Дни сделались короткие и сонные. Никчемушные. Снега выпало мало и в первую же оттепель (что и оттепелью-то можно считать с большой поблажкой), он раскис и перемешался с грязью.
В будуаре графини Вишневской каждый вечер зажигались свечи, в лёд погружалось шампанское, а на ломберном столе появлялась новая, непочатая карточная колода. В этот дом стекались интересные люди - графиня тщательно следила за этим, - и сам факт появления в её будуаре означал, что гость (сударь или сударыня) обладает какими-то незаурядными достоинствами.
В один из таких вечеров (а правильнее сказать, глубокой ночью) речь зашла о культуре. И даже шире - о цивилизации. По обсуждению решили, что человека делают человеком именно его моральные качества и это они являются: "Двигателем прогресса", - сказал заводчик Люмберт.
- Работник должен понимать, что он личность и постоянно развиваться. - Люмберт покачивал ногой, когда говорил. - Я отпечатал двести брошюр...
- Да что там брошюры, Павел Генрихович! - перебил приват-доцент Дымов. В скором времени он ожидал профессорского звания, а с ним и кафедры в университете, и потому считал себя обязанным участвовать в научных диспутах. - Эксперименты! Только эксперименты, я вас уверяю! С их помощью можно проверить, а порою обнаружить истину! Среди своих студентов я провёл опыт: разделил всех слушателей на две группы и в одной настрого запретил употребление бранных слов...
- Как вы это контролировали? - Люмберт прищурился.
- Естественно в каждой группе были... - щеки Дымова покрылись краской, он сообразил, что сейчас будет уличен в аморальном поступке, - ответственные лица. Прошу не путать их с соглядатаями. Это были добровольцы, они вызвались сами.
Некоторое время спорили, можно ли считать тайных надзирателей добродетельными личностями.
Закончилась партия в вист; из-за глупой ошибки полковник Яблонский проиграл сто рублей, попытался отыграться и продул ещё двести. Он объявил о своей капитуляции, сказал, что больше не играет, и налил себе конька.
- Под добродетелью, я так разумею, господа, вы объединили все положительные стремления человека. - Яблонский очертил руками сферу. - Культуру, образование, религию... всякого рода мораль. Так?
Он говорил с некоторой весёлостью в голосе, это насторожило собеседников.
- Не понимаю, к чему вы клоните, - Дымов нахмурился.
- А очень просто: поставьте самому наикультурнейшему и образованнейшему человеку первобытную задачу, и вы увидите, во что он превратится. Культура слезет с него, как скверная вакса с сапогов.
"Ах, вот оно что! Вояка решил пофилософствовать!" Лицо приват-доцента разгладилось, по нему пробежала волна сочувствия.
- Позвольте с вами не согласиться. Культурная личность в любых обстоятельствах останется культурной.
- Ну-ткась?
- И даже помещённая в первобытную среду, она будет поддерживать свой цивилизованный уровень. - Дымов снисходительно посмотрел на полковника и повёл ладонью. Жест означал: "Ipso facto" - это очевидно.
- Особенно, если этот человек - женщина! - вставила дама в песцовой горжетке.
Яблонский рассмеялся, дама вспыхнула и прикрыла лицо веером. Она что-то сказала про нахальство и рамки приличного общества, на что полковник извинился и посмотрел на графиню Вишневскую. Та медленно кивнула.
- Мадам, прошу меня извинить, но ваша ремарка удивительно точно коснулась моего... одной истории, что приключилась со мной в юности. Н-да-с! - Полковник слыл за великолепного рассказчика и потому остальные разговоры в комнате мгновенно стихли. - Ежели у публики есть желание послушать, я готов рассказать.
- О чём она? - уточнил Дымов.
- О культуре, женщине и одной первобытной идее. Пожалуй, так можно сформулировать вкратце.
"В том году наш полк стоял под Ченстоховом. Места провинциальные, глухие, на развлечения скудные. Каждый офицер сам придумывал себе забавы в меру, так сказать, воображения и культурного развития. Здесь следует упомянуть, что в ту пору я был молод, горяч... Не то, что сейчас, кочерыжка прокуренная. Кровь вперемешку с молоком. Огонь. - Полковник потряс кулаками. - Любил игристое вино и красивых женщин. Обожал, чтоб жизнь кипела вокруг меня, чтоб всё вращалось в полную силу. От такого моего характера прослыл я в полку задирой и забиякой. Отчасти, это было верно - вспыхивал я как спичка, по малейшему поводу, - и если в округе бивали по мордасам шляхтича или драли жиду пейсы, или другая какая случалась кувырк-коллегия - наверное, задавал её я. Моих было рук дело. Случалось это частенько ещё потому, что жаден я был до полячек и жидовочек, что паук до мух: одна уже в кокон свита и почти отставлена, у второй стройная ножка в паутине увязла, а третья (самая сладкая) ещё поблизости вьётся и надеется избежать моих сетей.
И то сказать, нет страстней женщины, чем молодая полячка. Истинно так. - Полковник мечтательно облизнулся, и вдруг сообразил, что ляпнул бестактность. Поправился: - Конечно, не имея в виду здесь присутствующих дам.
Поправка получилась ещё более двусмысленная, и Яблонский совсем смутился. Несколько мгновений в комнате звенела тишина, нарушаемая только треском свечей, потом послышались просьбы продолжать повествование. Поскольку дамы присоединились к этому желанию, полковник продолжал:
- И так случилось, что в самый разгар амурной кутерьмы я сам влюбился. Можете вообразить? Первый ловелас полка, пример для подражания, потерял голову от смазливой шляхтянки! Влюбился всей душой. Страстно, по уши, до самых своих поджилок.
Естественно, задумал жениться. А как иначе? Решил, что встретил свою судьбу и что этот предмет составит счастье моей жизни.
Натазя - её звали Натазей, - мне отвечала взаимностью и готова была уехать со мной в Россию, в деревеньку моего отца в Смоленской губернии. Пришлось бы оставить службу, но разве такая малость могла остановить моё стремление? Нет, это не являлось препятствием. Препятствие было только одно: Натазин муж. Да-да, она была замужем.
После нескольких божественных ночей при луне, я решил ехать к нему и объясниться. "Зачем терять время? - думал я. - Зачем строить рога почтенному человеку? Поговорим, как мужчины и решим полюбовно. Не думаю, что он будет противиться".
В тот момент я рассуждал, как культурный человек, обратите на это внимание.
Граф Казимир Баядловский (муж моей Натази) встретил меня приветливо. В первый момент я даже решил, что ему ничего не известно и растерялся. Как сказать мужчине, что я... я жених его жены? Это неловко. К счастью мои опасения оказались напрасны, он прекрасно знал кто я и догадывался, зачем я приехал.
- Dzień dobry! - Он протянул руку.
- Witam! - Я ответил рукопожатием.
На вид ему было около шестидесяти. Высокий, сухой, с длинным острым носом... кончик носа оканчивался остроугольной фигурой - от граней этой фигуры начинались ноздри, крылатые и чувствительные, как у породистого рысака. Этот нос мне запомнился сильнее всего, и ещё одна черта: орден. На чёрном атласном халате он носил восьмиугольную звезду - знак древности рода или военных заслуг, не могу сказать точно. Кроме того граф сильно хромал на правую ногу, подволакивал её (даже опираясь на трость), и морщился при неудачном шаге. Полагаю, нога побаливала.
Мы прогулялись по аллее, граф показал мне конюшню и парк, провёл в дом - небольшой средневековый замок. Строение мне не понравилось. От скудности фантазии или из экономии, архитектор удалил все художественные арки-башенки-порталы, которыми отличаются настоящие немецкие замки, и которые невольно привечает наш глаз. Остался только трёхэтажный центральный корпус, прямой и громоздкий, как ящик, и две боковые пристройки, составляющие букву "П". "Казарма штрафного батальона, - сходу окрестил я. - Только решеток недостаёт". Над углами корпусов трепетали флаги, только они едва оживляли картину.
- У вас мило.
- Да, - радостно согласился Казимир, - приятно, что вы оценили. Замок очень старый. Ему четыреста лет.
По случаю выходного дня прислугу распустили и я разглядел в этом добрый знак, удачное стечение обстоятельств: "Что если он расстроится? Бросится рыдать? Будет неудобно, если прислуга увидит слёзы. - Я беспокоился о его достоинстве. - С этими шляхтичами греха не оберёшься".
Рассуждая попросту, я ожидал, что мы переговорим, выпьем мировую и разойдёмся по сторонам: он останется в замке... со своим носом, а мы с Натазей уедем в Россию.
Он водил меня по комнатам, показывал гобелены и охотничьи трофеи. Всё мне казалось игрушечным, не настоящим. Призраком прошлых забав. Реальным казался только я и моя огромная любовь. Влюблённый мужчина существо эгоистическое, слепое.
- Этого оленя подстрелил мой пра-прадед, - Казимир поднял трость и показал ею под потолок, там висело чучело благородного оленя. - А вы? Из какой семьи вы происходите?
Это "происходите" меня царапнуло, я отнес его к плохому русскому.
- Я дворянин.
- Давно?
- Мой дед получил звание по выслуге чинов, - почувствовал, как разгораются мои уши. - А почему вас это интересует?
На вопрос он не ответил, махнул рукой и пробурчал: "Понятно". Мне это не понравилось.
- Простите, Натазя мне говорила, да я запамятовал. Как ваша фамилия?
- Яблонский.
Он медленно, разделяя на слоги повторил: - Я-блонь-цкий. Блоньцкий. Ваши предки из Блоньцка? Вы поляк?
- С чего вы взяли? Я русский. Моя фамилия происходит от яблока, а не от Блоньцка.
- Понятно, - он вздохнул. - Ничего не поделаешь. Сочувствую.
Во второй раз он произнёс "понятно" и порядочно разозлил меня. "Какого чёрта? - решил я. - Пора объясниться".
- Граф! - Я набрал полную грудь воздуху. - Я и Натазя, мы любим друг друга. Я хочу взять её в жены.
- Понятно. Это понятно.
- Мы будем вместе, несмотря ни на что. Однако я хочу поступить божеским порядком, и потому прошу вас отпустить её. Дать ей свободу.
Из шифоньера он достал графин и две рюмки; наполнил рюмки сливовицей, одну из них протянул мне. Мы чокнулись и улыбнулись, как давнишние приятели. Со стороны это можно было принять за мировую: стороны пожали друг другу руки и, радуясь барышу, опрокинули по стопочке.
Через анфиладу мы прошли в западное крыло. Граф показывал мне портреты своих предков, длинно и подробно пересказывал биографии. "Не догадался бутылку взять, - томился я страшно, хотя и не показывал виду. - Не так скучно было бы слушать эту дребедень".
- В каком вы теперь звании? - спросил он.
- Подпоручик.
Он остановился, как по команде, и повернулся ко мне.
- Подпоручик? Это же весьма... - слова "низкое звание" готовы были сорваться с его губ, но он сдержался. - Это далеко до генерала. Очень далеко.
Я спросил, какое это имеет значение? И вообще, какое его дело? Разве я пришел советоваться по делам службы? Или, как адъютант, хочу договориться о покупке сена? У меня есть вполне конкретная претензия, и она касается его жены. Только.
- Терпение, господин Блоньцкий, сейчас вы поймёте.
Жестом он пригласил меня в большую квадратную комнату. В отличие от других комнат, здесь было большое окно (специально расширенное). И три зеркала в человеческий рост.
- Должно быть, вы очень богаты? - спросил он. - Сколько жалования вы получаете?
Я назвал сумму, прибавив... рублей двести или двести пятьдесят, для красного словца. Он показал мне женское платье в кружевах и жемчугах, объявил, оно стоит три моих годовых жалованья. И таких платьев у Натази дюжина.
- Не говоря о туфлях, шляпках и украшениях. Она очень избалованная женщина, привыкла жить в роскоши и не умеет отказывать себе. Натазя... как это будет по-русски... вам не по зубам.
Признаюсь, мне очень хотелось схватить мерзавца за грудки, поднять над землёю и хорошенько тряхнуть, чтобы вся эта спесивая дрянь выскочила из него, как яйцо из перепуганной курицы! Однако я сдержался, ответил, что мы любим друг друга и только это имеет значение.
- У меня достаточно средств к существованию. Натазя не будет нуждаться.
- Ах, молодость, молодость! Она разорит вас! Разденет до нитки, а потом... Впрочем зачем я вас уговариваю? Это пустое.
Мы перешли в библиотеку. В камине лежали приготовленные поленья, он предложил разжечь огонь и указал, где найти спички и лучину.
- Вы хотите завоевать мою жену? - спросил после молчания. - Тогда совершите подвиг.
- Простите?
- Три года назад мы были в Париже. Натазя сказала: "Казимир, докажи свою любовь!" Она хотела, чтоб я влез на крышу по водосточной трубе. Я, не задумываясь, полез. - Он кивнул на искалеченную ногу. - Труба оторвалась, я рухнул на мостовую. Однако я не жалею о своём поступке и повторю его вновь, если жена потребует.
Старый хрыч не шутил, он действительно хотел, чтобы я совершил подвиг. Решил состязаться со мной в отваге. "Что ж, - кровь моя заиграла, - быть посему. Он увидит, на что способен русский офицер. Уж лазать по крышам я точно не стану". Я ещё раз уточнил условия, он обещал дать Натазе развод и даже приданное: "Пусть забирает платья и... всю одежду. Зачем она мне?"
Я спросил, что мне нужно сделать. Очистить Авгиевы конюшни или укротить Цербера? В ответ он многозначительно улыбнулся и приказал следовать за ним.
По винтовой лестнице мы спустились в подвал, прошли по коридору. Миновали угольный склад, оружейную и архивную комнаты. Насколько я мог судить, подвал в точности копировал цокольный этаж, только потолки здесь были ниже, окна-бойницы совсем узки, а воздух... я вдруг почувствовал себя в каземате. "Бог мой! Что я делаю? - вспыхнуло опасение. - Это безумие!" Я не из робкого десятка, но в тот момент мои поджилки затряслись: "Почему я доверяю ему? Случись что, и меня не найдут. Я даже не сообщил в полку куда направляюсь".
Мы как раз проходили мимо зарешеченной в мелкую клетку комнаты, Казимир (видимо узрев моё волнение) успокоил, сказал, что это пороховая.
- А узников здесь не держат? - я попытался острить.
- Держали. Один раз. Примерно два века назад.
Воздух становился всё гуще и гуще, мы как будто приближались... к конюшне? Кислый острый запах казался мне смутно знакомым.
- Вы почти угадали, - сказал Казимир. - Я говорю о подвиге. Геракл для меня образец.
Он шел сбоку от меня, на расстоянии вытянутой руки. Сказать откровенно, на это я и полагался: в случае внезапного нападения я смогу ухватить старика, подтянуть к себе.
- Вам нужно будет удушить Немейского льва.
И прежде чем я сообразил, что означают его слова, старик юркнул куда-то вбок, в потайную нишу, дверь позади меня захлопнулась, и я оказался в широкой, напоминающей цирковую арену, комнате.
- Что это значит? - голосу я придал холод (насколько возможно). - Что вы себе позволяете, граф?
Сбоку лязгнула задвижка, в стене распахнулось зарешеченное оконце.
- Ваш подвиг начинается, подпоручик. Лев ждёт.
Меня удивило его лицо. Мирная сонливость утомлённого жизнью старика исчезла; сквозь прутья на меня смотрел хищник. Злой голодный хищник. Хорёк. Куница.
Позади меня что-то заворочалось, раздалось невнятное ворчание. Кто-то зевнул - широко и протяжно, с придыханием. Сердце моё затрепетало: только одна тварь божья умеет так зевать. Пораженный догадкой, я пошел вперёд, стараясь не шуметь и ощупывая воздух руками. Зверь засопел совсем близко, в двух шагах. Я смог разглядеть его: на соломе лежал и чесался огромный бурый медведь!
Я отбежал назад, к оконцу, схватился руками за прутья. Ухмылка Казимира Баядловского белела в локте от меня. Ужас овладел всем моим существом, панический ужас. Я просил, умолял открыть двери, требовал выпустить меня.
- Ты пришел за моею женой? - Он хохотал. - Ты хотел забрать её? Так возьми! Попробуй это сделать! Мальчишка! Прыщ! Гнойник безродный!
Разбуженный шумом медведь заворчал, стал на лапы. Он сопел и тянул ноздрями воздух. Потом двинулся в мою сторону. Он обходил жертву полукругом, как действует на каждой своей охоте.
В безумной ярости Казимир орал мне в лицо:
- Она моя! Только моя и ничья больше! Понимаешь? Запомни, мерзавец: моя!
Я повернулся и сжал рукоять пистолета. Рука прыгала и тряслась, как в лихоманке. Попасть и убить медведя я мог только по счастливой случайности. Невероятной случайности.
Медведь прыгнул, ударил лапой в плечо, я отлетел в сторону и упал навзничь, пистолета не выпустил. Подумал, что это даже хорошо, что я упал - теперь он сможет атаковать только с одной стороны - сверху.
Лишь только эта мысль промелькнула, мохнатая туша навалилась на меня всей своей мощью. Я упёрся обеими руками, стараясь удержать разверзнутую пасть. Пистолет... пистолет оставался в руке, но я не мог из него выстрелить - пальцы крючило судорогой. Жить мне оставалось одно мгновение или два - не больше.
Грянул выстрел - я всё же сумел нажать на крючок, - пуля вырвала клочок шерсти и ударилась в стену. Медведь рыкнул и занёс лапу для удара. Последнего решающего удара.
"Хоть бы лишиться чувств", - малодушно подумал я и представил, как клыки рвут мою шею... По щекам потекли слёзы.
Нет, медведь меня не загрыз. Что произошло далее, я помню смутно, будто через бязевое полотно. На шее медведя оказалась цепь. Казимир и его слуга (он ждал наготове) стали крутить колесо и механизм затянул зверя в дальний угол комнаты. Меня подняли, вынесли на задний двор и швырнули прямо в дорожную пыль. Последнее что я увидел - лицо графа. Оно опять стало надменным и спокойным.
Сколько я провалялся без памяти, не знаю. Когда очнулся, уже смеркалось, взошла первая звезда. Стадо гусей, переваливаясь, тянулось мимо меня. Здоровенный гусак остановился и гоготал, хлопая крыльями.
Я кое-как взобрался на лошадь и поехал восвояси.
Вернувшись в полк, я сходил в баню, отдал в починку мундир, привёл себя в надлежащий вид. Объявил, что, будучи пьяным, заехал в болото и свалился с лошади. Сослуживцы встретили мои объяснения с сомнением, однако доискиваться причин никто не стал. Подпоручик Яблонский попал в очередную переделку, что с того?
Я же несколько последующих дней ломал голову, почему граф оставил меня в живых? Почему не позволил медведю разорвать меня? Какая Казимиру польза от моего существования? Причина оказалась проста: убитый, я становился жертвой, а жертва всегда возвышена. Графу, напротив, хотелось меня унизить.
Я представлял, как он описывает Натазе мои кувыркания, как добавляет красок, сгущает тона. Нищий мальчишка, перепуганный насмерть, почти лишившийся рассудка, валяется в уличной грязи... Ниже пасть некуда. Какая женщина может полюбить такого? Зубы мои скрежетали, кулаки сжимались.
Вызову на дуэль, думал я, подожгу замок. Уничтожу! В порошок сотру!
Все мои придумки не годились ни к чёрту. Вызвать на дуэль калеку-старика? которому наставил рога? От меня отвернулись бы самые близкие друзья. Притом двери замка закрыты для меня навечно, я даже не смог бы бросить перчатку. "А поджёг, - рассуждал я, - как это плебейски, достойно разбойника с большой дороги. А граф-то хорош - и это задевало сильнее всего, - расписал меня по всем статьям: он родовитей, он богаче, он отчаянней. Он даже стихи умеет писать..."
Казимир, действительно, оказался стреляной птахой, но и я не лыком шит, я кое-чему научился у соперника.
Я занял у полковых товарищей денег, сказался больным и вышел в недельный отпуск. Этого времени должно было хватить. Для чего? Я придумал, как отомстить.
В воскресенье днём, сразу после обеда, к воротам замка подъехала бричка. Рессорная бричка с кожаным откидным верхом. Из неё вылез ксёндз, постучал молотком в ворота и потребовал встречи с графом Казимиром Баядловским.
- Чем могу быть полезен, святой отец? - граф поцеловал поданную руку.
Ксёндз был высок ростом, грузен - его зад ровнёхонько умещался в бричке в полную ширину, - среди чёрных кучерявых волос его сияла обширная плешь. Прищуренные глазки всё время шили по сторонам, так что встретиться с ним взглядом не было никакой возможности.
- Божьим соизволением, - пространно ответил пастор. Он промокнул платком вспотевшее лицо и трубно высморкался. - Имею к вам дело, уважаемый граф. И если вы не против... дорога была дальней, и я пропустил трапезу... - Пастор сложил руки и возвёл очи к небу.
Граф уже отобедал, однако приказал подать вина, сыра и холодной телятины для пастора. Ксёндз погладил ладонями своё необъятное пузо и кротко вздохнул: "Скудновато... однако и семью хлебами напитаться возможно". Он попросил ещё головку чеснока, сказав, что нечистая сила его не выносит.
Запуская пальцы в миску с маринованными огурчиками, пастор сообщил, что имя его Бартоломей, что он приехал из Луцка, где служит в приходе. Граф наполнил кубки и поднял заздравную. Выпили.
- Что привело вас ко мне, святой отец?
- Дабы упорядочить дела и отчитаться перед епархией, поручено мне переписывать архивные бумаги, граф. Среди них отыскались некоторые и вас касаемые... - сказав это, пастор поперхнулся, физиономия его вытянулась и побагровела. - Дабы не испортить разговорами трапезу, позвольте отложить беседу на... - пастор обвёл взглядом стол, прикидывая объём закусок, - непродолжительное время.
Слова ксёндза насторожили графа: какого рода документы могли отыскаться? И почему нужно было ехать за семьдесят вёрст, чтоб сообщить об этом?
Пастор покончил с телятиной, выпил ещё бокал (доброго пищеварения ради) и распахнул свою дорожную сумку. На столе появились гербовые бумаги с сургучными печатями, граф было потянулся, но ксёндз отодвинул документы.
- Ваша покойная мать, мир её праху, разрешилась вами от бремени в Луцке. Году в 18ХХ. Должно быть вам это известно? - граф согласно кивнул и пастор продолжил: - Об этом факте имеется запись в специальном реестре. Я был в ратуше Луцка и сделал выписку, вот она.
- А вы, граф, не задумывались, чего ради нужно было ехать так далеко? Женщина на сносях... и вдруг отправляется в далёкое и неудобное путешествие... зачем?
Граф ухмыльнулся: - Спрошу её при первой же возможности.
Пастор спрятал документ в сумку, показал другую бумагу.
- Непосредственно перед родами ваша матушка исповедовалась. Ей отпустил грехи отец Милош. О прошлом годе наш брат Милош умер, и оставил посмертные записки. В коих упомянул и об исповеди вашей дорогой матушки. Поскольку факт его поразил.
Граф мало чего понял из речи пастора: "Кто умер? Какой факт?" Однако он согласно кивнул и дал знак продолжать.
- Роды были продолжительными и очень тяжелыми, ваша матушка часто впадала в беспамятство, рассказывала о вашем отце... об отце и об... отце. Другом.
Граф поднял брови, ему показалось, что от выпитого вина пастор начал заговариваться. "С виду крепок, как дуб, а начал молоть чепуху. Как бы его не стошнило на ковёр".
- Я побеседовал с повитухой, к счастью она жива, и записал её слова касательно вашего рождения.
- Какие слова? - вспыхнул граф. - О чём вы болтаете?
- Как? - опешил пастор. - Разве вы не знаете? Даже теперь? Хм... А как же ваш фамильный доктор? Он вам ничего не говорил? Он ведь родом из Луцка...
Из бумаг отца Бартоломея выходило, что граф Казимир Баядловский - незаконнорожденный. Его отец, Амадей, не мог иметь детей, но этот факт решительно отрицал и обвинял в бесплодии жену. Отчаявшись зачать от мужа (или по какой-то иной причине), графиня нагуляла ребёнка от другого мужчины. Об этом она рассказала во время исповеди, об этом призналась повитухе в полубессознательном состоянии.
- Таким образом, вы, Казимир... не знаю, как вас по батюшке, не имеете право носить фамилию Баядловский, не имеете права на титул и не имеете оснований находиться в замке. Вы - никто. Ноль. Пустота. Вот заверенные бумаги.
Казимир смертельно побледнел, вцепился руками в стол. Ему хотелось разорвать пастора в клочья.
- Ты лжешь! Пес! Ты пытаешься обмануть меня!
- И в мыслях не было! И потом, я здесь не при чём, вот документы, они не лгут. Я лично переписал несколько копий, говорил со всеми свидетелями, вот их слова, - Бартоломей потряс кипой бумаг.
С кошачьей проворностью Казимир выбросил вперёд руку, попытался схватить мерзкие бумажонки. Пастор перехватил движение, прижал руку к столешнице.
- Оставьте ваши игры, граф! Я приехал к вам, как к серьёзному человеку.
- Чего ты хочешь, пёс? Денег? Золота? Я дам тебе золота. Оно в подвале, нужно только спуститься. Пойдём сейчас. Немедленно!
Пастор покачал головой. Он вышел из-за стола, стал медленно собирать сумку.
- Чего ты молчишь? Отвечай! Назови свою цену! Ты ведь ещё никому не сообщил, да? Никто, кроме тебя, не знает? Король? Нет? Тогда необходимо уничтожить документы! Ты мне поможешь?
Лицо графа исказила судорога. Он унижался, падал на колени, рыдал, сулил большие деньги, бриллианты, предлагал немедленно спуститься в подвал и взять золота "сколько душе угодно".
Я смотрел на эту обезображенную гримасой физиономию и думал: "Где тот человек, что унижал меня? Куда он подевался? Неужели меня обхитрил и унизил этот слюнявый старикашка? Как это может быть?"
Вы правы, под видом пастора к графу приехал я.
Польским я владею прекрасно. Цирюльник покрасил и завил мои волосы, выбрил плешь. На животе я укрепил корсет, набитый соломой, вату подпихнул под плечи - получилось весьма правдоподобно. Усы пришлось сбрить. За сотню злотых писарчук из ратуши состряпал подложные бумаги. Ещё пятьдесят он взял за подделку сургучных печатей. Ещё сотню потребовал за молчание - алчный попался человечишко. Я заплатил, денег мне не было жаль.
И вот я стоял и смотрел, как передо мной на коленях ползает враг, как целует мне руки и лебезит, словно копеечный лакей из трактира. Я должен был испытать удовлетворение, быть может радость - я отомстил! Но радости в душе не было. Я думал о другом: мы, как два дикаря, как два расфуфыренных павиана лупцевали друг друга дубинками, унижали, оскорбляли, подличали... А чего ради? Зачем? Из-за женщины!"
Яблонский обвёл слушателей взглядом, пытаясь увидеть, понятна ли его мысль. Сумел ли он рассказать свои тогдашние переживания.
- Это всё, полковник? - спросил Люмберт. - А в чём мораль? Я не понял.
- Понять несложно, - сказал Дымов. - Первобытная идея это, надо полагать, идея брака. Верно? - Полковник кивнул. - Дайте двум мужчинам одну женщину, и они станут драться за неё, как два неандертальца. Культура долой, мораль побоку... Хм... Знаете, полковник, это спорно. Могу привести тысячу примеров, когда...
- А что стало с Натазей? - перебила дама с веером. - Она досталась вам?
Полковник надулся и стал похож на старого брыластого бульдога с большими круглыми глазами.
- Я отказался от своих притязаний. Муж не давал развода, и я... я посчитал, что у меня меньше прав на неё.
Дама разочаровано хмыкнула и передёрнула плечами. В её глазах полковник Яблонский мгновенно утратил свою привлекательность. Она переглянулась с другими дамами и нашла в них поддержку - этот Яблонский не так хорош, как казалось. Он, попросту говоря, болван!
- Вы нас обманываете, полковник! - подала голос хозяйка. - Наговариваете на себя и не хотите рассказать правды. Не может быть, чтоб вы так просто отпустили девушку.
- Клянусь, как на духу! - воскликнул Яблонский. - Всё так и было!
- Что ж... это неумно и... и даже глупо! - Вишневская подсела к даме с веером, они взялись за руки. - Зачем было рассказывать историю, у которой такой mauvaise fin (дурацкий финал, фр.)? Вы нас разочаровали, полковник! Притом весьма!
- Простите, сударыня! - двумя руками старый вояка взял ладонь графини Вишневской и поцеловал. - Я надеялся утаить от вашей проницательности истинные события, однако это оказалось невозможным. Вы правы, в действительности случилось вот что: я стрелялся с Казимиром Баядловским. Ночью, с двадцати шагов мы разрядили друг в друга пистолеты. Он прострелил мне плечо, я попал ему прямо в сердце. Старик умер на месте. Выкрикнул что-то невнятное, и рухнул на траву бездыханный.
Лица дам посветлели, глаза разгорелись - в них вспыхнули искры. Перед ними разыгрывалась драма. Полковник продолжал:
- Натазя бросилась мне на шею и расцеловала. Препятствие, разделяющее нас, рухнуло. Мы поклялись быть вместе до скончания веков и пожениться, лишь только окончится траур.
Я писал отцу... длинное письмо с просьбой благословить меня; и получил-таки родительское благословение. К несчастью, провидению было угодно разлучить нас. Через два месяца Натазя умерла. Сошла в могилу во цвете лет.
- От чего? - спросила дама с веером. - Чем она была больна?
- У неё не выдержало сердце. - Полковник вынул платок и промокнул глаза. - Она слишком страдала по погибшему мужу.
Все присутствующие дамы понимающе закивали головами. Муж - это святое.