Михаил Гринько не был похож на еврея, а его украинская фамилия тем более притупляла бдительность тех, для кого "чистота породы" являлась самым ценным даром Всевышнего. И для таких Миша считался своим. Такой же солдат, как и многие в роте, - в меру высок, строен; стриженый круглый затылок под завязанной кверху ушанке, напоказ спокойное, хотя и усталое лицо, серое от бессонницы, но со старательно припрятанной тревогой: не дай Бог раскрыться перед товарищами!
Полк наступал по размытым дорогам и липким пахотам юго-восточной Украины. Пехота месила грязь, таскала на плечах оружие и боезапас: тяжелые пулемётные и миномётные вьюки, коробки с патронными лентами, лотки с 82-ух миллиметровыми минами; длинные неуклюжие ПТР-ы, противотанковые и осколочные гранаты, набитые вещмешки, -- в общем, все для боя.
А продвижение на Запад с каждым днём замедлялось и вскоре вовсе застопорилось. Остановились войска.
Начали с ячеек, затем стали отрывать окопчики для стрельбы с колена; далее поступил приказ сооружать траншеи полного профиля и занять жесткую оборону.
Но было уже поздно. Нажим германских соединений нарастал.
Наш потрепанный стрелковый полк с открытыми флангами изготовился к бою на раскисшем поле.
Командир роты, сердитый, издёрганный высоким начальством старший лейтенант, небритый, в помятой, испачканной грязью шинели спрыгнул в полукруглую пулеметную щель. Ротный, касаясь плечом груди Гринько, и притянув к себе солдата за торчащий ворот шинели, угрожающе прохрипел:
-- Ты -- наводчик флангового "Максима", * остался за командира расчёта, значит, ты и несёшь ответственность за стык с левым соседом. А у нас с тем соседом -- никакой связи. Где он, тот самый сосед?! Но стоять вам здесь насмерть! Ни шагу назад! Это приказ! Отвечаешь головой. Ни один Фриц не должен пройти через тебя! Не вздумай драпать! *
Ротный пронзил солдата острым подозрительным взглядом, в котором, однако, всё ещё теплилась надежда. Он повторил угрозу:
-- Драпанёшь -- сам лично тебя расстреляю!
Поспешно ушел ротный куда-то в тыл. Миша уставился на покрытый инеем кожух "Максима", потом повернул пулемёт влево, туда, где должен был находиться соседний полк. А там на много вёрст -- пустынное чёрное поле... Лишь порывистый ветер шуршал в дальних засохших кустах. И на пологой возвышенности, где еще вчера накапливались подразделения противника, и именно оттуда ждали наступления немцев, было тихо. Но если оттуда всё же начнётся атака, то она не будет поддержана танками: по кисельному полю тяжёлые машины не пройдут.
... Прождали день, прошла и ночь. Наступило новое утро.
Неполный расчёт -- всего четыре бойца -- напряжённо всматривался в горизонт. На вражеской стороне -- тишина. Ни шевелений, ни длинных дежурных пулемётных очередей. За всю прошедшую ночь немцы пустили в небо, задёрнутое разбухшими тучами, всего лишь тройку осветительных ракет.
Вася Волков, солидный рязанский парень, снял с округлой головы ушанку, пытаясь прослушать подозрительное безмолвие, уловить хотя бы слабые звуки присутствия немецких солдат: не верилось, что противник вдруг оробел, имея перед собой немногочисленные роты обессиленного полка, который врос в грязь без провианта, имевшего на руках всего треть боекомплекта!
-- Слышь, Мишатка, немец, похоже, испарился. Но не драпанул * же он от нас! Надо бы донести по начальству, что нет противника, -- посоветовал Вася.
-- А где имеешь теперь начальство?! -- вмешался Степан Лозовенко, житель этих краёв, пришедший с боями в родные места -- добрался домой, хотя дом отца и матери был разрушен ещё летом 1941-го прямым попаданием бомбы.
Степан тогда уже находился на службе в Красной армии, а все его близкие погибли под развалинами. Совсем недавно, придя в свое село, солдат Лозовенко узнал от соседей о трагедии семьи.
-- Мы одни в этом болоте! -- обреченно закончил Степан.
-- Гад буду, по делу толкует Стёпа! -- в своей лагерной манере поддержал сослуживца пожилой боец Сокол, недавно призванный в армию после освобождения из тюрьмы за неоднократные квартирные кражи.
-- Начальничек, -- продолжал Сокол, обращаясь к Гринько с уничижительным ехидством, -- не прикажешь ли загнуться мне на этом самом месте?! Я не спешу в рай, даже если ты мне все грехи мои отпустишь! Пойми, начальничек, отсюдова нам всем сматываться пора. Уже те, кто поумней, давно дёру дали!
Миша прислушался. Он надеялся в шорохе западного ветра уловить какие-то обрывки человеческой речи. И немецкие, и наши позиции казались покинутыми. Справа -- ни души, вроде провалились куда-то все сразу -- не засосала же, в самом деле, людей топкая грязь! Но, похоже, остатки полка спешно оставили оборонительный участок. И только "Максим" на отшибе так и остался торчать с задачей обеспечения более не существующего фланга. Но почему же никто не приказал отойти, на новый рубеж?! Забыли пулёмет и 4-рех солдат, не иначе спешно спасаясь от обхода с другого направления!
-- Так что, начальничек, рванем "нах хауз"! -- нагло напирал Сокол.
-- Наша задача стоять здесь до конца, -- неуверенно сказал Гринько, -- приказа на отход мы не получили...
-- Жди, жди, начальник! Все драпанули, а нас бросили на погибель! -- не замолкал Сокол. -- Кому польза от нашей смерти будет?!
-- Уже и бежать некуда, -- упавшим голосом произнес Гринько, -- прислушайся: пушки бьют теперь за нашей спиной километрах в десяти отсюда. Обошли нас немцы.
Все четверо повернули головы назад. И, в самом деле, далеко в нашем тылу глухо ухали орудия.
-- Хана! * -- с досадой произнес Сокол и зачем-то скинул перчатки, обнажив багровые кисти рук. Его пальцы были наколоты синими буквами, по одной букве на каждом пальце. На пальцах левой руки можно было сложить имя "Жора", а на правой -- "Муся". Большие пальцы -- оттопырены, на тыльной стороне левой кисти красовалась скошенная звездочка, а на правой -- зачем-то череп со скрещенными костями -- как на трансформаторной будке.
Миша не мог отвести взгляд от такого недвусмысленного предупреждения, ощутил ледяное прикосновение смерти. Тяжелое предчувствие не раз возникало в последние дни вялого наступления: то неожиданно вспыхивало, то исчезало так же стремительно, когда приходило чудесное спасение от, казалось бы, неминуемой гибели; но такого состояния полной обреченности, как в эти минуты, еще не испытывал. Гринько не допускал ни малейшей возможности оказаться в немецком плену. Для еврея -- это не просто верная смерть, но еще и муки, и нечеловеческое унижения, и издевательства перед казнью.
Сейчас его оглушили оцепенение и тупая отрешенность, а череп и кости на руке солдата Сокола словно загипнотизировали его. Трое его подчинённых что-то взволнованно обсуждали, а Миша слов их не слышал. Только отчаянный выкрик Васи Волкова заставил его вздрогнуть, очнуться.
-- Мишатка, идут!!! Гляди влево -- целый взвод!
Черные фигурки двигались по полю и появились они с левого фланга. Там должен был сидеть сосед, которого так и не удалось обнаружить.
Издали невозможно было определить, чьи солдаты идут: может быть отступали наши?! Но зачем же вдоль фронта?! По-видимому, все же немцы! А вдруг наши?!
Пулеметчики вылезли из своей щели. Очень хотелось верить, что приближаются наши, быть может, сбившаяся от усталости группа красноармейцев, которая уходила от немцев. А если во главе отступавших -- командир, знающий обстановку! Такое ведь случалось -- чего не бывает на фронте...
Между тем ранее размытые силуэты людей обретали более четкие очертания. Стало заметно, что идут они в направлении пулеметной площадки. Видны были движения ног, но странные, корявые, так как приходилось выбираться из гущи болотного джема. Почему их занесло на прошлогоднюю пахоту вязкого чернозема?! Может быть, и в самом деле отходят наши - и нет у них выбора?!
Но вскоре стала угасать и призрачная надежда на встречу со своими. Уже видны стали контуры лиц и автоматы в руках солдат. Немцы!
Гринько спрыгнул в окоп и начал разворачивать "Максим".
-- Не дури, Мишатка, поздно... перебьют нас, как куропаток! -- сказал Волков.
-- Рехнулся, начальничек! -- заорал истеричный Сокол. -- Тебе житуха твоя нипочем, так не губи прежде времени мою! Кому противиться вздумал? Против немца кишка тонка -- не попрёшь!
-- Но я не собираюсь и не могу сдаваться в плен. Лучше уже погибнуть за пулемётом, чем быть расстрелянным фашистами.
-- Мы обречены. Мы не сдаёмся в плен -- нас берут, -- сокрушённо говорил Вася.
А Сокол с едкой насмешкой поинтересовался:
-- А почему ты, начальничек, так боишься плена? Немцы пускают в расход только комиссаров и евреев. Ты, может быть, что-то от нас скрывал?! Постой, что-то припоминаю: последнюю баню перед приходом в это болото! Ты прикрывался, точно девка стыдливая перед мужиками.
-- Заткнись! -- вмешался Степан Лозовенко. -- Ты лучше при себе держи свои придумки. Не вздумай ляпнуть об этом немцам, не то...
Громко переговаривались между собой немецкие солдаты, и окающий гул их голосов вызывал дрожь и скорбное чувство обреченности.
Впереди подразделения шёл офицер. В двадцати шагах от бруствера немцы остановились, а командир в сопровождении своего ординарца подошёл поближе к расчёту, который уже покорно стоял с поднятыми вверх руками. Нарочито опрощая свою немецкую речь в надежде, что так его скорее поймут красноармейцы, офицер с явным самодовольством заговорил:
-- Русс, ком-ком цу унз, ко мине. Ви -- гефангене, плен...плен. Нихт шиссен, нет пу-пу... -- отрицательным движением головы и изгибом указательного пальца офицер заверил, что пленные не будут расстреляны.
Немецкие солдаты были обмундированы в зеленовато-серые шинели, подпоясаны добротными ремнями с массивными металлическими пряжками. 25 пехотинцев, стояли поодаль, изготовили автоматы в боевое положение, развернув их на груди и сжав руками. Офицер в сопровождении высокого худощавого ефрейтора подошел к плененным красноармейцам.
"Гот мит ,унз" , прочел Гринько на пряжке ефрейтора.
Почему немцы так уверены в божьей помощи, в том, что Бог на их стороне?!
Атеист по воспитанию Миша Гринько сейчас не мог вступить в воображаемую дискуссию с Всевышним, существование которого в такой трагический момент можно было и допустить. Но почему Бог не замечает страданий слабых? Кто же еще окажет милосердие страдальцам и кто накажет наглых захватчиков, которые разбой прикрывают именем Бога?!
"Эту немецкую группу мы могли уложить из нашего пулемёта, -- про себя отметил Миша, -- ну, а после что? Может быть правы ребята?!"
... Немцы вели пленных впереди своего растрепанного строя. По пути солдаты подобрали еще несколько мелких групп красноармейцев, которые отбились от своих разбитых частей, остатки которых поспешно отступали. Участок, который вознамерились оборонять, немцы умело обошли, и наш полк вынужден был отступить, потеряв десятки солдат ...
Вечером пленных доставили в частично выгоревшее село, разместили в пустом коровнике, где на цементном полу расстелили охапки прелой соломы. Покормили кое-как жидкой баландой с нашей же кухни, которая досталась немцам в качестве трофея. Выдали по осьмушке землисто-черного хлеба и разрешили отдых.
А на следующее утро повели полевыми дорогами на северо-восток. Шли весь день, а вечером оказались за колючей проволокой, которую уже успели натянуть другие пленные, оказавшиеся в руках немцев раньше этой партии.
Наступление Красной армии на Украине было приостановлено, и немцы весной 1943-го года жаждали реванша за Сталинград. И хотя стратегического перелома противнику не удалось достигнуть, страху он нагнал немало и пленных захватил порядком. Размещали их в полевых лагерях. Спешно возводили деревянные бараки, но строили аккуратно, будто на долгие годы. В 1941-ом году, уверенные в своей скорой и безусловной победе, немцы не церемонились с пленными и расправлялись с ними, дабы те не отягощать их тылы. Теперь же, в 43-тьем, понадобилась рабочая сила и в ближнем, прифронтовом тылу. Пленные копали окопы, ставили заграждения под руководством немецких сапёров.
Возросший наступательный потенциал возрождённой советской армии отрезвил германских стратегов: удержать бы им захваченную территорию!
...Бойцы пулемётного расчёта в бараке держались вместе, как бы продолжая пребывать в своем штатном маленьком подразделении.
Вася Волков, привыкший к деревенским тяготам, к изнурительному колхозному труду, к жизни впроголодь, не испугался и лагерного режима. Он справлялся с тяжелой работой в течение дня, а на ночь укладывался на нары так естественно, будто лучшего ложа никогда и не знал. И спал он, как праведник, полагаясь на судьбу, и потому, вероятно, его не преследовали суеверные кошмары и тревожные приметы. Степан Лозовенко также был неприхотлив. Крепкая украинская натура помогала преодолевать трудности немецкого плена.
Миша Гринько старался тянуться за ними, хотя до войны жил все же немного лучше, чем эти парни. Но то время следовало поскорее позабыть. Главное теперь -- не выдать себя ничем, не выделяться из массы и не настораживать немцев ни речью, ни подозрительным поступком. Беда, если немцы обнаружат в рядах пленённых красноармейцев того, кто по германским "уложениям" должен уничтожаться прямо на поле боя!
Один лишь Сокол не унимался. Ему еще никогда не приходилось работать.
Советский лагерь по сравнению нынешним был раем для воров, на которых работали другие заключенные. Сокол как-то попытался на карикатурном немецком языке объясниться с конвоирами, предлагал свои услуги, надеясь преуспеть и тут. Солдаты его не понимали и, по-видимому, не нуждались в помощи пленного. Грозными окриками конвоиры загнали Сокола в строй, прищелкивая при этом затворами своих карабинов.
-- Не выдержу, здохну за тяжелой тачкой! -- как-то вечером пожаловался Сокол, -- что-то надо придумать и обхитрить "Фрицев".
... Наступило лето и в долгие светлые дни пленных уводили километров за 15, туда, где на высотках сооружались полевые укрепления. В начале августа, натягивая колючую проволоку, Гринько повредил руку. Вскоре рана начала гноиться. Пришлось посетить лагерный медпункт. Немецкий фельдшер обслуживал больных в деревянном домике.
В светлой комнате на стеллажах вдоль тесанных бревенчатых стен были разложены медицинские принадлежности и инструменты, расставлены баночки с различными таблетками, круглые фарфоровые чашечки с мазями, а перевязочный материал в пакетах возвышался солидными кубами. Посреди комнаты стоял операционный стол, а поближе к двери разместились две короткие скамейки. Напротив двери, метрах в трех, на прочном шнуре висела накрахмаленная простынь, отделившая от приемной "кабинет" фельдшера.
Хмурый медик в наглаженном белом халате осмотрел рану Гринько, затем, протерев тонким платочком очки, еще раз обследовал рваный порез, ощупал распухшую кисть и произнёс несколько слов, которые тут же перевел наш пленный красноармеец, бывший учитель немецкого языка. В лагере его знали многие, так как часто обращались к нему с различными просьбами. Бывший учитель всем сочувствовал, но помочь, конечно, не мог ничем. И сейчас он близоруко посмотрел на поврежденную руку пленного, сердобольно покачал головой и только вздохнул.
Мише оказали помощь и освободили от работ на четыре дня. Он был рад такому неслыханному везению, а его бывшие подчинённые по пулемётному расчёту не скрывали искренней зависти к его удаче.
А через три дня Сокол пришел с работы с пораненной рукой. Он намеренно рассек себе кисть колючкой, но сделал это чересчур аккуратно, боясь излишней боли и страданий. Случайно Гринько и Сокол оказались в приёмной у фельдшера в одно и то же время. По каким-то своим делам там же находился офицер в форме СС. Скучающей походкой, поскрипывая сапогами с глянцевыми голенищами, прохаживался СС-овец вдоль стеллажей, вероятно, к чему-то присматриваясь. То ли спирт искал, то ли таблетками интересовался.
Фельдшер не обращал на офицера никакого внимания: был занят своим обычным делом. Сокол получил необходимую помощь и напутствие соблюдать осторожность на работе.
-- Не могу работать с пораненной рукой, нуждаюсь в освобождении хотя бы дня на три-четыре.
Переводчик сказал пленному, что фельдшер не освобождает от работ с таким незначительным повреждением, а свою дневную норму он сделает и с повязкой. Сокол не мог сдержать возмущения: к чему же вся эта боль и риск, если снова придется вкалывать, и выбиваться из сил?!
-- Как это с травмой работать, арбайтен?! -- гремел Сокол. -- Чем я хуже этого юда?! -- кивнул он головой в сторону Гринько, который сидел на табурете перед фельдшером, -- ему, юду, можно! Отвалили целых четыре дня, а зажило всего за три. Почему же христианину, мне, надо арбайтен, а юде - нет?! Где это принято, чтоб христианин стоял ниже еврея?! От немцев я такого не ожидал!
Гринько весь сжался. Холодок страха сдавил грудь. Случилось то, чего он опасался всё время, что беспокоило и днём, и ночью - во сне.
Переводчик растерянно потупился, но вынуждён был перевести слова пленного: ведь роковое обвинение -- "юде" прозвучало очень чётко, как громкий выстрел над головой. Крамольное обвинение -- "Юде" не прошло мимо СС-овского тренированного уха. Офицер резко повернулся на своих скрипучих каблуках, впился хищным взглядом в еврея и с какой-то сатанинской ухмылкой переспросил:
-- Юде? -- он подошел вплотную и ткнул свой длинный указательный палец в лоб Гринько. -- Ти есть юде?
И без переводчика Гринько все понял. Встал, вытянулся во весь рост и сказал:
-- Да, я еврей. Можете расстрелять, но разглядывать меня, как животное, не дам!
-- Офицер, не дослушав переводчика, коротко распорядился:
-- Эршиссен!
Сокол злорадно усмехнулся, рассчитывал на похвалу и поощрение, но СС-овец не удостоил его внимания, а фельдшер посмотрел с нескрываемой неприязнью. Ему, фельдшеру, предстояло исполнить приказание, так как офицер почему-то не собирался прибегнуть к спецслужбе лагеря. Пришлось вызвать санитара. Худой сорокалетний немец в мешковатом мундире доложил о своем прибытии и, выслушав фельдшера, побледнел, согнул голову, будто его неожиданно ударили сзади. Он засеменил к выходу и через несколько минут вернулся с карабином на плече. Обращаясь к Гринько, произнес едва слышно:
-- Ком...
Лагерь покинули через главные ворота, охраняемые двумя автоматчиками.
Начальник поста прочёл записку фельдшера, кому-то позвонил и затем велел открыть узенькую калитку. Санитар вёл пленного по грунтовой дороге, которая за оградой чуть заметно поднималась вверх. Далее, сужаясь, дорога поворачивала вправо, прячась за гребень высоты. Вокруг -- гряда холмов, балок и небольших лощинок. Августовские сумерки только стали сгущаться. Двигались на запад. Немец молча ступал позади, а Гринько, заложив руки за спину, передвигался совершенно машинально: вела сперва дорога, затем -- уже просто тропа, узкая, укатанная и отдающая тепло, накопленное за день.
Миша старался держать голову прямо, вглядывался в розовато-бронзовую полосу над дальней рощей. Слева начало проступать серое пятно, увеличиваясь и растягиваясь в длину. Гринько завершал свой недолгий путь на земле. Как только за горизонтом ляжет густая тень и начнёт чернеть вечернее небо, оборвётся жизнь Миши. За спиной немец с винтовкой, он обязан исполнить категорический приказ офицера и убить того, кому и в плену находиться запрещено германскими законами: "недочеловек" должен быть беспощадно уничтожен!
Как-то странно вёл себя Гринько: вначале почему-то отстраненно воспринимал то, что происходит -- будто не его вели по дороге к месту казни. Он как бы со стороны наблюдал чужую трагедию, как это бывало на киноэкране, когда показывали кадры из довоенных фильмов о гражданской войне.
Гринько шел в разношенных сапогах, в потёртых армейских бриджах и треснутой в локтях гимнастерке. "Нет, не кого-то постороннего ведут под дулом карабина, а меня, Меня!" -- молнией пронзило мозг. И как-то сразу обрывки детских воспоминаний прервали плескание отстраненной мысли.
Мелькали города, дома, дороги... Бесконечно близкие люди, добрая улыбка матери и теплый взгляд отца; полное любви и восхищения лицо младшей сестренки, а также скорбные, непроницаемые глаза старшего брата, от которого не было вестей с самого начала войны. Он служил где-то под городом Слоним, там, где немцы нанесли самый страшный рассекающий удар. Вероятно, пропал, бедный, сразу же. Если не погиб в бою, то расстреляли его фашисты как еврея. Вот и Миша прощается с миром, в котором он прожил всего неполных 19 лет и познал немного светлых и радостных дней. Но сейчас даже каждая ничем не примечательная минута мирного времени представлялась Мише счастливой. Вот солнечное лето 1936-го года. Мише исполнилось 12. Веселые игры на лужайке, свечой метнулся над головами футбольный мяч, а босоногие загорелые ребята, сбивая друг друга, падая и раздирая коленки, стараются не дать надутому кожаному шару коснуться облысевшей полянки. Так и хочется головой вогнать мяч в ворота соперника. Разбитые носы, окровавленные губы... А одеты как?! Латаные штаны, рваные рубашки. Теперь и это кажется истинным и утерянным навеки счастьем бытия.
C приходом теплых дней в конце весны, когда густо зеленеет на пришкольном участке трава, она на ощупь кажется шелковистой; ребята убегают из душных классных комнат, прислушиваются к тихому журчанию ручейка у крохотной запруды. Пробив себе песчаное ложе, ручей неспешно огибает шеренгу ветвистых клёнов и вливается в мелкую речушку, которую на спор ребята перепрыгивают с разбега. Многие с запасом одолевают препятствие, но некоторые под хохот товарищей плюхаются в воду и смущённо выбираются на берег.
... Продолжали путь медленно, похоронным шагом, как и принято приближаться к кладбищу. А оно, дикое прибежище без крестов и могильных знаков, располагалось на возвышенности, зажатой с боков двумя балками. Всегда готова впрок глубокая яма, куда каждое утро сбрасывают тела так и не проснувшихся и охолодевших за ночь пленных, которые надорвались на каторжной работе.
... А серое пятно на западе расширялось, наползая на угасающий край неба. Гринько почувствовал озноб, волной обжегший спину и плечи. Совершенно прошло оцепенение... Ещё острей испытал предсмертную тоску и про себя отсчитывал последние минуты. Не увидеть ему больше солнце: для него оно закатилось в последний раз. Миша начал задыхаться, заколотилось сердце. Ещё 100 шагов пути, а там -- яма. За 2-3 дня она превратится в братскую могилу, доверху забитую телами умерших и расстрелянных в плену красноармейцев. А ему, Мише, придётся лежать внизу под многопудовой холодной тяжестью десятков новых тел. Сейчас он уже весь находился во власти всепоглощающего инстинкта самосохранения. Миша остался один на один со смертью: уже не существовало никого из родных и близких ему людей. Только судорожное биение уходящей жизни ещё связывало его с этим миром. А ещё через минуту прошёл животный страх, снова -- апатия, отупение, которое поможет ему покорно принять насильственную смерть.
-- Хальт! -- услышал он за спиной.
Остановился у края глубокой и длинной ямы, поперёк которой могло поместиться человеческое тело.
"Только бы не испытать боли, когда пуля пробьет затылок. Не промахнулся бы санитар! Сумеет ли он сразу поразить меня наповал?!"
Миша сжался в ожидании выстрела. Услышит ли хлопок перед смертью? Может быть, и услышит, но всего на короткий миг, и этот последний земной звук оборвется вместе с завершающим ударом сердца...
Миша пригнул голову и увидел дно ямы. Нет, он в этой могиле будет не первый: там уже покоилось припорошенное глиной чье-то тело. Одно плечо выпирало над спиной, словно умерший пытался в последний миг защититься рукой. Значит, и того казнили за какое-то нарушение железного немецкого порядка.
Миша зачем-то сдвинулся на два шага влево: не хотел валиться на тело красноармейца, может быть, упадет рядом. Когда все будет закончено, он уже не почувствует ничего...
"Что же тянет санитар?! Зачем так долго он готовится?!"
Каждая минута теперь была ему в тягость. Миша украдкой глянул через плечо. Солдат опустил винтовку на землю, зажав затыльник приклада двумя жесткими каблуками крепких германских сапог, а в руках он держал портсигар, собираясь, по-видимому, достать оттуда сигарету.
Слева в 30-ти метрах от ямы -- овраг. "Бежать!" -- молнией проскочило решение, и фатальная покорность сменилась энергичной решимостью.
Рванулся резко, уверенно. Спасение совсем рядом! С рваного края оврага спрыгнул на какой-то выступ и затем кубарем скатился вниз. Встал на ноги, побежал. Подальше бы и побыстрей! Пусть уж лучше тут упасть, чем валиться в ту глинистую яму! Ждал выстрела в спину, но лишь через минуту донёсся сверху винтовочный хлопок и затем -- еще один. Протяжный, стонущий свист эхом отозвался в овраге и затих. Куда целил санитар? А может тот и вовсе не умел стрелять или опасался переступить грань, которая отделяла обыкновенного санитара от палача?
Гринько продолжал бежать. Ноги несли его всё дальше и дальше, пока он не свалился без сил.
Овраг мельчал, переходя в узкую балку меж двумя высотами. Наступила ночь. Пока Миша убегал подальше от той жуткой ямы, его подгонял неистребимый природный инстинкт, а теперь пора было решить, как быть дальше.
Куда идти, чтобы попасть к своим? К земле его пригибала усталость. Всё острей ощущалась боль в правом боку, подступала тошнота, а в голове -- туман. Невозможно сосредоточиться. Без мыслей и желаний он долго лежал неподвижно. Потом присел на круглую кочку, осмотрелся, силясь в темноте разглядеть что-либо. Над балкой -- дорожка звездного неба. Надо было выйти на простор и повернуть на восток, обходя лагерь. Придётся идти только ночами. Но как одному, без оружия и еды добраться к передовой, к своим? Как водится, вблизи линии фронта рыщут полицаи и немецкая полевая жандармерия. На всём пути его будут подстерегать засады и гибель, но оказаться снова в плену - это хуже смерти!
... Гринько двигался тропками и полевыми дорогами, пугливо прислушиваясь к малейшему степному шороху. Он обходил населённые пункты, остерегаясь полицейских постов. К рассвету забрёл в кукурузную посадку. Удача нежданная! Миша сорвал едва поспевший початок, обгрыз глубоко - остался тонкий кусочек кочана. Запах водянистой пшёнки опьянял. Хотелось ещё и ещё поглощать пахучие зёрна, набивать желудок до тех пор, пока сладкая тяжесть насыщения не разольётся по всему животу. Но Миша понимал, что всё может закончиться для него печально. Не миновать после лагерного полуголодного рациона и изнурительной ночи острого кишечного расстройства. И кто знает, какие возможны последствия, как всё для него обернётся? Не хватало ещё в муках скончаться тут, в кукурузных зарослях!
Миша нарвал охапку высохших длинных листьев и соорудил себе постель. Перед тем, как улечься, он ощупал свою пораненную руку, которую лагерный фельдшер успел перевязать. Марлевый бинт был перепачкан землёй и глиной. Пришлось его снять и выбросить. Удивительное исцеление! Пережитый страх и затем немыслимое бегство от насильственной смерти сработали лучше всяких мазей и медицинских процедур. Исчезла отечность ладони и запястья, рану почти затянуло. Миша вскоре уснул и проспал весь день.
... Когда стемнело, Гринько продолжил путь. Уже под утро услышал знакомый рокот нашего "Кукурузника". Вскоре раздалось несколько разрывов небольших бомб. Издали эти разрывы казались слабенькими, совсем нестрашными, но это были наши бомбы! Сомнений нет: фронт где-то за несколько десятков километров.
Рассветало. Впереди полевая дорога обрывалась водорослями заболоченной речки. К берегу нельзя было добраться. Миша повернул влево и прошёл вдоль камышей километра два. Почувствовав под ногами твёрдый грунт, он спустился к воде, пропахшей сероводородом. Гринько разулся, закатал до колен брюки и вошел в протухшую речку. Густая липкая тина затрудняла движение. Руки он держал над головой, оберегая изношенные кирзовые сапоги. Выбрался из всасывающей грязи на противоположный берег, присел на более или менее сухую кочку. Надо было немного отдохнуть, обсушиться и потом пройти хотя бы еще километров пять в сторону фронта.
Неожиданно громыхнуло тяжелое орудие, как будто слева, в нескольких километрах отсюда. Радость и трепетная тревога сплелись в одном чувстве надежды и подсознательного страха ожидания встречи со своими же красноармейцами. Как примут строгие и недоверчивые начальники?
Ещё раскатывалось эхо орудийного выстрела, когда раздался лай овчарки.
На стерне, подсвеченной выплывающим из-за горизонта солнцем, Гринько увидел двоих немецких жандармов в полевых мундирах. На массивных головах - каски; у каждого - металлическая пластина в виде лунного серпа - под основанием шеи. Оба будто "сделаны" в одной скульптурной мастерской. Оба - высокого роста, плечистые и страшные в своей полицейской ипостаси. Жандармы спускались к речке, а овчарка была спущена с поводка.
Миша наскоро спрятал сапоги в прибрежных камышах и отступил на несколько шагов к воде. Собака бешено рванулась, понеслась наискосок, и Миша решил, что его обнаружили.
В прыжке вскинуты вверх мощные передние лапы овчарки. В них хищная сила, буйная энергия. Достаточно одного толчка, чтобы сбить и опрокинуть наземь и крепкого мужика -- не то, что измождённого беглого пленника! Миша пригнулся, готовясь нырнуть в водоросли, как только приблизится разъяренный пёс: лишь бы не увидеть занесённые над своей грудью страшные лапы, не испытать острого укола клыков. Но пегая овчарка пронеслась мимо и побежала вдоль берега вправо. И только тогда Гринько заметил босого бойца, который тщетно пытался уйти от погони.
Красноармеец бежал тяжело, спотыкаясь и заметно пошатываясь. Овчарка высоким прыжком настигла беглеца, повалила, потом победно залаяла, ожидая похвалы своих хозяев. Жандармы не спеша приближались к поверженному бойцу; овчарка отпустила свою жертву только после короткой команды. Красноармеец лежал неподвижно, уткнувшись лицом в стерню. Немцы пинали его сапогами в бок, пытались поднять на ноги, но боец только кряхтел и хрипло подвывал. Один из патрулей, потеряв терпение, опустил винтовку и выстрелил дважды в упор...Жандармы уходили с места казни вразвалку, с гордым чувством исполненного солдатского долга
. Когда патрули со своим свирепым псом скрылись за обратным скатом дальней высотки, Гринько выбрался на берег. Немного обсохнув, он расправил портянки, обмотал оттекшие щиколотки и, обувшись, подошел к убитому красноармейцу. На животе и левом боку лежал мертвый солдат. Чуть подтянув под себя правую ногу, он как бы еще пытался защититься от кованных железными шипами жандармских сапог. В судорожно сведённых пальцах зажаты пучки травинок. Истлевшая гимнастёрка выбилась из-под брезентового ремня, а в прорехах потёртых брюк - желтели худые бёдра. Стриженая голова вжата в землю ударами винтовочных выстрелов.
Гринько повернул бойца на спину. Входные рваные пулевые отверстия над бровью и под левым глазом изувечили лицо солдата, и все же нетрудно было в нем разглядеть мальчишку 25-го года рождения, призванного в армию в апреле-мае 43-го года. Недолго пробыл на передовой боец, а успел познать многое и всё, отпущенное ему судьбой: пережил радость наступления, потом - окружение, позор плена и последнюю надежду на удачный побег из лагеря. Не суждено! И все-таки он умер не за колючей проволокой немецкого концлагеря, а на воле, на стерне недавно скошенной пшеницы.
Миша заметил поблизости мелкую канаву. Он потянул мёртвого бойца за руки. Чувство вины за такое небрежное отношение к погибшему солдату вынуждало спешить и суетиться, будто кто-то посторонний наблюдал за ним укоряющим взглядом. А вокруг -- ни души и только в 15-ти километрах восточнее загадочно гудел фронт. Значит на этом рубеже, где сейчас находился Миша, должны располагаться тыловые части германской армии. Вероятно, они теснились поближе к дорогам, по которым удобнее удирать в случае успешного продвижения Красной армии. А по всем признакам - она наступала.
Миша кое-как поместил тело погибшего в канаве и забросал захоронение комьями земли, которую собирал по берегу речки. Сверху прикрыл двойным слоем камыша. Готова могила павшего солдата! А кто её отыщет потом?!
... Днем идти нельзя было. Миша укрылся в зарослях камыша, отыскав более или менее сухой островок. Уснуть не смог: мучила жажда, тревожили голодные боли в желудке. Миша раздвинул мохнатую зелень, ковшиком сложил ладони и дотянулся к зеленой воде, пропахшей мочевиной; проглотил несколько капель зловонной жидкости, преодолевая брезгливость, как это бывало в детстве, когда приходилось выпивать ненавистное лекарство. Когда стемнело, он покинул своё укрытие. Шёл настороженно-медленно, ориентируясь на редкие орудийные выстрелы. Ночь была ясная, звёздная, как это нередко бывает на Украине в августе. Тонкий серп луны плыл себе бочком в сторонке, как бы не отваживаясь состязаться с яркой красавицей-звездой Вегой. Её чистый голубоватый свет позволял выдерживать направление: звезда все время оставалась справа, чуть позади. Миша шёл упорно, превозмогая слабость и ломившую всё тело тупую боль. Через несколько часов трудного пути по степной целине он увидел четыре вспышки залпа артиллерийской батареи. Подвижный передний край фронта находился уже недалеко. Остался последний рубеж, отделявший немцев от наступающей Красной армии; этот рубеж придётся преодолеть, несмотря на смертельный риск. И если случится... Нет, не хотелось и предполагать, что можно снова оказаться в руках немцев. Пусть уж лучше подстрелят на нейтральной полосе.
Часа в три ночи Миша пересёк шоссе. Грузовики с синими, едва светящимися фарами двигались вдоль фронта с интервалами в 3-5 минут, так что появление пешего на дороге не было замечено военными шоферами. Еще через час Миша подошел к опушке небольшой рощицы, облысевшей и чахлой, как это бывает посреди многовёрстной степи. Услышал громкий беспечный немецкий говор. Миша залег под деревом, прижавшись к выпирающим изгибам корня. Присматривался к очертаниям предметов в редеющей темноте. В 30-ти метрах от себя увидел полевую кухню. По-видимому, какое-то тыловое подразделение обосновалось здесь на ночь. Немецкие солдаты рано завтракали, оживлённо переговаривались; ложки мерно постукивали в алюминиевых котелках. Запах каши, приправленной разогретым маслом, вызвал у Миши легкое головокружение. Ещё острее, чем прежде, он ощутил мучительный голод и едва сдерживаемое желание подойти к кухне и попросить еду, а потом... будь, что будет! Вспомнил рассказ опытного полкового разведчика, участника Сталинградского сражения, тому удавалось в течение двух суток кормиться из румынской полевой кухни. Тогда разведчик Сергей Минаев отбился от своей группы в тылу противника, заблудился и не смог сразу вернуться в своё расположение. Бродил голодный в калмыцкой степи и ночью, пользуясь тем, что был переодет в гражданскую одежду, рискнул подойти к полевой кухне и попросить еды. Повар его накормил, но велел наколоть дров и помочь по хозяйству. Разговаривали жестами, как глухонемые. Вот так Минаев провел два дня в румынском тылу возле полевой кухни. В светлое время отлучался в дальнюю деревеньку на заготовку дров, вместе с тем присматривался и искал пути выхода к переднему краю нашей обороны. Для разведчика всё закончилось благополучно. Миша вспомнил теперь приключение Сергея Минаева, пытаясь себя подбодрить, прежде чем решиться на отчаянный вызов судьбе. Хватило все же ума и выдержки.
Немцы вряд ли допустят такую беспечность, как румыны. Нельзя рисковать!
Примерно через час немецкая полевая кухня покинула рощицу, и тыловики куда-то ушли растянутым строем. Миша поднялся, вышёл на притоптанную площадку -- там позавтракали немецкие солдаты. Опустился на колени, долго поворачивался на одном месте, будто бродячая собачка, принюхиваясь к остаткам пищи.
Удалось обнаружить лишь несколько комочков каши, прилипшей к траве. Животный голод подавил в нём человечье достоинство. Проглотил всё, что хотя бы походило на пищу. Из таинственных глубин опустошенного кишечника к желудку, принявшему зеленую жвачку, прошла какая-то волна, способная втянуть сколько угодно остатков еды, но бережливые и аккуратные немцы оставили немного комочков каши на траве.
Вскоре рассвело. Туманная дымка затянула горизонт. Стояла необычная для прифронтовой полосы тишина. Миша дождался восхода солнца и опустился в какую-то яму. Выглянул. По характеру сооружений, по снарядным и минным воронкам можно было догадаться, что немецкое расположение войск -- рядом. И, в самом деле, Миша вскоре заметил извилистую траншею примерно в полукилометре от своего укрытия. Решил выходить только с наступлением темноты.
В течение дня на переднем крае вспыхивала перестрелка, неожиданно обрывалась, будто по команде сверху, возможно и от усталости солдат или нежелания подвергать себя ненужному риску: другая сторона могла ответить артналётом. Севернее, в 5-ти километрах отсюда, вспыхнул энергичный бой. Часто звучали орудийные выстрелы, доносился приглушённый гул моторов. И так продолжалось до самого вечера. В густеющих сумерках в спешке стали сворачиваться в колонну подразделения, оставлявшие немецкий передний край. Солдаты тянулись к дороге, которая пролегала в двух километрах южнее того укрытия, в котором весь день отсиживался Гринько. Он решился вылезть из своей ямы. Никто его не видел и не интересовался одиноким красноармейцем. Не таясь, Миша направился туда, где по его предположению должны были остановиться советские части. Но как его примут? Как он объяснит своё появление в таком потрепанном виде и к тому же без всяких документов?
Примерно к 9-ти часам вечера вошёл в село, в котором находились наши хозяйственные подразделения. Ржание лошадей, беззлобная солдатская подначка, * густой раскатистый смех, разбавленный цветистыми словечками, свидетельствовали о прекрасном настроении войск, которые успешно наступали на земле Украины.
Миша шёл на запах полевой кухни и вскоре обнаружил её в саду за штакетным забором. Повар в серовато-белой куртке, которая едва прикрывала низ гимнастёрки, нагнулся над тлеющей топкой. В сторонке стоял солдат, пухленький, коротконогий, обутый почему-то в офицерские яловые сапоги.
-- Здорово, славяне, * -- неуверенно поздоровался Гринько из-за штакетника.
-- Здоров, здоров, коли не шутишь! -- отозвался повар, не разгибаясь, а только повернувшись боком к незнакомому красноармейцу.
А пухленький солдат подозрительно уставился на оборванца, презрительно сплюнул через плечо и сквозь зубы, не скрывая своего превосходства, поинтересовался:
-- Откуда приплёлся, из какой ямы вылез?!
-- Ты угадал, солдат: я и в самом деле вылез из ямы. Расскажу после, а пока дайте что-нибудь поесть -- умираю с голоду, -- умолял Гринько.
Захлопнув металлическую дверцу топки, повар распрямился и с жалостью посмотрел на измождённого и оборванного красноармейца.
-- Ну, проходи, проходи ко мне поближе.
Как и большинство возрастных солдат повар был по-отцовски добр и жалел пацанов, которых война сразу сделала взрослыми.
-- Шагни влево пять шагов, там ворота! Что-нибудь тебе на ужин сообразим.
-- Чего ты, батя, торопишься облагодетельствовать бродягу? -- проворчал молодой солдат в офицерских сапогах. -- Сначала бы личность его установил, а потом уже корми. А может он от Фрицев подосланный!
-- Замолкни, Митяй, не суйся, куда не просят и не строй из себя начальника. Я своё дело знаю -- должен солдат кормить. А кто, куда и откудова пришёл, разберутся, кому надо.
Повар достал из ящика передка кусок чёрного хлеба, небольшой кубик сала, очищенную луковицу и протянул всё это Гринько, который подошёл к полевой кухне.
-- Припоздал ты к ужину. Я уже и котёл вымыл, и топка погасла. Ешь! Это я для себя припас, но я сыт.
-- Огромное спасибо, -- радостно проговорил Миша и опустился на землю, прислонился к колесу полевой кухни.
Дрожащими руками разломил пайку и быстро стал поглощать свежий хлеб. Казалось, не бывает ничего более вкусного и ничто так не пахнет, как ржаная корка. Кусочек сала он осторожно облизывал, не решаясь его проглотить целиком.
Съел всё, даже остроты и горечи луковицы не почувствовал. Насытившись, разомлел, не пугала сейчас и собственная судьба: хотелось лишь продлить счастливый час; клонило ко сну.
-- Прилечь бы где-нибудь, -- зевая, произнёс Гринько.
-- Могу порекомендовать хату, -- с готовностью отозвался Митяй, -- пойдём со мной, сведу в одно надёжное место.
-- Не ходи с ним, -- шепнул повар, -- не оберёшься беды.
Но Миша не внял предупреждению: он испытывал после еды подобие лёгкого опьянения, доверчивое благодушие. Кроме того ему всё равно придётся представиться кому-то из начальства. Какая разница: сегодня или завтра?!
Поплёлся Гринько за ушлым солдатом в офицерских яловых сапогах. За какие же такие заслуги салага * удостоился подобного отличия?!
Через три хаты свернули во двор. Во дворе -- дом. У входа в дом стоял часовой с трехлинейкой * у ноги. Митяя даже не окликнул: своим тут был Митяй!
Гринько прошёл тёмные сени и очутился в большой белёной комнате под низким потолком. На стене висела 12-ти линейная керосиновая лампа с протёртым до блеска стеклом, а за большим столом на табурете сидел старший лейтенант в расстегнутой гимнастёрке и без ремня. Напротив, на короткой скамейке, угодливо ёрзал плешивый мужик в холщовой сорочке. На столешнице -- бутыль мутного самогона и два наполненных стакана.
-- Где болтался, Митяй? -- суконным языком дознавался начальник.
-- Возле кухни. И не болтался, а делом был занят. Вот привёл подозрительного человека для дальнейшего допроса и выяснения. Вы, товарищ старший лейтенант, сами меня учили быть наблюдательным и проявлять бдительность, -- самодовольно отчитывался молодой солдат перед полковым уполномоченным контрразведки.
-- Ну, тогда прояви себя уже до конца, -- сказал старший лейтенант, -- тащи свой винторез и доставь задержанного в особый отдел дивизии. Находится в соседнем селе. Мы ещё утром оттуда вышли, ты помнишь хату в Сосновке, где мы три дня стояли? Вот там теперь хозяйничает мой непосредственный начальник, капитан Мясницкий. Он быстро разберется с задержанным. Мясницкий уже 20 шпионов сумел разоблачить, так доставь ему ещё и 21-го!
-- А почему бы вам, товарищ старший лейтенант, не побеседовать с задержанным?
-- Не в форме я сейчас, разве не видишь? И потом нам утром сниматься отсюда. Так что, Митяй, отправляйся в Сосновку сейчас же.
-- Почему я должен вести? -- взмолился солдат. -- Только меня повсюду и всегда находят. Что я, единственный у вас подчинённый, что ли?
-- Не возражай, железный контрразведчик! -- Раздражённо оборвал солдата уполномоченный. -- В следующий раз не проявляй излишнего усердия. Пришелец сам бы нашёл особый отдел дивизии: куда деваться ему?! Но раз привел ты его, то доделай всё до конца! Да, не забудь у Мясницкого взять расписку о том, что ты доставил задержанного. Мне это нужно, а то ты ещё что-нибудь выкинешь!
... Вот так и попался Гринько по простоте душевной. Хотя по зрелому размышлению понимал, что чистилища органов "Смерш" не миновать никому, кто пришёл с немецкой стороны -- пусть даже и бежал из плена. Старший лейтенант, полковой уполномоченный, Мише показался вполне человечным, но был под градусом. А как поведёт себя капитан Мясницкий, которого не жаловал его непосредственный подчинённый, можно лишь гадать.
Особо прыткие армейские контрразведчики невысокого ранга, не имея ни средств, ни возможности обезвредить настоящего гестаповского агента, отрабатывали свои привилегии на войне по рецептам 1937-го года. Может быть, таких было не так уж много, но старались они очень.
... Миша оказался в кабинете-каморке, освещённой трофейными стеариновыми плошками по краям рабочего стола капитана. Мясницкий, если судить по его возрасту, был чекистом старой закваски.
Должно быть, еще не родился тот, кто мог бы усыпить его бдительность, обмануть и выскользнуть из его революционных "объятий".
Среднего роста широкогрудый шатен с подвижными, чуть запавшими глазами он как бы сразу определил дистанцию между собой, следователем, и подозреваемым. Без сомнения для Мясницкого не существовало никаких оттенков: то ли ты заклятый враг, то ли беспредельно преданный патриот. Обыкновенная лояльность -- не в счет! Вероятно, друзей ему приходилось по роду службы встречать не так часто, как "отпетых врагов" советской власти.
Посмотрев на Мясницкого, Миша сразу же приуныл. Испугался пиратского огонька в глазах особиста и окаменевших складок на его плохо выбритом лице.
Капитан предложил Мише сесть, дабы не смотреть на него снизу вверх.
-- Договариваемся сразу, -- начал капитан, -- ты выкладываешь мне всю правду, а я быстренько оформляю тут же дело для военного трибунала дивизии. Ни ты меня не задерживаешь, ни я тебя не мучаю излишними вопросами. Итак, для начала назови себя. Только без обмана и хитрых выкрутасов! Сразу разгадаю!
Капитан слегка хлопнул мясистым кулаком по столу, просто так, для острастки. Перед Мясницким лежал желтый лист бумаги, а в руке он держал наготове простую ученическую ручку с тонким пером 86-го номера. На самом кончике пера повисла чернильная капля. Это почему-то встревожило Мишу: как бы фиолетовая бусинка не сорвалась вниз и не растеклась по бумаге кляксой! Потом нельзя будет разобрать некоторые слова его, Гринько, чистосердечных ответов. Миша поспешил себя назвать:
-- Я - Гринько Михаил Григорьевич, родился 14 июня 1924-го года...
-- Не гони картину: я не стенографист, -- прервал Мясницкий.
Пришлось теперь Мише следить за движением руки капитана: нельзя было раздражать начальника несвоевременной информацией о себе! Не мог оторвать взгляд от золотистого пушка, укрывающего жилы широкой кисти капитана Мясницкого.
"И зачем у этого мясника такой нежный волос на руках? По фамилии -- потомственный забойщик скота. Как же оказался в ЧК? Работал бы себе на бойне, не случись революция. Потянуло мясника в политику. Показалось лучше и чище, чем возиться с быками и пачкаться кровью забитых животных!"
-- Ну, вот я записал, -- сообщил капитан, не скрывая свою ехидную улыбку.
Уставился на Гринько недоверчивыми апельсиновыми глазами и спросил:
-- А где же бумаги, подтверждающие твои показания? Где твоя красноармейская книжка? Может быть, ты присочинил и фамилию свою, и сообщил мне данные уже несуществующего порядочного и честного человека! Мы всё это проверим, и не завидую тебе, если соврал!
-- У меня нет никаких документов, -- сказал Миша, -- я убежал из-под расстрела. Рисковал, чуть не умер от голода. Чудом добрался к своим, а свои мне не хотят поверить, просто не доверяют. Я же бежал из немецкого плена!
-- А ты надеялся, что встретят тебя с оркестром и почётным караулом, как героя?! Мы своё дело знаем! А от тебя только требуется одно: выкладывать всю правду. Так что -- валяй!
Миша рассказывал долго и подробно о своих мытарствах за полгода плена.
Начальник Особого отдела дивизии (особист), глухой к чужому горю, ничего не записывал на официальном линеенном листе, а только делал какие-то заметки в своём блокноте, вероятно, заготовляя "шпильки" для ведения допроса в выбранном им направлении.
Когда Миша замолк, и в душе его забрезжила слабая надежда на понимание, Мясницкий многозначительно изрёк:
-- Нам хорошо известен лагерь, в котором ты пребывал.
-- Так что же из этого следует? -- машинально спросил Миша.
-- Знаем слишком хорошо. Это Еленовский полевой центр по подготовке диверсантов, которых засылали потом к нам в полки. У нас в том лагере свои люди имеются. У меня к тебе доверия нет. Раз ты оказался в плену, значит -- уже преступник! Ты нарушил Устав Красной армии: наш боец никогда в плен не должен сдаваться, а биться до конца и насмерть!
-- Я не сдавался в плен. Нам зашли с тыла и фланга, -- пытался объяснить Миша, -- полк отошёл, мы приказ на отход не получили. Наоборот, командир роты велел оставаться на позиции до конца. Немцы появились неожиданно с восточной стороны, а не с западной, откуда мы их ждали.
-- Надо было застрелиться, а не попадать в плен! -- отрезал капитан.
-- И чем же я мог застрелиться? Пистолета и автомата у меня не было, а из пулемета "Максим" -- невозможно, -- вяло оправдывался Гринько, -- кроме того, я не понимаю, почему надо стреляться?! Вот я из плена бежал и могу еще повоевать пулемётчиком. А если бы застрелился?
-- Не умничай. Всё, что наговорил о своём пленении, брехня! -- подвёл итог капитан Мясницкий.
-- Я рассказал всю правду! -- не сдержался Миша и повысил голос.
-- Сволочь ты! -- вскипел капитан.
Возможно, то был гнев нарочитый, всего лишь психологический ход, рассчитанный на испуг подследственного. А что ещё было в запасе у невежественного уполномоченного "Смерш", которого учили только обвинять и подозревать?! У него не было никаких доказательств вины бывшего военнопленного, ни одного свидетеля обвинения и не существовало самого преступления. Неумелые и недалекие работники всегда боятся оказаться в дураках, и потому просто никому не верят: уменьшают тем самым вероятность просчёта.
-- Сволочь ты и фашистский прихвостень! -- продолжал греметь Мясницкий. -- Страна истекает кровью, на учете каждый воин, а ты... ты сотрудничал с врагом, да ещё с заклятым врагом своего народа. Как ещё земля тебя носит?!
-- Если бы это было так, я бы и сам не желал дальше жить, умер бы от презрения к самому себе. Но это всё -- злостная выдумка. Не понимаю, зачем только это вам нужно?! Я с врагами не сотрудничал. Меня вели на расстрел, а я сделал, казалось, совершенно невозможное и вернулся к своим, чтобы воевать против фашистов. Меня могли расстрелять как еврея.
-- Лучше бы тебя шлёпнули, падло! *
-- Но я ещё могу повоевать против врага, -- настаивал Гринько.
-- Кому ты нужен, пленник?! -- не унимался капитан.
-- Родине нужен, -- ответил Миша, -- вы же сами говорили, что каждый воин на учёте, а я видел в тыловых подразделениях массу солдат, которые могли бы пополнить передовую!
-- А это совершенно тебя не касается.
-- Может быть, но я просто хочу воевать, а не отираться в тылах, -- сказал Миша.
-- Кто тебе доверит пулемёт, фашистский агент! -- продолжал гнуть свою линию капитан.
-- Какое вы имеете право называть меня фашистским агентом? -- уже не мог скрыть свое возмущение Миша. -- Я честно воевал. Мой старший брат погиб в начале войны, в 41-ом году на белорусской земле. Мои родители и сестра эвакуировались на Урал и работают на оборону; все мои двоюродные братья -- на войне и после всего я ещё - фашистский агент?!
-- Да, фашистский агент! -- хлёстко повторил Мясницкий.
Едва сдерживал себя Миша. Захотелось спросить уполномоченного: "Так кто же вы в таком случае?", но страх оказался сильнее возмущения, и он пробурчал только что-то неразборчивое.
Предположив лишь недовольство обвиняемого, капитан ещё сильней разгневался и даже подскочил на своём стуле:
-- Этого шпиона -- в яму немедленно! -- крикнул он так громко, что тот час же прибежал солдат охраны.
... Яма оказалась глубокой, почти двухметровой. Для какой-то надобности её выкопали ещё при немцах. Выбраться из этой западни было сложно, к тому же сверху стоял часовой.
"Конец всем моим мукам, -- сразу же пришла тоскливая мысль, -- то, что не доделали немцы, завершит капитан Мясницкий".
Без шинели, в потрёпанном обмундировании не протянешь долго в сырой яме. Ночи в конце августа уже достаточно прохладные.
После полуночи сменился охранник. Солдат, принявший смену, судя по его голосу и цивильному говору, был из возрастных и, возможно, лишь недавно призван полевым военкоматом при освобождении Украины. Часовой опустил в яму армейское одеяло.
-- Держи, сынок, и прячь от недобрых глаз подальше. Тот, кого я поменял, решил, что я для себя притащил одеяло, чтоб не застыть за два часа. Его обмануть было нетрудно. Моя следующая смена, - уже когда привезут завтрак. Притащу тебе котелок супа. Повар -- мой земляк, не откажет. Горячего покушаешь, может, полегчает.
-- Спасибо тебе, батя, -- был тронут Миша отеческой заботой совершенно чужого человека. И как он оказался в этом мрачном учреждении?!
Миша с вечера, когда угодил в яму, был на ногах. Он боялся даже присесть: уснёшь и застынешь. А теперь он мог себе позволить прилечь. Подвернув под себя пол одеяла, укрылся другой половиной.
Вскоре немного согрелся и свалила его вязкая дремота. Всё перепуталось в мозгу: не отличить явь от сновидения. Снова он видел себя под карабином немецкого солдата, не слышал выстрела, но медленно сполз вниз, на самое дно огромной могилы. И вот он лежит там один, неподвижно, но ощущает холодок, подступающий снизу. Так ведь не должно быть после расстрела! А почему нет рядом того, кто уже лежал до этого на дне? Миша испытывал теперь такую боль, будто его растягивали на дыбе. Он когда-то читал об изощрённых пытках инквизиторов и ему казалось, что теперь это происходит с ним. От холода и боли Миша проснулся. Не сразу сообразил, где находится и что с ним происходит: то ли он еще в расположении немцев, то ли уже - у своих?!
-- Солдат, а солдат, как тебя кличут? -- услышал Миша мягкий голос.
Над ямой склонился охранник, улегшись животом на невысокий бруствер и низко свесив голову.
-- Михаил, Мишей называли меня домашние и в армии -- тоже.
Охранник перешёл частично на родной ему украинский язык:
-- А защо тебе копытан сюды кынув?
-- Это он один знает, -- ответил Миша, -- а ты должен проявить бдительность и не упустить меня, опасного шпиона! Прозеваешь, тогда тебя бросят сюда!.
Гринько встал на ноги, желая размяться и разглядеть возрастного бойца поближе. Заметил казацкие усы, округлые скулы и тёмные широкие брови под армейской, надвинутой на лоб пилоткой.
-- Кабы верил, что ты шпигун, не дал бы тебе одеяла и говорить не стал бы тогда с тобою! -- рассудительно пояснил часовой. -- Не поважаю я Мясницкого: поганый чоловик. Похож на зализный трактор: прёт по живому, режет, корожит и может ненароком задавить насмерть. Меня зовут Дмитро Митрофанович Колесниченко. Я родом из этих мест.
-- Попав я в окружение в 41-ому роци. Прыйшлося податься до свого села. Колы прыйшлы красноармийци, мене сталы допрашивать. Оцей копытан Мясницкий зи мной довго балакав. Не знаю чому, но я понравывся копытану. Може тому, що добре чоботы тачаю? Не знаю. Удобна я для нього людына. А тебе остерегаться треба: що може вин выкинуть, чума його знае.
-- А я Мясницкому никак не понравился! -- отметил Миша. -- С вас, Дмитро Митрофанович, что он взять может? Под шпиона он вас не подведёт, что попали в окружение и находились в оккупации, так не один же вы такой. В этом обвинить, так надо десятки тысяч в штрафные роты отправить. Такого количества штрафных рот у нас просто нет. Вот и не стал уполномоченный вас донимать. А с меня он требует признания, что я заброшен немцами, а не бежал из плена из-под расстрела. Не хотел я на себя наговаривать, так решил меня капитан в этой яме поучить уму-разуму, а может -- и просто сгноить.
Охранник снова перешёл на русский язык. А чаще всего жители восточных областей Украины пользовались какой-то суррогатной речью.
-- Не робей, Михайло! Как говаривали наши деды: живы будем -- не помрём! -- по-своему попытался утешить солдат арестанта.
Колесниченко возвратился к своим обязанностям часового, а Гринько снова прилёг и тот час же уснул. Он будто наяву увидел двух жандармов с овчаркой и убегающего молодого красноармейца. Взбешённый пёс настиг беглеца, вскочил на спину своей жертве и стал своими острыми клыками остервенело вырывать куски окропленного кровью мяса. Несчастный стонал, над ним стояли немцы и наставительно, в два голоса (и почему-то по-русски?) поучали:
-- Получай за побег! Разве от немцев можно скрыться?! Недопустимо нарушать заведённый порядок! Это тебе - не российская расхлябанность!
А закончили своё нравоучение уже по-немецки:
-- Орднунг!
... Утром Дмитро Митрофанович опустил в яму котелок с жиденьким супом из горохового концентрата и приличный кусок хлеба. Миша ел без всякого аппетита: его знобило и чувствовал он себя скверно. Жидкое он все же допил, а часть хлеба разломил на два куска и спрятал в карманах брюк.
Колесниченко подождал, пока освободится котелок, затем снова отлучился на кухню, вовсе не беспокоясь, что сбежит арестант без присмотра. Минут через 20 Дмитро Митрофанович принёс горячего и сладкого чая. Миша выпил чай, поблагодарил сердечного часового и завернулся в одеяло. Но недолго ему позволили отдыхать. Дмитро Митрофанович опустил в яму ремень и сказал:
-- Вылезай, копытан вызывает.
С помощью вестового Колесниченко подхватил Мишу. Он крепко ухватился за ремень, и ему удалось благополучно покинуть яму.
Мясницкий радостно приветствовал Гринько, будто расстались они вчера по-дружески. Уполномоченный благодушно улыбался, потирал ладони в предвкушении ответной благосклонности со стороны Гринько. Ангельским голосом он с подчёркнутой торжественностью сообщил:
-- Вот какое решение я принял: ты - ещё зелёный мальчишка. Ошибку в таком возрасте допустить нетрудно. Конечно, существовал способ избежать пленения. Можно было и без оружия кинуться на немецких солдат, зубами рвать, тогда бы они тебя пристрелили. Это лучше, чем позорный плен! Но все это -- детали -- и в прошлом. Я лишь напомнил об этом, чтобы показать, что всегда существует выход -- даже в безвыходной ситуации. Красной армии ты ещё навредить не успел. На то существуем мы, "Смерш" *, чтобы не допустить угрозы для своих войск, даже отдалённую опасность мы предупреждаем! Я даю тебе возможность искупить свою вину, но ты должен выполнить мою просьбу.
Гринько слушал рассеянно: не верил словам Мясницкого и разглядел его иезуитскую ухмылку благоволения.
-- Договорились? -- заискивающе смотрел в глаза подследственного капитан.
-- Не знаю, какую услугу я мог бы вам оказать, сидя в той яме?
-- Из ямы вытащим -- всё в наших руках! А помочь ты можешь нам во многом. Кругом -- вражеская агентура! -- пафосно зазвучал голос уполномоченного. -- Наше оружие -- бдительность и ещё раз бдительность, как учит нас гениальный вождь, Верховный Главнокомандующий товарищ Сталин. Вот и делай из всего этого правильный вывод; а решение наше одно: настроения наших солдат мы должны знать и постоянно контролировать. Тебе только надо будет прислушиваться в оба уха и сообщать о нездоровых разговорах. В каждом батальоне есть работник нашего ведомства. Присвоим тебе кличку, явишься к батальонному уполномоченному, да так, чтобы никто не мог за тобой проследить. Дальше будешь поступать по его указаниям. Ну, обозначу я тебя под псевдонимом "Пришелец". Ты сейчас подпишешь обязательство о неразглашении и сотрудничестве с органами "Смерш". Подпишешь, и твоё дело будет прекращено.
-- Я ничего подписывать не стану. Это -- не моё дело. Я пулемётчик и должен вести огонь по противнику. А по-вашему выходит что-то непонятное для меня.
Миша пытался объясниться с капитаном с высоты порядочности: