Улица Товарная идёт параллельно улице Привокзальной. Здесь, на Привокзальной, хозяйкам почти каждое утро приходится протирать окна - гарь прикипает к стеклу жирным кружевом в горошинах мазута. Сирень, высаженная вдоль полотна, жмётся чахлым плетнём, не спасая жителей от ежедневного... ежеминутного созерцания мелькающих товарняков, пыльных надписей на боках поездов дальнего следования, чёрных полос металла в оправе подгнивших шпал, станционной сутолоки и суеты.
Чтобы попасть с Товарной на Привокзальную и наоборот, вовсе не требуется идти до крошечного проулка без названия, достаточно просто прошмыгнуть через двор, затем миновать свой сад-огород и, перемахнув через забор, оказаться уже на чужой вотчине. Дальше снова сад-огород, и с детства знакомый соседский сарай, где валяется ржавая ванная и шина от старого запорожца, и вот уже и сам дорогой соседушка, и "здрасте" - "здрасте", и почесать языком с полчаса - главное, чтобы бакалейный не закрыли, а там поднять щеколду у калитки, и ты уже на месте.
Угловой дом на Привокзальной, тот, что стоит напротив деревянных мостков через пути - единственный не имеющий общего забора с Товарной. Сразу за огородом начинается пустырь. Пустырь невелик, но, как и все пустыри, страшен. Он манит к себе уличную детвору, и там, в высокой лебеде, творятся невероятные вещи, рассказываются ужасные истории и происходят истории не менее ужасные.
- Коолькаа! Доомой! - орёт мать заигравшегося Кольки, а тот, затаившись в зарослях, по-партизански молчит, готовясь к неизбежным пыткам отцовским ремнём.
- Скошу нахрен! - матерится Колькин отец, наслушавшись причитаний супруги.
В шесть часов вечера шум на пустыре затихает, словно срабатывает невидимый рубильник. Каштановые, бритые "под ноль" и русые затылки застывают, а немытые уши настораживаются в ожидании надвигающегося стука колес.
- Идёт! - Выдыхает кто-то.
- Он! - Дети падают лицом в пряную зелень, задерживают дыхание и ждут, пока прогромыхает мимо длинный состав.
Взрослые говорят, что это шестичасовой "Москва -Алма-Ата", но дети не верят.
- Чёрный поезд, - дрожащими губами произносит Лариска Силищева из восьмого по Товарной.
- Ага, - вторит её сестренка - малявка в пятнах вечного диатеза, - чёрный поезд.
Сказку про Чёрный Поезд выдумал Колька Кузнецов, и малышня поверила беззаветно. "Однажды в чёрном-чёрном городе, на чёрной-чёрной улице, возле чёрной-чёрной станции..." - начинает Колька. И все уже дрожат в предвкушении, держат друг друга за потные ладошки, и ахи-охи наготове, хотя давно известно, как закончится эта страшилка... "И чёрный-чёрный поезд увёз мальчика (или девочку, в зависимости от того, кто большей частью составляет слушательскую аудиторию) в чёрную-пречёрную страну. А родители и друзья ничегошеньки не поняли, потому что чёрный поезд подменил мальчика на чудовище..."
- Колька! Кому сказала! Домой! А то станешь, как Саня Якунин! - Колька обреченно поднимается, отряхивает со штанов травинки и бредет сквозь лебеду прочь.
***
Мазанку Якуниных, единственную в проулке между Привокзальной и Товарной, домом назвать не поворачивался язык. Как сладил сарай на две комнатушки покойник Василий Васильевич - Манькин дед, так она и стояла. Ни тебе поправить, ни побелить, ни ставенок новых привесить. Сам Василич помер давно, а непутёвая его дочка ещё раньше ушмыгнула в Москву, бросив годовалую Маньку на старика. Василич внучку воспитывал ремнём да руганью. Манька уродилась в мать. Толку из девки не вышло, так еще и к "беленькой" пристрастилась. Похоронив деда, устроилась Манька в станционный буфет, откуда её почти сразу погнали за пьянство. Манька поскандалила, а затем осталась там же уборщицей. Однажды, перебираясь ночью через пути, наступила подошвой на торчащий гвоздь, да так, что пропорола и сапог, и пятку до самой кости. Мясо зажило, но стала Манька прихрамывать, отчего и пошло ей прозвище - косолапая. Жила Манька не одна - с сыном. От кого прижила мальчонку, даже бабы не ведали. Домушка Якуниных стояла вроде как на отшибе, да и Манька что "на трезвую", что по-пьяни с соседями не якшалась - вот, никто внимания не обращал, что творится за покосившимся якунинским забором. Ни у колонки, ни на лужайке у бакалейного Манька не торчала - за водой выбиралась перед работой, а продукты таскала из буфета по старой памяти.
***
То, что у Якуниных творится неладное, сообразили лишь тогда, когда Саня подрос. Вроде уже четвертый годок пацанёнку минул, а никто его толком и не видал.
- А Косолапой соплячонка не Шуркой звать? - Спросил за ужином электрик Кузнецов жену. Та, удивившись, вытерла ладони о фартук в ромашку и пожала плечами.
- Ну, Шуркой. А тебе что?
- Да вот нынче мелюзга у ветлы шныряла... Посмотрел - всех знаю. Тот с Товарной, этот - наш, с шестого дома, девчонки Силищевы тоже, а Манькин где? Давно не встречал, а ведь он Кольке нашему ровесник...
- Чего это ты тревожишься, а? - Ситцевые ромашки опасно заколыхались, и интерес хозяина к Саньке моментально угас.
Уже потом та самая ромашково-фартучная хозяйка пригляделась, поспрашивала соседок, подивилась и в один из вечеров снарядила делегацию озабоченных мамаш.
- Погодь ты... милицию. Сами разберёмся, - тёща электрика Кузнецова, движимая праведным гневом и нестерпимым любопытством, шагнула через порожек мазанки - дверь легко подалась под крепким крестьянским плечом.
Вероятно она, да и прочие бабы, застывшие в сенях пропахшей парным молоком толпой, надеялись обнаружить что-нибудь эдакое, что могло бы стать поводом для долгих бесед, и "ой, жуть какая", и "тсс... и не говори"... Вероятно. Но, увидев привязанного за ногу к вбитой в стену скобе мальчишку, с не по-детски огромной головой и мутными белками все просто попятились назад. Саня Якунин сидел на куче тряпья перед эмалированной миской с кашей и мычал. В комнате стоял густой дух мочи и несвежего белья. Первой опомнилась тёща электрика Кузнецова.
- Дурной мальчонка-то! Вот, и не выпускает - стесняется...
- Или боится, что обидит кто...
- Да она сама его загубила... Пьянь! В милицию надо, я ж говорю!
Кто-то из женщин вхлипнул, завыл тихонечко. Саня радостно заорал в унисон, изо всех сил тычась лбом об угол печи. Толпа колыхнулась, развалилась на два ломтя и пропустила вперед Маньку, что как раз вернулась со станции. Манька молча, словно не видя незваных гостей, подошла к сыну, ловко подняла его на руки и начала качать. Мальчишка уцепил ее за шею, прижался влажным ртом к щеке, заулыбался.
- Дурачок, а понимает, что мамка пришла, - ляпнула тёща электрика Кузнецова, - лыбится...
- Шли бы вы, бабоньки... А то внутрях у меня кипит. Не удержусь - убью! - Манька вяло обвела взглядом притихших соседок.
- Марусь, да мы ничо... Мы так, Марусь... Ты это, скажи... Ну, может, Шурку к фельдшеру...
- Убью! - отчетливо повторила Манька, опустив сына на пол и потянувшись за ржавой кочергой.
Бабы тихо высыпали во двор и лишь потом, когда выбрались к ветле под тусклый свет фонаря, расшумелись, обсуждая увиденное.
Перетирали сплетню еще неделю, а потом позабыли, и снова никому не стало дела до проулка между Привокзальной и Товарной. Только грозились порой матери бестолковым отпрыскам: "Не будешь щи есть - станешь как Саня Якунин".
Манька после того случая сына запирать перестала. Саня ходил хвостом за детьми, мычал, шумел, но вреда от него не было. Как-то так вышло, что старшая из девчонок Силищевых - Лариска взяла над ним шефство, даже порой ругалась с остальными, что дурачка дразнят, и делилась с ним зелеными яблоками, упёртыми из сада бабы Аси. Еще Лариска следила, чтобы пацан не обмочился, и точно знала, когда Сане пора домой, дабы не получить затрещину от пьяной мамаши. А Манька спеклась. Возвращалась поздно, а то и не возвращалась вовсе, на сына орала, швырялась чем ни попадя, выгоняла в ночь на улицу. Потом, правда, вываливалась следом, бродила по дворам и орала: "Саньк, гадёныш, куда заховался? Вылазь, жрать будем"! Тот выбирался из какого-нибудь угла, телёнком подкатывался под материнский бок, и шлёпали они рядком в нетопленую домушку. Манька пела "про арлекину", а Саня счастливо подвывал. Соседи их жалели: подкармливали Саньку, отдавали одежонку, что поплоше, и сокрушались, что непутёвая мать совсем забыла про дитё.
***
Санька рос. Говорить толком он так и не научился, но слушал внимательно, подложив ладонь под несуразно большую голову и уставившись на рассказчика чёрными крапинами зрачков. На пустыре у Саньки имелся свой собственный "домик" не хуже и не лучше, чем у других - вытоптанный пятачок, над которым связанные проволочкой кусты образовывали подобие купола. "Чоо.. Поо...", - мычал Санька, услыхав гудок шестичасового, и падал лицом в траву, спасаясь от неведомого и пугающего.
Кому пришло в голову подговорить дурачка - уже не вспомнить. Главное, что в тот день Лариска сидела взаперти, наказанная за разбитую трехлитровую банку, и некому было Саньку уберечь. И тогда кто-то предложил:
- Давайте позырим, что будет, если Саня от черного поезда не спрятается, а?
- Ты чего? - В ужасе замахал руками Колька Кузнецов. - Знаешь же, утащит его поезд и подсунет чудовище, или чего похуже.
- А, может, ты всё врешь! Может, нет поезда, а? - захихикали девчонки.
Колька, почесал пятерней в затылке и пожал плечами.
- Ну, как хотите...
- Трус - трус- беларус... И врун! - задразнился на Кольку кто-то. Тот цыкнул.
Любопытство не отпускало. Назойливым слепнем кружилось над пустырём, и то там, то тут идея возникала снова. В конце концов, Колька сам не выдержал.
- Саня, слышь. Ты, когда черный поезд пойдет, не сигай в траву! А я тебе за это свисток подарю.
- Ааа. - Саня пускал слюнявые пузыри и радовался, что с ним разговаривают
- Свисток. - Колька извлек из кармана пластмассовую загогулину, чуть треснутую посередке, и помахал ей перед носом счастливого Сани.
- Аааа. - Согласно замотал головой тот, потянулся к свистку, и дело было сделано.
Когда "тук-тук... тут-тук..." знакомо застучало вдалеке, Саня стоял, выпрямившись во весь свой человеческий шестилетний рост, и нырять в лебеду явно не намеревался.
- Черный поезд! - Визг малышни с Привокзальной распугал живущих на пустыре хорьков. Состав загрохотал, загремел колесами, мчась мимо.
Когда ребятня собралась у Саниного "домика" взглянуть, что же произошло, Сани на месте не оказалось. Не было его и дома, и у бакалейного, где он частенько околачивался по вечерам.
***
Манька металась со двора во двор, разыскивая сына.
Вскоре совсем стемнело, и Привокзальная с Товарной начали потихоньку засыпать. Манька робко стукнулась к Кузнецовым. Колька настороженно слушал, скорчившись под одеялом, как Манька, сбиваясь, пытается разъяснить, что Саня исчез, и что нигде его не видать, и, может, Колька знает... Кольку извлекли из теплой кровати и учинили допрос. Отнекивался он недолго. Уже после второго Манькиного "Коль. Ведь он - глупой совсем. Уйдет за линию, заблудится. Не дай бог, перережет..." мальчишка стал шмыгать носом, а потом разревелся. Сквозь слёзы взрослые с трудом разобрали, что Саньку увез какой-то чёрный поезд, и что сам Колька не виноват, и что он просто хотел проверить, и даже не хотел, а хотел вовсе не он..."
- Сволочь! Найду - убью! - Манька обречённо опустилась на табурет и замолчала. Руки её - жилистые, некрасивые, висели вдоль тощего тела, словно варежки на резиночках. - Живого места не оставлю!
Саню искали день, другой. Напрасно. Будто и не жил в проулке между Товарной и Привокзальной мальчик Саня Якунин, будто и не случалось его вовсе на этой земле. Взрослые громко обсуждали происшествие, а дети испуганно жались по крылечкам, не рискуя даже приблизиться к страшному пустырю. Манька пила. Сердобольные бабы пытались зайти, утешить, сказать, что найдётся, мол, а если и не найдётся, то "что бог ни делает..." Манька тупо глядела на гостей сквозь пелену каких-то своих мыслей и пела "про арлекину".
***
На путях её заметила тёща электрика Кузнецова, что как раз перебиралась по мосткам на станцию, намереваясь прикупить в буфете дешёвых карамелек. Манька стояла между рельсов и ждала. У переезда загудел пассажирский "Москва-Алма-ата". Гудел тревожно, длинно. Теща электрика Кузнецова живо сообразила, что происходит неладное, и что Косолапая допилась до белой горячки. Однако, добежать или докричаться до Маньки она никак не успевала, и поэтому только прошептала, грузно оседая на мостки.
- Уходи! Перережет!
Манька брела по шпалам навстречу тепловозу, чуть приволакивая хромую ногу. Тёща электрика Кузнецова зажмурилась, а когда открыла глаза, напуганная рёвом, лязгом и криками, вдалеке, там, где еще недавно маячила косолапая фигурка, суетился станционный мент - Кузьма.
***
Дом в проулке между Товарной и Привокзальной и раньше-то домом назвать не поворачивался язык. Теперь в полуразвалившихся сенцах орут коты, продирается сквозь стены репей, пустые окна тоскливо глядят на пенек, оставшийся от старой ветлы. Тропка заросла травой, ведь для того, чтобы попасть с Привокзальной на Товарную достаточно просто прошмыгнуть через родимый сад-огород, и скакнуть одним махом через забор, а там "здрасте - здрасте", и почесать языком, главное, чтобы бакалейный не закрыли, поднять соседскую щеколду, знакомую с детства, и вот она - соседняя улица.
***
Николай Кузнецов - сержант, недавно вернувшийся со "срочки", работает электриком на трансформаторной - батя замолвил словечко. Каждый вечер, в восемнадцать ноль-ноль он заходит в деревянную кабинку с буквой "М" и ждет. Ждет, когда промелькнет скорый "Москва - Алма-Ата". Сержант зажимает уши, жмурится, шепчет что-то пухлым ртом, над которым пробиваются редкие усики.
***
Они остались стоять оба - Колька и Саня. И поезд продребезжал мимо, и ничего не произошло. Тогда Колька прижал палец к губам и заволок дурачка в его, Колькино убежище, пригрозив, что если тот пискнет, свистка ему не видать.
Саня торчал на пустыре до самого вечера, а потом Колька спрятал его в пустой конуре. Колька таскал в конуру куски со стола еще неделю, пока сбившиеся с ног взрослые искали Саню по всему поселку, пока брела по шпалам пьяная Манька, напевая "про арлекину".
- А я не врал про "чёрный поезд"! - Колькины круглые глаза и свистящий шепот делали его похожим на чертёнка. Малышня визжала. Колька чувствовал себя героем.
- Что же тогда вместо Сани чудовище не прислали? - поинтересовалась пропустившая всё Лариска Силищева.
- Потому что дурачок. Вот и не прислали. А если бы кто нормальный... - Предложенная версия была принята без возражений.
Саня выполз из конуры уже тогда, когда интерес к истории угас, и Кольке надоело подкармливать придурка. Взрослые поохали и, усадив пацана в коляску кузнецовского "Урала", увезли в райцентр, в специнтернат.
***
А в чёрном - чёрном поезде, чёрные - чёрные люди хохотали, тыча чёрными-пречёрными пальцами в настоящего Кольку Кузнецова, пока чудовище в Колькином обличье хлебало щи в доме номер один по улице Привокзальной.