В 1992 году Пелевин отчеканил случайно дозвонившемуся до него журналисту: "Я не даю никаких интервью. Можете написать, что у автора никаких сведений об авторе нет".
На этом интервью было закончено - но Пелевин есть Пелевин. Одной этой (второй) его фразы достаточно, чтобы написать глубокое эссе на основе заявленной им темы. О принципах сознания, буддийской традиции постижения своего "я" и том, что такое "автор" и "авторство".
Критики немало анализировали романы Пелевина - особенно те, что им легче даются. То есть написанные после 1996 года, после "Чапаева и Пустоты". Преимущественно это социальные сатиры по жанру, насыщенные деталями нашего времени и приметами специфического московского уклада жизни последних двух десятилетий.
Но устная речь Пелевина, насколько мне известно, еще не становилась предметом специального исследования. Между тем мышление его фантастически интересно, и немало проливает свет на то, как возникло его раннее, и отчасти позднее художественное творчество.
Логично было бы ожидать от устных разговоров большей укорененности в духе времени, чем это делается у него в романах. В действительности же все произошло наоборот: когда Пелевин приблизил романы к гламурной журналистике, резко упростив их концепции - его речь осталась той же сложной, метафорически богатой и неоднозначной, и философски окрашенной, что и в раннем художественном творчестве.
Проще говоря, Пелевин остался Пелевиным. Что заставляет его упрощать свое мышление при написании романов в нулевых и десятых - это другой вопрос.
Россыпи прекрасных афоризмов, иногда вполне коанов, рождаются у него в ходе обычного разговора, и начинаешь жалеть о том, что это осталось лишь в формате интервью. С другой стороны, текст есть текст - и какая нам разница, в каком жанре он сделан?
Предмет исследования накладывает свой отпечаток и на литературоведческий анализ, и раз уж мы препарируем здесь не роман или эссе, со внутренней цельностью, структурой, сюжетом и драматургией, а отрывочные замечания - я не буду добавлять структуру к тому, в чем ее нет. Эта статья построена так же обрывочно и фрагментарно, как и реплики Пелевина. Это просто набор комментариев к его устным коанам - вполне по-буддийски, как текст, так и комментарий.
○○○
• ВП: Мне не очень понятно, что это - "литературное поколение". Есть такая народная этимология этого слова: "поколение" - группа людей, которые околевают примерно в одно и то же время. Не очень хочется брать на себя обязательства подобного рода. Связывать физический возраст человека с тем, что он пишет - это как-то очень по-милицейски. Непонятно, почему писателей надо группировать по возрасту, а не по весу, например. //
Пелевин, с одной стороны, прав - писательство дело в высшей степени индивидуальное - а с другой, слегка лукавит. Родись он на двадцать лет раньше, и попытайся стать советским писателем - его творчество, скорее всего, было бы другим. Впрочем, во все времена бывали литературные гении и независимые умы, которые прекрасно существовали (речь о "ментальном бытии") и работали вне рамок своей эпохи, как будто она и не нависала свинцовым небосводом над письменным столом. Пелевину было 8-11 лет, когда писались ерофеевские "Москва-Петушки" и "Василий Розанов глазами эксцентрика". Незадолго до этого создавался русский вариант набоковской "Лолиты".
Это что касается смысла его высказывания. Поражает, однако, другое - сама готовность, причем очень быстрая "в реагировании" - услышав слово в вопросе, в первую очередь обращать внимание не на смысл этого слова, а на его лексическую окраску (в данном случае с привлечением лубочной этимологии).
У Пелевина это бывает сплошь и рядом. Мы не очень замечаем слова как в устном общении, так и при чтении - для нас важен смысл, и выщелкнув его из высказывания, мы тут же отвечаем тоже "не словами, а смыслом". Примерно так мы "не видим" мебель в нашей квартире, механически отмечая лишь острые углы, чтобы на них не напороться.
Пелевин делает по-другому. Продолжая метафору: увидев шкаф, он сначала разглядывает древесную фактуру, блики на лакировке, стиль декоративных завитушек - и лишь потом фиксирует опасное приближение деревянной грани, грозящей войти в соприкосновение со лбом. Вряд ли он так в реальности передвигается по квартире - но его "словесное восприятие" построено именно так.
Это очень творчески плодотворно. Два типа восприятия находятся в противоречии друг с другом, и их столкновение порождает смысловую турбулентность. Из простейшего "акта зрения" (видения) можно извлечь целый философский этюд, и он будет глубоким и содержательным - потому что оба вида зрения нам доступны, и оба они (накапливаясь во множестве) составляют то, что для нас является "жизнью".
○○○
• Журналист: как вы относитесь к разговорам о том, что Пелевин чуть ли не новую религию предлагает?
• ВП: Я таких разговоров не слышал. Никакой религии я никому не предлагал, но если кто-нибудь ею увлекся или даже уверовал, то я просил бы незамедлительно сдать взносы на ремонт храма. Мне надо перециклевать пол, переклеить обои, поменять пару дверей - а денег мало. //
Чисто литературно это типичный пример "двойной игры" - техника, идущая в русской традиции от Гоголя. В пределах одной фразы Пелевин отрекается от своей роли патриарха, и тут же соглашается на нее.
Первая половина фразы построена серьезно, вторая явно иронически - но с нарочито серьезным видом, и подробным описанием того, как можно стать адептом новой религии. Как всегда в литературных техниках, всё, что построено с большей детализацией, перевешивает в сознании читателя то, что задано в виде "общего тезиса". Сознание Пелевина не способно отреагировать на простейшую фразу, чтобы тут же не устроить сложную игру - примерно так, как он строит и пассажи (в пределах абзаца) в своих лучших романах.
Ср.: "Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в Бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я по крайней мере в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы... о, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются".
У Гоголя в этом отрывке наоборот: начав с весьма приземленных деталей, разговор тут же взмывает ввысь, становясь более расплывчатым и обобщенным, при том что ироническая интонация нарастает. Но по сути эффект тот же: самые высокие жизненные явления (из тех, что доступны человеческому пониманию) соотносятся с самыми низкими, причем делается это грубо и "встык". И дальше понимай как хочешь - можно всерьез, а можно не верить ничему.
○○○
• Журналист: какую первую книгу вы можете вспомнить, которую вы читали ребенком? Вы помните свои впечатления?
• ВП: Моя первая книга - довольно странно, что я помню это. Это были "Двенадцать стульев" Ильфа и Петрова, сатирический роман, написанный в раннюю советскую эру. Эта книга невероятно забавна. Хорошо известно, что Набоков поместил ее на книжной полке своего героя рядом с его собственным шахматным романом. Это много значит, если вспомнить, как Набоков относился ко всему советскому. Но я читал его в возрасте пяти лет и не находил в нем ничего забавного вообще, хотя и смог дочитать его до конца. Я помню мой страх и ужас, мое чувство того, как ужасно сложно и опасно быть взрослым. //
Когда я впервые читал "Двенадцать стульев" (только мне было лет 11), у меня были похожие ощущения. Я не понимал, почему взрослые смеются, и почему вообще эта книга считается смешной.
Что же касается Набокова и его отношения к советской литературе, то оно совсем не было снобистским и высокомерным. В интервью Альфреду Аппелю он прямо говорит:
"Два поразительно одаренных писателя - Ильф и Петров - решили, что если главным героем они сделают негодяя и авантюриста, то, что бы они ни писали о его похождениях, с политической точки зрения к этому нельзя будет придраться, потому что ни законченного негодяя, ни сумасшедшего, ни преступника, вообще никого, стоящего вне советского общества - в данном случае это, так сказать, герой плутовского романа, - нельзя обвинить ни в том, что он плохой коммунист, ни в том, что он коммунист недостаточно хороший. Под этим прикрытием, которое им обеспечивало полную независимость, Ильф и Петров, Зощенко и Олеша смогли опубликовать ряд первоклассных произведений, поскольку политической трактовке такие герои, сюжеты и темы не поддавались. До начала тридцатых годов это сходило с рук. Все это были люди невероятно одаренные, но режим добрался в конце концов и до них, и все один за другим исчезали по безымянным лагерям".
○○○
Журналист: я про вас очень мало знаю - только книги читал. Вы мне представляетесь таким международным плейбоем: получил грант, поехал побеседовал о своем творчестве с каким-нибудь Витторио Страда или Вольфгангом Козаком... Расскажите о себе, что считаете нужным.
ВП: А почему, Евгений, вы считаете, что должны что-то про меня знать? Я тоже про вас мало что знаю, и ничего, нормально. Из меня такой же международный плейбой, как из России демократия. //
Пелевинское творчество очень грубо можно разделить на два больших этапа - до "Чапаева и Пустоты" включительно и после. Как по мне, этот перелом (переход от сложных философско-художественных коанов к социальной сатире) - это "падение градуса". Но все же и сатирический Пелевин великолепен, и устный не хуже письменного. Шутка насчет русской демократии вполне могла бы войти в "Generation П", и украсила бы эту книгу.
○○○
Журналист: сейчас говорят, что, мол, масскульт - это ничего, люди наедятся, маятник качнется и вернется интерес к Большой Культуре...
ВП: Масскульт - это и есть Большая Культура, хотим мы этого или нет. А интерес у людей появляется только к чему-то интересному. У нас же происходит следующее: есть много людей. которые полагают, что они должны вызывать интерес, потому что продолжают русскую литературную традицию и представляют "настоящую литературу", "большую культуру", мейнстрим. Hа самом деле они не представляют ничего, кроме своей изжоги. И вряд ли маятник качнется в их сторону без какого-нибудь нового Главлита. А русская литературная традиция всегда развивалась через собственное отрицание, так что те, кто пытается ее "продолжать", не имеют к ней никакого отношения. Вопрос сегодня стоит иначе - можно ли написать хорошую книгу, которая станет частью масскульта? Я думаю, что да, и тому есть много примеров. //
Увы, все рухнуло. Пелевин говорит правильно и абсолютно точен в выражениях. Но русской литературной традиции на этот раз не удалось развиться дальше (выйти на новый уровень через "собственное отрицание") в нашу эпоху, на новом витке.
Соединение технических приемов массовой культуры и содержания, достаточно глубокого, чтобы оставаться достойными классической русской традиции - это была исключительно плодотворная затея начала 90-х. И Пелевину удавалось делать это лучше всех. "Чапаев" по глубине и содержательности ничуть не хуже "Преступления и наказания" и "Анны Карениной", но сделан легче для читательского восприятия. Это не обедняет и не ухудшает его. Смена же подачи материала (более легкая) придает этому новому художественному эксперименту смелость и свежесть.
Совершенно очевидно было, куда дальше двигаться. Так должны были начать писать все. У кого-то получалось бы лучше, у кого-то хуже - но это должно было стать трендом.
Ничего не вышло. Со времени интервью, которое я выше цитирую, прошло лет двадцать, и теперь мы можем оглянуться на этот отрезок. Особенно интересно это сделать в свете пелевинского предсказания.
Люди, представляющие только свою изжогу, захватили все командные посты в русской культуре. По сути, это и есть новый Главлит. Он диктует вкусы, моды, тренды, направления, веяния (слишком сильное слово для такой окаменевшей структуры, но пусть будут веяния). Он награждает и раздает премии.
Есть и живая литература, но она где-то на задворках. И она продолжает идти именно по пелевинскому пути, как он задан и в его творчестве, и в его же прямой декларации выше. Но этих авторов почти не слышно, несмотря на (кое-где) яркие художественные достижения и творческие прорывы.
Надо всем, как жестяная крыша на штормовом ветру, громыхает новый Главлит. Его литературные вкусы кошмарны. Шолохов и Горький для него классики. Эпигоны Шолохова - достойные современные авторы. Это тиражирование изжоги на всю Россию - худшее, что могло случиться с нашей культурой. И именно это и произошло.
○○○
Журналист: способны ли вы влюбиться так, чтобы совершить безумный поступок? Бросить литературу, например?
ВП: бросить литературу - это вовсе не безумный поступок. Безумие - это стать в нашей стране писателем. //
Без комментариев.
○○○
Журналист: быть интересным для потомков входит в вашу задачу?
ВП: когда пишешь книги, ставишь совсем другие задачи. Про потомков я точно не думаю. Мне кажется, что любой писатель, который держит в голове какие-то мысли о потомках в то время, когда он пишет, рискует оказаться малоинтересным даже современникам. //
По сути, это прямая цитата из Гете, только чуть более развернутая, чем в оригинале - "лишь тот живет для вечности, кто живет для своего времени". Оба правы, а еще вернее - в момент творчества лучше вообще не думать ни о каких читателях, ни современных, ни будущих. Иногда бывает плодотворно, впрочем, задуматься о том, как Аристотель оценил бы твои драматургические опыты в духе теории, построенной им в "Поэтике".
○○○
Журналист: Поэт Евгений Евтушенко, будучи в нашей редакции, признался, как поразил его телефонный разговор с вами: "Пелевин угадал всё - где я сижу, чем занимаюсь, о чём думаю и даже что собираюсь делать в ближайшее время..." Откройте секрет такого все знания?
ВП: Как поёт группа "Наутилус Помпилиус", "никакого секрета тут нет". //
Увы, аудиозаписи звонка не существует, и эту беседу мы никогда не услышим. Разговор между Пелевиным и Евтушенко, двумя людьми из столь разных литературных миров, которые отделяет ментальная пропасть - можете представить себе, как это было бы интересно.
Моей психологической интуиции не хватает на то, чтобы реконструировать хоть две реплики из этой беседы. Об отсутствии в ходе разговора диктофона я сожалею как о сожжении второго тома "Мертвых душ".
○○○
Журналист: почему в русском языке нет нейтрального слова, обозначающего то же, что и в английском playboy?
ВП: слово playboy на слух далеко не нейтрально - в нем слышен отзвук того самого "вечного боя", который не давал покоя Александру Блоку и его степной кобылице, что лишний раз доказывает - счастье надо выстрадать. //
Хмыкнул.
Вообще же влияние Блока на Пелевина исключительно сильно. Иногда кажется, что он его реинкарнация.
Пряный дух декаданса, но в то же время и острое лирическое чувство, легкая импровизационная свобода высказывания, полное отсутствие страха перед тем, чтобы иногда впасть в вульгарность, зримая, почти осязаемая образность, напряженное философское мышление - все это можно сказать и о Блоке, и о Пелевине. Есть и огромная общность тематики.
Нередки и прямые цитаты и заимствования. Есть у Пелевина и отсылки к фигуре Блока как поэта и культурного деятеля - не только осмысление его творчества, но и социальной роли, как "ведущего голоса эпохи" с крайне своеобразным характером, "лицом" и психологией.
Русская культура сломалась в 1917 году, ее развитие было грубо и насильственно приостановлено. Чрезвычайно любопытно наблюдать, как она в наши дни продолжилась "с того места, где остановилась".
Помести Пелевина в 1926-й или 1934-й год (с поправкой на отсутствие революции и последующих кровавых эксцессов) - он бы вписался в культурный процесс очень органично. Нагоняем то, что мы тогда не сделали, мы только сейчас.