Аннотация: Полуфиналист БД-8 "Пес, лижущий пилу, услаждается вкусом собственной крови, не понимая всего вреда, который себе причиняет". Св. Иоанн Лествичник
Иудушка навестил Сан Саныча ночью, ближе к утру. Прошел через комнату, сея как зерна во влажную почву вымученные охи и ахи. Также как зерна, они должны были прорасти, заставив Сан Саныча очнуться и разорвать липкую паутину тревожного сна.
Комната была погружена во тьму. Но Иудушка отыскал в углу единственное место, на которое падал свет из окна. Запахнув полы старого халата, из которого местами торчали клочья ваты, он устроился на стуле и затих.
Лежать дольше и делать вид, что спишь, не имело смысла. Сан Саныч сел, подоткнул под спину подушку.
Сан Саныч вздрогнул от неожиданности и вдруг увидел себя со стороны: согбенного, жалкого, перебирающего сухими пальцами собранный в ком угол простыни.
-Не спится, - Иудушка покачал головой. Глаза его масляно блестели, как два насекомых, два светляка, неизвестно в силу каких причин повторяющих движения друг друга. - Другой вот и думает: я в церковку хожу, в боженьку верю, когда и свечечку поставлю. И все вроде бы ладненько. И в постельку ложится, надеясь заснуть праведным сном. Вот тут-то вся его вера как на ладони и видна. Нет веры - нет и сна. Потому что домик твой жития-бытия на песочке-то и стоит. А подул ветер, налег на тот домик и он упал...
Сан Саныч тяжело дышал. Сквозь елейную патоку Иудушкиной речи отчетливо проступало то, что связывало слова - чувство ненависти. Это чувство словно содержалось у него в отдельных сотах и на какую бы тему он ни заговорил - вот оно, наготове - и далеко ходить не надо.
-И думают оне, что местечко в райских кущах для них приготовлено, - непрошеный гость плотоядно прищурился и светляки в глазах погасли. - А как землица на гробик-то посыпалась и душа полетела в тартарары, тут и настало время возроптать. Как? Эта сковородочка с горящими угольками для меня? Разве не делал я добрых дел? Когда и нищему на паперти подал, и дружку своему закадычному долг простил, и собачке бездомной кость бросил. А Боженька-то и ответит: по вере и наказание. Знать, не одними добрыми, взятыми из головы нашей делами готовится нам местечко в раю. А вера-то? Вера-то где? И нет ее. А на пустом месте хоть с три короба добрых дел городи - все пусто будет.
Гость все говорил, говорил. И чудилось Сан Санычу, что каждое слово, вылетающее из гнилого нутра имеет вполне материальную основу. Только не дано Сан Санычу того взора, что позволил бы разглядеть, как неумолимо заполняют слова пространство убогой комнаты. Он старался дышать через раз, с замиранием сердца прислушиваясь к тому, как вливается в него с каждым вздохом ненавистная сущность...
Сан Саныча разбудила боль в неловко подогнутой руке. Доносившийся из кухни запах кофе развеял надежду на то, что сегодняшний день можно провести в одиночестве. Поднявшуюся тревогу не смогла заглушить даже боль в руке, острыми иглами пронзившая пальцы. Сан Саныч поднялся, сунул ноги в домашние тапки и как на Голгофу отправился на кухню.
Она сидела на стуле, спиной к окну. Холеное лицо с безупречным макияжем не портил горбатый нос. В руке с длинными красными ногтями дымилась сигарета. Короткая черная кожаная юбка едва прикрывала мускулистые ноги, расставленные широко, по-мужски.
Не самое худшее из зол - Баба Яга. Развратная, доступная до такой степени, что у Сан Саныча помутилось в глазах. Ноги подогнулись, и он тяжело опустился на стул.
-В церковь опять ходил, зайчег? - игриво подмигнула Баба Яга. - Думал, всю жизнь прожить в свое удовольствие, а в конце тебе прощенье грехов на блюдечке? Сессию, блин, нашел... Зачет-незачет. Там, - она красноречиво закатила глаза, - адвокатов не будет. А твоя жалкая душонка давно Мамоне принадлежит. Вот, - она подцепила длинным ногтем чашку с кофе и подвинула ближе к Сан Санычу, - можешь опять сделать ее чистой водой?
Машинально заглянув в чашку, Сан Саныч успокоился, разглядев на темной поверхности отражение окна.
-Хоть раз в жизни будь храбрым, зайчег. Тебе прощенья не видать. Я чувствую, как дрожит твое сердце. Хочешь, я расскажу тебе, как ты умрешь? - Она подалась вперед. Огромная грудь удобно устроилась на столе, как два пасхальных кулича, залитых шоколадом.
Сан Саныч поднял голову и заглянул Бабе Яге в глаза. То, что он там увидел, ему не понравилось. Если бы он мог, он бы закрыл ей рот.
-Хочешь, я скажу тебе, чем ты станешь, когда умрешь?
Он отшатнулся. Сначала отодвинулся вместе со стулом, потом поднялся и стал медленно пятиться к двери, боясь неосторожным звуком вспугнуть молчание...
Ночью Сан Саныч долго не мог заснуть. Он поворачивался с боку на бок, не переставая удивляться: как же раньше ему удавалось заснуть, если все позы казались ему одинаково неудобными?
Мысли мелькали короткие, безличные. Смеркалось... не спалось... его больше нет. И это отсутствие в мыслях первого лица рушило настоящее, как карточный домик.
Ночь перемигивалась светом далеких звезд, толкалась с улицы в неплотно закрытую форточку. И вошла непрошено. Втянула долгое тело, доползла до кресла, одиноко стоявшего посреди комнаты.
В такую ночь и должен был явиться тот, кого Сан Саныч подспудно ждал и боялся.
Он нисколько не изменился с момента их последней встречи тридцать лет назад. На желтом черепе блестели короткие острые рога. Наделенный тем самым отрицательным обаянием, от которого сходят с ума женщины, непрошеный гость улыбался.
-Пора, старик, - хрипло заговорила ночь и напугала Сан Саныча до дрожи светом бездонных глаз. - Пойдем со мной.
Китайским болванчиком закачал головой Сан Саныч. То ли отрицал, то ли пытался ответить с укоризной: если ему и суждено уйти, он вправе рассчитывать на другого провожатого!
-Нельзя служить двум Господам, старик, - лунный свет, падающий из окна, сослепу ткнулся в ножку кресла. - Я пришел взять то, что давно принадлежит мне.
Почему двум? Сан Саныч задохнулся. Господь один. Тот самый, милосердный, который оставляет за каждым человеком право выбора. Вот Сан Саныч и выбрал себе дело по душе и единственная его вина заключалась в том, что всю жизнь он делал его хорошо!
-Нельзя пройти по жизни, не оставив следа, - шорохом потревоженных занавесок отозвался ветер. - Твой след слишком глубок. Его не скоро смоет дождем и сотрет ветром. Смотри...
В комнате словно посветлело. Как далекие маяки пробились сквозь густой туман лица... лица.
Неистовый ревнивец Арбенин, чьи руки еще помнили холод мертвого тела Нины; безумный Герман, заставивший старушку покойницу проговориться; тонкий ценитель собственной красоты Дориан Грей, скрывающий слепок со своей души от посторонних глаз, где каждая морщина - чья-то смерть; сжигающий в камине то ли женские сердца, то ли их письма, престарелый Казанова, которого перед самой смертью поманило утраченным навеки огнем тринадцатилетнее, рыжеволосое чудо; непреложный, как сама судьба, тот, для кого человеческая жизнь не более чем грязь, прилипшая к подошве сапога, генерал Хлудов...
Они... Шептали, бормотали, хрипели, стонали. Они говорили. Если он не мог говорить.
Они жили в нем, жили с ним. И жили вне его.
Актера убивают роли. Медленно, день за днем сосут из него жизнь. Он же - стонал от удовольствия, упоенный тем ядом, подобно которому впрыскивает в рану летучая мышь - вампир, стонал и не чувствовал боли, с радостным самопожертвованием творца наполняя собой ненасытные утробы.
И назначенные брать, они не успокоятся, пока не высосут его до дна.
И назначенный отдавать, он делал это снова и снова. Вдруг отчетливо представил себе, что платок - козырная карта в игре Яго, непременно должен быть красного цвета - ведь он точная копия того платка, которым Сан Саныч вытирал кровь после первой драки. И браслет! Как же он упустил - тот, другой, потерянный браслет Нины, с внутренней стороны уж конечно имел гравировку "жребий брошен". Совсем как тот, старинный, который Сан Саныч видел у антиквара, но пожалел денег на подарок матери.
Он - актер! Сан Саныч хрипел от боли, пытаясь заставить сомкнуться распухшие связки. Каждый человек играет роль - самого себя. И у каждого свое амплуа. Какой-нибудь травести до смертного часа продолжает дуть губы и по-детски округлять глаза, а для героя-любовника любая женщина - новая роль. Иные осилят за всю жизнь десятки ролей, а другие и свою-то, единственную, играют бесталанно. Кто обвинит актера в том, что он вкладывал душу в пустой, шаблонный образ и изменял его, наполняя собой?
-Не ты изменял их, но они изменяли тебя, - скрипнули пружины в кресле, прогибаясь под тяжестью чуждого тела. - Уж не думаешь ли ты, старик, что тебе под силу разорвать эту связь?
Если бы Сан Саныч мог, он бы закричал так, что дрогнули стены: оттого эта связь и сильна, что его целью было донести до зрителя полный жизни образ! Он согласен признать за собой одну вину - в том, что он делал это талантливо, даже гениально!
-Именно, старик. Это добро талантливо, потому что подчиняется законам. Зло же гениально. Потому что иногда вне, чаще над, и почти всегда из ряда вон. То, что ты назвал целью - для тебя лишь средство. Ты хотел уподобиться Вышнему - владеть умами, душами людей, когда каждое твое слово, взгляд, жест - все вкупе, способно изменить человеческую природу... Но сесть на трон Его и самому стать Кумиром, творящим зло...
Отскакивали от губ холодные слова, падали на пол стальными шарами, катились под уклон.
Черные глаза смотрели, не мигая. И в них, без всякой надежды остаться в живых, утонул Сан Саныч. Утонули тени, утонула комната, дом, улица. Задержалась на миг земля - блеснула в небесном тумане ярко-синей каплей и пропала.
Душа Сан Саныча потеряла опору. Непроглядная тьма равнодушной акушеркой приняла его в свои объятия.
Вопреки ожиданиям, страха он не испытывал, только болезненное томление, как будто забыл то, что всеми силами старался запомнить. Чтобы успокоиться, он прибег к испытанному средству - воспоминаниям. Но там, где обычно они были - теперь зияла пустота. И долгая, долгая вечность предстала во всем своем мертвом, бездумном величии. Вечность, заполненная единственной мыслью, цирковой лошадью несущейся по кругу: ничего уже не исправить, ничего уж не... ничего...
И вдруг, как взлетно-посадочная полоса надвинулось воспоминание о том, как белобрысый трехлетний мальчик, не отрывая глаз от пластмассового ангелочка, горевшего на праздничной елке, хлопал в ладоши. Проволочные крылья трепетали за спиной. На розовой щеке слезой блестела прилипшая блестка.
Видение было ярким, сильным, самым первым, потому что лежало на грани между чужими рассказами и собственной памятью. Оттуда, от новогодней елки с ангелочком брала начало долгая река с названием Память. Воспоминание подплыло, маня как огнями радостными, широко открытыми глазами мальчика, полными той истиной веры, которой не нужны были доказательства.
Холодная тьма растеряла былое величие. Такие пустяки как смерть и вечность отошли на второй план. Душа Сан Саныча потянулась к воспоминанию и растворилась в нем.