Влюбленный странник подготовил холст, натянул его потуже, загрунтовал, дал ему отдохнуть несколько дней и взялся за работу. Сильной свободной кистью он широко мазал краски, и краски ложились горячими светлыми мазками, такими густыми, сочными, где-то даже спешными, взволнованными и не слишком уверенными, но живыми. О чем мечтал странник? О любви, гармонии, мире, о познании и чувствовании того большого невероятного смысла всех какие только есть вещей. А как ты сможешь проникнуть во все это, если не писать картину? Где-то краска пачкалась, смазывалась, и тогда странник клал новый, верный слой поверх случайной ошибки. Она терялась под толщей масла, становилась совсем незаметной, словно и не было ее, но она была, выживала и нестираемо лежала в глубине холста, как его история. Со временем странник перестал жалеть об ошибках и принимал их, как неизбежность.
Он писал желтые рассыпчатые пустыни, морщинистые волны песков, плавные барханы и светлое-светлое небо, в котором плыло своим чередом Солнце. Потом приходила ночь, становилось зябко, небо синело, тяжелело, кто-то горстями бросал на него зерна звезд, а в земной холодной тьме дрожал лишь слабый костерок возле юрты, к нему жались фигуры и слышалось пение. Пустыня на холсте перетекала прямо в леса - густые, еловые, сосновые и лиственные, с узкими тропами, проходя по которым человек непременно окажется забрызган мелкими каплями недавнего дождя, сыплющимися то и дело с нависших ветвей. Эти лиловые и зеленые леса, оживали зверями и птицами, их голосами, шорохами, и начинали звучать своим особым природным говором. За километрами лесов стволы постепенно редели и потом расступались полями и холмами, промеж которых спешили юркие ручьи и тяжело текли широкие и гордые реки. Железными дорогами сквозь поля стремились поезда, которые одиноких и семейных людей привозили в дома, в города и деревни. В городах было шумно, накурено, но красиво и стремительно. В деревнях цвел покой , влажный от росы, пахнущий молоком, жухлой травой и теплым навозом, говоривший редким криком гуся, кудахтаньем или густым протяжных мычанием... А люди жили разные. Совсем злых было мало, совсем добрых будто бы еще меньше, а большинство и такие, и такие. Влюбленному страннику часто бывало грустно, когда он рисовал людей. У них у всех были такие же холсты и краски, и они так же через всю свою жизнь писали собственные картины, ежесекундно накладывая милиметр штриха. Но большая часть делала это бессознательно, монотонно водя кистью и используя одни только блеклые тона. Обычно для таких людей холст оказывался слишком велик, и они красили лишь один его крошечный кусок, остальное оставляя пустым и отторгнутым. Такие люди как правило жили не хуже и не лучше, но страннику, глядя на них, от чего-то становилось грустно. Ему было душно в их холстах. Еще грустнее и страшнее бывало страннику, когда он видел холсты измазанные сажей, когда видел, как создатели их рвут чужие светлые и мутные и темные картины одну за другой, как затирают яркие цвета серыми, оставляя людям тонким, глубоким только пожухлые осколки их миров. Странник хотел бы не рисовать их вовсе. Он был бы рад избавить других жителей от них, но не мог, потому что, рисуя, он мог создать только себя, остальных же он пытался понять, стремился увидеть и почувствовать их холсты, хотел помочь им, но почти всегда не умел. И все эти люди тоже были странниками, даже если и не ощущали себя такими. Иногда влюбленный странник находил похожих на себя. Точнее все они были очень разными, но все искали, все хотели добра для других людей, а платить готовы были только собой. Они красили широко, ярко и светло и старались проникнуть кистью в самые отдаленные уголки холста. Лица их выглядели усталыми, морщины процарапывали кожу, а под глазами набухали темные мешковатые синяки, но сами глаза горели каким-то безумным волшебным светом, словно бы отражавшим иные миры. С такими людьми странник мог разговаривать часами, шутить и думать и переживать все на свете. Но такие странники всегда разрушали себя, потому что им было очень трудно жить среди других. Странник влюблялся в девушек, и это было то же самое чувство, такое же сильное и поющее, как музыка его картины, как движение кистью, как поиски и стремление к добру. Потом что-то рушилось, музыка становилась тише и странник писал темнее и грустнее. И те в кого он влюблялся, как девушки, так и друзья оставались мазком тихой любви на его холсте и никогда потом не исчезали. Он всех их берёг.
Со временем огромная часть холста оказалась закрашена, и тогда странник стал работать медленнее. Он аккуратно выводил каждую деталь, прорисовывал мелкие черты, тонкими штришками добавлял оттенки, и на это уходило гораздо больше времени. Писать было то грустно, то весело, тяжело, иногда неожиданно легко, но все чувства и мысли странника были глубоки и остры. Так он ощущал полноту собственного холста и радовался тому, что достойно преодолевает всевозможные трудности. От этого страннику казалось, что вне зависимости от итога картина имеет смысл...
Смысл. Все началось со смысла. Вернее, началось все с картины, с первых мазков, но дальше странник спросил у себя - Зачем? Для чего он пишет этот огромный неизвестный холст? Задумался и с каким-то оттенком печали понял, что все в мире будет точно так же и без его картины. Но все же, раз в его тихой пустой комнате не оказалось ничего, кроме холста, наверное нужно было на нем писать. И странник, водя кистью по шершавой ткани, искал свой смысл. Сначала ему казалось, что цель - приблизиться к Богу, и он писал господних ангелов, пышные и величественные убранства храмов и теплый дым свечей. Но потом, видя разорванные холсты, видя холодность мира и равнодушие других, странник перестал верить в участие Бога в земной жизни. Он разорвал бы церкви и свечи, как отчаяние рвало его нутро, но не мог и потому писал грусть подле них. Со временем боль странника утихла, и он решил, что смысл человека в том, чтобы быть счастливым. Тогда странник писал стремление к счастью, он пытался ловить удовольствие в шорохе ветра, прохладном шипении лимонада, в любви многих подруг и в свободе жить по своему. Но от этого ему стало только тоскливее. Тоска плавала по его комнате, шла с ним на прогулку и сидела за его столиком в кафе. Иногда она исчезала, но вскоре являлась вновь, и странник не мог от нее избавиться. Так продолжалось месяцами, и странник понял, что счастья не может быть, потому что грусть обязательно приходит на смену радости. Странник понял, что счастье лишь условный идеал, невозможная Утопия. А реальна одна только жизнь, разделенная разными эмоциями на мгновения, и жизнь эта, в общем-то, не хороша и не дурна. Странник искал смысл в наслаждениях, но быстро заскучал на этой дороге. Смысл в труде нуждался в ином, дополнительном смысле. И не зная, где еще искать его, странник просто вошел в свою картину. Он отправился через пустыню по желтеющим барханам, разбивая тяжелыми башмаками рассылчатые песчаные волны, ноги проваливались в теплую россыпь, а воздух был горячим и прозрачным. Странник шел через леса по мокрым тропинкам, перешагивал через сшибленные бурей стволы и спотыкался о трухлявые влажные пни. Из лесов он выходил в поля, бродил по берегам рек с прохладным ветром, слушал ропот текущей воды и шорохи всякой живности. Затем странник сел в поезд и отправился по городам. Он гулял в них, видел памятники разных времен и культур, и во всех находил что-то восхитительное, даже в далеких и чуждых. Кроме того, он общался с людьми, выпивал в кабаках и думал, но никак не мог найти смысла. Все менялось - цели, устремления и суждения, проходило время, и оставалось только скитание.
Со временем странник понял, что цель жизни, даже если она и есть, не так важна, как путь. Ведь найденный результат - это минута или день или год, а путь к нему - десятилетия. Потом странник с полной ясностью увидел, что высшего смысла нет, как и цели, и быть его не может, но любой смысл изобретает для себя сам человек и это куда как лучше. И уставший от поисков странник сел на холодные камни площади, на которой застало его это понимание. Его взгляд блуждал по фасадам дворцов, скульптурам и ветхим храмам, по которым тяжелой стопой прошло время, а мысли были далеко. Ему было грустно. Странник вспоминал, как шагал в поисках смысла через пустыню, как плутал в лесах и бродил по высоким берегам рек, как ехал в грязных разбитых поездах, выходил на станциях и гулял в кабаках со случайными приятелями. Сколько было таких станций, кабаков, городов на его дороге. Сколько всего он видел и как горели, как искали его острые и яростные глаза, какой восторг был в его душе и как безнадежно высоко забирались мысли и ради чего? Ради того, чтобы понять, что нет никакого высшего смысла, что нет и идеала, о котором писали в книгах? Страннику было грустно. Он бродил глазами по площади, по фасадам дворцов, скульптурам и ветхим храмам, по которым тяжелой стопой прошло время. Все это было следами разных эпох, их вкусов и суждений, многие из них презирали и отталкивались от других, но следы их в итоге оказались рядом, равно стоящие перед странником на городской площади, и в каждом храме, в каждой скульптуре и арке он видел любовь и чудо, которые двигали их создателей. Это была воплощенная любовь, воплощенное стремление к добру, свету и благу людей. И странник, чувствуя это, ощутил и то, что все поиски его были полны этим стремлением к свету, этим добром, которое и есть та же любовь, какую он испытывал к женщинам или к друзьям и какую испытывают художники, создавая произведение. В этой любви он видел и все возможное человеческое счастье и чувствовал, что она и есть главное во всем существовании. Так странник сидел на площади далекого города и знал, что поднявшись, продолжит путь. Идти теперь придется медленнее, смотреть внимательнее, думать осторожнее, но вместе с тем в нем будет гореть все то же чудо любви, которое поможет ему что-то улучшить и кому-то помочь. Очень многие в какой-то момент останавливаются, и тогда их жизнь гаснет, становится бессильной, бесплодной и плоской. Странник же ощущал, что главное - всегда идти, хоть бы и скорость была мала, всегда видеть себя внутри огромного мира, чувствовать полноту и глубину жизни и со всей ответственностью, со всем сознанием проходить путь , помогая другим и тем самым себе. И теперь он понял, что все еще множество раз изменится внутри него, что ему предстоит и тоска, и разочарование, но если стремиться к добру,не надеясь на понимание и поддержку, если видеть большую ценность не в достижении цели или благополучии обыденности, но в достоинстве пути, в любви, оживляющей идущего, то всегда сможешь продолжить движение. И кроме того, нужно уметь видеть и беречь любовь даже в той части путешествия, которая потом закончилась ошибкой - так думал странник.
Начинался день, в домах открывались окна, пахло теплыми булками и завтраком, и мало кто, ощущал себя странником, хотя все, в общем-то, ими были. Влюбленный странник поднялся с камней и решил, что тоже следует перекусить и выкупаться, а уже потом можно снова отправляться в дорогу.
***
В сером снегу плыл холодный и слякотный город. Одинадцатиклассник Валя Маленков, немного подвыпивший у друзей, возвращался домой, с Аэропорта на Сокол. Худые осенние башмаки давно промокли, лицо раскраснелось, но Вале было тепло, может от выпитой водки с соком, а может от быстрого огонька в глазах, который не видел зимнего города, не видел голых деревьев и черных, спящих фонарей, но был отправлен куда-то внутрь и вместе с тем наверх в мутные и почти бездвижные облака. Лицо Вали расплылось в глуповатой мечтательной улыбке, ноги заплетались и чавкали в грязи, но в груди его было тепло и тяжело, как-будто туда положили что-то большое и доброе. Город дремал. А Валя шел домой. Ведь это он придумал влюбленного странника. Это он был странником.