Prima che incontro alla festosa fronte I lugubri suoi lampi il ver baleni.
1.1.
В старой заброшенной часовне было очень тихо. Шум с фермы едва проникал сквозь закрытую дверь - где-то вдали кричали на быков в низине, вечной жалобой раздавался лай старого цепного пса, Филомена ругала на кухне маленького бледного подкидыша.
Заканчивался февральский день, лучик света косо падал сквозь щель в стене часовни, освещая бледное лицо в ореоле сияния, парящее на сумрачном фоне сопрестолия, словно водяная лилия на листке. Это было лицо Святого Франциска Ассизского - впалое опустошенное лицо, озаренное экстазом страдания, кажется, служившее отражением не страданиям Христа, у ног которого преклонил колени святой, а безмолвной боли всех раздавленных бедняков земли.
Когда маленький Одо Вальсекка - единственный, кто часто ходил в эту часовню - стал жертвой издевок со стороны жены фермера, называвшей его сопляком-попрошайкой, или когда у него звенело в ушах от тяжелой оплеухи фермерского сына, он находил в этом исполненном страдания лице некое меланхолическое родство, но поскольку в его жилах тоже текла воинственная кровь, и он поддерживал мать против жестоких пьемонтцев маркиза ди Доннацци, бывало у него и настроение, когда он поворачивался к кряжистому Святому Георгию в золотых доспехах, чей облик проступал сквозь грязь и пыль противоположной стены.
Часовня Понтесордо была самой чудесной книгой сказок, которую судьба когда-либо раскрывала взору заброшенного и одинокого ребенка. Более четырехсот лет Понтесордо, укрепленное поместье герцогов Пианура, использовалось в качестве фермы, а часовню открывали только на Пасху, когда из города приезжал священник отслужить мессу. Всё остальное время часовня стояла заброшенной, на узких оконцах висели занавески паутины, пыль въелась в изображения морских божеств и акантовые волюты алтаря. Поместье Понтесордо было очень старым.
Крестьяне говорили, что великий колдун Вергилий, живший на Мантуе, как-то раз на год заперся в самой высокой комнате замка для проведения нечестивых изысканий, а другая легенда повествовала о том, что Альда, жена одного из первых правителей Пиануры, бросилась вниз с крепостной стены, чтобы спастись от преследований ужасного Эццелино. Часовня прилегала к этой башне, жена фермера рассказала Одо, что часовня даже древнее, чем башня, и что роспись на стенах сделали первые мученики, прятавшиеся в часовне от гонений со стороны языческих императоров.
По этому вопросу у ребенка возраста Одо, очевидно, не было определенного мнения, тем более что факты, которые сообщала ему Филомена, варьировались в зависимости от времени года или ее настроения, так что в те дни, когда ветер дул с востока или черви не забивали колодец, она утверждала, что язычники расписали часовню под руководством Вергилия, дабы почтить память замученных ими христиан. Несмотря на расстояние, пролегавшее между этими двумя противоречивыми высказываниями, Одо почему-то чувствовал, что эти бледные странные люди - юноши с горящим взором под маленькими клобуками, девицы с волосами пшеничного цвета и мальчики не старше его с далматинцами на поводке - были моложе и ближе ему, чем жители фермы - фермер Якопоне, визгливая Филомена, которая когда-то была кормилицей Одо, неуклюжий увалень - их сын, и аббат, который приезжал раз в неделю из Пиануры, чтобы дать Одо религиозные наставления, и на вопросы Одо отвечал неизменной отповедью, что не следует интересоваться тем, что Одо не по годам. Одо полюбил росписи на стенах еще больше, когда аббат, пожав плечами, сказал, что это - всего лищь старый хлам, работа варваров.
Жизнь в Понтесордо, по правде говоря, являла собой мало приятного для пылкого и чувствительного мальчика девяти лет, чье отдаленное родство с правящей династией Пиануры не спасало его от необходимости носить рваную одежду, есть черный хлеб и бобы из глиняной миски на пороге кухни.
- Пойди попроси у матери новую одежду! - рявкала на Одо Филомена, когда его пальцы высовывались из дыр в ботинках, а дыры на рукавах куртки расползались настолько сильно, что их уже нельзя было зашить. - Вот это, что на тебе надето - вещи моего Джианоццо, как тебе прекрасно известно, каждая тряпка на твоей спине принадлежит мне, если бы существовал какой-то закон касательно бедняков, мы бы ни копейки не потратили на твое содержание и ни стежка - на твою одежду, на Успение Богородицы будет уже два года, как мы тебя содержим...Это что такое? Ты говоришь, что не можешь попросить мать, потому что она никогда сюда не приходит?
Чистая правда - светские дамы оставляют своих сосунков жить среди коровьих лепешек, а сами ходят по индийским коврам. Ну ладно, тогда попроси аббата, у него на камзоле - кружевные манжеты, а на табакерке нарисована голая женщина...Что? Он только руками разводит, когда ты его о чем-нибудь просишь? Ну тогда пойди попроси своих друзей на стенах часовни - может быть, они дадут тебе пару ботинок, хотя Святой Франциск, раз уж на то пошло, был покровителем босых, и, несомненно, посоветовал бы тебе ходить без обуви! - а потом Филомена с грубым смехом добавляла: "Ты разве не знаешь, что босые обуются в золото?".
После таких сцен благородный нищий, как называли его в Понтесордо, пробирался в часовню, садился на перевернутую корзину или гору тыкв и долго смотрел на лик печального святого.
В судьбе Одо не было ничего необычного. Такова была судьба многих детей в восемнадцатом веке, особенно - тех, чьи отцы были младшими сыновьями благородных семейств и чей апанаж едва давал им возможность содержать себя и жен с придворной пышностью, но денег на оплату долгов и образование детей уже не хватало. Одо Вальсекка знал, что по всей Италии живут парни, предки которых, как и у него, были герцогами и крестоносцами, но сами они, подобно Одо, жили на ржаном хлебе, приправленном оплеухами и малопонятными насмешками неоплачиваемых приемных родителей. Несомненно, многих это вообще не беспокоило, они просто играли в морро с сыновьями фермеров, ездили по полям на необъезженных жеребцах, разоряли гнезда и охотились на лягушек с деревенскими детьми, но некоторое, наверное, как Одо, страдали молча, подобно животным, не понимая, почему жизнь маленьких мальчиков так трудна.
Одо, со своей стороны, находил мало удовольствия в занятиях, которым предавались Джианоццо и деревенские парни. Он гнушался любыми развлечениями, для которых нужно было пугать или причинять боль животным, его просто распирало от презрения светского господина к клоунам, получавшим удовольствие столь скотским способом. Иногда он получал мимолетную радость в резкой стычке с младшими детьми, которые мучили лягушку или жука, но пока был слишком юн для настоящей битвы, оставался скраю, когда сходились старшие парни, и мог только представлять, как однажды нападет на них и разобьет их неуклюжие головы. В течение многих часов Одо наслаждался безмолвным утешением часовни. Он так сдружился с ликами на стенах, что каждому дал имя: Король, Рыцарь, Дама, дети с морскими свинками, василиски и леопарды, и, наконец, Друг, как Одо называл Святого Франциска. Дама с кожей цвета миндаля в золотой парче на белом коне воплощала его мать, которую он видел слишком редко для того, чтобы какой-то четкий образ разрушил иллюзию. Рыцарь в золотых доспехах и алом плаще был героическим военачальником, его отцом, который служил в армии герцога, а гордый юноша в тиаре и горностаевом плаще со свитой пажей был его кузеном, правящим герцогом Пиануры.
Туман, как обычно в этот час, поднимался с болот между Понтесордо и Пианурой, свет вскоре перестал озарять лик святого, часовню скрыл мрак. В тот день Одо пробрался в часовню с еще более острым, чем обычно, чувством, что жизнь маленьких мальчиков тяжела, и, хотя он замерз, проголодался и был немного испуган, одиночество, в котором он съежился, казалось более терпимым, чем шумная кухня, на которой как раз собрались батраки, чтобы съесть свою поленту, а Филомена кричала на перепуганного сироту, который подавал на стол.
Конечно, Одо знал, что не останется навсегда в Понтесордо - со временем он вырастет, загадочным образом превратится в молодого господина со шпагой и в камзоле с кружевными манжетами, поедет ко двору и, вероятно, станет офицером армии герцога или какого-то соседского князя, но с высоты его девяти лет эти ослепительные перспективы были слишком отдаленны, чтобы принести утешение за манжеты и насмешки, порванные ботинки и кислый хлеб нынешних времен. Туман на улице начал сгущаться, и лицо друга Одо теперь можно было различить, лишь как бледное пятно в окружающей дымке. Даже он казался дальше, чем обычно, туман поглотил его, словно туман равнодушия вокруг пылкого и жадного духа Одо. Ребенок сидел, окруженный бутылочными тыквами и мушмулой, на грязном полу, уткнувшись лицом в колени.
Одо сидел так долго, вдруг раздался скрип колес и свист плети форейтора, разбудив собак, привязанных в конюшне. Сердце Одо забилось сильнее. Что могут значить эти звуки? Словно волна неизвестного захлестнула Одо, сломала дверь часовни и затопила его одиночество. На самом деле это Филомена открыла дверь и позвала его странным пасхальным голосом, голосом, который она использовала, когда на ее шее был шелковый платок и золотая цепочка, или когда она разговаривала с бальи.
Одо встал и уткнулся головой в ее колени. Вдруг ему показалось, что Филомена, которая сейчас была ему ближе всех - последний барьер между ним и тайной, которая ждет его снаружи.
- Идем, бедный воробушек, - сказала Филомена и потащила его через порог часовни. - Тебя зовет аббат, - и перекрестилась, словно произнесла имя святого.
Одо вырвался из ее рук, бросил последний тоскливый взгляд на Святого Франциска, который посмотрел на него в ответ в экстазе сочувствия.
- Идем-идем, - повторяла Филомена, она вернулась к своему привычному тону, почувствовав сопротивление руки маленького мальчика. - У тебя что, нет сердца, испорченный мальчишка? Но, будь уверен, бедная наивная женщина об этом не знает! Идемте, шевалье, ваша знатная мать ждет вас.
- Моя мать? - кровь прилила к лицу Одо, и - Филомена назвала его "шевалье"!
- Не здесь, мой бедный ягненочек! Здесь - аббат, разве не видищь огни кареты? Вон там, иди к нему. Я ему не сказала, ваше преподобие, из-за своего глупого мягкосердия. Он для меня всегда был как родной ребенок, - и Филомена разрыдалась, чем смутила Одо.
Аббат стоял на пороге. Это был высокий грузный мужчина с крючковатым носом и кружевными манжетами. На его ноздрях были крошки табака, он взял понюшку из черепаховой табакерки с миниатюрным портретом дамы, потом посмотрел на Одо и пожал плечами.
У Одо возникло дурное предчувствие. Оставалось два дня до еженедельных наставлений, и он еше не выучил катехизис. Даже не думал об этом, так что аббат может использовать розги. Одо стоял молча и завидовал девочкам, которых не презирают за плач. Слезы стояли в горле, но он придерживался твердых принципов по поводу плача. Его мнение было таково: маленький мальчик-шевалье может плакать, если злится или жалеет о содеянном, но никогда не плачет, если ему страшно, так что Одо высоко поднял голову и положил руку на невидимую шпагу.
Аббат чихнул и постучал по табакерке.
- Успокойтесь, шевалье, вы должны быть храбрым...должны быть мужчиной, у вас есть обязанности, ответственность. Ваш долг - утешать мать...бедная дама - в полном отчаянии. Что? Вы ему не рассказали? Шевалье, ваш благородный отец умер.
Одо секунду непонимающе смотрел на аббата, потом его переполнило горе, и он разрыдался, а потом уткнулся в фартук Филомены, плакал об отце в золотых доспехах и алом плаще.
- Успокойтесь, - нетерпеливо сказал аббат. - Ужин накрыли? Потому что нам нужно ехать, туман сгущается.
Аббат взял мальчика за руку.
- Тебя не слишком отвлечет повторение катехизиса? - спросил он.
- Нет-нет! - закричал Одо и зарыдал в два раза сильнее.
- Ну, как желаешь. Что за безумец! - воскликнул аббат, обращаясь к Филомене. - Готов биться об заклад, он и трех раз в жизни своего отца не видел. Хватит плакать, шевалье, идемте ужинать.
Филомена накрыла стол в каменном зале, известном как гостиная бальи, туда аббат притащил свою ношу, усадил Одо за стол, накрытый грубой скатертью и уставленный глиняными тарелками. Свеча из топленого сала освещала большой орлиный нос аббата, который сидел напротив Одо и поглощал на скорую руку приготовленную фриттуру, запивая ее густым вином из плетеной фляжки. Одо совсем ничего не мог есть. Слезы продолжали бежать по его щекам, душу переполняло желание пробраться обратно в часовню и проверить, исчезло ли изображение рыцаря в алом плаще со стены. Аббат ел молча, пожирал свою еду, как старая черная свинья во дворе. Доев, он встал и воскликнул: "Смерть приходит ко всем, словно ястреб за цыпленком. Будьте мужчиной, шевалье". Потом он пошел на кухню и велел подать лошадей.
Батраки сбежали и скрылись в сарае, а Филомена и Якопоне стояли и кланялись, и делали реверансы, когда карета проезжала мимо дверей кухни. В углу большой сводчатой залы маленькая девочка-найденыш мыла посуду, складывая в миску объедки для себя и для кур. Одо подбежал и коснулся ее руки. Она вздрогнула и посмотрела на него с испугом. У Одо ничего не было, чтобы ей подарить, но он сказал: "До свидания, Момола", а про себя подумал, что, когда вырастет и у него появится шпага, он обязательно вернется, привезет ей пару туфель и паннетоне. Аббат позвал его, в следующее мгновение Одо садился в карету под аккомпанимент благословений и причитаний своих приемных родителей, а потом под лай собак и свист бича кони с грохотом понеслись прочь со двора фермы в сторону Пиануры. Туман рассеялся, явив свету зимней луны поля и виноградники. На дороге никого не было, поскольку дорога шла мимо болот, где никто не жил, лишь иногда высокая черная тень распятия вгрызалась в белизну дороги. Лоскутки пара еще висели в лощинах, но сверху полупрозрачные холмы переходили в небеса, росистые от звезд. Одо сжался в своем углу и с благоговением смотрел на странный белый пейзаж, разворачивающийся впереди. Он редко бывал ночью на улице, а в карете по ночам и вовсе никогда не ездил, ему виделось что-то ужасное в этом полете через поля, омываемые лунным светом, где ни один бык не пошевелится на борозде, ни один крестьянин не собирает тутовые ягоды, ни один колокольчик не зазвенит на шее козы. Одо чувствовал себя одиноким в призрачн ом мире, из которого исчезли даже животные, так что, в конце концов, отвернулся от ужасной сцены и уставился на аббата, который прикрепил позади себя лампу для чтения, и тень его крючковатого носа, когда он подскакивал на рессорах, танцевала на потолке кареты, словно огромный Пульчинелла на ярмарке в Понтесордо.
1.2.
Одо разбудил свет фонаря. Лошади остановились у ворот Пиануры, аббат произнес пароль, карета проехала мимо сторожки и загрохотала дальше по брусчатке герцогской столицы. Улицы были очень темные, иногда их освещал свет фонаря из-за угла стены или керосиновая лампа под ракой для мощей, так что Одо, с жадным интересом подавшись вперед, мог иногда рассмотреть то украшенное скульптурами дворцовое окно, то ухмыляющийся маскарон на замковом камне или блестящий фасад церкви, инкрустированный мрамором. Один или два раза в незашторенном окне мелькнула то компания мужчин, пьющих за столом винной лавки, то художник, склонившийся над своим творением при свете сального огарка, но в основном окна и двери были закрыты, в основном улицу оглашали только крики ночного сторожа или вспышка света и шум паланкина, который проносили мимо со свитой факельщиков и слуг. Всё это уже само по себе было достаточно невероятно для сонных глаз маленького мальчика, которого столь неожиданно вырвали из одиночества Понтесордо, но когда карета свернула в очередную арку и остановилась у дверей сияющего огнями огромного здания, под давлением сдерживаемых эмоций Одо обнял наставника за шею.
- Смелее, шевалье, кураж! У вас есть обязанности, - начал наставлять его аббат, и Одо, подавляя страх, согласился, чтобы его вытащил из кареты один из лакеев, столпившихся вокруг дверей. Аббат принадлежал к гораздо менее знатной фамилии, чем Понтесордо, и, кажется, гораздо больше беспокоился о том, как понравиться слугам, чем слуги беспокоились о том, как ему услужить, поднялся по сияющей мраморной лестнице: на лестничных площадках завывали нищие, а напудренные лакеи в ливреях с герцогским гербом бегали туда-сюда, поднося закуски. Одо знал, что его мать жила во дворце герцога, и смутно представлял, что смерть его отца, должно быть, повергла необъятные дворцовые пределы в тишину и скорбь, но, следуя за аббатом по лестничным пролетам и длинным коридорам, он услышал игравшую внизу мелодию танца и заметил свет канделябров в дверях вестибюля.
Мысль о том, что смерть его отца не имеет ни для кого во дворце никакого значения, поразила ребенка настолько сильнее, чем все остальные впечатления, мелькавшие в его мозгу, что всё остальное отступило на задний план, и он словно во сне прошел через комнаты, в которых слуги спорили за игрой в карты, служанки шарили в шкафах, забитых ароматными нарядами, в спальню, где с насчастным видом сидела за ужином дама в трауре.
- Мама, мама! - закричал Одо, и бросился к даме, разразившись слезами.
Дама, молодая, бледная и прекрасная, в тревоге оттолкнула стул.
- Дитя, - воскликнула она, - твои туфли - в грязи, и, бог мой, от тебя несет конюшней! Месье аббат, это вы наставляете своих учеников приходить ко мне вот так?
- Мадам, я смущен безрассудством шевалье. Но, полагаю, чрезмерное горе затмило его рассудок - уму непостижимо, как сильно он скорбит об отце!
Донна Лаура подняла брови и усмехнулась.
- Пусть никогда в жизни не будет у него более серьезных причин для скорби! - сказала она по-французски, потом протянула мальчику надушенную рнуку и торжественно добавила:
- Сын мой, мы понесли невосполнимую утрату.
Одо, смущенный ее упреками и извинениями аббата, щелкнул каблуками в сельской версии глубокого поклона, с которым те времена детей учили являться к родителям.
- Пресвятая Богородица! - рассмеялась мать. - Похоже, в Понтесордо нет учителя танцев. Шевалье, можете поцеловать мою руку.
Ну вот, так-то лучше, мы из вас сделаем светского человека. Но почему у вас такое мокрое лицо? А, плакали, конечно. Метерь Божья! Если уж плакать, много есть других причин для слёз. - Дама отстранила мальчика и повернулась к его наставнику:
- Герцог отказывается платить, - ее слова были полны отчаяния.
- Боже мой! - начал сокрушаться аббат, воздевая руки к небесам. - А дон Лелио?, - его голос дрогнул.
Дама нетерпеливо пожала плечами:
- Такой же игрок, как мой муж.
Они все - одного поля ягоды, аббат, с прошлой Пасхи уже шесть раз мне приходил счет за эту безделицу - бирюзовую пряжку, которую он мне подарил, устроив из этого такой переполох, - дама встала и начала в беспокойстве ходить по комнате.
- Меня погубили, - расплакалась она, - отказ герцога мне помочь - позорен.
Аббат наставительно поднял палец:
- Ваше сиятельство...ваше сиятельство...
Дама оглянулась через плечо.
- Что? Да, вы правы, и у стен есть уши. Но кто заплатит за мои страдания, ведают лишь святые угодники! Сегодня утром я отправила нарочного к отцу, но вы ведь знаете - мои братья присосались к нему, как пиявки. Год назад я с легкостью получила бы от герцога то, что мне нужно - он стал столь непреклонным, женившись. Эта маленькая бледная дурочка меня ненавидит, потому что Лелио на нее и не посмотрит, она думает, что это из-за меня. Словно мне не всё равно, на кого он смотрит! Иногда мне кажется, что он какие-то деньги припрятал...мне нужно нужно всего двести дукатов...и это - для женщины моего положения! - она внезапно повернулась к Одо, который стоял, маленький и испуганный, в углу, куда она его толкнула. - На что ты смотришь, дитя? Э, да обезьянка просто засыпает. Посмотрите на его глаза, месье аббат! Идите сюда, Ванна и Тонина, отведите его спать, он может спать вместе с тобой в моем будуаре, Тонина. Ступай с нею, дитя, ступай, но, ради бога, разбуди его, если будет храпеть. Я слишком плохо себя чувствую, не хочу, чтобы тревожили мой сон.
И поднесла к ноздрям ароматический шарик.
Следующие несколько дней остались в памяти Одо размытым пятном странных зрелищ и звуков. Когда он проснулся утром, на смену вчерашнему обостренному восприятию пришла естественная пассивность, с которой дети принимают невероятное, так что Одо переходил от одного нового впечатления к другому в радостном волнении, словно слушал сказку. Он привык к одиночеству и заброшенности, так что ему казалось естественным, что мать и ее служанки слишком заняты, чтобы помнить о его присутствии.
Сначала он день-два сидел незаметно на своем стульчике в углу комнаты матери, пока в комнату затаскивали ящики для упаковки, опустошали шкафы, совещались портнихи и модистки, назойливых кредиторов выгоняли с бранью или даже тычками слуги, прохлаждавшиеся в вестибюле. Донна Лаура явно была всё время очень встревожена, но ребенок понимал, что ее печаль опосредованно связана с пережитой потерей, и, кроме того, на ферме Одо повидал достаточно бедности, чтобы догадаться, что в основе ее проблем была потребность в деньгах. Как может нуждаться в деньгах женщина, которая спит в комнате с дамастовыми шторами, ест торты и шоколад, Одо постичь не мог, но иногда в голосе его матери звучала та же испуганная злоба, что и в голосе Филомены, когда в Понтесордо приходил пристав взыскивать по счетам.
Сейчас в комнатах ее сиятельства постоянно толпился народ, поскольку, кроме портних и торговцев, был еще и парикмахер - французский мусье, громогласная важная личность с саквояжем косметики и бигудей, аббат бегал туда-сюда с письмами и посланиями, совсем не обращая внимания на Одо, словно никогда его прежде не видел, приходили вереницы дам с соболезнованиямими, и каждую даму сопровождал слуга, вливавшийся в шумную толпу лакеев-картежников в вестибюле.
В этой толпе приходивших и уходивших людей выделялся красивый молодой человек с изысканными манерами, всегда в черном, но его наряд был украшен пышными кружевными манжетами и драгоценными запонками, у него была трость с набалдашником из туманного янтаря и красные каблуки. Этот юноша, которому очевидно было не больше двадцати лет, выглядел важным и надменным, к нему относились с величайшим почтением все, кроме донны Лауры, которая ругалась с ним, когда он был рядом, но не могла выдержать его отсутствие без тревоги и причитаний. Оказалось, что аббат передает их послания друг другу, и когда он приходил, чтобы сообщить, что граф уехал со двором, или приглашен на ужин к премьер-министру, или у него дела в поместьи отца, дама открыто предавалась скорби, кричала, что прекрасно знает, что значат все его отговорки, что она - наиболее безжалостно поруганная из женщин, и что он с ней обращается не лучше, чем муж.
Два дня Одо томился в своем углу, где его задевали дамские юбки, душили кринолины и воланы, которые доставали из саквояжей портнихи, кормили его невовремя, и в целом жизнь его была не лучше, чем в Понтесордо. На третий день Ванна, кажется, самая добросердечная из женщин, принесла ему чашку горячего шоколада и начала причитать, увидав, какой он бледный.
- Послушайте, - воскликнула она, - приехав с фермы, ребенок ни разу не был на свежем воздухе. Что прикажете, ваше сиятельство? Пусть горбун отведет его в сад на прогулку?
На это ее сиятельство, сидевшая за туалетный столиком в руках куафера, раздраженно ответила, что она всю ночь не спала и у нее нет сил думать о таких глупостях, но ребенок может идти, куда пожелает.
Одо изнывал в своем углу от скуки, так что с готовностью последовал за Ванной, которая кивком головы позвала его во внутренний вестибюль. Здесь ждали люди определенного положения (внешний вестибюль был отдан слугам и торговцам), они нашли тощего горбатого мальчика в штопаных чулках и выцветшем плаще, но с невероятно красивым лицом, которое одновременно притягивало и пугало Одо.
- Вот, иди с ним, он тебя не съест, - сказала Ванна, подтолкнула Одо и поспешно ушла. Одо, слегка дрожа, взял мальчика за руку.
- Откуда ты? - спросил он, запинаясь, и посмотрел в глаза своему новому другу.
Мальчик рассмеялся, кровь прилила к его высоким скулам.
- Я? Из Инноченти, если ваше сиятельство знает, что это, - ответил он.
Лицо Одо осветилось радостью.
- Конечно, знаю, - радостно воскликнул он. - Я знаю девочку оттуда, Мамолу в Понтесордо.
- О, неужто? - с подозрением посмотрел мальчик. - Ну, она - моя сестра. Передайте ей от меня привет, когда увидите ее в следующий раз, шевалье. О да, у нас большая семья, очень большая!
Одо вновь был повергнут в замешательство.
- Ты действительно - брат Мамолы? - спросил он.
- Да, в некотором роде, мы - дети из одного дома.
- Но ты ведь живешь во дворце, разве нет? - настаивал Одо, поскольку любопытство в нем пересилило страх. - Ты - слуга моей матери?
- Я - слуга слуг вашей достославной матушки, маленький аббат служанок. Я пишу для них любовные письма, понимаете, шевалье, ношу их пожитки к ростовщику, когда их возлюбленные лишат их всех сбережений. Я чищу птичьи клетки и кормлю обезьянок, выполняю обязанности дворецкого, когда он напьется, и сплю на скамье в крытой колоннаде, ворую еду из кладовой...а мой отец, очень вероятно, ходит в бархате и при шпаге.
Голос мальчика стал пронзительно визгливым, глаза загорелись, словно у филина. Одо всё на свете отдал бы, чтобы вернуться обратно в свой угол, но стыдился проявлять бессердечие. Чтобы набраться смелости, он надменно спросил:
- Как тебя зовут, мальчик?
Глаза горбуна горели.
- Зови меня Брутом, - крикнул он, - ведь Брут убил тирана.
Он потащил Одо за руку.
- Идем, - сказал он, - я покажу тебе статую в саду - статую Брута в саду герцога, подумать только!
Маленький Одо семенил рядом с горбуном по длинным коридором, а горбун прерывисто пел некую песню: 'Ведь Брут убил тирана'.
Ощущение странности нового товарища вскоре уступило место в сознании Одо радостному восхищению. Он был, даже в столь раннем возрасте, невероятно чувствителен к внешним впечатлениям, и когда горбун, спустившись по множеству лестниц и попетляв по бесконечным коридорам, наконец вывел его на террасу над садом, сердце Одо готово было выскочить из груди.
Несколько столетий назад герцог Пиануры заказал прославленному зодчему Карло Борромини пристроить ко дворцу огромный флигель, и этот искусный архитектор расширил герцогский сад, высадив новые деревья. Для Одо, который никогда не видел насаждений более искусных, чем виноградники и тутовые сады Понтесордо, эти тянущиеся до горизонта подрезанные буки и тисы, эти ящики, заполненные разноцветным песком, фонтаны, колоннады и решетчатые увитые зеленью беседки, сверху украшенные стеклянными шарами - всё вместе это являло собой образец и Рай среди садов. Действительно, всё это казалось слишком прекрасным, чтобы быть настоящим, и Одо дрожал, словно услышав музыку пасхальной мессы, когда горбун, смеясь над его восхищением, провел его вниз по ступенькам террасы. В будущем Одо много будет ходить по аллеям прекрасного сада, будет бродить, часто - довольно устало, по тропинкам, по которым его сейчас вел горбун, но никогда больше к нему не вернется первое очарование тайны и яркость, оставшаяся для него самым сильным детским впечатлением.
В феврале было на удивление тепло - апельсиновые и лимонные деревья выставили в кадках перед теплицей, на клумбах росло множество фиалок, нарциссов и примул, но аромат апельсиновых деревьев и яркие цветы трогали Одо не столь сильно, как благородный порядок аллей из грабин, в конце каждой из которых стояла статуя или мраморный постамент, а когда Одо зашел в грот, где, среди вздыбившихся морских коньков и тритонов каскадом лилась с потолка вода, его изумление переросло в благоговейный трепет, и он безмолвно повис на руке горбуна.
- Да уж, - с презрительной ухмылкой сказал горбун, - этот сад поизящнее, чем в нашем фамильном дворце. Знаете, что там росло? - спросил он, внезапно повернувшись к маленькому мальчику. - Трупы, шевалье! Ряды и ряды трупов, тела моих братьев и сестер, невинных младенцев, которые мерли каждый год, как мухи, от холеры, финноза и сыпного тифа.
Горбун заметил ужас на лице Одо и добавил более мягко:
- Не плачьте, шевалье, в этих постелях они спят лучше, чем на каких-либо иных, на которых им доводилось лежать. Идемте, ваше сиятельство, я покажу вам вольеры с птицами.
От вольеров они перешли к китайскому павильону, где герцог ужинал летними вечерами, а оттуда - к кегельбану, рыбному садку и фруктовому саду. На каждом шагу Одо поражал новый сюрприз, но ужасное видение другого сада, засаженного мертвыми телами невинных младенцев, лишало зрелище яркости, заставляло потемнеть золотое птичье оперение и бросало глубокую тень на буковую рощу, где в сумерках таились зловещие фигуры мужчин с козлиными головами. Одо обрадовался, когда они вышли из тьмы рощи на открытую тропинку, где трудились садовники, к нему вернулась уверенность, когда он вновь увидел небо. Горбун, кажется, жалел о том, что напугал Одо, и начал рассказывать множество забавных историй о мраморных фигурах, украшавших тропинки, а потом вдруг остановился перед одной из статуй обнаженного мужчины с ножом и закричал в исступлении: 'Это - мой тезка Брут!'. Но когда Одо спросил у горбуна, не родственник ли ему Брут, он ответил: 'Однажды прочитаете о нем у Плутарха'.
1.3.
На следующий день Одо продолжил изучать дворец под руководством горбуна. Мать, кажется, была рада от него избавиться, Ванна спроваживала его рано утром, предупреждая, чтобы он не упал в пруд и чтобы его не растоптали кони, так что он в волнении предположил, что идет в конюшни. Действительно, вскоре мальчики пробрались сквозь толпу грумов и конюхов во дворе, увидели ухоженных упряжных лошадей герцога и хакни кремового окраса герцогини, оседланную для охоты, и наконец, после долгих блужданий и глазения, они пришли в упряжную и каретный сарай. Одо очаровали экипажи с резными позолоченными колесами, украшенные изображениями богинь и изумительной бархатной обивкой с золотой каймой.
У Одо был врожденный вкус к роскоши, и мысль о том, что в один прекрасный день он может сесть в один из этих сверкающих экипажей, наполнила его сердце городостью и заставила обратиться к горбуну с неожиданной снисходительностью.
- Когда вырасту, буду ездить в таких каретах, - сказал Одо.
Горбун рассмеялся и добродушно ответил:
- Ну, шевалье, тут особо хвастаться нечем, и меня однажды повезут в такой карете.
Одо уставился на горбуна, не очень-то довольный его словами, а горбун добавил: 'В смысле, когда меня повезут на погост', - сдавленно смеясь шутке.
Из конюшни они перешли в школу верховой езды, открытые портики которой поддерживали витые колонны, там господа из свиты герцога держали своих лошадей и в плохую погоду занимались верховой ездой. В то утро катались несколько человек, и среди прочих Одо узнал хозяина великолепного арабского скакуна - молодого человека в черном бархате, который так часто появлялся в апартаментах донны Лауры.
- Кто это? - прошептал Одо и потянул горбуна за рукав, когда господин в черном бархате исполнял прямо перед ними блестящую балотаду.
- Это? Святая простота! Это - граф Лелио Трескорре, воздыхатель вашей блистательной матушки.
Одо был озадачен, но какая-то инстинктивная сдержанность подсказала ему, что больше ничего спрашивать не надо. А вот горбун ничего не стеснялся.
- Говорят, - продолжил он, - что ее высочество положила на него глаз, и в таком случае, держу пари, у вашей блистательной матушки не больше шансов, чем у воробья в схватке с ястребом.
Одо не понял смысл слов горбуна, но смутно почувствовал, что другу его матери может грозить опасность, и прошептал:
- Что с ним сделает ее высочество?
- Назначит его премьер-министром, - рассмеялся горбун.
Оказалось, что провожатый Одо не уполномочен провести его по официальным апартаментам дворца, мальчик находился под крышей герцога уже четыре дня, но еще и краем глаза не увидел своего правителя и кузена. Но на следующее утро Ванна сдернула его с кушетки и объявила, что сегодня герцог его примет, а сейчас его ждет портной для примерки придворного костюма. Придя к матери, Одо увидел, что она лежит в постели на горе подушек, пьеи горячий шоколад, кормит ручную обезьянку и взволнованно раздает указания служанкам, которые стоят на коленях у раскрытых дорожных сундуков. Ее светлость сообщила Одо, что только что получила срочное сообщение от его дедушки, старого маркиза ди Доннаца, и следующим утром они должны выехать в замок Доннац, а герцогу его представят, как только его высочество встанет, отобедав. На покрывале лежал пухлый кошелек, лицо ее светлости сияло добротой и оживлением - это, а также перспектива надеть придворный костюм и отправиться в замок дедушки в горах так подействовала на настроение Одо, что он, забыв наставления аббата, протянул руки к матери в жажде ее погладить.
- Дитя-дитя, - последовал единственный упрек из ее уст, а потом она постучала Одо по щеке:
- К счастью, у меня есть шпага, чтобы защититься.
Задолго до назначенного часа на Одо застегнули расшитый плащ и жилет. Ему сразу выдали шпагу, и когда сели обедать, несмотря на то, что мать заставляла его есть более настойчиво, чем когда-либо прежде, ему тяжело было заставить себя отложить оружие, он бросал жадные взгляды в угол, где лежала шпага. Наконец, их вызвал камергер, и они пошли по коридору в сопровождении двоих слуг. Одо шел с высоко поднятой головой, одной рукой вел донну Лауру (потому что не мог явиться к герцогу, ведомый ею), а другой - придерживал шпагу. Изуродованные нищие низко им кланялись, когда они проходили мимо, а на лестничной площадке они прошли мимо мальчика-горбуна, который насмешливо ухмыльнулся Одо, но Одо не гордо поднял голову и не взглянул на горбуна.
Церемониймейстер в коротком черном плаще и с золотой цепью на груди принял их в приемной апартаментов герцога, где придворные играли в 'ландскнехт' после обеда. Двери кабинета ее высочества были распахнуты настежь, теперь Одо с радостью схватил мать за руку, он оказался в комнате с высоким потолком, над головой в облаках парили боги и богини, а личности столь же сверъестественные сидели в золоченых креслах у камина. Испуганного шевалье, спотыкавшегося о шпагу, потащили именно к одной из этих личностей, которой донна Лаура сначала сделала несколько реверансов. Одо наклонил голову, словно старый селезень, ныряющий в лужу на ферме в поисках червей, а когда он, наконец, решился поднять глаза, увидел странное лицо землистого цвета, наполовину утонувшее в огромном парике, склонявшееся перед ним в ответном поклоне, исполненном безграничной церемонности. Душа Одо ушла в пятки при мысли о том, что это - его правитель.
На самом деле герцог был болезненным узколицым молодым человеком с тонким упрямым ртом, походка его была неловкой из-за легкой хромоты, он ни в коей мере не напоминал короля в горностаевой мантии из часовни в Понтесордо, но всё же ему удавалось добиться определенной царственной величавости благодаря приказам и огромному парику. Что касается его молодой жены - герцогини, которая сидела в другом углу кабинета и гладила крошечного спаниеля, ей едва исполнилось четырнадцать, она выглядела сущим ребенком в своем огромном роброне и расшитом драгоценными камнями корсаже. В ее прекрасные светлые волосы, рассыпавшиеся по подушке и слегка припудренные, были вплетены нити жемчуга и розы, щеки были чрезмерно нарумянены по французской моде, так что, когда герцогиня встала при приближении посетителей, она посмотрела на Одо точь-в-точь, как деревянная Богоматерь, увешанная обетами в приходской церкви Понтесордо. Хотя они были женаты уже три месяца, по слухам, герцог предпочитал обществу жены компанию молодого маркиза Червено, своего кузена и предполагаемого престолонаследника, бледного мальчика, надушенного мускусом и разрисованного, словно комедиант - герцог никогда не отпускал его от себя, а сейчас маркиз с наглым видом склонялся над спинкой кресла герцога.
С другой стороны камина сидела вдовствующая герцогиня - бабушка герцога, старая дама столь грозная и надменная, что Одо бросил лишь один взгляд украдкой на ее лицо, желтое и морщинистое, как мушмула, по испанской моде обрамленное черной вуалью и чепцом. Ребенок потом не мог вспомнить. что говорили и делали все эти внушающие тревогу персонажи, и собственные его поступки были ему непонятны, он помнил только, что тайком погладил спаниеля, когда целовал ручку герцогини, после чего ее высочество схватила избалованное животное и удалилась в гневе. Одо заметил, что ее гневный взгляд преследовал его, когда они с донной Лаурой уходили, но в следующее мгновение он услышал голос герцога и увидел, что его высочество ковыляет за ними.
- Кузен, вам необходим для путешествия плащ на меху, - неловко сказал герцог и сунул что-то в руки матери Одо, которая разразилась новыми благодарностями и реверансами, а герцог приложил палец к тонким губам и поспешно скрылся в кабинете.
Следующим утром они отправились в путешествие. Ночью был мороз, лучи холодного солнца сверкали на окнах дворца и фронтонах церквей, когда их карета пробиралась по улицам, теперь - шумным и оживленным. Сейчас Одо впервые увидел город при свете дня, он в восторге захлопал в ладоши при виде людей, бредущих через дымящиеся канавы, осликов, нагруженных молоком и овощами, служанок, торгующихся возле лотков с провизией, жен лавочников, идущих к обедне в митенках и капюшонах, с маленькой жаровней в муфте, при виде глубоких темных отверстий в основании дворца, в которых выставляли свой товар продавцы фруктов и вин, медники, при виде разносчиков, торговавших с лотков книгами и игрушками, при виде господ в паланкине - раскраснелись, одежда в беспорядке, возвращаются после ночи игры в бассет или фараон. Карету путешественников сопровождали с полдюжины кавалеристов герцога, а дон Лелио ехал рядом в сопровождении двоих грумов. Он был в плаще на меху и в сапогах, никогда прежде он не казался Одор столь гордым и блистательным, а донна Лаура едва ли перемолвилась с ним хоть парой слов, и он ехал с видом человека, исполняющего тяжкую повинность.
За воротами зрелище оказалось не столь захватывающим: дорога вилась в сторону Понтесордо, Одо достаточно хорошо знал эти голые поля, на которых изредка виднелся дуб с сухой листвой. Когда карета объезжала болото, мать закрыла окна и воскликнула, что нельзя подвергаться влиянию болезнетворного воздуха, и хотя Одо не был склонен к рефлексии, он не мог не задаться вопросом, почему мать не выказывала такой ужас из-за воздуха, которым заставляла его дышать с рождения. Конечно, он знал, что закатные испарения на болоте - болезнетворны: все на ферме пострадали от малярии, в деревне говорили, что никто не будет жить в Понтесордо, если может купить осла, который увезет его оттуда, но то, что донна Лаура, объезжая это место ясным морозным утром, выказала столь сильный страх инфекции, зловещим образом подчеркнуло дурную репутацию региона.
Не зная, почему, Одо вспомнил о Момоле, которая часто сырыми вечерами дрожала и пыталась согреться у углу кухни. Его пронзила острая боль при мысли, что он, возможно, больше никогда ее не увидит, он подался вперед и напряг зрение, пытаясь рассмотреть Понтесордо. Они проезжали мимо дубравы, за которой простиралась деревня, за лозой и крапчатым болотом, словно указующий перст, возвышалась башня. Одо закричал, словно в ответ на ее зову, но тут дорога, огибая холм, миновала склон горы, и повела в незнакомую местность.
- Слава Богу! - воскликнула мать, открывая окно. - Мы избавились от этого яда и снова можем дышать воздухом.
Когда башня скрылась из виду, Одо начал корить себя за то, что не выпросил пару туфель для Момолы. Ему было очень жаль Момолу с тех пор, как горбун рассказывал столь странные вещи о жизни в воспитательном доме. Одо вдруг представил ее босые ноги, терзаемые холодом и камушками во дворе, представил, как Момола всё время бегает по сырым каменным полам, а Филомена кричит ей: 'Поторапливайся, дитя беззакония. Ты неповоротливее, чем день без краюхи хлеба!'. Одо почти уже решился поговорить о девочке-найденыше с матерью, которая еще была в снисходительном расположении духа, но его вниманение вдруг переключилось на группу цыган, которые шли по дороге и вели медведя-танцора, а как только цыгане прошли мимо, внимание Одо привлекла коляска странствующего дантиста. Всё путешествие было переполнено такими сюрпризами, а в Вальсекке, где они остановились на обед, оказалось, что двор гостиницы переполнен вьючными мулами и слугами кардинала, едущего в Рим. Кардинал должен был ночевать там в ту ночь, его кровать и кастрюли ехали впереди него.
Тут после обеда дон Лелио распрощался с матерью Одо, оба они выказали мало сожаления по этому поводу. Дама была надменна и саркастична, господин - замкнут и вежлив. Кажется, они испытали облегчение, когда прощание закончилось и нога графа оказалась в стремени. Прежде он почти не замечал Одо, но сейчас наклонился из седла, потрепал мальчика по щеке и холодно сказал: 'Увидимся через несколько лет при дворе', после чего отбыл в сторону Пиануры.
1.4.
Ночь путешественники провели в Павии, а утром отправились в Верчелли. Хотя дорога пролегала в основном через плоские тутовые сады и рисовые поля, в каналах которых отражалось бледно-голубое небо, Одо все равно не было бы скучно, если бы мать была в настроении отвечать на его вопросы: объезжала ли их карета труппу странствующих жонглеров, путешествующих в крытом фургоне, в то время как маленькие дети бежали за ним в потертых лосинах и обшитых блестками кюлотах, проезжали ли они через сельский рынок, на котором продавались кувшины из желтой глины, яркий индийский хлопок, медные ведра и жаровни, блюда из синеватого олова - разнообразные товары, благодаря которым лотки сияли всеми цветами радуги, за каждым поворотом что-то новое привлекало внимание мальчика, но Донна Лаура была в подавленном настроении, жаловалась на холод, на свои несчастья и неудобства путешествия, так что не больше, чем аббат, была склонна удовлетворять порывы любознательности Одо.
На самом деле Одо встретил лишь одного человека, который потрудился его выслушать - это был странный горбун, называвший себя Брутом. Вспоминая, как занимательно этот странный провожатый объяснял все чудеса герцогских садов, Одо начал жалеть, что не попросил мать позволить ему взять Брута своим камердинером. Сейчас никто не отвечал на его вопросы, время начало тянуться так медленно, а на третий день они выехали из Верчелли в горы. По мере продвижения становилось всё холоднее, и хотя Одо всегда хотелось увидеть горы, мрачная грозная местность внушала ему тревогу. Леса без листвы, удивительные валуны, белые ревущие пенящиейся потоки - всё это казалось плохой заменой приятной упорядоченности садов Пиануры. Здесь не было цветущих фиалок и первоцвета, едва ли хоть одна зеленая былинка пробивалась на мокрой обочине, тенистые холмы были затянуты поземкой.
Донна Лаура постоянно говорила, как боится грабителей, и это, кажется, еще увеличивало одиночество путников, которые преодолели голую вересковую пустошь и углубились в лес - никаких признаков жилья, лишь изредка - хижина пастуха или часовня, стоящая обособленно на покрытой травой возвышенности. С наступлением ночи шум воды усилился, жалящий ветер трепал листву, и карета, несущаяся от одной выбоины к другой, кажется, в любой момент могла выбросить их в какое-то невидимое ущелье. Маленький мальчик в конце концов оцепенел от страха и холода, когда он проснулся, его подняли с сидения, высокие ворота в зубчатой стене озарил свет факелов. Одо внесли в зал, освещенный керосиновыми лампами - здесь на стенах висели доспехи и изорванные знамена.
Высокий старик в ночном колпаке и отороченном мехом халате громко и вспыльчиво раздавал приказы грубым слугам.
Этот холерик, лицо которого напоминало крапчатый красный мрамор, схватил Одо за запястье и повел вверх по лестнице столь старой и скользкой, что спотыкался на каждой ступеньке, потом - по коридору в мрачные апартаменты, где три дамы дрожали за столом, уставленным свечами. Старый господин велел Одо поприветствовать бабушку и двоюродных бабушек, Одо склонился к трем морщинистым ручкам: одна - жирная и мягкая, как желудок лягушки, другие - желтые и сухие, как лимонная кожура. Его мать обняла дам столь же скромно, после чего маркиз в ярости велел подавать ужин и толкнул Одо на табурет возле камина.
Из этого наблюдательного пункта ребенок, теперь полностью проснувшись, заметил выцветшие гобелены, дрожавшие от сквозняка, балки потолка и каменный пол, усыпанный камышом. Пламя свечей озаряло лица его престарелых родственниц - бабушка оказалась бледной дамой с пухлыми щеками и маленькими зоркими черными глазками, которыми она рыскала при приближении мужа, а две его двоюродные бабушки, сидевшие бок-о-бок в креслах с высокими спинками, положив ноги на каминную решетку, напоминали Одо узких вытянутых святых, втиснутых в ниши церковного крыльца. Старая маркиза носила наколку и вуаль по моде прошлого века, а тетушки, которые, как потом узнал Одо, являлись канониссами благородного ордена, были облачены в полумонашеские одеяния, на груди у них висел крест, говорили они, только если к ним обращался маркиз.
Их робость, кажется, передалась матери Одо, которая от своей привычной говорливости перешла, кажется, к покорности. Ужин из оленины и козьего сыра вовсе не предназначался для восстановления ее духа, и когда они с Одо наконец заперлись в своей пещерообразной спальне, мать бросилась на кровать, расплакалась и заявила, что умрет, если останется надолго в этой тюрьме.
Поскольку Одо уснул в такой обстановке, тем более чудесным стало его пробуждение, когда лучи солнца озарили его стеганое одеяло, сладкий шум ручьев доносился в створное окно, гончие весело лаяли во дворе замка. Сидя на диване у окна, Одо смотрел на сцену, новую для его взгляда жителя низин. Из комнаты открывался вид на лесистый склон у замка, у основания замка петлял поток, под ореховыми деревьями простирались милые пастбища, плугом расчищали поля под яровые хлеба, одну-две солнечные возвышенности занимали виноградники. Сей пасторальный пейзаж венчала голая скала с заснеженной вершиной, и, словно для того, чтобы придать сцене оттенок человечности, старый маркиз как раз ехал через долину с кремниевым ружьем на плече, с собаками и загонщиками.
В то первое утро одно чудо следовало за другим: нужно было изучить замок - псарни и конюшни содержались в небрежении, но были полны собак и лошадей, и Одо в отсутствие маркиза было позволено свободно заглядывать во все уголки своего нового жилища. Понтесордо, вероятно, был столь же древним, как Доннац, но являлся ничем иным, как укрепленным поместьем на равнине, а здесь - пограничный замок с башней, ощетинившийся на краю ущелья, словно клык в пасти борова: стены увешаны навесными бойницами, еще опускают решетки с наступлением вечера, и громкий поток вымыл у основания замка естественный ров. Одо наугад бродил по пустынным пространствам этого огромного строения, теряясь в лабиринте пустых комнат - некоторые теперь приспособили для бытовых нужд - с балок свисало копченое мясо, на полках выстроились ряды головок сыра, на полу громоздился фермерский инвентарь. Другие комнаты были предоставлены паукам и летучим мышам, в щелях росли деревца дикой черешни, маленькие зверушки стремглав прятались в норах, когда Одо открывал давно не используемую дверь. За следующим поворотом Одо поднялся по винтовой лестнице на платформу за парапетной стенкой с бойницами, откуда можно было рассмотреть внутренний двор - там объезжали лошадей, кормили собак, чинили упряжь, дымящиеся блюда носили с кухни в кладовую, а если наклониться в другую сторону, между утесом и крепостным валом можно было увидеть крошечный обнесенный стеной садик с фруктовыми деревьями и люпином. Дамы занимались своими делами в углу замка, где комнаты были увешаны гобеленами и несколько стульев с прямыми спинками стояли у очага, но даже там не зажигали огонь до наступления темноты, в замке не было даже ковра. Бабушка Одо, маркиза, несомненно, отдыхавшая в усыпанном подушками кресле, весь день была на ногах, следя за хозяйством, поскольку кроме маслобойни, пекарни и кладовой, где варили варенья и готовили пасту, была еще огромная прядильня, заполненная прялками и ткацкими станками, где женщины пряли и ткали белье, используемое в замке, и носильное белье для его обитателей, а также - мастерские портного и сапожника, одевавшего и обувавшего маркизу и ее семью. Все эти помещения маркиза должна была посетить, а в перерыве - отдать дань религиозности: дам наставлял смуглый священник, их капеллан и руководитель, который заставлял их всё время бегать по холодным каменным коридорам в часовню в дальнем крыле, где они стояли на коленях, и не было у них каминной решетки, чтобы согреться, не было подушечки для преклонения колен.
А что касается церкви - хотя она была просторнее и выше, чем церковь в Понтесордо, с изящной резьбой, расписным киотом и множеством серебряных канделябров, из-за голых стен она показалась Одо намного менее красивой, чем эта пустынная часовня, и посреди всей этой новизны он всё равно сожалел о расставании со знакомыми образами.
Его охватил еще больший восторг, когда, исследуя заброшенную часть замка, однажды он пришел в сводчатый зал, теперь используемый в качестве амбара - здесь подь множеством слоев грязи и паутины взирали на него прекрасные лица. Изображенные сцены в действительности отличались от сцен на стенах церкви в Понтесордо, они были менее живыми и безыскусными, ребенку сложно было их истолковать - вот обнаженные рыцыри, увенчанные лавровыми венками, на гарцующих скакунах, проворные существа с козлиными ликами, воскуряющие фимиам на алтаре, юноши, играющие на свирели рыжеволосым девам на берегу реки под тополями. Вероятно, интерес ребенка вызвала сама странность рассказанной истории или приветливая мягкость выражений лиц персонажей, столь не похожая на беспокойные лица, изображенные предыдущим художником, так что он снова и снова возвращался, чтобы неотрывно рассматривать жителей этого спокойного укрытого травой мира, изучать каждый дюйм стен, в благоговейном страхе тщетно пытаться расшифровать на кромке развевающейся ткани надпись 'Bernardinus Lovinus pinxit'.
Горя желанием больше узнать об истории этих росписей, Одо решил расспросить старика - наполовину конюха, наполовину - егеря, теперь - слишком немощного для службы, в основном греющего кости под солнечными лучами во дворе, гладя собаку, чья морда лежала на его коленях. Старик по имени Бруно рассказал Одо, что интересующую его комнату расписали по приказу маркиза Джильберто ди Доннаццо, которые столетия назад воевал под началом герцога Миланского: это был блестящий и хлебосольный аристократ, покровитель науки и искусства, он привез в Доннаццо великого миланского художника и поселил вм своем замке на всё лето, чтобы тот расписал банкетный зал. 'Но, юный хозяин, советую вам не говорять вслух о своем открытии, добавил Бруно. - Видите ли, времена нынче другие, а там на стенах, кажется, нарисованы языческие колдуньи и чародеи, а поскольку они там голые, капеллан велел мальчикам и девочкам носу туда не казать, и даже сама маркиза, как я слышал, не заходит туда без разрешения'.
Это озадачило Одо еще больше, поскольку он видел так много голых язычников - на картинах и в мраморе, во дворце своего кузена в Пиануре, где их почитали в качестве главного украшения этого роскошного дворца, но предупреждению Бруно он внял и подгадывал время своих посещений зала так, чтобы не попасться на глаза капеллану. Этот ли флёр таинственности добавил картинам очарования, или в нем уже формировалось качество, в будущем вылившееся в инстинктивное сопротивление столь многим предписаниям своего века, с определенностью можно сказать лишь одно: когда Одо получил возможность наслаждаться прекрасными творениями Караччи в Парме и бессмертного Джулио Романо в Мантуе, он всегда с особой нежностью вспоминал этих юношей и девушек с белой кожей, предающихся неге в мире беззаботной красоты.
На следующий день по прибытии в Донаццо Одо узнал, что капеллан будет его гувернером, и очень скоро узнал, что система обучения, практикуемая этим духовным лицом, не имела ничего общего с бессвязными методами его предыдущего наставника. Нельзя сказать, что дон Джервазо предъявлял какие-то завыщенные требования: в письме, арифметике и начатках латыни он, кажется, требовал немногим больше, чем отец Одо, а вот в изучении Закона Божьего он не терпел никакого невнимания или небрежения. Его благочестие столь отличалось от благочестия аббата, что оживило даже теологические абстракции, над которыми прежде чах Одо, вдохнуло страсть в сухие формулы из учебника. Его рассуждения вдохнули в них жизнь, религия стала теплее благодаря воображению, смягчилась благодаря милосердию - ребенок превратился в пластичную глину в руках священника, но тень Триентского Собора еще висела над церковью Савойи, из-за чего она была почти столь же мрачной и грозной, как кальвинисткая ересь. Одо был очарован божественным учением и жаждал познать его сущность, но этому мешал гнетущий страх благоговения: в присутствии Бога Одо дрожал примерно так же, как в присутствии своего дедушки, и с тем же отчаянием пытался понять, какие его действия вызовут надвигающийся гнев дедушки. Красота церковной службы, открывшаяся ему теперь, во время служб в здешней церкви, была вдвойне трогательна по контрасту с грубой жизнью в Доннаццо, но исповедь приносила ему страдания, а епитимьи, которые налагал на него священник, унижали, не изменяя его дущу.
Вторым после мессы главным удовольствием в жизни Одо были книги, которые одалживал ему дон Джервазо: 'Жития святых', 'Наставления' кардинала Беллармина и 'Зерцало истинного покаяния'. 'Жития святых' питали воображение и душу Одо. Когда он прочел историю святого Франциска, его охватила сладостная дрожь симпатии. Жажду найти такое же уединенное пристанище, как Портинкула, и жить там в единении с растениями и животными, сменяло в его душе воинственное честолюбивое желание выступить против врагов Церкви, как его предки выступили против кровожадных вредоносных вальденсов, но независимо от того, пассивную или агрессивную форму принимало его благочестие, оно всегда отступало перед тонкостями доктрины. Его идеалом христианского поведения была жизнь святых, а не рассуждения в духе Отцов Церкви: по правде говоря, неопределенная жалость к страдающим животным и созданиям была источником его жажды монастырской жизни, а желание увидеть удивительные страны - тайной причиной его рьяного желания войны с язычниками.
Капеллан хоть и не одобрял равнодушие Одо к вопросам догматики, не мог не мог не одобрять его преданность святым, и в один прекрасный день бабушка, дабы вознаградить Одо за какой-то благочестивый поступок, со слезами радости на глазах сообщила ему, что его предназначение - духовный сан, и она очень надеется дожить и увидеть его епископом. Но эта новость вряд ли возымела долженый эффект: Одо мечтал об ореоле святого, а не о митре епископа, так что бросился на колени перед присутствовавшим при этом маркизом и начал умолять, чтобы ему позволили вступить в орден францисканцев. Маркиза охватила ярость, он осыпал проклятиями склонность женщин вмешиваться в чужие дела и воинствующий фанатизм капеллана, так что дамы расплакались, а непомерное рвение Одо заметно уменьшилось. Кажется, лишь один человек в замке не обрашал внимания на буйство хозяина - смуглый капеллан. Когда маркиз замолчал, чтобы перевести дух, он спокойно ответил, что ничто в мире не заставит его раскаяться в желании привести душу к Христу, и если Создатель сотворил шевалье Одо для религии, даже сам Папа Римский не сможет перечеркнуть это призвание.
- А, призвиние, - рявкнул маркиз. - Вы с женщинами заперли ребенка в четырех стенах и забили ему голову монашескими росказнями, баснями о чудесах и еще бог весть чем, а теперь толкуете о призвании простака. Клянусь Всевышним, его призвание - стать сначала аббатом, потом - монсеньером, а потом - епископом, если сможет, и к черту все ваши клобуки и монастыри!
После чего маркиз распорядился, чтобы завтра утром Одо поехал с ним на охоту.
Капеллан усмехнулся.
- Юбер был охотником, - сказал он, - но умер святым.
С тех пор Одо начал чаще проводить время в обществе старого маркиза - тот брал внука на объезд поместья и на охоту, которая была мальчику по силам. Имение Доннаццо занимало много миль лесов и виноградников, до пятнадцатого века хозяева поместья правили им, как суверенные маркизы. Они еще сохранили часть своих феодальных привилегий, и дедушка Одо, цепляясь за эти тающие права, вел вечные войны со своими крестьянами. При виде этих несчастных, проклятых и угнетенных, наказываемых за малейшую провинность и не получающих утешение в своих немногочисленных просьбах, страх Одо перед дедушкой должен был бы превратиться в ненависить, если бы он не заметил, что старик одной рукой дает то, что забрал другой, так что в своем взаимодействии с крестьянами он напоминал поток, который опустошает, а потом - обогащает свои берега. Маркиз упрямо держался за свои права на рыбную ловлю, преследовал браконьеров, заставлял отрабатывать барщину и взимал плату за каждый переход вброд, все же старался улучшить свои угодья, исстреблял диких зверей, помогал своим крестьянам в болезни, кормил их в старости и правил ими, как отец-тиран, что, несомненно, дедало их жизнь менее мучительной, чем при правлении больших землевладельцев, живущих при дворе. А вот Одо эти поездки по землям арендаторов были менее приятны, чем охотничьи вылазки в горы в одиночестве раннего утра. Здесь дикая свежесть пейзажа и веселье погони пробуждали в крови мальчика воинственность, воскрешая в памяти рассказы об удальцах, взбиравшихся перед рассветом в прозрачной тени по каменистым тропам. Одо представлял, что едет исстреблять вальденсов, которые, по словам капеллана, всё еще скрывались в глубоких горных ущельях, как василиски и драконы. Одно можно сказать наверняка: поездки со старым маркизом, воспламеняя в душе Одо жгучую ненависть к ереси, охлаждали его страсть к монашескому призванию, и если он задымывался о будущем, несомненно, понимал, что однажды станет епископом, а епископы владеют землями, так что он смог бы охотиться на волков и кабанов в своих собственных поместьях.
1.5.
Скрепя сердце, каждый год накануне Крещения старый маркиз уезжал из Дорнаца, чтобы провести два месяца в Турине. Исполнения этой повинности требовал от него король Карл-Иммануил, с неприязнью взиравший на дворян, которые старались не показываться при дворе, а за присутствие он даровал им привилегии и повышение в чинах. В то же время две канониссы спустились в свое аббатство на равнине, так что, поскольку старуха-маркиза заперлась на зиму в монастыре, Одо с матерью остались в замке одни.
Для маркизы настал сладостный период духовного раскаяния и телесного отдыха, а вот для донны Лауры - пора отчаяния. Бедная дама, которую в ранней юности перенесли от грубой жизни в Доннаце к роскошному двору Пиануры и которая еще была в расцвете молодости и свежести, отказалась от радостей жизни, словно жена пастуха в горах. Здесь не было ни музыки, ни карт, ни скандалов, ни любовных интрижек, ни новостей о модных новинках, ни визитов торговцев шелком или ювелиров, ни Монсу, который завил бы ей волосы и соблазнил бы применить новые притирания, ни странствующих предсказателей или жонглеров, которые скрасили бы скуку длинных дней.
В замок являлись только нищенствующие монахы, которых привлекала благочестивая репутация маркизы, и хотя донна Лаура не брезговала приглашать их в свои покои и расспрашивать о новостях, их сельские скандалы развлекали ее не более, чем двухпенсовые товары разносчика, который распаковывал свои безделушки у кухонного очага.
Она жаждала вестей из Пиауныры, но когда молодой аббат, заехавший по дороге из Тосканы, остановился на ночь в замке, чтобы отдать долг вежливости дону Джервазо, новость о рождении наследника в семействе герцога столь задела донну Лауру, что она вскочила из-за стола, за которым ужинали, и крикнула изумленному Одо: 'Ну вот, теперь действительно твой удел - Церковь' и в расстроенных чувствах убежала в свои покои. Аббат приписал ее волнение внезапному приступу и продолжил рассказывать новости из Пиануры, Одо слушал вместе со старшими и узнал, что судью Лелио Трескорре назначили шталмейстером, к великому возмущению епископа, который облюбовал эту должность для своего племянника, дона Серафино. Герцог и герцогиня совсем не общаются, герцогиню подозревают в тайной переписке с австрийцами, а юный маркиз Червено уехал на воды в Лукку лечиться от приступа трехдневной лихорадки, которую он подхватил прошлой осенью в охотничей заимке герцога возле Понтесордо. Одо надеялся услышать что-нибудь о своем горбатом друге или о найденыше Момоле, но аббат говорил о людях высшего уровня, не упоминал никого ниже, чем шевалье. Он - единственный важный гость, посетивший Доннац той зимой, и после его отъезда в душе донны Лауры воцарилась печаль. Сумерки в это время года в ущелье опускались рано, с ледников дул пронизывающий ветер, донна Лаура сидела и дрожала, причитала у очага, а старуха-маркиза у другого края очага напрягала глаза над вышивкой, узор в которой повторялся, словно молитвы литании, а дон Джервазо возле дымящей керосиновой лампы читал вслух из 'Прославления Приснодевы Марии' или 'Пути к совершенству' святой Терезы.
В такие вечера Одо, ускользнув из увешанного гобеленами зала, искал Бруно, который сидел у кухонного очага со старым псом у ног. Воистину, в зимние ночи кухня была самым приятным местом в замке. Свет из огромного каменного дымохода озарял початки кукурузы и связки сушеных овощей, свисавшие с крыши, медные чайники и кастрюли, выставленные вдоль стены. Ветер разъяренно стучал ставнями неглазурованных окон, служанки с прялками садились поближе к огню, чтобы послушать песни странствующих скрипачей или рассказы монаха-капуцина с красным носом, а потом домоправитель велел принести угощение - требуху и глинтвейн. Побасенки капуцина на пьемонтском наречии, приправленные странными аллюзиями и громким смехом, мало интересовали Одо, он тайком садился к очагу рядом с Бруно и умолял того рассказать о предках. Старику никогда не надоедало рассказывать о подвигах и славе правителей Доннаца, а Одо слушал и слушал о том, как они воевали с дикарями-швейцарцами к северу от Альп, и с войсками дофина на западе; как они выступили маршем с герцогом Савойским против Монферра и с французами против Генуэзской республики. Но больше всего ему нравилось слушать о маркизе Джульберто, который был союзником Герцога Миланского и привез домой из Милана прославленного живописца, чтобы тот расписал ему в Доннаце зал для банкетов. Правители Доннаца никогда не увлекались науками, дедушка Одо любил повторять, что аристократу нет нужды в учении, но великий маркиз Джульберто, хоть и не умел читать и писать, покровительствовал поэтам и художникам, содержал ученых секретарей, которые вели хронику его дома на пергаменте, проиллюстрированном монахами. Эта хроника хранилась в архиве, под попечением дона Джервазо, но Одо узнал от старого слуги, что некоторые книги великого маркиза много лет хранятся на верхней полке в молельне церкви, и вот в один прекрасный день Бруно помог маленькому мальчику достать из-под молитвенником и псалтырей тома в переплетах из овечьей кожи с застежками из червленого серебра. Самые красивые тома, на титульной странице которых был изображен дельфин, обвивающийся вокруг якоря, были напечатаны на известном языке, но, открыв книги поменьше, Одо ощутил дыхание радости, как тогда, когда вышел на садову террасу в Пиануре. Воистину, здесь таились ворота, ведущие в край наслаждений, в страну великана Морганте, заколдованный остров Авалон, ко двору Султана или во дворец короля Камелота.
В этих краях Одо провел много блаженных часов. Его симпатии были на стороне героев и авантюристов, которые, насколько ему было известно, до сих пор сражались, совершая чудеса геройства, к северу от Альп, или могли в любой день звуком волшебного рога вызвать швейцара к воротам Доннаца. Впереди них возвышался тот, кто был превыше даже Ринальдо, короля Артура и императора Фридриха - это был Конрад, отец Конрадина, изречения которого содержатся в старом сборнике новелл 'Цветы нежных речений'. Был там один рассказ о короле Конраде, который мальчик запомнил на всю жизнь: в юности король всегда пребывал в обществе двенадцати ровесников, и если Конрад совершал дурной поступок, его гувернеры, вместо того, чтобы его наказать, били его двенадцать компаньонов, а на вопрос юного короля, за что наказывают этих юношей, педагоги отвечали:
- За проступки Вашего Величества.
- Но почему вы наказываете моих компаньонов, а не меня?
- Потому что вы - наш король и правитель, - следовал ответ.
Тут король задумался, а потом, как сказано в книге, пожалел тех, кто вынужден страдать вместо него, он начал тщательно следить за собой, чтобы его грехи никому не причиняли вред. Такова была история короля Конрада, и сколь бы ни любил Одо звон оружия и веселые подвиги рыцарей, которые спасали в разгар битвы прекрасных дам, поступок Конрада даже тогда казался ему более храбрым.
Старый маркиз вернулся из Турина через год, в марте, ко всеобщему удивлению, его сопровождала фантастическая фигура пожилого господина в богатейшем дорожном костюме, в парике по новейшей французской моде, его испещренное мелкими морщинками лицо было накрашено, при каждом своем движении он источал удивительный аромат мильфлера. Этого гостя, которого сопровождал французский парикмахер и два или три ливрейных лакея, маркиз представил как синьора Вальду, правителя соседних владений, не имеющего особого веса. Хотя земли Вальду граничили с владениями маркиза, он в последний раз приезжал в Доннац много лет назад, поскольку он являлся одним из камергеров короля и неотлучно находился при Его Величестве, было забавно наблюдать, с какими ужимками, гримасами и возгласами на пьемонтском французскои он отвешивал комплименты внешности маркизы, восхвалял прекрасный замок, который, без сомнения, казался ему немногим лучше загона для скота. Одо не понимал, о чем толкует синьор, но безошибочно было ясно, что за взгляды он бросает на донну Лауру, которая перед его приездом побежала в его комнату, а теперь спустилась в очаровательной новой мантии, с видом крайнего удивления, а волосы ей (как потом узнал Одо) завил личный парикмахер графа.
Одо никогда прежде не видел мать столь прекрасной. Она сияла, выслушивая комплименты графа, обнимала отца, игриво поправляла завивку матери, очаровательнейшим образом извинялась за них перед графом за холодные сквозняки и пустые полы замка. 'Поскольку я тоже жила при дворе, - говорила она, - я знаю, к чему привык ваше сиятельство, тем больше я ценю вашу снисходительность в это суровое время года к невзгодам нашей горной вершины'.
При этих ее словах маркиз помрачнел, но, увидев, как доволен граф этим комплиментом, довольствовался тем, что велел подавать обед, и со всем уважением к гостю сказал, что этот обед принесет больше удовольствия желудку синьора, чем вся эта французская ботва при столе Его Величества.
Неизвестно, думал ли граф так же, но Одо не мог не заметить, что тушеная оленина и пряное мясо кабана являли собой какое-то препятствие для его челюстей или вкусовых рецепторов, аппетит у него вызывала жареная куриная печень и тунец в масле, но он бросал столь красноречивые взгляды на донну Лауру, что, кажется, ради нее охотно рискнул бы своими зубами и грыз бы брусчатку во дворе. Зная, как она тосковала по обществу, Одо не удивился ее любезности, но все равно его удивила улыбка, с которой она восприняла полунасмешливую снисходительность графа к Пиануре. По всему видно, что герцогство - место незначительное, пристанище устаревших мод, а в то же время любой высокородный француз, прихав в Турин, обязательно воскликнет, что он похож на Париж, и поклянется, что человеку, который побывал в Ступиниги, нет нужды пересекать Альпы, чтобы увидеть Версаль. Маркиз лишил двор присутствия донны Лауры - вот против этого гость решительно протестовал, назвав сие явным нарушением преданности суверену, и что больше всего удивило Одо, который часто слышал, как его дедушка называл двор сборищем дешевых нахалов, которые ошивались там, чтобы получить то, что он мог бы получить играючи, - так снисходительность, с которой маркиз выслушивал остроты гостя. Отец и дочь фактически сореновались, выказывая дружелюбие графу. В его покоях весь день горел камин, домоуправитель ждал его Монсу с невероятной вежливостью, его служанка отправляла личную служанку донны Лауры, чтобы та приготовила для него утром шоколад. На следующий день было решено, что господа поедут в Вальду, но суставы у синьора Вальду совсем не гнулись, словно у марионетки, так что донна Лаура с очаровательной тактичностью уговорила его присоединиться к ней в ее паланкине.
Маркиз сразу же велел позвать Одо, чтобы тот ехал с ним, они переехали через гору, а потом спустились по длинной тропе к полуразрушенной деревне Вальду. Здесь Одо впервые в жизни увидел запущенное поместье, последний крейцер отнимал для обеспечения удовольствий отсутствующего хозяина бальи, который, как предполагалось, получал свою зарплату с продажи подпольных концессий арендаторам. Одо ехал рядом с маркизом, который тихо клял запустение ручья без запруды и прекрасных пахотных земель, заброшенных и зарастающих подлеском, мальчик прежде времени осознал зло системы, которая давно изжила свою цель, и в дальнейшем концепцию феодализма в его глазах олицетворяли крестьяне деревни Вальду, угрюмо отрывавшие взгляд от работы, когда их сюзерен и защитник совал им свою отчужденную деланную улыбку из-за занавесок паланкина.
Что его дедушка думал о Вальду (по дороге домой граф с ухмылкой извинялся за эту деревню, говорил, что это - горное логово его варварских предков), понимал даже Одо с его неразвитым восприятием, но чтобы понять, что подвигло маркиза через два дня после этой поездки согласиться на брак его дочери с графом, нужно было больше опыта. Одо пришел в ужас смятения, узнав, что его красавица-мама станет собственностью старого графа, который, как ему казалось, был ровесником его дедущки и чьи влюбленные гримасы напоминали гримасы его любимой мартышки. На лице Одо вспыхнул тот же румянец волнения, с которым донна Лаура сообщила новость, но в те времена детей учили пассивно соглашаться на всё, и если бы мать сообщила ему, что ее прикуют цепью в темнице на хлебе и воде, он принял бы эту новость с тем же философским смирением. Три недели спустя его мать и старик-граф поженились в церкви Доннаца, после множества слёз и объятий донна Лаура уехала в Турин, забрав с собой обезьянку, но бросив сына. Лишь позже Одо узнал о социальном обычае, заставлявшем молодыъ вдов выбирать между повторным замужеством и монастырем, и в будущем на его взгляды безотчетно влияли воспоминания об унылой свадьбе матери.
Ее отъезд не оставил никаких следов, но вскоре об этом забыли, потому что пришла весна. Солнце стало теплее, маркиз больше не мог охотиться из-за закрытия сезона, теперь главным удовольствием Одо стала возможность носить книги к обнесенному стеной саду между замком и южной стороной утеса. Над верхним выступом стены этого маленького анклава, вероятно - пережитка средневекового садоводства, была покрытая дерном тропинка, с которой открывался вид на ручей и угловую башенку, которая одной стороной была повернута к долине, и другой - к саду, простиравшемуся внизу подобно мирному источнику ароматов и ярких красок: самшиты в саду были подстрижены в форме львов и павлинов, гвоздики и лекарственные травы цвели буйным цветом, грушевое дерево грушевое дерево нежилось на солнце на стене. Эти приятные места Одо облюбовал для себя, когда канониссы приходили сюда читать розарий, он населял это пространство рыцарями и дамами из новелл, фантастическими существами из эпической поэмы Пульчи: вот идет фея Моргана, верный рыцарь Регулус, великан Морганте, справедливый император Траян и гордый силуэт короля Конрада, так что, сбегая туда из послеобеденной скуки увешанной гобеленами гостиной, мальчик, кажется, переходил из гнетущего одиночества в мир тепла и дружбы.
1.6.
Одо, как все брошенные дети, быстро замечал в поведении взрослых любой намек на изменение его положения, так что он прекрасно понял, какой эффект произвела в Доннаце новость о разрешении герцогини Пиануры от бремени. Вероятно, он обратил внимание на эту новость из-за восклицания матери, потом заметил новое рвение в наставлениях дона Джервазо, елейность в манерах бабушки и тетушек, которые обнимали его так, словно держали в руках реликвию, а старый маркиз, хоть и начал реже брать внука в поездки, сидел и смотрел на него с хмурой нежностью, которая однажды вышла наружу в ворчании: 'Черт, он слишком хорош для тонзуры!'. На основании всего этого Одо понял, что он действительно предназначен Церкви, и вовсе не удивился, когда узнал, что следующей весной его отправят в семинарию в Асти.
Дабы подготовить Одо к этим изменениям, канонисса предложила, чтобы он присоединился к ним в ежегодном паломничестве в святилище Оропа. Туда благочестивые дамы ездили каждый год в паланкине на праздник Успения Богородицы, и Одо наслушался от них о чудодейственной Черной Мадонне, чья рака в горах привлекала тысячи паломников. Они отправились в путь в августе, за два дня до праздника, поднялись из краев каштановых рощ в край голых скал, оттуда спустились, перешли через ручей, над которым росли деревья белой акации, шли в их тени по дерну каскадов, словно в парке. Свежий воздух, шепот листвы, аромат скошенной травы на лугах и нежный зов кукушек из чащ придавали путешествию очарование, но удовольствие Одо стало в два раза больше, когда, выбравшись на большую дорогу, они смешались с длинной чередой верующих, поднимающихся из долины. Здесь были пилигримы всех сословий - от аристократки из Турина или Асти (это было любимое место паломничеств двора Сардинии) в сопровождении врача и чичисбея до полуголого козопаса из Валь-Сесии или Салуццо, жизнерадостные фермеры из Милана с женами в серебряных ожерельях и с серебряными шпильками в волосах, которые ехали в дамском седле на откормленных белых осликах; больные путешествовали в закрытых паланкинах или их несли на носилках, изуродованные нищие выставляли напоказ свои уродства, шли кающиеся монахи в капюшонах - францисканцы и капуцины, монахини-клариссинки пыльной толпой, жонглеры, странствующие торговцы, цыгане, продавцы лекарств и амулетов. Когда паланкин канониссы пронесли мимо этой толпы, к Одо вышла странная личность, отпросившаяся пройти последнюю милю паломничества пешком. Это был пухлый аббат в оборванном духовном платье, туфли у него были белые, словно у мельника, по лицу его бежали струйки пота, когда он брел в пыли. Он обратился к Одо вкрадчиво и пронзительно, умолял позволить ему идти рядом с юным шевалье, которого он не раз имел честь видеть в Пиануре, и, в ответ на удивленный взгляд мальчика, выпятил грудь в абсурдном жесте самопрезентации:
- Но, вероятно, шевалье не столь юн, и слышал о прославленном Кантапресто, первом сопрано театра герцога Пиануры?
Одо был вынужден сознаться в своем невежестве, толстое существо вытерло пот со лба и продолжило, задыхаясь:
- О, ваша светлость, что такое слава? Расстояние от славы до забвения не больше, чем от одного верстового столба до другого! Всего лишь восемь лет назад за мной следовала по улицам Пиануры огромная толпа, герцог такие толпы никогда не собирал! Но что потом? Голос исчез - он столь же мимолетен, как цветение цветка, а с голом исчезло всё: состояние, кредит, уважение, друзья и нахлебники! Всего восемь лет назад - можете поверить? - я ужинал по ночам в частных покоях епископа, который чуть не поссорился однажды с покойным герцогом из-за того, что тот однажды приказал силой привезти меня в свое казино. Меня одаривали почестями, всем поэты города сочиняли сонеты в мою честь, маркиз Трескорре дрался из-за меня на дуэли с племянником епископа, доном Серафино. Я сопровождал герцога во время его поездки в Рим, я провел виллегатуру на его вилле, где выступал для величайших аристократов страны, но когда мой голос исчез, шевалье, мне пришлось на коленях умолять своего бессердечного покровителя о ничтожной милости мелких заказов!
По щекам аббата бежали слёзы, он замолчал, чтобы вытереть их уголком изорванного пояса.
Хотя Одо воспитали в отвращении к театру, обстоятельства жизни странного существа внушили ему острое сочувствие, Одо спросил, чем он сейчас занимается. В ответ Кантапресто жалобно запричитал: 'Увы, что мне остается, кроме случайных заказов? Каковы бы ни были привычки человека, он не сможет носить их долго, если они прикрывают пустое брюхо, а тот, кто уважает свое призвание, должен найти достаточно еды, чтобы и дальше посвящать ему свою жизнь. Но раз уж речь обо мне, шевалье, я подвизаюсь во всех сферах - от сочинения сценариев для герцогской труппы Пиануры до сочинения сатирических сонетов для аристократов, желающих сойти за остроумцев. Кроме того, я обладаю превосходным вкусом в составлении альманахов, и когда ничего иного не оставалось, сочинял стихи для публики на перекрестке. Что там говорить, шевалье, нужда заставила меня подержать свечку в одной-двух сделках, в которые я лучше бы не вмешивался. Дабы стереть воспоминания об одном из таких дел - память у меня по-прежнему слишком хороша, как для моего положения - я и отправился в это утомительное паломничество.
Многое в речи аббата было непонятно Одо, но его трогало любое уопоминание о Пиануре, и когда аббат сделал первую паузу в потоке речи, Одо отважился спросить:
- Знаете маленького горбуна Брута?
Спутник уставился на него, сжав нежные губки.
- Брут? - переспросил он. - Брут? Он состоит на службе у герцога?
- Он живет во дворце, - с сомнением ответил Одо.
Тучный священнослужитель хлопнул себя по бедру.
- Возможно, ваше сиятельство имеет в виду найденыша Карло Гамбу?
Этот наглец нынче именует себя Брутом? Он всегда любил античные аллюзии! Ну что же, шевалье, кажется, я прекрасно его знаю, он даже, по слухам, является братом дона Лелио Трескорре, и, похоже, герцог недавно отдал его маркизу Червено, потому что я не так давно видел его в ливрее в Понтесордо.
- Понтесордо? - воскликнул Одо. - Я там жил.
- Неужели, шевалье? Но, думаю, вы жили в герцогском поместьи с таким названием, а я имею в виду охотничью заимку. Маркиз, кажется, использует ее в качестве казино, хотя - не без риска бесчинств. Поистине, очень странно, что он туда зачастил, и, говорят, против воли герцога.
При упоминании Понтесордо в мозгу Одо начали роиться и жужжать воспоминания, и, не обращая внимания на разглагольствования своего спутника, он спросил:
- А вы видели Момолу?
Аббат воззрился на него в недоумении.
- Она тоже - невинная душа, - поспешил объяснить Одо. - Служанка Филомены на ферме.
Аббат после этого вопроса остановился посреди дороги, потер веки и обиженно выпятил губу.
- Ах да, - сказал он, - девочка с фермы, говорите?
- У вас глаз - алмаз, шевалье, глаз - алмаз, - кричал аббат, сотрясаясь от удовольствия, но прежде чем Одо догадался, что он этим хочет сказать, их беседу прервал резкий окрик из паланкина. Аббат сразу же растворился в толпе, и мгновение спустя паланкин выехал на поляну перед воротами монастыря. Посреди буков рощ сияли часовни Крестного Пути с белыми колоннами, верующие паломники блуждали среди деревьев от одной часовни к другой, готовясь войти в церковь.
Поляна была запружена людьми, и продавцы вотивных подношений в киосках, сводом которым служили ветви акаций, вели шумную торговлю - наплечники и Агнцы Божьи, иконы Черной Мадонны из Оропы, серебряные сердца и крестики, склянки с водой из Иордана, которые обеспечат немедленное обращение евреев и еретиков в истинную веру. В одном из углов проповедник ордена кармелитов установил переносную кафедру и с распятием в руке призывал толпу покаяться. В другом углу импровизатор интонировал кантаты в честь чудотворной Мадонны. Босой монах продавал индульгенции у врат монастыря, коробейники с подносами четок-розариев и религиозных буклетов проталкивались в толпе паломников. Молодые женщины менее благочестивых помыслов старались привлечь внимание хорошо одетых путешественников, а всяческие жонглеры, шарлатаны и знахари околачивались по краям площади. Это зрелище быстро заставило Одо забыть о своем недавнем спутнике, и, когда паланкин остановился, он подался вперед, чтобы получше рассмотреть ужимки скомороха, разложившего свой ковер под деревьями, но вдруг из толпы появилось лицо аббата, который просунул в щель между занавесками паланкина мятый лист бумаги. Одо был достаточно сообразителен, чтобы схватить это прошение, не привлекая внимания двоюродных тетушек, и, взглянув украдкой, он прочел: 'Шевалье, я голодаю. Если блистательные дамы выйдут из паланкина, ради всего святого, попросите у них скудо для несчастного Кантапресто'.
Тут остановка закончилась, паланкин внесли в ворота. Одо знал о неодобрении, с которым в Доннаце относились к театру, и, не понимая, насколько нынешний образ жизни сопрано перечеркивает скандальность его прежних занятий, в замешательстве раздумывал, как сообщить о его просьбе канониссам. Но через мгновение проблема разрешилась сама собой, Когда тетушки выбрались из паланкина у дверей дома приходского священника, швейцар, который бросился их встречать, наткнулся на черную массу под аркадой и закричал, что тут лежит мертвец. Собралась толпа, кто-то заявил, что это упал святой отец, и когда двоюродные тетушки кинулись вперед, Одо прошептал старшей из них, донне Ливии, что больной - действительно аббат из Пиануры.
Донна Ливия незамедлительно велела своим слугам отнести его в дом священника, с помощью Святого Духа, бедный сопрано вскоре ожил и окинул комнату взглядом утопающего.
- Восемь лет назад, блистательные дамы, - я чуть не умер однажды ночью, поскольку переел мяса овсянок, а сейчас едва не умер от пустоты в желудке.
Дамы с возгласами сожаления позвали келейника, велели ему принести бульон и стимулирующие средства для сердца, велели швейцару разузнать подробнее историю несчастного священника, после чего поспешно увели Одо в покои настоятеля.
На следующее утро все встали вовремя, чтобы принять участие в процессии, за которой канониссы наблюдали из окон монастыря. Аптекарь принес весть, что аббат, падение которого действительно было вызвано голодом, еще слишком слаб, чтобы встать с постели, и донна Ливия, жаждавшая начать служение с акта милосердия, сунула в руку мужчине цехин и попросила не жалеть усилий для обеспечения комфорта страдальца.
Благодаря этому Одо в прекрасном расположении духа подошел к красным подъемным окнам, из-за складок праздничных платьев двоюродных тетушек он наблюдал и восхищался огромным двором, прилегавшим к монастырю благородного устава, усеянному травами и цветами. Потом один из капелланов настоятеля отвел их в церквоь, там их усадили вместе с отстальными благородными гостями монастыря на трибуну, возведенную над хорами. Одо впервые лицезрел столь грандиозную религиозную церемонию, он смотрел вниз на церковь, сиявшую молитвенными подношениями и расшитыми золотом тканями, сквозь курящийся фимиам, в котором свечи на алтаре плыли, словно звезды, отражающиеся в реке, и ощущал почти чувственный трепет удовольствия при мысли о том, что его жизнь должна пройти в окружении столь мистической красоты. Сладкое пение хора вознесло его дух и позволило обозреть картину в целом, при виде нищих, сгорбившихся на полу церкви, в его душе возродилось страстное желание надеть капюшон францисканца.
От этих восторгов его вскоре отвлекло зрелище, ожидавшее его по окончании мессы. Едва только зрители вернулись к окнам настоятеля как двери церкви широко раскрылись, и процессия, которую возглавлял сам настоятель, спустилась по ступенькам и начала обходить двор. Глаза Одо разбегались от этого великолепия знамен, образов, украшенных драгоценными каменьями реликвариев, мимо него прошел длинный поток голов с тонзурами, а потом всё залил свет, почти ослепляющий после мягкого полумрака церкви. Монахи шли впереди, пилигримы вслед за ними заполнили двор темной волнообразной массой, которую процессия пронзила, словно луч света - темные глубины потока. Ветви олеандра качались в воздухе, возгласы верующих возвещали приближение паланкина Черной Богоматери, хриплые голоса сливались рокотом с размеренными литаниями монахов.
После окончания церемонии Одо с канониссами отправились осмотреть часовни на холме с буками, который возвышался над монастырскими постройками. Выйдя из огромного портика Ювары, они минуту постояли на заросшей травой общинной земле, являвшей собой любопытный контрас тому, что они только что оставили позади. Здесь стояли лотки с закусками, играли музыканты, жонглеры расстилали ковры, дантисты расхваливали достоинства своих панацей, дамы легкого поведения пили с ливрейными лакеями дворян. Даже калеки, которые громче всех стенали в церкви, теперь резвились на лужайке с танцорами и шарлатанами, ни следа не осталось от только что завершившегося празднества, а медали и реликвии висели на груди участников этого масштабного развлечения.
Было странно перейти с этого луга в одиночество рощи, где в сумерках журчали ручьи и возвышались белые террасы часовен. Одо заглядывал в каждую из часовен сквозь решетчатые двери - там стояли терракотовые фигурки, сцены из Страстей Христовых: вот - Тайная вечеря, Иуда, похожий на тигра, и Святой Иоанн, положивший голову в светлых кудрях на грудь Учителя, вот - Погребение, пораженные жены-мироносицы. Фигуры были вылеплены грубо, раскрашены аляповато, но живость расстановки и жестов, подчеркнутая таинственностью часовен, в которых они находились, вызывали поразительное впечатление: казалось, что здесь происходит священное таинство. Одо еще был в том возрасте, когда кровь и плоть не очень четко отличают от гипсовых подделок, или, во всяком случае, скульптурный образ кажется неким наполовину одушевленным жителем таинственного пограничья между искусством и жизнью. Когда он смотреть в часовни сквозь решетку, ему казалось, что давние эпизоды божественной трагедии здесь каким-то чудесным образом законсервировались, и если он будет красться от одной раки к другой, почувствует под ногами настоящие камни Голгофы и Гефсиманского сада.
Как было свойственно Одо, мгновенные впечатления старали у него предыдущие, и он почти удивился, когда первый сопрано Пиануры, покачиваясь, подошел от дверей дома настоятеля к паланкину и предложил свое колено канониссам в качестве ступеньки. Милосердные дамы начали порицать его за неблагоразумие - бледность его лица свидетельствовала о продолжающихся страданиях, его попросили дождаться дам после ужина и поведать свою историю. Он незамедлительно явился в зал, его начали расспрашивать о его социальном статусе, он незамедлительно сообщил о прежних связях с герцогским театром Пиануры. Никакое другое признание не могло бы иметь для него более катастрофические последствия. Канониссы в ужасе перекрестились, аббат осознал своб ошибку и поспешил ее исправить, воскликнув: 'Благородные дамы, неужели вы накажете меня своей немилостью за то, что я последовал поприщу, на которое меня обрекли легкомысленные родители, когда я был слишком юн, чтобы противиться их велениям? И разве мои последующие страдания, мои покаяния и паломничества, и состояние, в которое они меня ввергли, не стерли в полной мере мою невольную ошибку?'.
Видя эффект этого воззвания, аббат поспешил воспользоваться его плодами и укрепить свои позиции.
- О, блистательные дамы, - воскликнул он, - разве не являю я собой живой пример судьбы тех, кто бросает всё, дабы последовать по пути праведности? Пока я пребывал на сцене в окружении самом распущенном, фортуна осыпала меня всеми благами, которые она дарит своим любимцам. Я был желанным гостем за каждым столом Пиануры, меня носили в театр в паланкине герцога, у меня было столько денег, что я не мог придумать, на что их потратить. А теперь я последовал своему призванию к религиозной жизни, как вы видите, мне приходится просить корку хлеба у тех самых попрошаек, которых я прежде кормил, - его самого до слёз расстрогал собственный рассказ. - Все свои изобильные богатства я тратил на покупку молитв за несчастных, и, дабы вы поняли, как меня уважали все, кто знал о моих частных поступках, скажу лишь, что после моего ухода со сцены сам епископ Пиануры выстрег на моей голове тонзуру.
Одо оценил ловкость этого рассказа, вызвавшего у дам явное сочувствие, но при упоминании епископа донна Ливия переглянулась с сестрой, и та проницательно спросила: 'Но как же так вышло, аббат, что при столь могущественном покровительстве вы переносите столь немыслимые лишения?'.
Кантапресто многозначительно закатил глаза.
- Увы, мадам, именно из-за моего покровителя на меня и напали эти беды, поскольку его светлость назначил меня секретарем к своему любимому племяннику, дону Серафино, а сей неблагоразумный дворянин требовал от меня услуг столь несовместимых с моим одеянием, что неповиновение стало моим долгом. Не довольствовавшись тем, что с позором меня уволил, он наказал меня еще и тем, что очернил в глазах своего дяди. Чтобы защититься, мне пришлось бы предать дона Серафино, и, вместо того, чтобы рассказать епископу о делишках племянника, я докатился до того состояния, в котором вы меня видите. Состояния, - добавил он очень эмоционально, - в котором я проделал столь долгий путь, дабы воззвать к божественному милосердию Богородицы, Сыну которой негде было преклонить голову.
Этот пассаж по-видимому тронул канонисс, еще не собравшихся с силами после утреннего умерщвления плоти, и донна Ливия спросила с сочувствием, как он жил после разрыва с епископом.
- Мадам, я продавал свои таланты в любых сферах, не противоречащих моему призванию: составлял благочестивые альманахи, сочинял рифмованные литании и церковные гимны, и даже пьесы, - услышав о пьесах, дамы осуждающе замахали руками.
Кантапресто повторил веско: 'Пьесы для монахинь-кармелиток Пиануры. Но, - продолжил он с неодобрительной улыбкой, - у добродетели заработки не столь высоки, как у греха, и, несмотря на разносторонние таланты, на наличие которых, мне кажется, я могу претендовать, часто мне приходилось жить на пожертвования верующих, а иногда - голодать при их сочувствии.
Эта речь и явная печаль сопрано так подействовали на канонисс, у которых при себе денег было мало, что, немного посовещавшись, они решили, что аббат должен сопровождать их в Доннац, где дон Джервазо, известный отрицательным отношением к сценическому искусству, возможно, захочет помочь аббату в его плачевном положении. Когда небольшая группа путников выехала из Оропы, аббат Кантапресто замыкал процессию на одном из вьючных мулов, а Одо ехал за ним на дамском седле. Удача развязала бедному сопрано язык, и, когда паланкин канонисс удалился на безопасное расстояние, он решил скрасить путешествие обрывками воспоминаний о своих приключениях. Одо мало что понимал из его намеков, но получил представление о пестрой театральной жизни городов Северной Италии - о спорах Гольдони с приверженцами уходящей в прошлое 'комедии дель арте', о соперничестве примадонн и высокомерии популярных комиков, заглянул в этот блестящий мир веселья, заговоров и безумия, населенный повторяющимися именами Четырех Масок, этих древних ветхозаветных богов. Всё это так захватило воображение мальчика, что он почти расстроился, когда следующим утром увидел башни замка Доннац, краснеющие в лучах рассвета.
Но вскоре сожаления из-за возвращения в замок рассеялись: в воротах стоял старый маркиз с письмом в руке, он ринулся вперед, схватил внука за плечи и закричал, словно во время охоты на дикого кабана:
- Шевалье, вы - возможный наследник престола Пиануры!
1.7.
Маркиз Червено скончался от трехдневной малярии, которой заболел на охотничьей заимке в Понтесордо, и теперь только одна жизнь, жизнь болезненного герцогского младенца, отделяла Одо от наследования трона Пиануры. Вот такие новости поспешно сообщила из Турина донна Лаура, добавив, что герцог выразил желание, чтобы его юного родственника готовили к карьере на светском поприще, и что граф Вальду уже записал пасынка в Королевскую академию Турина.
Герцог Пиануры был молод и крепок здоровьем, а его жена уже подарила ему наследника, даже оптимисты не смоги бы предположить, что Одо продвинется к трону намного дальше, но его положение уже и так изменилось столь разительным образом, что беспокойство о нем и желание изменить его будущее в соответствии с представлениями о роли наследника было понятно. Вместо священника он должен стать придворным, и, возможно, военным. Асти нужно заменить на Турин, семинарию - на академию, и даже старый правитель Доннаца своими ворчливыми наставлениями внушил мальчику мечты о блестящем будущем, в котором они, возможно, в один прекрасный день будут ему служить.
Приготовления к отъезду и чудо нового статуса оставили для Одо мало места, чтобы сохранить впечатления о том, что он покидал, и лишь годы спустя, когда в его жизни проявились последствия одного мелкого эпизода из прошлого, эти последние дни в Доннаце со всей явственностью воскресли в памяти. И вот он увидел эти дни - тепло долгого лета, верхушки сосен и бронзовые виноградники, чьи металлические конструкции повернуты к солнцу, а в центре - его крохотная смущенная фигурка, запутавшаяся в сетях ассоциаций, и, кажется, когда он вырвался из паутины, куски его тела остались во всех углах замка.
Наиболее острыми были воспоминания о последнем часе, проведенном с доном Джервазо. Капеллан выслушал новость об изменении положения Одо молча. Этот человек не любил болтать попусту, он знал, сколь тщетно Церкви притязать на возможного наследника правящей династии. Так что, не выказав энтузиазма, он не выдал и свое возмущение, но вечером накануне отъезда мальчика отвел его, всё так же молча, в часовню. Тут священник преклонил колени вместе с Одо, потом поднял его, усадил на одну из скамей лицом к высокому алтарю и произнес несколько печальных слов.
- Ты вступаешь, - сказал он, - на поприще, слишком далекое от того, на котором я должен был тебя наставлять. Но торная дорога и горная тропа, хоть и петляют в разные стороны, могут привести в одну и ту же точку, и, какую бы дорогу ни выбрал человек, она непременно приведет его к концу, предначертанному для него Господом. Если ты призван служить Ему в миру, путешествие, которое ты сейчас начинаешь, может привести тебя на трон Пиануры. Но даже если так, - продолжил он, - запомни: если ты получишь этот титул, он может принести тебе бедствия вместо радости. Если Господь дарует мирские почести своему любимому дитяти, иногда Он решает уравновесить их страданиями, и я буду молиться о тебе, поскольку, если ты поднимешься на эти высоты, в одно мгновение ты можешь низвергнуться в пыль.
Эти слова были выжжены в сердце Одо, как мистические письмена на стене памяти, но лишь намного позже он начал понимать их истинное значение. Тогда он осознавал лишь то, что слова священника исполнены силы и достоинства, которое не могла бы даровать никакая земная власть, и на мгновение вера вновь протянула к нему руки с неярко освещенного алтаря.