Брынза Ляля : другие произведения.

Хиж-3: Чудесная девушка Тоня

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.50*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Этот рассказ сделан по песне. по очень хорошей песне "Поручение" из старого кинофильма "Испытание верности". Песня на слова Матусовского, музыка -Дунаевского. Рекомендую :)).

Чудесная девушка Тоня

  
   Новостройка галдит субботней пьяненькой беззаботностью. Щурятся разноцветными абажурами незашторенные окна: зелёный, синий, красный, опять зелёный, лампочка на длинном шнуре... Чёрный провал. Наверное, никого нет дома, или просто сидят в темноте. Баба Уля - моя квартирная хозяйка вечно сетует, что я жгу электричество, а объяснять ей, что я новатор, и по вечерам изобретаю - бесполезно. Баба Уля не верит - громко ругается и крутит выключателем.
  
   Автобусная остановка, лужа, от лужи десять шагов - фонарь, еще пять шагов - струганный стол под кривой яблоней. Прячусь под навес и достаю "Чайку". "А я милую свою расцааалуууую" - возле подъезда толпятся девчата, шуршат оборками пышных платьев, подпевают невидимому гармонисту. На подъезде белилами намалёвана цифра двенадцать - видно издалека, хоть уже порядком стемнело. Здесь живёт Тоня. Тонечка.
   Сегодня я наконец-то скажу ей, что в цеху меня уважают, и что Степан Степаныч - наш мастер обещал похлопотать о разряде к концу квартала. Ещё я пообещаю Тоне, что к осени переберусь в общежитие, и смогу пригласить её в гости, но только до девяти. Но для этого мне нужно набраться смелости, подойти к дому, на котором сияют белым восхитительные закорючки "один" и "два", подняться на четвёртый этаж, позвонить в свежевыкрашенную дверь тремя звонками: два длинных - один короткий и произнести, глядя в удивлённые карие глаза...
  
   - Коля! Это для меня так важно! Я вам так благодарен!
   - Здравствуйте, Тоня...
   - ...так благодарен!
  

***

   Станкевич опасливо трогает мои щёки сухой ладонью, я почти ощущаю, как потрескавшаяся кожа пахнет старческими выделениями и лекарством. В глаза лезет назойливый, нестерпимо яркий свет. Осоловело щурюсь, выползая из ветоши чужих воспоминаний.
  
   - Не ори! Здесь я.
   - Что? Что!?
   - Неаа. Но уже близко. Там дом кирпичный. И булочная рядом есть, остановка, лужа. Стол тоже - одна ножка короче остальных. Точно?
   - Точно, - Станкевич изумлённо разводит руками, чуть приседает, улыбается. У него хорошая улыбка, слишком наивная для семидесятилетнего еврея.
   - Промахнулись мы маленько с сегментом. Да не переживай, дед. В следующий раз.
   - Дожить бы, - Станкевич грустит. Кашляет.
   - Живы будем - не помрём. Вот, восстановлюсь через месячишко, и вперёд!
  
   Станкевич согласно трясёт головой, аккуратно вырисовывая чёрной ручкой цифры на чеке, опять кашляет. Я знаю, он боится, что следующего раза не произойдёт. Чудной, забавный старикан. Порой мне кажется, что он всё еще не доверяет, хотя зря. Я, может и не Сандро - точность попадания похуже, но перекройщик всё-таки неплохой...
  
   - Знаете, так жалею, невозможно жалею. Кто я был? Милый Коля, кто я тогда был? Подмастерье... мальчишка, да ещё и это.. Дразнились во дворе: "Жид - по верёвочке бежит". Меня даже в комсомол долго не принимали: я заявление подавал - всё отказ, да отказ... А Тонечка - она вся такая хрупкая, нежная, весёлая.
   - Трусом ты был, Станкевич. Тру-сом! - Я перебираюсь в кресло, удобно устраиваюсь на коричневом плюше, зеваю - ходка выжимает.
  
   Станкевич сердится, хватается за чашку, наливает Перье из пузатой бутылки.
   - Ладно. Живы будем - не помрём. Ну, твоё здоровье! - салютую Станкевичу бокалом, на дне которого искрится янтарным Chivas Regal.
   - Николай! Вы даже вообразить себе не в состоянии, что это за девушка!
  
   Он закатывает к потолку глаза и, отхлёбывая минералку крошечными глоточками, начинает бубнить. Я делаю вид, что мне безразлично. Я делаю вид, что мне надоело. Я делаю вид, что слышал это десятки раз. Я слушаю. Слушаю, как много лет назад молодой, тщедушный и испуганный паренёк, с нерусской фамилией Станкевич повстречал чудесную девушку Тоню. И взметнула, взвилась, вспыхнула яблоневым цветом любовь. Мне неумело произносить это слово, и поэтому я повторяю его за Станкевичем одними губами. Вдох-выдох. Губы чуть вытянуты, язык трогает верхнее нёбо - виски обжигает слизистую - "лю"... Толчок, воздух выбирается наружу через некрасиво округлившийся рот - солодовый дух струйкой льётся изнутри - "боффь"...
  

***

   В цеху высоченные потолки: метра четыре, не меньше. Вытираю замасленные ладони о фартук. Тоня кричит что-то, пытаясь подчинить тоненькому голосу всеобъемлющий скрежет и гул. Направляется к нам, поправляя по дороге косынку в крупный горошек. Утыкаюсь глазами в спасительную деталь, зажатую тисками станка. Степан Степанович бурчит сердито: "Брак гонишь, пацан".
  
   - А в субботу в клубе лекция, а потом танцы.
   - Объявление у проходной висит - видели. - Александр Шумилов - заводила и балагур красиво сплёвывает точно в ящик со стружкой. Я так не умею.
   - Какие нам, старикам, танцы? - Степан Степаныч хмурится, - Это вам, молодым всё трали-вали ...
   - Ой. А мы с девчатами обязательно пойдём, кавалером бы запастись. - Тоня, краснея, смотрит Шумилову в плоховыбритый подбородок.
   - Тонечка, вы только намекните... - лихой чуб наклоняется над синим в горошек ситцем. - Мы завсегда... Куда зайти? Адресочек подскажете?
  
   А я знаю. Наизусть, назубок... Автобусная остановка, булочная, лужа, от лужи десять шагов - фонарь, еще пять шагов - струганный стол под кривой яблоней... Каждый день после смены я втискиваюсь в переполненный газик и считаю остановки, чтобы потом долго, до самой темноты таращиться на цифру двенадцать, неровно намалёванную кем-то из жильцов на кирпичной кладке.
  
   "Лю-боффь", - выдыхаю я вслед за Станкевичем. Спирт приятно обжигает облупившуюся кожицу на губе.

***

   Мимо. Мимо. Ещё раз мимо. И снова мимо. Так часто случается со стариками. Чересчур много сегментов, порой они склеены, порой затёрты до полупрозрачных прорех, и прежде чем попасть в нужный, приходится лопатить часы, а порой и месяцы соседних обрывков памяти. Некоторым перекройщикам такое нравится. Алька, например, иногда "мажет"... "мазала" специально - искала свежие впечатления. А я, вот, не люблю, но, как назло, вечно попадаю в "молоко"...
  
   Именно после одного такого обычного промаха, мне пришлось спешно паковать чемоданы и убираться к чертям собачьим. Сандро с Алькой свалили ещё раньше, вытащив из офиса всё, что можно, и "позабыв" кинуть мне на счёт положенные пять тысяч. Я не обижался. Понимал, что виноват, и что не влезь я в память клиента на два месяца позже, чем заказано, ничего бы не произошло. А я промазал. Хуже всего, что клиент это просёк. Догадался по моим дрожащим пальцам и бегающим зрачкам. Обычно те, кому есть, что скрывать к перекройщикам не обращаются - никаких обязательств о конфиденциалке мы не даём. Объясняем, что приходят не на исповедь и даже не на психотерапевтический сеанс. Сообщаем заранее, что точность попадания в указанный сегмент невелика, и что, во время "пристрелки" перекройщик возможно обнаружит лишнее. Многие отказываются, а те, кто всё-таки подписывает скромный контрактик на пять листов, представляют, что получат в результате.
  
   "Мы перекроим вашу жизнь" - таращится неоном рекламный стенд над входом в офис. "Настоящее изменить нельзя. Можно лишь подтасовать воспоминания. Максимум - стереть сегмент". - Это первое, о чём мы обычно информируем взволнованных визитёров. Точнее, информировали до тех пор пока контора не накрылась.
  

***

  
   Я мотался автостопом почти полгода, прежде чем меня принесло в эту дыру на окраине Оклахомы. Лысый мулат - дальнобойщик подбросил меня до придорожного бара с дурацким названием "Пьяный бобрик". Меня не интересовала работа, но нужна была жрачка и душ. С хозяином "Бобра" сговориться не удалось - вонючка пригрозил копами, и я - грязный и злой побрёл восвояси, матерясь громким шепотом. Тут то он меня и окликнул.
  
   - Вы голодны, юноша?
   - Что? - я опешил. Опешил оттого, что услыхал русскую речь здесь, в этом сраном, богом забытом месте.
   - Вы голодны? Вы ведь понимаете меня? Хотите есть?
  
   Сухощавый старикашка улыбался, сидя на высоком табурете возле стойки. Есть я хотел. И, запихивая в себя огромные куски плохо прожаренного халявного стейка, быстро соображал, как бы уговорить деда на перекрой, и сколько потребовать за услугу.
  
   - Не желаешь позабавиться, папаша? - я внимательно следил, как он перебирает сотенными в кожаном бумажнике.
   - Вы не так поняли юноша - я от души... Вот, встретил соотечественника... - обиделся он.
   - Да нет, отец. Я не из "этих"... Перекройщик я. Хороший перекройщик. Слыхал? Пе-ре-крой-щик - я произнёс слово отчётливо, по слогам.
  
   Станкевич, а это был именно он, на полсекунды застыл испуганной черепашкой. А потом он озвучил сумму, и я расхохотался. Смеялся долго, запивая безысходность тёплым Будвайзером, а Станкевич терпеливо ждал. Вытерев пену с подбородка, я кивнул. Выбирать не приходилось.
  

***

   В детстве я зачитывался Бредбери. Мама сердилась, вытаскивала книжку из-под учебника математики, жаловалась отцу. Ночью я крался на цыпочках в их спальню, хватал зачитанный томик с прикроватной тумбочки. Прижимая к вспотевшей майке обретённую драгоценность, влетал к себе и при свете уличного фонаря читал. Чужие планеты, незнакомые города, отчаянные мальчишки... Мама, наверное, уже и не ждёт моего звонка... Отчаянные мальчишки, смелые космолётчики, путешественники во времени...
  
  
   - Слышал про вас, - Станкевич пристально смотрел на меня, словно норовя забраться взглядом вовнутрь. - Вы, вроде бы, путешествуете во времени.
   - Ну, это ты обчитался жёлтой прессы, отец. Нет. Перекройщик всего лишь подменяет один лоскутик памяти на другой. Или убирает таковой вообще, аккуратно сшивая соседние сегменты. Ясно? - Каминные щипцы непривычно тяжелили мою ладонь. - Перекраиваются лишь личные воспоминания. И никаких изменений реальности - болтовня это всё.
   - Я подумывал об этом, - Станкевич напоминал уставшую сову, - о реконструкции небольшого, но чрезвычайно важного для меня момента. Видите ли, Коля, когда-то я был знаком с очаровательной, чудесной девушкой. Её звали Тоней, Антониной... Антониной Петровной. Я много думал. И тут появились вы.
   - Ааа... Ну, я счастлив, что так вовремя появился... Завтра и начнём. - Сытый организм настойчиво требовал сна.
  

***

  
   Ан-то-ни-на...То-ня... То-неч-ка... От папирос першит в горле. Горластые девчата поют хором. У одной низкий, грудной голос, и хочется плакать.
   "Вааалька, пивкаааа"! - орёт лохматый мужик, высунувшись в раскрытую форточку. Я смотрю на часы, подаренные отцом. Ещё немного, ещё одну затяжку... Мне нужно просто сделать несколько шагов, обойти весёлую толпу у подъезда, подняться на четвёртый этаж. Пахнет яблоками. Как же пахнет яблоками!
  

***

  
   - Коля? Неужели опять неудача? - за год старик сильно сдал, пожелтел. Он расхаживает по дому, опираясь на деревянную палочку.
   - Промазал! - Сглатываю слюну. Кислый ком застревает в горле. - Прости, отец. Погодишь ещё недельки четыре, ладно?
   - Коля, Коленька.... - он морщится, хватается за грудь. По пергаментным щекам струятся прозрачные дорожки.
  
   Подхватываю Станкевича на руки, несу наверх. На огромной, застеленной белым льном кровати, его тельце кажется крошечным, напоминает кривую ветку, упавшую в сугроб.
  
   - Коленька, вы знаете - это такая девушка!
   - Вот. Выпей. - Протягиваю две продолговатых таблетки. Придерживая старика за затылок, подношу к коричневому беззубому рту пластмассовую кружечку с водой. - Ничего. Живы будем - не помрём.
  

***

   В детстве я зачитывался Бредбери. Может быть, именно поэтому Сандро с Алькой выбрали меня. Сандро долго ходил кругами, врал про НЛП, давал полистать брошюрки собственного сочинения. Я тогда служил снабженцем на крошечном производстве, и странный человечек, упакованный в чёрный с полосками костюм, меня развлекал. Казалось, что всё это смешной сон в тягучей будничной рутине: пришёл - ушёл - забылся. Я рассказывал коллегам о семействе психов, случайно встретившемся мне в одном из бильярдных клубов Таганки. Именно там, через год после знакомства, Сандро и поведал мне про "перекрой".
  
   - И как тебе? - Сандро впился в мой осоловевший от дорогого коньяка взгляд чёрными, удобно-сатанинскими зрачками.
   - Да фигня-война! Только денег надо на раскрутку. Жёлтая пресса, пара- тройка интервью, "изыди" и "анафема" где-нибудь на православном ресурсе. Дел то? -
   - Николай, ты не понимаешь. Я не шучу.
   - А то! Завтра же начинаем безжалостно кроить прошлое, кромсать его на клочочки. - Я подмигнул. Мне очень нравился коньяк и золотистый, в тон рубашки, галстук Сандро.
  

***

  
   Чудесная девушка Тоня. Тополя - тополя, в город мой влюблённые. Тоненькие деревца с веточками - пальчиками. Шумливая субботняя новостройка. В одном из окон колышется женский силуэт. Тереблю в кармане жёсткую пачку. Сейчас... Всего лишь затяжку. Запах антоновки въедается в кожу.
  
   Под козырьком остановки жмётся парочка. Мутная капля света мечется то к ним, то от них - ветер шалит, играет с фонарём. Он обнимает её за узкие плечи. Жёлтое пятно смущённо уползает в сторону, оставляя двоих наедине с июльскими сумерками. Лю -боффь...
  
   - Неужели опять не вышло, Коля?
   - Не дёргайся. Давай ещё разок. Глядишь, что сложится. Живы будем - не помрём...
   - Нет, не будем, - и всё-таки в дребезжании его голоса мерцает надежда.
  

***

  
   Сандро обучал нас с Алькой на себе. Клал мои ладони на обтянутые чёрной в полоску шерстью колени и начинал шептать. Детали, детали, детали... Голыш в крапину, полоса света на волнах, мёртвая медуза размером с ладошку, песок в плавках... Где-то на десятый раз у меня получилось. Десятилетний я, или десятилетний я - Сандро, стоял по колени в тёплой солёной воде.
  
   - Через месяц попробуем ещё раз... - Сандро ласково смотрел в мои ошалевшие глаза, - подсотрём кусочек.
  
   Голыш в крапину. Я закрыл глаза и постарался не думать ровно двадцать минут, столько, сколько длится стандартный сегмент.
  
   - Не жалко? - Мне всё ещё мерещилось, как медузины края шевелятся перламутровой оборкой.
   - Ерунда. Зато теперь ты с нами. - Он махнул Альке, и та подтащила уже подогретую самбуку. - За дружбу!
  
   ***
  
   В детстве я зачитывался Брэдбери, а в тридцать с хвостиком случайно стал перекройщиком. Спасибо тебе, Сандро... Сначала странно, потом весело, и наконец - противно до тошноты. Я копался в помоях чужой жизни, что-то правил, что-то латал, где-то подкрашивал. Иногда уничтожал, аккуратно слепляя швы. Это не сложно. Главное - тактильный контакт с клиентом и мелочёвка, чем больше, тем лучше. И под чей-то мягкий шёпот "я помню, помню, помню..." проваливаешься в незнакомые мысли, переживания, боль, грязь.
   Дальше знакомо и обычно: выпустить шмеля, сняв зимнюю раму, подать червонец обоссанной старухе, притормозить у светофора... Клиент поднимается с кресла счастливый, ведь его многолетний ночной кошмар уже не пристыл пушистой спинкой к зимнему стеклу, а бабулька не посмотрела вслед с глухой укоризной, спрятав протянутую ладошку ... Всего лишь картинка, но человек счастлив, и разве важно, что на самом деле всё осталось неизменным. Перекройщик поработал на славу, раскидав кучу чужого дерьма. За годы работы обработаны кучи, холмы, горные гряды и хребты из дерьма... У всех дерьмо, а у Станкевича - лю-боффь...
  
   Ещё у Станкевича был собственный июль и мужик из форточки, орущий "Вааалька, пивкааа", и терпкие папиросы, и часы, подаренные отцом, и ботинки на тонкой подошве, и Тоня.
  

***

   Сначала я по-настоящему "мазал". Сжимал Станкевича за дрожащие старческие пальцы и под шершавое "помню, помню, помню" опрокидывался в его двадцать лет, никак не попадая в заказанный лоскутик. Сначала я мазал. Но "пристрелка" рано или поздно заканчивается. Обычно на пятой ходке лупишь в яблочко, и спокойно начинаешь перекрой.
   Но на пятой ходке я опять "промазал", и на шестой. Да, я делал это намеренно, не желая, не умея отказаться от московских сумерек, яблочного духа и ледяной воды из колонки. Я ненавидел себя за это, и снова "мазал". Я уже не умел обходиться без них: без бабы Ули, без Степаныча, без Сашки Шумилова, без Тони. Ах Тоня, Тоня, То-неч-ка...
   Станкевич жадно хватал мои руки, закрывал глаза, чтобы через двадцать минут дребезжать с надрывом: "Опять не вышло?" ... А я сочувственно кивал головой и подло ликовал от предвкушения следующей ходки, где я, молоденьким тщедушным шлемазлом выберусь из раздолбанного газика возле дома номер двенадцать. Впрочем, Станкевич умирал.
  

***

  
  
   Мы сидим у него в спальне. Точнее сижу только я. Станкевич скрючился на краю кровати сушёным морским коньком. Доктор отчего-то задерживается, и я перебираюсь на льняную простынь, чтобы положить некрасивую голову себе на колени и гладить её по клочкам седых волос.
  
   - К-коля... Видите, так и не успели... А я п-предупреждал. - Он силится раскрыть веки, но бахрома гноящихся ресниц мешает.
   - Живы будем - не помрём. Молчи, отец. Сейчас врач приедет. - Если цедить сквозь зубы, то не слышно соли в голосе.
   - Т-такая девушка! Ч-чудесная девушка... Удивительная.
  
   Мне нельзя этого делать. С последней "мазаной" ходки прошло меньше недели. Сандро предупреждал, что чаще, чем раз в месяц нельзя, а то скопытишься. Спасибо тебе, Сандро. Я ложусь рядом со Станкевичем, обнимаю его хрустящее тельце и прошу, умоляю, молю...
   - Вспоминай!
   - Н-нет, К-коленька... - Он пытается отстраниться, слабо толкается локтями - смешной старый еврей.
   - Вспоминай! Ну. Автобусная остановка, лужа, от лужи десять шагов - фонарь, еще пять шагов - струганный стол под кривой яблоней. Раскрошившийся кирпич, "двенадцать" белилами, хвостик у двойки вышел криво...
  
   Станкевич сопротивляется, но я уже чувствую, как его затягивает туда, в яблочный июль. Помню, помню, помню...
  
  

***

   Дом номер двенадцать. Как обычно, прячусь под навесом в глубине двора. Стою, не замечая, как тлеет во рту папироса, и жду, что вот-вот появится из-за угла Сашка Шумилов - весёлый, шебутной, в недавно пошитых клешах. Стою и думаю, что ещё можно успеть. Можно сделать несколько шагов, подняться на четвёртый этаж, и позвонить в некрашеную дверь тремя звонками: два длинных - один короткий... Окурок падает в траву. Шаг, другой, третий. Я почти бегу, расталкиваю крепдешиновую толпу у подъезда, считаю пролёты. Трогаю пальцем чёрную пуговицу звонка. Длиииииинный, длиииинный - кор-рот-кий! Она удивлена, смущена, слегка расстроена...
  
   - Здравствуйте, Тоня... Я люблю вас.
  
  

***

  
   - Рад, что вы очнулись! - Врач - русский, и мне это приятно. - Вы в клинике. Это на Грин Драйв.
   - Грин драйв? Да... Конечно... Клиника... А вы... Станкевич? - Наверное, следует спросить, сколько я провалялся в отключке, но это позже.
   - Жив - здоров! Крепкий товарищ. Сколько лет его знаю, не перестаю удивляться. Всех нас переживёт. Не двигайтесь, рано ещё...
   - Вы не знаете... - Замолкаю. Это наше дело, незачем мешать туда посторонних.
  
   Врач не слышит. Поправляет трубки у меня в носу и венах. Напевает что-то. Я прислушиваюсь, пытаюсь разобрать слова.
  
   - Что это за песня?
   - Песня? Ах... Песня... Старая песня. Вы, наверное, и не припомните - чересчур молоды... Милая такая вещичка про чудесную девушку Тоню. "В Москве в отдалённом районе, двенадцатый дом от угла...", и так далее. Но слова лучше уточнить у нашего общего друга. Знаете, прелюбопытный случай: при невероятно запущенном Альцгеймере, блестящая память на такие вот вещи. Прям - таки ходячий песенник, этот господин Станкевич. Это его, между прочем, спасает... Замена утерянных воспоминаний подделкой... Классический случай. Хотя, вам это должно быть неинтересно.
  
  
   Я смотрел в белый потолок и очень хотел спать.
Оценка: 8.50*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"