Она идёт босиком по колючей земле, подставляя лицо и обнажённые плечи тёплому ветру, который приносит запах трав. Колосья царапают её загорелую кожу, травинки застревают в выцветших на солнце волосах. Она не торопится, зная, что не опоздает. Солнце отмеряет свой путь по небесному меридиану сообразно её шагам, словно это её босые ноги заставляют вращаться небосвод. Она идёт простоволосая, но обжигающие лучи бессильно соскальзывают по её пепельным локонам, отдаваясь солнечными зайчиками, и, нарисовав незримую дугу, падают без всплеска в колышущееся вокруг море золотистого света.

Шаг за шагом отмеряет она среди шуршащих стеблей, шаг за шагом светило приближается к зениту. Наконец, словно часовая стрелка, со щелчком вставшая в позицию под цифрой двенадцать, солнце останавливается в высшей точке. И тогда она начинает танцевать.

Пируэт, прыжок, поворот. Пепельные искры на стремительном солнцевороте волос, выбившихся из-под венка. Она танцует, позабыв обо всём, её тело, успевая за ветром, вьётся среди стеблей пшеницы, не тревожа их. Солнечные лучи вытравляют из сознания все ненужные мысли, все до единой, чтобы осталось лишь бесконечное пшеничное поле и воздух над ним, густой, янтарный воздух, полный тепла и запаха пшеницы. Она кружится в своём танце, словно пожар, словно всполох пламени, гибкая, как огонь, жаркая, как огонь, почти нематериальная. Ей нет нужды следить за тем, куда ступают ноги, нет необходимости держать равновесие, потому что сам свет, воплотившийся вокруг, поддерживает её и подсказывает движения. Она танцует так, будто родилась на этом поле, в полдень, и не знает ничего, кроме танца.

Она не одна на поле. Если приглядеться, если смотреть долго, не позволяя сознанию отмахиваться от реальности привычными образами колышущейся пшеницы и волнующихся струй горячего воздуха, то можно заметить, как из этих будто бы случайных движений складываются фрагментами головоломки силуэты. Они танцуют вместе с ней, и их босые ноги ступают в такт её ногам, на их головах такие же, как у неё, венки из живых цветов, и они, взявшись за руки, кружатся в стремительном хороводе вокруг неё. Они её лучшие, её единственные подруги, и только им и ей ведомо, что это значит - отдаться на волю солнца посреди пшеничного поля, танцевать в самый полдень в горячих языках солнечного пламени, вдыхать аромат этого невыразимого блаженства, зачёрпывать ладонью глоток эликсира экстаза, золотистого, с лазурной пенкой небес сверху.

Они всё танцуют, и она то вливается в их хоровод, становясь неотличимой от них, то снова выпадает в центр круга и задаёт ритм. Они танцуют, кажется, целую вечность, и их платья белыми платками мелькают в пшенице, издалека представляясь лишь случайными искрами в восходящих потоках нагретого воздуха.

Однако как бы не была велика страсть их танца, какое бы зарево не пылало в их смеющихся глазах, они не могут воспротивиться неодолимой силе, сталкивающей солнце с вершины неба. Оно покидает апогей и начинает свой медлительный путь к противоположному краю горизонта. В тот же миг полуденные танцовщицы останавливаются, замирают на мгновение, и ныряют в ждущие золотые волны, и тогда колосья смыкаются над их головами. Она остаётся одна на поле, и хотя солнце, казалось бы, светит всё так же, полдень уже миновал. Она идёт прочь, но уже нет в её шагах той воздушности, что сопровождала её на пути сюда, и посеревшие волосы прилипают к вспотевшей смуглой коже. Она, как всегда после окончания танца, чувствует слабость. С трудом переставляя ставшие тяжёлыми ноги, она идёт домой, и увядшие на солнце цветы в её венке уже не благоухают.

Её ждут дома. Дедушка как всегда заботлив, он ворчливо говорит, что она стала худой, как спичка, он смахивает твёрдой шершавой ладонью холодный пот с её побледневшего лба, он усаживает её за стол и приносит ей кружку колодезной воды. В его поведении нельзя уличить фальши, но она знает, что безразлична ему. Для него по большому счёту всё уже безразлично. Он похож на игрока, который давно сдал все свои карты и теперь ждёт завершения неприлично затянувшейся игры. Она не помнит, сколько ему лет, может, восемьдесят, а может, и сто. Все его знакомые, все друзья умерли целую жизнь назад, а он остался. Смерть, кажется, забыла о нём, и старость не сделала его калекой, не лишила его зрения, не лишила рассудка, и лишь время подкосило его сознание, наделив безразличием. Неподдавшееся старению тело стократ состарило его душу.

В его доме коротает она ночи. Он никогда ни о чём не спрашивает её, не лезет в душу, и она благодарна ему за это, хотя знает, что ему просто неинтересно. Дедушка в молодости очень любил читать - целая библиотека хранится в его комнате, и по сей день, сидя в кресле на крыльце, он перечитывает знакомые до последней буквы книги, потому что они напоминают ему о старых временах. Раз или два она пыталась последовать его примеру и при свече пробегала глазами выцветшие строки, но не могла извлечь из них того, что извлекал он, потому что для неё книги были мёртвыми, высохшими, как осенние листья, и она, как бы ни старалась, не могла уловить ни малейшего отголоска того золотистого блаженства, которое дарило ей пшеничное поле.

Пережить ночь - вот всё, что ей нужно. Забыться под хрупким, неустойчивым покрывалом сна без снов, чтобы дождаться момента, когда солнце снова взойдёт над пшеницей. Она не любила ночь, но никогда не страшилась её. Ей было известно, что люди боятся темноты, под которой по ночам скрывается мир. Она значала, что им страшно встретить неупокоенные души мертвецов, блуждающие во тьме. Знала, что им представляется, будто мёртвые, уставшие от могильного холода, бродят по полям и ищут живых, чтобы поделиться с ними частичкой своей ледяной тоски. Знала, что все эти люди ошибаются. Не было и не могло быть никого по ночам на пшеничном поле. Все люди, думала она, боятся того, что ждёт их после жизни, боятся этого чёрного, безмолвного, недвижного, холодного, как лёд, небытия. Её дедушка с подточенной временем душой тоже верил в небытие, но не боялся, потому что ему было всё равно. Но она-то знала правду. Знала, что души умерших не должны вечно покоится в темноте и холоде. Знала, что некоторые из них могут выбрать для себя другое посмертие. Знала, что когда солнце достигает зенита, души мёртвых выныривают из стеблей пшеницы, чтобы танцевать, как живые, под лучами солнца, в горячем и густом, как мёд, воздухе, и так день за днём, день за днём в золотом сиянии вместо чёрной тьмы, в непрекращающемся, вечном хороводе, наполненном ароматом цветов и трав, в калейдоскопе колосьев и небес. И тогда она выходила на пшеничное поле, чтобы танцевать вместе с ними, чтобы скрасить их бескрайнее, как небо, одиночество. Ночь всегда кончалась, ночь была мимолётной, ничтожно короткой по сравнению с полуденным мгновением, которое в вихре танца растягивалось в вечность.

Так было всегда. Она не замечала смены дней календаря. Она забыла, что было до этого лета, ей казалось, что предыдущих лет не было, что жизнь, как и весь мир, началась в июне. Каждый день, каждый полдень стал для неё жизнью.

Девяносто девять раз солнце занимает неизменную позицию в центре небес, а на сотый раз в установившемся порядке вещей происходит сбой. Она снова идёт к кромке пшеничного поля и сразу чувствует перемены. Ловко переставляя тонкие загорелые руки, она забирается на дерево, чтобы лучше видеть, и с вершины картина декаданса открывается ей.

Люди с косами в руках, с орудиями труда, с оружиями убийства, убирают пшеницу. Сталь в их ладонях безразлична, ей важно лишь быть острой и исправно срезать то, на что её направляют. Сами люди не злы, не равнодушны даже. Просто им невдомёк, что они делают что-то не так, им мнится, будто их простая крестьянская работа лишена и тени жестокости. Ряд за рядом падает скошенная пшеница, ряд за рядом ложатся на землю колосья. Она наблюдает за ними, невидимая среди густых ветвей, и молчит, только плачет бессильно и беззвучно.

Она не замечает, как солнце замирает в зените и обрушивается вниз - это уже не имеет значения. Люди на поле сосредоточенно работают до темноты, они умеют делать свою работу, а некоторые из них, наверное, даже любят её. Когда последний из них покидает поверженное пшеничное королевство, она неслышно спускается с дерева и бредёт в сгущающейся закатной темноте. Поле молчаливо, потому что на нём больше нет никого, кто может петь и танцевать под солнцем. Когда её ноги начинают подкашиваться от усталости, она ложится на землю и закрывает глаза. Вмиг остывшая земля дышит холодом, и холод этот проникает сквозь тонкое платье прямо в её тело, начинает течь по жилам вместо крови. Она лежит, неподвижная, немая, в середине чёрного небытия.

А потом восходит солнце, растапливая лёд ночи. Она пробуждается от летаргического сна, ощущая кожей янтарное тепло, снова чувствуя запах трав и цветов, а вокруг, от горизонта до горизонта, и далеко за горизонт простирается пшеничное поле. Солнце уже в зените, и она знает, что теперь оно пребудет там действительно вечно, что полдень никогда не минует. Тогда она встаёт, кивает своим полуденным подругам, что уже стоят вокруг, и начинает танцевать. Её рукам уже не нужно успевать за ветром, потому что они и есть ветер, и волосы больше не отражают солнечные лучи, потому что стали солнцем. Без усталости, без тяжести, без памяти, без конца танцует она в полдень в середине пшеничного поля.

�