Бородкин Алексей Петрович : другие произведения.

Четыре

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Люблю этот рассказ.

  Четыре
  
  Он играет на похоронах и танцах -
  Вся наша жизнь одно из двух...
  
  
  - Олежек, возьми трубку. Тут с тобой один... - Саныч выразительно гнул паузу, выказывая своё отношение к абоненту, - товарищ переговорить желает.
  Олег вяло протянул руку и сделал Санычу в ответ круглые злые глаза. Милые радости сегодняшнего утра красочным веером промелькнули в памяти: теплое ультрамариновое небо, чистота блестящих улиц, вымытых ночным дождём, дрожание тополиных листьев и щебет скворца, в общем, всё то, что так хотелось пронести в душе ну хоть до обеда, всё это вспыхнуло нежным розовым бликом и растворилось в эбонитовой трубке телефона.
  - Да, - Олег вложил в это "да" всё своё разочарование.
  - Вы самый главный по розыску драгоценностей? - Трубка спросила энергичным басом, не обращая на эмоции Олега малейшего внимания. И продолжила, не дожидаясь ответа. - Ну наконец-то мне дали сведущего человека, а не этого перед вами, больного на всю голову.
  Олег от такого напора растерялся и загрустил:
  - Я... - ему хотелось ответить что-то меткое, но слов не нашлось. К счастью трубка продолжила свой монолог.
  - Тут, понимаете, поступил больной. Хотя какой он больной в таком возрасте? Чуть не ровесник Петра. Да нет не Петра Семёновича, я имею в виду Петра Первого. Так вот он утверждает, будто знает где находятся фамильные драгоценности Юсуповых. - Тон трубки моментально сменился на конспиративный шепот. - Вы понимаете о ком я говорю? - И тут же, без малейшего перерыва трубка рявкнула куда-то в сторону, но так, что Олег отпрянул, - Панкрат! Куда ты его прешь? Куда прешь я тебя спрашиваю? Какой нахрен рентген у него второй день температура тела как у тапочек Снежной Королевы! И не делай мне глазки, то я сейчас его бирку тебе на палец повешу...
  Незнакомец на том конце провода говорил с красивым, типично еврейским акцентом напрочь проглатывая букву "Р". Прибавив к этому его бархатный бас, Олег представил себе низенького круглого человечка с румяными пухлыми щечками и кучерявой копной черных волос на голове. Объемные баки живописно спускались у него к самому подбородку, придавая некоторое сходство с Пушкиным.
  - ...на большой. - Это "Пушкин" добавил уже в трубку. Олегу показалось, что уже непосредственно ему. - Ах, совсем вы мне голову заморочили! Кацман говорит. Леонид Аронович Кацман моя фамилия, вторая клиническая больница. Объясняю популярно, поскольку у меня мало времени, постарайтесь понять с первого раза.
  Олег отчаялся как-либо поучаствовать в диалоге и лишь слушал, сморщившись, будто от лимона.
  - К нам поступил пациент. На операцию. Это он так думал, но мы ему сказали, что оперировать его не будет. Он в такой стадии, что давно пора разучивать приветствие апостолу Петру.
  - Ближе к драгоценностям - Олег не выдержал и вклинился.
  - Вот! Сразу видно, что говоришь со знающим человеком, а не тем до вас травмированным...
  - Или вы сейчас ясно излагаете суть дела, или я кладу трубку. - Олег рявкнул ультиматум.
  "Пушкин" обиделся. Тон его набух и посмурнел.
  - А вы положите. Нет, я вам говорю, положите. Только сперва объясните мне как вы потом узнаете про драгоценности семьи Юсуповых. Да-да, про четыре броши с бриллиантами, что пропали в 17 году. - Молчанием Олега "Пушкин" приободрился, продолжал уже в прежнем тоне: - Так как вы об этом узнаете? Понятия не имеете? Тогда спросите у Кацмана. Напомню, Кацман - это я. Спросите-спросите. Вам ответят.
  Олег спросил.
  Последующий монолог Леонида Ароновича длился минут тридцать. И это очень мало, если учесть, что охватил он эпоху от римских легионов и исхода евреев из Египта до теперешней культурной революции в Китае.
  Олег не возражал. Он тихонько положил трубку на стол, наполнил в туалете чайник, закипятил и, засыпав на дно граненого стакана заварки, налил стакан кипятком доверху. Финал он принимал, запивая чаем. Когда собеседник иссяк, Олег, наскоро записав его фамилию и номер палаты больного, невнятно пообещал приехать сегодня или на днях, положил трубку.
  Вздохнул с облегчением.
  - Саныч! Скажи мне почему? - Олег вопрошал к другу своему и коллеге Александру Санычу Воробьёву.
  - Олежек, ну ты же знаешь, как я загружен? Тут ещё три кузнецовских дела, будь они не ладны.
  - Я не об этом. Скажи мне, почему лишь только в прокуратуру звонит какой-то... - Олег сделал паузу настолько красноречивой, что и Саныч проникся. - Врач из второй клинической по фамилии Кацман. Так он попадает именно ко мне? Почему я?
  - Это судьба! - Воробьев сказал это тоном пастора на воскресной проповеди. - Вы нашли друг друга. Он с утра терроризирует прокуратуру, и только ты смог его выслушать и понять.
  - И что теперь? - Олег приуныл.
  - Поезжай на место, всё выясни. - Саныч передёрнул плечами, мол всё уже, раз ты его выслушал ваши судьбы сплелись в единое.
  - Поеду, - вздохнул Олег и просиял, какая-то светлая мысль озарила его. - На "Волге" поеду. Вместо тебя. Ты, если что, прикрой: важное дело и т.п., это тебе виднее.
  И прежде чем Воробьёв нашелся, как возразить, Олег выхватил из стола кожаную папку и выпорхнул из кабинета.
  У парадного крыльца, вряд стояли четыре новенькие машины, сияя полированными боками и грациозно изгибаясь оленями на капотах. ГАЗ-21 - гордость прокуратуры, всего недавно они появились и моментально стали лицом и вершиной правосудия.
  
  Машина с приятным резиновым шуршанием неслась по проспекту как молодой жеребец по лугу. Яркое солнце слепило, обдувал ветерок из распахнутых окон и улыбались прохожие девушки, придерживая свои лёгкие ситцевые платья.
  - Даааа, - восхищенно протянул Олег. - Машина!
  Коля - водитель "Волги", воспринял комплемент как должное. Он только усмехнулся и крутанул ручку спидолы на "Маяк", затем, ловко выхватив прикуриватель, запалил папиросу. Яростно пыхнул в окошко. Всем своим видом он являл наслаждение. Собой, своей великолепной машиной, своим превосходством над всеми "сухопутными" людьми.
  Стройный регулировщик с восточными глазами и типично грузинским носом, узнал машину прокуратуры и резво отмахнул своей волшебно-полосатой палочкой, расчищая перекрёсток. Выражение лица при этом у него стало серьёзным и даже строгим. Коля дал газу, машина пыхнула белым бензиновым облачком и пронеслась через перекрёсток.
  
  В больнице Олег наскоро разыскал кабинет доктора, коротко стукнул в белую дверь и, не дожидаясь ответа, вошел. Вместо круглого аппетитного коротышки с каре вьющихся волос его встретил высокий, со стробоскопом на шее, гражданин такой комплекции, что халат висел на нём как на вешалке. Густой бас шел ему как корове седло, а волосы, хоть и вьющиеся и с баками, прорежала на макушке огромная плешь. Что впрочем, нисколько Леонида Ароновича Кацмана не смущало : при его высоком росте заглянуть на лысину имел возможность только Господь.
  "Папа римский" - мигом окрестил его Олег. О римском Папе Олег знал по учебнику истории за девятый класс, книжкам Дюма и редким зарубежным новостям, но он нисколько не сомневался, что выглядит он именно так.
  Леониду Ароновичу Олег тоже не понравился. Он ожидал увидеть матерого сыщика в очках и с увеличительным стеклом в кармане. На средних лет мужчину в мятом пиджаке и с усталыми глазами он разочаровался.
  - Старший следователь семигоренской прокуратуры Олег Олегович Кулебяка. - Представился Олег по полной форме, пытаясь поддержать этим свой авторитет. На Кацмана это подействовало слабо, он долго тряс олегову руку и заглядывал в глаза, пытаясь разглядеть в них себе ещё какое-нибудь утешенье.
  - Очень приятно, - сказал он, наконец, и повел Олега по длинному коридору, рассказывая по пути: - Этого больного привезла вчера "скорая". Сердечный приступ. Вещь неприятная, но для его возраста обычная. Да он у Стрельцова не первый... и не второй.
  - Стрельцов - это ваш пациент?
  - Совершенно справедливо. Семён Стрельцов - это наш с вами сегодняшний герой. Так вот этот "чижик", представьте себе, уверил себя что умирает и с перепугу стал мне выкладывать свою давнюю потайную историю про тайник Юсуповых, золото, бриллианты и прочую дребедень. И так это всё сбивчиво и невнятно, что я, понятное дело, решил, будто он бредит. А что бы вы подумали на моём месте?
  Олег только собрался ответить и уже открыл для этого рот, как прямо перед его носом распахнулась стеклянная дверь, и старушечья голова в цветастом платке молвила надломленным дискантом:
  - Леонид Аронович, голубчик, а что ж с моими анализами?
  - Всё в порядке, голубушка, всё в полном порядке. Скоро побеседуете с Ангелиной Матвеевной.
  - Как же так, батюшка? Померла ж она с полгода как?..
  - А все там будем. - Доктор придал голосу такую елейную сладость, что возразить стало невозможно.
  Голова в платке скрипнула неопределённо и скрылась за дверью.
  Довольный собой и своей шуткой Кацман продолжал:
  - Знаете, напоминание о вечности зачастую даёт потрясающий терапевтический эффект! - Олег хмыкнул в ответ. Этот докторский приём он уже заметил. - На чём я? Ах да! Так вот. Я бы никогда не потревожил вашего спокойствия, если бы не одно обстоятельство. Он очень разборчиво и досконально описывает похищенные драгоценности. Эти четыре бриллиантовые броши. Настолько подробно будто видел их вчера. Я не представляю чем это можно объяснить. Это уже ваше дело. Простите, конечно, но тут я умываю руки.
  Леонид Аронович остановился перед дверью палаты и таинственно кивнул головой.
  - Он там один! - Добавил он возбуждённым шепотом. - Я распорядился, чтобы не мешать таинству следствия!
  "Какое следствие? Пока ещё чушь, на постном масле", - подумал Олег. Он откашлялся в кулак и вошел в комнату. Доктор сунулся, было, следом, но Олег его решительно остановил, сдавлено шепнул: "Тайна следствия!", сделал страшные глаза и захлопнул дверь.
  
  
  Александр Саныч Воробьёв сидел за своим столом и двумя указательными пальцами что-то печатал. По клавишам он долбил довольно бойко, но совершенно вразнобой.
  - Саныч, а ты знаешь, что печатать под музыку значительно легче и самое главное в два раза быстрее? Только исполнять нужно что-нибудь ритмическое. Марш или, например "Калинку". Попробуй: калинка, калинка, калинка моя... - Олег запел, прихлопывая в ладоши.
  Воробьев сидел невозмутимо: - Ты еще спляши, под танец, говорят, в три раза быстрее получается.
  - Н-да. - Олег шлёпнул папку на стол, сел. - Съездил, переговорил. Странное дело. Ты представляешь этот старик, богоносец при смерти, что глаголет. Будто он в семнадцатом году своими глазами видел у дружка своего тогдашнего Николая Белоглазова четыре бриллиантовые броши. Цацки эти принадлежали семье Юсуповых. Как они попали к Белоглазову, он не знает. Тут он что-то скрывает, чуть только пытаюсь расспросить подробнее - закатывает глаза и за сердце хватается. Но, что они у Белоглазова и по сей день он де ручается.
  Олег рассказывал увлеченно, глаза его блестели не хуже бриллиантов, руки живо летали, поясняя рассказ.
  - Ага, а я тебе сейчас эту историю дополню, - Саныч воспринял всё саркастически и подсмеивался над другом. - И расскажу, что поведал Отец Аввакум Гришке Отрепьеву на русско-польской границе в осьмнадцатом году. За чаркой.
  Олег не растерялся:
  - Ты напрасно иронизируешь. - Он приготовился выложить свой главный козырь. - Я тоже вначале подумал, что спрыгнул этот старичок с катушек. Ан нет, не так всё просто. Стал этот правдолюбец брошки-то описывать и всё так убедительно, будто рассмотрел их очень внимательно. Где какой камушек, сколько граней на брильянтах. Восемьдесят восемь на крупных, пятьдесят семь на мелких. Откуда, спрашиваю, дедушка ты это знать можешь? А он отвечает, мол два дня броши у него лежали. Колька Белоглазов забоялся, что его заподозрят и сверток другу, Сеньке, отдал. Моему старичку то есть. А Сенька не утерпел, сверток развернул, и секрет дружка своего прознал. А почему раньше не сообщил куда следует? Так дружили они шибко в молодости. А вот теперь его совесть мучает. Очиститься решил и мне всё как на духу выложил.
  Олег замолчал раздумывая. Чувствовалось, что он и сам сомневается.
  - Ну и что делать собираешься? - Саныч продолжал клевать пальцами пишущую машинку.
  - Да не знаю. - Олег пожал плечами. - Сам ещё сомневаюсь. Поеду, наверное, переговорю с этим Белоглазовым аккуратненько. Что он скажет.
  - Правильно! - Воробьев поставил заключительную точку в своём отчете. - Только первым делом сгоняй в исторический музей на консультацию. Уточни какие на этот счет есть исторические документы. Существовали ли такие броши, кто ими владел, когда пропали. Такие дорогие вещи не попадают как зря и уж хозяев частенько переживают. Это я тебе как пить дать...
  Олег, соглашаясь, кивал.
  
  В исторический музей Олег поехал следующим утром из дома. Наскоро выпил крепкого чаю с обычными своими утренними бутербродами и побежал по ещё прохладному, неспешно просыпающемуся городу.
  Музей находился в центре города, в городском парке. Приземистое, кряжистое здание с белыми стенами крашеными известью. Из всех архитектурных изысков отличали его, пожалуй, только толстые метровые стены, да почтенный возраст: поставили его что-то около двенадцатого века. Окруженное огромными дубами, служило оно вначале церковному делу, после стало резиденцией какого-то польского гетмана, ещё позже архивом и хранилищем исторических ценностей. Из чего последовательно и закономерно переделалось в исторический музей.
  Знакомство с экспозицией Олег начал с кабинета директора. Хозяин кабинета интеллигентный мужчина с умными внимательными глазами, словоохотливо поставил чайник, достал пирожные из холодильника.
  - Интересный у вас вопрос, молодой человек! - Директор говорил приподнято, взволновано. - Вы обратились как раз по адресу! Дело в том, что в этом самом доме, в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году чета Юсуповых останавливалась проездом в Москву...
  
  
  У остановки тормознул желтый автобус, приветливо распахнул перед Олегом двери. Круглой своей мордой он напоминал малороссийскую лошадку, что радостно отзывается любому седоку в своей телеге, не разумея, что ей от этого делается только тяжелее. Олег приглашение принял.
  Он протиснулся к окошку, притулился к поручню и, по старой ещё университетской привычке, задремал. Даже не задремал, а так, прикрыл глаза и расслабился.
  Сразу припомнилась роскошная машина "Волга", мягкие её сиденья, говорливая спидола. "Другое дело Шерлок Холмс. Вышел с Бейкер стрит, кликнул кэб, или там двуколку, или ещё что там у них было, и поехал с комфортом распутывать преступление. Всё чинно, благородно. - Думалось более с задором, нежели расстройством. - Или, допустим, Мегре. Разве он хлопал по пишущей машинке двумя указательными пальцами? Нет. Свиснет, бывало, секретаршу, та ему всеми десятью пальцами стрекочет, ещё и задницей своей острой помогает. Вот это жизнь. А у нас? По автобусам-трамваям и в жару и в холод... У-тю-тю... Ну пожалей себя, пожалей... кто ещё тебя бедненького пожалеет?"
  - А чего их жалеть? - От этого вопроса Олег вздрогнул и раскрыл глаза. Разговаривали две молодые женщины, разговаривали давно и так увлеклись, что говорить стали громко и ничего вокруг уже не замечали. - Что мне на них бриллианты покупать? В гроб потом с ними всё равно не положат.
  - Я тоже так думаю, лучше шкаф купить или телевизор.
  - Не скажи. Лучше мир посмотреть. Вот я: с каждой зарплаты откладываю на книжку, а будущим летом на юг, в Сочи поеду. Будет что вспомнить на старости лет.
  - Обе вы не правы. - В разговор вступила совершенно посторонняя пожилая дама в синем джемпере. - Деньги отгадывают на старость. Чтобы на старости лет нищим не остаться.
  - Зачем мне деньги на старости лет? - Первая женщина охотливо вступила в спор. - Тогда мне уже ничего не нужно будет. Хоть в дом престарелых пускай сдадут...
  Олег протиснулся к дверям, выпрыгнул уже из закрывающихся створок. "Эх, дамы! Любите вы делить шкуру не убитого медведя. Вы их заработайте сначала, деньги, а уж потом делите".
  
  
  - Ты закончил? - Олег кивнул на пишущую машинку.
  - Да. Забирай эту опору прокуратурского делопроизводства. Пользуйся. - Воробьёв с облегчением избавлялся от своего мучителя.
  Олег перетащил старенький "Ремингтон" себе на стол, заправил чистый бумажный лист и, тревожно вздохнув, стукнул первую букву. Он всегда испытывал некий душевный трепет перед чистым листом, чувство особой ответственности, будто напротив него на стене висел плакат, с которого грозный красноармеец указывал на него пальцем и хмурил кустистые брови.
  Но нет, противоположную стену украшали только резвые солнечные блики, бумажной работы скопилось очень много и торжественные чувства в ней только мешали.
  Писанина занимает едва ли не большую часть времени каждого следователя. По отношению к этой части "оперативно-розыскной" работы вся прокуратура делилась на два лагеря: нескольких счастливчиков, что печатали всеми своими пальцами и остальную, "двухпальцевую" часть. Олег примкнул к большинству. И хотя очень этим тяготился и зарекался научиться печатать по-человечески, оторваться от большей части коллектива ему не удавалось. Пока.
  Пам-пам-пам - глухо цокали в бумагу литеры, позвякивала временами каретка и, с хрустом, прокручивался барабан. После десятка строк Олег успокоился, мысли потекли гладко и слажено.
  "Так, что мы имеем? - Он размышлял над "брильянтовым" делом. Указательные пальцы продолжали скакать по круглым клавишам, отбивая чечетку. - Есть четыре пропавшие в 17 году броши. Есть свидетель, который утверждает, что броши находятся у Николая Белоглазова. Есть, собственно подозреваемый, гражданин Белоглазов".
  - Олег! - Не выдержал Саныч. - Не томи душу, расскажи, чем закончился твой поход по больницам-музеям? Дело на миллион? Когда ты его раскроешь о нашей прокуратуре заговорят во всем прогрессивном мире, тебя сделают министром юстиции, а меня - твоим замом как непосредственного участника и главного советчика.
  Александр Воробьёв ёрничал. А рановато. Олег, не торопясь, подчеркнуто чинно, расстегнул потёртую свою папочку, вынул сложенный лист бумаги и, тронув будто бы галстук, начал:
  - В ответ на ваш запрос от такого-то, такого-то... ну это я пропущу, если вы не возражаете? - он посмотрел поверх воображаемых очков в зал. - Так вот. Основная часть фамильных драгоценностей мурз Юсуповых была найдена летом 1925 года, в тайнике под парадной лестницей их дома в Харитоньевом переулке, в Москве, так называемых Волковых палатах. В подклетях, в тайнике было найдено 25 колье, 255 брошей, 13 диадем, 42 браслета, 200 чарок, серебряная скульптура, скрипка мастера Страдивари. В дополнение к вышеперечисленному, в тайнике находилось еще более двух килограммов золотых изделий. - Олег расправил плечи, победоносно взглянул на своего слушателя. Довольный произведенным впечатлением продолжал: - Все ювелирные изделия представляют собой произведения искусства и имеют огромную художественную и историческую ценность... Так-так-так... - Олег побежал глазами по бумаге, - Из до сих пор не найденных ювелирных изделий особо следует отметить диадему "Виктория", 18 бриллиантов по 70 карат... так-так-так... а вот: брошь, выполненная из червонного и зеленого золота, с большим бриллиантом 130 карат, классической огранки на 88 граней и дюжиной мелких бриллиантов по 20 карат, ограненных на 57 граней. Указанную брошь Зинаида Николаевна Юсупова надевала на свадьбу сына Феликса зимой 1914 года... так-так-так... тэ-тэ-тэ... и тому подобное. Да, вот ещё не маловажно: стоимость утерянной броши составляет, в зависимости от степени сохранности, не менее тридцати тысяч рублей. Теперь уловил?
  - Нет ещё. Но чувствую, что уже скоро.
  - Описание брошей Стрельцовым до мелочей совпадает с описанием экспертов музея. И вот ты теперь мне скажи: откуда затрапезный старичок с тремя классами образования может знать, какую брошь одевала мать Юсупова на свадьбе своего сына?
  - Ладно-ладно. - Воробьёв сдавал позиции неохотно. - Ты не гоношись главное. Как бы тут не подлететь как кур во щи.
  Олег Кулебяка и Александр Саныч Воробьёв очень дружили. Не смотря на разницу в возрасте - Воробьёв был значительно старше, несмотря на разный жизненный опыт и даже различное социальное положение - разную закваску, правильнее сказать, что-то их очень сближало. Может быть, какие-то отеческие чувства испытывал Саныч к Олегу? Или это общее для них свойство загораться "стоящим" делом, как они это называли? Или братская стойкость и поддержка после неудачного завершения этих "стоящих" дел и выволочек начальства?
  - Саныч, ты мне вот что скажи: ну вот живет среди нас это миллионер. Живет как все люди, на работу ходит или там пенсию получает, это понятно. Может телевизор себе купил или магнитофон бобинный - пять дорожек, ну шмотки разные себе да детям. Это я тоже могу понять. Но вот что у меня в голове не укладывается, как он мог в восемнадцатом году, сколько ему тогда было? пятнадцать? шестнадцать? как он мог в таком возрасте ограбить? Вся страна голодала, боролась, люди за народ жизней своих не жалели, а он на грабеж, на убийство? Он же был ещё ребенок! Ради каких-то брошей. Разве так бывает? А? Саныч?
  Саныч как-то неуклюже вздохнул, переменился в лице. Так случается солнечным погожим днем, вдруг налетит редкое облачко, закроет своей тенью солнце и посмурнеет вокруг. Посмурнел Саныч, исчезли добрые морщинки вокруг глаз, собрались в одну глубокую жилу на лбу и ясные глаза затянулись дымкой.
  "Саныч-Саныч, да ты уже старый, друг мой милый". - Олег почувствовал прилив нежности к своему пестуну.
  - Бывает Олег... И не так бывает...
  Ты, наверное, об этом не знаешь, но так было на самом деле. Осенью семнадцатого года в Крыму установилась диктатура пролетариата. Так это называлось, а на самом деле просто взбунтовалась, пьяная своей безнаказанностью, матросня. Террор, кровавый красный террор. На эсминце "Горячий" трое матросов застрелили капитана и ещё нескольких офицеров, подняли бунт среди команды. Оставшихся офицеров вывели на палубу, стали расстреливать по одному. Над трупами всячески издевались, а потом привязывали к ногам железяку и бросали в море. Судовой врач, тонкий красавец, любимец палубной команды, друг всех офицеров, большой умница, Сергей Васильевич Штейнер, он спас многие матросские жизни, ему сломали нос - когда он попытался отвернуться, не смотреть на зверства. Потом ему вывернули и сломали обе руки, еще живому вспороли живот, били и..., утопили в море.
  Бежать удалось только одному офицеру. Когда пытали Штейнера, от дикого кровавого зрелища оторопели и многие матросы. Павел Ордынцев смог добежать до борта и выпрыгнуть в море. Одна пуля попала ему в плечо, другая прошла навылет чуть ниже ребра. Как он смог добраться до берега, а на берегу до дома - неизвестно. Возможно причиной молодой сильный организм, возможно маленький сын, а может любовь жены? Как знать...
  Павел Ордынцев пролежал в беспамятстве горячки неделю. В дальней маленькой комнатке своего дома. Через неделю ему полегчало и, временами, он засыпал глубоким сном. Тем утром он как раз задремал, и семья села завтракать.
  Семья состояла теперь из трёх человек: отца, жены и четырёхлетнего сына Павла.
  Около одиннадцати утра в дверь позвонили. Чья-то рука тихонько и аккуратно дернула звоночек. Елена Федотовна решила, что это соседка - круг общения последнее время сильно сузился.
  - Открой, Лиза. - Горничная весело засеменила в прихожую.
  Через минуту разжался какой-то сдавленный шум, обрывки слов, Лиза воскликнула: "Елена Федотовна не велела..." затем звонкая тяжелая пощечина и Лиза, падая, влетела в комнату. За ней вошли трое матросов.
  В первый момент домашние растерялись, лицо первого матроса покрывал толстый слой ярко-красных румян, губы были грубо раскрашены помадой, и так сильно, что он походил на дикого клоуна. Поверх порванной тельняшки, поверх пулемётных лент висело золотое колье с огромными изумрудами. Оно цеплялось за патроны и матрос, матерясь, его поправил, сплюнул на пол и стал рассматривать крупный перстень на своём пальце. Из-за его спины вышел второй матрос со сколотым зубом и сдавлено прошипел:
  - У, буржучьё проклятое. Гниды.
  Вскочил со стула старик отец. Яростно сверкнув глазами, он расправил худые плечи:
  - Убирайтесь! Сию секунду убирайтесь из моего дома!!
  Его стали бить. Кулаками, потом, когда он упал, ногами, прикладами винтовок. Старик оказался огромной жизненной силы, он поднимался несколько раз.
  - Бандиты! - Он руками опирался на стол за спиной. - Всех вас переловят, всех повесят!
  Его снова начинали бить, ослабевшие ноги разъезжались на кровавом полу и он снова падал.
  - Стреляй. Чего смотришь? - Он поднялся опять. Голова превратилась в кровавую кашу, правая половина лица онемела и застыла разорванной щекой, затекшим кровью глазом. Левый глаз смотрел на приставленное в упор винтовочное дуло. - Стреляй, сколько ты будешь людей мучить...
  Старик выплюнул изо рта костяную кашу с кровавыми сгустками. Целившийся матрос усмехнулся и с размаху ударил прикладом. Больше старик не поднялся.
  Мальчишка выбежал из-за матери и кинулся к старику. "Деда, деда..." - кто-то из троих матросов пнул его. Мальчик отлетел в угол, хмыкнул и затих...
  Они зарезали Павла Ордынцева, вырвали из ушей женщин серьги, забрали кольца и деньги...
  Когда матрос-клоун вынул из груди Павла штык и стал вытирать его о свои брюки, самый старый матрос хохотнул: - Матёрый ты щенок, Брызгас! Пятнадцать годов всего... Волчара из тебя выйдет отменный. Ладно, хорош на сегодня, пора возвращаться, а то марафет пропустим.
  
  - И вот так бывает... А ты говоришь... - Саныч тронул шрам у самой кромки волос, глянул на часы и заторопился: - Заболтался я с тобой, а мне ещё... о-го-го сколько дел.
  Он спешно вышел из кабинета, стараясь на Олега не смотреть.
  "Ничего, Саныч, не переживай, - Олег почувствовал прилив злости к ещё безвинному Белоглазову. Безвинному оттого, что доказать его вину еще предстояло, а уж степень этой вины и вовсе должен был определить суд. - Докажем, точно докажем, разъясним этого без вины виноватого охотника за драгоценностями".
  Так себя распаляя, Олег отпечатал двумя пальцами, в Москву, в архив МУРа, запрос касательно Николая Федоровича Белоглазова, двадцать второго, ноль шестого, ноль первого года рождения. Выдернул лист из машинки и побежал в приёмную за резолюцией.
  
  
  На следующее утро Олег встал спозаранку. Тихонько, боясь потревожить домашних, оделся, сунул в карман бутерброд и осторожно выскользнул из квартиры. Он договорился с участковым с утра пораньше сходить к Николаю Белоглазову.
  - Дак, как вам сказать? - Участковый, серьёзный мужик с огромными жилистыми ладонями, задумался. - Я в этом районе всю жизнь прожил, родился тут, двадцать лет уж работаю. Я не только Белоглазова, я всех здесь знаю.
  Участковый производил впечатление умного, думающего человека. Говорил не торопясь, будто осматривая, примеряя слова, сжимал и разжимал, при этом, свои невероятные кулаки и поправлял усы.
  - Он у нас в отечественную появился, эвакуировался вместе с заводом. Да. Но, по правде говоря, странный он какой-то. Нет, плохого ничего сказать не могу, так вроде порядочный мужик, не пьёт. Но... странный, не по-людски... Сынов у него трое, один в городе живет, внук - мальчонка лет шести. А встречаются очень редко. И скандалить не скандалят, и дружить не дружат. - Участковый замолчал.
  - Скажите, а особым он чем-то не отличается? Ну, в поведении, в одежде, в разговоре, в... чём угодно... не знаю.
  - Да нет вроде. - Участковый удивился такому вопросу. - Наоборот, с виду всё чин-чинарем, а разобраться - как-то не так... Разве только наколка на руке "Балтика" и якорь.
  - Как-как? Балтика и якорь?
  - Да. На левой руке.
  Олег замолчал на минуту, задумался.
  - Так. - Он сосредоточено продолжал размышлять. - Сделаем так: я представлюсь агентом Госстраха, а вы будто взялись меня проводить к почетному пенсионеру.
  
  
  Маленькая квартирка, дверь на кухню, прикрытая дверь в комнату, стены крашенные чуть голубой краской. Пустота и чистота. Крохотный коридорчик походил своей стерильностью на больничную комнату.
  Отпер дверь сам хозяин.
  - Здравствуйте, Николай Федорович, - первым заговорил участковый. Сделал это сухим торжественным тоном. С такой интонацией вручают грамоты на производстве. Почетные. И все понимают их бесполезность и всё-таки награждающей делает в голосе торжественность, а награждаемый волнение. По взаимной, молчаливой договоренности. - А вот к вам товарищ из Госстраха. Олег Олегович Кулебяка. По постановлению правительства вы имеете льготы по страхованию. Да-а-а... Ну а я зашел, проведать, да и чтоб вам спокойней было, всё же незнакомый человек...
  Участковый закончил своё вступление и замолчал, ожидая приглашения пройти. Олег изобразил на лице очаровательную улыбку от имени великодушной организации Госстрах.
  Хозяин стоял, держа руки за спиной и тоже улыбался. Только в глазах, в самой их глубине Олег заприметил настороженность, холодную злобу и... страх? Ему так показалось.
  - Да проходите ради бога! - Белоглазов приветливо взмахнул руками в сторону кухни. - Что ж вы стоите?
  Пухлые белые ладони Белоглазова, с такими же толстыми пальцами-сосисками удивили Олега. "Белоручка. Как же он такими руками на заводе работал?" С веснушками, кожа рук казалась нежной и бархатистой. На костяшках левой руки синело слово "Балтика" и маленький якорь с тремя зубцами.
  "Балтика говорите? - Олег недобро усмехнулся про себя. - Сейчас мы этого матросика разъясним".
  - Чай будете? - Белоглазов засуетился вокруг чайника. Толстые его пальцы плохо слушались и ручка чайника несколько раз выскальзывала. - Покрепче? - Он вопросительно кивнул Олегу.
  Участковый извинился и, сославшись на срочное дело, ушел, напоследок строго кивнув Олегу и козырнув огромной своей ладонью.
  - Да, пожалуй, - согласился Олег, - выпью чайку.
  Белоглазов залил уже приготовленный заварник кипятком, прикрыл салфеткой.
  - Так вот, пока чай заваривается, - Олег распахнул папочку, вынул ручку и лист бумаги. - Мы предлагаем вам несколько вариантов страхования. Имущества: сюда входят телевизоры, магнитофоны, холодильники...
  Николай Федорович слушал очень внимательно, только в конце олеговой тирады поставил на стол стаканы и разлил в них одну только заварку, сластей не предлагал. "Чаёк действительно крепок" - Олег тронул губами горький напиток.
  - Дак нет у меня этого, - робко ответил Белоглазов. - Ну, вот вы говорили телевизор... Нет у меня его.
  - Нет телевизора? - Удивился Олег. - Давайте застрахуем магнитофон. Бобинный, стереофонический, пять дорожек. Или холодильник. - Олег обернулся, пробежал глазами по кухне. Всё те же ровные бело-голубенькие стены, всё та же режущая чистота и пустота.
  - Нету.
  Олег несколько растерялся, такого поворота событий он не ожидал. Повисла неприятная пауза.
  - Давайте застрахуем вашу жизнь! - Наконец бодро нашелся Олег. Он припомнил визит агента Госстраха в прокуратуру. Тот сулил, как вещая Кассандра, большие и малые беды на их головы и, как щит небесный, предлагал страховой полис. Следователи, народ прагматичный, привыкший работать с делами земными оставались, большей частью, глухи к его увещеваньям.
  - Товарищ следователь, давайте уж перейдем к делу. - Белоглазов вздохнул и поморщился. - Мне-то торопиться некуда, я пенсионер, а у вас дела. Опять Сенька Стрельцов набрехал не меня гадостей? Неугомонный... - Последнее слово он сказал с какой-то странной жалостью, теплой жалостью.
  Олег крякнул, на мгновенье стушевался, посмотрел в беленый известью потолок, потом заглянул Белоглазову прямо в глаза.
  - Вы правы. Был сигнал. И именно от Стрельцова.
  - Неугомонный старик, - повторил Белоглазов. - Всё никак не может мне Варю простить...
  - Варя это?..
  - Жена моя, покойница. Мы с Сенькой до двадцатого года неразлей-вода корешевали. Из одного котелка ели, на одном топчане спали. Он с девчонкой дружил, с Варей Коневодовой. Дружил-дружил, а вышла она за меня. С той поры и разошлись наши дорожки. - Николай Федорович задумчиво глядел в черноту стакана. - А жаль...
  - Вы-то в Семигоренске давно?
  - Давно. До войны, то я в Москве жил. По началу один, потом с Варей, все трое наших сыновей в Москве родились. Младший уж перед самой войной. А уж когда война началась, нас вместе с заводом сюда эвакуировали. Жуткое было время. Завод разворачивали, я вот себе руки обморозил. Первое время ничего, а потом разбухли, пальцы стало ломить, гнуться перестали. Н-да...
  Белоглазов, что-то припоминая, замолчал.
  - А что дети? Обустроились?
  - Старший в Барнауле. Строитель. Средний, Борис, в Бодайбо на прииске, золото моет. Любимчик был мой, нежный такой рос, ласковый. Слова грубого не скажет, а как из армии вернулся "Поеду" - говорит и как отрезал. Только младший здесь, в Семигоренске. Сын у него растёт, внучек мне, значица.
  - Отдельно живет? - Олег встрепенулся, но виду не подал. - Конечно, молодой семье лучше отдельно, в домике своём или квартире, ещё лучше.
  - Да какое там. На очереди стоят, а живут в семейном общежитии.
  - Так вы говорите у Стрельцова были и есть мотивы вас недолюбливать. Мягко говоря? - Олег стал задавать формальные, принятые в таких случаях вопросы. "Первую встречу можно считать провалившейся. - Размышлял он, прихлебывая горький чай. - К следующей нужно подготовится серьёзно. Хуже всего, что совершенно непонятно куда он мог деть деньги? Такую огромную сумму. Или броши он не продал?"
  - ... узлом нас судьба связала. Меня вместе с заводом сюда кинула и его следом. Мне завод бронь дал и его, по партийной линии, кажется, не забрали на фронт.
  "Хорошо поёт, складно". Олег внимательно следил за рассказом, отмечая подробности, выражение лица, заглядывая в глаза. Теперь в этих глазах за настороженностью явственно читалась теплота и... человеческая усталость. Или это просто почудилось Олегу?
  
  
  "Кто может рассказать о человеке? Кто знает о нём всё? - Олег бодро шагал по проспекту в направлении трамвайной остановки. С Николаем Белоглазовым они расстались добрыми друзьями. Тот всячески старался уверить Олега в своей добропорядочности, а Олег этому не противился и с готовностью соглашался. - Жена? Нет. Да и жены на нашем тутошнем фронте нет. Соседка? Едва ли. Но стоит переговорить. Товарищ по домино? Возможно. Но мой подозреваемый в домино не играет. А равно в шашки, шахматы и карты. И вообще это всё не то. Уж кто и может знать человека, так это друг по работе, напарник с которым вместе вкалывал не один год. Такой человек знает тебя лучше, чем ты сам".
  Дорога до завода, на котором работал Белоглазов, с которого он ушел на пенсию, много времени не отняла. Четверть часа послушав в трамвае лекцию на популярную тему о укупорке помидоров, о благоприятном влиянии на этот процесс молодых цуккини и их отличиях от патиссонов. В качестве лектора выступала значительно пожилая, но всё еще плотно сбитая старушка в пронзительно-фиолетовом чепце. Основной её аудиторией служили другие четыре старушки, соответствующего возраста. Олег, ни возрастом, ни полом, ни даже складом характера под определение этой аудитории не подходил. Только месторасположением он вписывался в этот клуб: дело в том, что участники этого совещания расселись по углам трамвая, а Олег оказался в центре этой воображаемой пентаграммы.
  
  
  - Будьте здоровы! - Олег участливо посоветовал чихнувшему вахтеру.
  Вахтер важно отер клетчатым платком рот, осмотрел свою огромную проходную - не проскочил ли в момент его чиха неприятель и уж только после этого обратился к Олегу.
  - Спасибо. Чих - это важная физиологическая функция человеческого организма! - В подтверждение своих слов он поднял вверх указательный палец.
  "О как загнул! - Восхитился Олег. - Никак он раньше в начальниках ходил. Или по партийной линии".
  - Охраняешь, отец?
  - Никак нет. Слежу за порядком и регулирую наружную деятельность предприятия. - Отвечал страж порядка словоохотливо. - А ты что ж здесь шныряешь? Нук документик покаж.
  Удостоверение старшего следователя прокуратуры восхитило Матвея Кузьмича, бывшего начальника третьего цеха, а ныне почетного вохравца.
  - Это ты по адресу обратился. С Колькой Белоглазовым мы, почитай, с... - Он задумался, - а чуть не двадцать третьего года. Мы на завод-то вместе поступали. А что он натворил чего?
  - Есть сигнал от нашего Английского законспирированного агента, что на заводе действовала диверсионная группа, - Олег погасил голос до состояния полной нелегальности. - Проверяем всех подозрительных, кто в этот период работал на предприятии. Только ты Кузьмич никому. Сам-то ты вне подозрения, поэтому меня к тебе и прислали. Так что ты говоришь Белоглазов? Не мог он продаться империалистам?
  Матвей Кузьмич завелся.
  - Николая Белоглазова я знаю давно. Шпионом он быть не может. Это я тебе как пить дать. Он на этом заводе руки обморозил. Вот так, а ты говоришь шпион. - Кузьмич задумался, припоминая молодость. Молодость Кольки Белоглазова, молодость свою, завода. - Не сложилась у него жизнь. Это точно. А ведь грамотнейший мужик! Кто-то у него в недоброжелателях ходил, видно насолил кому-то крепко, а может ещё что. Не знаю. Только всю жизнь ему мешал кто-то, судьбу ломал.
  Мы-то, когда на завод работягами поступили, он уже с портфелем на работу ходил. Бордовый такой, ледериновый портфель. Потому, после работы в вечернюю школу бежал. Школу закончил - на курсах ФЗУ учился, в техникум хотел поступать на инженера. Меня на эти курсы уговорил. Да-а-а. Его помощником мастера сделали, а уж как фазанку закончил - мастером стал. Сменой целого цеха руководил. Это тебе не шутка.
  К тридцать седьмому году в техникуме второй год учился. Тут первый раз и сковырнулся. И как сковырнулся! Только происхождение рабоче-крестьянское спасло. Из партии выгнали, из техникума вышвырнули, из мастеров сняли, загнали простым рабочим в третью смену. Так он до войны ночами и работал. Всё, помню, храбрился, бежал вечером в цех со своим бордовым портфельчиком. Ничего, говорил, доучусь, главное стремиться.
  Сына его, Николая - это его мать в честь отца, Колькой назвала, только война началась, на фронт забрали. Он тоже на нашем заводе работал. И главное начальник цеха всё решал, оставить его или нет. Работник-то толковый. Тут бы Кольке сунуть ему магарыч за сына, ан нет промешкал. Или не было чего дать. Бедненько они жили. Коленьку в первые дни и убили.
  - Подождите, - встрепенулся Олег, - Как убили? Белоглазов говорил, живы они все. Все трое.
  - Четверо. Четверо у него сынов было. Как Коленька погиб, он две недели как зимняя муха ходил. Я думал помрет, аль свалится в какую канаву, шею свернёт. Так Николай первенца своего любил. - У Кузьмича на глазах показались слёзы. - Потом отошел мало-по-малу, и ты представляешь, почернел лицом как твоя груша прелая, а про Коленьку больше не вспоминал и не говорил никогда, будто его и не было.
  - А в войну как?
  - Что как? - Не понял Кузьмич.
  - Ну вот вы говорили до войны в ночную работал, а потом?
  - А-а-а... вон ты про что... Да-а-а... - Кузьмич сделался серьёзным. - Когда завод сюда, в Семигоренск, перевезли, зимой дело было. Стали под фундамент котлован рыть, тут же опалубка, бетон лили и наткнулись, значит, на плывун. Да. А руководил строительством Критянин Геннадий Гаврилович, по партийной линии выдвинутый, молодой такой, горячий, как сейчас помню. Так вот: грязь с ледяной шугой хлещет, леса по-поломало, заливает... ну полный... трындец. Критянин растерялся: бегает, орёт на всех, а что делать не знает. Только револьвером размахивает. Благо смена была как раз Коли Белоглазова. А он-то сообразил что к чему. Бревна, клинья стальные, распорки-растяжки. Сам в ледяную грязюку влез, ан заделал брешь.
  Тут уж Николай Федорович Белоглазов в почете. Полуторная койка в больнице, Критянин сам ему кухан принес в палату. Ты, говорит, жизнь мне спас, Николай Федорович, дорогой мой человек!
  Полегче Николаю после этого работать стало. В партии восстановили, в должности повысили. Только руки временами немели и на холоде совсем не мог. Первое время еще ничего, а уж после войны, как постарел совсем худо стало. Пальцы не сгибаются, руки разбухли как у покойника. Но тут уж и до пенсии не далече. Дотянул кое-как.
  Тут ему и очередь на квартиру подходит, ему Критянин большую квартиру посулил, трёхкомнатную. Опять же пенсия приличная по работе, плюс по инвалидности. Честно скажу: я за него радовался, заживет, думаю, хоть на старости мужик как человек.
  И опять ему вилы в бок. Опять кто-то стуканул или шепнул куда следует. А уж Критянина тогда не было, на повышение в Москву пошел.
  И опять пошло-поехало. Всё старьё подняли-разворошили, из партии исключили, рабочий стаж пересчитали, группу инвалидности сняли, будто травма у него бытовая, пенсию начислили жалкую. И квартиру - не квартиру, а так хреновина какая-то драная. А тут и Варя умерла... да-а-а... беда не по лесу ходит, а по людям... хоть не мучалась, во сне богу душу отдала... Тихо её схоронили, я был, сыновья, да знакомых пара человек. Коля горевал... ох как страшно горевал... Так по первому сыну убивался, да по Варе... Стоит, помню, над ямой, головы не поднимет, портфельчик к груди прижимает... её уж закапали, холм заровняли, а он всё стоит, губами шепчет что-то... - Матвей Кузьмич расчувствовался вовсе. В выцветших глазах стала слезина, руки задрожали.
  - Спасибо, Матвей Кузьмич! - Олег, жалея старика, дальше расспрашивать не стал. - Вы мне очень помогли. Мне и, главное, Николаю Белоглазову. Приятно было побеседовать.
  Он крепко пожал стариковскую ладонь вахтера и вышел на улицу.
  Кузьмич ещё долго смотрел вслед убегающей в каштановую аллею фигуре.
  - Н-да-да. - Сказал он в слух.
  - Чо ты, Матвей? - Вошел кузьмичев сменщик. - Чо раздухарился-то?
  - Плохо всё-ж-таки наша милиция работает. - Кузьмич рассуждал ни к кому не обращаясь. - Агент-агент... В Англии наших разведчиков никогда не было. Их по произношению определяли быстро, поэтому наши действовали через Штаты...
  
  
  "Так, с персонажами этой встрече на Эльбе более-менее разобрались, - Олег заскочил пообедать в чебуречную и рассуждал сейчас стоя у шестиугольного столика, под свежеизжаренный чебурек и бутылку лимонада. - Но к сути дела не приблизились ни на йоту. Непонятно почему наш больничный правдолюбец Стрельцов так взъелся на Белоглазова. Из-за бабы? Так вот всю жизнь скрипеть зубами? Нет, это не в его стиле. Тут что-то посерьёзнее. Нужно ехать в больницу и говорить с этим богоносцем уже накоротке".
  За соседним столиком стояли двое мужчин. Авоська с парой пустых бутылок весела на крючочке под столиком, два белых раскладных стаканчика стояли против порезанного на ломтики чебурека. Тот, что покрупнее мужчина, достал из кармана бутылку водки, разлил по стаканчикам и, с ловкостью циркового фокусника, спрятал бутылку.
  - Мой друг! - Щуплый мужичек стряхнул с мятой рубахи невидимую пылинку, заглянул в стаканчик. - Вы излишне щедро наливаете. Посмотрите вокруг: ясное солнце, чистое утро, компания приятного собеседника. Что ещё необходимо вашей душе, чтобы не торопясь насладиться прелестями жизни? А, коллега?
  "Коллега" молчал. Щуплого это вполне устраивало. Чувствовалось, что это два старых собутыльника, один из которых любитель пофилософствовать, что получалось, отдать нужно должное, у него изрядно, а второй - мордастый молчун, в шевиотовом пиджаке неопределённого цвета, слушатель. Они неплохо дополняли друг друга.
  Вдруг "коллега" метнулся к дальнему столику и вернулся с двумя пустыми "чебурашками", стеклянно стукнув, сунул их в авоську. Щуплый наблюдал прищурившись.
  - Коллега, - начал он, - мне видится, что вы глубоко больны. Да. Ваш мозг поразил вирус с неприятным названием меркантилизм. И боюсь, что надежд на излечение уже нет.
  "Коллега" слушал, молчал и жевал. Он вообще жевал всё время, это было особенно странно, поскольку чебурек, распластавшийся перед ним, практически не уменьшался.
  Щуплый философ продолжал:
  - Хотя? - Он задумался. - Пожалуй, есть один пример из китайской истории который был бы вам поучителен. А уж в философских вопросах китайских мыслителей мы должны слушать. Уверяю вас. - Щуплый откашлялся, начал вдохновенно:
  - Китаец Дуаньму получил в наследство огромное состояние: десять тысяч золотых. Эти деньги позволяли ему жить в роскоши и довольстве. Его дом, колесницы, наложницы и яства не уступали роскошью и количеством императорским. Он потакал всякому своему желанию, исполнял любую свою прихоть, пусть даже желаемая вещь находилась за пределами Поднебесной, Дуаньму посылал за ней, будто она лежала в соседней комнате. В своих путешествиях он беззаботно гулял по горным извилистым тропам, как по аллеям своего сада. А уж в еде был и вовсе обилен. Огонь на кухне его дворца не угасал никогда. То что не съедали многочисленные гости его дома, он раздавал родственникам, то что оставалось после родственникам расходилось к соседям, а уж после них по всему царству.
  Прожив в таком бурном празднестве шестьдесят лет, стал замечать Дуаньму, что тело его стало слабеть, а душа одряхлела. Не долго думая Дуаньму отошел от дел, раздал все деньги и драгоценности из своей казны, раздал запасы своих амбаров и погребов, и колесницы, и платья, и наложниц со слугами он тоже роздал, не оставив потомкам ничего. Через год, когда он заболел, в его доме не нашлось даже лекарств и лечебных игл. А когда Дуаньму умер, люди всего царства собирали деньги на похороны ему и наследство его детям.
  - Безумец! - Воскликнул мудрец Цинь Гули, когда услышал об этом. - Он опозорил своих предков!!
  - Дуаньму очень умный и благородный человек! - Восхищенно прошептал другой мудрец. - Своей добродетелью он превзошел предков!! Все его поступки, все содеянное им было удивительно для толпы, но тот, кто постиг истину, их одобрит. Знатные мужи в большинстве своем живут сообразно правилам благопристойности, оттого они и не могли постигнуть сердце этого человека.
  По маленькой? - Щуплый философ посмотрел в пустое дно своего стаканчика. - Обращение к мудрости китайской философии отнимает у меня слишком много энергии.
  "Балаболы, - Олег неодобрительно зыркнул на пьяную парочку, - бездельники и тунеядцы, а туда же: философия, добродетель! Истина! Что вы знаете об истине? Эх!!"
  
  
  - Здравствуйте, гражданин Стрельцов!
  Олег заговорил тоном максимально официальным.
  - Чего это вы меня гражданином кличете? - Стрельцову выражение Олега не понравилось, он как-то подобрался, нахохлился, от этого стал поразительно похож на птицу. Тощую, высохшую птицу с большой головой. "Чижик, - вспомнил Олег выражение доктора Кацмана. - Да нет, только не чиж, скорее кукушонок". Стрельцов продолжал: - Я для вас товарищ, а может быть даже старший товарищ.
  - Никак нет, гражданин Стрельцов, вы для меня именно гражданин. Поскольку за дачу ложных показаний УК СССР предусматривает уголовную ответственность. Брошей у Белоглазова не нашли. Нет их у него. А вы, получается, наговорили на честного советского труженика.
  - У него они. Это точно. - Стрельцов зло прищурился. Тщедушное тело, сморщенная стариковская кожа, реденькие пряди волос на большой шишковатой голове и прищуренные злобные глазки-бусинки. "Кощей, будь она неладна" - Олег почувствовал к этому человеку отвращение. - Это вы плохо искали. Сам-то Колька, что говорит? Прижать его покрепче - всё выложит.
  - Николай Белоглазов молчит и прижать его покрепче, боюсь не удастся. Он умер от сердечного приступа. Завтра похороны.
  - Врете вы товарищ Кулебяка. Чтоб Колька Белоглазов раньше меня на тот свет перекинулся? Не-е-т, это вы меня на понт берёте!
  Олег равнодушно пожал плечами, мол думай как хочешь. - Это ваше дело верить или не верить. На этот счет имеется заключение о смерти. - Олег похлопал ладонью папочку на коленях.
  - Вот сволочь! - Семён Стрельцов произнес это с какой-то странной интонацией, будто радость смешали в одном стакане с разочарованием и подкислили желчью. - Жаль... очень мне хотелось его своими руками придавить, гада.
  - А так оно и получилось. Вы его и убили своими доносами многочисленными. Вы ведь на него и раньше "сообщали куда следует"? А, Стрельцов? - Олег внимательно следил за ответной реакцией. - Последней вашей кляузы, про бриллиантовые броши он не пережил.
  - Не кляузы и не доноса! - Стрельцов взвился. - Я, товарищ старший следователь, факты вам передал достоверные, в надежде, что вы сможете ими распорядиться как по закону полагается. И броши находились у Белоглазова. Брильянтовые. Большие брильянты на 88 граней обструганы, двенадцать мелких на...
  - Стоп-стоп-стоп! - Олег поднял ладонь перекрывая эмоции собеседника. - Эту сказочку про белого бычка мы уже слышали. Изделия вы описываете верно, возможно даже видели их когда-то, но какое они имеют отношение к Белоглазову? Почему вы раньше об них не сообщили "соответствующим органам"? Вот какой вопрос сейчас главный. А без ответа получается поклёп на честного человека. Личная неприязнь с агрессией налицо. Тут уж впору заводить уголовное дело о непредумышленном убийстве. Убили вы Белоглазова.
  - Убил. И очень этому рад. Избавил мир от этой дряни. А почему раньше не заложил его, падлу? - Стрельцов кричал, брызгал слюной. Стариковские, выцветшие глаза сверкали. - Потому, что знал он про меня кое-что. Знал, что я в 20 году с хлопцами продуктовый магазин подломил, знал, что сторожа заколол, знал, что красного комиссара, что на нас случайно наткнулся пристрелил, знал ещё много чего. Поначалу мы с ним вместе озорничали, это после он чистоплюй в школу пошел, женился на моей Варьке. - Лицо Стрельцова стало багрово-фиолетовым, жилы вздулись, посинели. - На моей девке. Да стучал я на него, всю жизнь стучал. А про цацки бриллиантовые чистая правда. Ему их Гришка Бужинский подарил. На счастье, сказал. Сказал: тебе ещё жить да жить, а с этими штуками полегче будет. Пусть хоть тебе они счастье принесут. Кольки Белоглазова мать с матушкой Бужинского зналась.
  "Так, - отметил про себя Олег, - ещё один персонаж появился".
  Стрельцов замолчал. Сразу как-то резко поник, будто из него дух вон, продолжал голосом серым, вялым:
  - Пишите-пишите, гражданин начальник, запоминайте мои показания. Шейте дело. Только зря это всё. Не доживу я до суда. С месяц мне осталось небо коптить. Кацман, твой, жид сказал. А уж там я с Колькой Белоглазовым лично посчитаюсь. - Сказал это с такой сатанинской злобой, что Олег задумался: он совсем уже собрался сказать, что Белоглазов жив - здоров, что просто его, Семена Стрельцова, действительно взяли на понт, но остановился. "Пусть уж как есть, - решил Олег, - пусть радуется скорым встречам в аду".
  
  
  - И кто оказался этот Бужинский? - Саныч слушал очень внимательно. На листочке бумаги он рисовал схему, делал пометки. Это помогало ему думать.
  День божий растворялся уже в серых вечерних сумерках, уставший после рабочего дня народ разбредался по домам, старики и старушки выползали на ещё теплые лавочки посудачить перед зыбким сном.
  Но прокуратура ещё бурлила, ещё вздыхала, хлопотливо переваривая дневные новости.
  - О, Григорий Бужинский оказался персонаж исторический, - Олег Кулебяка продолжал, - я прозвонил в исторический музей. Нет, победоносными войсками он не командовал и политиком тоже не служил. А в историю он скорее влип, чем попал. Он в семнадцатом году вместе с Феликсом Юсуповым спрятал юсуповские фамильные драгоценности. Сховал, как говорят на житнице нашей родины Украине. Это дело его и сгубило. Как драгоценностей хватились - за Бужинского первым делом взялись. Юсуповы уже за границей были к тому времени. Но Григорий Бужинский не раскололся, под расстрелом стоял, а не сказал ничего.
  - Откуда всё это известно Стрельцову?
  - Вот это сказать не могу. Пока. Думаю здесь бриллиантовый треугольник Стрельцов - Белоглазов - Бужинский в узел и завязывается. И ещё: Срельцов в горячке очень живо описывал, как Бужинский передавал Белоглазову эти четыре броши. Скорее всего не врёт.
  - Так. - Саныч задумчиво калякал по бумажке. - Сейчас тебе, для дальнейшего движения, нужен один факт. Факт который над всеми расставит точки: драгоценности. Иди к прокурору за ордером на обыск квартиры Белоглазова. Да, заодно попроси Разгонова в помощь. Он ищейка ещё та, найдет всё что спрятано.
  
  
  ****
  Весь день шел дождь. После полудня он сменил крупные мерзлые капли на мелкую мразь, но упорно продолжался. Только к самому закату сырая пыль стала временами прерываться, рассыпаться на куски, как расползается в руках старая побитая молью тюль.
  Крашеный зеленым суриком бревенчатый флигель, сложенный ещё в веке семнадцатом, располагался в самом конце сада. Сегодня он казался как-то подчеркнуто одиноким и даже жалким. Возможно виною стались старые корявые яблони вокруг, давно забывшие ножницы садовника и, без листвы, обезображенные осенью, возможно виновником явился дождь, от которого все краски разбухли и растеклись. Впрочем, красок было уже не разглядеть - ранние сумерки смыли все цвета серой своей кистью и, в редких бликах луны, виднелся только черно-серый глянец.
  Флигель, не топленный как следует уж с начала осени изнутри зрелище представлял немного лучшее, чем с наружи. Хозяин, в возрасте мужчина, грел ноги толстыми шерстяными носками и кутался в клетчатый ирландский плед. Огня в комнате была одна маленькая высокая свеча в серебряном подсвечнике. Правый завиток подсвечника, полураспустившаяся роза, давно отломился. За этим подсвечник и отдали прислуге.
  Хозяин сидел в кресле-качалке, когда в дверь постучали, он смотрел на дрожащее пламя свечи и думал. Постучали весьма странным образом: два раза аккуратно стукнули, будто костяшкой согнутого пальца, затем поскреблись. "Кто мог прийти в такое время? - Напуганного последними днями, разбоем и грабежами хозяина этот стук почему-то вовсе не насторожил, скорее наоборот. - Может Николай?"
  В дверь поскреблись опять. Хозяин подошел к двери, прислушался. В тот же миг, под чудовищной силы ударом, дверь сорвалась с петель и, швырнув хозяина флигеля в сторону, упала. Послышались тяжелые шаги грубых ботинок, возня, лязг винтовочного затвора и сдавленный шепот. Хозяин растерялся, в полной прострации, он смотрел на всё происходящее совершенно это мозгом не воспринимая. Кто-то навис над ним, стал громко что-то орать, прямо в лицо.
  - Прекратить! - Кто-то яростно взвизгнул из темноты. - Степан, пшел вон, хотя постой, принеси стакан воды.
  Через минуту стакан ледяной воды плюхнулся в лицо хозяина флигеля, ещё несколько пощечин и он пришел в себя.
  - Григорий Бужинский? - Вопрос относился к хозяину флигели и задан он был скорее утвердительно. Говорил высокий человек в парусиновом френче с огромными карманами, кожаном черном галифе, сапогах и кепке. Из потертой деревянной кобуры, из-под распахнутой её крышки выглядывал маузер. - А мы к вам по делу. Извините, что с дверью так... пришлось, но это издержки военного времени.
  - Этот френч. - Заговорил Григорий Бужинский. Ему вдруг с полной простотой и доступностью явилось, что живым он отсюда не выйдет, что доживает он последние свои минуты и что мгновения эти наполнены будут болью до краёв, как вёдра деревенской девушки на коромыслах. От этой мысли зажгло внутри, под сердцем, а потом стало пусто и звонко. И заговорил он, в общем-то, чтоб заглушить этот звон. - Матерчатый пиджак такого цвета нельзя носить с черными брюками. Даже такого фасона...
  Сверху и сзади на голову Бужинского обрушился удар. От этого удара левая половина лица онемела, из разорванной щеки закапала кровь. Григорий открыл рот, чтобы сплюнуть кровь - изо рта потекла костяная каша и голову пронзила страшная, как молния, боль. Ему показалось, что череп разломился на две половины.
  - Отставить!
  - А чо он, товарищ комиссар! - Ответил ударивший. - Вошь буржуйская, а ещё... - он опять поднял руку для удара. Григорий зажмурился, он знал, что второй удар будет ещё страшнее.
  - Отставить! - Командир рявкнул нервно. - Не лезь, пока тебя не просят. - И, повернувшись к Бужинскому, заговорил с ним: - У нас есть к вам один очень простой и конкретный вопрос: где ты спрятал фамильные драгоценности семьи Юсуповых... Отвечай, сука!!
  В конце фразы комиссар вовсе сорвался на визг, болезненно блеснул глазами.
  - Вам скорее у Феликса Феликсовича Юсупова необходимо спросить, - прошамкал Бужинский. От малейшего движения боль вспыхнула в голове новой силой. - Он вернее моего знает.
  - Спросим-спросим... - Комиссар шумно вдохнул тонкими синими ноздрями. - Достанем твоего князя и заграницей. А сейчас ты мне скажи. Скажи, Гриша... Будешь говорить, с-с-сука?!!
  Бужинский отрицательно тряхнул головой, и черная тень занесённой руки снова взлетела над ним.
  - Отс-с-ставить. - Комиссар процедил это слово с такой проникновенной и лютой нежностью, очень тихо, но тень немедленно опустилась. - Сходи, кликни с улицы Монгола.
  - Монгола. - Повторил-переспросил матрос с уважением в голосе и пошел из комнаты. Огонёк свечи выхватил его широкие клёши, кожанку и пулемётные ленты.
  Явился Монгол - маленький, тщедушного вида человечек с редкими, рваными пучками волос на лице и прищуренными глазами.
  - Вот-с, полюбуйся: не хочет с нами разговаривать, - Комиссар ткнул пальцем в Григория. - Сейчас ты заговоришь, ты мне всё выложишь, сучий потрух!
  Серое лицо Монгола расплылось в подобии улыбки, он что-то замурлыкал под нос, достал из кармана странный предмет, две толстых палочки с петелькой. Нечто на манер щипцов для орехов, только одна сторона палок была плоской, а другая с гранями-зазубринами.
  - Пакази мне свой балсёй палец. - Монгол заговорил с Бужинским будто с ребёнком, сделал улыбку ещё шире.
  Григорий вытянул палец, не представляя зачем он понадобился. Монгол с удивительной проворностью накинул на палец верёвочную петлю, зажал его между двумя палками и сдавил эти палки, что было мочи.
  Крик из флигеля разнесся по ночному саду. На высокой яблоне испугано дернулся филин, сверкнул слепыми своими глазами по сторонам и улетел. Подальше от греха...
  - Ты что сделал, сволочь? - Комиссар склонился над телом Бужинского. - Ты ж убил его, мерзавец!!
  Монгол ощерился: два ряда зубов сверкнули в оскале.
  - Слабый попался. Слабое сердце. - Он досадливо покачивал головой. - Жалко... Только один палец раздробил. Иному десяток давил... Очень слабый попался.
  Два матроса и Монгол стали шарить по комнате. Перевернули всё, но не нашли ничего, кроме десятка монет. Уже на выходе из флигеля, когда моряки вышли, комиссар окликнул человека, который всё это время стоял в дальнем углу.
  - Так, Семён, раз так получилось, ты броши верни, будто и не знал о них, будто свёрток не разворачивал. Твой Белоглазов остался единственной ниточкой к золоту. Будешь следить за ним. Докладывать мне лично. И никто кроме тебя и меня не должен об этом знать. Имей ввиду.
  ****
  
  
  - Куда он мог запропаститься? - Олег уже несколько минут периодически давил кнопку звонка.
  - Куда-куда! Дуба врезал твой подозреваемый. - Разгонов нетерпеливо злился. - Ему лет-то сколько?
  - С первого года. - Рассеяно ответил Олег. "Неужели что-то произошло?"
  - Во-во, давно ему уже пора. - Разгонов противно захихикал. - А ты меня приволок, не мог заранее проверить, будто мне дел других нет как с тобой по покойникам ездить.
  "Противный старикан", - Олег осерчал на своего теперешнего напарника. Желчный и злой Разгонов благостных чувств не вызывал, но он действительно был в прокуратуре лучший специалист по тайникам. Он откручивал ножки столов, поднимал паркет, выдалбливал дверные косяки, потрошил книги и процеживал варенье из банок. И всегда находил. С возрастом, а ему давно было пора на пенсию, его характер портился всё сильнее и сильнее, и, пропорционально ухудшению характера улучшались сыскные качества.
  - Разгонов. - Вся прокуратура мучалась вопросом, но спросить как-то стеснялись. - Ты почему на пенсию не идешь?
  - Ха! - Разгонов хохотнул. Морщинистое лицо растянулось в улыбке. - Ты думаешь я лучший сыщик? Ты просто не знаком с моей старухой. Вот кто сыскарь!! Я тебе говорю. Единственное место куда у неё нет доступа - это мой кабинет в прокуратуре. Вот уйду я с работы, а где мне заначки прятать?
  На возню в коридоре выглянула соседка.
  - Вы к Николай Федоровичу? - Женщина смотрела приветливо. Открытым взглядом честного и, главное, уверенного в своей честности человека. Потом тень пробежала по её лицу: - А он в больнице. Сердечный приступ, вчера на скорой увезли. Ключи вот мне оставил.
  "Неужто я накаркал? - Неприятное чувство кольнуло Олега. - Может всё обойдётся".
  Он показал соседке своё удостоверение и ордер на обыск.
  Женщина сильно удивилась и долго сомневалась, что следователи не ошиблись.
  - Перепутали вы что-то, - Она распахнула дверь квартиры Белоглазова, - едва ли Николай Федорович мог сделать что-то плохое.
  Единственная комната поразила гостей своей бледно-голубой краской, чистотой и пустотой. Полуторная сетка-кровать с железными ножками, на трех ножках стол под белой скатертью и маленькая тумбочка в углу.
  Разгонов остановился посреди комнаты, упер руки в боки, стал медленно поворачиваться осматриваясь. Его лицо посерело, потом по нему стала медленно разливаться желчная зелень, потом пошли багровые пятна.
  - Ты, что, Кулебяка, дурак?
  В ином случае Олег обиделся бы смертельно, но сейчас он только развёл руками. Такого не ожидал и он.
  - Чего тут искать? - Разгонов спросил сам у себя и быстрым шагом рванул на выход. Уже из дверей, то ли от злости, то ли сработала профессиональная солидарность, бросил через плечо: - стены простучи, Пинхертон.
  - Ага, - Олег усадил понятых на табуретки, объяснил их обязанности и приступил.
  Первые полчаса понятые наблюдали с интересом, как Олег рукоятью своего складного ножа обстукивает стены, методичными рядками от потолка до пола. Потом стали зевать, смотреть в окно и тихо дремать.
  Олег долбил два с половиной часа. Жутко ныла рука, от прыжков вверх-вниз болела поясница и мысль, как дятел долбила затылок в такт ударам в стену: "Дурак ты, Кулебяка, правильно сказал Разгонов, дурак-дураком. Какие броши? Какие миллионы? Он спит на железной сетке... Кашей питается... Ищи-ищи... свищи... ой дурак!!"
  Олег простучал все стены квартиры. Ничего. Пусто.
  - Можно идти? - В глазах понятых блеснула надежда на спасение от муки.
  - Ещё несколько минут. - Олег чувствовал себя очень неуютно оттого, что задерживает людей. Тем более, что надежды не осталось вовсе. - Ещё кое-что осмотрю.
  Олег подошел к подоконнику и ткнул в самый его край. Дерево отозвалось пустотой.
  - Есть!! - Олег возликовал. За годы дальнейшей службы он ещё много раз искал тайники. Успешно и безуспешно. Но этот первый свой тайник он вспоминал с душевным трепетом и теплом, как провальное безнадёжное дело, которое обернулось вдруг удачей. - Есть!!
  Он прошелся ножом по периметру подоконника, прочищая зазор от краски, несколько раз сильно стукнул и потянул вверх. Под подоконником оказалась глубокая узкая щель тайника.
  Дрожащими пальцами Олег достал вельветовый мешок, перевязанный сверху кожаной тесьмой и тетрадь.
  Школьная тетрадь в клетку, с желтыми обветшавшими страницами, исписанная почти до конца цифрами оказалась ведомостью. Семейной ведомостью Николая Белоглазова.
  Приход, расход, отложено, непредвиденные расходы, примечания...
  Тетрадь была начата в двадцать первом году, с введением первых денег республики, потом реформа сорок седьмого года...
  "Так, - Олег просматривал строчки в поисках крупных сумм, - Так, зарплата - отложено девятнадцать рублей пятьдесят копеек... Расход восемь рублей - коляска детская... подарок Варе - один рубль шестнадцать копеек..."
  Олег пролистал всю тетрадь - денег от продажи бриллиантовых брошей не было. Последней записью стояла: похороны Вари - расход пятнадцать рублей, тридцать две корейки. Остаток - двадцать два рубля, три копейки.
  Олег развязал вельветовый мешочек, вытряхнул из него четыре бумажки и медную монету. Монета звякнула, резво покатилась по столу и, сделав круг, упала.
  - Три копейки, - сказала понятая соседка.
  - А... а где же остальные тысячи? - Олег растерялся. Белоглазов поразил его дважды за сегодняшний день. - Где деньги?
  - У Николая Федоровича? - Соседка переспросила, настолько вопрос ей показался нелепым. - У него никогда не было денег. Очень бедно жили. В пятьдесят четвёртом его младшой заболел. Врачи говорили климат не подходящий, говорили на юг нужно ездить каждую зиму, иначе помрёт. А откуда деньги? - Соседка развела в стороны руками, вздохнула. - Так хворый и рос, каждую зиму задыхался... Всё по больницам... Хоть не помер и то, слава Богу.
  
  
  "Вот тебе бабушка и Юрьев день, - Олег рассеяно смотрел, как качается стрелка весов. Пышноусый армянин с лицом круглым и лоснящимся бодро и весело расхваливал свой спелый южный товар. Олег его не слышал, он думал о своём. - Вон оно как обернулось-то всё. Николай свет Федорович оказался ни при чем. Честным оказался человеком А Стрельцов его, не без нашей помощи, в больницу загнал. Вот тебе и правосудие, ядрён-батон".
  Два огромных яблока уместились, наконец, в верёвочной сетке.
  "Сообразил Кацман их в разные палаты положить? Да уж наверное... Что-то не звонит наш добрый доктор Айболит, уж не случилось ли чего с Белоглазовым? Всё-таки возраст... - В душе опять шевельнулось тревожное волнение, - Авось обойдется. А Стрельцова нужно проработать, чтоб неповадно было. Что значит судьба: дружили, дрались, враждовали, строили козни, а вот теперь лежат на койках через тоненькую стенку".
  Краснобокий гостинец выглядывал аппетитно из "авоськи", поблёскивал сочно глянцевыми своими боками.
  Леонид Аронович Кацман, против ожидания, встретил Олега сумрачно и смято.
  - А... это вы, - Он вяло пожал протянутую ладонь, говорил пряча взгляд. - Я, знаете, ждал вас. Вернее знал, что вы зайдёте.
  - Да вот так получается. Выходит дороги земные ведут не в Рим, а к вам, Леонид Аронович. К вам вчера поступил больной, Белоглазов, с сердечным приступом. Мне б его увидеть. Если можно конечно.
  - Да-да, пойдемте.
  Кацман провел Олега в свой кабинет, молча вынул из шкафа бурый ледериновый портфельчик, положил его на кушетку, сверху положил часы с выгоревшим циферблатом. "Ракета" - прочитал Олег название.
  - Вот забирайте. - Кацман буркнул это с досадой в голосе и будто укором. - После завтра кремация... умер ваш Белоглазов... Вчера ещё...
  После этих слов Кацман поднял глаза и посмотрел так тоскливо, что Олег смутился.
  - Что с вами, Леонид Аронович? Что с вами случилось?
  - Случилось самое страшное: умерли два моих пациента. - Глаза доктора наполнились влагой. - Знаете, всякий раз меня не покидает чувство, что я мог их спасти. Если бы лучше постарался.
  - Я могу это забрать? - Олег кивнул на веши.
  - Да. Забирайте гражданина Белоглазова.
  
  В ледериновой папке Олег нашел тетрадь, наподобие той, что нашлась в тайнике, остро отточенный карандаш и авторучку. Во втором отделении лежал треугольник, рейсшина и готовальня. Толстая, массивного дерева, обтянутая кожей готовальня.
  Олег потянул из боков металлические гвоздики и распахнул её. Эта вещица сразу составляла впечатление очень добротной, сделанной мастером с большой любовью. И не на один день. Внутри дерево имело углубления под разного размера циркули и карандаши, и покрыто было черной бархоткой.
  "Стоящая вещь", - Олег смотрел на полупустую готовальню, в ней лежал один только цанговый карандаш, с сожалением, как смотрят на дом, лишившийся хозяина.
  Олег запахнул готовальню, сложил всё назад, в портфель. Припомнились рассказы о Белоглазове, о заводе, где он работал, об этом неизменном ледериновом портфеле, спутнике и неразлучном друге.
  - Что, друг называется, пережил ты хозяина своего? - Олег заговорил с портфелем вслух.
  И только он это сказал, догадка удивительная и, даже в первый момент показавшаяся нелепой, пришла ему на ум. "А ведь это возможно", - Олег опять расстегнул портфель и вытряхнул его содержимое.
  
  
  Весь день в воздухе держалась густая пряная духота и к вечеру она сделалась просто невыносимой. Ощущение грозы носилось в воздухе почти осязаемо. Посему служащие прокуратуры, лишь только высокие напольные часы в холе отбухали пять, поторопились домой. Расходились от парадного крыльца быстрым шагом, часто и тревожно поглядывая то в небеса, то в сухую ещё дорогу.
  К шести вечера в здании прокуратуры остались, помимо вахты, только Олег с Санычем.
  Саныч рассказывал про свою молодость, как он начинал работать в сыске. Застенчивый и косноязычный, Саныч только в обществе Олега становился красноречивым рассказчиком. Лишенная стеснения, речь его шла спокойно и неторопливо, как скаковая лошадь, что едёт за своим хозяином в поводу.
  А порассказать было о чём.
  Уже вскипел в третий раз чайник, и заварник во многий раз наполнился свежим чаем, душистым и горьким, оттого что пили оба чай черно-крепкий.
  - Пойдем по домам? - Саныч устал рассказывать.
  А может, это Олег устал слушать.
  Шли молча. Первые крупные капли дождя ударили в горячую дорожную пыль, оставили в ней маленькие влажные кратеры.
  - Олег, - Саныч начал неожиданно, даже скорее внезапно, и как-то очень "в лоб". - Я одного не могу понять, куда ты девал четыре бриллиантовые броши из дела Белоглазова.
  Саныч сказал именно так, напрямик.
  Олег от неожиданности стушевался и поник, такой проницательности он никак не ожидал от своего друга. Несколько минут он шел молча, потупившись, только изредка бросая короткие взгляды на Саныча.
  Если бы Воробьёв не спросил сейчас, пожалуй, через некоторое время Олег сам бы всё рассказал ему. Но сейчас, в растерянности Олег не мог решить, как ему реагировать. Рассказать всё как есть или... соврать.
  - Да, Саныч, ты прав, - Олег тряхнул головой и посмотрел своему напарнику в глаза. - Я нашел броши. Они были спрятаны в готовальне.
  Саныч потянул ворот рубахи, освобождая горло. Олегу показалось, что он надеялся на отрицательный ответ.
  - Я вернул их Белоглазову, - Саныч удивлённо поднял брови, - положил в гроб перед кремацией.
  На лице Саныча, как на экране живого телевизора, пробежали друг за другом сперва удивленное сомнение, после досада и разочарование.
  - Зачем?
  - Понимаешь, Саныч, он носил их всю жизнь при себе, в ледериновом своём портфельчике. Всю жизнь! Голодал, учился ночами, надрывался на работе, обмораживал себе руки, хоронил жену и... - Олег задохнулся, не представляя чем ещё передать свою мысль. - Всю свою жизнь он мучился... и держал в руках потрёпанный портфельчик с несметным богатством. Понимаешь?
  Саныч вздохнул и посмотрел в небо. Под тучами пронесся блик далёкой молнии, через мгновение глухо ударило в небесный барабан.
  - Нет, Олег, не понимаю! - Олега удивил голос Саныча - тусклый и слабый. Вообще Воробьёв, вдруг как-то съежился и постарел, будто принял на себя чей-то груз, перенял чью-то ношу. - Не понимаю.
  - Ну как же, Саныч! - Олег не ожидал такого ответа. - Как ты не понимаешь? Представь себе: он всю жизнь складывал копейки, экономил на всём, на себе, на жене, на детях, а берёг эти драгоценности. Неужели ты думаешь, он их не заслужил? Неужели будет лучше, если они достанутся кому-то другому?
  - Нет, Олег, это ты не понял. Человек прожил жизнь, недоедал, недосыпал, складывал крохи и ждал. Ждал, что в какой-то момент, возможно, самый светлый момент его жизни, а может и не только его, эти его бриллиантовые броши сделают счастливым его детей и его самого. Может выручат кого-то из беды или просто помогут кому-то в жизни. Он хранил их для людей, для жизни... - Саныч, посмотрел на друга с тоской и безнадёжной надеждой. - Понимаешь?
  Но Олег не понимал. Наверное, не мог понять.
  Впервые друзья разошлись не попрощавшись...
  Яркая вспышка молнии чиркнула уже совсем близко, почти без паузы ухнуло, и пошел дождь. Обильный дождь, что питает своей влагой землю, заживляет глубокие на ней трещины, стирает и смывает с асфальта дневную пыль и мусор...
  
  
  Полукруглая топка крематория пахнула наружу упругим, раскаленным дыханием и, с привычным равнодушием профессионала, приняла в себя сосновый гроб, обтянутый красным ситцем, с тем, что ещё недавно было человеком. Николаем Федоровичем Белоглазовым.
  Первое же прикосновение слизало ситец, обуглило сухие смолистые доски... Несколько мгновений и они занялись здоровым, бодрым огнём. Огнем, который так часто дарит и спасает жизнь...
  Ещё мгновение и из треснувшей доски показалась слеза. Раскалённая, блестящая слеза, переливаясь и отражаясь огнем, упала вниз, в самое чрево огня на колосники, как капля расплавленного червонного золота.
  Потом упала ещё и ещё одна.
  Последней скатилась слеза прозрачная. Переливаясь в жарком пламени голубыми отчего-то бликами, она сверкнула, как падающая звезда, и замерла крупным, на 88 граней, бриллиантом, в лужице жидкого золота.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"