Аннотация: грелка десятая... место девятое... Я и Дарэль... Эллочка Борфин - гениальное дитя гениальных родителей.
Апостолы Кольцевой
Метро. Ноздри раздуваются от едва уловимого аромата горелой резины. Скоро час пик - пора уходить. В агонизирующей толпе разглядеть искомое невозможно. Охваченные амоком московской подземки, горожане снуют по длинным переходам, несутся вперёд, не разбирая дороги, слепо тычутся в двери переполненных вагонов.
Сегодня происшествий не было, во всем мире - тишь да гладь, наушник радио вдумчиво описывает какие-то конференции, шансов почти нет.
- Отодвиньтесь от края платформы, - Алька тянет меня за рукав. Маленький, взъерошенный, некрасивый. Его дыхание - полынь и "Супермомент", и еще ложка малинового сиропа. - Отодвиньтесь. Мало ли что...
- Да ладно тебе, не дрейфь, - голос тонет в приближающемся гуле.
Состав метро - незамысловатое ружьё в начале пьесы. Однажды ружьё обязано выстрелить: Ббббабах! Двери разъезжаются, впускают нас в потное металлическое чрево.
- Хочете? - Зуля протискивается поближе ко мне, расталкивая недовольных пассажиров, протягивает бутылку. Русская безысходность плещется на дне прозрачной жидкостью с характерным запахом.
- Нет, Зуленька. Не надо.
- Точно?
Киваю и отворачиваюсь. Отражение плывёт сквозь потертую надпись "не прислоняться".
- Я обязательно получу нобелевскую премию...
- Что? - Поворачиваюсь. Алька хлебает из горла, утирает рот ладонью и говорит. Рассказывает что-то, хихикает, гримасничает. Какой у него звонкий голос!
- Нобелевскую!
Толпы юных лауреатов бродят по подземельям. Мне становится весело. Я представляю, так они катаются на эскалаторах, пьют шампанское в тоннелях, братаются с бомжами, хлопают тех по спине. Смешно.
- Нет. Но возможно, ты напишешь Евангелие.
Теперь его очередь улыбаться.
***
Всей жизни мало - сколько их, мелких побродяжек, отталкивается худыми ногами от раскаленного песка этой земли?
Сколько их умерло, не осознав своей силы - пришедших раньше? А если врет сердце, если не соберется круг, не придет Сын?
И думать забыть.
Последователи стоят вокруг, внимают словам - да, они будут первыми, кто поверит, кто разнесет окрест новость - первыми, кто осознает благость.
Сытым верить сложнее - для сытых есть храмы, а вера - она для ищущих, голодных до чуда. Иоанн властно кивнул, его подняли.
Мальчишки... Один за другим вставали они перед не старым еще мужчиной, которого несли на руках двое крепких парней.
Солнце печет, краснеет, окутывает мир матовой пеленой, меркнет свет в глазах одного - и тут же туча закрывает светило.
- Еще один... - Удовлетворение в голосе. - Надо идти в Ерушалем. Я знаю.
Начинается дождь. Скоро все дороги, кроме проложенных римлянами, превратятся в непролазную грязь.
***
У Зули красивые руки и удивительная моторика. Она появилась после памятного взрыва в метро - руки тряслись, шла неуверенно, ноги подгибались. Видел её и пьяной, и не в себе - не было такого. Она - дух метрополитена, евангелие от артерии мира...
Пашка-Режик, резкий, не ищущий причин, но находящий их, появился в финале последних выборов. Я тогда тоже думал, что шансов нет - но шанс всегда есть. Пашка как огонь, вспыхивает и гаснет, оставляет после себя легкую панику и такую же мимолетную уверенность в том, что дальше будет лучше. По нему можно делать прогнозы - законы, указы, перемены в верхах.
Алька. Вот уж кто не будет плакать, если мир погибнет. Он радуется, скачет - значит, снова в мире умирают и обнимают гробы. Как-то раз я несильно ударил его - за котенка, за дело в общем-то... И в тот же вечер в Англии гремели взрывы.
Их немного. А будет - тринадцать. "Ветер. Ветер... На ногах не стоит человек..." Щупаю батареи, топить еще не начали. Зулька сидит в кресле, завернувшись в плед. Алька плещется в ванной.
У меня совместный санузел - джинсы наверняка валяются на бачке. Пашка листает альбом.
- Здесь пусто. Почему нет фотографий? - удивляется он. - О, кстати, домофону-то... того - пиздец!
- Не надо, Паша. Не надо ругаться.
Волосы у Пашки мягкие. Кладу руку на его голову, перебираю по-детски непослушные пряди. Он стряхивает мою ладонь.
- Не что-нибудь, а притчу, - Алька уже здесь. Мой халат висит на нём нелепой хламидой.
- Хотите про филистимлян?
- На хуй.. Тьфу ты! Не надо про хренлистиблям. Лучше про то, как вы в Чечне служили, - Пашка-Режик оживляется. Он, вообще, самый непоседливый, дёрганый, нервный. Матери у Пашки нет - только бабка, которая давным-давно устала жить.
- Дурак ты, Пашка. Это ж - притча. Её слушать уметь надо. А что Чечня? Не интересно.
Всё-таки - Алька. Я почти чувствую, а интуиция у меня великолепная. Это - Алька. Или...
Ушли и вернулись Алька с Зулей. Галдят. Шуршат пакетами. Достают бутылки, банки с консервами. Не дожидаясь, пока они утихнут, я начинаю. По стеклу строчит дождь. Очередь за очередью.
"Ему - назовём его... да хоть Иммануэль, было как вам - лет тринадцать или четырнадцать, когда он узнал, что человек, которого он привык считать отцом, на самом деле ему не родной. Кто ему рассказал? Хм...
Кто-то считает, что великий маг, а кто-то, что ярмарочный нищий..."
***
- Покайтесь, порождения ехидны! - визжал безумец. Метался по площадке, подпрыгивал на культях, хватал прохожих за руки, брызгал слюной, - Покайтесь!
Мальчик, скорее даже уже подросток, выдернул ладонь из широкой отцовской руки и направился к лавке жестянщика. Мать робко попыталась окликнуть, но замолчала, наткнувшись на жесткий взгляд мужа.
- Оставь. Давай-ка, лучше позовём водоноса, и подождём в тени.
- Он придёт и будет клеймить вас огнём! - сумасшедший вертелся волчком, подымая клубы желтой пыли.
Торговец лепешками осторожно обошёл нищего, брезгливо сплюнул. Потом подмигнул смазливой молодке и засвистел фальшиво известную уличную песенку.
- Лепешечки не желаете?
- Нет. Ступай себе, куда шёл. Эй! Сын! Не смей!
Мальчик смотрел прямо в зрачки, подёрнутые блеклой плёнкой безумия. Смотрел спокойно, улыбаясь. Звенела, шумела, смеялась толпа. Млел под жарким солнцем славный город Ерушалем.
- Я узнал тебя...
***
"... и тогда Иммануэль понял, что пришло время выполнить предназначенное".
- Не так. В книжке не так. И сёстры по-другому рассказывали, - Алька вскакивает, отбрасывает в сторону плед. Блестящее колечко в его губе возмущенно дрожит, - Зулька! Ну, скажи хоть ты!
- Не знаю. Я вообще - мусульманка, - Зуля пожимает плечами. - У меня мать по пять раз в день башкой об пол на кухне стучится. Вот так. - Демонстрирует, встав на колени, все смеются.
И вновь Алька молчит. Уставился в одну точку и молчит. Нет, снова щурится, урчит сытым животом. Пока я рассказывал, они с Зулей умяли весь хлеб.
Впрочем, еще есть Режик. Режик делает вид, что пьет пиво, но я ощущаю, как от него исходит неприязнь. Густая, тяжелая неприязнь. Он единственный из троих, кто мне совсем не верит. Единственный, кто верит кому-то еще. Я не знаю, зачем он ходит с нами. Думаю, чтобы не возвращаться домой, в захламленную осколками чужих жизней двушку, где провонявшая мочой и валидолом старуха будет стягивать с него грязные кроссовки и кормить котлетами.
***
Их уже восемь.
Разные, розные. И похожие, и непохожие, будто кусочки паззла. Встретившие первые восходы в спальных районах, в московских коммуналках, в далёких городах и неотапливаемых роддомах. Некоторые ещё живут в семьях, исподтишка истекая ненавистью к родным, другие сумели уйти, вырваться из тисков приторной заботы. Кто-то, как Режик, свободен лишь наполовину, и трудно сопротивляется выбору.
Пока - восемь. А будет тринадцать. Я искал их много месяцев, по пустым переходам, под тенью мраморных арок, на ступенях эскалаторов. Дети подземелья. Дети "Кольцевой". Болтающиеся без дела, опустошающие карманы пьяных ночных пассажиров, спящие на потёртых сиденьях. Готовые за пачку сигарет и стольник пойти с кем угодно и куда угодно. Алчущие любви. Я подбирал их по одному, соблазняя едой и теплом.
Впрочем, не совсем так... Аня и Артём нашлись вместе, хотя эти и вдвоем навряд ли могут стать чем-то полноценным. Они отвечают за животных - кошки, собаки, даже крысы агрессивны, когда Аня с Артемом ссорятся. И спокойны, когда у них мир. Гринпис бы взвился из-за них, да только откуда вера у фанатиков?
Зуля, Ося Брамс, Режик, Ксю, чёрноволосая красавица Шинка, Алик... Кусочки паззла. Разные и одинаковые. Малолетняя рвань, наркоманы, шлюхи, дети... Подрощенная безотцовщина. Все, как один.
- Ну что? Пора? - мне не хочется их торопить, но на часах уже половина двенадцатого. Метро скоро закроют.
- А притчу? - Эх, Алька... Откуда в тебе эта непосредственность?
***
Плач - это тоже песня. Но такие певцы, как правило, требуют уединения, уходят от людей. Только если вдохновение для песни не перекрывает всё остальное.
Его не хотели пускать - безутешная мать склонилась над сыном, молодая жена, не сознающая всей трагедии - а что, выдали замуж силком, да и не успел муж воспользоваться правом - выдавливала из себя слезы и голосила куда тише.
- Ты живой. - Просто сказал мальчик. - Вставай.
Лазарь открыл глаза и непонимающе огляделся.
Иоанн был прав. Главное - вовремя сказать, хотя не каждому такое дано. Ветер срывал жалкие тряпки, которыми здесь завешивали окна. Мать молчала, жена тихо голосила - теперь куда как искреннее.
- Идите, и скажите всем, - Иммануэль чувствовал, как тяжесть собственных слов делает его сильнее. - Скажите, что время приходит. Наступает, меняя сны явью - и быть такими, как прежде, никому уже не удастся.
На улице ждали остальные - Дауд, рыжий никчёма, Павел, делающий воду твердью, Иоанн, тёзка безногого предтечи...
- Ну как?
- Всё правильно. Надо искать остальных.
Утро открывало новую страницу, снимая сдавливающий оклад ночи.
***
Наверное, мы выглядим странно. Здоровый небритый мужик и стайка оборванных подростков. Дежурная прячет взгляд. Перрон пуст. "Переход закрывается в час ночи" звенит под мозаичным потолком осанной. Я двигаюсь впереди, а за мной гуськом спешат апостолы "Кольцевой", один из которых - Сын Божий. Знать бы еще кто.
- Зря это всё. Надоело. Как пидары шастаем тут каждый день, - Пашка злится.
- Сам ты пидар! - Кто-то, кажется Ося, хватает Пашку за грудки.
Вмешиваюсь, растаскиваю забияк. Не время для разборок. Мы ищем остальных. Ещё одного, кто может стать Иудой или Иисусом, или просто написать Евангелие.
- Пашка! Не смей! Ты что, забыл, зачем мы здесь? Ты разве ещё не понял? - шёпот Алика, словно шелест прозрачных крыльев. Эхо несётся по пустому залу, наталкивается на воздушный поток. Поезд приближается.
- Козлы вы все! Козлы обдолбанные! И этот пророк ваш - педик больной! А Христу было не тринадцать, а тридцать три - все знают! Пошли вы! - Режик заскакивает в распахнутые створки. "Осторожно двери закрываются. Следующая станция Курская".
- Ничего, Андрей Саныч, он вернётся, - в голосе Ксю я слышу сочувствие и сомнение.
Разбиваемся по парам - так легче искать. Мы с Алькой забираемся в пустой вагон. Чуть не спотыкаемся о бомжа, похрапывающего в углу.
"...но это народ разоренный и разграбленный; все они связаны в подземельях и сокрыты в темницах; сделались добычею, и нет избавителя..."
- А вдруг я тот самый Иммануэль из притчи? - от Альки пахнет "Моментом" и малиновой жвачкой.
***
Мальчик, темноволосый и ясноглазый, сидел на ступенях храма. Возле суетились люди, перешептывались, удивлялись.
- И что дитё неразумное слушать? - человек в тяжелых одеждах священнослужителя укоризненно качал головой.
- Так ведь устами младенца... Известно, - второй священник подошел, слегка прихрамывая.
- Чей сын-то будешь, отрок? - вопрошающий нехорошо ухмылялся. Мальчик поднялся, принял заботливо протянутый кем-то кувшин. Кивнул в знак благодарности.
- А ты как думаешь, добрый человек?
Сдвинулась толпа, словно грозовые облака сбились в тучи. Затих разноцветный рой. Даже младенцы на руках у женщин умолкли.
- А я думаю, что ты тот самый ублюдок, что у старого Йосефа в пасынках тринадцать лет бездельничал, хлеб его ел. Да только стариковские хлопоты, видать, впустую.
Народ разбредался. На худенькой мальчишеской шее ходил туда-сюда острый кадык. Смеркалось.
***
Новенький встревожен, удивлён, даже слегка напуган. Он озирается. Разглядывает стены, выкрашенные масляной краской, ищет глазами дверь - путь к свободе.
- Ну, прикол это такой, понимаешь. Прикол... Ну мы, типа, как Христос и двенадцать апостолов. Не тупи, блин. Вот, урод! Где вы его надыбали? - Зулька хохочет и подсовывает ещё один бутерброд тощему пацану с прыщавой кожей.
Он мне не ясен - чувствуется связь со временем, рядом с ним часы пролетают в мгновение, а минуты тянутся целыми жизнями.
Я наблюдаю, как он жадно глотает колбасу, запивая дешевым вином, и думаю. Вот он. Вот он - одиннадцатый. Еще немного, и можно уже начинать. Еще совсем чуть-чуть, и Сын Божий вернётся. Совсем юный, непорочный, единственный. Он придёт во второй раз, как и обещал.
"...чтобы открыть глаза слепых, чтобы узников вывести из заключения и сидящих во тьме - из темницы..."
Сигарета тлеет в пальцах -курить не тянет. Сквозь приоткрытую балконную дверь я слышу их смех, бестолковую болтовню.
- Серёга, блин. Просекай фишку. У старикана после Чечни башню снесло. Решил, что он не то ангел господень, не то еще какой хер. Торчок, бля... Наширяется и болтается по ночному метро, Спасителя ищет. Ну, понял? Ну, Исуса Христа...
- А чего от вас-то хочет? - Серега сипит, будто зажёванная магнитофонная плёнка, - педрило что-ли?
- Какой, в рыло-педрило! Говорю тебе - торчок! - Это - Алька! Я замираю, прислушиваясь.- Говорит, мол, врут все. Мол, не могло ему за тридцатник быть. Никак не могло. Пятнадцать и не больше. И, типа, сейчас он должен вернуться. Второе пришествие, бля. Просёк?
- Неаа...
- Ну и плюнь. Потом Ксю растолкует - она полгода при монастыре в приюте жила. Пока, главное, молчи и глаза к потолку закатывай. Тебе что, зимовка не нужна? А торчок и бабла отстёгивает, и хавчик есть. Девушки у нас тоже нормальные.
Ксю хихикает. Сигарета жжет пальцы, падает в горшок с сухой геранью и гаснет. Минуты через полторы справляюсь с приступом ярости. Эх, Алька, Алька... Не ведаешь, что творишь, Мальчиш - Кибальчиш мой непутёвый.
Нарочито громко скриплю балконной дверью. Они оборачиваются.
- Садитесь все. Я расскажу притчу.
***
- Не надо, - шептал подросток, нет... совсем ещё ребёнок. - Не надо. Пусть минует меня чаша сия. Мне страшно, отец.
Вокруг испуганной стайкой жались его друзья. Такие же юные, такие же напуганные. Шёл дождь. Мальчик молился. Молил. Маленький заигравшийся мальчик. Отчаянный мальчик. Мальчик, умеющий идти до конца. А к нему уже спешили, и среди них был один, готовый предать. А им исцелённые, им спасённые, накормленные и получившие благословение... Где были они? Почему оставили одного? Почему попрятались по своим тёплым норам?
- Мне страшно, отец, - и пылала в светлых очах вера, и не было в голосе сомнения - лишь ужас, лишь ожидание и мольба.
Он не дождался ответа. Притихли рядом друзья. Опустив глаза, стояли враги. На востоке занималась заря, хищный контур горы вырисовывался на бледном небе, искрил нестерпимо алым.
***
Я любуюсь их лицами, наполненными верой.
Все, есть двенадцать. Где-то еще тринадцатый, Пашка-Режик, проводит заточенной монеткой по сумкам, добывая себе возможность не ехать в опостылевший дом.
- Так, а чего ж никто его не спас? - Серёга тупо смотрит вокруг. У него нос весь в жирных угрях - красный, блестящий. - Чего не спас-то? Хрень какая-то это всё! И игры ваши дурацкие.
- Заткнись! - Алькин кулак оказывается в миллиметре от воспалённых прыщей. Он вовремя останавливается. Сглатывает слюну.
- Мы верим, Андрей Саныч. Только вот, кто? Кто? - глаза Оси Брамса раскрыты широко - широко.
- Не знаю, ребята, - впервые, я открыто признаюсь, что не знаю.
- Андрей Саныч, а я понял! Нужно чудо... Тот из нас, кто совершит чудо, и есть Сын Божий? Вы же сами рассказывали, - у Альки прозрачный взгляд, прозрачная душа, будто стекло.
- Чудо? - замираю на секунду. - Да! Чудо! Надо пробовать... Погодите!
Вытряхиваю на грязный пол камни, слюду, обломки кварца. Когда мне было столько же, сколько и им, было модно держать дома такую коллекцию.
- Берите. Берите камни. Все! В его ладонях камни превратятся в хлеб, а вода в вино! Давайте, ну!
- Вот торчок! - сипит прыщавый Серёга, но послушно поднимает кусок серого гранита.
И ничего не происходит...
***
Изменяется система налогообложения. Ося благодушен, я в общем-то и не сомневался - очередное снижение НДС. Президент готов к теле-мосту. Где сейчас Пашка? Должен быть где-то рядом, президент зря светиться не будет, не такой человек.
Метро. Мы опять в московской подземке. По бесконечным каналам снуют туда-сюда синие гусеницы, забитые до краев человечиной. Мясные черви с пронзительными глазами. Стоя над пропастью перрона, на самом краешке, отчаянно наехав колёсами кресла на ограничитель, я жду, когда кто-нибудь из двенадцати подтолкнёт коляску или просто заденет меня плечом. Заденет, и я не удержусь - скачусь сухим богомолом вниз на блестящие рельсы и наткнусь на бесстрастный электрический взгляд. И, может быть, узнаю...
"Вот, Отрок Мой, Которого Я держу за руку, избранный Мой, к Которому благоволит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит народам суд..."
"Ветер, ветер... На всём белом свете... На ногах не стоит человек. Ветер... Ветер..."
Ветер. Вихрь. Состав приближается.
- Не дрейфь, Алька, - шепчу я одними губами, но он понимает. Капельки пота стекают по узкому лбу. Пахнет малиной и клеем "Супермомент". - Не дрейфь, Алька! Надо только подтолкнуть, а потом совершить чудо. Воскресить меня так, как воскрешал он, и как воскресили его. Не дрейфь, Алька. Смелее, Мальчиш-Кибальчиш!
Состав приближается. Мозаичное небо, мозаичные самолёты, мозаичное солнце, мозаичная мама, мозаичный я. Ну! Я чувствую движение, рывок! Слышу крик!
- Козлы обдолбанные! Вы чего творите? Он же больной! Его же контузило! А вы? Суки! На хату старикана позарились! Суки!
Пашка-Режик оттаскивает меня к стене, закрывает телом, отчаянно кричит. К нам бежит толстый мент. Свист разрывает голову на куски, как будто я опять там. И очередь за очередью, и свист, и тишина...
- Я знаю, кто ты...
"... и поведу слепых дорогою, которой они не знают, неизвестными путями буду вести их; мрак сделаю светом пред ними, и кривые пути - прямыми: вот что Я сделаю для них и не оставлю их..."
***
Пашка толкает коляску сзади, бурчит что-то про себя. Снег липнет к колёсам - мокрый ноябрьский снег. Я улыбаюсь, потому что теперь я уверен. Я улыбаюсь, потому что теперь всё в порядке. Потому что, даже если он никогда не скажет мне "встань и ходи", всё будет хорошо...
Я знаю, почему он не верит. Он просто знает внутри, но еще не догадывается снаружи о своем знании. А остальные - не понимают, но уже готовы идти за ним.
"...ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее..."