На чёрной воде, разрисованной сотней полночных узоров:
размеренным вздохом луны, пёсьим всхлипом, подхваченным сворой
стареющих веток, решивших покончить с собою досрочно
использовав лезвие ветра, с которым знакомы заочно
по летним признаниям в чём-то, казавшимся минимум пылкой
влюблённостью, сдобренной парой затяжек и недопролитой бутылкой
с горчащим наутро нутром, где в трезвеющих дебрях шлифуют
каким-то наждачным кольцом понимание: не существует
того, что слова накануне твердили, прилежно читая
своё отражение грамотно и без запинок с листа и
под неотвратимую злую диктовку прочитанных тысячекратно
таких же журнальных словечек о том, что любовь, вероятно,
сперва произносится просто, а после рождается где-то
в глубинах пустого нутра, и её можно вместо ответа
на каждый вопрос доставать, и заносчиво сердце подставя
под взгляды совсем посторонних, при этом почти не лукавя
твердить, что любовь - это Бог, так как в ней есть любые ответы...
Но хватит об этом, поскольку и Бога, как видится, нету
в том виде, каким его чёрствые люди снабдили по скором
раздумии - мы с вами вновь обратимся к осенним узорам
ночного безмолвия. Ветка ещё не упала, и тлеющим бархатом крыши
не встречена радостно, но уж и дерево ею не дышит,
не чувствует веса её задремавших над слякотной осенью почек
повисших над лужей, в которую слышно, как курица квохчет
за серым забором с прекрасным набором огромных заноз, за
чернеющим стогом, который покрасить под небо дожди потрудились
за дремлющим в старом сортире подростком, читающим вечную прозу,
со смыслом которой его умудрённые предки по-своему определились.
Дрова нарубили вчера, но ещё не сложили сырые осколки
в поленницы-соты, и мёд деревянной осиновой грудой на слякотной жиже
двора распластался - сужая сучки, он бессмысленно смотрит на взгорки
в проплешинах мокрой травы, и на шифер листвою заляпанной крыши.
Усталые яблони, сбросив обноски последних несобранных летом
(ввиду высоты и царившей здесь тяги к безделью) горчащих горошин,
подолгу теперь наслаждаются временем перед дождливым рассветом
как женщины - их ожиданием старости сад словно палой листвой припорошен.
И чей-то ребёнок гуляет, заброшенный всеми, среди непригнутой малины
забыв все слова, что успел разучить к этой осени - около сотни,
садится на брёвна пихтовые, тёплые мокрые их лошадиные спины
и брёвна поводят ушами, и вздрогнув, всхрапнув, засыпают ещё беззаботней.
И сена клочки, завалявшись на чёрной обочине богом разбитой дороги
меж двух обветшалых рядов не привыкших ещё к треску печек осеннему сельских строений -
омшанников, банек, сараев, домишек - крадутся тайком за пороги
цепляясь за грязную обувь, плетутся в продрогшие тёмные сени,
где стынут ковриги молочные - с привкусом сладко-полынным - застывшие ночью
в тазах и кастрюлях; где став нежилой, паутина совсем обветшала
и сени поэтому стали похожи на трюм корабельный, в который сорочья
молчанка доносится глухо, как шорох играющих крабов с камней городского причала;
где сохнет за дверью кладовки огромный зелёно-коричневый невод и старая сумка
со спичками, обувь пылится с ещё не забытой ей послевоенной эпохи, когда собирались
мои старики по такой же вот слякоти, выстланной сеном, заснеженного переулка
к соседям играть в дурака, и по часу у зеркала в это старьё наряжались -
в чудные штиблеты, в рубашки нарядные в клетку, лупили рукой по "фуражке"
из тёмного драпа, вмерзали в последние писки блестящих смешков крепдешина,
на скорую руку давали сенца и помоев Пеструшке и Зорьке и Борьке и Машке
и важно детишкам поведав о том, что сегодня в сельпо приезжала машина,
надев окончательно брошку стеклянную, запонки, старый пиджак, продырявленный справа и слева
медалями и орденами, фуфайку, пальтишко, галоши, поправив причёску жеманно, манерно,
как в фильмах - Орлова, накрыв на столе полотенцем варенье, и булку вчерашнего хлеба
в железную хлебницу спрятав, шагают по улицам чинно, качаясь над лужами мерно,
о чём-то беседуя, и возвращаются поздно - часам к девяти - наигравшись, потешивши душу
серьёзностью сельских картёжников, и закрывают ворота, и пса окликают
и пёс остаётся на улице в будке дырявой напевы осенние слушать
и слушать, как поздние листья на будку осенние ветры задумчиво с неба срывают,
как тихо серебряный свет рассыпает по заводям мелкая речка, уже помутневшая снова
от частых дождей, как журчит она между стволов под обрывом, который
на спину взвалил этот дом, этих добрых людей, это бремя их света земного
средину которого занял собой шаловливый, смешной, толстокорый
мечтательный тополь; как дети во сне раскрываясь, бормочут о чём-то устало
и мама в рубахе до пят к ним ступает босыми ногами чуть слышно
сквозь тёмные комнаты, чтобы поправить упавшее (как она знает?) на пол одеяло
и вдруг посмотрев на окно, удивляется, как же намокли за осень опавшие вишни,
и как же огромна планета со всем их хозяйством, с их домом, детьми посредине
с огромным и добрым мужчиной, которому вечно неймётся, когда справедливости нету -
поэтому нету и денег, и всё на сезонной работе, хоть в партии, и не
хозяйство - совсем бы пропали, наверно. Да полно, подумает - это
не старое время - прожили бы. Он фронтовик, капитаном демобилизован с Китая...
и мысли теряются в дрёме, и только за окнами мокнут заборы, мосты, огороды пустые,
трава и река, и укрывшая праздничной шалью окрестности ночь, и листва, и
огромное низкое небо, и кладки у берега, и возле кладок кусты, и
весь крохотный мир, о который судьба её бьётся по праву рожденья
в дождливой стране, где три месяца лета совсем незаметны, где в свете
последних собраний по радио всё и останется так навсегда, и как ворох осенней
листвы, вдруг шуршит её вздох и рубашка, и сонные - и улыбнулась вдруг - дети.
И много чего в той кладовке навалено в пыльную кучу, и много
в саду под осенними листьями, и в тишине забытья, и в порывах дождя ежечасных, колючих
и в чёрной протоке, украшенной сотней узоров в ночную дорогу
которой бредут на восток в темноте голоса, вспоминания, тучи.