Был выходной. Промозглый день поздней осени, навевающий еле заметную грусть о завершенном круговороте цветения и окончании жизни, и иной смутной тоске, о которой я дал запрет себе даже вспоминать. Последние листья в такт унылому движению мыслей падали в саду как слезы, когда я, проснувшись, выглянул в окно. "Подходящая погода лишь для одного, - подумалось мне в тот момент, - для прощания".
С самого утра заморосил дождь, и я принял решение не покидать сегодня дома, а усесться в кабинете с книгой. Так я и поступил. Книга оказалась интересной. В ней говорилось об историях, которые означают что-то важное, нечто большее, чем видно на их поверхности, что они, как зеркала, а зеркала не столь простые предметы, чтобы отражать только то, что видно сейчас и здесь.
Я зачитался, не замечая ничего вокруг. Только однажды мне показалось, что дождь прекратился и его тревожно-выстукивающий звук утих, но я не отвел глаз от читаемой страницы. Потом дождь начался опять, с еще большей силой, и ветер засвистел в каминной трубе. Но и это событие не отвлекло меня от чтения. Когда же немного стемнело, я включил настольную лампу, налил в стакан сухое Miros de Ribera и, потягивая его, опять продолжил чтение, и остановился только когда прочел: "Закат, закат, закат...".
Помню, начертанное карминными красками слово "закат" поразило меня. Оно повторялось в книге так много раз, будто само по себе являлось отражением самого первого слова. "Закат" и дальше порванные строки его отражения - закат, закат, закат...
- А ведь и в самом деле: закат, - вдруг обнаружил я, бросая уставший от чтения взгляд в окно. Красный горизонт проступал там над серыми холмами, по вершинам которого вилась в отдаление пустая дорога, а в низинах начинал затеваться туман. - Сколько же времени я читал? Неужели весь день? Поразительно, как затянул меня рассказ.
Тогда я отложил книгу, желая подняться и посмотреть, который уже час, но только я встал с кресла, как невольный крик удивления вырвался из моих уст. В зеркале над каминной полкой я увидел, как на той стороне кабинета, точно так, как я, поднялся другой человек, и в ту быструю секунду, что понадобилась мне на наблюдение движения в полутьме, я заметил, как в руках его сверкнуло оружие. Я дрогнул. Но выстрела не последовало. Только тяжелый взгляд мужчины метнулся ко мне пулей. Из-за моей спины он наблюдал за мной так, будто желал ударить меня через свой взгляд.
- Кто он? - промелькнула в голове быстрая мысль, и в груди, там, где сильнее забилось сердце, похолодело. - Старый знакомый, решивший столь неуместным способом пошутить надо мной? Вор, пробравшийся в дом, пока я читал? - Но он мне не назвался, только приказал:
- Сядь! - и я послушно опустился обратно в кресло, боясь при этом отвести взгляд от незнакомца, как будто бы этим своим взглядом я гипнотизировал его, удерживал его указательный палец от смертоносного для меня движения в зеркале.
Как только я сел, зеркало над каминной полкой оказалось выше уровня моих глаз, но я продолжал видеть человека за своей спиной из десятков других зеркал, размещенных по всему кабинету.
Я видел его в отполированном куске обсидиана, бывшем в ходу у красавиц древнего Китая, и в начищенном бронзовом диске, распространенном когда-то у торговцев Средиземноморья. Искаженное отражение его руки, сжимающей револьвер, мне виделось в выгнутом зеркале стеклянного шара и на плоской поверхности тонкой оловянный фольги. Он отражался в "венецианском" зеркале, которое в былые годы стоило дороже, чем полотно Рафаэля, и восседал надо мной в зеркале, расположенном над письменным столом. Его лицо множилось и дробилось во всевозможных зеркальных безделушках, собранных мной в коллекцию отражающих вещиц. В одних из них он отдалялся от меня, в других приближался, становился просто огромным или, наоборот, почти незаметным, исчезал вместе с оружием, таял, и я надеялся тогда, что он лишь привиделся мне, но, переведя взгляд на другое зеркало, я вновь обнаруживал его. И он знал, что я вижу его. Так же, как и я, он смотрел на меня из зеркал, и его собственные глаза были зеркалами.
- Поразительно, - подумал я тогда, - он проник в мой дом, а человеку это сделать невозможно!
Не помню, в какой момент я начал искать взгляд незваного гостя, но помню, что желал понять: кто он такой. Ведь именно глаза выдают хозяина, даже если его внешность неузнаваема ныне. Глаза не стареют. Глаза не врут. Именно в глазах мы опознаем в друге недруга. В глазах мы разбираем желание толкнуть, оскорбить, унизить равного себе человека. Но когда наши взгляды встретились, мне вдруг показалось: под его воздействием я впадаю в легкий субгипноидный транс, будто бы его взгляд затрагивает больше во мне, чем просто хрусталик глаза, он проникает в душу. Тогда, полный внутренней дрожи, я отвел глаза и опустил голову, а нежданный гость произнес очень спокойно, словно ждал этого момента загодя:
- Все верно, мой друг, свобода исповеди тебе сегодня не пригодится. Я не из тех, что отпускают грехи.
- Кто ты? - прошептал я в ответ, едва справляясь с собственным учащенным дыханьем, но он ответил вопросом на вопрос:
- Забыл мое лицо? Как угадать, - и все, что осталось мне тогда - так это вновь поднять глаза к зеркалам, из которых за мной наблюдал размноженный двойник незваного гостя. Сейчас он взирал на меня из зеркал эпохи Возрождения, установленных в самом темном углу кабинета.
Без ощущения простора невозможно достичь внутреннего покоя. Я проникся этой мыслью много лет назад, когда один, не вспоминаемый более мной случай, лишил меня сна на очень долгие годы. С тех пор я искал способ вызвать собственную амнезию или, вернее, создать некий мираж новой жизни, освобожденной от прошлого.
Как часто мы думаем так, будто все, что необходимо нам знать, являет наша память. Будто только она способна уберечь нас от ошибок будущего и принести гармонию в настоящее. Убийственный подвох!
Можно истязать себя мыслями. Куда уж проще. В те дни, когда произошло событие, о котором после мне мечталось забыть, я не мог найти края или, наоборот, начала, за которым почувствовал бы: вот это, действительно, важно. Все казалось поразительно несущественным, настолько, что невозможно было нащупать дна этой самой несущественности - куда бы я не смотрел - все казалось одинаково бессмысленным. Я мог бы встать тогда и уйти, и это было бы то же самое, что остаться. Разницы никакой. Но в чем смысл подобной пустоты? Ведь человек не должен думать, что его жизнь бессмысленна, а иначе он может очень далеко зайти в своем поиске черты. Он может даже переступить границу самой смерти. Как наркоман, взирающий на себя в зеркало, он может видеть, что дышит и движется, но быть уже подобным мертвецу. Он мертв для лучших человеческих качеств: для любви и для дружбы, для совести. Мне ли этого не знать, ведь я прошептал однажды:
- Если человека надо убить, - и увидел, как в зеркале мой двойник вынимает пистолет из внутреннего кармана пиджака, - то должна пролиться его кровь.
Иллюзия свободы, созданная мной благодаря зеркалам, была так огромна, что превращала мой уединенный дом на окраине села в огромный неприступный храм. Стоило вам сделать один шаг за порог моего дома, как вы оказывались в зеркальной ловушке. Так певчие птицы попадаются в сети птицеловов, и как только дверь захлопывалась за вами, вы превращались в этих птиц.
Канарейки, скворцы, полиглоты - кем бы ни были вы до этого, но мои зеркала, расставленные под углом друг к другу, рождали перед вашим пораженным взглядом иную реальность, нежели вы могли бы ожидать, переступив порог с виду обычного сельского дома. Жизнь здесь подчинялась единственному закону - закону фантасмагории зеркал. В проеме коридора, где минималистичные зеркала без всякого обрамления раздвигали стены дома изнутри, создавая новые ракурсы, взгляду представлялись бесчисленные зеркальные галереи, переходы, прямоугольные дворы, не имевшие ни окончания, ни начала, и являвшие собой лишь иллюзию множественного повторения. Лишь я знал расположение зеркал. Только я мог найти в этой зеркальной бесконечности выход.
- По старинному обычаю зеркала в доме, где умирал человек, занавешивались материей, чтобы душа усопшего не осталась жить в них, - заговорил вдруг незваный гость так, словно мои мысли были открыты ему, как страницы читаемой мной недавно книги, и по губам его заскользила улыбка. - В этом доме зеркал так много, что можно не сомневаться - если мне придется выстрелить, то твоя душа навсегда останется здесь, как в клетке.
- О чем ты говоришь? - побледнел я. - И почему называешь меня другом? У меня нет друзей, кроме моих зеркал.
- А как же твой школьный товарищ Робеспьер? Или его ты не считаешь другом с тех пор, как провернул ту финансовую махинацию, закончившуюся крахом чужих начинаний? - усмехнулся он, и я побледнел еще сильнее.
Откуда незваному гостю знать эту историю? Я потратил целое состояние, чтобы навсегда позабыть о ней самому и заставить позабыть о ней других! Я не жалел ни денег, ни собственных усилий, чтобы стереть имя Робеспьера из памяти не только людей, но и времени. И вот его имя вернулось ко мне в улыбке этого человека.
- Робеспьер мертв, - прошептал я. - Я сам опускал гроб в землю и первым бросал ком земли на черную крышку. Но кто ты такой? Дальний родственник Робеспьера, за прошествием стольких лет, пришедший требовать ответа за то, что я не сберег друга? Если да, то знай, я уже достаточно наказан - пуля, убившая Робеспьера, угодила мне прямо в сердце. Ты опоздал.
- Нет, я не родственник Робеспьера, - ответил он, и голос его звучал сурово. - И можешь не пытаться сбить меня лживыми вопросами, подобными путанице твоих зеркал. Мы оба одинаково можем средь мнимых отражений распознать отражаемый объект. Точно так мы оба знаем, что у Робеспьера не было родственников и некому было искать его. Ты знал, как совершить злодеяние, не поплатившись за него. Но ты немного ошибся. Должно быть, одно из твоих зачарованных зеркал дало трещину и вот я здесь.
И опять он говорит о зеркалах! Но как узнал он о них? Мог ли человек, никогда не бывавший в моем доме, самостоятельно найти в хитросплетенье подобного лабиринта миражей дверь, открывающую капкан? Ему бы понадобились необычайный глазомер, полное равнодушие и собачье чутье. Но даже если бы он справился с первой ловушкой, то попал бы из нее прямиком в комнату, где этнические зеркала в рамах из ротанга и дерева венде раскрывали перед его взором то, что мудрецы прошлого назвали бы тайной симметрией мироздания. Человек, оказавшийся здесь впервые, не успел бы справиться с налетающим на него распределением одинаковых частей и форм, сквозивших подобно разуму вселенной из многочисленных развернутых, перевернутых, прямых отражений. Сознание его должно было вспениться мнимыми образами, заглатывающими внимание целиком, подобно опускаемому безупречно-оточенному ножу гильотины, и родить ощущение, будто он ступает прямиком по амальгаме. Что он сам, после всех пережитых впечатлений, превращен магией зеркал в отражение.
Вы не задумывались, как чувствует себя отражение, распластанное на тонкой поверхности зеркала, что отделяет мир извне от мира внутри безупречной отражающей поверхности? Не гнетет ли отражение чувство собственной несущественности перед реальным миром вещей? Не кажется ли оно себе узником той идеальной барочной геометрии, что заперла его в пределах плоского тела? Или оно не осознает собственного подчинения действию зеркал? Оно бездумно?
Однажды я прочел легенду о зеркальном народе, приговоренным за преступление приказом Желтого Императора к вечному повторению в зеркалах людских действий, и подумал: не понимало ли это мое отражение? Не было ли оно преступником, обязанным служить мне за предательство? Не желало ли оно мести за свои унижения?
А в другой раз я прочел, что зеркало отражает душу человека, его сознание и энергетику, и спросил себя: не значило ли это, что наше отражение все время своего существования пребывает между жизнью и смертью? Что случится, если оно отвернется от нас и заглянет себе за плечо? Не увидит ли оно там безвестную страну, о которой упоминал Шекспир и из-за пределов которой еще не возвращался ни один путник? Не приведет ли оно за руку призрака из той страны?
Но для меня зеркала были защитниками. Они являли собой сторожей моего спокойствия.
Ни вор, ни убийца, не смог бы преодолеть созданный мной лабиринт иллюзий. Ложные двери, обманные проходы, вводившие в заблуждения мозаики собственных отражений, заманили бы его в ловушку, свели бы с ума. Он запутался бы в этой паутине зеркальных переплетений, как бабочка в паутине паука, но незваный гость проник сквозь них, словно моя магия зеркал была лишь игрой слов рассказа для него.
- Так человека может вести сквозь время, боль и все невзгоды лишь одно, - вдруг понял я и воскликнул: - Ты ищешь мщения!
- Справедливости, - возразил он. - Я знаю, как ты уничтожал улики. Я был в этой комнате в день похорон и видел, как ты сидел здесь один, погруженный в свои мысли, глядя на бумаги, которые ты бросал в горящий камин. Ты горько плакал.
- Лжец! - воскликнул я. - Ты никогда не был в моем доме! Никого, кроме Робеспьера я не приводил сюда. А если я и сжигал, какие-то бумаги в день похорон, то это были письма Робеспьера, которые теперь мне было больно видеть.
Но он смеялся надо мной в ответ:
- Я смотрел тебе в спину, когда ты оттирал капли крови с пола. И точно так же как вымыл пол, ты смахнул с лица печаль, выходя к толпе все тем же другом Робеспьера. Самоубийство, так ты им сказал. Банкротство. Но признайся, твоя рука вела его рукой. Ты не оставил другу выбора. Я знаю все, я шел за тобой следом, когда из дома выносили гроб.
Но почему этот незваный гость говорил так спокойно? Почему не кричал? Разве может человек обвинять кого-то так равнодушно? Уж лучше бы он кричал! Быть может я тогда не чувствовал себя столь одиноким перед ним и незащищенным.
- Ох, Робеспьер, - подумалось мне. - Будь ты жив, ты защитил бы меня, как делал это всегда. Но что несет этот незваный гость? Разве мог я убить тебя, единственного моего друга? Ближе тебя никого не было у меня. Только тебе доверял я. Каждое движение души я стремился пересказать тебе. Ты знал все обо мне даже то, что знать не стоило никому. И вот в одну из редких наших ссор ты припомнил мне все, в том числе и сколько тебе известно тайного обо мне. Упрямо глядя мне в лицо, ты перечислял все мои финансовые мошенничества, множащиеся в твоих глазах, как в зеркалах. Ты говорил о них так, будто намеревался обнародовать все на следующий же день. Кажется, я разозлился и, обняв тебя, шепнул жестоко - "Если человека надо убить, то должна пролиться его кровь, мой друг! Но если же ты не способен на убийство, то не угрожай зазря!", - и вытащил пистолет из кармана пиджака. Все так и произошло! Ты выронил из рук бокал с красным вином, когда холодный ствол коснулся твоего виска.
- И что же было дальше? - спросил незваный гость, а я поразился: "Неужели я произнес это вслух?"
- А дальше я покинул комнату, оставив Робеспьера одного, - ответил я удрученно, - а когда вернулся, то таинство смерти уже совершилось. Но Робеспьер не умер для меня в тот момент, нет. Он возвращался из объятий смерти ко мне ночами в кошмарах. Ловушка памяти! По ее вине я отчаялся получить прощение. Мертвые не прощают - не могут. Но я нашел иной способ уберечь себя от мук совести. Я размножил себя. Превратил себя в отражение. Я сделал себя несущественным. Прошлому теперь с меня нечего взять, я не убивал Робеспьера. Но я прошу, хватит об этом говорить. Хватит. Пожалуйста! Кто бы ты ни был, но замолчи!
- И не надейся, мой друг, я не остановлюсь, - грустно или самодовольно, я не понял, покачал головой в зеркале нежданный гость, - надежда сегодня твой главный мучитель. Разве ты не видишь? Не узнаешь? Я не из тех, кто связан обетом молчания. Я буду говорить до тех пор, пока ты не признаешься. Признайся! - требовал он. - Признайся, что ты нажимал в тот вечер на курок! Скажи! Я хочу это слышать! Вспомни меня!
Но я закричал:
- Нет!
Я обезумел, кажется. Я ненавидел его. Так ненавидят воплощение памяти, которая, к несчастью, не ведает смерти. Я швырнул в него пустой бутылкой, но он успел увернуться. Я схватил со стола тяжелый подсвечник и запустил ему в лицо, но он отбежал. Мне было безразлично уже, что в руках у него револьвер и что он может выстрелить в любой момент. Кажется, я уже сам желал себе смерти, но он не стрелял. Тогда я сорвал со стены кривую саблю, но каждый раз он на движение оказывался быстрее меня, и в тот миг, когда мне казалось, что я поразил его в самое сердце, он смеялся надо мной из-за спины. Когда же на рассвете, обессиленный, я опустился в кресло, и солнце, проникшее в дом, осветило место боя, я понял, что нахожусь в доме совершенно один среди разбитых зеркал.
- Я бился с собственным отражением, - вдруг понял я и заплакал.
Ближе к полудню я отправился в село и нанял трех человек, чтобы прибраться в доме. Они поразились обилию осколков зеркал.
- Семь лет быть беде, мистер, - сказал один из них, а остальные из вежливости промолчали.
Я открыл бутылку вина, и пока они выносили мусор из комнат, я собирал чемоданы и напивался. А когда они завершили работу, я нанял такси, запер дом и уехал в город. Я знал, что желаю забыть о происшедшем навсегда. И мое желание исполнилось. Не сразу, конечно. Сначала я много пил, чтобы ничего не чувствовать, а после предавался всем удовольствиям, какие мог бы только сочинить себе, чтобы, наоборот, превысить допущенный человеку порог чувственных удовольствий. Я влился в суетливый, безалаберный ход городской жизни, окружив себя множеством друзей, подруг и просто знакомых. В их толпе я надеялся распрощаться с муками совести и потому вел себя распущеннее обычного. Среди подруг я прослыл ловеласом. Среди приятелей заносчивым, но веселым парнем. Я даже придумал себе новое имя, и уже никогда не вспоминал о себе прежнем.
Но все же, каждую осень, когда на весь мир давит усталость предстоящего глубокого зимнего сна, легкая, неведомо откуда взявшаяся, тоска начинает одолевать меня и подтачивать изнутри мое сердце. И тогда, сам не понимая ради чего, я возвращаюсь в старый дом на окраине села. Я иду, укутанный в теплое пальто с меховым воротником от калитки к двери. Я верчу ключ в скважине, каждый раз ожидая увидеть за дверью нечто невообразимое, но только темный коридор, пропахший плесенью, открывается мне.
Я снимаю ставни с окон, проветриваю комнаты, поднимаюсь в кабинет. На пороге я замираю на секунду, словно прислушиваюсь к чему-то, и, возможно, к стуку собственного сердца, а после сажусь в кресло у камина, открываю книгу, что всегда лежит на столике рядом с креслом, и начинаю читать. Я читаю очень долго, вдумываясь в каждое слово, и за окном успевает потемнеть. Тогда я включаю настольную лампу, развожу огонь в камине, достаю бутылку вина и бокал, и вновь продолжаю читать. А когда ветер за окном начинает шуметь особенно сильно и туман сползает с холмов прямо в деревню, незваный гость приходит в мой дом из ночной темноты. Он представляется кем-то, но его имя, как и его лицо, я каждый раз не успеваю запомнить. Он садится напротив меня, заглядывает в глаза, смеется, подливает шипучего вина в мой бокал, и пьяный и уставший, я вздрагиваю, когда он начинает свой рассказ о неком зеркальном храме и юноше Робеспьере. Я слушаю его и пытаюсь вспомнить нечто очень важное, о чем вроде бы совсем недавно прочел в книге. Я напрягаю память, опускаю лицо в ладони, и шепчу в пьяном бреду: "Робеспьер, Робеспьер, Робеспьер...", но так ничего и не вспоминаю. И это мучает меня.