Я проводил Алису до метро. Вышел из куба станции и, пройдя шагов двадцать, понял, что сейчас сблюю. Отошел за какую-то палатку, и меня вырвало на сероватый утоптанный снег. Потом поднял глаза. Я покачивался, опираясь правой рукой на стенку ларька. Мимо сновали какие-то люди, и проносились в ледяном воздухе редкие звуки и крики, неравномерно вплетенные в сонное зарождавшееся утро.
Было утро воскресенья, раннее, тихое и все обелённое легкой снежной дымкой. Я выбрался из укрытия и побрел по мокрой Спортивной. Голова раскалывалась и, склоненная от боли и холода к асфальту, показывала глазам рябившие под ногами брызги слякоти. "Такое вот утро..." - подумал я. Только отошел от метро, и сразу опустело. Убедившись, что одежда и лицо чистые, я зашел в магазин и купил мармеладных червяков. Идти в гостиницу, где ночью была вечеринка, не хотелось. Я пересек улицу и оказался в маленьком сквере. Несколько лавок и жирная, заползшая под снег клумба - вот и весь сквер. Садиться на запорошенные, сырые доски я не решился и просто бродил туда сюда по слякотному коридору - единственной дорожке - разглядывая в грязи следы своих кед и тяжелые отпечатки крупных черных башмаков другого, который тоже был здесь. Он говорил по мобильнику. Мне не хотелось слышать слов, голова упорно гудела. Замерзшие пальцы цепляли мармеладных червяков из пакетика и парами, как на детсадовскую прогулку, отправляли их в рот. Теперь только я вспомнил, что за вчерашний день съел только несколько завтрачных бутербродов. Сразу же выявилась причина моего трагического полуночного опьянения, вылившегося сегодняшним утром в приключение за палаткой. "Вот значит как..." - решил я.
Головная боль стала притухать. Я поднял взгляд от заполонивших все и сползавшихся друг на друга следов и осмотрелся. Мороз легко кольнул лицо, и сквозь льющиеся в полудреме снежинки проступило настоящее беззвучное утро воскресенья. Почти никого - все еще конечно спят. Никаких звуков, ни даже шороха проезжающей машины. Прямо передо мной громоздилась неказистая и серая, завязанная балконами гостиница "Арена". Вокруг были разбросаны ящики кирпичных пятиэтажек, а из-за их вытянутых туловищ выглядывали бледные головы гостинок. Вся эта странная и грустная картина, осыпаемая метелью, приобретала оттенки спокойствия и красоты, казалось бы, совершенно ей не свойственные и не близкие.
И единственным несовершенством этой утренней картины был я. Почему? - спрашивал себя. Потом повышал голос и спрашивал еще раз, строже - Почему я вчера напился? Я ведь знал, что все именно так и случится и все равно пошел... Если бы было весело... - это было не весело, и это не могло быть весело, потому что, когда я попадаю в большие тусовки я теряюсь и нажираюсь, а это не весело. Это никак. - кажется все эти укоризненные мысли произносились для убедительности вслух. - Да, все подростки бухают. Да, олимпиады и подготовка к экзаменам. Но это же, в общем-то, просто отговорки. Вот ты подумай, приятно тебе было вставать с этой едкой колючей болью в башке и сидеть на корточках на балконе, чтобы от холода стало на несколько минут легче. Ладно, Валя, ты не так часто пьешь. По крайней мере, большинство твоих знакомых пьют чаще. В голове вдруг прозвенела мысль, что кто-то молодой давным-давно придумал этот пьяный образ, и теперь он кочует из жизни в жизнь, как нечто само собой разумеющееся. И правда, в это утро никакого другого правдоподобного объяснения мне в голову не приходило.
Снова закололо в висках, и когда отошло, я уже не возвращался к мысли об алкоголе. Теперь я представлял, как лучится весенним блестящим солнцем кухонное окно, и как я вхожу в эту залитую светом маленькую кухню на Соколе. Что бы такое съесть? - задумался я. Мозг перечислил несколько простых блюд, и вдруг осенило - яйца всмятку. Я с мучительной нежностью представил, как разламываю о поднос скорлупу и медленно серебряной ложкой начинаю есть это замечательное яйцо. От наслаждения я даже на секунду прикрыл глаза, и когда мне снова показали зимнюю тишину не моих, не Сокольских домов, удивился и огорчился. Опять я представил эти яйца всмятку, наслаждаясь, подобно Платону, идеей их вкуса, и пообещал себе, что, когда доберусь до дома, съем именно их, именно такие, с их расползающимся оранжеватым желтком и наступающей на ложку, скатерть и руки весной. - Вот бы сейчас весну...
Так вот, медленно, еле двигая ногами и черпая кедами всю мокрую стужу, я бродил в скверике на улице 10-летия октября. Вспомнилось вдруг, как я в метро попал однажды в вагон красивых девушек. Я вообще люблю смотреть на людей в поезде, если конечно не уткнусь в книжку или в карту веток, и, естественно, в первую очередь люблю смотреть на красивых девушек. В общем, вошел я тогда в вагон. Там была одна, такая милая рыжая девчушка, и мне показалось даже, что я ее откуда-то знаю. Просто рассматривал издали, но не пошло, как это делают утренние мужички, еще не утоптанные скучной работой, или извращенцы, а исключительно с эстетической, живописной точки зрения. Я видел на ее от чего-то задумчивом лице очень красивые морщинки, вглядывался в черты. И тут вдруг заметил, что вокруг меня не одна, а множество, россыпь красавиц, и каждая, кто покачивая ножкой, обтянутой зеленовато-серыми колготками, а кто перебежками взглядов, бегло листающих лица и замирающих наконец на моем, зовет исследовать ее, найти в ней причину красоты. И я торопливо разглядывал то одну, то другую, вылавливая образы, черты и каждую случайную необычную мелочь, как поэт ловит ослышку, перековывая ее в рифму. Но самой красивой все же была рыжая. Ее лицо не было банально-милым и бездумным, какие часто встречаются у метрошных девушек, но несло на себе что-то из прожитого и еще живущего в ней. Такого никогда не увидишь за пустым зеркалом обычного лица. Я ехал так две кольцевые станции до Краснопресненской, а дальше все они вышли. За двадцать секунд, неожиданно и незаметно, и растворились в потоке зала. Мне стало скучно. Так умер вагон красивых девушек.
Несколько неуверенных шагов. Реальность. И надо уже идти в гостиницу, как вдруг на тихие волны сыплющихся снежинок, рисовавших в ледяном воздухе музыку утра, обрушилось новое... Бешенство! Что это? Словно обезумевший монах лупит в колокола. Над улицей гремели ноты внезапно раскрывшейся, развернувшейся симфонии. Это дворники разом со всех крыш сбрасывали снег. Белые водопады неслись вниз, пролетая мимо развешенного на балконах белья, и разлетались с грохотом у земли, а в воздухе еще долго качались крошечные пылинки - частицы этой лавины. Пьяный со вчерашнего и, наверно, смешной со стороны я нашел себя внутри громкой музыки нового дня.
Все просыпалось! Все было пробуждением, и я оказался случайным его свидетелем. Я чувствовал, что без вчерашней пьянки, здесь не случилось бы ни меня, ни этой музыки, ни даже самого утра. Я сделал несколько медленных неуверенных шагов. Решил, что надо бы возвращаться в гостиницу. Звенели разбиваясь об асфальт комья снега! Все шумело! Все грохотало и просыпалось! И я, уже открывая дверь, смотрел в наступившее утро воскресенья.