Манро Элис и др. : другие произведения.

Переводы прозы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Гертруда Стайн. Композиция как объяснение
  
   Перевод Ольги Брагиной
   Это эссе, сначала прочитанное авторкой как лекция в Кембридже и Оксфорде, было впервые опубликовано в лондонском издательстве Hogarth Press в 1926 году и обрело вторую жизнь в сборнике "Что такое шедевры".
   Единственная причина возникновения отличия в начале, в середине и в конце - то, что каждое поколение ищет что-то другое. Под этим я подразумеваю просто общеизвестный факт: композиция - это отличие, благодаря ей каждое поколение отличается от остальных, иначе они все были бы похожи, и все об этом знают, поскольку все об этом говорят.
   Очень похоже, что почти все практически уверены, что что-то интересное интересно им. Может ли быть так, и так ли это. Очень интересно - внутри их ничего нет, иными словами, вы рассматриваете очень длинную историю того, как каждый человек когда-либо действовал или что чувствовал, очень интересно, что отсутствие в них делает историю связно несходной. Под этим я подразумеваю это. Единственное, что отличается в каждом конкретном случае - это то, что видят, а то, что видят, зависит от того, как каждый делает всё. Благодаря этому вещь, на которую мы смотрим, становится другой, это является тем, что из него делают те, кто это описывает, это создает композицию, это запутывает, это показывает, это есть, это выглядит, это похоже на то, каким оно есть, это является тем, что видно, как видится. Ничего не меняется от поколения к поколению, кроме вещи, которая видна и которая составляет композицию. По замечанию лорда Грэя, генералы, говорящие о войне, говорят о войне девятнадцатого века, но воевать придется оружием века двадцатого. Потому что война - это вещь, которая решает, как должно быть, когда это должно быть осуществлено. Литература и живопись похожи на нее, для тех, кто занят ею, но не делают ее такой, какой она должна быть сделана. Сейчас лишь немногие делают ее такой, какой она должна быть сделана, и самые решительные из них обычно готовы, так же, как готовится мир вокруг них, поступайте так, и я буду делать так же, если вы не возражаете, я расскажу вам, как это происходит. Естественно, человек не знает, как это происходит, пока оно более чем не начнет происходить.
   Вернемся к мысли о том, что единственное, что отличается - то, что видно, когда оно кажется видимым, иными словами, композиция и чувство времени.
   Никто не опережает свое время, только частное разнообразие создания его времени - то, что отказываются принять его современники, также создающие свое собственное время. И они отказываются принять его по очень простой причине - потому что они не обязаны принимать его по какой-либо из причин. Они сами по себе - каждый в своем вхождении в современную композицию, и они входят в нее, если они не войдут в композицию, они не смогут говорить в ней, они будут за ее пределами; но внутри композиции, можно сказать, усилия неконкуренты, если вы не в композиции, ничто не потеряно, кроме совсем ничего, кроме того, чего нет, естественно, здесь есть все отказы, и вещи, от которых отказались, важны только в том случае, если они неожиданно кому-то понадобятся. В случае искусства всё очень определенно. Те, кто создает подлинную современную композицию, естественно, важны лишь тогда, когда они мертвы, поскольку к тому времени современная композиция классифицируется как ставшее прошлым, и ее описание классично. По этой причине творец новой композиции в искусстве пребывает вне закона, пока не станет классиком, это лишь мгновение в промежутке, и это действительно очень плохо очень-очень плохо, естественно, для творца, но также очень плохо и для того, кто воспринимает произведение искусства, все они, на самом деле, больше наслаждались бы искусством сразу после момента его создания, а не тогда, когда оно уже стало классикой, но совершенно просто понять, что не существует причины, по которой современники должны это видеть, это не имеет значения, поскольку они в любом случае проживают свою жизнь в новой композиции, и, поскольку каждый из них ленив, они, естественно, этого не видят. По этой причине, как в цитате лорда Грэя, вполне определенно, нации, не находящиеся под воздействием активной угрозы, по крайней мере, на несколько поколений отстают от своего уровня военного развития, а в эстетическом смысле они отстают от своего уровня более чем на несколько поколений, и это тоже очень плохо, было бы намного более захватывающе и удовлетворительно для каждого, если бы у каждого могли быть современники, если бы современники каждого могли быть его современниками.
   Промежутка почти не существует.
   В течение долгого времени каждый отказывается, а потом - без паузы - каждый принимает. В истории отказов в искусстве и литературе всегда ошеломляет скорость изменений. Сейчас это единственная сложность резких перемен в искусстве. Когда приходит приятие, благодаря ему созданное становится классикой. То, что вещь становится классикой - скорее, природное, а не сверхъествественное явление. Какое качество характеризует классику. Характеризующее качество классики - ее красота. Сейчас, конечно, совершенная правда, что более-менее первоклассное произведение искусства становится классикой, потому что его приняли, единственное, что с этого момента важнее всего для большинства получателей, огромного большинства - то, что оно невероятно красиво. Конечно, оно невероятно красиво, только когда это вещь, по-прежнему раздражающая, беспокоящая, вдохновляющая, все качества красоты в ней отрицаются.
   Конечно, она красива, но сначала все качества красоты в ней отрицаются, а затем всю ее красоту принимают. Если бы все не были так ленивы, они поняли бы, что красота есть красота, даже когда она раздражает и вдохновляет, а не только тогда, когда она принята и классична. Конечно, это чрезвычайно сложно, не более того, вспоминать, что вещь не была красива, когда она уже стала красивой. Из-за этого намного сложнее понять красоту произведения, если оно было отвергнуто, это мешает каждому понять, что его убедили в том, что произведению отказано в красоте, после принятия произведения. С принятием чувства времени автоматически приходит признание красоты, а после принятия красоты она никогда больше не терпит провал.
   Начинать снова и снова - естественно, даже если это серия.
   Начинать снова и снова и снова, объясняя композицию и время - это естественно.
   К этому времени уже понятно, что всё - одно и то же, кроме композиции и времени, композиции и времени композиции и времени в композиции.
   Всё - одно и то же, кроме композиции, и, поскольку композиция - другое и всегда собирается быть другим, всё - не одно и то же. Всё - не одно и то же, поскольку время "когда" композиции и время в композиции отличаются. Композиция - другая, это определенно.
   Композиция - это вещь, которую видят все, живущие в жизни, которую они осуществляют, они - составные части композиции в момент их жизни в композиции времени, в котором они живут. Благодаря этому жизнь становится тем, что они делают. Ничто другое не отлично, в чем может быть уверен почти каждый. Время, когда, и время чего, и время в этой композиции - природное явление этой композиции, в чем, наверное, может быть уверен каждый.
   Никто не думает об этом, когда создает, когда создает то, что является композицией, естественно, никто не думает, никто не формулирует, пока не сделано то, что должно быть сформулировано.
   Композиция не там, она собирается быть там, а мы - здесь. С некоторого времени это естественно для нас.
   Единственное, что отличается в зависимости от времени - то, что видно, а то, что видно, зависит от того, как каждый делает всё. Благодаря этому вещь, на которую мы смотрим, становится другой, и благодаря этому создается то, что делают из нее те, кто ее описывает, это создает композицию, это запутывает, это есть, это выглядит, это подобно этому, каким оно есть, это создает то, что видно, как оно видно. Ничто не меняется от поколения к поколению, кроме видимой вещи, создающей композицию.
   Теперь немногие создают письмо таким, каким оно должно быть, и необходимо отметить, что самые решительные из них те, кто подготовлен с помощью подготовки, подготовлены так же, как мир вокруг них подготовлен и готовит их делать это таким образом, так что, если вы не возражаете, я снова расскажу вам, как это происходит. Естественно, никто не знает, как это происходит, пока оно более чем не начнет происходить.
   Каждый отрезок жизни отличается от какого-либо другого отрезка жизни не таким образом, каким является жизнь, а таким образом, каким жизнь осуществляется, что, подлинно говоря, является композицией. После того, как жизнь была осуществлена определенным образом, все ее знают, но никто ее не знает, мало-помалу, никто ее не знает, поскольку никто ее не знает. Любой, кто создает композицию в искусстве, также ее не знает, они осуществляют жизнь и таким образом делают свою композицию тем, чем она является, это формирует их произведение таким, каким оно является.
   Их влияние и их влияния одинаковы, поскольку из влияния на всех их современников как такового необходимо всегда помнить лишь то, что аналогия не очевидна, пока, как я говорю, композиция времени становится произнесенной таким образом, что она - это прошлое, а ее художественная композиция - классика.
   А теперь начнем, как будто начнем. Композиция не там, она собирается быть там, а мы здесь. Естественно, для нас это некоторое время тому назад. Что-то будет добавлено впоследствии.
   Я не знаю, насколько хорошо вам известна моя работа. Я чувствую, что, наверное, необходимо также рассказать вам о ней.
   Когда я только начала писать, я написала книгу под названием "Три жизни", она была написана в 1905 году. Я написала историю негритянки по имени Меланкта. В этой книге было постоянное повторение, вначале было намечено очевидное движение в направлении пребывания в настоящем, хотя, естественно, я привыкла к простому прошедшему и к будущему времени, потому что композиция, формировавшаяся вокруг меня, была в продленном настоящем времени. Композиция продленного настоящего времени - это естественная композиция в нашем мире, поскольку в течение этих тридцати лет он все больше сводился к продленному настоящему. Естественно, я создавала продленное настоящее, я ничего не знала о длительной форме настоящего времени, но естественным образом решила создать ее, это было просто, это было очевидно для меня, и никто не знал, почему это было сделано именно так, я тоже этого не знала, но это было естественно для меня.
   Затем я написала книгу "Становление американцев", это толстая книга примерно на тысячу страниц.
   И здесь для меня была естественна всё более сложная форма настоящего длительного времени. Настоящее длительное есть настоящее длительное. Я создала почти тысячу страниц длительного настоящего.
   Настоящее длительное - это одно, а начинать снова и снова - это другое. Вот два принципа. И тогда можно использовать всё.
   И тут мы возвращаемся к композиции, которая использует всё. Использование всего приводит нас к композиции и к этой композиции. Настоящее длительное, использование всего и новое начало. В двух этих книгах были тщательно проработаны сложности использования всего и настоящего длительного, и начала снова и снова и снова.
   В первой книге был поиск ощупью настоящего длительного и использования всего, начиная снова и снова.
   Был поиск ощупью для использования всего, был поиск ощупью настоящего длительного, и было неизбежное начало, начиная снова и снова и снова.
   Сделав это естественно, я, конечно, была немного обеспокоена, когда читала текст. Тогда я стала, как все остальные, кто читал его. Но, скажем так, исключая тот факт, что, когда я начала перечитывать текст, я снова потерялась в нем. Затем я сказала себе, что в этот раз он будет другим, и начала. Я не начала снова, я просто начала.
   В этом начале, естественно, поскольку я продолжала и продолжала, очень скоро появились новые страницы и страницы и страницы больше и больше продуманного творчества больше и больше настоящего длительного включая больше и больше использования всего и продолжения больше и больше начал и начал и начал.
   Я продолжала и продолжала, пока не появилась тысяча страниц.
   Между тем, чтобы естественно начать, я начинала создавать портреты всех и всего. Создавая эти портреты, я естественно использовала настоящее длительное время для включения всего, чтобы начинать снова и снова в рамках очень маленькой вещи. Так что естественным образом было естественно, что один текст, будучи чрезвычайно длинным, не был всем, и чрезвычайно короткий текст также не был всем, не весь он был написан в настоящем длительном, и не всегда начинался снова и снова. Естественно, затем я начинала снова. Это приносило мне удачную сделку, которая начиналась.
   А после этого какие изменения какие изменения после этого, после этого какие изменения и какие изменения после этого, а после этого и какие изменения, а после этого и какие изменения после этого.
   После этого проблема стала более определенной.
   Всё было почти похоже, оно должно быть разным и оно разное, естественно, если всё используется и есть настоящее длительное, и начало снова и снова, если всё так похоже, оно должно быть просто разным, а всё просто разное было естественным способом его дальнейшего создания.
   В этом естественном способе его дальнейшего создания, который был просто другим, когда всё было похоже, он был просто другим, он продолжал вести читателя к перечням. Перечни естественны уже довольно давно, под перечнями я подразумеваю серии. Все дальше возвращаясь вглубь того, что было сделано, я понимаю, что естественно придерживалась намерения создавать просто другое. Независимо от того, было ли это настоящее длительное, или не было, меня это больше не волновало, было оно или не было, и использование всего тоже меня больше не волновало, если всё похоже, использование всего больше не могло меня беспокоить, и начало снова и снова больше не могло меня беспокоить, поскольку, если перечни были неизбежны, если серии были неизбежны и всё это было неизбежно, начало снова и снова не могло меня беспокоить, так что, поскольку ничто меня не беспокоило, я очень полно начала естественно, поскольку всё похоже, делая его просто другим естественно, настолько просто другим, насколько это возможно. Я начала создавать природные явления, которые назвала природными явлениями, и природные явления, естественно всё было похоже, природные явления делают вещи естественно просто разными. Это достигло своей кульминации позднее, вначале это началось в центре, смешанное с перечнями с сериями с географией с возвращающимися портретами очень часто с цифрами четыре и три и часто с цифрами пять и четыре. Легко заметить, что вначале эта концепция естественного различия всего была очень бессвязной, и очень медленно она начала проясняться и принимать форму чего-либо, а затем, естественно, если что-либо просто другое является просто другим, последует то, что должно последовать.
   До сих пор развитие моих концепций было естественным развитием полностью в соответствии с моей эпохой, что, я уверена, достаточно легко понять, если вы подумаете о пейзаже, который находился перед нами из года в год.
   Как я сказала вначале, существует длинная история того, как каждый человек когда-либо действовал или что чувствовал, и ничто внутри их всех их не делает эту историю взаимосвязано другой. Под этим я подразумеваю всё это.
   Единственное, что отличается в зависимости от времени, это то, что видно, а то, что видно, зависит от того, как каждый делает всё.
   К этому моменту уже понятно, что всё одинаково, кроме композиции и времени, композиции и времени композиции и времени в композиции.
   Всё одинаково, кроме композиции, а поскольку композиция другая и всегда собирается быть другой, всё не одинаково. Поэтому я как современница, создавая композицию, сначала нащупывала путь к настоящему длительному, используя всё начиная снова и снова, а затем всё было похоже затем всё очень просто всё было естественно просто другим и я как современница создавала всё похожим создавала всё естественно похожим естественно создавала всё естественно просто другим, при этом всё было похоже. Это был период, который привел меня к периоду начала 1914 года. Всё было похоже, всё естественно было просто другим и война пришла и всё было похоже и всё было просто другим сделало всё просто другим привело к романтизму.
   Романтизм - это когда всё, будучи похожим, естественно просто другое, и романтизм.
   Затем в течение четырех лет это становилось более и более другим, даже хотя это было, всё было похоже. Всё было естественно похоже всё было просто другим и это есть и был романтизм и это есть и была война. Когда всё похоже всё естественно всё другое просто другое естественно просто другое.
   Так что были природные явления, а именно - война, до прихода войны несколько поколений отставали от современной композиции, потому что пришла война и так полностью было необходимо быть современными стать полностью современными и таким образом сформировалось законченное признание современной композиции. Каждый, но можно сказать каждый начал сознавать узнал о существовании подлинности современной композиции. Это современное признание, поскольку научный факт, известный как война, заставили стать современным, что сделало каждого не только современным в действии не только современным в мыслях, но также современным в самосознании сделало каждого современным с помощью современной композиции. Таким образом, творческое создание современной композиции, которая была вне закона, практически поставила вне закона несколько поколений даже больше, чем война, войну, скажем так, осовременили, искусству, так сказать, позволили не быть абсолютно современным, иными словами, нас, создавших выражение современной композиции, признали до нашей смерти, некоторых из нас - даже задолго до нашей смерти. Таким образом, можно сказать, что война ускорила всеобщее признание выражения современной композиции почти на тридцать лет.
   А теперь после всего этого этого больше нет, иными словами, сейчас мир и потом приходит что-то, оно следует и приходит потом.
   Теперь человек понимает, что интересуется равновесием, это, конечно, означает слова, а также вещи и распределение, а также между ними между словами и ими и вещами и ими, распределение как распределение. Это создает то что следует что следует и теперь сущесвуют все причины для заключения договоренности. Распределение интересно и равновесие интересно когда настоящее длительное и начало снова и снова и использование всего и всё похоже и всё естественно просто сделано разным.
   После всего этого есть то, есть то что есть, композиция и ничто не меняется кроме композиции композиции и времени композиции и времени в композиции.
   Время композиции - естественная вещь и время в композиции - естественная вещь это естественная вещь и это современная вещь. Время композиции - это время композиции. Иногда это факт настоящего времени иногда это факт прошедшего времени иногда это факт будущего времени иногда это стремление разделиться на части или все эти вещи. В моем начале это было настоящее длительное время начало снова и снова и снова и снова и снова, это была серия это был перечень это было сходство и всё разное это было распределение и равновесие. Это всё о времени кое-что о времени композиции.
   А теперь еще кое-что, чувство времени в композиции. Это то что всегда страх и сомнение и суждение и убежденность. Качество в создании выражения качество в композиции, которое выводит его из строя сразу после того, как сделало ее очень проблематичной.
   Время в композиции - то, что очень проблематично. Если время в композиции очень проблематично, это потому, что если времени в композиции даже нет вообще, в композиции должно быть время, которое заключается в ее качестве распределения и уравновешивания. Вначале в композиции было время, которое естественно было в композиции, но время в композиции приходит сейчас, и вот то, что сейчас беспокоит каждого, время композиции сейчас - часть распределения и уравновешивания. Вначале была путаница было настоящее длительное, а потом был романтизм который был не путаницей, а распутыванием, а теперь успех или неудача должно быть распределение и уравновешивание должно быть время которое распределяется и уравновешивается. Это вещь которая сейчас больше всего беспокоит и если есть время которое в настоящем больше всего беспокоит чувство времени которое в настоящем наиболее беспокоит вещь которая делает настоящее наиболее беспокоящим. В настоящем есть распределение, под этим я подразумеваю выражение и время, и таким образом в настоящем композиция - это время, по этой причине в настоящем чувство времени беспокоит по этой причине в настоящем чувство времени в композиции это композиция создающая то что в композиции.
   И после.
   Теперь всё.
  
   ЭЛИС МАНРО
   ГРАВИЙ
   Перевод с английского Ольги Брагиной
   В то время мы жили возле карьера для добывания гравия. Небольшой, вырытый чудовищными машинами, просто второстепенный карьер, на котором, вероятно, фермер зарабатывал какие-то деньги много лет назад. На самом деле карьер был достаточно неглубоким для того, чтобы вы подумали, что у него могло быть какое-то другое назначение - возможно, фундамент дома, строительство которого было навсегда прекращено.
   Именно моя мать настаивала на том, что он заслуживает внимания. "Мы живем возле старого гравийного карьера по дороге на автостанцию", - говорила она людям и смеялась, потому что была очень счастлива, объясняя что-либо, связанное с домом, с улицей - с мужем - с жизнью, которая была у нее прежде.
   Я плохо помню ту жизнь. То есть, я четко помню некоторые ее эпизоды, но без связей, необходимых для формирования правильной картины. Всё, что сохранилось в моей памяти о доме в городе - это обои с плюшевыми мишками Тедди в моей старой комнате. В этом новом доме, который на самом деле был трейлером, у моей сестры Каро и у меня были узкие кроватки, одна поверх другой. Когда мы только переехали туда, Каро много рассказывала мне о нашем старом доме, пытаясь заставить меня вспомнить то или другое. Она рассказывала, когда мы лежали в кроватках, и обычно разговор заканчивался, когда мне не удавалось вспомнить, и она начинала злиться. Иногда мне казалось, что я помню, но из упрямства или страха всё испортить я притворялась, что это не так.
   Мы переехали в трейлер летом. С нами была наша собака. Блитци. "Блитци здесь нравится", - сказала мама, и это была правда. Какая собака не согласится поменять городскую улицу, даже с просторными лужайками и большими домами, на бескрайние деревенские просторы? Она пристрастилась лаять на каждый автомобиль, проезжавший мимо, и время от времени приносила домой убитых ею белку или сурка. Сначала Каро это очень огорчало, и Нилу пришлось поговорить с ней о природе собак и о пищевой цепочке, в которой одни существа вынуждены поедать других.
   "Она получает свой собачий корм", - спорила Каро, но Нил возражал: "А если нет? Представь, что однажды мы все исчезнем, и ей придется добывать для себя пропитание самостоятельно".
   "Я не собираюсь, - отвечала Каро. - Я не собираюсь исчезать, я собираюсь всегда присматривать за ней".
   "Ты так думаешь?" - спрашивал Нил, и мама заходила в комнату, чтобы отвлечь его. Нил всегда был готов спорить на тему американцев и атомной бомбы, а мама не считала, что мы готовы к этому. Она не знала, что когда он заводил об этом разговор, я думала, что он говорит о крошечной булочке с изюмом. Я понимала, что с этим истолкованием что-то не так, но не собиралась задавать вопросы, чтобы не быть высмеянной.
   Нил был актером. В городе был профессиональный летний театр, нечто новое в то время, некоторые люди относились к нему с энтузиазмом, а другие волновались, опасаясь нашествия всякого сброда. Мои родители относились к театру благосклонно, мама принимала более активное участие, потому что у нее было больше свободного времени. Папа был страховым агентом и много путешествовал. Мама занималась различными кампаниями по сбору средств для театра и безвозмездно работала билетером. Она была достаточно красива и молода для того, чтобы ее могли принять за актрису. Она тоже начала одеваться, как актриса - шали, длинные юбки и болтающиеся бусы. Она оставляла волосы в первозданном виде и перестала пользоваться косметикой. Конечно, в то время я не понимала и даже не замечала все эти изменения. Моя мама была моей мамой. Но Каро, без сомнения, всё видела и понимала. И мой отец. Но из того, что я знаю о его характере и о его чувствах к моей матери, я делаю вывод, что он с гордостью смотрел на то, как хороша она была в нарядах свободного стиля и как достойно она выглядела среди актеров. Когда позднее отец говорил об этом времени, он утверждал, что всегда одобрял искусство. Сейчас я представляю, как смущалась бы мама, чувствуя досаду и смеясь, чтобы ее скрыть, если бы он заявил это в присутствии ее театральных друзей.
   Потом произошло событие, которое можно было предвидеть, и, возможно, кто-то его и предвидел, но только не мой отец. Не знаю, произошло ли это с кем-то еще из волонтеров. Я точно знаю, хотя не помню, что отец плакал и целый день ходил за мамой вокруг дома, не выпуская ее из виду и отказываясь ей верить. И, вместо того чтобы сказать ему что-то утешительное, она сказала ему то, от чего ему стало только хуже.
   Она сказала, что ребенок от Нила.
   Она уверена?
   Полностью. Она за всем следила.
   Что произошло потом?
   Мой отец перестал плакать. Он должен был вернуться к работе. Мама упаковала наши вещи, и мы переехали за город к Нилу в найденный им трейлер. Потом она говорила, что тоже плакала. Но кроме того она говорила, что чувствовала себя живой. Может быть, впервые в жизни действительно живой. Она чувствовала, что ей дали шанс; жизнь нужно было начать с чистого листа. Она бросила свое серебро и свой фарфор, и свои проекты по оформлению дома, и свой цветник, и даже книги на своих стеллажах. Теперь она будет жить, а не читать книги. Она оставила свою одежду в шкафу и свои туфли на шпильках с колодками. Свое кольцо с бриллиантом и свое обручальное кольцо на туалетном столике. Свои ночные рубашки в комоде. Она собиралась хотя бы некоторое время расхаживать по деревне голышом, потому что погода была еще теплая.
   Это не сработало, потому что когда она попыталась это сделать, Каро ушла и спряталась в своей кроватке, и даже Нил сказал, что он не в восторге от этой идеи.
   Что он думал обо всем этом? Нил. Его философия, как он потом объяснил, заключалась в том, чтобы радоваться всему, что бы ни случилось. Всё - дар. Мы даем и мы берем.
   Я с подозрением отношусь к людям, которые заявляют подобное, но не могу утверждать, что у меня есть на это право.
   Он не был настоящим актером. Он начал играть, по его словам, для эксперимента. Чтобы посмотреть, что он может узнать о себе. В колледже, прежде чем он его бросил, Нил играл человека из хора в "Царе Эдипе". Ему это понравилось - раскрываться, смешиваться с другими. Однажды на улице в Торонто он столкнулся с одним другом, который шел устраиваться на летнюю работу в новую театральную труппу маленького городка. Нил пошел с ним, потому что не мог придумать ничего лучше, и в результате получил работу, а тот парень - нет. Он должен был играть Банко. Иногда призрак Банко делают видимым, иногда он невидим. В этот раз им понадобился видимый вариант, а у Нила были подходящие габариты. Великолепные габариты. Солидный призрак.
   Он в любом случае задумывался о том, не перезимовать ли ему в нашем городе, до того как моя мама огорошила всех своим сюрпризом. Он уже наметил для себя трейлер. У него было достаточно плотницкого опыта, чтобы получить работу по ремонту театра, и это заняло бы его до весны. Дальше загадывать он не хотел.
   Каро даже не пришлось переходить в другую школу. Школьный автобус подбирал ее в конце закоулка рядом с гравийным карьером. Она подружилась с сельскими детьми, и, вероятно, что-то объяснила городским детям, которые были ее друзьями в прошлом году, но если у нее и возникли с этим какие-то трудности, я никогда о них не слышала.
   Блитци всегда ждала ее возвращения домой у дороги.
   Я не ходила в детский сад, потому что у мамы не было автомобиля. Но я не представляла своей жизни без других детей. Когда Каро возвращалась домой, этого мне было достаточно. А мама всегда была в игривом настроении. Как только той зимой выпал снег, мы с ней сделали снеговика, и она спросила: "Назовем его Нилом?". Я согласилась, и мы начали для смеха втыкать в него разные вещи. Потом мы решили, что я должна выбежать из дома при появлении его автомобиля и закричать: "А вот и Нил, а вот и Нил!", но указывать на снеговика. Так я и сделала, но Нил выскочил из машины с такими безумными воплями, он явно мог бы меня переехать.
   Это был один из тех редких случаев, когда он вел себя, как мой отец.
   Те короткие зимние дни должны были казаться мне странными - в городе фонари зажигали после наступления сумерек. Но дети привыкают к переменам. Иногда я спрашивала о нашем другом доме. На самом деле я не скучала по нему и не хотела жить там снова - мне просто было интересно, куда он исчез.
   Хорошие времена в отношениях мамы с Нилом наступали ночью. Если я просыпалась и мне нужно было в ванную, я звала ее. Она приходила счастливая, но не торопилась, набросив какую-нибудь одежду или обмотавшись шарфом, ее запах ассоциировался у меня со свечами и музыкой. И с любовью.
   Потом случилось нечто не столь обнадеживающее, но тогда я не пыталась это осмыслить. Блитци, наша собака, была не очень большой, но не выглядела достаточно маленькой для того, чтобы поместиться под пальто Каро. Не знаю, как Каро удалось это сделать. И даже не один раз, а дважды. Она спрятала собаку под пальто в школьном автобусе, а затем, вместо того чтобы пойти прямо в школу, отнесла Блитци в наш старый городской дом, в соседний квартал. Именно там наш отец и нашел собаку, на зимней веранде, которая была не заперта, когда вернулся домой на одинокий ланч. Всех очень удивило, что она добралась туда, нашла дорогу домой, как собака из рассказа. Каро устроила невероятный переполох, жалуясь, что не видела Блитци всё утро. Но потом она совершила ошибку, попытавшись проделать то же самое второй раз, через неделю, и теперь, несмотря на то, что никто в автобусе и в школе ее не заподозрил, наша мама заподозрила.
   Не помню, принес ли отец Блитци обратно к нам. Я не могу представить его в трейлере или у входа в трейлер, или даже по дороге к нему. Может быть, Нил поехал в городской дом и забрал ее. Не могу сказать, что это представить легче.
   Если у вас сложилось впечатление, что Каро была несчастна или постоянно интриговала, это не так. Как я уже сказала, она пыталась заставить меня говорить об этом, когда мы лежали ночью в своих кроватях, но никогда не жаловалась. Угрюмость была не в ее характере. Каро была слишком заинтересована в том, чтобы производить хорошее впечатление. Ей нравились люди, которым нравилась она; ей нравилось приносить людям обещание того, что можно даже назвать весельем. Она думала об этом намного больше, чем я.
   Теперь я думаю, что она больше всех унаследовала черты нашей матери.
   Необходимо разобраться, почему она так поступила с собакой. Кажется, я кое-что помню об этом.
   - Я просто пошутила.
   - Ты хочешь переехать и жить с папой?
   Я убеждена, что ей задали этот вопрос, и также убеждена, что ответ был отрицательным.
   Я ни о чем у нее не спрашивала. Ее поступок не казался мне странным. Вероятно, именно так младшие дети воспринимают то, что, на удивление, более сильным старшим детям кажется выходящим за рамки обыденности.
   Мы забирали свои письма в жестяном ящике на почте, вниз по дороге. Мы с мамой ходили туда каждый день, если не было сильной бури, посмотреть, что оставили для нас. Мы шли туда после моего дневного сна. Иногда это был наш единственный за весь день повод выйти на улицу. Утром мы смотрели по телевизору детские передачи - или она читала, пока я смотрела телевизор. (Она не смогла надолго отказаться от чтения). На ланч мы разогревали консервированный суп, потом я засыпала, а она читала дальше. С младенцем внутри она была уже достаточно крупной, он ворочался в ее животе, и я это чувствовала. Его должны были назвать Бренди - уже назвали Бренди - неважно, мальчик это или девочка.
   Однажды, когда мы шли по переулку за письмами и были уже недалеко от почтового ящика, мама остановилась и замерла.
   - Тихо, - сказала она мне, хотя я не произнесла ни слова и даже не рыла ботинками снег.
   - Я молчу, - ответила я.
   - Тсс. Повернись.
   - Но мы не забрали почту.
   - Не думай об этом. Просто иди.
   Потом я заметила, что Блитци, которая всегда была с нами, рядом или впереди, больше не было здесь. Была другая собака, через дорогу от нас, на расстоянии нескольких футов от почтового ящика.
   Мама позвонила в театр, как только мы вернулись домой и впустили ждавшую нас Блитци. Никто не ответил. Она позвонила в школу и попросила кого-то передать водителю автобуса, чтобы тот привез Каро прямо к дому. Оказалось, что водитель не может это сделать, потому что после того как Нил расчистил переулок, выпал снег, но он проследит, чтобы Каро попала домой. Раньше волка никто не видел.
   Нил придерживался мнения, что никакого волка не было. А если бы и был, по его словам, он не представлял бы для нас никакой опасности, ослабевший, вероятно, проснувшийся после спячки.
   Каро сказала, что волки не впадают в спячку: "Мы учили про это в школе".
   Мама хотела, чтобы Нил купил ружье.
   - Ты думаешь, что я куплю ружье и, будь я проклят, застрелю бедную мать-волчицу, у которой, наверное, в кустах выводок детишек, и она просто пытается их защитить, так же, как ты пытаешься защитить своих? - тихо спросил он.
   - Только двое. У них только по двое за один раз, - сказала Каро.
   - Ладно, ладно. Я разговариваю с твоей матерью.
   - Ты об этом не знаешь, - сказала мама. - Ты не знаешь, есть ли у нее голодные волчата или что-то еще.
   Я никогда не думала, что она может разговаривать с ним так.
   - Успокойся. Давай просто немного подумаем. Ружья - это ужасно. Если я пойду и куплю ружье, что я скажу? Что Вьетнам - это хорошо? Что я тоже мог бы поехать во Вьетнам? - спросил Нил.
   - Ты не американец.
   - Не зли меня.
   Приблизительно это они говорили, и, в конце концов, договорились, что Нилу не нужно покупать ружье. Мы больше никогда не видели волка, если это был волк. Думаю, мама перестала ходить за письмами, но она просто могла стать слишком полной для того, чтобы ей было удобно это делать.
   Снег волшебным образом таял на глазах. На деревьях всё еще не было листьев, и мама заставляла Каро по утрам надевать пальто, но из школы она возвращалась, волоча его за собой.
   Мама сказала, что ребенок оказался двойней, но доктор сказал, что нет.
   - Чудесно, - сказал Нил по поводу двойни. - Что там эти доктора знают.
   Гравийный карьер до краев наполнился тающим снегом и дождевой водой, поэтому Каро была вынуждена огибать его по кромке на пути к остановке школьного автобуса. Это было маленькое озеро, тихое и ослепительно сверкавшее под ясным небом. Каро без особой надежды спросила, можно ли нам там играть.
   Мама сказала, чтобы мы не сходили с ума. "Там должно быть двадцать футов глубины", - сказала она.
   Нил сказал: "Может быть, десять".
   Каро возразила: "Прямо возле кромки не должно быть".
   Мама сказала, что именно так и есть. "Он просто осыпается, - сказала она. - Это не то что пойти на пляж, какого черта. Просто держись от него подальше".
   Она начала довольно часто использовать ненормативную лексику, вероятно, чаще, чем Нил, и в более раздраженном тоне.
   - Собаку тоже нужно держать оттуда подальше? - спросила она у Нила.
   Нил сказал, что это не проблема: "Собаки умеют плавать".
   Суббота. Каро смотрела со мной "Дружелюбного великана", и ее комментарии всё портили. Нил лежал на диване, который раскладывался в их с нашей мамой кровать. Он курил свои любимые сигареты, которые нельзя было курить на работе, поэтому он был вынужден делать это в основном на выходных. Каро иногда начинала ему надоедать, упрашивая дать попробовать сигарету. Один раз он разрешил ей закурить, но велел не говорить об этом маме.
   Но я была там, поэтому обо всём рассказала.
   Началась паника, но без скандала.
   - Ты прекрасно знаешь, что детей это убивает подобно пуле, - сказала мама. - Никогда больше.
   - Больше никогда, - согласился Нил. - А если их кормят такими ядовитыми отбросами, как рисовые хлопья?
   Сначала мы совсем не виделись с отцом. Потом, после Рождества, был разработан план субботних встреч, после каждой из которых мама спрашивала, хорошо ли мы провели время. Я всегда отвечала "да", именно это и имея в виду, поскольку считала: если вы ходили в кино или смотрели на озеро Гурон, или ели в ресторане, это означает, что вы хорошо провели время. Каро тоже отвечала "да", но ее тон давал понять, что мамы это не касается. Потом наш отец улетел в зимний отпуск на Кубу (мама отметила это с удивлением и, может быть, с одобрением) и вернулся с затяжным гриппом, из-за чего посещения прекратились. Предполагалось, что они возобновятся весной, но этого уже не произошло.
   После того как телевизор был выключен, нас с Каро отправили погулять на улице и подышать свежим воздухом, как сказала мама. Собаку мы взяли с собой.
   Выйдя на улицу, мы первым делом развязали шарфы, которыми мама нас укутала. (На самом деле, хотя мы и не могли сопоставить эти два факта, чем глубже она погружалась в свою беременность, тем больше вела себя как обычная мать, по крайней мере, когда дело касалось шарфов, которые нам были не нужны, или регулярного питания. Больше не было такой борьбы за слияние с природой, как до падения). Каро спросила, что я хочу делать, а я ответила, что не знаю. С ее стороны это была формальность, а с моей - чистосердечная правда. Мы позволили собаке вести нас, куда глаза глядят, и Блитци пришло в голову пойти посмотреть на гравийный карьер. Из-за ветра появились маленькие волны, мы быстро замерзли и снова обмотали шарфы вокруг шеи.
   Не знаю, как долго мы просто бродили у кромки воды, зная, что нас не могут увидеть из трейлера. Спустя некоторое время я поняла, что нуждаюсь в инструкциях.
   Мне нужно было вернуться в трейлер о чем-то сказать маме и Нилу.
   О том, что собака упала в воду.
   Собака упала в воду, и Каро боялась, что она утонула.
   Блитци. Утонула.
   Утонула.
   Но Блитци была не в воде.
   Она могла быть. И Каро могла прыгнуть в воду, чтобы спасти ее.
   Уверена, что я продолжала выдвигать какие-то аргументы в пользу того, чтобы она этого не делала, не делай этого, это могло бы быть так, но нет. Кроме того, я вспомнила слова Нила о том, что собаки не тонут.
   Каро велела мне делать то, что мне сказали.
   Почему?
   Я могла говорить всё это, а могла просто стоять там и не подчиняться, и стараться придумать другой аргумент.
   Я могу представить, как она достает Блитци и трясет ее, а Блитци цепляется за ее пальто. Потом она возвращается, Каро возвращается и бежит в воду. Бегает, прыгает, делает всё, что обычно делают, вдруг оказавшись в воде. Но я не могу вспомнить сам плеск воды, удары по воде, один за другим. Ни сильных, ни слабых. Наверное, к тому времени я уже возвращалась в трейлер - я должна была так поступить.
   Когда я всё это представляю, я всегда бегу. И в моих мечтах я бегу не к трейлеру, а обратно к карьеру. Я вижу барахтающуюся Блитци и Каро, плывущую к ней, уверенно плывущую, чтобы ее спасти. Я вижу ее светло-коричневое клетчатое пальто, и ее клетчатый шарф, и ее гордое лицо успешного человека, и рыжеватые кудри, кончики которых потемнели от воды. Всё, что я должна делать - это смотреть и радоваться - от меня ничего не требуется, в конце концов.
   На самом деле я побежала по небольшому склону в направлении трейлера. Когда я добралась туда, я села. Словно там было крыльцо или скамейка, хотя в трейлере ничего такого не было. Я села и начала ждать, что будет дальше.
   Я знаю об этом, потому что это факт. Но я не знаю, в чем заключался мой план или о чем я думала. Может быть, я ждала следующего акта в драме Каро. Или в драме собаки.
   Не знаю, просидела ли я там пять минут. Больше? Меньше? Было не очень холодно.
   Я обращалась с этой проблемой к профессионалу, который убедил меня - на некоторое время убедил - что я должна была потрогать дверь трейлера и понять, что она закрыта. Закрыта, потому что мама и Нил занимались любовью и закрыли ее, чтобы их не беспокоили. Если бы я начала стучать в дверь, они могли бы рассердиться. Психолог был доволен тем, что заставил меня прийти к такому выводу, и я тоже была довольна. До некоторых пор. Но я больше не думаю, что это была правда. Я не считаю, что они закрыли бы дверь, потому что знаю, что однажды они ее не закрыли, и Каро вошла, и они рассмеялись - такое у нее было лицо.
   Может быть, я вспомнила слова Нила о том, что собаки не тонут, что означало: Каро не нужно было спасать Блитци. Следовательно, сама она не могла победить в затеянной ею игре. Так много игр у Каро.
   Думала ли я, что она умеет плавать? В девять лет многие дети умеют. Потом выяснилось, что у нее был один урок плавания прошлым летом, но потом мы переехали в трейлер, и больше она плаванием не занималась. Она могла подумать, что справится. А я могла действительно думать, что она способна сделать всё, что захочет.
   Психолог не предполагал, что я могла страдать от необходимости выполнять приказы Каро, но у меня возникла такая мысль. Хотя она не совсем верна. Может быть, если бы я была старше. В то время я всё еще надеялась, что она заполнит мой мир.
   Как долго я сидела там? Кажется, не долго. Возможно, я стучала в дверь. Спустя некоторое время. Спустя минуту или две. В любом случае, мама в какой-то момент вдруг открыла дверь без какой-либо видимой причины. Дурное предчувствие.
   Следующий кадр - я внутри. Мама орет на Нила, пытаясь заставить его что-то понять. Он встает, и стоя разговаривает с ней, обнимает ее так мягко, и нежно, и успокаивающе. Но это совсем не то, что маме нужно, она вырывается и выбегает из трейлера. Он встряхивается и смотрит на свои голые ноги. На свои большие беспомощные пальцы.
   Думаю, он говорит мне что-то с монотонной печалью в голосе. Странно.
   Кроме этого, я не помню никаких деталей.
   Мама не бросилась в воду. Она не оправилась от шока и не вернулась к активной жизни. Мой брат Брент родился не через неделю и не через десять дней после похорон, он был доношенным младенцем. Не знаю, где она ждала наступления родов. Вероятно, она была в больнице, успокоенная с помощью лекарств, насколько это было возможно в тех обстоятельствах.
   Я помню день похорон достаточно хорошо. Очень приятная и приличная женщина, которую я не знала - ее звали Джози - взяла меня в поход. Мы катались на качелях и были в таком кукольном доме, достаточно большом, чтобы я могла войти внутрь, и ели ланч из моих любимых блюд, столько, чтобы меня не тошнило. Потом я узнала Джози очень хорошо. Отец познакомился с ней на Кубе, и после развода она стала моей мачехой, его второй женой.
   Мама выздоровела. Она должна была. Нужно было смотреть за Брентом и, больше всего, за мной. Думаю, я оставалась с отцом и Джози, пока мама не обустроила дом, в котором собиралась жить до конца своих дней. Я помню себя там рядом с Брентом уже в то время, когда он был достаточно взрослым для того, чтобы сидеть на своем детском стульчике.
   Мама вернулась к своим старым обязанностям в театре. Сначала она могла работать, как раньше, билетером на добровольных началах, но к тому времени, как я пошла в школу, у нее уже была настоящая работа, с зарплатой, весь год. Она была коммерческим директором. Театр выжил, пережив различные взлеты и падения, и существует до сих пор.
   Нил не верил в похороны, поэтому не пришел на похороны Каро. Он никогда не видел Брента. Он написал письмо - найденное мной намного позже - в котором говорилось, что поскольку он не собирался выполнять обязанности отца, ему лучше выйти из игры на старте. Я никогда не упоминала о нем в связи с Брентом, потому что думала, что это расстроит маму. А еще потому, что Брент был так мало похож на Нила и на самом деле так сильно похож на моего отца, что я задумалась о том, что происходило в то время, когда он был зачат. Отец никогда ничего не говорил об этом и никогда не стал бы. Он относился к Бренту так же, как и ко мне, но он из тех мужчин, которые поступают так в любом случае.
   У них с Джози никогда не было своих детей, но не думаю, что их это расстраивало. Джози - единственная, кто говорит о Каро, и даже она делает это нечасто. Она говорит, что отец не винит маму. Кроме того, он сказал, что вел себя, как зануда-домосед, когда маме хотелось больше эмоций в жизни. Ему нужна была встряска, и он ее получил. Незачем жалеть об этом. Без встряски он никогда не встретил бы Джози, и двое не были бы так счастливы сейчас.
   "Какие двое?" - могла спросить я, просто чтобы смутить его, и он твердо отвечал: "Джози, конечно, Джози".
   Маму нельзя было заставить вспомнить те времена, и я не хотела надоедать ей с этим. Я знаю, что она съездила в переулок, в котором мы жили, и нашла его достаточно изменившимся, увидев эти модные дома, которые теперь можно увидеть где угодно, возведенные на неплодородной почве. Она упомянула об этом с легким презрением, внушенным ей этими домами. Я тоже ходила в этот переулок, но никому ничего не сказала. Все эти опустошения в современных семьях я считаю ужасной ошибкой.
   Даже на месте карьера с гравием сейчас стоит дом, землю под фундамент выровняли.
   У меня есть партнерка, Рутэнн, она моложе меня, но, я думаю, в чем-то мудрее. Или, по крайней мере, более оптимистично относится к тому, что она называет изгнанием моих демонов. Я бы никогда не стала общаться с Нилом, если бы она не настаивала на этом. Конечно, долгое время я не могла это сделать, потому что у меня не было никаких идей. В конце концов, он первый мне написал. Короткое письмо с поздравлениями после того, как он увидел мою фотографию в Alumni Gazette. Не представляю, зачем он просматривал Alumni Gazette. Я получила одну из тех академических наград, которые что-то значат в ограниченном кругу и очень мало где-нибудь еще.
   Он жил на расстоянии пятидесяти миль от того места, где я преподаю, а я там с тех пор, как поступила в колледж. Интересно, был ли он там в то время. Так близко. Он стал филологом?
   Сначала я не собиралась отвечать на письмо, но потом сообщила Рутэнн, и она сказала, что я должна подумать об ответе. В результате я послала ему имейл и мы обо всём договорились. Я должна была встретиться с ним в его городке, на безопасной территории университетского кафе. Я сказала себе: если он будет выглядеть невыносимо - точно не знаю, что я под этим подразумевала - я могу просто пройти мимо.
   Он был ниже, чем раньше, как все взрослые, которых мы помним со времен своего детства. У него были тонкие коротко подстриженные волосы. Он заказал мне чашку чая. Он и сам пил чай.
   Чем он зарабатывает на жизнь?
   Он сказал, что готовит студентов к экзаменам. Кроме того, помогает им писать эссе. Иногда, нужно признать, пишет эти эссе за них. Конечно, за деньги.
   "На этом не станешь миллионером, скажу я тебе".
   Он жил в дыре. Или в полуреспектабельной дыре. Ему там нравилось. Он покупал одежду в Sally Ann. Это тоже было хорошо.
   "Соответствует моим принципам".
   Я не поздравила его с этим, но, честно говоря, и не думаю, что он ожидал от меня поздравлений.
   "В любом случае, не думаю, что мой образ жизни так интересен. Наверное, ты хочешь узнать, как это случилось".
   Я не могла придумать ответ.
   "Я был обкуренный, - сказал он. - И, кроме того, я не пловец. Не так много бассейнов было там, где я вырос. Я бы тоже утонул. Это ты хотела узнать?".
   Я ответила, что на самом деле мне интересен не он.
   Потом он перешел к третьему лицу, о котором я спросила: "Что, по-твоему, было на уме у Каро?".
   Психолог говорил, что мы не можем об этом знать: "Вероятнее всего, она сама не знала, чего хотела. Внимания? Не думаю, что она хотела утопиться. Привлечения внимания к тому, как ей плохо?".
   Рутэнн сказала: "Хотела манипулировать мамой. Заставить ее поумнеть и понять, что ей нужно вернуться к вашему отцу?".
   Нил сказал: "Это неважно. Может быть, она думала, что гребет лучше, чем на самом деле. Может быть, она не знала, как много весит зимняя одежда. Или что рядом не было никого, кто мог бы ей помочь".
   Он сказал мне: "Не теряй время. Ты ведь не думаешь, что было бы, если бы ты поспешила и позвала на помощь? Не пытаешься разобраться со своей виной?".
   Я ответила, что думала об этом, но нет.
   "Вопрос в том, чтобы быть счастливым, - сказал Нил. - Не важно, что происходит. Просто попытайся. Ты можешь. Это будет всё легче и легче. С обстоятельствами ничего не поделаешь. Ты не поверишь, насколько это хорошо. Принимай всё, и тогда трагедия исчезает. Или становится понятной, ты уже внутри, а потом дальше легко идешь по жизни".
   Ну а теперь прощай.
   Я понимаю, что он имел в виду. Это действительно правильно. Но в моих мыслях Каро всё еще бежит к воде и бросается в нее, как в триумфе, а я замерла в ожидании ее объяснений, в ожидании всплеска. ♦
  
   ЭЛИС МАНРО
  
   КВИНИ
  
  
   Квини сказала:
   - Наверное, лучше перестань так меня называть",
   и я спросила:
   - Почему?".
  
   - Стэну не нравится, - ответила она. - Квини.
  
   Мне было неприятнее услышать из ее уст имя "Стэн", чем просьбу называть ее настоящим именем "Лена". Но вряд ли я могла надеяться, что она и дальше будет называть его мистером Воргиллой, они уже почти два года женаты. Всё это время я ее не видела, а когда увидела в толпе людей, ожидавших поезда на Юнион-Стейшн, попросту не узнала. Она выкрасила волосы в черный и завила вокруг щек - что бы за стиль это ни был, в те времена он сопровождал "бабетту". Очаровательный цвет карамельной патоки - сверху золото, внизу - тьма, нежные длинные волосы навсегда утрачены. Желтое ситцевое платье скользило по ее телу, несколько дюймов выше колен. Темные стрелки в стиле Клеопатры вокруг глаз и фиолетовые тени зрительно уменьшали ее глаза, а не увеличивали, словно она умышленно их прятала. Она проколола уши, теперь в них болтались серьги-колечки.
  
   Я не знала, что ей сказать. Я видела, что и она смотрит на меня с каким-то удивлением. Я попыталась быть дерзкой и добродушно-веселой. Я спросила:
   "Что это прикрывает твою задницу - платье или оборка?".
   Она рассмеялась, и я сказала:
   "Не помню, чтобы так жарко было в поездах, я потею, как свинья".
   Я слышала свой голос, звонкий и вульгарный, как у Бэт. Потею, как свинья.
  
   Трамвай ехал к дому Лены, и я не могла перестать нести чушь. Я спросила:
   - Мы еще в даунтауне?
   Высокие дома быстро остались позади, но вряд ли этот район можно было назвать частным сектором. Одни и те же здания снова и снова - химчистка, цветочный магазин, бакалейная лавка, ресторан. Ящики с овощами и фруктами на тротуарах, вывески дантистов и портных, мастерские сантехников на третьем этаже. Вряд ли найдется здание выше двух этажей, вряд ли попадется дерево.
  
   - Это ненастоящий даунтаун, - сказала Квини. - Помнишь, я показывала тебе, где жил Симпсон? Мы туда ездили на трамвае? Там настоящий.
  
   - Значит, мы почти там? - спросила я.
  
   Она ответила:
   - Нам туда еще порядком ехать.
   Потом спохватилась:
   - Стэн не любит, когда я говорю "порядком". И с Квини беда - он говорит, что ему это имя напоминает о лошади.
  
   Из-за повторяющихся зданий, а, возможно, и из-за жары я ощущала тревогу и легкую тошноту. Мы держали мой чемодан на коленях, на расстоянии всего нескольких дюймов от моих пальцев находилась толстая шея и лысая голова мужчины. Несколько черных волосков, довольно длинных, там и сям росли на его голове, при их виде меня начало тошнить. Почему-то я подумала о зубах мистера Воргиллы в медицинском кабинете. Два зуба за его бритвой и кисточкой для бритья, и деревянной чашкой, в которой лежит его, вероятно, покрытое волосами омерзительное мыло для бритья. Я увидела в медицинском кабинете, когда была не занята и провожала Квини.
  
   - Знаю, - сказала она. - Это его протез.
  
   - Почему он его не носит?
  
   - Носит. Носит другие. Это запасной.
  
   - Фу, - возмутилась я. - Они ведь желтые.
  
   - Заткнись, - сказала Квини.
   Но рассмеялась.
  
   Мистер Воргилла лежал на кушетке в столовой, его глаза были закрыты, но, вероятно, он не спал.
  
   - Почему ему не нравится "Квини", - сказала Квини, - так это потому, что, по его словам, напоминает ему о лошади.
  
   Когда мы, наконец, вышли из трамвая, нам пришлось подниматься по крутому склону, неуклюже пытаясь распределить вес чемодана. Дома не походили друг на друга, хотя при поверхностном взгляде казались таковыми. Некоторые крыши нависали над стенами, словно шляпы, или весь третий этаж был - словно крыша, покрытая гонтом. Гонт был темно-зеленый, коричневый или бордовый. Террасы на расстоянии нескольких футов от тротуара, пространства между домами казались достаточно узкими, чтобы люди могли высовываться из боковых окон и обмениться рукопожатиями. На мостовой играли дети, но Квини обращала на них внимания не больше, чем на птиц, клюющих шелуху. Очень толстый мужчина, раздетый до пояса, сидел у парадному окна и смотрел на нас так мрачно и неподвижно, что я была уверена - у него есть что нам сказать. Но Квини продефилировала мимо.
  
   Она свернула на полпути к холму и пошла по усыпанной гравием дорожке между мусорными баками. Из окна верхнего этажа крикнула что-то невнятное какая-то женщина. Квини крикнула в ответ:
   - Это моя сестра, она в гости.
  
   - Наша домовладелица, - объяснила она. - Они живут наверху, с парадного хода. Греки. Она с трудом говорит по-английски.
  
   Оказалось, что Квини и мистер Воргилла делили ванную с греками. Рулон туалетной бумаги надо было приносить с собой - если забывали, там его не было. Мне сразу пришлось пойти туда, потому что у меня были обильные месячные и мне надо было поменять тампон. Годы спустя определенные улицы города, определенные оттенки коричневого кирпича и выкрашенная в темный цвет кровля, и шум трамваев возвращал мне воспоминания о судорогах внизу живота, накатывавших волнах, телесных выделениях и смущении.
  
   Там была одна спальня, в которой Квини спала с мистером Воргиллой, и еще одна, которую превратили в маленькую гостиную, и узкая кухня, и застекленная терраса. На раскладушке на террасе я и должна была спать. За окном домовладелец с еще одним мужчиной ремонтировали мотоцикл. Запах масла, металла и механизмов смешивался с запахом спелых помидоров на солнце. Радио изрыгало музыку в окно верхнего этажа.
  
   - Стэн это терпеть не может, - сказала Квини. - Радио.
   Она задернула занавески в цветочек, но шум и солнце все равно проникали внутрь.
   - Жаль, не могу позволить себе внутреннюю обивку комнат, - вздохнула она.
  
   Я держала в руке тампон, завернутый в туалетную бумагу. Она принесла бумажный пакет и указала на уличное мусорное ведро.
   - Все, - сказала она, - сразу вон туда. Ты ведь не забудешь, правда?
  
   Я всё еще пыталась сохранять беспечность и вести себя так, словно чувствую себя, как дома.
   - Мне нужно такое классное крутое платье, как у тебя, - сказала я.
  
   - Возможно, смогу для тебя достать, - ответила Квини, засунув голову в холодильник. - Я хочу "Кока-Колу", а ты? Хожу в магазин, где распродают остатки. Вот это платье купила за три доллара. Какой у тебя сейчас размер?
  
   - Четырнадцатый, - ответила я. - Но пытаюсь похудеть.
  
   - Постой. Возможно, что-то тебе подберем.
  
   "Я собираюсь жениться на леди, у которой маленькая дочка примерно твоего возраста, - сказал мне отец. - И у этой маленькой девочки нет отца. Так что ты должна мне пообещать, что никогда не будешь ее дразнить или говорить ей какие-то подлости на этот счет. Будут моменты, когда у вас будут возникать конфликты и перепалки, как это обычно бывает между сестрами, но это ты никогда не должна говорить. А если другие дети будут говорить, никогда не становись на их сторону.
  
   Из духа противоречия я возразила, что у меня нет матери, а никто мне ничего подлого не говорит.
  
   Отец ответил:
   - Это другое.
  
   Он ошибся во всём. Мы оказались вовсе не ровесницами, поскольку Квини было девять, когда мой отец женился на Бэт, а мне было шесть. Хотя позже, когда я перепрыгнула через класс, а Квини задержалась в одном классе на два года, мы стали ближе в школе. И я никогда не видела, чтобы кто-то пытался вести себя по отношению к Квини подло. Она была именно тем человеком, с которым все хотели дружить. Ее первую выбрали в бейсбольную команду, хотя она небрежно играла в бейсбол, и первую - в команду спеллинга, хотя в спеллинге она была ужасна. У нас с ней никогда не было драк и перепалок. Ни одной. Она проявляла ко мне много доброты, а я безмерно ею восхищалась. Я боготворила ее темно-золотистые волосы и сонные темные глаза, ее смешливо-добродушную самоуверенность, даже если она не была добра. Но у нее был на удивление милый характер, как для хорошенькой девушки.
  
   Как только я проснулась в утро исчезновения Квини, в то утро в начале зимы, я почувствовала, что она исчезла.
  
   Было еще темно, между шестью и семью часами. В доме было холодно. Я натянула большой шерстяной коричневый банный халат, который мы делили с Квини. Мы называли его Баффало Биллом, и хватала его первая из нас, утром выскочившая из кровати. Откуда он взялся - загадка.
   - Возможно, принадлежал другу Бэт, пока она не вышла за твоего папу, - сказала Квини. - Но ничего ей не говори - она меня убьет.
  
   Ее кровать была пуста, в ванной ее тоже не было. Я спустилась по лестнице, не включая свет, не желая разбудить Бэт. Выглянула в окошечко во входной двери. Тяжелая брусчатка, тротуар и примятая трава во дворе - всё блестело от изморози. Снег запоздал. Я включила термостат, и печь заворчала во тьме, изрыгая свой надежный шум. У нас была нефтяная топка, и отец говорил, что по-прежнему просыпается каждое утро в пять часов, думая, что пора спуститься в подвал и разжечь огонь.
  
   Отец спал в чем-то вроде чулана возле кухни. У него была железная кровать и колченогий стул, на котором он хранил свою груду старых журналов "National Geographic", почитывал, когда не мог уснуть. Включал и выключал верхний свет с помощью шнурка, прикрепленного к каркасу кровати. Всё это приспособление казалось мне естественным и вполне подходящим для главы семьи, отца. Он спал, как часовой, укрывшись грубым одеялом, овеваемый неприятными запахами паровых установок и табачного дыма. Читал, бодрствовал допоздна, и во сне был начеку.
   Но, несмотря на это, не услышал, как ушла Квини. Он сказал, что она должна быть где-то в доме.
   - Ты в ванной посмотрела?
  
   Я ответила:
   - Ее там нет.
  
   - Может быть, у матери. Очередной мандраж.
  
   Отец называл это мандражом: когда Бэт просыпалась - или не совсем просыпалась - от кошмара. Выходила из комнаты, не в состоянии объяснить, что ее испугало, а Квини должна была провести ее обратно в кровать. Квини извивалась у нее за спиной, издавая успокаивающие звуки, словно щенок лакает молоко, а утром Бэт ничего не помнила.
  
   Я включила свет на кухне.
  
   - Не хотела ее будить, - сказала я. - Бэт.
  
   Я посмотрела на замшелую хлебочпечку, которую слишком часто вытирали посудным полотенцем, на жестянки, которые поставили на печку, вымыли, но не убрали, и на девиз от компании Fairholme Dairy: "Господь - сердце нашего дома". Все эти вещи глупо ждали грядущего дня и не знали о грядущей катастрофе.
  
   Дверь на боковую террасу оказалась не заперта.
  
   - Кто-то зашел, - сказала я. - Зашел и забрал Квини.
  
   Отец вышел, надев брюки на подштанники. Бэт шлепала по лестнице в комнатных туфлях и халате из шенили, пришла и щелкнула выключателем.
  
   - Квини не с тобой? - спросил у нее отец.
   Мне он сказал:
   - Дверь, должно быть, открыли изнутри.
  
   Бэт спросила:
   - Что с Квини?
  
   - Ей, может быть, захотелось прогуляться, - ответил отец.
  
   Бэт проигноривала его ответ. На ее лице засыхала маска из какого-то розового вещества. Она никогда не продавала косметику, которую не опробовала лично.
  
   - Пойди к Воргилле, - сказала она мне. - Она могла решить, что там нужна ее помощь.
  
   Прошла неделя или около того после похорон миссис Воргиллы, но Квини продолжала работать там, помогала паковать в коробки посуду и белье, чтобы мистер Воргилла смог въехать в квартиру. Ему нужно было готовиться к рождественским концертам, и он не мог упаковать всё сам. Бэт хотела, чтобы Квини бросила это дело и устроилась на Рождество помощницей в один из магазинов.
  
   Я надела резиновые сапоги отца, вместо того, чтобы подняться наверх за своими туфлями. Пересекла двор, подошла к крыльцу Воргиллы и позвонила в дверь. Мелодия звонка, кажется, должна была свидетельствовать о тонком музыкальном вкусе хозяина дома. Я плотнее завернулась в Баффало Билла и начала молиться. О, Квини-Квини, включи свет. Не подумала, что если Квини там работает, свет уже должен гореть.
  
   Никакой реакции. Я начала стучать в деревянную дверь. Мистер Воргилла будет очень не в духе, когда я, наконец, его разбужу. Я прижала голову к двери, прислушиваясь к звукам внутри.
  
   - Мистер Воргилла. Мистер Воргилла. Мне очень неудобно вас будить, мистер Воргилла. Кто-то есть дома?
  
   На окне в соседнем доме заколыхались занавески. Там жил со своей сестрой старый холостяк мистер Хови.
  
   - Разуй глаза, - крикнул мистер Хови. - Посмотри на дорогу. "
  
   Машина мистера Воргиллы уехала.
  
   Мистер Хови захлопнул окно.
  
   Когда я открыла дверь кухни, увидела, что отец и Бэт сидят за столом, а перед ними стоят чашки с чаем. На мгновение я решила, что порядок восстановлен. Возможно, им позвонили и сообщили успокаивающие новости.
  
   - Мистера Воргиллы там нет, - сказала я. - Его машина уехала.
  
   - О, мы знаем, - ответила Бэт. - Мы всё об этом знали.
  
   Отец сказал:
   - Взгляни на это,
   и пододвинул ко мне через стол лист бумаги.
  
   "Я выхожу замуж за мистера Воргиллу, - было написано там. - С теплом, Квини".
  
   - Это лежало под сахарницей, - сказал отец.
  
   Бэт уронила ложечку.
  
   - Я хочу, чтобы его отдали под суд, - закричала она. - А ее - в исправительную школу. Вызываем полицию.
  
   Отец сказал:
   - Ей 18, она может выйти замуж, за кого хочет. Полиция не будет ставить блок-посты.
  
   - А кто сказал, что они едут по дороге? Они ночуют в мотеле. Дураки - девчонка и пьяный олух с выпученными глазами.
  
   - Говоришь так, словно не собираешься ее возвращать обратно.
  
   - Я не хочу, чтобы она возвращалась. Сама себе постелила постель, пусть спит там со своим пучеглазым мерзавцем. Может ее оприходовать, мне плевать.
  
   Отец сказал:
   - Хватит.
  
   Квини принесла парочку 222, чтобы я выпила их с колой.
   - Удивительно снимает спазмы, - сказала она. - Преимущества замужества.
  
   - Твой папа рассказал, - сказала она. - Рассказал тебе о нас.
  
   Когда я сказала отцу, что хочу поработать на летних каникулах, прежде чем осенью поступить в педагогический колледж, он сказал, что, может быть, мне поехать в Торонто и поискать там Квини. Сказал, что она писала ему, интересовалась насчет его бизнеса грузоперевозок, спрашивала, не может ли он прислать им немного денег, чтобы они пережили зиму.
  
   - Я бы ни за что ему не написала, - сказала Квини, - если бы прошлой зимой Стэн не заболел пневмонией.
  
   Я сказала:
   - Тогда я только и узнала, где ты.
   Слёзы навернулись на мои глаза, не знаю, почему. Потому что я была так счастлива, когда узнала, так одинока, пока не узнала, потому что сейчас я хотела, чтобы она сказала:
   - Конечно, я всегда планировала с тобой связаться,
   но она не сказала.
  
   - Бэт не знает, - сказала я. - Думает, я тут одна.
  
   - Надеюсь, - сказала Квини. - В смысле, надеюсь, что она не знает.
  
   Я столько всего хотела ей рассказать о доме. Я ей рассказала, что фирма грузоперевозок выросла от трех машин до дюжины, а Бэт купила шубу из ондатры и расширяет свой бизнес, сейчас у нее клиника красоты на дому. Для этих целей она приспособила комнату, в которой обычно спал мой отец, а он перенес свою койку и стопку National Geographics в свой офис, а плашку военно-воздушных сил перетащил на автотранспортное предприятие. Сидя за столом и изучая результаты своих экзаменов, я слушала слова Бэт: "Такая мягкая кожа, не следует тереть ее мочалкой", а потом появлялась женщина с шелушащимся лицом, намазанным лосьонами и кремами. А иногда кто-то говорил голосом не менее оживленным, но менее исполненным надежды: "Говорю вам, рядом со мной живет Зло, Зло живет в соседней квартире, а я и не подозревала, потому что обычно о таком не подозреваешь, правда? Я всегда думаю о людях хорошо. Пока они не треснут меня по лбу".
  
   Никаких слов "мерзавец", "оприходовать", "жирный член" наедине.
  
   - Это верно, - говорила клиентка. - Я тоже.
   Или:
   - Вы думаете, что знаете, что такое горе, но вы не знаете и половины.
  
   Потом она провожала женщину до дверей, возвращалась обратно и говорила:
   - Потрогай ее лицо в темноте, и ты не отличишь его от наждачной бумаги. Что я могу тут поделать?
  
   Квини, кажется, эти рассказы не интересовали. Да и времени оставалось не так много. Прежде чем мы допили колу, раздался звук быстрых тяжелых шагов по гравию, и на кухню вошел мистер Воргилла.
  
   - Посмотри, кто у нас в гостях, - воскликнула Квини.
   Она привстала, словно для того, чтобы прикоснуться к нему, но он отвернулся и пошел к раковине.
  
   Ее голос был полон такого шуточного удивления, что мне стало интересно, говорила ли она ему что-нибудь о моем письме или о том, что я собираюсь приехать.
  
   - Это Крисси, - сказала она.
  
   - Вижу, - ответил мистер Воргилла. - Ты, должно быть, любишь жаркую погоду, Крисси, раз приехала в Торонто летом.
  
   - Она собирается искать работу, - объяснила Квини.
  
   - А у тебя есть квалификация? - спросил мистер Воргилла. - У тебя есть квалификация для того, чтобы искать работу в Торонто?
  
   Квини ответила:
   - У нее высший балл в аттестате.
  
   - Ну, будем надеяться, что этого достаточно, - сказал мистер Воргилла.
   Он налил стакан воды, и выпил его, стоя к нам спиной. Точно так он делал, когда миссис Воргилла, Квини и я сидели за кухонным столом в другом доме, в доме Воргилл рядом с нашим. Мистер Воргилла возвращался откуда-то с распевки, или прерывал урок игры на пианино в соседней комнате. При звуке его шагов миссис Воргилла одаривала нас предупреждающей улыбкой. Мы опускали глаза в свой скрабл, давая ему выбор замечать нас или нет. Иногда он нас не замечал. Открывал буфет, поворачивал кран, ставил стакан на стол - как ряд маленьких взрывов. Словно проверял, осмелится ли кто-нибудь дышать, пока он здесь.
  
   Когда он преподавал у нас в школе музыку, был таким же. Входил в класс походкой человека, который не может себе позволить терять ни минуты, сразу хватал указку, и время начинать урок. Ходил туда-сюда по классу, нахохлившись, в выпученных глаза тревога, выражение лица напряженное и раздраженное. В любой момент он мог остановиться у вашей парты, чтобы послушать, как вы поете, проверить, не фальшивите ли. Потом он медленно опускал голову, пучил на вас глаза, жестом утихомиривая все другие голоса, чтобы пристыдить вас. Рассказывали, что в различных хорах и певческих клубах он был таким же деспотом. Хотя у него были фавориты среди певцов, особенно - среди дам. Они вязали ему одежду на Рождество. Носки, шарфы и рукавицы, чтобы ему было тепло, когда он ходил из одной школы в другую, из одного хора в другой.
  
   Когда Квини начала управлять домом, потому что мистер Воргилла был слишком болен, чтобы с этим справляться, она выуживала из ящика комода вязанную вещь и размахивала ею перед моим лицом. Вещь прибыла без указания имени дарительницы.
  
   - Это страстная грелка, - сказала Квини. - Мистер Воргилла сказал, чтобы ему ее не показывать, иначе он остервенеет. Не знаешь, что за страстная грелка?
  
   Я ответила:
   - Хм.
  
   - Это просто шутка, - сказала она.
  
   Квини и мистер Воргилла ходили на работу по вечерам. Мистер Воргилла играл на пианино в ресторане. Носил фрак. А Квини продавала билеты в кинотеатре. Кинотеатр находился в нескольких кварталах от них, так что я пошла туда с ней. Когда я видела ее сидящей в будке билетёра, поняла, что это макияж и высветленные взбитые волосы, и серьги-кольца - всё это не странно, в конце концов. Квини выглядела, как некоторые девушки, которые гуляют по улицам или идут в кинотеатр с бойфрендами посмотреть фильм. И очень была похожа на некоторых девушек с афиш, расклеенных вокруг нее. Она выглядела так, словно связана с миром драмы, горячих любовных интриг и опасностей, которые показывали на экране.
  
   Она выглядела так, - по словам моего отца, - словно никогда не будет играть роль второго плана.
  
   - Почему бы тебе тут пока не прогуляться? - спросила она.
   Но я чувствовала, что привлекаю внимание. Не могла представить, что буду сидеть в кафе, пить кофе и сообщать миру, что мне нечем заняться и некуда идти. Или пойти в магазин и примерять одежду, купить которую у меня нет никакой надежды. Я снова взобралась на холм. Помахала приветственно гречанке, позвавшей меня из окна. Открыла дверь ключом Квини.
  
   Я села на топчан в лоджии. Негде было развесить одежду, которую я привезла, так что я решила, что лучше ее не распаковывать. Мистеру Воргилле могут не понравиться признаки того, что я собираюсь остаться.
  
   Я думала, что внешний вид мистера Воргиллы изменился, как и внешний вид Квини. Но он изменился не так, как Квини, в направлении того, что казалось мне тяжелым иностранным гламуром и изощренностью. Его волосы, прежде - рыжевато-седые, теперь были просто седыми, а его лицо, всегда готовое вспыхнуть от гнева при подозрении возможности неуважения, ненадлежащего поведения или просто того факта, что что-то в его доме находится не там, где ему положено быть - теперь, кажется, застыло в вечной обиде, словно его всё время оскорбляют или на его глазах безнаказанно ведут себя неподобающим образом.
  
   Я встала и прошлась по дому. Когда жильцы дома, толком жилище никогда не рассмотришь.
  
   Кухня была самым очаровательным помещением, хоть и темная. Квини увила окно над раковиной плющом, поставила деревянные ложки в хорошенькую кружку без ручки, как обычно делал мистер Воргилла. В гостиной стояло пианино, и такое же - в другой гостиной. Одно кресло и книжная полка из кирпичей и досок, проигрыватель и много пластинок на полу. Никакого телевизора. Никаких кресел-качалок из орехового дерева или занавесок ручной вышивки. Даже никакой напольной лампы с японскими сценками на пергаментном торшере. Хотя все эти вещи в один прекрасный снежный день перевезли в Торонто. Я была дома в обеденный перерыв и видела грузовик для переезда. Бэт не могла выйти с парадного входа. В конце концов, она забыла про своё чувство собственного достоинства, которое так любила демонстрировать посторонним, открыла дверь и крикнула грузчику: "Возвращайтесь в Торонто и скажите ему: если он когда-нибудь сюда явится, очень об этом пожалеет".
  
   Грузчики весело ей помахали, словно давно привыкли к таким сценам, возможно, так и было. Когда перевозите мебель, наслушаетесь бурной ругани.
  
   Но куда всё исчезло? Я решила, что продали. Это всё, должно быть, продали. Отец говорил, что, рассказывают, у мистера Воргиллы начались трудные времена, когда он вернулся в Торонто, трудности с работой. А Квини говорила что-то о том, что ей "задерживают оплату". Она ни на за что бы не написала моему отцу, если бы им не задерживали оплату.
  
   Они, должно быть, продали мебель до того, как она написала письмо.
  
   На книжной полке я увидела "Музыкальную энциклопедию", "Международный оперный гид" и "Жизни великих композиторов". А еще большую толстую книгу в красивой обложке - "Рубайят" Омара Хайяма, часто лежавший на прикроватном столике миссис Воргиллы.
  
   Была еще одна книга с похожим оформлением обложки, не помню точное название. Что-то в ее названии навело меня на мысль, что мне она могла бы понравиться. Слово "цветущий" или "благоухающий". Я открыла книгу, довольно точно помню предложение, которое прочла.
  
   - Юных одалисок в гариме также обучали тонкому искусству использования ногтей.
  
   Что-то подобное, во всяком случае.
  
   Я точно не знала, кто такая одалиска, но слово "гарим" (почему не "гарем") дало мне подсказку. И я начала читать дальше, чтобы узнать, что их там учили делать ногтями. Я читала и читала, вероятно, час, а потом уронила книгу на пол. Меня переполняло возбуждение, отвращение и недоверие. Неужели взрослые люди правда интересуются вот такими вещами? Даже оформление обложки - все эти очаровательные виньетки, завитушки и переплетения - казался слегка издевательским и враждебным. Я подняла книгу, чтобы поставить ее на место, она упала и открылась на форзаце, я увидела имена. Стэн и Мэриголд Воргилла. Женским почерком. Стэн и Мэриголд.
   Я вспомнила высокий белый лоб миссис Воргиллы, ее стянутые в седой пучок серо-черные кудри. Ее перламутровые пуговки-серьги и блузы с бантом на шее. Она была намного выше мистера Воргиллы, поэтому они не ходили вместе. Но на самом деле ей просто не хватало дыхания. Не хватало дыхания, когда она поднималась по лестнице или вешала одежду на веревку. А потом ей начало не хватать дыхания, даже когда она сидела за столом и играла в скраббл.
  
   Сначала отец запрещал нам брать у нее деньги за то, что мы ходили в лавку за продуктами или развешивали ее одежду на веревки, говорил, что это просто соседская помощь.
  
   Бэт сказала, что хотела бы она тоже так лежать и посмотреть, будут ли люди приходить и обслуживать ее бесплатно.
  
   Потом мистер Воргилла пришел и договорился с Квини, что она будет работать на них. Квини захотела пойти, потому что ее оставили в школе на второй год, а она не хотела снова учиться в том же классе. В конце концов, Бэт согласилась, но сказала ей, чтобы она не выполняла обязанности медсестры.
  
   - Если у них нет денег на медсестру, это не твои проблемы.
  
   Квини сказала, что мистер Воргилла каждое утро разбрызгивал пачули и каждый вечер обтирал миссис Воргиллу мокрой губкой. Он даже пытался стирать ее простыни в ванне, словно в доме не было стиральной машины.
  
   Я вспомнила времена, когда мы играли в скраббл на кухне, мистер Воргилла выпивал свой стакан воды, клал руку на плечо миссис Воргиллы и вздыхал, словно вернулся из долгого утомительного путешествия.
  
   - Привет, крошка, - говорил он.
  
   Миссис Воргилла наклоняла голову, чтобы сухо поцеловать его руку.
  
   - Привет, малыш, - отвечала она.
  
   Потом он смотрел на нас с Квини, словно наше присутствие вовсе его не оскорбляло.
  
   - И вам двоим привет.
  
   Потом мы с Квини хихикали в кроватях во тьме.
  
   - Спокойной ночи, крошка.
  
   - Спокойной ночи, крошка.
  
   Жаль, что мы не можем вернуться в те времена.
  
   Я только вышла в ванную утром, а еще увильнула, чтобы выбросить тампон в мусорное ведро, а всё остальное время сидела на своем самодельном топчане в лоджии, пока мистер Воргилла не ушел. Я боялась, что ему некуда будет пойти, но, по-видимому, он нашел, куда. Как только он ушел, Квини позвала меня. Предложила очищенный апельсин и чашку кофе.
  
   - А вот газета, - сказала она. - Я читала рубрику "Требуются". Сначала хочу сделать что-то с твоими волосами. Хочу отрезать немного сзади и завить на бигуди, нормально?
  
   Я ответила, что нормально. Даже пока я ела, Квини вертела меня и рассматривала, пытаясь обдумать свою идею. Потом она поставили меня на стул - я еще пила кофе, а она начала расчесывать меня и стричь.
  
   - Какого рода работу мы сейчас ищем? - спросила она. - Я видела вакансию в химчистке. За стойкой. Как тебе такое?
  
   Я ответила:
   - Было бы здорово.
  
   - Ты всё еще планируешь быть учительницей? - спросила она.
  
   Я ответила, что не знаю. Я представляла, что она может думать о столь унылом роде деятельности.
  
   - Думаю, это правильно. Ты достаточно умна. Учителям платят больше. Платят больше, чем людям вроде меня. Ты получишь больше свободы.
  
   Но в кинотеатре работа нормальная - сказала она. Она получила работу примерно за месяц до Рождества и теперь была действительно счастлива, потому что у нее наконец-то появились свои деньги, и она могла купить ингредиенты для рождественского пирога. И она подружилась с человеком, который продавал рождественские ели с грузовика. Он продал ей одну за пятьдесят центов, и она сама затащила ее на холм. Развесила ленты из красной и зеленой гофрированной бумаги, она дешевая. Сделала украшения из серебряной фольги на буфете, а другие купила накануне Рождества, когда была распродажа в аптеке. Испекла печенье и повесила на ель, как видела в журнале. Это был европейский обычай.
  
   Она хотела устроить вечеринку, но не знала, кого пригласить. Были греки, у Стэна было несколько друзей. Потом ей в голову пришла идея пригласить своих учеников.
  
   Я всё еще не могла привыкнуть к этому ее "Стэн". Это было не просто напоминание о ее близости с мистером Воргиллой. Конечно, это было напоминание. Но еще и чувство, что она была с ним всегда. Новый человек. Стэн. Словно никогда не было мистера Воргиллы, которого мы знали вместе - оставим в покое миссис Воргиллу - изначально.
  
   К тому времени Стэн учил только взрослых - он действительно предпочитал взрослых школьникам - так что не нужно было переживать насчет игр и развлечений, которые обычно планируют для детей. Вечеринку устроили воскресным вечером, потому что все остальные вечера Стэн работал в ресторане, а Квини - в кинотеатре.
  
   Греки принесли вино собственного изготовления, некоторые ученики принесли эгг-ног, ром и херес. А другие - принесли пластинки, под которые можно было танцевать. Они решили, что у Стэна не будет пластинок с музыкой такого стиля, и не ошиблись.
  
   Квини приготовила сосиски в тесте и имбирные пряники, гречанка принесла свою выпечку. Всё было прекрасно. Вечеринка имела успех. Квини танцевала с китайским парнем по имени Эндрю, который принес ее любимую пластинку.
  
   - Повернись-повернись-повернись, - говорила она, и я вертела головой, как она велела. - Нет-нет, я имела в виду не тебя. Это пластинка. Песня. Это Byrds.
  
   - Повернись-повернись-повернись, - пела она. - Всему свое время...
  
   Эндрю учился на дантиста. Но хотел научиться играть "Лунную сонату". Стэн говорил, что ему для этого потребуется много времени. Эндрю был терпелив. Он сказал Квини, что не может себе позволить поехать домой на Рождество. Его дом был в Северном Онтарио.
  
   - Я думала, он из Китая, - сказала я.
   - Нет, не из китайского Китая. Отсюда.
  
   Они играли в одну детскую игру. Играли в музыкальные стулья. К тому времени уже все расшумелись. Даже Стэн. Он схватил Квини в объятия, когда она пробегала мимо, и не отпускал. А потом, когда все ушли, он не разрешал ей убирать. Хотел только, чтобы она шла в постель.
  
   - Ты знаешь, какие мужчины, - сказала Квини. - У тебя есть парень или кто-то вроде того?
  
   Я сказала, что нет. Последний мужчина, которого отец нанял в качестве водителя, всегда приходил к нам домой, чтобы доставить неважное сообщение, и отец говорил: "Он просто ищет возможности поговорить с Крисси". Но я была слишком крута для него, и до сих пор он не набрался наглости куда-нибудь меня пригласить. Я не хотела встречаться с кем-либо из нашего дома.
  
   - Так что ты еще ничего не знаешь про все эти дела? - спросила Квини.
  
   Я ответила:
   - Конечно, знаю.
  
   - А отвечаешь так, словно не знаешь, - сказала она.
   Гости вечеринки съели почти всё, кроме пирога. Его они съели немного, но Квини не обиделась. Еды было много, когда они к нему добрались, уже наелись сосисок в тесте и других блюд. Кроме того, не было времени держать его в духовке столько, сколько написано в кулинарной книге, так что она словно радовалась, что есть остатки. Пока Стэн ее не утащил, она раздумывала, не завернуть ли пирог в пропитанную вином ткань и не поставить ли его в прохладное место. Она думала об этом или действительно сделала, но утром увидела, что пирога нет на столе, так что решила, что переставила его. Подумала - отлично, пирог унесли.
  
   Спустя день-два Стэн сказал: "Давай съедим по куску того пирога".
   Она сказала - о, пусть еще настоится, но он настаивал. Она пошла к буфету, потом - к холодильнику, но его там не было. Она посмотрела повсюду, но его не нашла. Решила еще раз посмотреть на столе. Вспомнила, как доставала чистую ткань и пропитывала ее вином, и аккуратно заворачивала в нее остатки пирога. А потом поверх ткани заворачивала в вощеную бумагу. Но где она всё это делала? Делала всё это или только мечтала об этом? Куда она поставила пирог, когда закончила его заворачивать? Она попыталась представить, как уносит его, но в памяти было пусто.
  
   Она обыскала весь буфет, но знала, что пирог слишком большой, чтобы спрятать его там. Потом проверила в духовке и даже в таких безумных местах, как ящики тумбочек, под кроватью и на полке в кладовке. Пирога нигде не было.
  
   - Если ты его куда-то поставила, он где-то должен быть, - сказал Стэн.
  
   - Правда. Я его куда-то поставила, - сказала Квини.
  
   - Может быть, ты напилась и его выбросила.
  
   Она возразила:
   - Я не была пьяна. Я его не выбрасывала.
   Но пошла и посмотрела в мусорном ведре. Нет.
  
   Он сидел за столом и наблюдал за ней. Если ты куда-то его поставила, он где-то должен быть. Она начала паниковать.
  
   - Ты уверена, - спросил Стэн, - что никому его не подарила?
  
   Она была уверена. Уверена, что никому его не подарила. Она заворачивала его, чтобы оставить дома. Она была уверена, что никому его не отдала.
  
   - О, ты не можешь знать наверняка, - возразил Стэн. - Думаю, ты кому-то его подарила. И, кажется, я знаю, кому.
  
   Квини замерла. Кому?
  
   - Думаю, ты подарила его Эндрю.
  
   Эндрю?
  
   Ну да. Бедняжка Эндрю, который говорил ей, что не может себе позволить поехать домой на Рождество. Ей так было жаль Эндрю.
  
   - Значит, ты отдала ему наш пирог.
  
   Нет - сказала Квини. С чего бы вдруг? Она этого не делала. Ей и в голову не могло прийти отдать Эндрю пирог.
  
   Стэн сказал:
   - Лена, не лги.
  
   Это было началом долгой жалкой борьбы Квини. Всё, что она могла сказать - нет-нет-нет. Нет-нет, я никому не дарила пирог. Я не дарила пирог Эндрю. Я не лгу. Нет.
  
   - Возможно, ты была пьяна, - сказал Стэн. - Ты была пьяна и не помнишь толком.
  
   Квини возразила, что не была пьяна.
   - Это ты был пьян, - сказала она.
  
   Он встал и подошел к ней, занес руку, сказал, чтобы она никогда не смела ему говорить, что он был пьян, никогда.
  
   Квини закричала:
   - Не буду, не буду, прости.
   И он ее не ударил. Но она расплакалась. Она продолжала плакать, пытаясь его убедить. С чего ей было дарить пирог, над которым она так тяжко трудилась? Почему он ей не верит? Зачем ей ему врать?
  
   - Все врут, - сказал Стэн.
   И чем больше она плакала и умоляла его ей поверить, тем холоднее и саркастичнее он становился.
  
   - Немного подумай логически, - сказал он. - Если пирог здесь, пойди и найди его. Если его здесь нет, значит, ты его отдала.
  
   Квини сказала, что логики тут нет. То, что она не может найти пирог, не значит, что она его отдала. Потом он подошел к ней с такой спокойной полуухмылкой, на мгновение она подумала, что он хочет ее поцеловать. Вместо этого он сжал руками ее горло и на секунду передавил дыхание. Даже следов на горле не оставил.
  
   - А теперь, - спросил он, - ты будешь учить меня основам логики?
  
   Потом он ушел переодеваться для выступления в ресторане.
   Он перестал с ней разговаривать. Написал записку, что начнет с ней разговаривать снова, когда она скажет правду. Всё Рождество она не могла перестать плакать. Они со Стэном планировали проведать на Рождество греков, но она не могла идти, ее лицо было в полном беспорядке. Стэну пришлось пойти и сказать, что она заболела. Но греки, возможно, все равно знали правду. Возможно, слышали шум за стеной.
  
   Она нанесла тональный крем и пошла на работу, менеджер сказал:
   - Хочешь заставить людей думать, что это трагедия?
   Она сказала, что у нее инфекционный синусит, и он отпустил ее домой.
  
   Когда Стэн вернулся домой той ночью и притворился, что ее не существует, она повернулась и посмотрела на него. Она знала, что он ляжет в кровать и будет лежать рядом с ней, как жердь, а если она придвинется к нему, он всё равно продолжит лежать, как жердь, пока она не отодвинется. Она видела, что он может и дальше так жить, а она не может. Она подумала: если это продолжится, она умрет. Умрет, словно он действительно ее задушил.
  
   Поэтому она сказала:
   - Прости меня.
   Прости меня. Я совершила то, в чем ты меня обвиняешь. Мне жаль.
  
   Пожалуйста. Пожалуйста. Прости меня.
  
   Он сел в кровати. Ничего не ответил.
  
   Она сказала, что действительно забыла, как отдала пирог, но сейчас вспомнила, что сделала это, и ей жаль.
  
   - Я не лгала, - сказала она. - Я забыла.
  
   - Ты забыла, что отдала пирог Эндрю? - спросил он.
  
   - Должно быть. Забыла.
  
   - Эндрю. Ты отдала его Эндрю.
  
   Да - сказала Квини. Да, да, да, именно это они и сделала. И она начала реветь и вешаться на него, умоляя ее простить.
  
   Ладно, прекрати истерику - сказал он. Он не сказал, что простил ее, но достал теплую махровую салфетку и вытер ей лицо, и лег рядом с ней, и обнял, а довольно скоро и захотел сделать всё остальное.
  
   - Больше никаких уроков музыки "Мистеру Лунная соната", - наконец сказал он.
  
   Какое облегчение.
  
   А в довершение всего потом она нашла пирог.
  
   Она нашла его завернутым в кухонное полотенце и в вощеную бумагу, как запомнила. Его положили в пластиковый пакет и повесили на крючок на заднем крыльце. Конечно. Лоджия - идеальное место, там слишком холодно зимой, но не до мороза. Должно быть, так она думала, вешая пирог там. Что это - идеальное место. А потом забыла. Она была слегка пьяна - должно быть. Полностью забыла. А он вот здесь.
  
   Она нашла его и выбросила. Ничего не сказала Стэну.
  
   - Я его выбросила, - сказала она. - Он был столь же хорош, как всегда, и все эти дорогие фрукты и продукты, но ни в коем случае не стала бы я нести в дом этот пирог. Так что я просто его выбросила.
  
   Ее голос, столь печальный в грустных эпизодах рассказа, теперь был полон смешливого веселья, словно всё это время она рассказывала мне анекдот, а выброшенный пирог был его солью.
  
   Мне пришлось высвободить голову из ее рук, повернуться и посмотреть на нее. I
  
   Я сказала:
   - Но он был не прав.
  
   - Ну, конечно, он был не прав, - сказала она. - Мужчины - не обычные люди, Крисси. Это - одна из вещей, о которой ты узнаешь, если когда-нибудь выйдешь замуж.
  
   - Значит, никогда не выйду, - сказала я. - Никогда не выйду замуж.
  
   - Он просто ревновал, - сказала она. - Он просто сильно ревновал.
  
   - Никогда, - сказала я.
  
   - Ну, мы с тобой очень разные, Крисси. Очень разные, - она вздохнула. - Я - создание любви.
  
   Я подумала, что эти слова можно было бы увидеть на киноафише. Создание любви. Возможно, на афише одного из фильмов, которые шли в кинотеатре Квини.
  
   - Ты будешь так прекрасна, когда я сниму эти бигуди, - сказала она. - Очень скоро у тебя появится бойфренд.
  
   - Но сегодня идти на поиски уже будет поздно, - сказала она. - Завтра спозаранку. Если Стэн что-нибудь спросит, отвечай, что ты заходила в пару контор и они записали твой номер телефона. Говори - магазин, или ресторан, или что-то такое, чтобы он думал, что ты ищешь работу.
  
   Меня взяли на работу на следующий день, сразу же там, куда я пришла, хоть мне и не удалось стать столь уж ранней пташкой, честно говоря. Квини все-таки решила уложить мои волосы по-другому и накрасить мне глаза, но результат получился не тот, на который она надеялась.
   - Ты на самом деле принадлежишь к более естественному типу, - сказала она, я смыла всё это и накрасилась своей красной помадой.
  
   Квини уже было слишком поздно идти со мной, чтобы проверить свой абонентский ящик. Ей пора было готовиться идти в кинотеатр. Была суббота, работать нужно и днем, и вечером. Она достала ключ и попросила меня проверить ее ящик, в качестве услуги. Объяснила, где он находится.
  
   - Мне пришлось завести свой ящик, когда я писала твоему отцу, - сказала она.
  
   Я получила работу в аптеке, находившейся в подвале универмага. Меня поставили за буфетную стойку. Придя туда впервые, я почувствовала, что положение мое попросту безнадежно. Моя прическа расплавилась на жаре, усы пота появились над верхней губой. Ну хотя бы спазмы уже не такие резкие.
  
   За прилавком пила кофе женщина в белой униформе.
  
   - Вы пришли насчет работы? - спросила она.
  
   Я ответила утвердительно. У женщины было тяжелое квадратное лицо, подведенные брови, фиолетовая бабетта на голове.
  
   - Вы говорите по-английски?
  
   - Да.
  
   - В смысле, вы не только что его выучили? Вы не иностранка?
  
   Я ответила, что нет.
  
   - Я пыталась нанять на работу двух девушек за последние два дня, но обеих пришлось отпустить. Одна утверждала, что говорит по-английски, а на самом деле нет, а другой мне пришлось всё объяснять десять раз. Хорошенько вымойте руки над раковиной, и я выдам вам передник. Мой муж - фармацевт, а я - кассир. (Я только сейчас заметила седого мужчину за высоким прилавком в углу, он смотрел на меня, но притворялся, что не смотрит).
   - Сейчас затишье, но вскоре у меня будет много работы. В этом квартале много стариков, после дневного сна они начнут приходить сюда за кофе.
  
   Я завязала передник и встала за стойку. Я нашла работу в Торонто. Я попыталась разобраться, что к чему, не задавая вопросы, и пришлось задать только два - как работает кофеварка и как быть с деньгами.
  
   - Заполняете счет и несете его мне. Как вам эта идея?
  
   Нормально. Люди приходили по одному или по двое сразу, в основном просили кофе или колу. Чашки у меня были вымыты и вытерты, прилавок чистый, по-видимому, я правильно заполняла счета, поскольку жалоб не было. Покупатели в основном - старики, как и говорила женщина. Некоторые разговаривали со мной дружелюбно, говорили, что я здесь новенькая, и даже спрашивали, откуда я. Другие, кажется, пребывали в некоем трансе. Одна женщина попросила тост, я его сделала. Потом я сделала сэндвич с ветчиной. В очереди из четырех человек возникло легкое волнение. Мужчина попросил пирог и мороженое, я нашла мороженое, твердое, как цемент, который нужно долбить. Но мне это удалось, и моя уверенность в себе возросла. Я говорила им: "Пожалуйста", формируя заказ, и "Стоимость", вручая счет.
  
   Во время затишья женщина вышла из-за кассы.
  
   - Вижу, ты сделала кому-то тост, - сказала она. - Ты читать умеешь?
  
   Она указала на знак, приклеенный к зеркалу за прилавком.
  
   Завтраки не подаются после 11:00.
  
   Я ответила, что думала - это нормально, сделать тост, если можно делать тосты-сэндвичи.
  
   - Ну, ты ошиблась. Сэндвичи-тосты - да, десять центов сверх цены. А тосты - нет. Теперь поняла?
  
   Я ответила, что поняла. Я не была столь разбита, как могла бы быть. Всё время, пока работала, думала, какое это будет облегчение - вернуться и сказать мистеру Воргилле, что да, я нашла работу. Теперь я могу поискать собственную комнату, в которой смогу жить. Возможно, завтра, в воскресенье, если аптека будет закрыта. Я думала: даже если у меня будет одна комната, Квини будет куда убежать, если мистер Воргилла снова впадет в безумие. А если Квини решит уйти от мистера Воргиллы (я всё равно считала, что это возможно, несмотря на то, как Квини окончила свой рассказ), благодаря нашим двум зарплатам мы сможем снять маленькую квартиру. Или хотя бы комнату с электрической плитой, туалетом и душем для нас. Это будет так же, как тогда, когда мы жили с родителями, только родителей там не будет.
  
   Я украсила каждый сэндвич латуком и маринованным огурцом. Вот что обещал другой знак на зеркале. Но когда я достала маринованный огурец из банки, подумала, что это, кажется, слишком, и разрезала его надвое. Я как раз вручила мужчине сэндвич, когда женщина вышла из-за кассы и сделала себе чашку кофе. Отнесла кофе в кассу и выпила его стоя. Когда мужчина допил сэндвич, заплатил за него и вышел из магазина, она подошла снова.
  
   - Ты дала тому мужчине половину маринованного огурца. Ты всегда делаешь такие сэндвичи?
  
   Я ответила утвердительно.
  
   - Ты разве не знаешь, как резать маринованные огурцы? Одного должно хватить минимум на десять сэндвичей.
  
   Я посмотрела на знак. Сказала:
   - Там ничего не сказано у кусочках. Сказано о маринованном огурце.
  
   - Этого довольно, - сказала женщина. - Снимай передник. Я не потерплю дерзостей от сотрудников, уж этого точно не потерплю. Можешь забирать свой кошелек и убираться. И не спрашивай, где твоя зарплата, потому что мне ты не принесла никакой пользы, а это можешь просто считать учебой.
  
   Седой мужчина снова выглянул, едва заметно улыбаясь.
  
   Так я снова очутилась на улице и шла к трамвайной остановке. Но теперь я уже знала, куда ведут некоторые улицы, и знала, как использовать пересадки. У меня даже был опыт работы. Я могла сказать, что работала за буфетной стойкой. Если кто-то потребует рекомендации, будет мудрено, но я могу сказать, что буфетная стойка была в моем родном городе. Пока ждала, достала список других мест, куда собиралась обратиться, и карту, которую мне дала Квини. Но было уже позже, чем я думала, и большинство мест, кажется, находились слишком далеко. Я боялась говорить мистеру Воргилле. Решила идти назад пешком, в надежде, что он уйдет к моему возращению.
  
   Поднимаясь на холм, я вспомнила о почте. Нашла дорогу, забрала письмо и снова пошла домой. Решила, что теперь он точно ушел.
  
   Но он не ушел. Когда я проходила мимо открытого окна гостиной, выходившего на тропинку за домом, услышала музыку. Квини такое включать бы не стала. Это была сложная мелодия, иногда доносившаяся из открытых окон дома Воргиллы - музыка требовала вашего внимания и звучала долго. Классика.
  
   Квини была на кухне в очередном своем коротком платье и при парадном макияже. На запястьях браслеты. Она расставляла чашки на подносе. Когда я зашла в помещение с солнца, у меня на мгновение закружилась голова, каждый дюйм моей кожи расцветал потом.
  
   - Тсс, - сказала Квини, потому что я с треском закрыла дверь. - Они дома, слушают записи. Он с другом Лесли.
  
   Как только она это произнесла, музыка резко оборвалась и началась оживленная беседа.
   - Один из них включает запись, а другой должен угадать, что за мелодия, просто по маленькому кусочку, - объяснила Квини. - Они включают эти маленькие эпизоды, а потом выключают, снова и снова. Это бесит до безумия.
   Она начала резать тонкими кусочками деликатесного цыпленка и раскладывать на бутерброды с маслом.
   - Ты получила работу? - спросила она.
  
   - Да, но она оказалась не постоянной.
  
   - О, ладно, - похоже, ей было неинтересно.
   Но музыка зазвучала вновь, она подняла глаза, улыбнулась и спросила:
   - Ты ходила в...?
   Тут она увидела письмо у меня в руке.
  
   Она выронила нож и быстро подошла ко мне, сказала мягко:
   - Ты зашла прямо вот так, держа это в руке, я должна была тебя предупредить, чтобы ты спрятала это в кошелек. Мое частное письмо.
   Она вырвала письмо из моих рук, и как раз в этот момент чайник на плите начал свистеть.
  
   - О, сними чайник, - сказала она. - Крисси, быстрее, быстрее. Сними чайник, иначе он придет сюда, он не выносит этот звук.
  
   Она отвернулась и разрывала конверт.
  
   Я сняла чайник с конфорки, и она сказала:
   - Завари чай, пожалуйста...,
   мягким озабоченным голосом человека, читающего срочное сообщение.
  
   - В заварочном чайнике? - спросила я.
  
   - Да-да, просто налей воды, там всё измерено.
   Она рассмеялась, словно мой вопрос был шуткой. Я залила водой чайные листья, и она сказала:
   - Спасибо. О, спасибо, Крисси, спасибо.
   Повернулась и посмотрела на меня. Ее лицо покраснело, браслеты на запястьях звенели в изысканном смятении. Она сложила письмо, задрала юбку и засунула его за эластичный пояс своих чулок.
  
   Сказала:
   - Иногда он обыскивает мой кошелек.
  
   Я сказала:
   - Чай - для них?
  
   - Да. А мне нужно вернуться к работе. О, что я делаю? Мне нужно нарезать сэндвичи. Где нож?
  
   Я подобрала нож, нарезала сэндвичи и сложила их на тарелку.
  
   - Не хочешь узнать, от кого мое письмо? - спросила она.
  
   Я и подумать о таком не смела. У меня по-прежнему было чувство, что комната кружится вокруг меня, хотя она больше не кружилась в физическом смысле.
  
   Я предположила:
   - Бэт?
  
   Потому что надеялась, что частное прощение от Бэт могло быть именно тем, что заставило Квини расцвести.
  
   Я даже не посмотрела, что там за надпись на конверте.
  
   Выражение лица Квини изменилось, рот скривился, и она сказала: "Да ладно". Потом к ней вернулась жизнерадостность. Она подошла, обняла меня и прошептала на ухо голосом дрожащим, застенчивым и ликующим.
   - Письмо от Эндрю, - сказала она. - Пожалуйста, отнеси им поднос. Я сейчас не могу. О, спасибо.
  
   Прежде чем уйти на работу, Квини зашла в гостиную поцеловать мистера Воргиллу и его друга. Обоих поцеловала в лоб. Меня она одарила воздушным поцелуем и сказала:
   - Пока-пока.
  
   Принеся поднос, я заметила досаду на лице мистера Воргиллы, и это не из-за Квини. Но разговаривал со мной с удивительной терпимостью, познакомил меня с Лесли. Лесли - полный лысый мужчина, с первого взгляда показался мне почти ровесником мистера Воргиллы, но потом я к нему привыкла, и, учитывая его лысину, он выглядел намного моложе. Не таких друзей я ожидала увидеть у мистера Воргиллы. Он не был бесцеремонным всезнайкой, с ним было спокойно, он ободрял. Например, когда я рассказала ему, что устроилась работать за буфетной стойкой, он сказал:
   - Знаете, это что-то да значит. Вас взяли в первое же место, куда вы обратились. Видимо, умеете производить хорошее впечатление.
  
   О любом опыте рассказывать было легко. Присутствие Лесли всё делало легче, кажется, он смягчал поведение мистера Воргиллы. Словно он оказывал мне сдержанные знаки внимания в присутствии своего друга. Или, возможно, почувствовал, что я изменилась. Люди чувствуют разницу, когда ты их больше не боишься. Он не мог быть уверен, что я изменилась, и не представлял, как это произошло, но его это озадачивало и заставляло быть более осторожным. Он согласился с Лесли, когда тот сказал, что мне удачно удалось избавиться от той работы, а потом даже сказал, что та женщина, похоже, грубая пройдоха, иногда такие попадаются в этих "заведениях на углу" в Торонто.
  
   - И она не имела права тебе не заплатить, - сказал он.
  
   - Думаю, муж должен был выйти на авансцену, - сказал Лесли. - Если он - аптекарь, он - ее босс.
  
   - Пусть лучше сварит специальную дозу, - сказал мистер Воргилла. - Для своей жены.
  
   Не так уж оказалось трудно разливать чай, предлагать молоко и сахар, и передавать сэндвичи, и даже разговаривать, когда знаешь что-то, чего не знают другие, про опасность, в которой они находятся. Вовсе не потому, что мистер Воргилла не знал, что я испытываю что-то еще, кроме неприязни к нему. И вовсе не потому, что сам он изменился, а если и изменился, это потому что изменилась я. Я изменилась достаточно для того, чтобы чувствовать себя почти столь же непринужденно, как с Квини.
  
   Вскоре мистер Воргилла сказал, что ему пора на работу. Пошел переодеться. Потом Лесли спросил, не хочу ли я с ним поужинать.
  
   - Тут за углом одно заведеньице, куда я хожу, - сказал он. - Ничего выдающегося. Ничего такого, как "У Стэна".
  
   Я была рада слышать, что там ничего выдающегося. Ответила: "Конечно". Высадив мистера Воргиллу в ресторане, мы поехали на машине Лесли в заведение "рыба и картошка фри". Лесли заказал Супер-Обед, хотя недавно съел несколько сэндвичей с цыпленком, а я заказала Обычный. Он заказал пиво, а я - колу.
  
   Он говорил о себе. Сказал, что жалеет, что не поступил в педагогический колледж, а вместо этого выбрал музыку, что не располагает к оседлой жизни.
  
   Я была слишком поглощена своей ситуацией, чтобы хотя бы спросить, на чем он играет. Отец купил мне обратный билет со словами: "Никогда не знаешь, как там сложатся обстоятельства с ними". Я подумала об этом билете, когда увидела, как Квини засовывает письмо Эндрю за пояс чулок. Даже еще не зная, что это - письмо от Эндрю.
  
   Я не просто приехала в Торонто, и не просто приехала в Торонто, чтобы получить работу на лето. Я приехала, чтобы стать частью жизни Квини, или, если понадобится, частью жизни Квини и мистера Воргиллы. Даже когда я фантазировала о жизни Квини со мной, фантазии как-то были связаны с мистером Воргиллой и с тем, как она воздаст ему по заслугам.
  
   А когда я думала об обратном билете, я воспринимала как должное кое-что еще. Что я вернусь и буду жить с Бэт и моим отцом, буду частью их жизни.
  
   Мой отец и Бэт. Мистер и миссис Воргилла. Квини и мистер Воргилла. Даже Квини и Эндрю. Это были пары, и у каждой из них, сколь бы ни была она разъединена, оставалась в памяти частная норка своего собственного жара и смущения, от которой я была отрезана. И я должна была, хотела быть отрезана, потому что в их жизнях не видела ничего, что могло бы меня направить или вдохновить.
  
   Лесли тоже был отрезанным ломтем. Хотя рассказывал мне о разных людях, с которыми был связан узами крови или дружбы. Его сестра со своим мужем. Его племянницы и племянники, женатые пары, к которым он ездил в гости и проводил праздники. Всех этих людей он видел в довольно радостном свете. У всех были проблемы, но у всех была ценность. Он рассказывал о их работе, безработице, талантах, везении, ошибках в суждении, с огромным интересом, но без особого энтузиазма. Он был отрезан, или казался отрезанным от любви или мести.
  
   Потом я увидела в этом изъян. Почувствовала раздражение, даже подозрение, которое женщина может почувствовать по отношению к мужчине без мотивации. Который может предложить только дружбу, и предлагает эту дружбу столь легко и щедро, что даже в случае отказа сможет идти дальше столь же беззаботно, как прежде. Он не был одиноким парнем, надеявшимся подцепить девушку. Даже я это понимала, при всей своей неискушенности. Просто человек, которому комфортно в моменте, за неким рациональным фасадом жизни.
  
   Его компания - именно то, что мне сейчас было нужно, хотя я вряд ли это понимала. Вероятно, он был демонстративно добр ко мне. Так же как, я думаю, прежде была добра к мистеру Воргилле, или, по крайней мере, защищала его, столь неожиданно, немного ранее.
  
   Я была в педагогическом колледже, когда Квини снова сбежала. Я узнала эту новость из письма отца. Он писал, что не знает, как или когда это произошло. Мистер Воргилла скрывал это от него какое-то время, а потом сообщил, на случай, если Квини вернется домой. Отец ответил мистеру Воргилле, что, по его мнению, шансы на это невелики. В письме, адресованном мне, он написал, что, по крайней мере, мы не можем сказать, что Квини на такое не способна.
  
   Еще много лет, даже выйдя замуж, я получала рождественские открытки от мистера Воргиллы. Санки, груженные яркими пакетами. Счастливая семья встречает друзей возле украшенных дверей. Вероятно, он думал, что именно такие сценки мне теперь близки, учитывая мою нынешнюю жизнь. Или, возможно, он просто вслепую доставал их со стеллажа. Он всегда указывал обратный адрес, напоминая мне о своем существовании и сообщая, где он находится, в случае, если появятся какие-то новости.
  
   Я сдалась и больше не ждала новостей. Я так никогда и не узнала, с Эндрю сбежала Квини или с кем-то другим. Осталась ли она с Эндрю, если сбежала с ним. После смерти отца осталось немного денег, мы предпринимали серьезные попытки ее найти, но безуспешно.
  
   А сейчас что-то произошло. Когда мои дети выросли, муж вышел на пенсию и мы с ним много путешествуем, мне кажется, что я часто вижу Квини. Не благодаря какому-то определенному желанию или усилию, и не потому что я верю, что это действительно она.
  
   Один раз это было в переполненном аэропорту, на ней был саронг и украшенная цветами соломенная шляпа. Загорелая и взволнованная, выглядит богато, в окружении друзей. А в другой раз она стояла в толпе женщин у дверей церкви в ожидании выхода свадебной процессии. В тот раз на ней был пестрый замшевый жакет, она не выглядела преуспевающей. В третий раз она остановилась на перекрестке, вела шеренгу дошкольников в бассейн или в парк. День был жаркий, ее полную фигуру женщины средних лет легко было рассмотреть, шорты в цветочек и футболка со слоганом.
  
   Последняя и наиболее странная встреча - в супермаркете в Твин-Холлс, Айдахо. Я вышла из-за угла с пакетом новых вещей, которые выбрала для пикника, а там старуха опиралась о магазинную тележку, словно ждала меня. Маленькая сморщенная женщина с искривленным ртом и кожей нездорового багрового цвета. Волосы - желто-коричневые патлы, пурпурные штаны цеплялись за холм ее живота, она была из тех женщин, у которых с возрастом непременно исчезнет талия. Штаны могли быть из комиссионки, как и пестрый, но покрытый катышками сморщенный свитер, застегнутый на груди не больше, чем у десятилетнего ребенка.
   Тележка была пуста. У нее даже не было кошелька.
  
   В отличие от тех других женщин, эта, кажется, знала, что она - Квини. Она улыбнулась мне с такой радостью узнавания, она так жаждала, чтобы ее узнали, что можно было подумать - это мгновение было даровано ей, когда ей позволили покинуть царство теней на один день из тысячи.
  
   А я лишь ухмыльнулась, как при виде полоумной незнакомки, и пошла дальше к кассе.
  
   Потом, на парковке, я, извинившись, сказала мужу, что кое-что забыла, и побежала обратно в магазин. Я ходила по рядам и искала. Но за столь короткое время старуха, кажется, ушла. Она могла уйти сразу после меня, и сейчас уже шла по улицам Твин-Фоллс. Пешком, или ехала в машине, которую вел какой-нибудь родственник или сосед, или даже она сама. Это было возможно, но вряд ли она еще в магазине и мы ходим между полок, не находя друг друга.
  
  ***
  ПАУЛЬ ЦЕЛАН
  
  Таким образом, эстетика требует скрытности и вознаграждает ее, этика требует разоблачения и наказывает скрытность.
  
  Истинная поэзия антибиографична. Родина поэта - его стихотворение и изменения от одного стихотворения к другому. Расстояния стары и вечны: безграничны, словно космос, в котором каждое стихотворение пытается заявить о себе как о - крохотной - звезде. Безграничны, как расстояние между чьим-то 'я' и чьим-то 'ты: с обеих сторон, с обоих полюсов прокладывается мост: в центре, на полпути, где мы ожидаем увидеть несущую опору сверху или снизу, место для стихотворения. Сверху: невидимое и ненадежное. Снизу: из бездны надежды на отдаленное, скрытое где-то в будущем родство.
  
  Стихи - это парадоксы. Парадоксальна рифма, которая собирает вместе смысл и смысл, смысл и анти-смысл: случайная встреча в месте в момент времени, который никто не может предвидеть, она позволяет этому слову совпасть с тем другим - на сколь долгое время? На ограниченный период: поэт, который хочет оставаться верен этому принципу свободы, заявляющему о себе в рифме, теперь должен повернуться к рифме спиной. Прочь от границы - или пересечь ее, устремиться в безграничное!
  
  'Автоматическая' поэзия: бессознательное, таким образом, тоже воспоминание - так что почему бы не процитировать развитое, оплодотворенное духовным и, следовательно, также более четко указывающее на духовное.
  
  Процесс, событие в стихотворении
  
  описания - статичны
  следовательно, 'тема' фактически невозможна.
  
  прозаические строки ведут к концу
  строка стихотворения -
  пропущенное
  человек остается посредником, но вам нужно знать, как его увлечь
  
  если от натурализма или сквозь него пролегает путь к лирической поэзии -
  разрыв
  
  Не анжамбеман Рильке!
  
  Тот, кто переводит дыхание между двумя строками стихотворения и оглядывается в поисках запятой или союза, остается вне игры.
  
  За-поминание
  также пре-поминание, пре-мышление и сохранение того, что могло бы быть
  
  Йетс: безусловно, я большим обязан этому поэту, чем французским сюрреалистам.
  
  Странно. У свечи.
  Сейчас я попытался сделать видимой песчинку (Бубер, Шасс. - // 'Песнь о Нибелунгах'), которая когда-то попала в меня.
  Мать, свечи, день отдохновения
  Но стихотворение увело меня прочь от этой идеи, на новый уровень, пересекающийся с этой идеей
  
  Это - часть основных характеристик поэзии, которые освобождают поэта, своего свидетеля обвинения и наперсника, от общих знаний, как только они приобрели форму. (Если бы было иначе, вряд ли нашелся бы поэт, который взял бы на себя ответственность написать более чем одно стихотворение).
  
  - Поэзия как событие
  Событие = правда ('нескрытность', проработанная, борьба за нескрытность)
  Поэзия как риск
  Творение = / сила-активность / Gewalt-tätigkeit (Хайдеггер)
  Правда ≠ точность (-i-: последовательность)
  
  Сноска: Поэзия - 'гробница без храма'
  <Хайдеггер: 'Гельдерлин'>
  
  -i-
  Именно сущность стихотворения освободит автора, наперсника от его доверия. Если бы было иначе, ни один поэт не написал бы больше одного стихотворения.
  
  -i-
  Связь слов в поэме: не только связь, но и конфронтация. Движение друг к другу и друг от друга. Столкновение, расхождение и прощание одновременно.
  
  -i- Восприятие как ключевая позиция при написании стихов -
  
  Поэзия связана не столь со временем, сколь с определенной мировой эпохой -
  
  - в каждом первом слове стихотворения собирается весь язык -
  - ручная работа: уступать / обдумывать связи
  такие как 'рука и сердце'
  ручная работа - работа сердца
  Начало: 'Поэзия как ручная работа'? Создание поэзии вручную?
  Имеет ли создание поэзии продолжительность? И в каком отношении ко времени, ко времени жизни находится эта продолжительность?
  Воспоминание: Как я декламировал первые стихи (Шиллер)
  Восприятие
  
  -i- из опыта автора
  ↑
  Слово в стихотворении лишь частично занято опытом; другая часть стихотворения занимает опытом; остальная часть остается свободной, то есть поддающейся занятию.
  
  Поэзия и поэтическое ремесло: две различные сферы, как я считаю, хотя они граничат друг с другом, и вторую можно считать подножьем первой. Потому что стихотворение никогда не может быть результатом мастерства поэта, не важно, насколько огромным и признанным может быть это мастерство. Идея о том, что поэт прежде всего мастерски владеет своим языком, может наиболее полно приближаться к реальности поэтики, но в действительности она раскрывает лишь одну из точек доступа. Поскольку язык поэзии также всегда готов к другому языку, первое слово которого тянет поэта к новому языковому явлению, которому он доверяет себя более или менее бессознательно. Даже наиболее интенсивный самоанализ не позволяет рассмотреть это явление, и, таким образом, концепция опыта, который поддается рассмотрению, оказывается под вопросом. Возможно, так же, как стихотворение мирится с общим знанием того, кто 'производит' его, лишь до тех пор, пока это необходимо для его появления на свет. Поскольку каждое стихотворение непременно требует уникальности, неповторимости; в каждом стихотворении реальность полностью уничтожается раз и навсегда, вся реальность ограничена миром шириной с ладонь, и в этом - королевском! - ограничении, касающемся не только пространства, но и времени, предоставляется шанс заявить о себе лицом к лицу с поэтическим миром (в котором, кроме того, одновременно заключается весь язык, то есть язык как возможность и оспоримость). Ни один поэт, который снова будет освобожден от этой уникальности, никогда не решится написать второе стихотворение.
  
  Поэзия: Вторжения языка в повседневность.
  В нашей полихромной, не радующей яркими цветами повседневности язык стихотворения, если он хочет оставаться языком стихотворения, должен быть серым.
  
  У слов 'благодарить' и 'думать' одно происхождение.
  
  Поскольку говорить, говорить, как мать, значит обитать, даже там, где нет никакого жилья.
  
  Стихотворения - пористые конструкции: здесь жизнь течет и просачивается туда и обратно, неисчислимо упряма, узнаваема и в наиболее чужеродной форме.
  
  При переводе: капитуляция 'контр-текста'
  
  Стихотворение монотонно
  'Никто не становится тем, кем он не является'
  
  Я не могу присвоить роль представителя; я - еврейский и немецкоязычный автор.
  Но опыт и, издалека, судьба вместе с потребностью в ответственности и солидарности ведут этой рукой.
  
  Poésie, affaire d'abîme / Поэзия, дело бездны
  - 12.21.66.
  
  La poésie déjoue l'image / Поэзия заворачивает образ в фольгу
  
  Поэт: всегда в partibus infidelium
  
  Я не говорю о 'современном' стихотворении, я говорю о стихотворении сегодня. И к существенным аспектам этого сегодня - моего сегодня, поскольку я говорю от своего имени - принадлежит отсутствие будущего: не могу утаить от вас, что не знаю, как ответить на вопрос, к какому завтрашнему дню движется стихотворение; если стихотворение граничит с таким завтрашним днем, его захватывает тьма. Час рождения стихотворения, дамы и господа, окутан тьмой. Некоторые притязают на знание о том, что это - тьма перед рассветом, но мне не свойственно такое высокомерие.
  
  Из "Микролитов"
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"