В июне 1917 года в доме леди Джулиет Дафф на Мейфер в Лондоне встретились два Художника, два Рыцаря -- Герберт Кийт Честертон и Николай Гумилев, первому было сорок три года, второму -- тридцать один...
Но сначала -- немного о каждом из них по отдельности.
1. "СВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ВСЕГДА ДЕЛАЕТ ЧЕЛОВЕКА НЕГОДЯЕМ"
Киган (отец Киган). В каждой грезе заключено пророчество; каждая шутка оборачивается истиной в лоне вечности". Б. Шоу "Другой остров мистера Буля" (перевод О. Холмской)
В Дубровнике в 1933 году представители Германии, нацисты говорили Уэллсу: "Мы не так сильны, чтобы иметь право разрешать у себя в стране еретические мысли, шутить, играть в игру, спорить с еретиками; вам, англосаксам, хорошо, вы живете в установившейся веками действительности, вам ничего не страшно" 1 . В общем, по тем же причинам через год отказывались от его приглашения в ПЕН-клуб и советские писатели, благословляемые на эту свою позицию Сталиным и Горьким (Н. Берберова. "Железная женщина").
Герои первого романа Честертона "Наполеон Ноттингхилльский" (1904, пер. В. Муравьева) приходят к выводу, что нормальный, средний человек, в сущности -- шизофреник. Им руководят и фанатизм, и склонность к насмешке (расщепление сознания -- классическое определение шизофрении), скажем чуть мягче -- пафос и ирония. Знаменитый британский стиль мышления держит пафос в жесткой узде иронии. Типичное прусское мышление ("сумрачный германский гений"), напротив, -- удерживает иронию в жесткой узде пафоса. Бунт Ницше, в первую очередь, -- бунт именно против этой узды.
Честертоновский "Наполеон" говорит: "Когда настают темные и смутные времени, мы с тобой оба необходимы -- и оголтелый фанатик, и оголтелый насмешник... Храмы, воздвигнутые в боголюбивые века, украшены богохульными изваяниями...".
В целом, гигантские созидательные возможности иронии могут быть реализованы литературой только при достаточно высоком культурном уровне читателей. В том и заключалась трагедия Гоголя, что чичиковский Петрушка читал все подряд, не вникая в смысл прочитанного.
Просто ужас берет, когда читаешь "Мистера Бритлинга", опубликованного Уэллсом во время мировой войны2 . Опубликовал, когда требовалось максимальное напряжение всех сил нации (и империи 3 ), когда победа союзников совсем не была очевидной; когда, наоборот, вполне реальной была угроза, что придется подписывать мир на очень неприятных условиях 4 . "Как все глупо придумано. Бесчисленные отцы, которые, в сущности, прожили свою жизнь... сидят в позорной безопасности. А... будущее и надежда Англии ... отправляется на смерть в окопы. После войны земля превратится в сборище калек и стариков... Как глупо устроен и управлялся мир!.. Мы посылаем всех этих мальчиков на беспощадные опасности... посылаем их плохо подготовленными... потому что англичане, в сущности, народ халатных, сытых, псевдодобродушных стариков и пожилых людей... Старики сидят спокойно дома, вне опасности, и придумывают для мальчиков смерть... Все его излюбленные иллюзии сразу куда-то канули в пропасть... К чему уговаривать себя, что там "наверху" готовят какой-то потрясающий отпор, который неминуемо должен завершиться победой? Ясно было, как Божий день, что "наверху" у них нет ни достаточной силы воображения, ни коллективного разума... Газеты продолжают болтать... как в бурю пароход, нагруженный обезьянами... Единственная наша стратегия -- менять кровь на кровь..." (с. 286). "Против Германии сражались три великих народа,.. но у них не было ни единства, ни такой передовой науки, как в Германии. Англия и Россия, эти два медлительных близнеца-исполина, все еще растрачивали зря свои силы, все еще были беспечны и нерешительны. Та же халатность... усложняли и удлиняли войну и отдаляли, быть может, на вечные времена, победу... всем управляли безмозглые люди. Для них война сводилась просто к тому, чтобы бессмысленно выбрасывать на поле битвы людей за людьми.., без конца, плохо обученных, плохо вооруженных, руководимых дураками" 5 . "Имеют ли право халатность и невежество (Британия и Россия) восторжествовать над предусмотрительностью и знанием дела (выходит, в рассуждениях Парвуса имелось-таки рациональное зерно)?.. Действительно ли справедливость и правда на нашей стороне?.. Война давно уже стала чудовищной нелепостью" (с. 307, 308). "Если есть на свете величайшая ложь -- то та, что человек разумное существо". "Когда мы наконец добьемся победы, которая будет чуть-чуть менее ужасна, чем поражение..." (с. 322, 326). Штабной офицер Рэберн: "Если пройдет год, и война будет вестись как теперь, то что-нибудь непременно должно сорваться. Не хватит денег, не хватит людей... После войны, конечно, будет революция..." (с. 314). Леди Френшам: "...в военное время обезумевшего человека... -- нужно усмирять" (с. 312). Гью пишет о солдатах, во время боя расстреливающих своих офицеров, о революции, которая все привела бы в порядок. Из его же писем: "Какая-то всеобщая коллективная одержимость войной. Мир сошел с ума... Начинаешь как-то чувствовать, что думать, мыслить -- нехорошо" (с. 274, 277, 304) 6 .
Британия в каком-то узком смысле могла себе позволить публикацию во время войны (такой войны!) "Мистера Бритлинга", но косвенно он ей, конечно, отозвался -- в виде отборных немецких дивизий, перебрасывавшихся в 1917 году с восточного фронта на западный. Мухоморное зелье, густо начиненное цитатами из Горького, в изобилии поступало в русские окопы (включая печатавшиеся в Германии газеты на русском языке). "Оруэлл писал в 1945 году, что Англия устояла в войне наперекор пропаганде либералов и радикалов, среди которых Уэллс занимал одно из первых мест, людей, которые презрительно отметали такие анахронизмы, как национальная гордость, воля к борьбе, вера в свое национальное будущее -- вещи, давно сданные в архив друзьями Уэллса и им самим" (Н. Берберова. "Железная женщина"). В том, что касается самого Уэллса, все это тем более справедливо применительно ко времени Первой мировой войны.
Подчеркну, что особенность "Мистера Бритлинга" не в своеобразии мыслей Уэллса, скандальна именно их публикация в самый трудный период войны. Например, Д. Ллойд-Джордж многое из этого высказывал ("армия, руководимая дураками", которые не могут придумать ничего лучшего, чем заваливать противника горами пушечного мяса и т. д.) во время своего государственного переворота в конце 1916 года. Он так и начинает свои мемуары: "Я в положении мистера Бритлинга -- знаю о войне в целом больше, чем кто-либо другой". Отличие лишь в том, что он опубликовал все эти оценки и суждения только через 15 лет после окончания войны.
Пополним сравнительную характеристику условий цензуры военного времени в странах Антанты тремя типичными примерами.
Утром 7 октября 1916 года на севастопольском рейде взорвался линкор "Императрица Мария" водоизмещением 22 тысячи тонн, вступивший в строй всего за год до того. После 24 взрывов корабль перевернулся и затонул на глубине 18 метров. Погибло около 300 матросов. Комиссия с участием генерал-лейтенанта А. Н. Крылова (он и писал решение) констатировала диверсию. Особенно подозрительны были пять мастеровых с Путиловского завода. Только что назначенный командующим Черноморским флотом (назначен для подготовки захвата Босфора в 1917 году) адмирал Колчак должен был идти под суд одним из первых, но император отложил суд до окончания войны. Имела хождение и довольно слабая версия о самовозгорании пороха из-за плохого его качества (возможно, ее поддерживали, чтобы несколько ослабить и вину Колчака, и успех противника). Адмирал Колчак настаивал на том, чтобы возможно дольше не сообщать о случившемся в печати, ссылаясь на то, что англичане о подобных вещах не сообщают. Командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин и другие считали, что сообщение необходимо для пресечения слухов. Наконец, информация была опубликована в "Русском инвалиде" 26 октября 1916 года 7 .
Д. Ллойд-Джордж 8 пишет: "В исходе войны многое зависит от агитации". Поэтому, в частности, в 1917 году английское правительство не стало опровергать ложных сообщений германской печати о том, что продовольствия в Британии осталось только на 30 дней. Так немцы косвенно способствовали британской программе бережливости.
После провала (с тяжелыми потерями) летом 1917 года наступления генерала Нивелля во французских войсках (в 16! армейских корпусах) начались брожения. "Были даже восстания, которые одно время едва не угрожали революцией". Петэн, сменивший Нивелля, пообещал, что таких наступлений больше не будет. Немцы узнали об этих волнениях с большим опозданием, когда порядок уже был восстановлен. Даже союзники не знали о том, что происходило во французской армии 9 .
* * *
Поэт Грегори -- анархист ("Человек, который был Четвергом") провозглашает: "Преступление у вас одно: вы правите. Это -- смертный грех властей". Инквизитор ("Святая Иоанна", Б. Шоу) солидарен с ним: "светская власть всегда делает человека негодяем. У них нет апостолической преемственности" 10 . Позже Честертон написал в "Автобиографии" 11 : "Морли был очень общественным деятелем, но все они, чем выше, тем расплывчатей. Четкие убеждения и намерения -- у молодых и неизвестных. Как-то я выразил это, надеюсь -- сравнительно верно, заметив, что у политиков нет политических мнений... Пессимизм подсказывал Мастермену, что толку от управления не бывает, тем более -- в наше время". Магнус ("Тележка с яблоками", Б. Шоу) констатирует: "Болтуны серьезные соперники, когда речь идет о популярности у масс. Массы понимают тех, кто занимается болтовней". Оринтия вторит ему: "Вам платят деньги за то, чтобы вы плевали на простой народ". Как пишет Честертон ("Автобиография"), журнал "Уитнесс", который он издавал со своим младшим братом Сесилом Эдвардом, "совершил переворот в английском мире газет". До того в Англии допускали "что подкуп возможен во Франции, Италии, Австрии, Болгарии, Боливии", но не у себя. ""Уитнесс" убил это убеждение, особенно... статьей о торговле титулами" и т. д. Но эта "последняя попытка очистить парламент" окончилась неудачей. Разоблаченные братьями коррупционеры еще круче пошли в гору: адвокат Айзекс -- лорд Рэдинг стал верховным судьей, Д. Ллойд-Джордж -- премьером.
Папа Пий XI писал в своем соболезновании на смерть Честертона: "Он возлюбил бедных, он послужил правде" 12 .
После Второй мировой войны британцы, страдая, расставались с дорогой им империей, над которой никогда не заходит солнце. А Честертон -- из тех немногих, кто проклинал империализм вообще и конкретно -- Британскую империю (Честертон: Британскую империю -- вторым номером, после Германской) уже на рубеже веков ("империализм и патриотизм -- противоположны"). Уже в первом своем романе Честертон отмечал, что, по Сесилу Родсу, жители Британской империи существа высшие, а прочие -- низшие. Соответственно и каннибализм -- это "поедание гражданина Британской империи".
В "Автобиографии" Честертон писал: "Я ... беседовал с государственными мужами в часы, когда решались судьбы наций... Видел немало...". Тем более интересно его отношение к монархии вообще (он позволяет себе довольно бесцеремонные шуточки по поводу монархического чувства и святости монаршего сана) и конкретно -- к правящей Ганноверской, Саксен-Кобург-Готской династии. В романе "Шар и крест" шотландец-якобит Макиэн (тоже шотландец и тоже католик Честертон явно на его стороне) говорит: "Георгу V" 13 : "Вам, чужеземцам, нечего здесь делать!.. Что вы принесете нам?.. Варварскую муштру вместо дворянской отваги? Туман метафизики, сквозь который не видно Бога? Плохие картины, плохие манеры, дурацкие здания...". В рассказе "Белая ворона" Честертон говорит о том же самом (устами Хорна Фишера) "Францу" Вернеру: "Мы, англичане... пустили таких гадов (как вы) на стольные места наших королей и героев". И в "Автобиографии": "Я написал книгу о преступлениях Англии -- список грехов, которые совершила в последние века Британская империя... всякий раз империя Германская была гораздо хуже, более того -- мы, собственно, ей и подражали. Поддерживая протестантского героя Пруссии или протестантских принцев Ганновера, мы ввязались в смертную ссору с Ирландией, да и в еще худшие дела. Нынешний культ империи мы переняли от немцев, тем самым хваля их и оправдывая" 14 .
О своей личной встрече с Георгом V Честертон крайне сухо упоминает в другом месте "Автобиографии".
Соответственно, англо-бурскую войну Честертон осуждал, а войну с Германией считал справедливой.
Его любимые герои, в которых он вложил больше всего от самого себя: сначала -- подобие Рикки-Тикки-Тави (так и называют одного из главных героев романа "Жив-человек"), затем мудрый и энергичный (и в то же время "кроткий, как старая овца") патер Браун и, наконец, "слишком много знающий", удрученный Хорн Фишер. Скажем, упомянутый Маккиэн из "Шара и креста" сохраняет еще многое от Рикки-Тикки-Тави, но уже немало воспринял и от отца Брауна -- это, так сказать, многоречивый патер Браун. Новеллы Честертона (многие из них: новеллы-притчи) и его романы-притчи во многом принадлежат к жанру меннипеи, менниповой сатиры: они посвящены приключениям идей.
Герои Честертона шутя разделываются то с Шопенгауэром ("Жив-человек"), то с Ницше. Особо нужно сказать о Джоне Рескине (1819-1900), моралисте, в наше время практически не упоминаемом, но очень важном для современников Честертона, например, для таких его современников как Лев Толстой 15 и Ганди 16 . Честертон брезгливо отмахивается от Рескина. В "Автобиографии": "Дядя Синди пылко рассказывал мне, какие радужные мысли вызвали у него казенные пророчества книги...". В романе "Шар и крест" аристократка, спасшая героев от преследующей их полиции: "Мне говорят, что надо делать, я делаю -- и все это чушь. Мне говорят, работай с бедными, то есть читай им Рескина и чувствуй себя хорошей...".
Не жалует Честертон и Толстого с Ибсеном. В насмешливом описании начала ХХ века ("Наполеон Ноттингхиллский") читаем: "Толстой и иже с ним разъяснили, что мир наш с каждым часом становится все милосерднее...". В романе "Жив-человек" тоже с явной усмешкой: "наиболее оригинальные современные мыслители Ибсен, Горький, Ницше, Шоу..." (здесь он пощадил Толстого, не стал его мешать с Горьким и Шоу). Наконец, в "Автобиографии" Честертон с восторгом передает рассказ Джеймса Барри: "кто-то, рассуждая об Ибсене и Толстом, сказал, что один из них достаточно велик, чтобы носить другого на часовой цепочке. Джеймс Барри, рассказывавший об этом, забыл, кто кого должен был носить на цепочке Ибсен Толстого или Толстой Ибсена. Видимо, ни тот, ни другой из этих гигантов не кажется теперь таким великим, как тогда".
О социалистах Честертон всегда пишет отстраненно, с усмешкой. Например, в "Автобиографии": "В моей молодости было два могучих движения -- социализм и империализм. Считалось, что они борются; они и боролись, то есть размахивали разными флагами, красным и государственным. Но для меня, искавшего ощупью, они были не менее едины, чем элементы Юнион-Джека. Оба верили в унификацию и централизацию, оба не видели бы смысла в моей приверженности к малому... Я называл себя социалистом, потому что иначе пришлось бы стать несоциалистом, то есть мелким надменным снобом... или седым страшным дарвинистом, кричащим: "Гибель слабым!". Но социалистом я был плохим, принимая это учение как меньшее зло или по крайней мере меньшее благо".
В критических высказываниях отца Брауна многое звучит вполне "социалистически". "Есть один социальный тип, представители которого бывают безнравственней, чем другие -- довольно неприятный класс дельцов. У них нет социального идеала, не говоря уже о вере, нет традиций джентльмена, ни классовой чести тред-юниониста", выгодная сделка -- облапошивание ("Человек о двух бородах"). "Политика наших дней наполовину состоит в том, что богачи шантажируют народ" ("Исчезновение Водри").
Солидарны с отцом Брауном и другие герои Честертона. "Наши судьи прогрессивны, они не отстают от новых сил, особенно тех, которые можно встретить на званом обеде" ("Неожиданная удача Оуэна Гуда"). Там же Хантер говорит: "В трущобы ехать не к чему. Там толку не дождешься. Надо бы их уничтожить, да и народ заодно". Полковник ("Человек, который был Четвергом"): "Из пяти здешних богачей четверо -- просто мошенники... Именно такой процент повсюду". "Прочная и здравая демократия основывается на том, что все люди одинаковые болваны" ("Наполеон Ноттингхиллский").
Честертон обычно рассматривает каждую мысль и в ее естественном состоянии и как бы перевернутой вверх ногами (полемизирует сам с собой). Так, в романе "Шар и крест" воинствующему атеисту Тернбуллу "социалисты указывали, что обличать надо не священников, а буржуев...". Отстраненность, ирония здесь несомненны.
В рассказе "Тайна отца Брауна" этот хитроумный священник-детектив объясняет секрет своей проницательности: нужно представить себя в шкуре человека, совершившего преступление. "Это мне посоветовал один друг -- хорошее духовное упражнение. Кажется, он его нашел у Льва XIII, которого я всегда почитал". Упоминание о "друге" и о почитании Льва XIII -- явно автобиографично. Папа Лев XIII несомненно принадлежит к самым ярким личностям XIX века. Граф Винченцо Джоакино Печи стал папой Львом XIII в 1878 году в возрасте 68 лет и возглавлял римскую церковь до 1903 года. В результате его деятельности папство снова стало духовной мировой державой. Он опубликовал шестьдесят энциклик -- больше, чем любой из его предшественников и преемников. Первые энциклики он сам и писал, остальные готовили секретари. Им обоснована действующая и поныне концепция католической церкви относительно классовой борьбы, эксплуатации, собственности, труда, государства, права на свободы. Он писал об ответственности печатного слова. Его идеал Иннокентий III (римский папа в 1198-1216 годах), поднявший папство на вершину светской власти. Лев XIII сделал томизм официальной философией церкви (энциклика "Aeterni Patris", 4 августа 1897 года). Объявил себя "папой рабочих", призывал "уходите из ризницы в народ" 17.
В романе "Шар и крест" (Н. Трауберг указывает, что Альбино Лучани, будущий папа Иоанн-Павел I любил эту беспардонную притчу) Эван Макиэн говорит: "Я не хочу жить в бессмысленном мире... Мы только и знаем, что человек -- это человек. А ваши Золя и Бернард Шоу даже в этом ему отказывают... Церковь хранит ключи добродетели..." 18 .
В своем упомянутом соболезновании папа Пий XI назвал умершего Честертона "защитником веры"...
Гумилев писал Ахматовой перед своей встречей с Честертоном: "Его здесь или очень любят или очень ненавидят. Но все считаются".
* * *
В интервью Карлу Бечхоферу, опуликованном 28 июня 1917 года, Гумилев отметил трех английских поэтов, пытающихся "возродить балладную форму и фольклор, поскольку именно в них нашла свое наивысшее выражение английская лирика": Честертона и двух ирландцев -- Йейтса и Джорджа Рассела 19 . Честертон ("Автобиография") признает лучшим английским поэтом своего времени именно Йейтса. Таким образом, их оценки практически совпадают. С помощью друзей (Бориса Анрепа, Мориса Беринга, того же Бечхофера) Гумилев успешно преодолел языковый барьер.
Но, высоко оценивая Йейтса-поэта,Честертон игнорирует важное в идеологии Йейтса -- его мечту о поэтократии, о возвращении к благословенным временам друидов, когда будто бы правили поэты, и короли получали корону из рук поэтов. Размышлениям Честертона о месте поэта в обществе уделено немало внимания в его прозе.
Казалось бы, поэту открывается многое, недоступное простым смертным. "Смерть и жизнь -- во власти языка, а любящие его вкусят от плодов его" (Кн. Притч. Соломоновых). Альфред Мюссе объяснил, почему тираны так ненавидят поэтов -- поэты знают, что об этих тиранах будут говорить потомки. О. Шпенглер в этом отношении (способность осознать основополагающие категории Времени и Судьбы) приравнивает поэтов к людям религиозным и людям влюбленным. Несколько раньше примерно то же о способности воспринимать подлинное искусство сказал Блок ("Испанке"). Об испанке, рвущей "незримые нити между редкой толпой и собой". Для кого же она танцует? "Чтоб неведомый Северу танец, крик "хонда" и язык кастаньет понял только влюбленный испанец или видевший Бога поэт" (здесь добавилась еще этническая укорененность искусства).
Но с древнейших времен человечество мучают сомнения на этот счет. Даже если бы мы научились отличать тех, кому доступны прозрения (их бы и назвали Поэтами) от тех, кто этого дара лишен (назвали бы их, например, стихослагателями), то все равно и у поэта нам очень трудно было бы отличать подлинные прозрения от неизбежных заблуждений.
В поэтическом творчестве большую роль, как мы знаем, играет летучее непарнокопытное Пегас 20 . Современные представления о нем довольно поверхностны и приблизительны: некое норовистое, но в общем безобидное животное, не всякому дастся, но если удалось взнуздать, гарантирует восхитительный полет "в незнаемое"... Древние греки, создатели этих мифов, судили о Пегасе и о полетах на нем совсем иначе. Пегас родился из туловища (или из крови) убитой Персеем горгоны Медузы (он -- плод ее связи с Посейдоном). Той самой, от одного взгляда на которую человек превращался в камень. Пегас таскал на Олимп Зевсу молнии и гром. В источнике Иппокрена, возникшем на Геликоне от удара пегасова копыта, купаются Музы, и та же вода стимулирует поэтическое творчество. Уже при употреблении этого напитка и при обращении к Музам не грех помнить о генеалогии Пегаса и о его специализации 21 . Тем более это необходимо при полетах на нем. Первый такой всадник -- Беллерофонт взнуздал Пегаса особой, божественной уздой, полученной от Афины, и сумел, благодаря этому, одолеть трехглавое огнедышащее чудовище Химеру, потом амазонок и ликийских воинов. После этого Беллерофонт попытался взлететь на Олимп (может быть, он хотел стать поэтом -- равным богам?), и Зевс (Пегас по воле Зевса) сбросил его на землю. Ясно, что Афина не раздает божественную узду кому попало... И то, что не удалось Беллерофонту, уже расправившемуся к тому времени с Химерой (!), вряд ли удастся многим из тех, кто попытается, не имея такого опыта, тем не менее повторить дерзкий полет древнего героя. К тому же и у Химеры есть кое-какие шансы на победу...
У Гомера Белерофонта, утратившего расположение богов, постигло безумие.
Мусульманское поверие -- слова поэтов и прорицателей внушены им шайтаном -- сатаной.
Платон сказал, и Ницше повторил: "много лгут поэты"; Платон изгонял поэтов из своего идеального государства.
Герои "Фауста" обсуждают проблемы, добавившиеся с изобретением печатного станка: массовому читателю не нужны ни правда, ни высокое искусство. Сумасшедший напишет, дурак прочтет, и спросить не с кого (Елена говорит: "Кто ослеплен богами невиновен", пер. Н. А. Холодковского). Мефистофель уверенно обещает Фаусту: "Тебя поэты... в потомстве даже гимнами прославят, чтоб дурью дурь в других воспламенять!"
То ли потому, что прорицателей слишком много, то ли по вздорности человеческой природы, но и подлинные прорицатели мало успешны. Обычно при этом вспоминают Кассандру. У Гете Нерей -- морской бог, отец пятидесяти нереид (включая Галатею), тесть Посейдона, дед Ахилла, ненавидит человечество, глухое к его прорицанию.
Получается, что литература -- небезопасная интеллектуальная игра. Розанов ("Мимолетное") так и подытоживает: "Может быть, литература вообще преступление. Забава таланта. А вы приняли ее в самом деле. В этом и заключается преступление" 22 .
* * *
Может быть, судьба поэта и поэтического слова -- тема, в которой Честертон особенно гибок и неуловим, где он особенно старательно уходит от сколько-нибудь определенных суждений. Он готов внимательно выслушать каждого, рассмотреть каждое утверждение с самых разных сторон.
Поэты соответствуют дню четвертому. В этот день Бог поставил на тверди небесной два светила -- они должны отделять свет от тьмы ("Человек, который был Четвергом"). "Наши враги отпетые материалисты" ("Наполеон Ноттингхиллский"). Смит ("Жив-человек"): "В некоторые странные эпохи человечество требует иных жрецов, иного рода, не священников. Этих жрецов называют поэтами. Они должны напоминать людям, что те еще не умерли, а живы". "Все поэты мечтают о такой жизни, перед которой сама "Илиада" -- всего-навсего дешевый подлог" ("Наполеон Ноттингхиллский").
Честертон высоко ценил поэта Йейтса. Он очень серьезно (даже с какой-то необычной для него почтительностью) цитирует стихотворение Йейтса:
Дурак меня другом не назовет,
И я буду пить зачарованный мед,
Только с такими как Донн. 23
Великолепна формула Честертона: "если мы не имеем права шутить на серьезные темы, мы не должны шутить вообще" 24 . Совсем не трудно найти примеры честертоновского юмора (в том числе -- и великолепного) в его разговоре о поэзии вообще, но конкретнее о Йейтсе, и тем более -- о Джоне Донне вряд ли удастся...
В "страшном сне" ("Человек, который был Четвергом") Честертон делится "старыми мыслями о беззаконии искусства и искусстве беззакония".
В "Автобиографии": "странно сопоставлять мир, который видит стихотворец, с миром, в котором он живет".
В "Наполеоне Ноттингхиллском": "Может быть, в каждом деле есть своя заветная тайна, которая не по зубам поэту?". В каждом!
В заключение приведу полностью упомянутый выше фрагмент из романа "Шар и крест": "Социалисты указывали ему, что обличать надо не священников, а буржуев; служители искусств -- людей надо освобождать не от веры, а от нравственности" 25 .
2. ВРЕДНЕЙШЕЕ ПЛЕМЯ
Вреднейшее на земле племя, что называется поэтами, в котором на одного истинного святого приходится десять тысяч пустосвятов, выродков и шарлатанов. У Блока шпана -- апостолы. Любой громила -- гунн, скиф... Литературный подход к жизни отравил нас.
И. Бунин. "Окаянные дни"
Древние греки пришли на Балканы из нынешней Киевщины. Спустя многие века оттуда же, на этот раз -- из Скифии, явился "варвар" Анахарсис (варвар, хотя Скифия в то время была самым культурным государством в Европе -- на своих широтах). Он критиковал созданную греками цивилизацию, и благодарные за критику киники (надо же их как-то отличать от циников в современном понимании) назвали его Мудрым. Миновало еще двадцать четыре столетия, и все из той "Скифии" в Британию, одну из замечательных наследниц греческой цивилизации 26 , явился очередной "варвар" -- Николай Гумилев. Ему тоже не нравилось многое из увиденного. Но Честертон, не в пример древним киникам, не торопился признавать гостя мудрым.
Честертон, конечно, читал о России у Карлейля: "Она безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безмолвна, вечна и несокрушима". Но Поля Валери о трех чудесах в истории западной цивилизации (греки, Ренессанс и русская культура XIX века) он читать не мог. Так что посмотреть (еще на одного) диковинного зверя оттуда было любопытно.
* * *
В свержении Николая II были весьма заинтересованы три внешние силы.
Германия. Николай II только что категорически отказался пойти на сепаратный мир, несмотря на предлагаемые, чрезвычайно соблазнительные условия (немцы обещали освободить все захваченные территории, "отдать" России не свой Константинополь, предоставить щедрый заем и т. д.) 27 , оставался верным союзническим обязательствам (пожертвовал и собой и страной). Парвус рассчитывал, что новое правительство подпишет сепаратный мир, а солдаты бросят оружие (Н. Берберова. "Железная женщина"). Эти его ожидания оправдались не сразу, но сама заваруха в России в такой, самый критический момент войны была немцам, безусловно, на руку 28 . Накрутили хвост Нахамкесу, чтобы ушами не хлопал, когда начнется.., набросали черновичок "приказа N 1", наладили через большевиков бесперебойный трафик наркотиков для Балтийского флота.., а остальное пойдет само собой... Были и у них сомнения -- не накроет ли и саму Германию взрывной волной; но посчитали, что успеют управиться с Францией и Британией до того, как вмешаются США... У победителей революций не бывает.
США и, прежде всего -- евреи-банкиры. США, терпимые к Гогенцоллернам и Габсбургам, относились к Николаю II с нескрываемой неприязнью. В Первую мировую войну банки США давали займы Англии и Франции с тем, чтобы кредиты никак не попали к России. США долго колебались -- на чьей стороне вступать в войну, очень не хотелось -- на стороне царской России 29 . Как ирландцы приезжали в США жаловаться на Англию, так и российские евреи и их защитники (например, Горький) там же обличали царское правительство. Сторонники того, чтобы выступить на стороне Германии, были очень сильны. США объявили войну Германии только через месяц после Февральской революции в России. Глава банкирского дома Яков Шифф и Милюков после Февральской революции обменялись радостными телеграммами (свержение "тиранического самодержавия") 30 . В 1915 году к прежним, вековым притеснениям евреев в России прибавилось грандиозное, сталинско-бериевского масштаба, издевательское по сути и по форме, выселение евреев из прифронтовой полосы 31 . США первыми, уже 22 марта признали Временное правительство. Революция, казалось бы, решала судьбу евреев в России, устраняла практиковавшиеся в отношении них несправедливости...
По мнению британского посла Д. Бьюкенена в свержении Николая II была весьма заинтересована и Британия. К революции в России готовились с радостным трепетом, как к рождественской елке. Юрий Анненков ("Повесть о пустяках") говорит, что интеллигенция после революции была как ребенок, получивший подзатыльник вместо конфетки. Много ли спросишь с Бьюкенена -- он с ними и общался, с Умом, Честью и Совестью, в нетерпении ожидавшими желанную революционную конфетку. У Аверченко есть рассказ "Страшный человек" о живущем иллюзиями. Писал, вроде бы, о забавном частном случае, о чем-то находящемся на грани патологии, а получился беспощадный портрет целого поколения. Выдумали себе "химеру несуществующего народа" (С. Булгаков. "На пиру богов"). Хватали, что подвернется из "французского" и "германского", хотя бы и подворачивалась заведомая макулатура. В том числе -- всяческое вранье про Французскую революцию. Ее (вернее -- это самое вранье про нее) и пытались разыгрывать в петроградских залах и на петроградских улицах: тот воображал себя Дантоном, этот -- Демуленом. Поэту законы необходимости не писаны, ни законы природы, ни законы социальной жизни 32 . Все вдруг сделались поэтами. Горький в первые дни революции уверял, что крестьяне теперь почувствовали себя гражданами новой революционной России, рвутся на фронт, готовы завалить города хлебом (по сходной цене, конечно). Немногие оставались трезвыми, их совсем не слушали (авторов "Вех" и других). Как Бьюкенену было не утонуть в этом океане красивых слов и эффектных жестов? Конечно, позиция США сильно влияла на решения Бьюкенена. Их вступление в войну фактически определило ее исход.
Н. Берберова ("Железная женщина") упоминает и Честертона в числе десяти британских писателей-разведчиков, посетивших Россию при Бьюкенене. БСльшая часть этих посещений приходится, вероятно, на весну-лето 1917 года 33 . Кроме Берберовой описание этих лихорадочных попыток что-то исправить, хоть в какой-то степени улучшить ситуацию приводит У. С. Моэм 34 . Сам Честертон о своем участии в анализе российской ситуации прямо не упоминает. Вряд ли его гигантский и весьма специфический потенциал уместно было использовать в тех секторах, в которых действовали Локкарт и Моэм. Скорее была востребована его уникальность, способность не только к своеобразному взгляду на проблему, но и к суждениям, которые часто подтверждаются временем, несмотря на их парадоксальность; его мудрость и внутриполитическая неангажированность.
Тут самое время снова вспомнить как он писал в "Автобиографии": "Я бывал в интересных местах и видел интересных людей; участвовал в политических распрях; беседовал с государственными мужами в часы, когда решались судьбы наций...". О каком еще отрезке своей биографии он мог писать такое с бСльшими основаниями? Именно к этому времени Честертон уже накопил тот потенциал, о котором Гумилев писал Ахматовой: "Его здесь или очень любят, или очень ненавидят. Но все считаются". Считаются даже очень ненавидящие!
Честертон хорошо знал, сколько вреда могут принести поэты, "безумцы, навевающие человечеству сон золотой", когда их понимают буквально и слишком серьезно. Так что вполне возможно, что мнение Честертона, побывавшего на месте событий, имело немалое значение, когда решался вопрос об отзыве Бьюкенена 35 . Единодушие и косвенное сотрудничество трех перечисленных внешних сил в достижении поставленной "единой" цели ошеломляли и впечатляли. Особенное негодование Честертона должно было вызывать осознание того, каким посмешищем выглядит Британия, столько сделавшая своими руками для сокрушения могучего союзника, посмешищем -- в глазах "гуннов" (тонкости словоупотребления: Гумилев называл "гуннами" взбунтовавшихся российских варваров 36 , а Честертон -- немцев, которых Парвус ставил русским в пример как недостижимый культурный образец; немцев еще смирных, не взбунтовавшихся)! В этом контексте только и может быть прочитан горький упрек, с каким Честертон пишет в "Автобиографии" о любви Мориса Беринга к русской культуре: "Есть люди, преданные какой-нибудь из иноземных культур, как Морис Беринг -- России". Что спросишь со старого хрыча Бьюкенена, просидевшего в чиновничьих креслах столько пар штанов! Но друг юности Беринг, с его талантом, с его еще свежим и гибким умом, владеющий русским языком, столько проживший в России, он-то как попался 37 ? Во всяком случае майора Беринга отозвали тоже, хотя люди в России были очень нужны...
Мы не знаем, когда Честертон побывал в России, но они могли пересекать кишевшее немецкими подводными лодками Северное море на одном корабле: разъяренный Честертон, возвращающийся из своей нескучной командировки, и Гумилев -- устремляющийся, как он думал, навстречу новым приключениям в экзотических странах.
* * *
Был ли он вас двух достоин?
Был ли он, как лунный свет?
-- Да, он воин
И поэт. --
"Сон" -- "Утренняя болтовня"
(сб. "Чужое небо")
В 1912 году Гумилев послал Блоку свой только что изданный сборник "Чужое небо". Блок в ответном письме тепло отозвался о двух стихотворениях сборника "Я верил, я думал..." и "Туркестанские генералы", которые прочитал ранее ("успел давно полюбить") в "Русской мысли": "думаю, что полюблю еще многое".
Действительно, эти стихотворения -- особенно искренние, наименее "сделанные" (в чем часто обвиняют Гумилева, например, -- С. Маковский 38 , а позже и Блок),
Гумилев родился в морской крепости Кронштадт, он сын трех сословий, традиционно верноподданных, патриотичных и придерживающихся самых строгих правил: военно-служилого, военных врачей (можно обобщить -- военных специалистов, наиболее культурной части военных) и духовного сословия 39 . Может быть, это и есть та самая "красота" (часть "красоты"), о которой в 1875 году говорил Достоевский в финале "Подростка": "красота" -- "на фоне летающих повсюду щепок, мусора и сора, из которых (из петровских реформ -- Н. Б.) вот уже двести лет ничего не выходит" ("жажда порядка и благообразия")? Патриотизм этой среды -- просвещенный (не тот нерассуждающий "самоедский" патриотизм, о котором с такой горечью говорил Чаадаев), так сказать, -- патриотизм по Леонтьеву и Тютчеву (как у позднего Г. Иванова: "мы Леонтьева и Тютчева сумбурные ученики"), он прочнее и консервативнее, чем патриотизм образованных людей в целом, тем более -- чем патриотизм "передовой" интеллигенции. Консервативный патриотизм означал верность империи, ее задачам и целям. М. Бакунин в середине XIX века писал, что Российская империя может жить полнокровной жизнью только расширяясь; перестав расширяться, она начнет разрушаться. В. Короленко по поводу двухсотлетия Полтавской битвы говорил, что для Швеции это поражение обернулось благом, а для России ее победа -- несчастьем. Гумилев, как певец империи, был анахроничен, являлся белой вороной в своем интеллигентском круге общения. Он, так сказать, продолжал дело Пушкина -- певца империи, хотя и позиция самого Пушкина за 82 года до "Туркестанских генералов" уже не была вполне безупречной. Таковы же "О, Франция..." (1907) 40 , стихотворения военных лет. Уже в свои 18 лет Гумилев рвался на войну с Японией, в 1914 году, освобожденный от воинской службы по здоровью, он пошел добровольцем, провоевал два года с лишним в конной разведке и в окопах, заслужил два Георгия. В 1909-1913 годах действовал в интересах Российской империи в "православной" Абиссинии 41 .
Знавшие Гумилева мемуаристы спорят о его религиозности: кто подчеркивает его набожность, кто отказывает ему в самых минимальных религиозных переживаниях (Ходасевич), указывает на безблагодатность его творчества. При большевиках он крестился на все церкви, но в этом вполне можно подозревать вызов, демонстративность, как и в его "монархизме" (о чем скажем ниже). Возможно, что так истово креститься на церкви он начал именно при большевиках.
Христианская тема, и православие -- в частности, занимают значительное место в творчестве Гумилева 42 . Однако много внимания Гумилев уделяет и тому, насколько трудно примирить такие христианские идеалы, как кротость и смирение с позицией Ницше, с незыблемыми ценностями вроде чести и достоинства (как раз об этом "Я верил, я думал", "Отрывок" из того же сборника и т. д.), примирить "имперское православие" 43 (выражение Н. Бердяева) с экуменизмом В. Соловьева 44 , да и с христианством вообще. Цветаева и Ахматова выделяют особенно "русские" стихи, написанные Гумилевым в 1917-1918 годах "Мужик" (сб. "Костер") и "Франции" ("Новый Сатирикон", 1918). То есть с Честертоном встречался именно такой, русский Гумилев.
Среди легенд, сопутствующих Гумилеву, особого внимания требуют две: о монархизме Гумилева и о том, что он "не заметил" Февральской революции (для монархиста это естественно).
Гумилев нередко говорил о своем монархизме, например, Виктору Сержу 45 : "Я традиционалист, монархист, империалист и панславист. У меня русский характер, каким его сформировало православие". Сколько здесь желания выглядеть монархистом, сколько попытки в чем-то убедить самого себя, а может быть -- неизбежных ошибок в самоанализе и т. д.? Одно можно утверждать твердо: пренебрегая динамикой его монархических настроений, мы неизбежно окажемся во власти нелепиц, вроде "не заметившего революцию монархиста".
"Не революция подорвала в русском народе его монархический дух: дух этот хирел уже раньше и тем самым создал самую возможность революции... Монархическое хирело не только у тех, кто был затронут революционной пропагандой" 46 . В этом смысле Россия в точности повторяла путь английской (XVII века) и французской (XVIII века) революций. Но наш путь был значительно тяжелее, катастрофичнее, зашли намного дальше. Как писал Бунин 47 : "Русь жаждет прежде всего бесформенности... Классическая страна буяна".
Гумилев и тут отставал от "передовых" людей, среди которых вращался, не спешил расставаться со своим, с пеленок, монархизмом. Только в армии, на фронте он нашел в этом смысле единомышленников 48 . "Священная" война окрыляла. Гумилев принял боевое крещение на территории Германии (хотя и на самом ее краешке). Он мечтает о вступлении российских войск в Берлин, восторженно цитирует "Неман" Тютчева, не замечая грозной двусмысленности этой цитаты 49 .
В царскосельском госпитале он успел влюбиться в медсестру -- великую княжну, то ли в Татьяну, то ли в Ольгу...
Но наступила пора унизительного отступления 1915 года, и Распутин становился все заметнее... Это было тяжелейшим испытанием для монархического чувства! Гумилев написал об этом в "Мужике" (конец марта -- апрель 1917 года):
...Как не погнулись -- о, горе! --
Как не покинули мест
Крест на Казанском соборе
И на Исакии крест?
Над потрясенной столицей
Выстрелы, крики, набат.
Город ощерился львицей,
Обороняющей львят...
А вы говорите "не заметил революции"!!
Через два месяца Гумилев писал М. Лозинскому из Лондона, отправляясь оттуда в Париж 50 , писал очень откровенно и доверительно: "Чувствую себя совершенно новым человеком, сильным, как был и помолодевшим, по-крайней мере, на пятнадцать лет... Отношение к русским здесь совсем не плохое, а к революции даже прекрасное"...
В "Мужике" он лишь констатирует: революция -- неизбежное возмездие (примерно, как у Блока), в письме он ей радуется, он в восторге от того, что и англичане ее приветствуют. Прилично ли монархисту "не заметить" революции, но уж радоваться ей ему никак не пристало. Насколько адекватно излагал Гумилев в своем письме Лозинскому позицию других своих собеседников в Англии по отношению к русской революции -- надо бы еще разбираться, но на Честертона он тут явно клеветал.
Бездна, разделявшая их, была непреодолима, они еле-еле могли различить друг друга в мглистой дали и не имели решительно никакой возможности друг до друга докричаться.
"Странно сравнивать мир, который видит стихотворец, с миром, в котором он живет".
Идею поэтократии, которой Гумилев горел в эти годы ("Ода Д"Аннунцию" в мае 1915 года, "Гондла" в 1916 году, беседа, или беседы с Честертоном, публичные выступления по возвращении в Петроград), легко ли согласовать со святостью монаршего сана, святостью власти данного, нынешнего монарха? Не самого ли себя видел Гумилев таким поэтом, возглавившим Россию?
Многое должно было еще произойти: участие Гумилева в подавлении бунта в лагере ля Куртин, октябрьский переворот, личное погружение в советский кошмар, многое, что не могло не влиять на его отношение к революции, а следовательно -- и на его монархические настроения. Но об этом -- в своем месте.
3. РУССКИЙ БЕЗУМЕЦ
Что может быть лучше, чем умереть в особняке на Мейфер, когда русский безумец предлагает вам корону Англии?
Г. К. Честертон. "Автобиография"
Процитированное письмо Лозинскому -- ответ на неназванный вопрос: как англичане относятся к России и русским, в том числе теперь -- после революции? Англичан не мог не заботить встречный вопрос об отношении России и россиян к союзной Англии. Вопрос -- в такой острый момент войны очень важный. Друг Гумилева Мандельштам написал в декабре 1916 года:
Собирались эллины войною
На прелестный остров Саламин, --
Он, отторгнут вражеской рукою,
Виден был из гавани Афин.
А теперь друзья-островитяне
Снаряжают наши корабли, --
Не любили раньше англичане
Европейской сладостной земли.
О, Европа, новая Эллада,
Охраняй Акрополь и Пирей!
Нам подарков с острова не надо, --
Целый лес незваных кораблей.
Стихотворение, конечно, не могло быть напечатано на рубеже 1916-1917 годов. А в первоначальном его варианте имелась еще более острая редакция:
На священной памяти народа
Англичанин другом не слывет,
Развалит Европу их свобода,
Альбиона каменный приход 51 .
Англичан очень беспокоил размах антианглийской (следовательно -- пронемецкой) пропаганды в России (Россия приносит себя в жертву своекорыстной Англии, Британия -- виновница войны). Такая пропаганда попадала на очень благоприятную почву.
Двухсотлетняя история Российской империи, особенно в продолжении XIX века и в начале ХХ века -- это преимущественно история ее противостояния Британской империи в Азии (разграничение сфер влияния в Китае, Иране и Средней Азии, противоборство в Тибете и в районе "проливов"). "Греческий проект" Екатерины II увенчался "Очаковским кризисом" 52 .
В 1801 году Наполеону не стоило большого труда уговорить Павла I ударить по Британской Индии.
Горькую память оставила Крымская война.
В 1878 году, когда русские войска стояли в 12 км от Константинополя, Дизраэли пригрозил бомбардировать Кронштадт и самый Петербург.
М. Володарский 53 цитирует Бисмарка: "В Азии англичане гораздо менее успешны в цивилизаторской деятельности, чем русские; они обнаруживают слишком много презрения к туземцам и держатся от них на слишком большом расстоянии. Русские же, напротив, привлекают к себе население присоединенных к империи земель, сближаются и смешиваются с ним".
Совсем свежим был счет к англичанам 1904-1905 годов, когда Англия являлась активной союзницей Японии.
Да и в мировую войну Россию лишь заманивали обещанием проливов, никто всерьез не собирался отдавать ей никаких проливов, и реальных возможностей к тому не было.
В самый напряженный момент войны, летом 1918 года, когда немцы стояли в 50 км от Парижа и лупили по нему из дальнобойных орудий, начальник британского генерального штаба Вильсон в своем меморандуме напоминал в числе прочего о необходимости сохранить достаточные силы в Индии в качестве прикрытия от возможного удара со стороны России через Афганистан (через Хайберский перевал).. Для Ллойд-Джорджа это -- очередной случай съязвить по поводу особого устройства генеральских мозгов. Но российский кавардак действительно не поддавался трезвому осмыслению, а пантуранская агитация (за объединение тюрок от Константинополя до Казани и до Китая) была очень сильна, в том числе в Средней Азии. Да и кремлевские мечтатели не дремали. Уже через неделю после своего переворота Ленин выпустил прокламацию ко всем мусульманам Востока, в частности же к мусульманам Индии, -- с призывом восстать и освободиться от ненавистного ига чужеземных капиталистов. А в 1919-1921 годах Троцкий и Ленин затеяли прямое вторжение в Индию, как начало долгожданной мировой революции 54 . После сказанного нам придется несколько серьезнее отнестись к шутке Гумилева перед его возвращением на родину, теперь уже -- советскую: "Если большевики решат завоевывать Индию, моя шпага к их услугам".
* * *
Испытывая настороженность по отношению к Англии, имея немалые претензии к ней, культурная Россия с явной симпатией относилась к Ирландии -- нечто близкое ощущалось в ее духе, в ее угнетенности. Бросалась в глаза удивительная синхронность важнейших событий в двух странах (Пасхальное восстание 1916 года, впереди была гражданская война 1921-1923 годов) 55 . Гумилев в своем интересе к Ирландии и симпатиях к ней был впереди других россиян. В том числе его очень интересовала и увлекала кельтская мифология, третья по значению в европейской культуре (после греческой и римской), и Гумилев замечательно сумел оценить этот клад. Йейтс интересовал Гумилева во всех смыслах -- и как английский поэт N 1, и как яркий представитель ирландской культуры, и как поклонник и певец древней кельтской жизни, поэтов-друидов, со словом которых будто бы считались короли. В драме "На королевском пороге" поэт Шонахан, настаивающий на праве поэтов участвовать в управлении страной, говорит, что с пренебрежения поэзией начинается порча мира 56 : "Поэты вывешивают над детской кроваткой мира образы той жизни, какая была в раю, чтобы, глядя на эти картины, дети мира росли счастливыми и радостными" 57 :
Мир без искусства станет, словно мать,
Что, глядя на уродливого зайца,
Родит ребенка с заячьей губой.
В первом варианте (1903) король уступал поэту. Но после Пасхального восстания 1916 года (с демонстративной его поддержкой со стороны Германии), неорганизованного, безнадежного, после казни шестнадцати его руководителей (в их числе трое -- поэты) 58 , смерти Т. Максуинета (а формально получается -- и после смерти Гумилева) Йейтс в 1922 году изменил конец пьесы: король остался непреклонным и Шонахан умирал от голода, подобно Максуинету, на пороге короля.
В России не знали Йейтса, Гумилев до своего приезда в Англию не читал его, в том числе -- и пьесы "На королевском пороге".
Идея поэтократии витала в воздухе. В декабре 1917 года А. Ремизов и М. Пришвин уверяли прислугу, что вся надежда России в том, чтобы ею правили Пушкин, Толстой и Достоевский. Она об этом тут же всенародно сообщила на уличном митинге (Дневник М. Пришвина, запись от 30 декабря 1917 года).
В мае 1915 года Гумилев написал "Оду Д'Аннунцио", тут же напечатанную в "Биржевых ведомостях" в Петербурге. "Судьба Италии -- в судьбе ее торжественных поэтов" (Вергилий, Данте, Тассо):
И конь, встающий на дыбы,
Народ поверил в правду света
Вручая страшные судьбы
Рукам изнеженным поэта.
В эпитете "изнеженные" здесь чувствуется все же какая-то доля сомнения -- оправдают ли поэты (по крайней мере, оправдают ли на этот раз) возложенные на них надежды?
В 1916 году Гумилев написал (под свежим впечатлением от Пасхального восстания?) свою лучшую драму в стихах "Гондла". Ирландский принц -горбун приносит себя в жертву, чтобы поспособствовать распространению света христианской истины среди звероподобного населения Исландии...
Их просто не различить -- этих трех ирландцев: двух литературных героев и реального должностного лица из графства Корк.
* * *
Гумилев приехал в Англию в очень напряженный момент войны. Подводная война была в самом разгаре, армией по-прежнему "руководили дураки" (в оценке Уэллса и Ллойд-Джорджа), немцы все еще имели возможность бомбить Лондон, и все это -- не говоря о проблемах с Россией и т. д....
Бомбардировка была и в день их встречи.
Честертон следующим образом восстанавливает события того дня. "Мы с Беллоком продолжали беседу, не заметив воздушной тревоги. Я тогда впервые попал под бомбежку". "Среди гостей был майор Морис Беринг, который привел русского в военной форме, чьи речи могли перешибить замечания Беллока, а не то что какую-то бомбежку. Говорил он по-французски, совершенно не умолкая, и мы притихли; а то, что он говорил, довольно характерно для его народа. Многие пытались определить это, но проще всего сказать, что у русских есть все дарования, кроме здравого смысла. Он был аристократ, помещик, офицер царской гвардии, полностью преданный старому режиму. Но что-то роднило его с любым большевиком, мало того -- с каждый встречавшимся мне русским. Скажу одно: когда он вышел в дверь, казалось, что точно так же он мог выйти в окно. Коммунистом он не был, утопистом -- был, и утопия его была намного безумней коммунизма. Он предложил, чтобы миром правили поэты. Как он важно пояснил нам, он и сам был поэт. А кроме того, он был так учтив и великодушен, что предложил мне, тоже поэту, стать полноправным правителем Англии. Италию он отвел Д'Аннунцио, Францию -- Анатолю Франсу. Я заметил, на таком французском, какой мог противопоставить потоку его слов, что правителю нужна какая-то общая идея, идеи же Франса и Д'Аннунцио, скорее -- к несчастью патриотов, прямо противоположны.
Русский гость отмел такие доводы, поскольку твердо верил, что, если политики-поэты или хотя бы писатели, они не ошибутся и всегда поймут друг друга. Короли, дельцы, плебеи могут вступить в слепой конфликт, но литераторы не ссорятся. Примерно на этой стадии я, как говорится в ремарках, заметил шум за сценой, а там и страшный грохот войны в небесах..." "видимо, Пруссией правили не поэты. Мы, конечно, продолжили разговор, только хозяйка принесла сверху ребенка. План поэтического правления развертывался перед нами". "Что может быть лучше, чем умереть в особняке на Мейфер, когда русский безумец предлагает вам корону Англии?".
Честертон охотно поговорил бы с русским офицером, да и с русским писателем (не все же русские писатели сумасшедшие!) о положении дел в России, о том, как помочь здоровым силам России справиться с ситуацией, предотвратить окончательную катастрофу, свести к минимуму потери, уже -- чудовищные...
Несовершенный французский Гумилева мешал ("я заметил на таком французском..."), бомбардировка, первая в жизни Честертона, отвлекала, но не это главное. Выводило из себя нежелание русского говорить о важном, его безответственный уход в какие-то неуместные отвлеченности. Как если бы во время пожара кто-то предложил сосредоточиться на эстетической стороне дела: как эффектны отсветы пламени на кущах деревьев... Наверное, и Беринг не был достаточно надежным союзником в этом разговоре, не мог помочь возвращению беседы в трезвое русло; сумасшествие заразительно.
Честертон относится к Гумилеву -- "типичному русскому" по его мнению так же, как многие из влиятельных его современников-англичан привыкли относиться к ирландцам, тоже "начисто лишенным здравого смысла". Родство кельтской и русской душ -- совсем не иллюзия.
Из воспоминаний Г. Адамовича: "13 июля 1921 года (по ст. стилю), дня за два - за три до его ареста, Гумилев в разговоре произнес слова, очень меня тогда поразившие... Гумилев с убеждением сказал: "Я четыре года жил в Париже... Андре Жид ввел меня в парижские литературные круги. В Лондоне я провел два вечера с Честертоном... По сравнению с предвоенным Петербургом, все это чуть-чуть провинция"". Что называется: встретились -- побеседовали...
"Беда в нашей нелюбви к жизненной правде" (И. Бунин. "Окаянные дни").
4. ИЗГНАННИК Я, И ЗА МНОЙ СЛЕДЯТ
После стольких лет
Я пришел назад,
Но изгнанник я,
И за мной следят.
Говорят, что Гумилеву всю жизнь было 16 лет (перечитывал Майн Рида с Хоггардом и т. д.). Но в войну все взрослеют. И наиболее зрелые его произведения тоже приходятся на предреволюционное, революционное и пореволюционное время 59 .
В мае 1918 года Гумилев вернулся в Россию. Что это была за страна?
Дзержинский подарил Максиму Пешкову альбом почтовых марок, отобранный у какого-то "буржуя" при очередном налете-обыске. Так и видишь: сидят чинненько Буревестник с буревестенком и любуются при свете настольной лампы марками Коста-Рики и Сан-Марино, прекрасно зная о происхождении этого альбома! Чего же еще, каких моральных высот и от кого другого можно было ожидать? Вот Глашатай Революции, вот Стерильные Руки и Железное Сердце! Блок гениален в своих "Двенадцати". Он недвусмысленно припечатал "бубнового туза" на спины этим апостолическим бандюгам. Как весело сулят они обывателям: "закрывайте этажи, нынче будут грабежи!" (закрывайте, не закрывайте -- будут). Мировая революция -- дело хорошее, но чего же сидеть, ее дожидаться, если можно уже сейчас начинать справедливое перераспределение материальных ценностей, устраиваться покомфортнее. Душевного комфорта шпана умеет достигать даже в очень сомнительных ситуациях. Именно так и описывают новый правящий класс Бунин и Амфитеатров 60 . Конечно, были привлекательные идеи и замечательные лозунги, были вдохновленные ими люди 61 ... Но как раз марксизм рекомендует судить о природе власти не по словам, а по форме собственности (чиновники извлекают свой доход из ничейной государственной собственности, остальные тоже мародерствуют -- своими способами, по своим углам) 62 .
Гумилев не мог не раздражать эту власть, такую власть, ее идеологических работников и чекистов. Перечислю сначала восемь позиций, по которым Гумилев был весьма неприятен для власти, так сказать невольно (не в его силах было как-то сгладить подобные конфликты).
1. Дворянин.
2. Довольно хорошо образованный человек, хуже того -- вдохновенная личность с прочными нравственными ориентирами. Несомненно христианский поэт в военное и послевоенное время, открыто демонстрировавший свою принадлежность к православной церкви.
3. Офицер. Служить царю здоровье не мешало, а в Красную армию идти не хочет. Мало того, -- офицер из корпуса гвардейской кавалерии. Величественному Максу Волошину прощали его величественность, царственной Анне Ахматовой прощали ее царственность (разве беспардонный Мандельштам усмехнется). Гумилев тоже священнодействовал, жречествовал -- но его жречество толковали иначе. Евреи подозревали за этим национальное высокомерие (в армии антисемитизм, действительно, был очень заметен), разночинцы видели в этом сословную заносчивость. Демократически настроенное крыло образованного общества традиционно относилось к офицерам с неприязнью, видя в них главную опору царского режима. Сюнненберг прямо говорил, что ненавидит офицеров и инженеров.
4. Дважды георгиевский кавалер. Чья-либо нравственная красота для низких душ непереносима.
5. Сотрудник военных комиссариатов Временного правительства во Франции и Англии. Прибыл в Россию в мае 1918 года из Англии (!!), через контролируемый Антантой Мурманск (!), в самый разгар широкомасштабной деятельности Локкарта, Рейли, Кроми и т. д. Естественно было подозревать и в Гумилеве британского агента.
6. Скорее всего, ЧК знала о деятельности Гумилева в русле стратегической разведки, и при царе, и при Временном правительстве. Это усиливало подозрения в отношении связи Гумилева с британской разведкой. Действительно, Лоуренс Аравийский проявлял интерес к Гумилеву, был готов привлечь его к соответствующей работе на Ближнем Востоке.
7. Гумилев, вернувшись в Россию, всячески демонстрировал свою религиозность и свой монархизм. Да и уезжал он в Париж корреспондентом "Воли России", организованный одиозным Протопоповым. Конечно, власть переменилась, но неприличное пятно на газете сохранялось.
Под горячую руку любого из этих прегрешений (не говоря уже о сочетании двух-трех) было достаточно для очень серьезных неприятностей. Вспомним справку, выданную комиссаром в "Хождении по мукам": "Образование лженаучное, взгляды беспринципные, профессия -- паразит"...
8. Это пункт особый, он требует обстоятельного разговора. Гумилев ухитрился крепко насолить советской власти еще в 1916 году, когда сама советская власть существовала разве лишь в горячечном воображении хитромудрого доктора Гельфанда-Парвуса. Гумилев довольно неаккуратно обошелся с чувствами и ожиданиями Ларисы Рейснер.
Лариса Рейснер -- яркая, незаурядная личность, неукротимая стихия, вулкан. В определенной мере она реализовала себя в литературе -- не в поэзии, не в драматургии, но в публицистике (об этом -- несколько позже). Лариса Рейснер сделалась музой-вдохновительницей едва ли не первого поэта эпохи; героиня одной из двух лучших драм Гумилева названа ее именем (Лери). Гумилев адресовал ей многие десятки строк пылких стихотворных признаний (мадригалы ей адресовали также Мандельштам и Пастернак) 63 , мечтал о поездке с ней на Мадагаскар... И вот, после всего этого Лариса Рейснер узнает, что одновременно такие же пламенные слова Гумилев говорил и другим, в том числе -- своей будущей жене Анне Энгельгард! Ее ярость, ее негодование можно понять 64 . Ко времени этого открытия Лариса Рейснер сделалась очень влиятельным лицом в Советской России и получила возможность наказать Гумилева, так жестоко надругавшегося над ее чувствами и ожиданиями. Можно предположить, что ее программа самореализации слилась воедино с программой мести Гумилеву -- стала в некотором роде частью этой программы мести. В революции Лариса Рейснер мыслила себя валькирией, женщиной со знаменем, возглавляющей вооруженные революционные толпы, как на эффектных картинах, посвященных французским революциям. Волжско-Камская флотилия сделалась только первым (так сказать -- внутрироссийским) эпизодом этой впечатляющей программы, трамплином. Лариса Рейснер при жизни стала героиней теперь уже двух трагедий, написанных разными авторами. Но все же главное в этой ослепительной программе было еще впереди: Лариса Рейснер вырывалась на мировой простор!
Из четырех попыток экспорта революции (так сказать, четырех актов мировой революции), предпринятых при жизни Рейснер, в трех (!) она приняла непосредственное участие и воспела их по личным впечатлениям -- стала летописцем мировой революции, ее Нестором. Если бы мировая революция, Боже сохрани, осуществилась, то было бы вполне справедливо изображать Ларису Рейснер со знаменем в школьных учебниках с подходящими цитатами из ее текстов.
Акт первый разыгрался в прикаспийском Иране в мае-августе 1920 года. Отряд Ф. Раскольникова, поддерживаемый корабельной артиллерией, напал в Энзели на британские войска, возглавляемые генералом Таунсендом 65 , и заставил их очистить Энзели и Решт. Раскольников охарактеризовал Таунсенду свою акцию, как личную инициативу, за которую советская власть ответственности не несет. Рейснер писала с восторгом: 19 мая "стало известно о пленении всего белого флота, интернированного в персидской гавани Энзели, о капитуляции английских войск, занимавших этот порт, одним словом, об окончательном освобождении Каспийского моря, -- отныне вольного советского озера, огражденного кольцом дружественных республик... В Энзели английская колониальная политика столкнулась с реальными силами рабочего государства и потерпела поражение. Восемнадцатого мая 1920 года регулярные войска Великобритании впервые на Востоке были разбиты в открытом бою и отступили, едва выкупившись из позорного плена..." 66 . В Решт и Энзели вступили курды Кучук-хана, революционной подготовкой которых в 1919 году руководил большевистский Лоуренс -- Яков Блюмкин. Рейснер с восторгом пишет о "коммунисте" Кучук-Хане, но более реалистичный Раскольников называет его "полуреволюционером-полуразбойником". "Революционная Гилянская республика" просуществовала с 5 июня 1920 года до 1 ноября 1921 года. Кучук-хана отстранили от власти уже 1 августа 1920 года, в том же августе началась и эвакуация из Решта советских работников, как ни прискорбно -- под нажимом только что разбитых на голову англичан 67 . У "окончательного освобождения вольного советского озера"была впереди еще длинная история.
Второй акт -- поход на Вислу в июле -- сентябре того же года ("Даешь Варшаву!" -- "Даешь Берлин!") обошелся без Рейснер. О том, что там происходило, мы знаем от И. Бабеля.
Третий акт, по количеству пролитой крови уступающий только второму, начался с захвата в сентябре того же 1920 года формально независимого Бухарского эмирата. Благодаря поддержке некоторой части населения эту акцию назвали "Бухарской революцией". В результате в 1921 году, казалось, созрели условия для упомянутого освободительного завоевания Индии 68 . Туда и ринулись Ф. Раскольников -- послом в Кабул, раскочегаривать мировую революцию, его жена Рейснер -- воспевать этот мировой пожар. Если бы (опять-таки, Боже сохрани!) этот поход удалось бы сколько-нибудь успешно осуществить, сама "Бухарская революция" сделалась бы частным эпизодом "пожара". В действительности же "Бухарская революция" продлилась до начала 30-х годов и стала (формально рассуждая) ко времени ее завершения единственным успешным актом экспорта революции.
В 1921 году от эмира Афганистана добивались возможности революционной пропаганды в Индии, поставки туда оружия и прохода революционных войск. За это ему обещали 12 самолетов, орудия ПВО, 15 тысяч ружей, построить телеграфную линию Кушка -- Кабул и немало сверх того -- деньгами. Рейснер с восторгом писала о кочевых племенах на границах Индии, представляющих серьезную военную силу. У них немалые претензии к Англии. Подразумевалось, что они готовы принять участие в замышляемом большевиками походе. "О большевиках поют песни на границах Индии"...
Однако сорвалось и на этот раз, пожара не получилось.
И последним, четвертым актом "экспорта" -- осенью 1923 года в Германии, -- также руководил муж Ларисы Рейснер, на этот раз -- Карл Радек. В Германию Рейснер пришлось ехать тайно -- с паспортом испанской журналистки (не зная ни слова по-испански). Германию наводнили тысячи говорящих по-немецки приезжих из России, немцев оттеснили от руководства восстанием. У восстания и так было мало шансов на успех, а гастролеры внесли много разгильдяйства, часть денег, предназначенных для приобретения оружия, оказалась разворованной 69 .
И эти гамбургские баррикады Лариса Рейснер тоже воспела. Она как бы продолжала мстить Гумилеву и после его смерти, все еще старалась что-то доказать ему.
Сколько стараний пропало впустую! На обложки школьных учебников с революционным знаменем в руках она так и не попала. Не хватило пустяка -- мировая революция так и не заполыхала...
Кроме такого, глобального и отвлеченного способа мести Рейснер могла мстить обидчику также и вполне конкретно, весьма ощутимо -- бередя ревнивые чувства Раскольникова и используя свое собственное значительное влияние в высших сферах...
* * *
Перейдем к прямой конфронтации Гумилева с советским режимом. В те годы вполне можно было схлопотать себе пулю в лоб уже недостаточно почтительным тоном высказывания о любом из большевистских святых, скажем, -- о Кларе Цеткин или Франце Меринге. Но за Гумилевым числились значительно более серьезные прегрешения.
I. "Мятежная куртина". Летом 1917 года русская бригада, находившаяся в тыловом лагере ля Куртин (Франция), отказалась выходить на занятия и потребовала отправки в Россию. Значительную роль в этом сыграла очень энергичная большевистская -- пораженческая пропаганда, которой практически не препятствовали ни французы, ни российский военный агент -- красный граф А. Игнатьев. По приказу Временного правительства бунт был подавлен 2-6 сентября артиллерийским огнем. Прапорщик Гумилев, приехавший во Францию в начале июля, стал офицером для поручений при комиссаре Временного правительства Е. Раппе и принимал самое деятельное участие в переговорах с бунтовщиками. Возможно, он был представителем власти, которого эта бригада видела чаще всего 70 . Конечно, "курица не птица, прапорщик не офицер, жена его не барыня" (Ахматова, должно быть, знала эту поговорку), но в данном случае прапорщика Гумилева воспринимали как одного из палачей-контрреволюционеров.
И. Курляндский пишет: "можно почти не ошибиться, если предположить, что неожиданная казнь поэта в 1921 году была и запоздалой местью за ля Куртин".
В шуточном стихотворном рапорте Е. Раппу в том же сентябре Гумилев обыгрывает и этот бунт:
Я кров приветный сей покину
И перееду в Camp Cournos
Или мятежную куртину...
...
Оттуда не увидеть мне
Контрреволюционных козней 71 .
Прошло всего три месяца после того письма Лозинскому (но какие три месяца!), революция все меньше напоминает желанную конфетку, но Гумилев еще щутит, еще не осознает, каким ощутимым станет этот подзатыльник.
II. "Пропивали ружья и кресты". Этим стихотворением ("Франции") Гумилев отметил свое возвращение на родину. Читал его в Тенишевском, в июле оно опубликовано в 15 номере "Нового Сатирикона". Журнал издавали А. Аверченко и А. Бухов. Сохраняли революционные традиции "Сатирикона" 1905 года, печатали обидные карикатуры на свергнутого императора (NN 6-7, март -- апрель), так что монархисту Гумилеву участвовать в журнале, вроде бы не следовало.
Но в целом по отношению к властям журнал был явно оппозиционным, такое было время -- большевики делили власть с левыми эсерами. Горький ворчал в своей "Новой Жизни". Одна З. Гиппиус чего только не писала, 10 апреля она обругала в "Новых ведомостях" большевиствующих Блока, Есенина и Бенуа "нелюдью". А сам Блок только 5 августа 1918 года констатировал: "все буржуазные газеты закрыты".
"Новый Сатирикон" явно издевается над большевиками 72 .
Бухов пишет в N 16 (июль): "Революцией называется такое состояние, когда всем скверно, и все ожидают лучшего, причем каждый понимает это по-своему. Все время кого-то вешают, в первую очередь тех, кто считает, что можно обойтись без виселицы. Наверное, все-таки, обезьяна произошла от человека".
Много ядовитых слов досталось ленинскому -- большевистскому "марксизму" 73 .
И конечно, особенно большое внимание уделяет журнал самому острому вопросу того времени -- "похабному" Брестскому миру 74 . Аверченко (N 14, июнь): "Россия сейчас самая еврейская в мире страна -- обрезана со всех сторон". О том же в N 18 (август); "Географическая карточка России".
Уже само участие в таком журнале было дерзким вызовом власти (в следующем, 16 номере Гумилев опубликовал и другое свое стихотворение "Я знаю -- я вам не пара"), тем более оно рассматривалось таким образом после расправы с левыми эсерами, установления единомыслия в России и развязывания красного террора.
Но стихотворение "Франции" открывает 15 номер журнала, специально посвященный Франции, не столько ее празднику, сколько тому, что Россия предала союзницу-Францию, бросила ее в самый разгар войны:
...бежали -- женщин обижали
Пропивали ружья и кресты.
Следующие обстоятельства нужно упомянуть в качестве комментария к этим строкам.
Большевистская программа братания с немцами практически разворачивалась часто в продажу немцам винтовок, а иногда даже и орудий.
Немецкое наступление начала 1918 года, если говорить о северной части фронта (к северу, скажем, от широт Чернигова -- Гомеля) имело целью не территориальные приобретения, а, прежде всего, захват громадных запасов оружия, боеприпасов и снаряжения, сосредоточенных в прифронтовой полосе.
П. Сорокин, очень проницательный социолог, в сентябре 1917 года назвал Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов "Советом лодырей и дезертиров"...
Это -- не последнее "русское" стихотворение Гумилева (так выглядит оценка Ахматовой в изложении В. Лукницкой), а, по меньшей мере, предпоследнее. Одно из двух последних острополитических стихотворений - "русских".
Так что не случайно Н. Пунин бросился защищать "наши великие революции" от "некоторых поэтов (вроде Гумилева)", от "неусыпной реакции Гумилева", "пробравшегося в советские круги", "притаившейся гидры реакции". Стихотворение "Франции" уже само по себе подходящее обоснование для подобных обвинений.
III. "Толченое стекло". Если умножать понятность текстов (однозначность их восприятия) на их остроту и подрывной характер, то самый большой вред советской власти принесли не сочинения самого Гумилева, а три баллады его ученицы И. Одоевцевой "О толченом стекле", "Об извозчике", "О том, почему испортились в Петрограде водопроводы" ("Стекло" посвящено К. Чуковскому, "Извозчик" -- Г. Адамовичу) 75 . После них -- что еще можно назвать "антисоветской пропагандой"? Она как бы дает общедоступный комментарий к строкам учителя о "пропивающих ружья и кресты" и к "Либерии", которая опубликована в 1921 году, и о которой специально будем говорить далее. Недаром Троцкий отдельно упомянул сборник Одоевцевой "Двор чудес" (изданный в 1922 году и включавший все три баллады) в своей статье "Внеоктябрьская литература" в "Правде" (сентябрь 1922).
"Толченое стекло" датировано октябрем 1919 года. Гумилев прекрасно понимал, что с такими текстами шутки плохи. Но в конце апреля 1920 года не выдержал -- похвастался своей ученицей, ее творчеством перед приехавшим из Москвы А. Белым, 3 августа Одоевцева читала балладу на литературном утреннике Дома литераторов и записала ее в "Чукоккалу". Э. Голлербах 21 февраля 1921 года под псевдонимом Ego издевательски отозвался в "Известиях Петросовета" о "Толченом стекле" (еще не опубликованном!), а заодно и о самой Одоевцевой 76 (Одоевцева пишет -- Л. Рейснер, в "Красной газете").
"Извозчика" тоже знали. В середине 1921 года на него ссылались как на известный (хотя бы в некотором ограниченном кругу) текст.
В 1922 году Одоевцева с большим успехом читала три баллады в Доме искусств перед отъездом за рубеж. "Извозчику" особенно повезло -- кроме "Двора чудес" он опубликован в сборниках Цеха Поэтов в 1922-1923 годах в Петрограде и Берлине
IV. Октябрьско-январский переворот. Эта история началась в 1919 году. Блок в записной книжке фиксирует (21, 25 марта, 10 мая) свое участие в обсуждении прав и обязанностей председателя формирующегося в Москве Всероссийского Союза Поэтов. Работой по предложениям петроградских поэтов тогда дирижировал Гумилев. Всероссийский Союз возглавил Брюсов, фактически от его имени правил С. Бобров.
Летом 1920 года было образовано Петроградское отделение Союза (ПО ВСП). В его организации деятельное участие приняли присланные из Москвы "комиссары" Н. Павлович и М. Шкапская, из местных особенно помогал тоже большевик В. Рождественский (в 1915-1916 годах постоянный автор рейснеровского "Рудина"). Павлович, прибыв в Петроград, имела дело именно с Блоком. Она же всем и заправляла в Петроградском отделении, включая продукты. Революционный принцип: "кто не работает на мировую революцию, тот не ест" --если "не писался во всякую строку", то по существу проводился достаточно твердо. Примерно тогда же Л. Рейснер добилась, чтобы Гумилева лишили пайка в Балтфлоте 77 . Блок был избран председателем ПО 4 июля 1920 года. Но надежной опорой большевизма в колыбели революции петроградские поэты в результате этой акции еще не сделались. Уже 8 августа новообращенный коммунист Городецкий (недавний соратник Гумилева по акмеизму) опубликовал стихотворный фельетон "Покойнички", в котором обвинил всю петроградскую интеллигенцию в саботаже и в антисоветских настроениях 78 . Блока усиленно обхаживали (добивались от него более решительных действий по введению единомыслия в среде петроградских поэтов?). После многолетнего перерыва, 20 августа у него заделавшийся чекистом А. Тиняков, весь август его не оставляет в покое Л. Рейснер 79 , Блок очарован Надеждой Павлович, с трепетом говорит о ее стихах. Но Блок не оправдал комиссарских надежд 80 . В середине сентября он охладел (именно на этой почве?) к Павлович, хотя тогда же констатирует, что Гумилев и другие фрондируют против Павлович и Шкапской. Гром грянул 5 октября 1920 года -- как выразился Блок: "Павлович, Шкапскую, Оцупа, Сюнненберга и Рождественского выперли" из правления. Блока с большим трудом уговорили остаться председателем.
Гумилев со смехом вспоминал, как две поэтессы-красавицы -- Радлова и Грушко умоляли его стать председателем вместо Блока. Наконец, в январе 1921 года свершилось и это -- выперли теперь уже и самого Блока из председателей.
Как Гумилев (несомненный "покойничек N 1") решился на такое -- открытый контрреволюционный переворот, да еще и такой оскорбительный по отношению к Блоку? Я не вижу других объяснений всей этой цепи его действий ("Франции", баллады Одоевцевой, переворот в ПО, "Либерия", участие в ПБО) вне свидетельства А.Н. Наваховича 81 :
"целая фаланга опытных разведчиков брошена была и на западный фронт к союзникам, и на турецкий, и на Балканы. В числе их командирован был во Францию и Салоники с целым рядом секретных и важных поручений и молодой кавалерийский прапорщик Гумилев <...>. Только теперь стало известно, как блестяще выполнил Гумилев первую часть возложенных на него задач. Приход большевиков к власти застал Гумилева в Париже. Русские вышли из игры, и служебная поездка Гумилева на Балканы сама собой отпала. Английское командование на западном фронте, успевшее оценить и по-своему полюбить Гумилева, предложило ему на выбор три комбинации: I окончательно перейти в Интеллиджент Сервис и уехать на Месопотамский фронт, куда его звал усиленно Лоуренс Аравийский, много о нем наслышанный 82 ; II отправиться в одну из белых армий при английском штабе по разведке и контрразведке; III -- самое жуткое -- вернуться в Россию для взрыва большевиков изнутри".
В середине 1918 года многим казалось, что большевики ненадолго. В 1919 году их власть тоже висела на волоске -- достаточно было буквально одного слова Колчака (пусть Колчака с Деникиным) о признании независимости западных частей империи. И в конце июля 1921 года сами большевики подумывали -- не пора ли им уходить в подполье 83 . С такой точки зрения то, что делал Гумилев, вовсе не кажется безумством...
Разъяренная Павлович кричала: "Мы вас в порошок сотрем!". Действительно, за ее спиной стояла власть со всеми ее явными и тайными возможностями...
Как ни крути, этот гумилевский переворот был очень ощутимым поражением власти, на самом важном -- идеологическом фронте, в самом чувствительном месте -- в колыбели революции. Когда вся страна полыхала, когда в самом Петрограде уже начинались волнения, приведшие, наконец, к Кронштадтскому мятежу. Накануне восстания Гумилев фактически реализовал в Союзе поэтов главный лозунг "Кронштадта" (и других восстаний 1921 года): "Советы без коммунистов!".
Вот тут-то и понадобился притащившийся из Казани ровесник Гумилева, причастный к ЧК А. Тиняков 84 . Позже прибыл в Петроград на усмирение бунта и сам С. Бобров.
В мае 1921 года Блок, Волковысский и Волынский посетили следователя Озолина в ЧК (он позвал? давали разъяснения в связи с открытием нового дела?). Попробуем пофантазировать -- дело могло называться "Происки англо-французских империалистов в Петроградском отделении Всероссийского союза поэтов (ПО ВСП)" или еще проще: "Контрреволюционный переворот в ПО ВСП". Главный агент империализма -- Гумилев, а дальше -- перечисленные выше восемь пунктов арабскими и предыдущие три пункта римскими. Даже пункт "8" при желании можно сформулировать, например, как попытку использовать давние литературные связи с тов. Л. Рейснер для добывания сведений о боеспособности Балтийского флота (а чего там узнавать -- нулевая), об оперативных планах РККА и для враждебной пропаганды среди личного состава флота.
Что говорил следователю Озолину Блок -- мы можем понять по его "Без божества, без вдохновения". Волынский, возможно, нажимал на то, как неуместна проповедь отживших христианских представлений, давно разоблаченных Просвещением и Прогрессом, как это вредно для молодых поэтов, тем более, когда это освящается авторитетом руководителя ПО 85 . Волковысский, -- это явно следует из его воспоминаний, -- отмечал, что Гумилев своими непродуманными, авантюристическими действиями подрывает с таким трудом, кропотливо налаживаемые рабочие взаимоотношения петроградских писателей с советской властью. Именно в этом духе незадолго до того -- на обеде в честь Уэллса в Доме ученых высказывались (не в адрес одного Гумилева, но -- бунтовщиков, в целом) Горький и Чуковский. Солидарным образом должны были бы высказываться (будучи спрошенными) также Городецкий, Павлович, Вс. Рождественский, Сюнненберг, Шкапская и т. д. Комиссаров -- Павлович и Шкапскую -- конечно, спросили... Кого еще спрашивали, нам уже не узнать... Вероятно, были опрошены также Горький, Чуковский, Николай Оцуп 86 . И роль Тинякова вырисовывается полнее, в частности, он тоже должен был осветить профессионально ситуацию в ПО -- в требуемом смысле...
Конечно, Блока не устраивала отведенная ему в этой истории роль мстящего за свое ниспровержение. Постом председателя он совсем не дорожил, но погнали обидным манером, как загулявшего дворника! Наверное, именно эта обида подстегнула Блока 11 февраля 1921 года особенно остро и независимо выступить на пушкинских слушаниях 87 ...
Блоку сочувствовали. Гумилеву, возглавившему теперь петроградских поэтов, тем не менее, не предложили выступить на пушкинских слушаниях. Мало того, его (торжественного, во фраке) даже не пустили в президиум заседания. Оскорбленный Гумилев ушел сразу после речи Блока. Саму же речь сравнил с пушкинской речью Достоевского 88 .
V. "Либерия". Одоевцева описывает последнее (за месяц до ареста) выступление Гумилева в Москве, в Доме искусств. "Помещение ... неудачное, маленькое. Слушателей мало. Не очень сочувствующие. Стихи его не доходят до слушателей. Рядом со мной Сергей Бобров... Криво усмехается, презирает. В Москве нас, петербуржцев, презирают, считают "хламом и мертвечиной". И бездарностями. "Одна только Одоевцева". Какие-то молодые люди кокаинистического типа, девушки с сильно подведенными глазами. Стихи Гумилева им не нравятся. Враждебны. И стихи Гумилев подобрал неудачно, не для этой аудитории... А "Либерию" зачем? Особенно ее". Бобров назвал Гумилева дураком...
Сообщения Одоевцевой, в целом, нужно воспринимать очень осторожно (хотя бы упомянутое неуместное "Облако в штанах"). Но здесь она совершенно права -- зачем "Либерия"?
И месяца не прошло, как "Либерия" опубликована впервые, в сборнике Гумилева "Шатер" в Севастополе. Сборник отпечатан за одну ночь чекистом-поэтом В. А. Павловым и С. Колбасьевым; думаю, что первый в большей степени проявил себя в идейной стороне мероприятия, второй -- в технической.
Сборник включает 12 стихотворений (в Ревельском издании 1922 года Гумилев включил в сборник еще "Суэцкий канал" и "Замбези"). На поверхностный взгляд, сборник -- этнографический, некоторые комментаторы его так и воспринимают. Но истолкование "Либерии" ни в коем случае не может ограничиваться одной этнографией, тем более -- одной африканской этнографией. Прочитанное целиком в рамках этнографии африканских племен, стихотворение становится чудовищно расистским, идет, так сказать, поперек всего африканского цикла Гумилева. Тем более -- в варианте, напечатанном в Севастополе (в ревельском издании добавлены нынешние строфы III-IV об отважном племени кру, несколько сглаживающие "расистское" звучание стихотворения). Очень важно время написания этого стихотворения. На обложке севастопольского сборника значится "стихи 1918 года". К восприятию остальных одиннадцати стихотворений это указание ничего не добавляет, но для "Либерии" -- в пару с "Франции" -- это впечатление Гумилева, вернувшегося на родину в мае 1918 года. В таком случае "посевы благонравных брошюрок вашингтонских старых дев" относятся равно и к Либерии и к России -- Россия как бы повторяет либерийский опыт -- искусственного, придуманного государственного образования. Но расистская байка об обезьяне, управляющей государством, -- именно благодаря указанию на 1918 год, -- начисто отрывается от африканской почвы (тем более -- при наличии строф о славном племени кру) и целиком обрушивается на советскую Россию. Эти обезьяны -- те самые, кто "пропивал ружья и кресты" 89 ... Павлов недаром лопал свой чекистский хлеб -- ловко он все это придумал и обстряпал!..
Тогда же С. А. Изгоев ("Социализм, культура и большевизм") писал в сборнике "Из глубины" о большевистском законотворчестве: "Припоминая обрывки "царских законов" о судоустройстве и судопроизводстве, уголовном праве и процессе, большевистские юристы стали в косноязычном стиле воссоздавать различные институты старого права. Так и поныне, в иных глухих деревушках самобытные изобретатели изобретают свои летательные машины, подражая полету птиц". А Б. Пастернак в "Докторе Живаго", вспоминая большевистские декреты тех лет, называет их "шалыми выкриками".
В 1920 году Гумилев вписал в альбом матери Оцупа (она жила в Царском):
Не Царское Село -- к несчастью,
А Детское Село -- ей-ей.
Что ж лучше: быть царей под властью
Иль быть забавой злых детей?
Предположим для простоты, для доказательности, что Надежда Оцуп не общалась с матерью. Но у "злых детей" было достаточно и других каналов, чтобы ознакомиться и с этой "пьесой", внести ее в список злодеяний поэта.
VI. От "ПО" к "ПБО". Последние два с небольшим месяца, которые Гумилев провел на свободе, несут на себе явные следы двух противоположных тенденций: небывалый успех, явные признаки какого-то покровительства со стороны властей и не менее явные признаки все туже стягивающейся на его шее петли. Как это ни парадоксально, нередко одно и то же лицо из его круга общения является одновременно проводником обеих этих тенденций. Какое-то время нечто вроде баланса этих тенденций сохранялось, вероятно, и после ареста.
Признаки благоволения. Прежде всего, это -- поездка в Крым на поезде главкома морскими силами адмирала Немица: вино, стихи, восторженные слушатели, упомянутое (в одну ночь) издание стихотворного сборника, помощь в официальном приобретении продуктов, чтобы увезти их в отощавший Петроград (сейчас трудно вполне осознать, чего стоила такая привилегия). На обратном пути, в Москве когорта восторженных почитателей Гумилева пополнилась совсем уж неожиданным персонажем -- Яковом Блюмкиным, так сказать, -- большевистским Лоуренсом 90 . Очень трудно поверить в случайность этой встречи, таков уж профиль деятельности Блюмкина; тем более, что некоторые из свидетелей этой встречи запомнили реплику Гумилева: "опять этот рыжий!" (у Гумилева в этот приезд было несколько официальных встреч с читателями). И в заточении Гумилев первое время содержался, видимо, в совсем не рядовых условиях: какие-то литературные диспуты со следователем, записка жене от Гумилева ("играю в шахматы" и т. д.). В. И. Вернадский 91 , побывавший буквально там же за три недели до Гумилева, свидетельствует, что политические ("заговорщики") были лишены даже возможности получать продукты -- не только с воли, но и от других заключенных...
"Петля". Возможно, последнее стихотворение, написанное Гумилевым на свободе, так и начинается: