Из всех календарных праздников в Александрийском университете отмечали только День Весеннего Равноденствия. Он заменял и Рождество, и Татьянин день, и дни рождения студентам. Официальная тому версия утверждала, что такая черта придавала университету независимость, некую дистанцию от внешнего мира. Надо признать, это удавалось.
Другая, вольная трактовка праздничного аскетизма, рассказывала историю более лирическую. Якобы Александр Ласке - основатель университета - проезжал по Южной долине весною; место так поразило его изяществом сакур и нежностью вишнёвого цвета, что он решил устроить здесь университет. А чтобы привлечь внимание к этому времени года и красоте долины, затеял отмечать только День Весеннего Равноденствия.
Веселились широко и оригинально. Поскольку кафедр было несколько, а студенты и преподаватели встречались самых разных темпераментов, жесткого сценария не существовало, каждая кафедра могла запросто добавить своё представление. У парадного выставляли стол с закусками, одновременно любители пива выкатывали огромную, под старину, бочку тёмного портера, рядом подготавливали запуск воздушного шара, боролись на руках и духовой оркестр грудастых шведок - яркий, шумный, бряцающий аксельбантами, - шествовал по круговой аллее. Редкая забава надолго привлекала участников, в основном студенты переходили от стола к столу, от одного развлечения к другому и... и вот уже затеяли ходить на руках ради поцелуя знойной шведки; и теннисный мяч проскакал по столу, разбрызгивая закуски. Неизменным оставался только шахматный турнир, завершающий День.
Пока происходило официальное открытие, Профессор позволил себе кружечку - без малого в пинту - пива. Удовлетворённо покивав, налил ещё одну. Пиво варили здесь же, при кухне университета. Через пол часа, он почувствовал маленькую, но очень назойливую естественную потребность и зашел её справить в туалетную комнату.
Профессор крутанул дверную ручку - та не подалась, нажал сильнее - без толку; толкнул дверь ладонью - глухо.
- Позвольте я попробую!
- Конечно-конечно. - Профессор охотно попятился.
В День Весеннего Равноденствия студенты позволяли себе всякого рода розыгрыши. Многие шутки передавались от курса к курсу, обрастали художественными вариациями. И даже считалось особым шиком бывалого матёрого преподавателя или студента-выпускника оболванить хохмой с солидной "бородой". Сегодня Декан и Профессор попали в самую банальную университетскую ловушку. Профессор с тоской глянул в видеокамеру у потолка; глянул, но обратиться за помощью не решился, только представил, как давятся от смеха охранники перед мониторами.
Несколько попыток сделал Декан: и перед ним Сезам не распахнулся. Декан пошарил по карманам: "Телефон в кабинете оставил. Незадача". - Ещё раз без надежды пихнул дверь.
- Вы считаете, мы стали подопытными чьей-то глупой шутки? - Декан заложил руки за спину, отошел к окну. - Или кто-то, заперев меня здесь, хочет сорвать праздник?
- Скорее, выиграть турнир. - Буркнул профессор.
- Думаете, это из-за шахмат? - Декан усмехнулся; чёрно-белые клетки и костяные фигурки казались ему нелепостью, и уж тем более нелепо ради этой игры запирать кого-то. - Вы рассчитывали опять выиграть?
- Я рассчитывал на интересную партию. - Профессору напротив казалась нелепой подтянутая упругая фигура Декана, его полосатый пиджак и дорогие лаковые ботинки; а теперь ещё и ухмылка. - Если повезёт, то на две.
- Удачи. - Декан прыснул.
- Спасибо.
Подождали с четверть часа.
- Почему никто не пытается войти?
- Потому, что снаружи висит табличка: "Испорчен. Пользуйтесь туалетом на втором этаже". - Теперь хмыкнул Профессор.
- Думаете, стоит обратиться за помощью?
- Выждем ещё чуть-чуть, - Профессор зашелся кашлем. Хрипел долго, надсадно, до красной пелены в глазах. - Не станем потакать... шутникам.
- Что с вашими лёгкими? - Декан кивнул на мятый платок.
- Нормально. Полный ажур. Абсолютно не операбелен.
- Вот как? Хм... - Декан тряхнул гривой. - Вы, конечно, решили принять иммортал?
- Напротив, отказ в операции меня окончательно разубедил.
Чтобы переменить тему разговора, Профессор повернулся, выглянул на улицу; под окнами стоял Чернышевский - студент второго курса. Профессор замахал руками, привлекая внимание. Чернышевский сразу сообразил, что произошло, кивнул и бросился в парадное. "Не он ли?" - Мелькнуло у Профессора в мозгу.
- Я всё-таки настоятельно, - Декан взял Профессора под локоть, заглянул в глаза, - настоятельно рекомендую не откладывать и немедленно принять препарат.
В двери загремел ключ.
- Спасибо, я уже принял решение.
Наконец, открыли шахматный турнир. В первом туре играли одну партию; проигравший выбывал, но - если случалось встретиться противникам одного уровня - проигравший мог потребовать второй партии или же арбитр запросто переводил обоих во второй тур.
Во втором туре - уже без слабых участников - играли по четыре партии, и проигравший покидал состязание. Цинакану выпало играть с Профессором. Когда арбитр вынул из барабана желтый шар и назвал противников, Профессор вздохнул, он рассчитывал играть с Цинаканом финал. Ничего не попишешь - правила.
Первые две партии - излишне стараясь - Цинакан пресно проиграл (да и мыслимо ли выиграть у Профессора?). В третьей, махнув рукой, Цинакан заиграл Защиту Трёх Слонов. Начал нескладно, случайно: двинул королевскую пешку, затем - как никогда не делал - левофлангового коня, ещё раз сыграл пешкой и, уже чтоб придать игре хоть мало-мальски приличный вид, стал играть безнадёжную защиту. Профессор то хмурился, то улыбался.
- Защита Трёх Слонов? Интересно... автор этой защиты написал, что она всякий раз приносит победу. Однако я не слышал чтоб кто-нибудь сумел... сумел разобраться в ней.
- Теперь у нас будет время разгадать эту загадку. - Фраза получилась с пафосным душком, и Цинакан опустил глаза.
- Ты принял иммортал?
- Да... на прошлой неделе. А вы разве нет?
Пропуская вопрос ученика, Профессор взял двумя пальцами ферзя, посмаковал паузу и передвинул фигуру на одну клетку.
- Почти весь курс принял. - Цинакан не собирался оправдываться, но получалось именно так. - И Джексон, и даже Васильев.
- Полтора столетия назад один русский поэт написал стихотворение:
Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя.
- Почему?
- Что почему?
- Почему нельзя?
- Потому что человек не рассчитан на вечность.
- Но почему? почему вы сразу, без права на апелляцию режете птицам крылья?
Профессор усмехнулся:
- Поэтично. Образно. А ты слышал о правиле соответствия сроков?
- Никогда.
- Это правило связывает все интервалы жизни: продолжительность бытия, срок беременности, периоды детства-юности-зрелости...
- Но, Профессор! - воскликнул, прерывая, Цинакан, - разве эти периоды не свободны? Только беременность определена природой строго, а юность и старость... разве эти понятия не субъективны?
- Так только кажется. Связь есть, и очень глубокая. Интервалы не просто связаны, они подчинены. Подчинены ритму жизни; скорости жизни, если хочешь. Мне сейчас шестьдесят; впереди осталось двадцать... или десять, или пять лет, может год - неважно. Этот короткий срок и задаёт ритм моей внутренней музыки. А посули мне бесконечность... куда спешить? к чему? Метроном невольно замедляется; на спине человека вырастет панцирь, а движения становятся сонными, как у черепахи. - Профессор улыбнулся и продолжил читать:
Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги...
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
- И ждёт, и страдает от недостижимости! - Возразил Цинакан. - Лицемерят те, кто...
Вечер незаметно обратился ранней ночью; в зале давно зажгли лампы и пласты табачного дыма, колыхаясь, медленно плыли, опускаясь к самым столам. Количество болельщиков сильно поубавилось. Упал флажок Цинакана, а через пару минут, и флажок Профессора опрокинулся на часах, но соперники этого не замечали; только арбитр тревожно поглядывал.
Спорили. Истово, насколько допускала обстановка. Цинакан твердил, что человечество с самого младенчества бредило бессмертием, что длинная жизнь библейских героев есть ни что иное, как желанные фантазии летописцев. И, тем не менее, смерть, реинкарнация или загробная жизнь для любой религии основа основ. Потому как только так отделяется душа от тела. - Отвечал Профессор. А наука? - Не унимался Цинакан. - Сколько экспериментов оборвано, теорий не сформулировано и теорем не доказано из-за гибели учёных? Да-да, - в тон подхватывал Профессор, - и сколько тупиковых идей, бредовых направлений - причуд замшелых мозгов, почило вместе с их авторами. И как иначе вы полагаете освободить дорогу молодым? У вас есть иные методы?
- Не знаю! - Горячился Цинакан. - Но я также не знаю, как далеко шагнула бы физика радиоактивности, если бы Пьер Кюри прожил ещё десятилетие.
- Пьер Кюри, - Профессор цинично прищурился. - Погиб под парижской лошадью. Или несчастные случаи вы тоже хотите "заткнуть" своим имморталом?
Сравнение препарата с затычкой задело Цинакана, и хоть он не подал виду его доводы (даже не доводы - построения фраз, интонации) сделались язвительнее, злее. Хотелось больнее "доказать" учителю. Профессор также не мог сдержать нервы.
- А звёзды? Астрономия? - Говорил Цинакан. - Неужели вам не интересно самому, своими глазами ещё раз увидеть комету Галлея? Пятьдесят пять лет больше не срок для человека!
- С меня довольно кометы Энке.
- Да что кометы? Чепуха! Вам не хочется увидеть рождение сверхновой? лет через двести?
Профессор молчал, Цинакан воспринял это, как добрый знак и ещё наддал:
- Сколько ещё откроют, придумают, создадут на этом свете! У меня просто захватывает дух от перспектив!
- Э-э-э, друг мой, - Профессор откинулся на спинку стула, - весь этот мир существует ровно настолько, насколько он помещается вот здесь. - Он постучал себя пальцем по лбу. - И не каплей больше.
- Да вот про это я и твержу вам весь вечер! Иммортал даёт возможность запихать в каждую черепную коробку бесконечность!
- Хорошо! - Профессор нервно поднялся. - Я дам тебе возможность прочувствовать бесконечность. - На удивлённый взгляд противника приказал: - В этой партии ничья. Расставляй. Я в курилку.
Имелась в шахматном зале такая комната. По прямому назначению она почти не использовалась - игроки курили за досками, - и служила скорее задней комнатой для бесед.
Цинакан, всё ещё в азарте спора, шевеля губами, расставил фигуры. Потом взвёл часы. За соседними столиками сменились партнёры; шесть или семь последних зрителей сидели не шевелясь, очевидно дремали. Арбитр вопросительно кивнул, Цинакан знаком показал, что Профессор курит, и посмотрел на часы - прошло пять минут. Он поправил стрелки игровых часов, идеально их выставил; фигуры выровнял по центрам клеток... Прошло ещё минуты три... "Не лады сегодня у Профессора с маленькими комнатами". - Улыбнулся; весть о приключении Профессора и Декана уже не была секретом.
Профессора не было уже четырнадцать минут.
"Да он меня разыграть хочет! - Как вспышка мелькнула догадка. - Конечно, в День Весеннего равноденствия, Профессор затеял розыгрыш. Хочет отыграться на мне. Он наденет фосфорные зубы вампира, или мерцающий костюм скелета, или... или ещё что-нибудь; я войду в тёмную курилку - он скинет мантию и взвоет дурным голосом... А уж потом мы завопим дуэтом. Что может быть безграничнее страха? - Цинакан улыбнулся. - Так вот что он хотел мне показать! Бедный Профессор, он, в сущности, так одинок... нужно подыграть его затее".
Дверь в курительной была отперта, свет погашен, у порога валялась смятая манжета. "А он хитрее, чем я думал", - Цинакан поднял манжету, повертел в руках и вошел в темноту. Вошел и откашлялся, надеясь, что Профессор выдаст себя случайным звуком - тишина. Цинакан опасливо шагнул вперёд, потом ещё раз... постоял, давая глазам привыкнуть к темноте. Тщетно - комната не имела окон и потому ватная чернота была абсолютно непроглядной. Робость одолела Цинакана, и он готов был сломя голову броситься вон, но... сделал ещё один шаг вперед. Туфля скользнула по чему-то влажному, Цинакан замер.
- Профессор! - Из перехваченного страхом горла, звук вылетел ломаный, хриплый. - Ну хватит уже, Профессор! Оставьте ваши шутки, продолжим игру! Я знаю, что вы затеяли!
Кто-то икнул над самым ухом, Цинакан дёрнулся, вторая нога его попала в лужу и поехала. Парень замахал руками, пытаясь удержать равновесие, но рухнул на одно колено; ойкнул и сморщился от боли. В ту же секунду, что-то большое и тяжелое навалилось на него. Волна панического ужаса захлестнула; Цинакан оттолкнул от себя это "нечто" и, суча ногами по скользкому мрамору, попытался отползти.
Вспыхнул свет. За миг, перед тем как глаза ослепли, Цинакан разглядел в дверном проёме фигуру арбитра и ещё несколько смутных фигур.
"Что?.. что случилось?.. Это он сделал?" - шептал кто-то с придыханием.
К бесполезным глазам Цинакан поднес руку, заслоняясь, и удивился: сколь она показалась ему красной.
"Да вызовите, наконец, врача! Быстрее, прошу вас!" - Теперь шептал арбитр.
Уверенный, что врач нужен именно ему, и уже достаточно прозрев, Цинакан опустил руку. В курилке стояли арбитр, два преподавателя и ещё несколько студентов. И, странное дело, между ними и Цинаканом оставалась какая-то непонятная пауза, интервал, пустой промежуток. К нему никто не хотел подойти. Цинакан недоуменно огляделся и увидел позади себя то "нечто", которое он отталкивал. Там лежал Профессор. Голова его была неестественно завёрнута, полуоторваный белый воротничок измазан кровью, а из правой подмышки выглядывал какой-то предмет.
- Да это же нож! - В порыве Цинакан вскочил и кинулся к Профессору, сильнейший хук свалил его с ног и, прежде чем свет опять померк, Цинакан увидел перекошенное злобой лицо арбитра.
Последующие два (или три?) месяца почти не оставили следа в памяти Цинакана. Время и события утратили цельность, стали двигаться толчками, кратким эпизодами, будто вдоль по пунктирной линии. Уже потом, годы спустя, в камере, Цинакан выстраивал эти пазлы, постигая суть происшедшего.
Суд был публичным; многосерийным. Много раз Цинакана привозили в зал суда и там, сидя в клетке из стальных прутьев, он отвечал на вопросы. Поначалу правдиво, искренно удивляясь, как его - в общем-то, самые банальные, простецкие - ответы поражают публику. Наконец, сообразив, что на него заранее смотрят, как на убийцу, Цинакан стал смазывать события, смягчать подробности их с Профессором последнего спора. Но и такие они казались теперь чудовищными.
Спор на повышенных тонах слышали многие. Игравшие за соседними столиками шахматисты в красках описывали выражения Цинакана, кто-то из друзей припомнил, как Цинакан грозил убить Профессора, если тот провалит экзамен... и ещё много-много мелких, но теперь чертовски красноречивых улик указывали на Цинакана.
Присяжные единодушно сказали: "Виновен!"; молоточек судьи грохнул в колоду и приговор "Пожизненно. Без права на апелляцию!" - подытожил процесс.
На миг в зале суда стихли разговоры, и только какая-то женщина, сорвавшись с места, бросилась вперёд. Не добежав, она споткнулась, наотмашь рухнула и, не имея сил подняться, только повторяла: "Он же мальчик... ему двадцать... он же ребёнок!"
- Не плачь, мама! - Выкрикнул Цинакан. - У меня впереди вечность!
- Вечность. - обречённо повторила мать.
Маленькая - семь шагов вдоль, пять поперёк - камера имела свод аркой и чуть сужалась к земле. От этого пространство казалось одновременно и маленьким и бесконечным. Вдоль пола шел просвет шириной в ладонь, забранный прутьями. Зачем? В него и так невозможно было пролезть.
Было часа четыре утра, предвосходное солнце подсветило полоску на горизонте, и чернота камеры чуть развеялась, сделавшись серой. Пришла мама. Она неслышно прошла от двери к кровати, села на краешек и поправила платок. "Как прозрачны её руки!" - Цинакан спал чутко и проснулся.
- Здравствуй мама.
Она улыбнулась:
- Двадцать лет уже прошло, как ты здесь, сыночек.
- Как ты себя чувствуешь?
- Я умерла.
- Почему ты не приняла иммортал? - Как это часто бывает во сне, блаженная, сладкая безмятежность растаяла одним махом, обратившись в невыразимую горечь; грудь разрывалась. Цинакан протянул к матери руки, но увидел, что её нет, а на кровати сидит Чен, дворник.
- Чен?
- Здравствуй Цинакан.
- Ты здоров? - Спросил Цинакан и второпях, опасаясь дурного ответа, прибавил: - Ты же принял иммортал?
- Нет, Цинакан. Я и так долго живу. Устал. Очень устал, а всё живу и живу. Когда живешь - нужно работать. Я устал Цинакан... я хочу отдохнуть. Прощай...
- Но почему, Чен?! - Слёзы душили, Цинакан рванулся к исчезающему старику, пытаясь удержать - рука прошла сквозь туманное облачко.
Кто-то визгливо рассмеялся и прочитал:
я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
Цинакан узнал голос Профессора. Оттуда, из соседней камеры, через щель у пола. Цинакан бросился к этой щели, просунул пальцы.
- Это вы, Профессор? Вы живы?
- Да, это я.
- Как? Как? как возможно? - Мысли путались, остатки ночного кошмара ещё топтались в голове, путаясь с действительностью. - Давно вы здесь?
- Давно, мой юный друг.
- Что?.. Почему? Профессор?.. Профессор, сколько вы здесь?
- Двадцать три года. Я старше тебя на три года. - Опять неприятный железом по стеклу смех. - Потанцуем? У меня есть чудесное платье. Лимонные канареечки соткали его из веток чертополоха.
"Бред... он сумасшедший". - Остатки сна улетучились, Цинакан ещё раз прислушался к голосу соседа, и понял, что ошибся. Да иначе и быть не могло. Цинакан поднялся с пола, спросил, не повышая голоса:
- Откуда ты знаешь этот стих?
- Я сам сочинил его.
- Когда?
- Без малого два века назад. Когда ты бессмертен - века не имеют значения.
"Безумец... два века назад ещё не было иммортала". - Цинакан вернулся на койку. От ошибки, оттого, что он принял заключенного за Профессора, возникло ощущение нечистоты, будто прикоснулся к чему-то... и нет возможности вымыть пальцы.
Один раз в сутки (хотя в сутки ли?) в двери отворялось оконце, звякала металлическая миска, и оконце вновь закрывалось. Пища всякий раз была одинакова, но эта процедура, с её малейшими нюансами, едва заметными отклонениями разнообразила дни. "Иногда кажется, что дни похожи на монеты, - говорил отец, - но такое сравнение неверно. Монеты сходны, как братья близнецы; дни - всегда отличаются, и каждый час не похож на другой". Вспоминая это, Цинакан усмехался: "Эх, папа, сумел бы ты отличить мои дни?"
Чтобы занять себя Цинакан стал вспоминать. Он выстраивал в памяти увиденное когда-то: их дом в Берёзовом, двор, аудитории университета. Словом всё, что когда-то хоть мельком попадало в поле зрения. Выбрав одну из картинок, Цинакан, как художник, напрягая память, наполнял полотно деталями. Вот полдень в Стамбуле - где он проводил каникулы, - рыночная площадь... автомобиль, за ним повозка... девушка в платке с маками и мужчина в костюме... он заглядывает в окно машины.
Картины получались яркие, объемные. К самым красочным Цинакан возвращался много раз, доводя до совершенства; и вот уже появляется сетка трещин на желтой стене, а над брусчаткой пчела... её тень, чуть вбок; и парок над кружкой чая.
"Он не вьётся! - Открытие ошеломило. Потратив десятилетия на эти иллюзорные картины, мастер нашел в них неисправимый дефект: они были статичны! - Как я был слеп! Это не люди - это восковые фигуры!" Фиаско оказалось полным; как ни старался, Цинакан не мог заставить персонажи двигаться.
Тогда он придумал другую забаву: посадил тополиную аллею. Выбрал около университета тропинку, и обсадил её саженцами. Бессмертие сравнивало - даже с некоторым преимуществом - человека с деревьями. Тополя росли по ночам и картинка, оставаясь статичной, менялась с каждым рассветом.
Сосед за правой стеной сошел с ума окончательно, стал выть, хрипеть, как собака. Бедняга так старался подражать псу, что скоро сорвал голос и только скулил. Так продолжалось много дней - Цинакан привык и не обращал внимания, - пока единомоментно не прекратилось как-то утром. Сразу после восхода, в соседней камере зазвенели ключи, застучали сапоги, и кто-то сдавлено забранился. На пол тяжело и глухо упало тело, опять раздалась брань.
Тополя-десятилетки здорово поднялись; была макушка лета, и деревья стояли в густо-зелёной листве. В тот день, в абсолютной тишине камеры, Цинакан - мысленно гуляя по аллее - впервые заметил, что листва на деревьях шевелится. Дышала листва, и ветки качались в такт движениям ветра; прогудел шмель. Картина жила. Это открытие взволновало пульс Цинакана, он стал искать причину и понял, что всё отличие в том, что эта аллея создана исключительно его Цинакановым воображением; для неё он Бог. Обдумывая эту мысль, Цинакан пропустил обед, и только к вечеру обнаружил миску с пищей.
Назавтра соседняя камера заимела нового постояльца.
- Бля, ну и конура! - Новый заключенный кругами ходил вдоль стены, зачем-то пиная прутья у пола. - С-суки!
Он подошел к стене Цинакана - в щель были видны носки его ботинок, - остановился, забубнил что-то, и потом с циничным пафосом продекламировал:
И я думаю, грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом -
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.
И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог)
что хоть малую малость
я России помог.
Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.
- Да он был порядочный мудак!
- Откуда ты знаешь это стихотворение? - Спросил Цинакан. Без сомнения, это был Тот стих.
- Откуда? - Сосед усмехнулся. - Да мой пошляк-предшественник нацарапал его на стене.
- А что с ним произошло?
- Ты то сам, как думаешь? - Сосед с размаху прыгнул на койку - сетка завыла.
- Думаю, что он умер. - Цинакан вспомнил звук падения и шаркающие звуки волочимого тела. - Сошел с ума, а потом умер.
Сосед рассмеялся, смеялся долго, раскручивая себя и дойдя до истерического хрипа. Цинакана это задело:
- Здесь не над чем смеяться! Бедняга считал себя за собаку, лаял и выл! или для тебя это в порядке вещей?!
Слова Цинакана вызвали ещё один прилив смеха.
- Так ты не о чём не догадался? - Сосед качался на кровати, сетка противно скрипела. - Мой предшественник умер давным-давно, и, по-моему, совершенно нормальным. Потом шутник-тюремщик на твою забаву посадил в камеру собаку. Овчарку.
- Я не думал, что...
- Слушай дальше: овчарка протянула полгода и слетела с катушек. Это она выла. Смякитил? - Новый сосед сделался зол, заговорил отрывисто: - Теперь тебе вопрос: может ли нормальный человек оставаться таким среди безумцев?
- Кто ты?
- Какая разница? Хотя, если хочешь, скажу. Я докер. Работал в порту Нью-Джерси. Зовут Додж.
- А откуда ты взял иммортал?
Додж молчал, но Цинакан чувствовал, что его догадка верна.
- Одолжил у одного парня.
- А что ж тот парень?
- Без претензий. Ему теперь всё равно. - Додж отвернулся, укрылся с головой и уже из-под одеяла, неизвестно к кому обращаясь, сказал: - Нужно отсюда выбираться.
Лёг и Цинакан. Уснуть не мог - мысли о том, что он может быть Богом, пусть маленьким, локальным, но с не меньшими чем у Бога единого возможностями взвинчивала воображение. "Я создам свой собственный Мир, и он будет поистине прекрасен!" Цинакан ещё раз прошелся по тополиной аллее, потом открыл глаза и глубоко задышал - чтоб стереть остатки видения. Для новой работы требовался чистый холст и прозрачное воображение. "Пусть это будет... домик у тёплого моря... нет - таверна... нет - кафе. Да, кафе. Брусчатая дорога от домика к центру города... Хозяйка - среднего возраста миловидная женщина; вдова. Муж погиб... нет - умер... нет, пусть будет несчастный случай... дочь-студентка и сын-подросток... Да, всё верно".
Не торопясь, с тщанием нанося малейшую деталь - и кипарисы у домика, и далёкую кирху в центре городка, и вибрации невидимого моря, и бой городских часов - Цинакан блаженствовал. Хорошо известная, десятилетиями отточенная работа изменилась в самой сути: из фотографа своих воспоминаний Цинакан превратился в Творца.
Додж предложил выучить азбуку Морзе. Цинакан спросил зачем, тот ответил, что так разговаривают во всех тюрьмах. "Здесь есть щель", - сказал Цинакан. "Эту тюрьму строил пи...рас". - Ответил Додж. "Хорошо, - согласился Цинакан, - рассказывай, как в этой азбуке зашифрованы буквы". "Я думал ты знаешь, - презрительно сказал Додж. - Это же ты из этих... из умников".
Полгода ушло на разработку шифра и на его разучивание. Додж оказался удивительным... тугодумом? Хотя нет, он мог живо раскусить самую тонкую насмешку Цинакана, но совершенно не способен был запомнить комбинацию длинных и коротких ударов. Цинакан терпеливо долбил в стену буквы. Додж только огрызался: "Дятел, бля!"
За эти полгода к Дому у моря не прибавилось ни черточки - Цинакан не беспокоился. Он чувствовал, что картина внутри него, что этому зачатку - как плоду внутри матери - нужно дать развиться. Главное не пропустить срок. Цинакан ждал знака, чтобы продолжить работу.
Однажды тюремщик, оставив миску с едой, не закрыл оконце. По забывчивости ли, небрежению или по какой-то иной причине (возможно, сменился надзиратель) люк оставался открытым сутки.
Об устройстве тюрьмы Цинакан знал немногое - когда его вели, то надели на голову мешок; сквозь рядно он сумел разглядеть только контур цилиндрической крепости и - уже из камеры - тёсаные камни. Теперь он высунул в окно голову - далеко, до рези в плечах, - и старался разглядеть каземат изнутри. Даже привычные к сумраку камеры глаза Цинакана первое время оставались слепы; зрелище проступало постепенно, как утопленник из мутной весенней воды. Камеры располагались по периметру высокого стакана-крепости, так что внутри образовывался колодец с редкими лампочками. На каждом этаже крепился металлический настил-решетка, для прохода тюремщика, и стальная же лестница для перехода с этажа на этаж. Цинакану, как только он разглядел всё в должной степени, почудилось, что он смотрит внутрь огромной дохлой рыбы, прихотью шторма увязшей в песке головой вниз, а эти сетчатые пояски - это выступившие из плоти рёбра. Его стошнило.
Несомненно, это был знак.
Цинакан заткнул оконце подушкой, лёг пластом на пол и взялся за работу: Дом у моря.
Три дня Цинакан не принимал пищи и не откликался на зов. На четвёртый день охранник забеспокоился и яростно застучал дубинкой по двери, Цинакан повернул голову и сказал, что всё в порядке. Работа была закончена. Теперь в любой момент времени Цинакан мог обратиться к своему Миру: побродить по городу, поймать губами солёные брызги или поговорить с хозяйкой домика.
- Слышь, Цен, - так звал Цинакана Додж. - Это ведь гениальная идея!
- О чем ты?
- Если бы ты валялся и дальше, он бы вошел!
- И что?
- А то, что нужно бежать таким способом!
- Каким? - Цинакан не мог ухватить мысль.
- Баран! Ладно... потом поймешь.
Последним штрихом Цинакан перенёс свою тополиную аллею от университета к Дому у моря; расположил так, что она выводила путника прямиком к морскому берегу. Тополя-двадцатилетки охотно принялись. Садовник только пожалел, что он не высадил деревья раньше.
"Я здесь уже сорок лет, - размышлял Цинакан, - для тополя это средний срок жизни. А для меня? Иммортал дал мне жизнь бесконечную... но что это значит? Я могу наблюдать, как мужают деревья, не углядывая в этом пугающего для себя знака; я могу не видеть в подрастающих детях тайного лица своей старости; я могу заниматься любимым делом, не оглядываясь назад, на прошедшее времени". Цинакан опять перенёсся к аллее, там, где она смыкалась с песчаной полосой.
Под полупрозрачной тенью пляжного зонта сидел Сэм Дабл, старик неопределённого возраста, приятель и собеседник последних пяти лет. Когда Цинакан приблизился, Дабл отложил газету, бодро пожал протянутую руку.
- Здравствуй, Цинакан. Как дела?
- Ол райт, Сэм. Порядок.
- Я давно хотел обсудить одну вещь. - Дабл подобрался в кресле, навалился на подлокотник так что тот скрипнул. - Тебе не кажется, что, разделив общество по интеллекту, мы поступили неверно? Возможно, стоило сделать иммортал общедоступным?
- О нет! - Цинакан опустился на тёплый песок. - Сэм! Мы обсуждали это много раз!
Тяжело спорить с человеком, который заранее знает твои ответы: Сэм Дабл существовал в воображении Цинакана и потому знал все цинакановы мысли. Хуже другое: Цинакан не представлял себе мыслей Сэма Дабла.
- Ну хорошо, давай проговорим ещё раз. Так или иначе, иммортал приведёт к перенаселению. - Старик согласно кивнул, Цинакан продолжил: - Абсурдно не использовать это явление, как инструмент искусственного отбора. Как разделить население? по уровню доходов? по социальному статусу? по родовитости? - Дабл нетерпеливо взмахнул рукой: "говори-говори". Все эти слова он уже слышал. - Единственный независимый фактор - уровень интеллекта.
- Ты хочешь формировать касту бессметных своими руками.
- Почему нет?
- Не знаю. Спроси об этом Лизу и Тима.
- Нет, я хочу услышать твоё мнение. - Настаивал Цинакан.
- Каждый должен быть волен решать.
- Тю! и кто откажется от жизни?
Цинакан направился к Дому у моря. "Дьявол! - Ругал про себя Дабла. - Искуситель! Нет бы сказать прямым текстом. Нет! Намёки!" Ругал, но понимал, что ругает собственные сомнения.
Семья Марты Браун - Лиза и Тим, - как раз оканчивала завтрак.
- Привет, Тим, привет Лиза. - Цинакан раскланялся. - Миссис Браун. Как ваша поясница? - Марта, неловко спускаясь в погреб, ушибла спину.
- Уже почти хорошо. Рецепт Сэма оказался целительным.
- Лиза, - Цинакан обратился к девушке, - ты не хочешь со мной прогуляться? Дивная погода.
Девушка вопросительно взглянула на мать, та кивком разрешила и Лиза поднялась из-за стола.
Свежий ветер носился вдоль кромки прибоя, на гальке лежали скрученные хвосты из морской травы и щепы - детище ночного шторма.
- Лиза! - Сказал, наконец, Цинакан. - Я хочу предложить тебе иммортал. Понимаешь, что это значит?
Щёки девушки зардели, она опустила глаза.
- Да... конечно. Мне очень приятно. - Оно кратко исподволь взглянула на Цинакана, тот взгляд ухватил. Реакция показалась ему слишком сдержанной.
- Ты получишь бессмертие.
- Да-да, конечно, - заторопилась Лиза, чувствуя упрёк, - но... как бы это вам сказать... Я собралась замуж. Он хороший человек, - девушка мяла в руках платок, - и мама согласна. В общем...
- Поздравляю. - Цинакан ловил её взгляд.
- Но наш домик слишком мал, я думала... в общем, когда мама умрёт, дай ей Бог вечные лета, мы сможем занять весь дом. - Тут она решилась и посмотрела на Цинакана прямо. - Тогда мы сможем завести детей.
- Дура! - Не удержался Цинакан. - О чем ты говоришь? Да подними ты голову, посмотри, какие возможности открываются перед тобой! А ты толкуешь о домике... Какая ты дура... прочь. Прочь отсюда!
Здесь Цинакан сделал то, чего никогда ранее не позволял себе: Лиза, мгновением ока вернулась домой, а рядом с Цинаканом оказался Тим. Мальчуган испугано глянул на почерневшее море, но, найдя позади Цинакана, успокоился:
- Это вы.
- Тим! - Цинакан не стал говорить вступлений. - Ты станешь бессмертным. Я принял решение!
Лицо мальчугана просияло. В школе уже проводили тест, и до требуемого уровня интеллекта ему недоставало трети.
- Спасибо, Цинакан! Я... я очень рад.
Они гуляли по берегу, ветер рвал на груди Цинакана рубаху, тот что-то выкрикивал, силясь перекричать прибой, а Тим смеялся, черпал руками воду и бросал её вверх. Ещё никогда Цинакан не был так счастлив: его маленький мир готов был вступить в Эру Всеобщего Блага.
Когда возвращались домой, Тим вдруг сделался серьёзен:
- Скажите, Цинакан, а вот когда я стану бессмертным, я останусь навечно мальчиком? или мужчиной? - Цинакан заинтересовался рассуждениями и не отвечал, ожидая продолжения. - Я не хочу бесконечно оставаться маленьким. Я хочу вырасти, а если я вырасту, - Цинакан, поощряя, кивнул, - пусть очень медленно, но вырасту; медленно-медленно, по капле в день, то я когда-то, неизбежно, доживу до старости. Стану дряхлым стариком и буду оставаться им очень долго! Я не хочу быть стариком. Я не хочу быть жалким и немощным; тем более так долго. Уж лучше пусть останется всё как есть?
Волны, море, чернеющее небо и песочная линия - всё исчезло, Тим и Цинакан стояли внутри серого ватного пространства без начала и конца.
- Глупец! - Гремел Цинакан, - От чего ты отрекаешься? От чего? Пусть даже так, пусть бесконечная старость, но в любой момент у тебя оставалась возможность оборвать свою глупую, никчемную жизнь! Это-то ты понимаешь?!
С тусклой вспышкой лопнула нить в лампе, и пространство погрузилось во тьму; Цинакан открыл глаза уже в свою тюремную реальность. В этот миг он ясно понял, что подталкивал человека к самоубийству - смертному греху. И что лампу погасил не он, а кто-то свыше.
Больше к Дому у моря Цинакан не возвращался.
Как-то ночью Цинакан проснулся от громкого шороха и звука камня ударившего в камень. К шорохам Цинакан привык: странные звуки преследовали его несколько лет, с ночи крушения фантазий; Цинакан не обращал на них внимания, принимая за видения. Но теперешний звук был громче и отчетливее и явственно принадлежал материальному миру. Глаза открывать было страшно: "А что если..."
- Эй ты! - Сдавленно шепча, кто-то тряхнул Цинакана за плечо. В ноздри пахнуло давно не мытым телом. - Цен, проснись!
- Додж! - Цинакан резко вскочил и увидел перед собой невысокую сухую фигуру. - Это ты?
- Как-как, - ухмыльнулся Додж. - Когда ты бессмертен гнилые стены не преграда. Пять лет дрочил раствор между камнями - и вот я здесь! - Он хохотнул.
- Так это ты скрёбся?
- А то кто ж? Ты, небось, думал черти из преисподней за твоей душенькой пожаловали?
- Дур-рак!
- Ладно. - Опять Цинакан получил тычок. - Пора выбираться. План такой: тюремщик, подходит к тебе, наклоняется, здесь я его... - Додж ударил кулаком в ладонь.
- Какой тюремщик? Какой план? Чего ты городишь? Я не собираюсь бежать, тем более убивать для этого кого-то!
- Тихо! - Цыкнул Додж. - Не шуми. Ты мне скажи: ты хочешь всю жизнь просидеть в этой тюрьме?
- Нет. - Ответил Цинакан, и, удивляя самого себя, засомневался. - Наверное, нет.
- Так вот это единственный твой шанс. И убивать я никого не стану. Нам только нужны ключи.
- А если поймают? - Противно сопротивляться, когда фронт прорван. Цинакан сдался: уверенный ли тон сообщника убедил его или, действительно, безвыходность ситуации - неважно. Белый флаг взвился над его крепостью.
- Больше пожизненного не дадут, а ты его и так имеешь. Когда принесут пожрать, ты стони погромче. Охранник войдёт и... Понял? - Цинакан кивнул.
- Теперь помоги.
Додж вынул из кармана моток тонкой верёвки, аккуратными стяжками стал привязывать матрас к сетке; когда его таким образом закрепили, кровать перевернули на бок.
- Ложись! - Приказал Додж.
Ногу Цинакана сильно вывернули и засунули под спинку кровати; стало очень больно и Цинакан ойкнул, но Додж приказал терпеть. Подушку Додж бросил посреди камеры. Со стороны всё выглядело так, будто Цинакан неловко соскочил с кровати и опрокинул её на себя, нога казалось сломанной; если прибавить к этому стенания - выходило весьма правдоподобно.
Загремели окошки камер - приближалось время обеда.
- Давай, стони!
Цинакан застонал насколько можно жалобно. Звякнуло окно в соседней камере.
- Для искренности! - Додж шагнул к Цинакану, пнул его в живот и, перескочив, укрылся за кроватью.
Цинаканово дыхание перехватило, он заскрёб пальцами по полу, закатил глаза и, наконец, выдохнул вопль полный боли и страха. Слёзы капали на камень. Тюремщик как раз распахнул оконце и, увидев страдания заключенного, бросился открывать дверь.
Он вбежал в камеру, схватился за дужку, стал поднимать кровать - из-за неё выскочил Додж. Миг арестант помедлил - не зная, что делать или не решаясь,- потом ударил тюремщика. Ударил не кулаком, растопыренными пальцами. Страж взвыл, закрыл лицо руками, из-под ладоней потекла кровавая жижа; он зашатался. Теперь уже не мешкая, Додж дважды ударил его по шее и под дых, сорвал с пояса ключи.
- Быстро-быстро! - Он потянул Цинакан за шиворот, тот выбрался из-под кровати, бросился в дверь.
Убедившись, что Цинакан не увидит, Додж раздробил тюремщику череп стальным ребром кровати.
По лестницам и переходам беглецы пронеслись беспрепятственно. Цинакан старался не смотреть вниз (образ гнилой рыбы опять явился перед глазами), смотрел только в спину бежавшего впереди Доджа.
Чтобы выйти из крепости, требовалось пройти через длинный коридор-тамбур; с обеих сторон этот коридор оканчивался дверьми. Тихо, на корточках Додж подобрался к первой, украдкой заглянул в зарешеченное окно - надзиратель дремал. Знаками Додж показал Цинакану ждать, а сам принялся подбирать ключ; на третьей попытке замок поддался.
Сторож услышал, но успел только подняться со стула, когда на него обрушился Додж, рубанул обломком трубы. Бедняга пытался закрываться руками, что-то кричал.
"Откуда он взял трубу?" - Ярость Доджа взвинтила Цинакану нервы, он сам был готов броситься на своего соучастника, защищая тюремщика.
- Оставь его! - Цинакан рванул Доджа за плечо, они стали лицом к лицу. Глаза Доджа, огромные водянистые, совсем не имели радужки, как у слепого.
Додж брезгливо стряхнул руку Цинакана и молча направился к внешней двери. Лишь только он отпер её, пуля снайпера ударила в пол, чудом не задев ноги; Додж отпрянул.
- Мать твою! - Через щель он выглянул наружу. - На башнях снайперы... колючая проволока под напряжением... бля!
- Скудную внутреннюю охрану замещает охрана внутренняя. Догадываешься, почему так?
Ответить Додж не успел, снаружи заговорил громкоговоритель:
- Отойти от двери! Стать лицом к стене, руки на голову, ноги шире плеч! В случае неповиновения мы будем стрелять на поражение!
И, будто подтверждая серьёзность предупреждения, через дверную щель в стол ударила пуля.