовсе не помнил, но которая конечно была когда-то на земле. А с Инеем они братья по крови, Стас знал... Братья-язычники, воспитанные в разных культурах, бродяга Стас и вольный воин Иней, и Саник, где же Саник, где ты, друг? Стас забултыхался в воде, пытаясь встать, ушел в результате под воду с головой, вынырнул и пришел в себя.
  
   А несколькими минутами позже они уже стояли полукругом, пригнувшись и выставив вперед мечи, готовые сразиться с новым и неизвестным противником. Высокорослые пришельцы, вооруженные луками и копьями, появились внезапно, держа Аненика под прицелом; Аненик особо не сопротивлялся, вот только любимое оружие отдавать не желал, и пришельцам пришлось вырвать его силой, для чего один из них, вцепившись в ножны шашки, ударил Аненика ногой в живот - тот отлетел назад и упал бы, если б лучники не поймали его и не поставили на ноги. Это было более чем похоже на арест, о котором Аненик явно знал заранее, потому что не только не выглядел разозленным или обескураженным, но и, отдышавшись и придя в себя, даже смог вполне внятно обратиться к друзьям:
   - Оставьте их в покое и вернитесь в Мир. Со мной ничего плохого не случится, все что происходит - по закону.
   - По какому еще к черту закону? - хрипло спросил Стас. - По какому такому закону тебя арестовывают?
   Аненик шагнул было к Стасу, но лучники моментально окружили его, и один из них положил ему руку на плечо, не давая двигаться вперед. Аненик властно скинул эту руку и обратился к друзьям:
   - Идите, - серьезно и даже грозно повторил он. - Не превращайте сделанное в напрасную трату сил.
   Лучники в сверкающих шлемах и серебристых плащах грубо дернули Аненика к себе. Стас ринулся было расталкивать солдат, но тут же получил тупым концом копья в живот. Макс побежал за Анеником, уворачиваясь от копий, и кричал ему:
   - А куда? Куда тебя ведут? Что случилось?
   Аненик остановился, решительно развернулся, сверкнули сердито его глаза:
   - Иней! Я сказал тебе, иди! Уходи! - но солдаты не дали ему продолжать, с силой ударили копьем и его в спину. Аненик упал, захлебнувшись стоном, его вздернули за ворот, снова поставили на ноги. Первые несколько шагов он сделал шатаясь, стараясь удержаться на ногах, сплюнул кровь на землю и рукавом вытер подбородок; но потом снова овладел собой, вырвался и зашагал, и даже кажется руки в карманы сунул... Онемевшие друзья остались стоять на залитой садящимся солнцем поляне, они придвинулись друг к дружке и все смотрели вслед удаляющейся неспешным шагом группе, не в силах сдвинуться с места и вымолвить хоть слово.
  
   - Не, ну нормально? - растерянно Стас оглянулся на друзей. Физиономия Алены была мрачнее тучи, Макс грыз ноготь и исподлобья вглядывался в кромку леса, за которой уже совсем исчезли солдаты и Аненик.
   - А где черт побери эти подвески? - непонятно спросил Стас, ощупывая свою шею; он вдруг понял, что под обрывками сырой рубашки больше нет деревянного талисмана. Испугался! - доверили ему вещь, а он потерял... Растерянно крутился вокруг своей оси, словно это могло ему помочь.
   - Аненик снял с тебя что-то и отнес в дом, - сообщил Макс. Он один видел, как приводил узников в чувство Аненик, довольный проделанной работой и счастливый Аненик.
   Кинулись в дом наперегонки с Аленой, которая с надеждой решила, что нашелся тот самый оберег, о котором так настойчиво говорил ей Аненик. Уставились на простое деревянное украшение, скромно лежавшее на столе. Десять деревяшек, все десять с надписями. Стас не поверил глазам, взял подвески в руки, вертел их, не понимая. Алена понимала.
   - Имена, - тихо сказала она. - Это имена, которые называл мне Аненик как-то. Вот написано "Арик".
   - Что за буквы? - спросил Стас.
   - Это инчанские руны.
   - Их десять! Стало десять! - проговорил Стас. Ему очень хотелось бы, чтобы десятое имя принадлежало ему.
   - А ты еще сомневаешься? - привычно ответила на его сокровенные мысли Алена, только без привычного злорадного задора, и даже не посмотрела, задело это Стаса или нет.
   - Мы все равно не знаем, как они работают, эти бусики, - буркнул Стас и подумал: "И работают ли вообще".
  
   "По-любому ехать" - так думали все трое. Не оставить Аненика в беде, найти, постараться выручить, придумать что-нибудь. Каждый из троих считал, что ехать однозначно ему, поэтому все втроем и отправились. Верхом - лошадей у Аненика хватало. Кольчуги из арсенала Аненика не пришлись впору ни крепышу Стасу, ни относительно высокому Максу, только Алена прикрыла свою спину кованой броней. Так вот и выехали в молчании, куда-то на юг, в ту сторону, в которую увели солдаты арестованного Аненика. Ну а как еще? Куда идти, никто из троих не знал.
  
   Дорог в Царстве Инчей не было вообще. Ненаселенное, сумрачное Царство давило на путников тишиной. Здесь было опасно, они помнили, хотя несколько деморализованная Фея пока еще их не решалась побеспокоить. Впереди бежал совершенно свободный, уже без уздечки, крылатый конь; к людям он уже привык, но его все же явно куда-то влекло... Он один из всех знал, куда идет, и поэтому все шли за ним.
  
   В первый раз видение посетило их буквально на второй день путешествия. Они сидели плечом к плечу у костра, немногословная, как на подбор, компания, все в своих невеселых мыслях. Еще болели душеньки после пыток; отголоски страха не давали прорваться привычному оптимизму, привычной уверенности в себе. А Макс, хоть и не пострадал от Феи (не считая ожогов, о которых он никому не рассказывал, благодаря чему считался совсем здоровым), однако же от природы был молчалив, да еще и не до конца изжитый акцент отбивал у него охоту разговаривать.
   Так вот ужинали у костра, уже пали сумерки; услышали топот копыт. Вздрогнули, подняли головы, замерли. Скачет кто-то! Напрягая глаза, всматривались в окрестности, пытаясь проникнуть сквозь сгущающуюся тьму.
   Некто промчался в обратном относительно их пути направлении, некто в синем плаще проскакал, и на седле его поперек лежало тело. Молча расширившимися глазами смотрели друг на друга Алена, Стас и Макс.
   Видение, не иначе.
   Ну не Аненик же?
  
   А потом второй раз, и тут они уже были уверены, что не Аненик, так как в синих плащах скакали двое, крайне озабоченные своим делом, легкие призраки на конях, плащи развеваются, и волосы светлые. Алена, захваченная невероятной догадкой и несбыточной надеждой, бессознательно подалась следом за стремительно исчезающими вдали всадниками, и показалось ей, что оглянулся один из них, не сбавляя аллюра.
  
   Эти видения словно вдохнули в них жизнь. Распрямились их спины, поднялись их головы. Им вдруг показалось, что они в этом Царстве не одни. Стали замечать солнечные блики на траве, сверкание росы поутру, нежную дымку, в которую закутывались в предвечерней прохладе луга... Их путь лежал вдоль реки, название которой Кручина. Река обеспечивала их едой и питьем, а деревья на опушке леса чуть поодаль от берега давали им приют на ночь.
  
   - Это Кэри и Игорь, точно, - тихо утверждала Алена, вороша палкой дрова в костре. Макс молчал и молчанием своим выражал сомнение. Этого не может быть, говорила его упрямо наклоненная голова. Они же умерли, их нет.
   Емеля тоже умер, улыбаясь, глазами возражала Алена, и пот прошибал Стаса, слушавшего их безмолвный разговор. Игорь! Алене показалось, что это Игорь! Стасу тоже показалась знакомой щупловатая фигура на коне. Он страшно разволновался, даже не боясь, что его эмоции станут заметными товарищам. Плевать! Игорь! Дружище Игорь, увидеть его живым! Что он скажет?
   - Аненик же говорил, что Кэри и Игорь где-то здесь! - отрезала Алена и поднялась на ноги, и подняла глаза, и обомлела: таинственные всадники приближались, и на этот раз именно направлялись к ним, не мчались мимо, не проносились мимоходом - рысью шли к ним, сидящим у берега.
  
   Не совсем Игорь, не вполне Кэри... Троица путешественников не могла вымолвить ни слова. Имя "Игорь" теперь совсем не вязалось с этим молодым всадником, с ласковой улыбкой взирающим на них сверху вниз. Он немного старше, чем был Игорь, немного крепче на вид, или выше, или это просто так кажется... На нем кольчуга и синий плащ. Его спутница смотрела на мир большими, прозрачными, серыми глазами; ее лицо обрамляли вьющиеся светлые волосы, перехваченные расшитым ремешком, завязанным вокруг головы. Первой заговорила девушка, она сказала негромко:
   - Ну должен же кто-нибудь был взять на себя обязанности Аненика! Он сообщил нам, что идет на суд.
   Девушка говорила с лучистой улыбкой, звонким нежным голосом, а глаза ее смеялись Аленке: это я! Я, Кэри!
   - Ты ли это? - проговорила Алена и подумала: "Как не хватало мне тебя".
  
   - Он передал нам мысленное сообщение. Мы общаемся с ним.
   Теперь пятеро друзей стояли кругом и разговаривали так просто, словно бы не было никогда никакой такой "вечной" разлуки между ними. Алена ошарашенно обдумывала, какого черта она сама ни разу не попыталась связаться с Анеником, да и вообще поколдовать здесь, в Царстве. Одновременно ей стало ясно, что она вообще не представляет себе, зачем они ищут сейчас арестованного Аненика и как собираются ему помочь.
   - А Аненик уверен, что вы вернулись в Мир, - заметил Ирис, которого раньше звали Игорем. - От суда нам его не спасти, суд будет.
   - За что? - резко спросил Стас, нервы которого от этой встречи, от этого невозможного разговора были донельзя взвинчены. Ирис ободряюще сжал его плечо.
   - По закону, за нападение на Фею. Нельзя нападать на Фею, - с грустной усмешкой пояснил он.
   Глаза. Всего миг, этот взгляд глаза в глаза - Стас, привет! Как ты живешь, дружище? Вот что спросили эти глаза, пока владелец глаз объяснял про запрет нападений на Фею. Стас мигнул, оторвался от сияющих зрачков и продолжил допрос, только уже не так нервно:
   - И чем этот суд закончится?
   Лица Крапивы и Ириса померкли.
   - Не знаем мы. Чем-чем... Как решат Стражи.
   - Вы знаете, что Аненика при аресте били? - напирал возмущенный Стас, которому снова представился случай почувствовать себя в оппозиции закону. Ирис поник головой.
   - Значит, Аненику несдобровать на этом суде. Говорят, там будет присутствовать Фея. Думаю, она постарается вывернуть все в свою пользу.
   - А защита будет? - деловито осведомился искушенный Стас, и Ирис вымученно улыбнулся ему, словно бы вспомнил, кем тот был в своей прежней жизни.
   - Да, царь лесных эльфов на стороне Аненика. А будет ли он его защищать...
   - Вот мы там и посмотрим, - кровожадно заключила Алена, - кто там будет кого защищать. Мы его в обиду не дадим, будьте уверены.
   - Вас не будут слушать, - ласково улыбнулась Крапива. - Эльфы слушают только эльфов.
   - А судят инчей?
   - Судят всех, - кивнул Ирис. - Такое право у них есть.
   - У всех на этой грешной земле есть всякие там права, - начала заводиться Алена. - Что в Мире, что в Царстве. У всех, Стас, ты заметил? Только у инчей прав нигде никаких нет. Мы что, с помойки?! - крикнула она, напугав лошадей.
   Ирис и Крапива переглянулись и рассмеялись.
   - О грозная Алена! Не горячись попусту: ты только напугаешь и разозлишь эльфов, вот и все. Успокойтесь и идите, - сказала Крапива.
   - Коней отпустите в Долине тюльпанов, - добавил Ирис. - Снимите с них уздечки и поймайте себе пегасов. Ваш путь лежит в том числе и через горы, - он махнул рукой на юг, - На лошадях вы там не пройдете.
   - Нам надо остаться здесь. Нам надо защищать здесь возвращающихся инчей, - извиняющимся тоном сказала Крапива. Солнце заставляло ее щурить серые глазенки, и столь знакомое, столь любимое Аленой ее лицо было опять таким же детским, милым, как и тогда, раньше, в Мире. Защищать! Защищать Крапива умела. Только тем и занимается вот уже сколько времени. Только теперь не одна.
   - В Долину тюльпанов вы выйдете берегом Кручины. Держитесь все время направления на юг. Как завладеете пегасами, летите к Серым горам, их узнаете по расположению - они за Великой Гатью, пересекают ваш путь с запада на восток. Перелетите, ищите исток Малой Эльфийской реки. По ее берегу вы дойдете до стрелки с Большой Эльфийской рекой. Вот в тех местах, где эти реки сливаются, там и живут Эльфы Стражи, там и держат Аненика, точнее сказать не смогу, - закончил Ирис.
  
   Черная пустыня, возможно ли это? После ошеломляющей красоты озаренной солнечным светом Долины тюльпанов, после ее доверчивого гостеприимства, ее мягкой травы - эта вот безжизненная пустошь? Плененные пегасы обреченно взмахивают крыльями. Горы! Что горы, до них еще лететь и лететь, а на лошадях, а пешком - никогда не одолели бы путники этой черной пустыни, Великой Гати.
   Великая гать на юге ограничивает не столь обширные земли инчей. Великая гать простирается на запад и на восток, сколь хватает глаз. Что было на этом месте, теперь выжженном, мертвом? Вот именно здесь некогда и возвышались удивительные города инчей, коим равных нет и по сей день, так записано в книгах. Именно возвышались, прошу пожалуйста. Не осталось и камня на камне, а если где и осталось, то не каждый найдет, не каждый одолеет бескрайнее море Великой черной гати, не каждый и осмелится их искать, сгинувшие инчанские города, чудесные, невозможные города. Может, там, где солнце встает, за рекой, за гатью... Может, там еще остались хоть руины погибшей цивилизации? Там не зря обосновалась Фея, это ее владения, то всем ведомо...
   Радуйтесь, братики, радуйтесь, что летим, а не идем... Не дошли бы... Лица обоих Аленкиных спутников серьезны, ветер обдувает их, ветер с запахом запустения и смерти, им не до разговоров, но мысленно переброситься парой слов научились. Вглядываются в горизонт, сплошной и однообразно-мрачный, все кажется - вон они, Серые горы! Долетим ли? И вот так пока безупречно-зоркие глаза Макса не разглядели в вечерней дымке, что заволокла даль, снежные вершины неведомого горного хребта. Он повернул лицо к спутникам и устало улыбнулся.
  
   Аненику не пришлось идти слишком долго. Его сопровождающие были безмолвны; так как независимый Аненик больше их не провоцировал, то они больше не били его; так в молчании достигли лесной тропой тайного портала, скрытого под умело вывороченным с корнями гигантским деревом. Аненик, которому этот переход в эльфийские пределы был доселе неизвестен, прищуренными глазами оглядывал чащу, замечал приметы места, старательно делая безразличный вид. Стражники (наемники, как бесстрастно определил их Аненик, наемники из числа немногочисленных местных Людей) один за другим, склоняя головы, исчезали в портале. Трое или четверо их прошло, оставшиеся подтолкнули Аненика и сами вошли следом. Из портала, темного, как ночь, вышли уже за Серыми горами, в легендарном Старом лесу.
   Здесь Аненик уже бывал, и не раз. Он бывал здесь как долгожданный гость, он приезжал сюда верхом на летающем коне, он здесь отдыхал, слушая прекрасное пение эльфийских девушек где-то в отдалении, пение под завораживающую мелодию, усыпляющую разум. Здесь особенно чарующе красивы ночи, освещенные светляками и луной. Здесь, всего в паре-тройке тысяч километров от Царства Инчей, не бывает зим. Здесь относительно безопасно - внешние враги никогда сюда не попадут, оружие здесь обнажается только если самим эльфам не понравится гость, и тогда... Тогда придут наемники с копьями. Здесь тихий лесной рай эльфов. Здесь родился Кесаниер, которого в прежние времена звали просто Саник.
   Его, кстати, выгнали отсюда навсегда еще подростком. Он нарушал покой.
   Аненик не испытывал страха, хотя и знал, что ничего хорошего его не ждет. Эльфы не Фея, на дыбу не вздернут. Однако для них закон намного превыше сострадания, вот для этого племени эльфов, для Стражей. Они такие честные, так верят в свою правоту и в святость закона, Аненик при мысли об этом морщился, как от боли.
   Аненика провели светлым лесом почти до главной площади, представлявшей собой огромную поляну, со всех сторон окруженную лесом, и только с одной стороны ограниченную скалой. В той скале его ждала неплохая тюрьма.
   Это был пещера в скале, а вход заложили решеткой из прутьев. А, ну и заворожили, чтоб не открывался.
   Никто не посещал заточенного Аненика. Эльфы, прекрасные, чудные, безгрешные создания, их не интересовали нарушители закона. Аненика кормили бесподобной эльфийской едой. Из своей тюрьмы он мог по-прежнему слышать музыку. Люди, составлявшие охрану Старого леса, не досаждали ему своим присутствием. Он иногда видел прохожих - это были эльфы-воины, торопящиеся по своим делам, в сияющих латах, высокие, светловолосые уроженцы здешних мест, с луками в полный свой рост - к сожалению, не везде в эльфийских пределах спокойно так, как здесь, поэтому практически все эльфы-мужчины (а в Старом лесу и женщины нередко) с детства обучаются военному ремеслу. Или видел детей, одних и в сопровождении матерей - они беззаботно порхали мимо Анениковой тюрьмы, веселые и наивные дети эльфийского народа, красивейшие создания на земле, наделенные от природы лучащимися глазами и сверхлегкой походкой.
   Аненик боялся одного: что судить его будут те же трое Стражей, которым он когда-то очень давно, несусветно давно, обещал нерушимо соблюдать наложенный на него и на весь его народ Завет.
   Так что же, скажут они, инчи вообще не способны держать слово?
   Вот что ему ответить на такое?
   Еще никто ни о чем Аненика не спрашивал, а он уже окончательно растерзал себе душу самоедством, кровоточила его уязвленная гордость, вроде и прав был, а слово свое нарушил, вроде и не было выхода иного, а все же - что скажу я Стражам в ответ? Оправдываться не стану, пусть убивают, решил юный моряк Аненик мрачно, и мысли его унеслись обратно в Царство, одинокое, сумрачное, пустынное, Сонный мир... Несчастные инчи, братья, нет никого на нашей стороне, если сами за себя не постоите - никто не постоит, а я... а меня... наверное...
   Да и лучше так, чем позор, думал Аненик в одиночестве и понимал: Боже, как я устал.
   А потом обратился мыслями на какой-то миг туда, за западные Синие горы, где, зажатый с одной стороны горами, с другой - лесом, притулился древний эльфийский сторожевой поселок, и где жили и отдыхали от Мира инчи, и где в небольшом аккуратном домике робко ждала новостей его Мин-Эр.
   Мин-Эр он вспоминал, только ее, когда смерть заносила над ним меч. Дочь его приемной матери Нелы, Мин-Эр, она в безопасности, уж Аненик позаботился. Сурово сдвигал Аненик брови, он суровый старший брат Мин-Эр, пусть неродной - но зато единственный. Никогда Фее не добраться до заветного поселка, он охраняется отрядами инчей, змеев и лесных эльфов, и Мин-Эр, ее они стало быть тоже охраняют. А портал, по которому он из Родниковой рощи, из своего домика, сразу попадал в поселок, Аненик надежно замуровал сразу, как Фея объявила охоту на Великих.
   Раньше благодаря порталу они виделись каждый день, но теперь уже давно проход закрыт.
   И Мин-Эр, она ждет. Уж Аненик-то знает, что Мин-Эр умеет ждать, робко, безмолвно, и наивные глаза, и милое детское лицо, и такая нерушимая вера, что незамутненное, бодрое мальчишеское самосознание Аненика теряло порою устойчивость. Бессмертие вкупе с полной потерей способности любить и быть любимыми, что это было для победивших в междоусобной войне 105 Великих инчей, награда или наказание? От бессмертия они бегут в Мир, или от вечного безразличия друг к другу, не бегут ли они учиться заново любить?
   Нет-нет, Аненик сейчас ни о чем таком не рассуждал, он просто на миг вспомнил лицо Мин-Эр, убедил себя, что он о ней надежно позаботился, и снова отвлекся.
   Но не дано было знать ему, что в эту же самую минуту там, за бесконечно далекими Синими горами, в светлой горнице вздрогнула, подняв голову и повернувшись к окну, девушка из племени Змеев, Мин-Эр. Она нисколько не сомневалась в своем внезапном предчувствии; она переполнилась тревогой, таким знакомым ей чувством, знакомым, часто испытываемым ею в той жизни, где никого важнее для нее не существовало на свете, чем этот невыносимо заносчивый мальчишка из Ивриады, который так много о себе воображает и так на самом деле хрупок и беззащитен, что никакая сила не удержит ее, Мин-Эр, дома, когда он в беде - как ни замуровывай порталы, как ни скрытничай - это не изменит ее намерений.
  
   Главное, хорошо, что корона собрана. Все десять найдены, они живы, они обучены, и самое главное, они вместе. Поодиночке Фея намеревалась раздавить каждый из заветных бриллиантов, но когда они сумели собраться в корону - теперь шиш. Замкнутый круг ей не разорвать, улыбался Аненик. Жатва не состоялась, красотка. Так или иначе, я вырвал их из твоей алчной пасти, кого в Мире успел, а кого не успел - того тут перехватил... Ты злишься, понимаю. Ну, в следующий раз попробуешь снова, только ты права: с каждым витком десятка становится все сильнее и сильнее, а ты все слабее и слабее. Об этой особенности нашей игры Стражи тебе сказать забыли, или не хотели. Ничто под луной не вечно, и кто-то обречен проиграть. Ты ли, которой все можно и все подвластно, или мы - беспомощные инчата с ущербной памятью и хилым уязвимым телом - верно одно: кто-то из нас проиграет, а для оставшегося наступит покой.
  
   Вечер на стрелке двух рек был тих и задумчив. Трое путников, очарованные пасторальной безмятежностью, долго сидели на берегу и глядели вперед, на кромку Старого леса, означавшего близкий конец их пути. Их глаза слипались, но продлить вечер все были не прочь, уж больно хорош он был. А утро явилось к ним далеко не таким ласковым.
   Проснулись от ощущения жестких взглядов; прямо на них были направлены острия белоперых стрел, десятки на них троих. Лица лучников закрывали шлемы до половины, но по плащам и латам друзья узнали тех самых солдат, которые на их глазах увели Аненика.
   По прикидкам Стаса, убить можно было до пяти человек, прежде чем стрелы остальных навсегда оборвут их жизни. И то при условии, что им удастся выхватить мечи раньше, чем будут выпущены первые три стрелы.
   По прикидкам Алены, можно было дематериализоваться и поржать над наемниками, они наверняка ничего не смыслят в магии.
   По мнению Макса, следовало с достоинством подняться и спросить у добрых людей, что случилось.
   - Что случилось, господа? - услышали Алена и Стас его спокойный голос. Ну да, Макс же ни колдовать, ни мечом драться не умеет, согласились они.
   Однако ход был неверен: солдаты явно поняли вопрос, они что-то недружелюбно ответили, но вот что... Даже Алена, владеющая хотя бы инчанским языком, ничего не поняла. Солдаты не столько говорили, сколько давили взглядами; вскоре до Алены дошло, что ее гипнотизируют, внушая лишь одну мысль: уходите откуда пришли. Тогда, пока ее не заворожили вконец, Аленка шепнула своим: срочно тикаем.
   С трудом она привела в чувство заколдованных парней - взгляды их были бессмысленны, движения замедленны. Неприятно, думала она, собирая пожитки. Неприятно, когда тебя, корифея, гипнотизирует какой-то ремесленник! Ох, надо здесь держать ухо востро, в этих эльфийских пределах! Они тут тоже не лаптем щи хлебают!
   Отошли от стрелки вниз по течению Большой Эльфийской реки с километр в удрученном молчании. Размышляли: на пегасах влететь - те летают низко, стрела запросто достанет, убьют коней, а потом и нас заодно. Лететь без коней - взлетит одна Алена, двоих она не перенесет. Войти потихоньку невидимками, прокрасться, стоит попробовать. Конечно, судя по всему, тут магией никого не удивишь... Однако ладно, не плакать же, сидя у воды!
   Так отпустили пегасов, на плечи взяли вещи, упакованные в мешки, по одному Алена перенесла их на другой берег. Там, взявшись за руки и исчезнув зрительно, трое путешественников вступили в заветный Старый лес.
   Аленке и Максу не привыкать красться дорогами войны! Не дыша и оглядываясь осторожно, стараясь, чтоб ни веточка... ни листик под ногами... Метр за метром, в опасной близи от пограничной стражи, что лениво прохаживается по опушке вдоль берега... Все дальше вглубь, все дальше от пограничников... Тихо... Стас, хитрый лис, тоже умеет тихо перемещаться, отметили Алена с Максом, вновь вспомнившие 1988 год... У них тоже своего рода война, у бандитов... Так вот и крались, пока не столкнулись нос к носу с двумя всадниками. Убежденные, что их не видно, трое замерли и затаились, однако услышали и даже поняли:
   - Спрятались, да?
  
   - Нет, здесь такое не пройдет, - смеясь, говорил им абсолютно живой, настоящий Димка Муха. Он был в зеленой кольчуге и в плаще, грива его коня струилась к земле, он смеялся над ними:
   - Ох, видно, что эльфов вы не знаете! Не колдуйте тут, - посерьезнев, сказал он Алене. - Не надо.
   - А как же иначе? Нам нужно найти Аненика, а нас не пускают сюда.
   - Не колдуйте, если не хотите провести вечность в подземных лабиринтах. Эльфы из рода Стражей не прощают таких уловок, а на инчей у них особый зуб. Тем более, Аненик попался.
   - Помоги нам, - попросила Алена за всех, так как ее спутники, похоже, лишились дара речи.
   Второй эльф, не слезавший с коня, сказал что-то на своем языке Димке. Его глаза, похожие на угольки на бледном лице, упирались по очереди в каждого.
   - Так, - сказал, подумав, Димка. - Мы проведем вас к Аненику так, как умеем мы. Там не шумите, не привлекайте внимания, и я сказал тебе, Алена - не колдуйте.
  
   - Аненик, привет! Смотри, кого я привел, - радостно приветствовал друга Димка. Аненик сидел у решетки, обняв колени; Димке он обрадовался и просунул сквозь решетку руку.
   - Привет, Димень! - ответил Аненик и посмотрел на Алену, а затем на Стаса, а затем на Макса. - Вы? Я же сказал, возвращайтесь в Мир!
   - Ага, сейчас, - пообещал Стас и устало уселся на траву по эту сторону решетки. - Уже уходим.
   Димка (или Димень, так наверное теперь правильнее) рассмеялся и хлопнул Аненика по плечу, так же просунув руку за решетку.
   - Не злись, дружок. Кесаниер, уходишь? - спросил он своего темноглазого спутника.
   Эльф Кесаниер гарцевал на горячем коне, и сверху вниз смотрел на путников из-под светлого, будто золотого шлема. Они не знали эльфа Кесаниера, однако он явно знал их всех. Эльф Кесаниер провел друзей одному ему известными тропами, переходами и тоннелями так, что ни один солдат не заметил их на всем протяжении их неблизкого пути. Все это время эльф молчал, не давая друзьям возможности проверить действие чудесных булавок, которые приколол им к воротникам Димень, и которые должны были обеспечить им понимание эльфийской речи. Но теперь Кесаниер ответил на своем родном языке, и ответ его был совершенно понятен инчам:
   - Да, я в дорогу. Не шалите, - улыбнулся он и пришпорил коня.
   - Это вообще кто? - обратилась Аленка к Дименю. Тот улыбнулся с нежностью.
   - Это Саник, не узнали?
   - Не узнали! А мы его хоть раз видели? - пробубнил Стас, и Димень повернулся к нему, не переставая улыбаться.
   - А ты все такой же, - заявил прекрасный эльф Димень, сияя друзьям глазами Димки Мухи.
  
   Первое, что предпринял Стас, когда Димень отошел - это попытался выломать решетку. Аненик едва успел отшатнуться, как решетка, осветившись голубым светом, мощно ударила Стаса током, да так, что он отлетел назад и потерял сознание. Димень тут же бегом вернулся; его лицо было испуганным, он смотрел на Аненика - нет, тот не пострадал, затем на Стаса; присел на колени около него.
   - Что вы за создания такие! Сказал же, осторожно! Живой?
   Стас открыл глаза и проговорил, запинаясь:
   - Вроде...
  
   - Итак, сейчас инч Аненик предстанет перед свободным народом. Введите!
   Аненика привели все те же наемники, рослые, невозмутимые парни с бесстрастным взглядом. Привели, поставили посередине ложбины, склоны которой поросли редким лесом, лицом к суду, восседавшему в лице одного-единственного Стража в узком конце ложбины за небольшим столиком; сами отошли и оперлись на свои копья. Далекая музыка смолкла; воцарилась тишина. Повсюду на склонах, среди деревьев, а то и на ветвях их, сидели эльфы, они с любопытством разглядывали подсудимого, гадая, чего же он такого натворил.
   - Итак. Нам стало известно, уважаемые граждане, что инч Аненик нарушил Завет Стражей. Фея, расскажи нам, как это было.
   Фея выступила вперед. Ее лицо, как обычно при публичных выступлениях, было до половины прикрыто сиреневой чадрой. Платье ее и сама она казались в этот момент очень красивыми, ее глаза изливали чистый свет оскорбленной добродетели.
   - Инч Аненик напал на мой дом утром, на рассвете. Это произошло внезапно.
   - Дверь твоего дома была открыта, Фея?
   - Нет, уважаемый судья. Дверь моего дома была закрыта, но Аненик выбил ворота моего дома.
   - Аненик выбил ворота твоего дома? Продолжай, Фея.
   - Он выбил ворота и покалечил привратника, уважаемый судья.
   - Что он сделал, когда ворвался в твой дом?
   - Аненик стал гонять и калечить моих слуг, уважаемый судья. Мои слуги так испугались, что стали выбегать в ужасе за ворота и падать в ров с водой. Они утонули, уважаемый судья.
   - Сколько их было, Фея?
   - Много. Их было много, несколько десятков.
   - Сколько из них погибло?
   - Все.
   Алена во время всего допроса смотрела на Аненика, и увидела, что при этом заявлении его неподвижные ресницы дрогнули.
   - Продолжай, Фея. Что Аненик хотел в твоем доме?
   - Он хотел убить меня, уважаемый судья. Он прижал к моему горлу меч и чуть не зарезал меня.
   - Что его остановило?
   - Я не знаю, уважаемый судья, возможно, он знал, что без моей помощи не найдет у меня в доме то, что он искал.
   - А что он искал в твоем доме?
   - Он искал моих пленников, уважаемый судья. Ибо сказали Стражи на Высшем суде: "сдавшиеся навсегда останутся у Феи". Я уважаю закон, и мои пленники находились у меня по закону. А Аненик пожелал отнять их у меня, для этого он и пришел в мой дом на рассвете.
   - Сколько еще инчей было вместе с Анеником, когда он ворвался в твой дом?
   - Он был один, уважаемый судья.
   Эльфы задвигались, заговорили. Один? Один все это натворил? Они недоверчиво всматривались в худенькую фигурку Аненика, безразлично стоявшего в центре ложбины. Стас, приподняв одну бровь, прошептал:
   - Клянусь, мне все больше и больше нравится этот парень.
   - Итак, Фея, ты утверждаешь, что подсудимый Аненик в одиночку ворвался в твой дом, выбил запертые ворота, разогнал несколько десятков твоих слуг, напал на тебя, при этом угрожал тебе мечом, и похитил у тебя пленников. Все так?
   - Все так, уважаемый судья.
   - Сколько пленников он похитил?
   - Двоих, уважаемый судья.
   - Где они сейчас?
   - Они здесь, уважаемый судья, - мелодично пропела Фея и внезапно показала рукой на место на откосе, где под ясенем сидели Аленка, Стас и Макс. О-па, дрогнули их сердечки - она знает, что мы здесь?
   - Так, хорошо. Нам все ясно, Фея. Теперь слово тебе, Аненик. Объясни суду, как ты мог все это натворить? Может, была на это какая-то причина?
   - Причина? Да, была, - ответил Аненик просто. - Те пленники, про которых изволила говорить Фея - это мои близкие друзья.
   - Ты знал, Аненик, что ты сильнее Феи и при непосредственном нападении на нее ты наверняка одержишь верх?
   - Да, знал.
   - Ты знал, Аненик, что Фею от воздействия твоей силы ограждало соблюдение Закона, и что Фея всегда соблюдала этот Закон?
   - Да, я знал, что по Закону мне запрещено нападать на Фею, так как я сильнее и могу убить ее.
   - Ты понимаешь, что нарушил свое слово, данное Стражам, свое обещание жить по Закону?
   - Да, я нарушил свое обещание, - спокойно ответил Аненик.
   Эльфам не понравилось его спокойствие. Они оценили это как цинизм. Аненик должен был рвать на себе волосы, наверное, так поняла Аленка. Судья выпрямился.
   - Ты совсем не раскаиваешься, Аненик?
   - А в чем я должен раскаиваться? - спросил Аненик, подняв свою гордую голову. Руки он держал по своей привычке в карманах, и вообще вид имел дерзкий. - В том, что я спас от верной смерти двоих Великих Инчей? Или в том, что помешал Фее продолжать нарушать Закон?
   Аненик пожал плечами и замолчал.
   - Двое пленников были из числа Великих? - уточнил судья, от которого эту информацию явно утаили. - Хм. Как они угодили в плен?
   - На них велась охота, - ответил Аненик. - На инчей в Мире и в Царстве ведется охота, это чтобы вам было известно. Как на дичь. И это по Закону. Инчей убивают в Мире, а потом, измученных, бессильных, ловит в Царстве Фея, и это по Закону. А потом пойманных инчей, измученных и бессильных, Фея начинает пытать, и это тоже по Закону.
   - Пытать по Закону? - у судьи глаза вылезли на лоб. - Это зачем?
   - "Вербовать себе сторонников ты будешь самостоятельно, как - твое дело", - процитировала Закон Фея с вызовом. - Инчи упрямы, уважаемый судья, вы же знаете, что это за народ. И что они называют пытками?
   - Что вы подразумеваете под пытками? - осведомился судья у Аненика.
   - Пытки, - ответил Аненик.
   - Уговоры, - не моргнув глазом, заявила Фея. - Просто настойчивые уговоры, это по Закону.
   - Так, - вздохнул судья. - Мне все ясно. Кто еще хочет выступить по делу Аненика? Кто-нибудь сможет засвидетельствовать, правдивы ли слова Аненика и Феи?
   - Я хочу выступить, - заявил Стас и поднялся.
   Эльфы зашумели. Стас был чужаком. Выступать ему было запрещено. Пока эльфы спорили, к Стасу присоединился Димень. Он подошел неслышно, встал рядом и мелодично, как умеют эльфы, проговорил:
   - Свободный народ! Я, царевич лесных эльфов, буду говорить от имени чужака, инча Дубравки. Пойдем, Жук, - шепнул он онемевшему Стасу.
   Они вышли в центр ложбины и встали около Аненика. Аненик улыбнулся им, больше глазами, ну еще уголками губ, и вздохнул, и голову упрямую еще выше поднял.
   - Уважаемый суд, граждане! Я, эльф Димень, сын царя лесных эльфов, готов передать вам все, что собирался рассказать инч Дубравка. Скажи мне, Дубравка, ты хотел поведать суду о пытках?
   Стас вместо ответа задрал рукав и показал шрамы на запястье.
   - Это, уважаемый суд, следы от вытягивания жил, - заявил прекрасный Димень, сероглазый воин Димень, и Фея метнула на него ненавидящий взгляд.
   - Ложь! - крикнула она.
   - Я сам, граждане, умирал как инч, - печально повел глазами Димень. - Я сам должен был попасть в ее так называемый дом и подвергнуться ее так называемым уговорам. Аненик спас меня, Аненик и мои друзья. Иные из них позже тоже умерли, а кое-кто жив и находится здесь. Идите сюда, Арик и Иней, встаньте рядом с нами.
   Суд расспросил чужаков. Он хотел знать, какое отношение вновь прибывшие имеют к рассматриваемому делу.
   - Итак, инч Иней, ты заявляешь, что лично видел, как были похищены эти двое инчей. Суду необходимо понять, инчи были живы по отношению к Миру в тот момент, когда их похищали?
   - Да, конечно.
   Судья склонился к какой-то книге и перевернул пару страниц.
   - Хм. Дальше. Что было дальше?
   - Я последовал за ними, но они уже находились в замке.
   - Почему тебя не схватили?
   - Охота велась не на меня, - ответил Макс тихо.
   - С какой целью ты последовал за ними? Ты собирался напасть на замок?
   - Нет, уважаемый судья, я не смог бы напасть на замок один. Я собирался позвать на помощь Аненика.
   - Откуда ты знал, что Аненик способен помочь тебе?
   - Знал, - пожал плечами Макс.
   - Свидетели утверждают, что Аненик напал на дом Феи один. Почему же ты не пошел с ним?
   - Я получил ожоги, - тихо отвечал Макс, которому хотелось провалиться от стыда. - Аненик посадил меня в... в такую... в ванну с живой водой, а сам улетел, я не догнал его, я прилетел, когда все было уже кончено, ворота выломаны, слуги разбежались... Только они не утонули, как говорила тут уважаемая Фея. Все ее слуги неплохо умеют плавать, они плыли. И тут еще была допущена неточность. Ров вокруг ее замка наполнен не водой, - Макс замолчал.
   - Чем же? - устало спросил судья.
   - Кровью, - ответил Макс, и эльфы снова заволновались.
   Выступали и эльфы. Например, слово брал царь лесных эльфов, он считал, что Фея сама преступница, и что только уважение к суду помешает ему лично задушить ее. Снова выступал и сын его Димень. Ему пришлось подробно описать момент перехода от жизни в Мире к жизни в Царстве, тот момент, который принято именовать "смертью".
   - Это не "принято", как изволил выразиться уважаемый судья, именовать смертью, а это и есть смерть, - мягко, в отличие от своего категоричного отца, возразил Димень. - Это и есть смерть. Это когда рвется что-то внутри твоего тела, рвется при посредстве ножа или пули, или у кого как. Рвется, и ты все видишь как сквозь красный туман.
   Эльфы заговорили, потихоньку уточняя друг у друга значение русского слова "пуля".
   Дименю пришлось разъяснить непонятное слово, а затем рассказать бессмертным эльфам, да и ПОКА ЕЩЕ ЖИВЫМ инчам, что такое есть смерть. Голос Дименя подрагивал, глаза явно снова видели серый, в черной крови, асфальт в такой трагической близи, и снова руки, легкие, холодные руки Машки Кислаковой пытались вдохнуть в него, вернуть ему жизнь... Алена притихла, она помнила тот день. Так давно...
   Суду требовались показания по существу вопроса.
   Говорила Фея. Она насмешливо напомнила всем присутствующим, что закон обратной силы не имеет, что он одинаков для всех инчей, включая Аненика, и что пока еще никто не принес ей хотя бы извинений за разгром. Знает ли Фея, что ей запрещено убивать инчей, интересовало суд. Конечно, отвечала Фея.
   - Как же объяснить тот факт, что двое инчей, которых похитил у тебя Аненик, были живы по отношению к Миру в тот момент, когда оказались в твоем доме в качестве пленников? Суду известно, что закон предписывает тебе вербовать сторонников исключительно из числа преставившихся в Мире инчей.
   - А кто докажет, что они были живы? - в ответ хитро прищурилась Фея.
   - Как! - подскочил Стас. - Я и сейчас еще жив!
   - Я умею возвращать к жизни погибших инчей, я говорила об этом Аненику еще тогда, давно, и всякий раз говорю об этом всем своим гостям, - сладко промурлыкала Фея.
   - Что? - крикнула Алена. - Она хочет сказать, что мы умерли и воскресли? Она лжет!
   - Нет, моя сладкая, это ты лжешь, - был ответ Феи.
   Суд призвал всех к порядку. Суд нахмурил брови. Глаза Алены сияли негодованием: ну прочти мысли, ну это же элементарно! Ну разберись, кто из двоих лжет! Это умеет даже ребенок!
   Нет, эльфы не умели читать мысли. Эльфы понимали на всех языках земли, если им было угодно; они умели обращаться с магией в ее практическом смысле; они были бессмертны. Но эльфы не умели ни летать, ни читать мысли. Эльф Кесаниер, сверкая очами из-под шлема, немного свысока сказал, поднявшись:
   - Вы, не покидавшие своих пределов, беретесь судить созданий, которые многократно преодолевали порог, который "принято называть смертью", и которые многократно познали, насколько жестока жизнь.
   Голос Кесаниера был низок и тягуч. Он гордо взирал на когда-то отторгнувший его народ.
   - Кесаниер! - провозгласил судья. - Ты лишен права выступать на наших собраниях. Тебе запрещено даже находиться в Старом лесу.
   Кесаниер спокойно перевел взгляд на судью.
   - Я знаю об этом. Но я один из немногих свидетелей, которые могут подтвердить правоту подсудимого, и я эльф, и я Страж. Вы не сможете не выслушать меня, если у вас есть совесть.
   Народ зашумел; на Кесаниера показывали, эльфы привставали со своих мест, чтобы лучше его видеть; они приказывали суду выслушать Кесаниера, и суд уступил.
   - Говори, что ты хотел сказать.
   - Я много тысячелетий провел в Мире в поисках царевича Дименя, в поисках, долгое время остававшихся напрасными. Я видел людей наивными детьми и видел их самоуверенными властителями вселенной. И я вам скажу: никогда жизнь инча в Мире не была так опасна, как сейчас. А оправдан ли этот риск? Прогресс человечества рванул вперед резким прыжком. Люди при помощи открытий физических законов опережают магию. Люди научились воскрешать людей не хуже самого Всевышнего. И я вам скажу, граждане: ни одна буква Закона, по которому обязаны жить инчи, не защищает их самих. Закон их ко многому обязывает, в том числе и к вечному плену у Феи в случае добровольно согласия. Вы знаете, как выбивают эти "добровольные согласия"? Да, инчи несли и несут наказание, мы все об этом знаем. Но во-первых, их срок давно уже истек. Во-вторых, мне лично непонятно, ведь Фея - тоже инч. Почему ей можно все? В-третьих, хоть кто-нибудь когда-нибудь всерьез думал, каково Аненику одному век за веком прикрывать всех? А что касается по существу, то я свидетель истории, которую рассказал царевич Димень. Только что перенесший то, что по вашему мнению "принято именовать смертью", Димень продолжал умирать у меня на глазах. Он не мог ни шевелиться, ни говорить, ни позвать в том числе на помощь. Он еще был в крови, и его раны болели. Фея с мечом в руке нападала на него, так нападают лишь с одной целью - добить. Вы понимаете, если бы он был один, она этим мечом... И она бы его увезла в свой замок.
   - Ты, Кесаниер, лично ты был в замке?
   - Лично я не был, - спокойно ответил Кесаниер.
   - Кто кроме инчей Арик и Дубравки был в замке? - вопросил судья, оглядывая склоны и сидящих на них зрителей. - Кто может подтвердить слова о применении пыток?
   - Я, - наивно отозвался Макс. - Я все видел и могу подтвердить. Дело в том, что я видел, с какими жуткими ранениями вынесли из замка Феи Але...Арик и Дубравку. У Арик со спины была содрана кожа, и если бы не живая вода, то она умерла бы. Дубравка был почти обескровлен. Я все это видел сам. Я могу подтвердить.
   - Ты эльф?
   - Нет.
   - Ясно. Кто ИЗ ЭЛЬФОВ может подтвердить слова о применении пыток? Никто?
   Ложбина молчала. Эльфы, может быть, и хотели бы подтвердить эти слова, но лгать они не умели, а в замке испокон веку никого, кроме инчей, не бывало. Фея тихо праздновала победу.
   - Кто же сможет доказать два предъявленных обвинения против Феи: применение пыток и похищение живых инчей?
   - Три, - мрачно выступила Алена, и Аненик поднял голову. - Еще убийство инчей перед их похищением.
   Фея вскинулась, она негодовала. Какая ложь! Я никого не убивала! Безобразие! Ты не докажешь! И все в таком духе.
   Царь лесных эльфов снова взял слово и первым делом выругал Фею в самых изысканных выражениях, на которые способен старый солдат. Он заявил, что пленники, замученные Феей, частенько шарятся в окрестностях Дремучего леса и нападают на его жителей. Он описал просто и точно, во что превращает Фея молодых, сильных, умных инчей, которые по недостатку знаний или воли сдались ей. Эльфы содрогнулись, они взирали на Фею с отвращением. Они не могли понять, почему Фею сразу, еще тогда, давно, не посадили под замок.
   Судья задумался, он листал документы, лежавшие перед ним.
   - Что ж, - сказал он погодя. - Аненик своей вины не отрицает, так что доказывать нарушение нет необходимости. Мотивы его поступка тоже прояснились, они весомые. Из свидетелей на сегодня у нас только лишенный права голоса Кесаниер. Уважаемый царевич Димень не Страж, во-первых, а во-вторых, сам не видел никаких пыток. Этого недостаточно, граждане. Мы с уважением относимся к словам как Инчей, так и Лесных эльфов, но по вмененному нам свыше Закону мы признаем лишь свидетельства Стражей. И к тому же нарушения Феи не являются для Аненика смягчающими обстоятельствами, наказание все равно предусмотрено и будет наложено. Инчи потеряют часть своего могущества, в то время как одно из желаний Феи будет исполнено неукоснительно, так велит закон. Фея должна определиться со своим желанием. Однако все вышеизложенное открывает нам другую сторону вопроса: так ли все четко исполняется инчами, как было им завещано Стражами? Нарушения есть как со стороны Феи, так и со стороны инчей. Аненик пока останется под стражей. Фее тоже нельзя покидать Старый лес. На сегодня все.
   - Ну прекрасно, - подытожил Стас с сарказмом. - Взяли по уголовке, а посадят как политического.
   Аненика уводили, легонько толкая в лопатки (пока еще не копьями, рукой). Аненик обернулся и состроил оставшимся в ложбине друзьям ободряющую рожицу.
  
   - Ты получил ожоги, - растерянно повторила слова Макса Алена. Она не удержалась и легко провела рукой по его плечу и груди. - А нам ты не сказал об этом.
   - А что говорить, - Макс совершил попытку собрать в кучу моментально разбежавшиеся мысли и не выдать при этом полного смятения. - Получил, и все. Фея у меня еще получит за все за это, - погрозил он в пространство. Стас же, глядя на их неловкие нежности, отошел в сторонку и отвернулся, чтобы закурить.
  
   Аненик заснул легко, так как уже не чувствовал никакой тяжести на своей совести. Упреки, обвинения сделали свое дело: включился дух противостояния, желание перечить, обвинять в ответ. Но, проснувшись среди ночи, он навсегда распрощался со своим спокойствием.
   Вот тот, кого боялась совесть Аненика. Один из тех троих, кто судил его на том, настоящем, Высшем, как он тогда назывался, суде. Старый стал... Но так же величественно прекрасен. В белых одеждах, высокий старик с белой же бородой. На нем нет той диадемы, у него нет того посоха, но и без этих символов власти это он. Именно ему Аненик давал свое слово. В слабом свете луны, искоса заглядывавшей через решетку, Аненик узнал Вэлла.
   Аненик вскочил со своего ложа и немедленно упал лицом в пол. Гордый Аненик лежал лицом в пол, потому что он всю жизнь уважал этого эльфа, Вэлла, и боялся его, как ребенок боится своего горячо любимого отца, если провинится.
   Он услышал негромкий смех.
   - Аненик, встань сейчас же! Сядь тут, со мной рядом.
   Аненик поднялся на ноги и застыл, как памятник. Сесть в присутствии Вэлла он не мог.
   - А как... ты узнал...
   - Кесаниер прискакал ко мне, и вовремя! Всего один день у меня, но я успею.
   - Меня схватили... Меня судят... - лепетал Аненик.
   - Я знаю.
   Аненик сделал мимолетную попытку снова упасть лицом вниз, но Вэлл удержал его, прикоснувшись к его руке.
   - Что, припекло тебя совсем, что Фее ты такое учинил?
   - Не меня, - разлепил губы Аненик. - Жука и Арик взяли живыми в Мире во время перебоев с энергией.
   - Ты долго держался, - заметил Вэлл.
   Аненик дрогнул. Он чувствовал себя мальчишкой, снова школьником в Ивриаде. Он вдруг вспомнил своего отца, которого с тех пор, кстати, ни разу не видел.
   - Аненик, ты знаешь, что было обозначено в качестве наказания за несоблюдение Закона?
   - Знаю, - опустил голову Аненик. - Одно из желаний Феи немедленно будет исполнено.
   - Это было одним из мудрых условий, и направлено это было в первую очередь против Феи. Считалось, что именно она станет нарушать Закон, при каждом доказанном нарушении теряя свои полномочия, а вы наоборот, мужали бы. Вам и так было позволено умножать свою силу при каждом новом возрождении в мире, а Фее такой радости никто не доставлял. А тут нарушаешь ты... Ты режешь меня без ножа, Аненик.
   - Я не понимаю, - заговорил Аненик, расхрабрившись, - почему нарушения Феи вам не видны? Почему нам не верят? Что мы должны доказывать и кому?
   - Твое нападение как на ладони! Фея подала жалобу эльфам! Ты хоть раз подавал жалобы? Нет! Ты все решаешь сам! Ты знаешь, какое у нее приготовлено желание? Взять десятку! Ты понял?
   Аненик едва устоял на ногах.
   - Десятку? Да она убьет их сразу, как только получит! Это нельзя! Не допусти! Послушай, - жарко зашептал Аненик, пав на колени и обняв ноги Вэлла. - Ну я же за всех! Я один виноват! Я опаснее для Феи, чем десять несмышленых инчей, подумаешь великие! Пусть схватит меня, давай ей намекнем! Ну давай попытаемся!
   - Аненик, ты сошел с ума? - вскричал Вэлл. - Твоя жизнь и так на волоске, замолчи! Не о том думаешь! Они и так тебя не отпустят, пока не наиграются в справедливость! Молчи, дурачок! Кому поможет твоя смерть? На кого ты оставишь своих? Я тебе сказал тогда еще: ты один на страже их жизней, а ты тут придумал... Как еще додумался-то...
   - А если б у тебя было десять детей? Или десять братьев? И всех десятерых махом убили, ты смог бы жить дальше? На кой черт мне ваше бессмертие сдалось, когда я теряю и теряю? А?
   - Аненик, я все это понимаю, но если Фея убьет тебя одного, остальным инчам без тебя тоже не жить, как ты не поймешь! Ты же не просто инч, ты... Я же тебе говорил уже...
   - Я устал, отче... Я так устал... - слезы покатились в темноте по щекам Аненика; после вспышки он обессилел и сидел теперь на полу, чувствуя себя опустошенным и изможденным. - Я устал...
   - Сколько ваших уже перешло на сторону Феи?
   - Я не считал, - глухо ответил Аненик. - Их полно в замке. Но еще больше тех, кто не сдается. Я даже не могу им помочь, пока они в замке мучаются, потому что мне запрещено туда входить! Это как? - крикнул Аненик и встал на ноги.
   - Фея издевается над инчами?
   - Да, Вэлл. Такие нужны силы, такая воля, чтобы противостоять... Неужели Всевышний так хотел? Нет тут ошибки?
   - Мы не знаем, Аненик. Воля Всевышнего была передана нам священнослужителями, все было записано на скрижалях, ты же видел.
   - А когда Всевышний нас простит? Ведь это все было не навечно, так говорил ты. Срок должен исполниться, и мы уйдем из Мира навсегда... Когда это будет?
   - Аненик, мальчик ты несмышленый, дело же не в прощении! Люди, их способности и умения должны достичь такого уровня, что ваша магия станет просто детской игрушкой, и тогда вы вернетесь.
   - А, люди... Избранный народ... Мы не доживем, - горько сказал Аненик, и почувствовал, что слезы снова навернулись на глаза. Плакать было так приятно, слезы вымывали из вечно замкнутой, настороженной и одинокой его души боль и страх.
   - Потерпи, Аненик. Завтра я буду на суде, я буду говорить с народом. Потерпи, дружок, ты же умеешь терпеть.
   - Я умею терпеть, отче, но я устал. И если закон таков, что его нельзя соблюдать... Я могу стать и вне закона, отче. Прости! Я уже не сдержал свое слово, мне стыдно, и поэтому я говорю тебе честно то, чего не скажу суду: десятку я просто так не отдам. Фея смертна, я тот, от чьих рук она может получить смерть. Мне плевать на будущее, его у меня и так нет.
   И Аненик, помедлив, засунул руки в карманы привычным жестом, приняв снова свой независимый и бунтарский вид. Вэлл расстроенно покачал головой.
   - Если ты совершишь убийство, подземные лабиринты станут твоим последним пристанищем.
   Аненик высокомерно повел бровью.
   - А если она убьет меня, вы ее посадите в свои подземные лабиринты?
   - Аненик. Одно доказанное преступление, и ваше желание будет исполнено так же, как завтра исполнится ее.
  
   Луна, серебристая круглая луна своим светом заливала поляну, на которой, приткнувшись у самой решетки Анениковой тюрьмы, прямо на траве спали трое инчей. В свете луны Алена не сразу поняла, кто ее разбудил. Кто-то сидел на корточках рядом и тряс ее за плечо.
   Присмотревшись, Алена узнала Аненика.
   - Ты? Разве ты... Ты освободился?
   - Арик! Вопросы потом. Разбуди Инея, а я Жука подниму.
   Вопрос у всех был один: какого черта ты сидел в тюрьме, если так спокойно можешь освободиться?
   Аненик досадливо отмахнулся:
   - Не эльфы судят меня, не эльфам удерживать меня. Не думаете же вы, что эльфы должны завтра наказать меня? Тот, кто способен меня осудить, найдет меня в любом уголке земли, так что прятаться смысла нет... Слушайте. Мне надо до утра получить то оружие, про которое рассказывал Димень. И еще. Дайте сюда ту бутылку с кровью Феи. Разобьем ее, вы немного капнете себе на руки. После этого срочно убирайтесь из Царства.
   Вид у Аненика был решительный, он говорил быстро и тихо, смотрел грозно, ждал ответа.
   - Бутылки нет... Как после замка в себя пришли, ее больше не видели...
   Аненик зарычал что-то нечленораздельное.
   - Аненик! Эта метка может и спасла бы нам жизнь, но подставила бы под удар наших близких. Мы знаем.
   Аненик нервно дернул головой.
   - Близких? Я сейчас вызову сюда всех десятерых и всем эту метку поставлю!
   - Аненик, у нас в Мире есть и другие близкие...
   Развивать эту тему Аненик не стал, перебил сразу:
   - Оружие! Принесите мне срочно такое оружие, которое описывал Димень. Арик! Телепортируйся в Мир, быстро, я подожду.
   Ожидание прошло в тишине, на робкие вопросы Аненик не отвечал; оживился лишь тогда, когда увидел вернувшуюся Алену с пистолетом в руках.
   Оружие Аненику понравилось. Полюбовавшись, он снова начал гнать друзей в Мир, довольно грубо, никаких возражений и расспросов не слушал, так что пришлось для его успокоения отойти на расстояние, не позволявшее ему их видеть, и спрятаться там за деревьями, чтобы горько посовещаться. Сам Аненик вернулся за решетку, сунул пистолет в карман, улегся и заснул.
  
   Слова Вэлла, произнесенные с жаром и трепетом в защиту Аненика, никакого влияния на суд не оказали. Приговор был вынесен в мрачном и подавленном настроении, так как два судных дня и две бессонные ночи совсем измотали судью. Аненик был кругом прав, но закон был не на его стороне. Желание Феи было суду уже известно, неведомая десятка - кто они? Их тоже жаль, судя по всему, гостеприимный дом Феи станет для них настоящим адом. Судья говорил и одновременно думал о том, каким образом проникнуть в замок самому и увидеть все своими глазами, и тогда уже свои собственные впечатления использовать для того, чтобы осудить уже Фею. Влиять на исполнение желания Феи суд не мог, не умел; желание будет озвучено при всем народе, суду требовалось сказать: "Да будет так!", после чего неведомые эльфам механизмы приведут желание в исполнение.
   Аненик стоял на своем месте в центре ложбины, расставив ноги, заложив руки за спину. Бунтарь Аненик, храбрец Аненик, растревоживший мирный лесной поселок, уже два дня все судачат только о тебе! Невежи инчи, держащие в руках огромную волшебную силу, страшные противники, не понимающие никаких ограничений и условностей, и их предводитель, мальчишка с бесстрашным взором - что станет с вами после этого суда? Куда поведут вас ваши опасные дороги? Вы на "ты" с неведомым Миром, и нет вам покоя в вашем сумрачном Царстве, и не ждут вас в эльфийских пределах, не ждут, потому что боятся с вашей стороны выходок, подобных той, что довела Царство до страшнейшей войны... Где вы, там суета, а эльфам суета не нужна.
   Все так, вздыхал судья, все так... Итак, граждане... Аненик виноват. Фея, назови свое желание.
   Фея только приготовилась открыть рот, как увидела повернувшегося к ней Аненика с чем-то черным в руке.
   Редко Фея смотрела прямо в лицо Аненику, потому что боялась этого инча, единственного инча на всей земле, который обладал способностью лишить ее жизни. А сейчас он сам смотрел в ее глаза, и как всегда, от этого взгляда лицо ее дурнело и старело прямо на глазах, и спасала лишь чадра.
   - Это пистолет, оружие Мира, которое столь любезно, столь подробно вчера описал нам царевич Димень. Осторожно! Одно слово, и я им воспользуюсь, и тогда страшная пуля искромсает все внутри твоего жалкого тела.
   Стражники со своими копьями замерли в ужасе, никто не желал поближе познакомиться с потусторонним оружием. Их кольцо размыкалось там, куда направлялось дуло старенького Аленкиного "кольта".
   Аненик, не опуская пистолета, направился быстрым шагом к Фее. Наблюдавшие эту сцену спрятавшиеся от Анениковых глаз трое инчей вдруг поняли, что не научили Аненика стрелять.
   Аненик же вплотную подошел к Фее, упер пистолет ей в живот и прошипел ей в лицо:
   - Ну что, твое желание не изменилось? Как только ты его произнесешь, твои кишки вылетят вон! А вот я с удовольствием прогуляюсь к тебе в гости. Подумай!
   Ахнули эльфы, повставали со своих мест. Такие страсти никогда не кипят в их пределах, во всяком случае до тех пор, пока туда не пустят инчей.
   Фея, не разжимая зубов, избегая встречаться глазами с Анеником, прошипела:
   - Хочу...
   - Смелее! - поощрил Аненик, и замерли в предчувствии беды трое инчей.
   - Чтобы... немедленно... в мой замок, а точнее, в комнату для моих гостей... отправился... - и выкрикнула: - Аненик!!!
   Судья побледнел, рука его с молоточком замерла.
   - Исполняй закон! - кричала Фея, в живот которой продолжал упираться пистолет.
   Судья опустил молоточек и тихо произнес:
   - Да будет так.
   Аненик быстро оглянулся на склоны долины, посмотрел точно туда, где прятались за деревьями Алена и ее друзья, и крикнул отчаянно:
   - Докажите!!!!!!!
   Аненик и Фея исчезли.
  
   И собралось гневное воинство. Не раздумывая долго. Инчи, с глазами, полными ярости и раскаяния. Эльф Димень и верный его немногословный спутник, эльф Кесаниер. Не о доказательствах пеклись они. Однако судья, эльф немолодой уже, давно не покидавший родных пенатов, и он тоже в кольчуге и шлеме собрался в путь. Доказательства! Уж его слово будет иметь вес.
   Перед отъездом Димень сходил к лучникам Старого леса и молча, сжав губы, отобрал у них Аненикову шашку. Лучники отдали оружие с почтением.
   На что они все рассчитывали, выдвигаясь верхом на пегасах в сторону Царства? Рассчитывали увидеть своими глазами бесчинства и кровь, пытки и смерть, рассчитывали на стойкость Аненика, что дождется, вытерпит...
   Готовились к бою, готовились пролить кровь, готовились к самому худшему.
   Готовились, возможно - ну что ж, если так... судьба... - хоронить друга, брата и предводителя...
   Никого не нашли путники в Черном замке. Вообще никого.
   Двор был чист, гуляло эхо среди серых камней. Двери в замок открыты, все помещения вычищены и пустынны. Молча и беспомощно смотрели друг другу в глаза инчи, опустив мечи, уставшие, сраженные неудачей. Молча переглядывались эльфы, опираясь на свои длинные луки.
   Страж ходил по легендарному замку, который в таких мрачных красках расписывали перед ним инчи; он видел покои уютные, приготовленные для приема гостей; в подвалах стояли, притулившись тесно, большие бочки с вином; кстати, ров был наполнен столь прозрачной водой, что было хорошо видно песчаное дно и тени каких-то рыб. Где же пыточные? Где следы издевательств? Где сами узники, в конце концов? И смотрел судья на инчей сумрачно, и молчал, и так же молча покинул замок, и остались инчи с Дименем и Саником в полном недоумении. Не досадно им было, про коварство Феи знали - было страшно за Аненика.
   Убила и замела следы? И снова не докажешь? Мысленные призывы - глухо... Тишина... Мысленный поиск - чернота, и воет ветер... взлетала Алена в небо, осматривалась, и сносил ее ветер, и трудно было дышать, и смотреть там, в вышине... Ничего...
  
   Уже немало минуло дней с тех пор, как из поселка по ту сторону Синих гор пешком вышла девушка, которую звали Мин-Эр. Она вышла однажды утром, на самом рассвете, чтобы никто не расспрашивал ее, куда она идет и зачем. Она была напугана, но решительна. Она никогда не училась никакой там магии, телепатии, просто в своей бесконечной жизни она не утратила врожденных качеств, которыми ее наградила кровь племени змеев, в том числе и не потеряла сильной интуиции. К тому же, что бы там ни думал по этому поводу бестолковый Аненик, Мин-Эр не забыла, что означают мурашки на коже при звуках знакомого голоса, и да, она действительно умела ждать, но сейчас Аненик был в беде, он страдал, и страдала Мин-Эр, и не могла оставаться дома, хотя и не знала, куда следует идти.
  
   - Ну что, мой герой? Надеешься на славную смерть?
   Фея говорила тихо и печально. Ее бездонные глаза, только ее глаза жили на ее закрытом чадрой лице. Аненик по традиции висел прикованный, уже порядком избитый; он знал, что избиения эти - всего лишь ласковые поглаживания по сравнению с тем, что приходится переживать пленным инчам, он знал - он ведь уже был в плену... Давно... Ах, как давно...
   Фея держала в руках пистолет, небрежно, умеючи.
   - Конечно, - немного насмешливо проговорила она. - В отличие от тебя я бываю в Мире. Пистолет не выстрелит, если не нажать вот тут.
   Аненик сплюнул кровь, игнорируя сообщение.
   - И никто ничего не узнает, - продолжала Фея. - Никогда.
   Аненик усмехнулся. Ему было трудно дышать, голова его гудела и перед глазами троилось, но он не потерял способности усмехаться.
   - А зачем лицо прятать? Я-то уже видел твое редкостное безобразие.
   - Ты скоро умрешь, Аненик. Умрешь своей смертью. И никто ничего не узнает.
   - Неразумная, - убедительно возразил Аненик. - Не стоит недооценивать Великих.
   - Великая лишь я! - выкрикнула Фея, поднявшись в полный рост. - Вы все беспамятные, жалкие смертные червяки, вы всё забыли, вам никогда не сравняться со мной в мощи, не пытайтесь!!! Я восстановлю Царство, я одна буду править в нем! По одному умрете, никогда не вернетесь сюда, уж я позабочусь!!!
   - Не шуми.
   - Я не хуже тебя знаю, что в замок придут искать тебя. Придут и Стражи - за доказательствами. Старо как мир. Мы не в замке. В замке пусто. Пленные за Гатью, на работах. Войско стережет тебя... Знаешь, что у меня за войско? Знаешь, как оно последнее время ширится? Знаешь, к чему мы готовимся?
   Фея ласково повела глазами. Она наслаждалась. Так как Аненик изобразил полнейшее презрение и невнимание к ее речам, то, не дожидаясь ответной реплики, Фея продолжала:
   - Это будет славная война... Славное наступление. Ваши земли, ваши источники, ваши зеленые леса... А самое главное, ваши порталы к эльфам. Жаль, что ты этого не увидишь, Аненик, жаль - ты прирожденный воин, тебе бы воевать и воевать... Но жаль... Умрешь бесславно...
  
   Это был самый последний вечер в их жизни - той, старой, бывшей. Жизни в качестве "беспамятных, жалких червяков". Этот вечер был прохладен, даже холоден, сумрачен. Сидели плечом к плечу у костра. Эльфы поделились запасами своей волшебной еды. Алена держала в руках подвески, перебирала их, как четки, гладила пальцами. И читала имена, написанные на них.
   - Иней, Дубравка... Крапива... Ирис... Друзья милые...
   Тихо-тихо над ухом проговорил голосок:
   - Холодно...
   - Укройся плащом... - отвечал из неведомой дали, но так близко голос Игоря...
   Боялась повернуть голову, смотрела лишь на подвески, сжала в руке деревяшечку с именем Гора и назвала его имя...
   - Какого черта? - укоризненный голос Емели рядом, он растолкал узкий междусобойчик плечами, влез к огню, протянул руки - погреть. - Вась, садись к огню, - Алена глянула на парочку, пропустила подвеску с именем Волка и перешла к следующей подвесочке, то был Олень...
   Холодные серые глаза, блестят и смеются там, по ту сторону костра. Антон, красавец Антон...
   - Какое у вас паршивое лето, - и тоже греет руки, и плечом толкает Стаса, а у того от радости и удивления кусок хлеба выпал из рук.
   Следующая подвесочка - Клен... Появился удивленный, в облачении странном, словно буддийский монах - жрец...
   Милые, милые друзья. Алена нервно вскочила. Каждого хотелось потрепать по плечу, посмотреть в глаза. Клену хотелось посмотреть в глаза особенно. А взор его чист и ясен, и голос его молод и звонок. Он берет за руки сидящих рядом, и Алену втягивают в круг. И проходит ток через соединенные руки, и голубые короны в холодном мраке вспыхивают вокруг их голов, и бледный камень на лбу у каждого, сияет, и эльфы затихли, и смотрят, как Великие Инчи вспоминают себя снова, всю свою многотысячелетнюю историю, и видят как в первый раз то, что увидели, когда пришли в себя впервые после гибели своего Царства. Им страшно сначала; они не узнают друг друга, потому что не знакомы еще. Им трудно осознать, что кроме них, больше никого нет в Царстве. И тянет замерзшие руки чумазая девочка из воронки, она в фуфайке, в ватных штанах, волосы слиплись, сбились клоком на щеке. И зовут ее...
   - Осень, - вспоминает исхудавший, костлявый, грязный парень, который и нашел ее в воронке, и вытянул ее на поверхность в том страшном лесу.
   - Транканьел, - тоже вспоминает она, и доверчиво льнет к спасителю, который для нее сейчас и навсегда есть тепло, защита, жизнь. У него глаза непонятные, то ли карие, то ли зеленые, в обрамлении черных коротких ресниц, он худ, и щеки его впалы, повидал на своем веку...
   После уже был Мир, и Ивриада, и потоп... Это позже. Пока - лес, исковерканный взрывами, чудом сохраненная жизнь, холод и голод, и страх...
   И из этого страха, из этого голода, вырастала стойкость, вырастало раскаяние, осознание своей вины и желание все исправить, и способность все исправить, и способность все держать в своих руках, и ответственность, и сила, и мощь, мощь одинаковая для всех, кто выжил и понял, и недаром эта память, не зря - она для того, чтобы суметь исправить тогда, когда для этого выпадет шанс.
   И прошло наваждение, и осмотрелись новыми глазами, и сияли короны, и отступили эльфы - но повернулись девять Великих Инчей, протянули руки к Дименю, и позвали его: Дым! И шагнул он к ним, и снова сомкнулся круг.
  
   Для всех, кто в тот день выдвинулся искать Аненика на просторах погибшего Царства, кровопролитные бои были не в диковинку. Но все понимали, что надо не просто драться, а как-то доказывать на будущее, что Фея безмерно лжива и опасна. Клен припомнил, что люди изобрели и используют фотоаппараты, и что у Васьки есть такой. Емеля вызвался принести; на том и порешили. Клен был настроен очень серьезно на добычу доказательств. Потерявшая всю свою храбрость, всю самоуверенность, Алена лишь со стороны смотрела, как деловито Клен распоряжается; временами его мимика, его голос вдруг так напоминали Костика, а временами он казался совсем другим...
   В целом искали Аненика недолго. Мысленный розыск показал, что Аненик под землей, и вокруг все черно, воздух отравлен, и охрана бесчисленна. Посовещавшись, решили, что это где-то посреди Гати, в какой-нибудь пещере или бывшем подвале, или в шахте, или что там еще могло остаться от разрушенной цивилизации.
   Летали над Гатью, задыхаясь; то на конях, то так, сами - искали. Выдали местонахождение Аненика как раз охранники, так как они двигались и галдели, и рано или поздно любой их заметил бы.
   Появление летающих всадников в светящихся коронах вызвало у охраны прямо-таки священный ужас: они падали словно замертво только от одного вида инчей, вызывая у них злорадные улыбки - когда еще от твоего вида будет так дрожать беспринципный, бессердечный враг! Словом, драться не пришлось вообще.
   Тюрьмой измученному Аненику в этот раз служила бывшая каменоломня. Вход в нее, уже неохраняемый, был завален. Но что такое многотонные камни против волшебной силы взбешенных инчей? Камни сопротивлялись, зачарованные Феей; так и слышалось инчам, как дрожит Черный замок, пытаясь удержать чары, и как стонет от злости Фея - но не прилетит сюда, не прилетит на свою погибель, лишь смотреть будет, как неумолимо приближаются к цели объединившиеся в магическую десятку инчи, да надеяться, что Аненик уже не жилец, нет, не жилец.
  
   А ведь и правда, Аненик был уже не жилец. Доигрался Аненик, что тут скажешь. Его в полной темноте каменоломни еле нашли, помогла зажигалка, оказавшаяся в кармане у Васьки. Сначала приняли лежащего у стены Аненика за кучу тряпья, честно говоря. Поворошили, оказался он, в очень перепачканной рубашке, без сознания, практически без всяких признаков жизни. Зажигалка быстро грелась, назад шли на ощупь, держась за руки, виден был только бледный свет их корон; Аненика нес Стас на руках. Дышать было очень трудно, всех уже порядочно шатало, что уж говорить об Аненике, который здесь уже не первый день. И если кровавые, смертельные раны хорошо излечивались при помощи живой воды, то что делать с отравлением неизвестным газом - никто не представлял.
   Пытались телепортировать его в Мир, в больницу, это было первое, о чем подумали инчаки родом из Мира. Нет, не получилось. Поскорее сели верхом на пегасов, помчались назад в Родниковую рощу, на всякий случай искупали в живой воде. Положили на траву в лесу, на той маленькой полянке, где очнулись после плена Алена и Стас, но ни лесной чистейший воздух, ни купание в источнике не могли помочь Аненику. Он лежал и умирал, и безнадежно закрыты были его глаза, глаза дьяволенка; и на коленях рядом с ним сидели Крапива и Алена, и гладила Крапива его черноволосую голову, и текли из ее глаз слезы. И не заметили инчи, откуда появилась неслышно невысокая простоволосая девушка, подбежала и с криком припала к Аненику. Ее ноги были сбиты в кровь, сама она была вся чумазая и оборванная. Кое-кому она была знакома: Крапива узнала ее, назвала ее по имени:
   - Мин-Эр!
   Но девушка ее не слышала. Горькими слезами омывала она побледневшее лицо своего милого друга, его чистый лоб, целовала его в закрытые глаза. Она обнимала его, прижимала к своей груди, как ребенка, и сквозь отчаянные рыдания быстро-быстро говорила ему что-то на незнакомом никому из присутствующих языке, никому, кроме Саника. Лишь Саник расслышал в этих причитаниях такие знакомые ему из давно забытого земного детства заговоры на языке племени змеев, заговоры, казавшиеся ему давно уже канувшими в Лету. А Мин-Эр сжимала и целовала руки Аненика, и ее слезы капали на его лицо, на его грудь, и трава, сама трава, подчиняясь воле заговоров, ласково обнимала Аненика, и ветви деревьев клонились к нему, стараясь дотянуться и передать ему частичку своих жизненных сил. Бог ведает, не первый раз Мин-Эр видела Аненика умирающим. Один лишь Бог и она знают, каково Аненику приходится на его посту. Сколько раз за бесконечную жизнь он смертельно рисковал и был на краю бездны. И как устала Мин-Эр от своей вечной тревоги. И как мечтала она, чтобы наконец уже исполнился этот проклятый срок, и вернулись бедовые инчи к родным пенатам, и вернулся к ней Аненик, к ней в заветный поселок по ту сторону Синих гор, и наконец обрел отдых и безопасность.
   Любовь ли ее и вера сделали свое дело, или сила древних заклинаний - нам неведомо; а только наградой ей и всем, кто сейчас горячо молился за Аненика, стал легкий вздох, и взмах ресниц, и проблеск глаз; Аненик медленно приподнялся, огляделся и удивленно проговорил:
   - Мин-Эр?
  
   Их Аненик, как дорог он им был, как страшно было вспоминать о том, что вот только что едва не потеряли его навеки... Того, кто жизни за них не пожалел, вот так взял и выкупил их у смерти ценой страшной... Не колеблясь, никого не спрашивая... Все взял на себя. Едва не потеряли мальчишку, одновременно самоуверенного и рассудительного, самостоятельного и одинокого.
   Мин-Эр помогла ему подняться и повела к источнику напиться воды и немного привести себя в порядок. Инчи, дрожа еще от недавнего стресса, робко и тихо переговариваясь, побрели в домик Аненика. Думалось, что надо дать ему отдохнуть, все ж таки, чуть не помер... Молодой, да устал безмерно, истощен, надо думать, силушек совсем нет...
   Не знали они еще своего Аненика.
   Не прошло и десяти минут, не успели еще завязаться сколь-нибудь значимые беседы, как Аненик распахнул дверь и стремительно вошел.
   Вошел, и все разговоры разом смолкли, как по команде. На ходу молча взял у Дименя свою шашку, прошел к очагу, в гробовой тишине уселся, оглядел лица друзей, вздохнул и начал.
   - Беда, ребята, - сразу к сути перешел Аненик. - Фее понадобилось Эльфийское Побережье, и воротами в него она назначила наше Царство, то, что от него теперь осталось.
   Масштаб беды сам Аненик даже еще себе не представлял. Гордый одиночка, он привык рассчитывать только на себя. Имеет ли он право на поддержку в грядущем противостоянии со стороны эльфов - не знал, просить не умел. Готов был грудью броситься на не осознанного еще врага, защищать родной клочок земли до последней капли крови в безнадежной, заранее обреченной драке... Молча он смотрел в лица своих товарищей - что скажут ему?
   Подумав, за всех сказал Антон.
   - Если всех инчей Мира... Ну, хотя бы России... Организовать так же, как наш 5 полк... Если в каждом из таких полков будет хотя бы пара таких командиров, как Васька, как наш Ерань... - он неопределенно хмыкнул, сложил руки на груди, видимо решив, что сказал уже достаточно.
   - Этим надо заниматься начинать немедленно, - быка за рога взяла Алена. - Их пока еще организуешь...
   Антон повел на нее задумчивыми серыми глазами. Мысленно сказал ей: "Ну займись!", улыбнулся молча, она глазами и тоже с улыбкой отбила подачу: "Ну и займусь..."
   Выступил и Димень, его благородное лицо было бледно и решительно:
   - Ну, лесных эльфов организовывать не нужно, мы готовы круглосуточно, брат.
   Стараясь скрыть трепещущую радость между черных ресниц, Аненик торопливо продолжал:
   - Время нападения она не назвала, ясно, что она еще не готова. Я постараюсь разведать все поподробнее и вам сразу же расскажу, что узнаю.
  
   Удивительным все-таки местом был домик Аненика. Вход в домик стерегли старые липы и развесистые дубы, хотя сколько ни ходи по Родниковой роще бесцельно - кругом будут лишь березки да светлая трава. На вид, как уже отмечала Аленка, домик был одноэтажным, тогда как внутри он насчитывал как минимум два этажа. А кроме того, вид с балкончика на противоположной стороне домика просто поражал (стоит ли говорить, что при взгляде с улицы никакого балкончика у домика в помине не было, Емеля проверял). Так по поводу вида.
   Выход на балкончик увивал плетистый виноград, сочные гроздья свисали вдоль косяков. Потрескавшийся мрамор балюстрады, тоже увитой виноградом, хранил розоватые отблески вечерней зари. На балкончике было тесновато, там стояла мраморная же скамейка, и, присев на нее, можно было прямо перед собой наблюдать расступившийся великий лес, высоченные деревья неизвестной породы, а между ними просека с убегающей к горизонту тропинкой, и небо... прозрачное, высокое... золотисто-голубоватое, как бывает летним вечером... и тонкие линии позолоченных солнцем облаков в великой дали, в невозмутимом спокойствии... С балкончика вниз вела мраморная лестница, по которой спустились Аненик и Мин-Эр и теперь тихо брели по тропинке, взявшись за руки, и воодушевленный юный герой Аненик что-то эмоционально рассказывал своей подруге.
   Чего-то не хватало в этой чересчур идеальной картине Алене, которая вышла на балкон вслед за Кленом. Не хватало такой же красоты в душе, и такого же покоя... Потому что Клен, сидящий на скамейке и смотрящий в вечернее небо, он думает о чем-то столь же далеком, как горизонт, и столь же призрачном и холодном, как облака в небе, так ей казалось.
   - Ты помнишь меня? Посмотри на меня, - попросила Алена прекрасного Клена. Он поднял глаза на нее и улыбнулся. Это не была улыбка Костика.
   - Арик, как смог бы я забыть тебя?
   - Я Саша, Сашка! Посмотри на меня! Мы любили друг друга, ты забыл? - Алена едва не плакала. Отчаяние обычно накатывало на нее, нарастая, как лавина, переход от полного спокойствия к панике у нее всегда был очень быстрым, как и все прочие проявления чувств у этого страшно нетерпеливого человека. Катастрофа, сейчас казалось ей. Не тогда, когда мы его потеряли, случилась катастрофа, а вот сейчас, когда мы встретились, а он меня забыл. Как мог он забыть свои же собственные признания, свои слова, которые он шептал ей перед смертью? Как мог он забыть свою любовь? Контраст между чудесно сложившимися обстоятельствами, между этой прекрасной панорамой, - и личной катастрофой был непереносимо очевиден. Зачем все?! - хотелось ей кричать. Зачем, если он меня забыл?!
   - Мы с тобой очень любили друг друга, я помню, Арик. Мы с тобой любили друг друга на земле до потопа. Милая Арик, - он встал со скамейки и положил руку ей на голову, - Ты вспомнишь, потом вспомнишь. Я теперь совсем другой, а ты просто забыла. Я в Совете мудрецов, Арик.
   Он замолчал, как будто Алена сама должна была догадаться, какая связь между его сообщением и его странной холодностью.
   - Ну и что? Это как отшельничество, что ли? Не понимаю, что я должна вспомнить?
   Он вздохнул, обнял ее - лучше бы не обнимал. Алена перестала сдерживаться и расплакалась в его плечо, обтянутое золотом и шелком. Должна бы радоваться, что ощущает тепло его плеча, но наоборот, отчаяние сжало ей горло. Его руки гладили ее по плечам, по волосам, но... не волны нежности исходили от этих ладоней, а обычная забота о плачущей девушке, самое обычное, нормальное чувство, которое испытывает в такие минуты самый обычный мужчина. Куда же делась испепелявшая его самого сила его любви? Почему умер этот огонь, казавшийся неугасимым? Тот огонь, который удерживал их рядом, несмотря на многократные попытки разойтись? Его огонь! Жар его души! Где же он? Клен говорил непонятно своим таким родным ей голосом:
   - Это не отшельничество, это Служение, Арик. Это поиск правды для инчей и истины вообще. Это в конечном счете защита истины, учение истине... Это нужно было, Арик. Это нужно инчам, Аненику, нам с тобой...
   - Нам с тобой! - всхлипнула Алена. - Мы с тобой! Ты без меня, а я без тебя!
   - Вот, ты уже вспоминаешь, - удивленно немного проговорил Клен и отстранился, и его вечно веселые глаза оказались напротив ее глаз. И удивилась теперь Алена: Клен не молод. Точнее, не юн. Точнее, не юн душой. У него молодое лицо и совершенно седые глаза. И Арик, веселая девчонка Арик, неугомонная озорная девчонка Арик, где твой задумчивый возлюбленный Клен, ученик жреческой школы в Ивриаде? Где он, что с ним случилось? Это всё книги, книги, Арик... Они всё...
   Как ты изменился, Клен! Как ты возмужал! Как мало в твоей новой жизни осталось места для меня! А может быть, он не забыл, а просто разлюбил? Так бывает... Так бывает со всеми.
   - Ты знаешь, твоя любовь всегда так согревала меня...
   Лучше бы он этого не говорил. Не так, как надо, поняла его Алена, ибо вряд ли он собирался сказать ей что-то до такой степени обидное или горькое, чтобы у нее перехватило дыхание и слезы встали комом где-то в горле, и мигом улетела Алена от Клена, которого она случайно спутала со своим погибшим любимым по имени Костик. Расстроился Клен, он понял, что что-то сказал не так, а как надо - черт его знает, кто поймет их, этих женщин, особенно после непрерывного общения с одними старцами мира сего. Почему она так реагирует? Почему для нее так важны события до смешного короткой человеческой жизни, события, вес которых с точки зрения бесконечной вселенной столь мизерный? Как она не понимает, что все, что происходит в Мире, преходяще, и не стоит так плакать из-за давно уже поросших быльем дел минувших дней? Славная, всегда веселая Арик, скорей вспоминай все и возвращайся! Нас еще ждут дела, большие дела на страже мира, не просто так мы набираем могущества и учимся противостоять, и держаться командой.
  
   И смотрела Алена глазами, похожими на черную бездну, на своих друзей, и не понимала: вот Дым - вылитый умерший Димка Муха, и говорит так же, да и ясно, это он. Вот Крапива - без тени сомнения, это наша Кэри, малышка Кэри. Что ж Костик? Куда канул Костик, уступив место доброму, мягкому, вежливому, но холодному Клену? И уговаривала себя: не надо впадать сейчас в истерику, не надо портить себе и другим прекрасный день, ты же независимая, сильная, ну какая ерунда, в жизни бывает и не такое, теряют, находят, чего реветь...
   Ревела.
   - Кэри, Кэри, - всхлипывала Алена, боясь повернуться и увидеть прекрасную картину за балконным проемом, - ну скажи мне, ну как же так?
   И улыбалась ласковая Кэри, как тогда, раньше, и гладила ладошкой голову Алены.
   - Ты же помнишь, какой он был, когда был Костиком. А он такой и есть от природы. У него легкий, веселый характер, он очень привязан к друзьям. Он сильный маг, продолжающий совершенствоваться. Он редко приезжает к нам, мы по нему очень скучаем.
   Алена покачала головой. Кэри не видела, с какой силой Костик умел любить, ревновать, как он страдал, как пропускал сквозь себя все, что доводилось переживать. Кэри оставила Костика еще ребенком. Ей не понять, что именно потеряла Алена с его смертью. Больше самой себе, чем Крапиве, Алена повторяла:
   - Вот Игорь, он же не забыл тебя? У вас любовь. Почему Костик забыл нашу любовь, почему?
   - Ты просто забыла, - завела ту же песню Кэри. Алена начала нервничать. Все твердят, что она что-то там забыла. Кэри продолжала: - Ты забыла. Клен уже не первое тысячелетие у мудрецов. Вы давно уже не вместе. Так было надо. Он любил тебя, он любил тебя так сильно. Но после потопа он попал в обучение к мудрецам, он не живет тут, никогда не жил. Только в Мире вы встречались с ним, ненадолго обычно, потому что надолго его не отпускают.
   - Лучше б вообще не отпускали! - взвилась Алена, она была в состоянии, среднем между смертельной обидой и яростью.
   Кэри вскинула на нее свои серые глаза и потупилась.
   - Это ты его упросила, чтоб он еще раз, последний, пришел в Мир... Хотя бы ненадолго...
   - Я? - изумилась Алена. - Я его упрашивала придти в Мир? Я?
   - Ты, - храбро подтвердила Кэри.
   - Блин, - ошарашенно сказала Алена, так как больше ей сказать было нечего.
  
   Но она так в целом рада была видеть остальных, что не дала обиде пересилить. Так рада была видеть, как, сидя друг напротив друга и смущенно улыбаясь, поспешно делятся новостями Стас и Ирис. Стасу хотелось рассказать так много, что он начал путаться в словах, и сам смеялся над собой, и хохотал звонким голосом Ирис. Вот и Вася с Антоном, встав напротив Дименя и Саника, негромко что-то обсуждают. А Аненик, этот паразит! Который не желал принимать факт, что у инчаков на земле есть близкие! Он сам-то отдает себе отчет, что самым элементарным образом влюблен?
   Не отдавал, вот в чем дело, не отдавал, и от этого кайф его был бесконечен, ибо не облекался ни в какие общепринятые формы, не имел словесного выражения, не поддавался систематизации и классификации. Милая чумазая малышка Мин-Эр, которая нашла его сама, которая шла для того, чтобы согреть своим телом его хладный труп, вернуть к жизни слезами, и которая нашла его только потому, что сгинь он - и не станет ее.
   И вот смотрела Алена на них своими похожими на черную бездну глазами, и упивалась своей болью, своей потерей, так холодно было у нее на душе, и так старалась она, чтобы холод этот ее внутренний не вырвался наружу и не отравил друзьям, ближе которых у нее не было, радость общения перед наверняка предстоящей разлукой.
   И не замечала она вовсе, ни она, и никто другой, как такая же черная бездна переливается в карих глазах воина Инея, ныне пребывающего в Мире под именем немца Макса Миллера. Он волею судеб слышал все: и разговор Алены с ее возлюбленным, и робкие вежливые ответы Клена, которого раньше все знали как весельчака Костика и любили от всей души так, что и сейчас еще не могут отделить прежнюю ипостась от нынешней и признать, что Костик умер, а это вовсе не Костик, а Клен; и жаркий разговор Алены с Кэри; он впитал в себя и принял в свою раскрытую настежь душу эту горькую истину - Алена до сих пор сильно любит Костика, мертвого как живого, и не может эту любовь забыть; все эти разговоры выливали на его голову ледяную воду отчаяния, но он молчал и старательно сохранял спокойное непроницаемое лицо. Как трудно было Максу! Сколько же можно, Господи ж ты ж Боже ж мой! Где ж та мера, что переполниться должна, и все пройдет? Ему хотелось вцепиться себе в волосы, обхватить свою голову руками и раздавить, но он чувствовал, что и это ему не поможет. Надо ж так было попасть! Где же лекарство? В чем оно? Макс почувствовал, что на плечи ему легли крепкие руки, он поднял голову - Емеля стоит рядом и мысленно предлагает выйти в рощу прогуляться и послушать соек, которые распелись нынче как никогда.
   - Ты потерпи, дружок, - непонятно сказал ему Емеля, когда они вышли на свежий воздух и оказались в прозрачной роще. - Ты подожди еще, не отказывайся от нее.
   Они прикурили от Васькиной зажигалки, закрываясь от ветра - здесь, внизу, от безмятежного ясного вечера, на который они любовались с балкона, не осталось и следа.
   - Все бесполезно, - старательно не допуская дрожи в голосе, ответил Макс. - Я больше не могу. Не могу.
   - Ты понимаешь, что настанет день, когда она сама придет к тебе?
   - Что ты сочиняешь, Емеля. Никогда она не придет ко мне.
   - А ты сейчас истеришь. Ей только что дали хорошего щелчка по носу, и я не знаю, какова будет реакция, но она будет. И если б ты смог по-прежнему верить...
   - В сказки?
   - Верь в свою мечту, хотя бы. Еще немного ума и терпения, тебе не привыкать, не бросать же все теперь. Теперь слишком поздно.
   - Да, поздно. Я, Емеля, болен, она как вирус, она у меня в крови как смертельная инфекция, Емеля. И кажется мне, я уже умираю...
   Емеля пришел от подобных метафор в настоящий восторг, он с неподдельным интересом глядел на Макса, который выглядел действительно больным. Оценив самодиагностику Макса, Емеля посерьезнел, хлопнул его по плечу.
   - Ну вот, смеешься над собой, значит, жить пока будешь. И знай, как увидишь падающего подранка - не стреляй, это к тебе. Единственное, чего я боюсь, - Емеля взглянул на Макса искоса, - это то, что когда этот уголек попадется тебе в руки, как бы ты не выронил его, как бы рук ты не отдернул бы и не бросил его...
  
   Было чему удивляться по их возвращении Маше Журавлевой. Было над чем поразмыслить.
   Всего три года назад ее муж внезапно вернулся из долгого путешествия, связанного с поиском Игорева убийцы. Он вернулся как снег на голову, когда буквально раздавленная горем Маша малодушно помышляла об уходе в монастырь.
   Маша выросла в детском доме - когда родителей не стало, она была еще очень мала, не имела учителя, не училась магии. Брат, имевший массу проблем с милицией, с наркотиками, с алкоголем - вряд ли мог ее воспитывать сам.
   Все изменилось, когда Игорь встал на путь истинный при помощи Емели и Димки Мухи. Игорь взял в руки себя самого, а спустя какое-то время забрал из детдома Машу. Он же и научил ее кое-каким магическим приемам, которые Маша практически не успела толком применить на практике, так как довольно быстро отошла от магии насовсем. Особых магических талантов у нее не было, весь потенциал достался Игорю, вместе со страстью души и силой характера. Маше на долю выпало гигантское долготерпение, кротость, доброта, сопереживание и нежность - то, чего напрочь не было у Игоря.
   Маша очень любила брата. У нее, так же, как и у Стаса, своих друзей не было - это все были друзья Игоря. И вот Игоря нет. И вот Маша одна.
   Тем более, что началась война, и на эту войну ушли все те, кого она считала своей компанией. Ушла даже холодная Алена - не подруга, но тоже вроде не чужая ей.
   Маша на войну не пошла. Ей еще не было 18, страсти к оружию она не питала, поэтому и осталась.
   Осталась угасать от одиночества и страха перед жизнью.
   Стас явился к ней как ангел с неба. Его черные глаза были полны любви, его бешеная сила робела перед кроткой Машей, он терял всю наглость, всю самоуверенность перед ней. А Маша помнила лишь то, каким слабым, умирающим она впервые увидела этого человека там, в караулке, где иноходцы лечили Стаса от ранений, несовместимых с жизнью. Она, Маша, как раз и лечила. Жалость - вот имя женской любви. Жалость к сильному, опасному, страшному.
   Их свадьба прошла тихо, доставив радость лишь старым слугам и Веньке с Егором. Ведь к ним тогда еще не вернулся в полной мере веселый Емеля; куда-то канул Антон, не было Алены; искать Алену ушел Макс... Стас и Маша поженились в присутствии лишь Васи. Впоследствии вернулся Макс, ему пришлось молча удивляться союзу ангела и дьявола - но о чем думает немец, никто не знал, потому что Макс проявлял некоторую замкнутость и грусть, которые ему, в принципе, не были свойственны.
   А потом заявились почти одновременно высокомерная Алена и неудержимо веселый Емеля. Емеля трещал без умолку, он был счастлив, потому что снова жив, и предлагал всем остальным тоже не тратить попусту драгоценные минуты бытия, скучая или тоскуя. Брак Журавлевых он безоговорочно одобрял, в Стаса верил, со Стасом дружил. Иное дело Алена.
   Ну, Алена. Не так просто достучаться до ее души. А ведь она и есть непосредственное начальство Стаса, хочет он того или нет - ему надо научиться мириться с ее нравом, привыкнуть к ней, не раздражать ее. Маша переживала за мужа. Алена не отличалась тактом, часто кричала на подчиненных, рискуя получить достойный ответ от такого например человека, как Стас Журавлев. Достойный ответ мог в иных случаях выглядеть как дуэль. Среди молодых, глупых дворян дуэли случались. Дуэль была всегда вне закона, применение оружия никогда никем не поощрялось. Дуэль в полку считалась ЧП. Алена сама не одобряла дуэли, наказывала за вызовы обе стороны; однако же два раза получала вызов сама. Оба раза ее вызывали оскорбленные поклонники оскорбленных ею юных амазонок. Алена при всех своих ужасных недостатках, как известно, никого убивать не собиралась, и на дуэли пользовалась своим умением стрелять лишь с одной целью - не убить. Так как вызываемый стрелял первым, то Алена оба раза продырявливала в одном случае руку, в другом ногу визави и с достоинством уходила. Обе девушки, из-за которых происходили дуэли, были ею немедленно уволены. Дальше испытывать ее терпение никто уже не решался.
   Маша не опасалась, что Стас вызовет Алену на дуэль. Стас стрелял не хуже Алены, но дуэль не входила в основы культуры, на которой вырос Стас - все-таки, дуэли прерогатива дворянства. Простой человек скорее всего просто размахнется и без всяких приторно-вежливых преамбул даст обидчику в глаз...
   Вот Маша и боялась потихоньку, что Стас... не снесет, так сказать...
   Ведь Стасу приходилось не только служить под началом Алены, но и учиться у нее магии.
   Это было вдвойне тяжело. Стас не жаловался Маше, просто он рассказывал, как проходили уроки, и Маша едва не плакала, слушая мужа. Становилось ясно, что взаимопонимания эта парочка не достигнет никогда...
   Несчастные заложники судьбы, ненавидящие друг друга, вынужденные постоянно общаться... жалко их...
   И вот, к чему все это. Исчезнув 7 июля без предупреждения, Стас появился так же внезапно через пару часов, вернулись все, все вернулись другими...
   Первая же попойка после летнего кризиса показала, что для практически развалившейся компании наступила новая эра. А Алена и Стас теперь - лучшие друзья? Маше было приятно до слез. Тем более что обновленный Стас словно бы переродился, на службе он начал проявлять двойное усердие, и волшебство, словно сдавшись, наконец-то пошло к нему в руки. Стас в считанные недели превратился в настоящего иноходца, как говорил Емеля - "прирожденного", если только пока не владеющего языком, ну так это дело наживное! Макс на его фоне выглядел белой вороной, или точнее - черной овцой, но за Макса, понятно, Маша почти не переживала.
  
   Все вернулось в свою колею. Снова улетел Антон, одарив на прощание друзей своей ослепительной улыбкой. Сказал, что на связи, что прилетит сразу же, как понадобится его участие. Его участие в случае войны было крайне необходимо, и Антон это знал, их бессменный военачальник, непревзойденный бог войны.
   Кризис еще властвовал над Миром, но уже ослабевал. Никто не падал в обморок, никто, кроме Васьки. Ему пришлось тяжелее всех, и именно он, он один, после возвращения из напоенного Белой энергией Царства, снова вырубился.
   Васька. Кто же довел твой организм до такой страшной зависимости, кто же эта скотина, думал Макс, поражаясь скрытности казавшегося очень простым и понятным Васьки. Кто надоумил тебя вместо попытки вылечиться просто глушить боль наркотиком? Что за проклятый пофигизм, мне этого не понять никогда. Макс стоял, смотрел на отключившегося Ваську. Рядом с ним сидел Емеля, последнее время уставший, бледный, хочется сказать - выдохшийся. У них в общаге дело было.
   - Гадаешь, кто посадил его на иглу? - усмехнулся неожиданно Емеля. Макс вздрогнул и кивнул.
   - Гадаю.
   - Ты знаешь его. Дениска Сахаров, помнишь? - странно улыбался Емеля, его глаза сузились, имя он произнес сквозь зубы.
   - Дениска Сахаров? - растерянно повторил Макс позабытое имя.
   - Вы в свое время знали его как Индюка, если не ошибаюсь, - продолжил Емеля, и Макса пронзило воспоминание: битва за Сталинград... Дружба, игры... Как же он его не узнал... Он же видел его в больнице много лет назад... С обезболивающим в руках... Емеля тогда его выгнал... Пораженный Макс повернулся и вышел, ему хотелось все это обдумать в одиночестве.
   "Знаешь, что... Когда будешь в Полянах... И встретишь там Индюка нашего... Ну Дениса Сахарова-то, помнишь? Ну вот... Вот размахнись и дай ему как следует за все свои детские обиды, понял?" - вот что сказал ему Васька как-то давно, они встретились на старой квартире Миллеров, на Красной Пресне... Они обсудили, что они тогда обсуждали? Лену, его любовь... а потом, когда обсудили, и расстались, что произошло, что сделал Васька спустя пару дней после этого разговора? Он прыгнул с крыши, он совершил попытку расстаться с жизнью. Имя Сахарова тогда прозвучало не случайно, но тогда Макс этого не понял, не связал два события, не почуял. Емеля! Ты и это знал, ты же спас Ваське жизнь, и ты молчал столько лет! Оторву тебе голову, но позже. Сначала я выплачу свой старый, о, - он нервно хмыкнул, - очень старый долг. Ничего! Месть - это блюдо, которое подают холодным! Долг настоялся и стал крепким и выдержанным! Главное, чтобы эта скотина не переехала из Бутова, и все нормально!
   Даже если он переехал, - глаза Макса полыхнули золотым отблеском, - я его все равно найду.
  
   ...А главное, натура человеческая так устроена, что хочется вспоминать только хорошее. И это не способствует залечиванию ран. Ни бесконечных загулов Костика, ни его диких психозов, ни своего фактического обидного одиночества Алена не вспоминала. Только хорошее, до боли. Моменты нежности. Как он помогал ей выжить в годы нищеты. Как играл ей на гитаре. Песни сочинял наивные:
  
   "А жизнь идет, жизнь идет, жизнь идет,
   И за каждым падением новый взлет,
   И за каждым взлетом падение вниз,
   Я боюсь упасть. Я смотрю ввысь"
  
   Так и видела Алена его крепкие прокуренные пальцы, зажимающие струны. Это он научил Алену самым первым аккордам, были у них такие вот счастливые времена, когда они веселились, распевая дуэтом и записываясь на двухкассетный "Panasonic", найденный и выпрошенный Аленой у отца. Это было после ее возвращения из Риги. Это был последний год счастья. Костик все еще шлялся, но старался, чтоб Алена не знала, и она ценила эту его заботу. Она уже привыкла, что физически не притягивает своего Костика. Зато они умели повеселиться, этого уж не отнять!
   Так Костик умер. Алена попрощалась с Костиком в одиночестве, сидя на прохладной своей кухне с окнами в переулок. На столе стоял магнитофон, тот самый двухкассетник. И вот эта песня, эта песня Scorpions. Их с Костиком песня. Раз за разом мотала Алена пленку, раз за разом обжигающими каплями падали ей в душу полные печальной безнадеги слова:
  
   "If we'd go again
   All the way from the start
   I would try to change
   The things that killed our love
   Yes, I've hurt your pride, and I know
   What you've been through
   You should give me a chance
   This can't be the end
   I'm still loving you
   I'm still loving you
   I need your love
   I'm still loving you"
  
   Так Алена прощалась со своим Костиком.
  
   Да, кризис еще властвовал над Миром. Было трудно надышаться, в груди ширилась пустота, голова гудела, как колокол. Хотелось поспать, поспать долго. Как только голова касалась подушки, обступали видения, но это не были сны. Виделись картины привычных сражений в Царстве, виделся стремительно атакующий нелюдей Аненик. Аненик был теперь не один. Те из десяти, кто уже преставился с миром, были с ним. Они разделили его горести и тяготы на всех. Он был им благодарен, хотя не говорил ни слова. Он не просил ни о чем, он никогда не просит помощи, он не обучен таким словам. Но он был им благодарен, это было видно по его глазам. "Ты знаешь, кажется, я Максу что-то ляпнул лишнее от злости, найти его не можем" - прямо посреди видений вторгся в голову голос Емели. Алена сначала ничего не поняла. От какой еще злости? Вы-то что не поделили? "Да нет, от злости на того козла, ну я тебе рассказывал, который Ваську тут нам доводит до могилы. Я Максу слил его, они ж знакомы с детства. А Макс теперь исчез куда-то".
   Алена не дослушала. Она села и принялась телепатически искать Макса. Это ж проще простого. Найти не могут! Ослепли вконец! Да отзовись ты! "Казбек! Казбек! Ты меня слышишь? Если слышишь, скажи что-нибудь", - отправила Алена мысленный посыл в никуда, потому что пока местонахождение Макса ею не было установлено и она его не видела. Ответ пришел спустя минуту. "Слышу". "Где ты? Тут тебя Емеля обыскался". "Я в травмпункте, я пока не могу придти, пусть подождет".
   Что там Алена тут же напридумывала, понятно. Она удвоила скорость поиска и обнаружила Макса в Ясенево, действительно в травмпункте. Через минуту она была там же, стояла в коридоре и вглядывалась в полумрак. Народу в очереди сидело очень много, несмотря на ночное время. Все в самодельных перевязках, многие в крови, славная компашка. Макс стоял у кабинета спиной к ней, она узнала его простенькую куртку с поднятым воротником. Преодолевая некоторую слабость (кризис еще властвовал над Миром), Алена подошла к нему и осторожно тронула за локоть (ну откуда ей знать, что у него болит). Он вздрогнул и повернулся. Только собрался что-то сказать или спросить (его лицо было суровым, как обычно), как дверь кабинета открылась и из него вывели под руки мужика с раздувшимся от страшных синяков лицом. Мужик прыгал на одной ноге, имел на шее жесткую повязку и как ни странно, направлен был уставшим врачом прямо к Максу.
   - С кем он? С вами? Отведите его на рентген, это пятый этаж, - мрачно бросил врач и вернулся в кабинет, а Макс за шиворот подхватил опухшего мужика.
   - Так с тобой все в порядке? - вырвалось у Алены, которая моментально восстановила перед глазами картину, в которой Макс наносит все эти страшные повреждения мужику, а это как пить дать и есть Сахаров (ну и козел же!). Если присмотреться, на Максе тоже есть некоторые признаки недавней драки. Его например когда-то белая рубашка в пятнах, джинсы в песке, кулаки разбиты. Макс в этот момент отпустил мужика, не обращая внимания на то, что он сразу же криво опустился на банкетку, и снова повернулся к Алене.
   - Ты решила, что я ранен? - растроганно спросил Макс. Его лицо осветила и тут же ушла за тучи улыбка. Алена, почему-то испуганная, смотрела в его точеное лицо снизу вверх. Ну почему его мысли за семью печатями? Ну почему я, видящая всех насквозь, вообще не знаю его, его, с которым общаюсь уже добрый десяток лет!
   - Это Емеля решил! - буркнула Алена, и тут Макс, заулыбавшись уже окончательно, сгреб ее в охапку.
   - Емеля решил! - повторил он, таща Алену к выходу.
   Они вышли на улицу, в теплую ночь; фонари освещали листву деревьев, многоэтажки обступали их тысячами своих светящихся глаз; у ограды травмпункта дремал мотоцикл. Макс подошел к нему и достал ключи. У Алены глаза вылезли на лоб.
   - Ты водишь мотоцикл?
   - Я все вожу, - как обычно кратко бросил Макс и сел верхом, и кивнул Алене - садись, мол. Алена долго ломаться не стала, села и обняла его.
   Макс отвез Алену домой, проводил до квартиры, подождал, пока она откроет и зажжет настольную лампу в комнате. Когда она снова повернулась к нему, он улыбнулся и сказал ей:
   - Ты испугалась за меня, извини. Надо было тебя предупредить. Но, знаешь, мне очень приятно, что ты испугалась за меня.
   - Послушай! - Алена взяла его за руку, и он тут же сжал ее ладонь, как будто не хотел ее больше никогда отпускать. - Послушай, не уходи. Покатай меня еще, пожалуйста.
   Макс улыбнулся еще шире. Он сбивал Алену с толку, сбивал ее своей непонятной улыбкой, своей сдержанностью, спокойствием, своими непонятными действиями, которые он не собирался комментировать. Она не хотела отпускать его, потому что непонятное притягивало, требовало посвятить свое время разгадыванию, свое время, свои силы, свою душу. При свете тусклой настольной лампы его образ был загадочен, в глазах его непривычное выражение, в глазах золотого дракона. Непривычное выражение сдержанной силы, безграничного могущества и великодушного миролюбия. Он только что отделал врага, который отравлял жизнь его лучшему другу, отделал его и притащил к врачу. Алена смотрела на Макса как на незнакомца. На что он еще способен, интересно?
  
   С Еранем встретилась в караулке, он не заставил себя ждать, примчавшись как обычно верхом и спешившись неподражаемым кульбитом. Солнце уже клонилось, в открытую дверь караулки тянуло прохладой. Вошел, поблескивая глазами из-под низко надвинутого козырька, нашел взглядом Алену, снял фуражку и уселся за стол молча, ожидая объяснений. Алена, не склонная к длинным предисловиям, в двух словах поведала о просьбе Аненика, рассказала, какие возникли идеи у Антона и, вздохнув, спросила:
   - Ну, что скажешь, товарищ дорогой?
   Кого-кого, а простых она не имела права втягивать приказным порядком. Он это знал.
   Поднял свое узкое умное лицо, был серьезен.
   - Одолеем, - просто сказал он. - Пущай сунется.
   - Ерань, у этих боев своя специфика, - осторожно продолжала Алена. - Это совсем другое. Это средневековье.
   Ерань остался невозмутим.
   - Ребят подучим, совладаем.
   - Ребята мои и так все умеют, Ерань, это наша жизнь. Твоих не возьмем, одного Журавлева. Ты встанешь во главе инчаков вместе с Казанцевым.
   Вот эта новость поразила Ераня до глубины души. Он шевельнул бровями, сжал губы, побледнел - это радостно затрепетала гордость в чутком сердце. А ведь это было еще не все.
   - Инчаков всей страны, Ерань. Во главе инчаков всей страны.
  
   Алена вошла в комнату Васьки и Макса, Макс был один. Он сидел у стола вполоборота к дверям и, подперев рукой голову, слушал магнитофон.
  
   "Надо мною тишина,
   Небо, полное дождя,
   Дождь проходит сквозь меня,
   Но боли больше нет.
   Под холодный шепот звезд
   Мы сожгли последний мост,
   И все в бездну сорвалось,
   Свободным стану я,
   От зла и от добра,
   Моя душа была на лезвии ножа..." -
  
   пел, проникая в самые глубины души, Кипелов, и как-то эта песня вдруг наполнила Аленкино существо такой непереносимой тоской, что вся радость от бытия покинула ее моментально. Почему он слушает это? Эту беспредельную печаль? Зачем он слушает такое, почему ему этого хочется?
   Макс поставил на паузу и повернулся к застывшей Алене. Мгновение смотрел ей в глаза, затем встал и подошел. "Какая ж ты дурочка", - подумал он отчетливо. Конечно, когда он сам хочет, чтоб его мысли были прочитаны, он думает по-русски. "Какая ж ты дурочка", - продолжал он, ничего не говоря. "Потанцуем?"
   - Я не умею танцевать, - безжалостно отмела эту идею уже ощетинившаяся Алена.
   - А тут не надо уметь, - беззвучно ответил он и отошел к магнитофону. Включив запись, он вернулся. - Это просто. Я научу тебя.
  
   "Я бы мог про все забыть,
   Я бы мог с тобою быть,
   Я бы мог тебя любить,
   Но это лишь игра.
   В шуме ветра за спиной
   Я забуду голос твой,
   И о той любви земной,
   Что нас сжигала в прах,
   И я сходил с ума...
   В моей душе нет больше места для тебя!"
  
   Макс обнял Алену и медленно кружил ее по комнате, и действительно, ничего сложного нет, если тебя ведут, ведут, куда хотят. Алена сделала попытку вырваться. Макс вздохнул и прижал ее к себе сильно и нежно, и подбородком уперся ей в макушку. "Когда ж ты начнешь мне доверять?" - подумал он в ее мозгу. - "Когда ж ты опустишь свои колючки?" Он погладил ее по спине (вспомнив про колючки, автоматически), они танцевали, песня завораживала своей красотой, и голос, дивный голос Кипелова... Алена попритихла в объятиях Макса, она боялась спугнуть эфемерный призрак совершенно нового ощущения, словно бы нашлись и сложились наконец вместе две половины разломанного яблока, две детальки детского конструктора, и странным показалось то, что столько лет эти две половины не могли понять, что вот же они - совсем рядом.
   Ну теперь-то все ж пойдет по-другому! А если б раньше найтись! Сколько потеряно времени, сколько недополучено и недоотдано тепла! В котором и я нуждалась, и он, это вот сейчас стало понятно, это исходило от его объятий, от его сильных рук, от ощущения его дыхания на ее волосах. Алена слегка высвободилась и посмотрела в его лицо снизу вверх. Увидела изгиб маленького рта, легкую небритость, прямые короткие ресницы. Удовлетворенно вздохнув, уткнулась носом в карман на его рубашке - от рубашки легко пахло сигаретами и стиральным порошком.
  
   И эта песня. Она так славно ложится на ее внутренние ощущения! Она так подходит, если вдуматься! Прощай, прошлая жизнь! Прощай, прощайте все!
  
   "Я свободен, словно птица в небесах,
   Я свободен, я забыл, что значит страх,
   Я свободен с диким ветром наравне,
   Я свободен наяву, а не во сне!"
  
   И вот так они танцевали свой медленный танец, и оба похоже какой-то одинаковый смысл вкладывали в эту чудесную песню, и словно бы оставляли их в покое, отставали от них обоих какие-то ошметки прежних тревог, тоскливых страхов, холодного одиночества. И так уютно было Алене в этих объятиях, в такой близи к душе Макса, к душе ее милого Казбека, как никогда и нигде прежде. Когда с кипятком вошел Васька, сигарета едва не выпала из его губ. Васька прошел с чайником по стеночке, поставил его на стол, взял фотоаппарат... Так началась новая глава в его саге, в саге, которой, как он недавно думал, пришел безнадежный конец. Подпись под этой фотографией, на которой нахальный немец танцует с их Снежной королевой, с неприметной улыбкой глядя поверх ее головы в объектив, так вот, подпись гласила:
  
   "Я свободен, словно птица в небесах,
   Я свободен, я забыл, что значит страх,
   Я свободен с диким ветром наравне,
   Я свободен наяву, а не во сне"
  
   А Макс, танцуя медленно и пропуская сквозь сердце мелодию соединившей их песни, думал ласково и без печали: "Ну что ж, мое подраненное счастье, вот ты и прилетело ко мне..."
  
   Т.Райс, "Jesus Christ - superstar "
  
   Л.Дербенев, "Волшебник-недоучка"
   Из деревянных дощечек сколачивалась плоская трапециевидная конструкция, к ней приделывались 3 подшипника, и на таком агрегате дети 80-х с ветерком катались по улицам под горку. Название, к сожалению, не запомнилось...
   ВОСКРЕСЕНИЕ, "Кто виноват?"
   Авторство сего каламбура не установлено.
   Подразделение, сформированное в годы Гражданской войны из рабочих города Иваново-Вознесенска. Наиболее сознательный полк 25-й Чапаевской дивизии.
   В.Высоцкий, "Баллада о борьбе"
   В.Высоцкий, "Банька по-белому"
   В.Высоцкий, "Баллада о любви"
   КИНО, "Транквилизатор"
   Р.Рождественский, "Песня о далекой Родине"
   АЛИСА, "Плохой рок-н-ролл"
   EUROPE, "Carrie"
   "Шел со службы казак молодой", исп. И.Гавриленко
   И.Резник, "Старинные часы"
   ВОСКРЕСЕНИЕ, "Мой друг художник и поэт"
   EUROPE, "Carrie"
   SCORPIONS, "Holiday"
   SCORPIONS, "Send me an angel"
   Л.Фадеев, "Чистые пруды"
   М.Цветаева
   АЛИСА, "Черная метка"
   АЛИСА, "Танцевать"
   КИНО, "Красно-желтые дни"
   Dr. Alban "It's my life"
   QUEEN, "The show must go on"
   АЛИСА, "Чую гибель"
   SCORPIONS, "Still loving you"
   QUEEN, "The show must go on"
   В.Токарев, "Панки"
   А.С.Пушкин, "Маленькие трагедии"
   К.Никольский, "Мой друг художник и поэт"
   SCORPIONS, "Still loving you"
   НАУТИЛУС ПОМПИЛИУС, "Я хочу быть с тобой"
   А.Шаганов, "Она"
   НАУТИЛУС ПОМПИЛИУС, "Бриллиантовые дороги"
   АЛИСА, "Плач"
   Т.Райс, "Jesus Christ - superstar"
   А.С.Грибоедов, "Горе от ума"
   SCORPIONS, Still loving you
   М.Пушкина, "Я свободен"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"