Тяжёлые гардины, висящие на окнах, не впускали дневной свет в мой дом. Мягкий серый полумрак давным-давно стал полновластным хозяином здесь, наравне со мной. Лишь иногда, вечерами, ему приходилось сдавать свои позиции, когда я зажигал свечи. И, конечно, недостижимым уголком для полумрака был камин, денно и нощно пылающий тёплым домашним пламенем.
Не было необходимости по утрам отодвигать гардины в сторону, потому что каждый день за ними было одно и то же. Худо-бедно расчищенная от снега дорожка, уходящая за пригорок, поленница и собачья конура, в которой никогда не жил ни один пёс. Прочий мир поглотила мутная вуаль снегопада.
Я, как обычно, сидел перед камином, глядя на огонь. Камин потрескивал, клокотал пламенем, посвистывал через дымовую трубу, а дом подпевал ему. Он никогда не замолкал, постоянно бормоча что-то волею ветра. Он поскрипывал медленно всеми своими сочленениями, выдувал органную фугу сквозняком на чердаке, задавал отошедшими ставнями дробный ритм. Словно гениальный музыкант, дом изо дня в день выдумывал всё новые и новые мелодии, не прерываясь ни на мгновение. Наверное, будь я композитором, лучшего источника идей и вдохновения выдумать было бы нельзя. Но я композитором не был.
К этому домашнему оркестру порою примешивался тонкий и гулкий голос вьюги за окном. Тогда пламя в камине начинало рваться вверх, а огонёк свечи на столе подрагивал из стороны в сторону, будто метроном.
Сегодня вьюги не было, и, выглянув в окно, я увидел падающие вниз снежинки, не потревоженные никаким ветром. Опускались они лениво, нехотя, словно у них была масса куда более интересных дел, чем это никчёмное падение. Дорожку и крыльцо ещё не засыпало, и я порадовался тому, что нет необходимости покидать дремотное и вязкое домашнее тепло и выбираться на ясный бодрящий мороз.
Часы с кукушкой, гнездящиеся над камином, вдруг ожили. Гирьки чуть качнулись на своих цепочках, мигнув тусклым медным блеском, а из деревянных недр часов вынырнула кукушка. Она была неказистая и очень облезлая, и голос у неё тоже был неказистый и облезлый, но в моменты, когда она покидала своё гнездо, чтобы покуковать, дом и камин почтительно приглушали свои песнопения.
Она прокуковала одиннадцать раз и с щелчком скрылась в часах.
Я посидел ещё некоторое время, переплетя пальцы и глядя в камин. Потом встал, заставив половицы вплести свои тоскливые голоса в симфонию дома, и отправился на кухню, чтобы приготовить чай. Нет ничего лучше чая для путника, попавшего из морозной звенящей в зимы в степенное и уверенное в себе домашнее тепло. Всегда приятно, сбросив рукавицы, обнять ладонями горячую дымящуюся чашку и, вдохнув терпкий густой чайный аромат, отхлебнуть, обжигаясь, и почувствовать, как украденное морозом тепло возвращается на положенное место.
Чай подоспел к тому самому моменту, как со двора послышался скрип снега. Я отнёс чашки в гостиную и пошёл открывать. Гость подошёл к самому крыльцу, скрип сменился кряхтением деревянных ступенек, и в гармоничную песню дома ворвались гудением гонга три раскатистых удара. Было слышно, как гость переминается за дверью, желая поскорее попасть внутрь. Дверь была прикрыта ветхим деревянным засовом - не от воров, которым неоткуда было здесь взяться, а от ветра, которому ничего не стоило ворваться в дом и затопить его пронизывающей стужей. Я откинул засов в сторону и впустил гостя.
Поначалу мне показалось, что к моему очагу нынче наведался медведь, настолько огромен и широкоплеч был визитёр. Он ступил в сени и сразу занял их целиком, начисто загородив дорогу ветру. Потом скинул рукавицы и, широко улыбнувшись сквозь густую бороду, пожал мне руку, да так, что моя ладонь целиком исчезла в его лапище. На нём была припорошенная снегом шуба из бурого, как шкура медведя, меха. Я решил звать гостя Вендиго.
Он встряхнулся, рассыпав вокруг тучу снежинок и капелек талой воды, вывернулся из своей необъятной, как ствол дуба, шубы и повесил её на крючок. На нём была рубаха, рукава которой были закатаны до локтей - точь-в-точь Вендиго минуту назад бросил колоть дрова на заднем дворе своего дома и пришёл в мой - и я подумал, что он, похоже, сплёл шубу из своей собственной шерсти - настолько густо заросли его руки бурым медвежьим волосом.
Вендиго провёл широкой ладонью по бороде, смахивая налипший снег, отряхнул размашисто выпущенные полы рубахи и вопросительно посмотрел на меня, как бы спрашивая разрешения войти из сеней в дом. Теперь, когда его разглаженная борода, взлохмаченная ранее, не закрывала большую часть лица, а руки не были спрятаны в рукавицах, я увидел, что кожа у него смуглая, даже с бронзовым отливом, не от загара, а по природе, словно были у него в роду индейские предки. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Я проверил, крепко ли закрылся засов на входной двери, и повёл Вендиго в гостиную. Камин пылал, и тёплый воздух комнаты накатился на меня тугой тягучей волной, непривычной после мороза в сенях. Могу представить, каково было моему гостю, прошагавшему невесть сколько по зимней поре - он даже блаженно сощурил глаза, впитывая тепло. Потом он увидел исходящие душистым паром кружки на столе и вовсе разомлел. При нём была поношенная дорожная сумка, и он достал из неё завёрнутые в тряпицу пряники, тут же украсившие скудный стол.
Вендиго подвинул свой стул поближе к камину и, счастливо вздохнув, принялся за чай. Я не замедлил последовать его примеру. Некоторое время мы пили молча, только мерно щёлкал старинный механизм часов над камином. Потом, как водится у добрых путников и добрых хозяев, к числу которых мне бы хотелось принадлежать, между нами завязалась беседа. Несмотря на простоватую внешность, Вендиго показал себя приличным собеседником. Говорил он медленно, размеренно, то и дело прерываясь, чтобы сделать глоток из кружки, и каждое своё слово, казалось, подбирал с особенной вдумчивостью, будто накладывал мазки на полотно.
Он рассказал мне историю о своём путешествии. Он, сын неведомых мне солнечных тёплых земель, с удивлённой улыбкой отзывался о холодной погоде моей страны, скалил свои белые зубы, рассказывая о том, через какие бураны и метели ему пришлось идти. Снег, налипший на его кустистых бровях, таял, сбегая по бронзовой щеке, как слеза, и тогда Вендиго смущённо улыбался и смахивал его твёрдой ладонью. Он с восторгом говорил, каково это, когда иней хрупкими паутинками сковывает худые ветки деревьев, как скрипит под сапогом снег, отдаваясь на весь безмолвный белый свет вокруг, как небо заволакивает роем клубящегося снегопада, и тогда мир сужается до крохотного пространства, в котором только и есть что ты да мириады снежинок. Я слушал его, катая в руках опустевшую кружку, и про себя удивлялся его восторгу, ведь для меня все эти чудеса давно стали привычны. До того красочные и волшебные картины рисовал передо мной Вендиго, что я заново наполнялся угасшим за долгие годы восхищением.
Казалось бы, весь заряд душевной теплоты, всю свою способность любоваться чем бы то ни было Вендиго потратил, расписывая мне прелесть моего собственного дома, но его глаза загорелись, как не горели доселе, когда я спросил его, откуда он родом. Сам тембр его голоса стал иным, он заговорил словно бы нараспев, полуприкрыв глаза, глядя куда-то внутрь своей головы, и белые мерцающие пейзажи моей родины сменились солнечными степями. Он рассказывал мне о солнце, которое, поднимаясь, светит сквозь плетёные стены, дробится на узкие рубиновые полоски и выхватывает из прозрачного воздуха медлительные хороводы пылинок. Он говорил о том, как ветер несётся над землёй, пригибая к земле жёсткие стебли, и приносит с собой терпкие запахи степной растительности и отдалённые голоса птиц. Он старался объяснить мне, как дрожит земля, принося громовой топот бегущего где-то вдалеке стада, и не находил слов, но всё равно перед моими глазами проносились сотни разгорячённых косматых тел с повисшей над ними дымкой душного марева.
Потом глубокий голос Вендиго вновь неуловимо изменился, и в его словах зарокотали барабаны, тягучими волнами звука сотрясающие горячий воздух, полный закатных лучей и дыма костров. Взметнулись к темнеющему небу резные тотемные столбы с цветастыми шапками и ожерельями из перьев, закрутились в сложном стремительном танце бронзовые тела с яркими отблесками пламени на сверкающих от пота боках. Звёзды, которых я неизмеримо давно не видел в снежном своём небе, вспыхнули в безупречно чистой чёрной вышине, и ликующие звуки песнопений и барабанов на многие километры разнеслись в стороны от озарённой багровым заревом костров деревни.
Вендиго умолк, глядя затуманенными глазами, в которых всё ещё плясали языки пламени, в опустевшее нутро своей кружки, и только тут я спохватился, что его бронзовое лицо уже не освещено теми скудными лучиками дневного света, что раньше пробивались сквозь гардины. Я поднял глаза на часы, и в этот самый момент пожилая моя кукушка вынырнула из своего убежища и прокуковала пять раз. Я необычайно остро ощутил, что вокруг вовсе не пахнущий приторными ароматными травами воздух родины Вендиго, а спокойное размеренное тепло моего дома, и что это не исчислимые стада неизвестных мне зверей сотрясают копытами землю вдалеке, а поднявшийся снежный ветер треплет незакреплённые ставни. Вендиго сморгнул и поставил кружку на стол, и я подумал, что он тоже, наверное, не без труда вернулся из своего рассказа.
Я встал из-за стола, чтобы задёрнуть гардины и подбросить в камин дрова, а мой гость шумно задвигался на стуле, потом поднялся, тряхнув бурой бородой, и решительным жестом накинул на плечо лямку своей старой походной сумки. Я лишь подивился могуществу крови, бегущей в жилах этого неутомимого ходока, и не стал упрашивать его переночевать. Грядущая ночь обещала быть тихой, без вьюг и метелей, лишь несколько снежинок лениво кружились у оконного стекла, и дорога просматривалась в чистом, как родниковая вода, воздухе, до самого леса, а над лесом матового сияла искажённая дымкой туч полная луна. Я представил себе, как Вендиго пойдёт в этой кристальной тишине, среди серебрящихся толстых стволов, и подумал, что с моей стороны было бы бестактностью лишать его этой прогулки.
Он снова пожал мне руку шершавой, словно древесная кора, ладонью, облачился в свою исполинскую косматую шубу, улыбнулся сквозь бороду напоследок и вышел вон. Я снова заварил чаю и долго смотрел в окно на удаляющийся тёмный силуэт Вендиго, пока он совсем не затерялся среди деревьев. Мне казалось, что стоит обернуться, и я опять увижу, что он сидит за столом, огромный и добродушный, и половицы чуть слышно скрипят под его весом, а грубоватый голос под аккомпанемент скрипов и шорохов рассказывает мне предание о далёкой солнечной стране, которую, быть может, мне не удастся никогда увидеть. Но я знал, что Вендиго вернётся не скоро, если вообще вернётся. Слишком долгая дорога лежит перед ним, слишком много ему предстоит увидеть и узнать.
Маятник качался себе из стороны в сторону, как, впрочем, и положено порядочному маятнику, мерное тиканье навевало дремоту. Я обнаружил, что сижу в облачно мягких объятиях расшатанного кресла перед камином, и мои отяжелевшие веки не дают открыть глаза. Я тряхнул головой, чтобы не уснуть, и поднялся. Предстояло сделать ещё одно дело, ещё один ритуал, перед тем как пойти спать. Я поднялся с некоторым трудом, взял со стола подсвечник и пошёл вверх по лестнице, поднимая лёгкие фонтанчики пыли из старого ковра. На верхней ступеньке мне пришлось остановиться, чтобы отпереть дверь на второй этаж. Не знаю, зачем я всегда её запираю. Просто где-то во мне живёт ощущение, что никто кроме меня не должен входить сюда. Мой дом всегда открыт для гостей, но эта комната и всё, что в ней происходит, принадлежит мне одному.
Замок щёлкнул, я вошёл и тщательно закрыл за собой дверь. Свечи на письменном столе совсем оплыли, и я потратил несколько минут на то, чтобы найти и зажечь новые. Наконец комната озарилась неуверенным светом от подрагивающих огней. Я достал чернильницу, заново очинил перо, потом вытащил из-за шкафа свиток и расстелил его на столе. Этот свиток был самой большой моей тайной, секретом, который так приятно хранить в душе, у самого сердца, и согреваться от осознания того, что эта тайна есть. Я никогда не рассказывал о нём никому из моих гостей - зачем?
Это была карта. В самом центре её я в незапамятные времена изобразил свой дом - так он выглядит со стороны леса, куда я хожу за дровами. Вот сени, вот каминная труба, а вот за этим крохотным чернильным окном в эту самую минуту сижу я.
Новый рисунок предстояло сделать в нижней левой четверти. Я обмакнул перо в чернильницу и стал вырисовывать контуры далёкой страны, раскинувшейся где-то на юго-западе, где ветер играет стеблями степных растений, где по равнинам пыльными бурями проносятся стада зверей, и где люди с бронзовой кожей и бурыми волосами пляшут ритуальные танцы у костров под звёздным небом.
Скрипело перо, чуть слышно потрескивали огоньки свечей, ветер несмело толкался в закрытое окно. Под моей рукой простирались бесконечные солнечные просторы, и где-то там, наверное, бродил когда-то босиком маленький Вендиго, смотрел на горизонт и, быть может, грезил о снегопаде и скрипе снежного наста.
Я нанёс последний штрих на детальное изображение страны, какой я запомнил её из рассказов Вендиго. Теперь она навсегда останется на этом старом выцветшем свитке, и когда-нибудь через много лет я посмотрю на неё и вспомню сегодняшний вечер. Я перевёл взгляд чуть выше - там раскинулась исполинская песчаная пустыня с пляшущими над дюнами потоками раскалённого воздуха, слепящим белым солнцем и шорохом песка, лавинами сходящего под порывами ветра. Человек с угольно-чёрной кожей и чёрными же глазами, смертельно продрогший на непривычном морозе, когда-то рассказал мне о ней. А совсем в другом конце карты причудливой змеёй извивается побережье бесконечного голубого океана, и воздух тех мест, конечно, свеж и живителен как нигде. Девушка со светлыми волосами и нежной загорелой кожей, путешествовавшая через мою страну, потратила целую ночь, описывая для меня веющий над тёплой водой бриз.
А чуть восточнее побережья на карте белое пятно. Я провёл по чистой бумаге рукой и поморщился. На моей карте слишком много белых пятен. Что бы я увидел, если бы отправился от побережья не на север, где простирается поросшая лесом горная гряда, а на восток? В какие места попал бы, поверни я на ведущей из холмистых предгорий дороге не направо, а налево? Придут ли когда-нибудь ко мне гости из тех краёв, чтобы поведать мне о них?
Что если никто никогда не жил и не был в этих заповедных местах, неизвестных мне, невообразимых, нераскрытых? Неужели моя карта, на которой уже есть столько чужых и одновременно знакомых мне по рассказам путешественников стран, так навсегда и останется неполной? Может ли такое быть, что к моему порогу так никогда и не пожалует ни единый человек, который сможет рассказать мне всё о мире, лежащем за пределами моего снежного закутка?
Я не могу покинуть свой дом. Я слишком сроднился с ним. Я настолько привык слушать его голос, дышать его воздухом, жить им, что не смогу сделать без него и шага. Я уверен, что если на минуту закрыть глаза и прислушаться, я услышу, что дом подстраивает свою скрипучую песню в такт биению моего сердца. Уверенное пламя камина стало для меня солнцем, а хрустальный хоровод снежинок - звёздным небосводом. Что будет со мной и что будет с моим домом, если я уйду? Огонь в камине угаснет, ветер проникнет внутрь и начнёт хозяйничать в покинутых комнатах, вымораживая, изгоняя остатки былого уюта, пока не затихнет, не остановится симфонический оркестр ставней, половиц и стен. Дом умрёт, но останется стоять, как истлевший остов древнего дерева, а я буду где-то за снежной пеленой, за горизонтом, и уже не смогу вдохнуть в него жизнь.
Ослабевшими пальцами я отложил перо в сторону и тревожно прислушался. На чердаке сквозняк выводил растянувшуюся во времени скрипичную ноту необычайной чистоты, и это меня успокоило. Я стал смотреть на огонёк свечи, неподвижно сияющий в полумраке.
Интересно, о чём думал Вендиго, покидая свою родину? Боялся ли он, как я, вернуться и найти безжизненные стены, выглядящие точь-в-точь, как раньше, но утратившие какую-то свою внутреннюю составляющую? Или он действительно грезил о дальних странах, которые никогда раньше не видел, мечтал о волнующих сознание чужих землях и заранее предвкушал возвращение назад, в ставший ещё более родным и уютным дом?
Я представил себе, что было бы, останься все гости, посещавшие меня когда-либо, в своих домах, уступив тому чувству, что сейчас глодало мою душу. Я вообразил, как наши жилища стоят на невообразимо далёких расстояниях друг от друга, и ни единой живой души нет в пустом пространстве между ними, и никакой ценности не имеют разделяющие их земли, ведь никто никогда эти земли не увидит. Я содрогнулся при этой мысли. Не было бы тогда смысла бояться, что остановится песня моего дома, ведь остановился бы весь мир. И я не сидел бы сейчас на верхнем этаже над простым листом бумаги, вместившем в себя целый свет, я бы бессмысленными пустыми глазами таращился на осточертевшие языки пламени и проклинал бесконечный снегопад за мутным окном.
Снизу донеслись глухие возгласы - это моя кукушка вновь пробудилась к жизни. Она прокуковала восемь раз, и я с изумлением понял, что провёл за зарисовкой страны Вендиго целую ночь. Я распахнул ставни, и в мою заветную комнату хлынул необычайно яркий солнечный свет. Искрящийся снегопад ослепил меня.
Я скатал карту, перетянул её верёвкой и вышел на лестницу. Мне совсем не хотелось спать. Бодрый треск трепетавшего в камине огня вызвал на моём лице улыбку. Я снова заварил чаю и встал с кружкой у окна, глядя на присыпанную снегом поленницу, на покрытую инеем конуру и на устремляющуюся вдаль дорогу. Солнце, ярким пятном пробивающееся сквозь слабеющий снегопад, зазывно висело над ней. Я убрал свою драгоценную карту в сумку и некоторое время потратил, собирая необходимые для путешествия мелочи.
Когда я шёл мимо камина к выходу в сени, огонь весело подмигнул мне красным угольком. Я подмигнул ему в ответ. Моя шуба была прохладная, потому что висела в сенях, и приятный холодок, пробежавший по коже, когда я оделся, взбодрил меня. Я отворил дверь, вышел на крыльцо и запер дом. Мороз пощипывал мне лицо, и я улыбнулся ему. Идти по присыпанной лёгким снежком дороге оказалось очень легко.
Выйдя за околицу, я оглянулся. Мой дом отчётливо виднелся в обрамлении падающих снежинок, и я видел струящийся из трубы дымок. Дом был уютный и тёплый как всегда, и я отчего-то знал, что когда я вернусь, камин так же, как и прежде, согреет меня, половицы приветливо скрипнут под моими ногами, а кукушка прокукует мне своё приветствие. Когда-нибудь на своём пути я встречу чей-то очаг и расскажу его хозяину, как замечательно выглядит мой дом со стороны. Я пошёл по дороге вперёд и больше уже не оборачивался. На моей карте ещё столько белых пятен, которые мне предстоит заполнить.