Борисов Александр Анатольевич : другие произведения.

Хрен знат-2.Общий файл

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Шел человек получать пенсию. И что-то с ним на перекрестке случилось. То ли под машину попал, то ли сердце вразнос. Очнулся черт знает где, но при своей старческой памяти. Огляделся - а это детство. Он живёт в своём обновлённом теле, сверяя дела и поступки с собственной совестью, и видит как этот мир постепенно меняется вместе с ним. Что из всего этого выйдет? - как говорят на Севере, хрен знат.
  Глава 1. Поезд с востока
  
   На 16 июня не выпало ни памятных дат, ни профессиональных праздников. Обычный серый листок, коих много в календаре. С лицевой стороны шахматная задача, на обороте небольшая заметка из рубрики "Это интересно" о склеивании спутников. Я так часто её читал, что выучил наизусть.
   "В настоящее время органическими клеями из смеси различных смол можно соединить многие металлические сплавы. Считают, что в принципе можно склеивать любые металлы, в том числе титан, нержавеющие стали и все без исключения неметаллические материалы. Клеевые соединения применяются в самолётостроении и ракетостроении. На поверхности спутника связи "Курьер-1В" было наклеено 20 000 солнечных элементов. Такая конструкция имеет наименьший вес. Не исключено, что склеивание будет широко применяться и при сборке частей космических орбитальных станций".
   Ох, как бы я удивился, если б прочёл такую статью в прошлом своём существовании. Столярный клей дед варил сам, в кастрюле с повреждённой эмалью, канцелярский стоял у меня на столе. Тюбик "БФ-2" я ещё ни разу не видел, с эпоксидной смолой сталкиваться не пришлось. А тут сразу такое!
   Заветный листок был согнут посередине. Он выделялся в толще календаря, но сколько бы дней ни прошло, мне всё равно казалось, что до приезда мамки ещё далеко.
   За минувшие дни на нашем краю ничего экстраординарного не произошло, за исключением новых соседей. В хату, где когда-то жила бабушка Лушка, откуда-то переехали братья Музыченко с родителями. Новость мне рассказал Валерка Погребняков, когда мы стояли в очереди возле ларька и ждали подвоза хлеба. Конечно, я сразу их вспомнил, но не подал вида. Мишка, Серёга и Лёха - все трое заядлые футболисты, болельщики киевского "Динамо". Через
  каждое слово - Бышовец. С лёгкой руки Жоха, их так и прозвали. Старшего Мишку Бышем, а младших погодков - Овцами. Точнее, Овец-1 и Овец-2. Они близнецы, с первого взгляда хрен различишь.
   - Телевизор у них есть, - между делом сказал атаман. -
  Приглашают завтра к шести кино про войну смотреть. Называется "Два бойца". Зовут всех пацанов. Ты тоже можешь прийти, если отпустят. А насчёт баллона забудь.
   Он сквозь зубы цедил слова, но смотрел на меня открыто, без негатива. Насколько я понял, ему край как хочется помириться.
   - Так придёшь?
   Хотел я Валерке сказать, что завтра в это же время я уже буду смотреть на мамку, что для меня это важней любого кино. Целую жизнь не виделись. А потом подумал, зачем? Да и хлеб привезли. Поэтому буркнул:
   - Угу.
  
   ***
  
   Обедали во дворе, потому что с утра я красил кисточкой окна. И пол в коридорчике ещё не совсем просох.
   - Проветрится ли до завтрева? - тревожился дед.
   - Как погода, - откликнулась бабушка, разливая по кружкам "кохвий". - Сегодня исповедник Никифор. Если солнце не сядет в облако, будет вёдро.
   Вот те раз! Про цветы-то я и забыл! А вдруг ливанёт?!
   - Можно мне велик взять на час-полтора? - спросил я, когда все замолчали.
   - Здрасьте! А в лавку за керосином? - напомнила бабушка.
   - Нехай берёт, - вступился за меня дед. - Сашка сегодня у нас молодчага. Хорошо окна покрасил. Может же, если захочет! А в лавку я сам схожу вечерком. Заодно и к Петру загляну. Что-то там у него...
   Он ещё проговаривал последнее предложение, а я выскочил из-за стола, пока взрослые не заметили моих пылающих щёк.
   - Только не допоздна! - догнал меня бабушкин голос. - Ты ж не забыл? Завтра маму едем встречать...
  
   ***
  
   Приятно когда тебя хвалят не за какую-то мелочь, а за хорошее дело, к которому голову приложил. Подумаешь, окна! Для моряков это пыль. Я когда-то за сорок минут радиорубку покрасил. От рог до копыт: подволок, палубу, переборки, включая труднодоступные ниши за аппаратурой. Не по работе, не на спор, просто устал ждать, когда у матросов руки дойдут до моего хозяйства. С утра подошёл к боцману:
   - Давай кисточку, грунтовку, эмаль...
   - Зачем тебе?
   - Красить.
   - А колер?
   - Сам подберу.
   Сунул он мне ключи от кандейки:
   - Ну, иди, подбирай!
   И усмехнулся. Типа не хватит в моей голове извилин, чтобы салатную краску на четверть разбавить белилами. Заходил потом в радиорубку. Любопытствовал, как я "перевожу добро на говно". Хвалить не хвалил, но поинтересовался:
   - Быстро ты. Откуда таланты?
   - От деда. С детства ещё...
   Он и правда, сегодня с утра учил меня этому ремеслу. Открыл банку с масляными белилами и тщательно перемешал содержимое.
   - Смотри, Сашка! Краску нужно размазывать, а не лепить. Вот так, сверху вниз, или слева направо. Чтобы не было там густо, а там пусто...
   - Да понял я, понял! - Ох, и не терпелось мне самому взяться за дело, показать всю свою прыть.
   - Ну, добре!
   Дед никогда не стоял над душой. Сказал, показал и ушёл. У него ведь тоже дела. Стены и потолок большой комнаты были уже покрыты известковой побелкой, пол покрашен, остальное за мной. Нужно же когда-то заканчивать с этим ремонтом. Последние двое суток я ночевал в половине Ивана Прокопьевича, а мои старики на топчане, под виноградником. Хорошо хоть дождя не было!
   Я докрашивал второе окно, когда появился Петро со смолы. В мою сторону он не смотрел - солнце в глаза. И ладно, буду нужен - найдёт.
   Посидели они с дедом на брёвнышке, подымили и разошлись.
   Радио не фурычило из-за неполадок на линии. За временем я не следил, но убил на четыре окна более часа. Можно было быстрей, если бы так не старался. Кисточка-самоделка из конского волоса. Пока к ней приноровился, несколько капель на стекло уронил. И "Правда" двухлетней давности, на которой дед размешивал краску,
  отвлекла, приковала внимание заголовком на первой странице:
  
   Похороны Уинстона Черчилля
  
   ЛОНДОН. 30 января состоялись похороны выдающегося государственного деятеля Англии Уинстона Черчилля. Более пышных похорон (если не считать похорон коронованных особ) Англия не знала со времен Веллингтона и Нельсона.
   В течение трех дней был открыт доступ к гробу с телом Черчилля, установленный в Вестминстер-холле - старейшей части здания английского парламента.
   В 9.45 отбил время "Большой Бен" (часы на башне парламента) и замолчал до полуночи. Гроб устанавливается на лафет старинного морского орудия, на котором в свое время лежал гроб королевы Виктории и трех королей. Почетный экскорт из представителей всех родов войск направляется к собору Святого Павла. За гробом следуют лишь родственники Черчилля. С интервалом в одну минуту раздается 90 орудийных залпов (число лет, прожитых покойным)
   Служба в соборе проходила в присутствии королевы Елизаветы 11, глав государств и официальных представителей 110 стран, в том числе президента Франции де Голля, западногерманского канцлера Эрхарда.
   Советский Союз представляла делегация в составе заместителя Председателя Совета Министров СССР К.Н. Руднева, маршала Советского Союза И.Н. Конева и посла СССР в Великобритании А.А. Солдатова.
   Из собора похоронная процессия проследовала через Сити к Тауэру, где гроб с телом Черчилля был перенесен на катер. По Темзе он был доставлен на вокзал Ватерлоо. На этом церемония государственных похорон закончилась.
   Черчилль будет похоронен на сельском кладбище в местечке Блейдон, где находятся могилы его предков.
  
   Это сообщение ТАСС я прочитал два раза. С точки зрения профессионала, текст был написан коряво, на скорую руку. Ошибка в слове "эскорт" так и бросалась в глаза. Наверное, корреспондент очень спешил, и было ему не до таких мелочей. А ведь по моим временам, место такой газеты не на заляпанном подоконнике, а в музее.
   Короче, дед не рассчитывал, что я так быстро управлюсь:
   - Что "всё"?! Берись за второе окно!
   - Так покрасил уже. И второе, и третье, и четвёртое.
   - Да ну-у-у?
   А вот на слово он никогда не верил. Прошёл в комнату, окинул внимательным взглядом плоды моего труда - и к банке с остатками краски: сколько осталось? А там почти две трети.
   - Бабка! - кричит.
   - Иду-у!
   Он бабушку редко так называл. Только когда какая-то радость в доме. Умел человек из любой мелочи сделать праздник...
  
   ***
  
   Большую часть пути я пропылил стоя. Разгонюсь изо всех сил, потом - прыг задом в седло, и отдыхаю, пока не угаснет скорость. Поэтому ехал кратчайшим путём, срезал его, где только возможно.
  Через старое футбольное поле, совхозный свинарник, узкий застав через Невольку, который пускал её воды в оросительные каналы, насквозь прорезавшие поля огородной бригады. Дальше, облаком пыли, тянулась грунтовка на Армавир. Здесь рукотворная речка делала поворот и шла параллельно дороге до самого города. Земля между ней и посадкой когда-то была последним участком в поле, к которому дед приложил руки.
   Он ещё сопротивлялся болезни, но быстро терял силы. Пройдёт четверть рядка и стоит, опершись на тяпку руками и подбородком, смотрит на склон горы, где в россыпях ярких цветов выросли из земли первые четыре креста. Не было ещё ни подсобок, ни ворот, ни ограды. Как, вроде, не кладбище. Да и лет через семь, не сказать, чтобы очень его заселят. Во-первых, народ всеми правдами и неправдами норовил схоронить своих умерших родственников на старом погосте в черте города. Кто ж тогда знал, что там будет автозаправка? А во-вторых, одного-двух в день хоронили, не то, что сейчас...
   Тьфу ты, чёрт, совсем берега попутал! Охота тебе была столь замечательный день обряжать в траурные одежды! - Я сплюнул с досады, да так неудачно, что прям на шнуровку кеда. Вот захочешь - не попадёшь! И так это дело почему-то меня рассмешило, что ехать дальше не смог. Упал на траву и хохочу. "Смешно дураку что уши на боку", сказала бы бабушка.
   И вдруг, эту поговорку кто-то произнёс вслух. Оглянулся, а это сёстры близняшки, которых мы с Пимовной довозили до мостика через Невольку. Стоят надо мной, солнышко застят. Ну, до чего похожи! Поди, угадай, какая их них когда-то была моей тёщей.
   Встал я на ноги, поднял велосипед и попылил по тропинке.
   - Ишь ты, какой Федул! Слова ему не скажи...
   На язвительный женский голос накладывался другой, более низкий и мягкий.
   - Ох, и поганый у тебя, Машка, язык! Ну, лежал себе человек, ну, смеялся. Тебе-то что за печаль? Это ж тот самый хлопчик, что с Катериной Пимовной ехал на бричке...
   - А что я такого сказала?!
   Дабы доподлинно вычислить тёщу, нужно было всего ничего: обернуться и глянуть на ту, которая сейчас говорит. Имя-то помню.
  Никогда б не подумал, что тихая, благообразная Мария Сергеевна в молодости была такой языкатой.
   И я обернулся. Не из праздного любопытства. Просто хотел приколоться, убить этих тёток невинным вопросом: "Вы часом, не родом с Бенка?" Представляю, как бы их покорёжило! Мало того что угадал, а ещё и назвал Беноково на тамошнем местном жаргоне. Не иначе такой же ведун, как бабушка Катя.
   Оглянулся короче, а они, бедолаги, такие задроченные! В гроб краше кладут. На лицах потёки, платьица со спины хоть отжимай. В речке, наверно, хотели ополоснуться, тут я со своим "ха-ха". В общем, не повернулся язык. Но зато опознал тёщу. У неё через весь лоб грязная полоса.
   Тем временем, молодухи взяли меня в работу:
   - Ты Лёша? - спросила одна.
   - Сын Катерины Пимовны? - уточнила вопрос другая.
   Странные существа эти близнецы. Если молчат, то обе, а говорят дуплетом, но вразнобой.
   - Меня Сашкой зовут, - пробурчал я не очень приветливо. - А бабушка Катя наша соседка.
   Судя по изменившимся лицам, тётки были разочарованы.
   - А что за соседи? Ты чей? - спросили из вежливости.
   - Деда Дронова внук.
   Я специально сказал Дронов, а не Дранёв. Мария Сергеевна когда-то его вспомнила по довоенной фамилии. Но не сейчас.
   - Дронов, Дронов... нет, не знаем такого.
   На нет и суда нет. Я влез на велосипед и ретировался. Не буду мешать. Пусть тётки спокойно ополоснутся.
   Склон первой горы был до трети засеян свеклой. Дорога здесь не настолько крута, как по пути в Ерёминскую. Лет через восемь проляжет по ней асфальтовое шоссе до трассы Ростов - Баку. Его я впервые увижу сквозь автобусное окно, возвращаясь из Питера в последипломный отпуск. Размытый сельский пейзаж. Какие же он обретёт краски, когда по черному полотну протянутся до горизонта контрастные полосы дорожной разметки!
   За полевыми цветами можно было не забираться столь далеко. Ведь это сорняк, который растёт везде. Выгляни за калитку, а вдоль
  забора белые колокольчики. Возле железного бака запросто можно набрать диких ромашек. У насыпи железной дороги радуют глаз пятна чертополоха. Цветы, листья и стебли у него до того колючие, что голыми руками не взять. Только в брезентовых рукавицах. Но если не полениться, повыдёргивать из соцветия многочисленные шипы, а потом коснуться щеки тёмно-малиновым венчиком, самый толстокожий поймёт, что это и есть нежность. Да что там около дома! Прямо сейчас, сверни на любую обочину. Там на квадратном метре можно букет собрать. Если срывать без разбора: дербенник, сурепку, пижму, куриную слепоту... Что только у нас ни цветёт, что ни радует глаз в середине июня! Воздух гудит от пчёл и шмелей. Но мне нужно ещё дальше, где на выпасах, по склонам второй горы, растёт оранжевый мак.
   Отчего меня туда потянуло? Сам не пойму. Мамка ни разу не говорила, что любит именно мак. А так, место для меня знаковое. Здесь я впервые ощутил боль невосполнимой потери, сравнимую по своей тяжести, со смертью близкого человека.
   Было это во время весенних каникул, на будущий год. Мамка со своим классом ехала на экскурсию в Краснодар и в приказном порядке прихватила с собой меня. Я сидел на отдельном кресле справа от передней двери, рядом с горячим двигателем, смотрел в лобовое стекло и жутко стеснялся. За спиной шелестели конфетные фантики. Смех, диалоги и монологи сливались в густой фоновый шум. Чужая школа, чужой праздник, отвергающий меня коллектив, где нет ни одной мало-мальски знакомой рожи. Мамка тоже спецом делала вид, что я не её сын и называла при всех по фамилии. Один только шофёр был со мной по-отечески добр. Заметив и оценив мой маленький рост, он дал мне запасную седушку, чтобы я не вытягивал шею и мог без проблем мог смотреть на дорогу. А ещё разрешил, когда захочу, пересаживаться на капот.
   В этом месте был запланирован короткий привал. Двигатель чихнул, замолчал. Долгим выдохом открылась передняя дверь. Водитель включил радиоприёмник. Сквозь треск и помехи в тесный уют салона ворвалась тревожная музыка.
   Вместе со всеми я вышел из автобуса на дорогу. Обособился в стороне. Одноклассники разбились на группы. Прыгали, смеялись, дурачились. И тут прозвучал хриплый мальчишеский голос:
   - Харэ пацаны! Там... Гагарин погиб...
   28 марта 1968 года, четверг. Мне кажется, каждый из тех, кто стоял рядом со мной на дороге тем ветреным утром, стал частицей единой душевной боли по нашей общей потере. И верь после этого, что пацаны не плачут...
   Вблизи ступенчатый склон уже не казался сплошным маковым полем. Я прислонил дедов велосипед к дорожному знаку, отошёл немного назад. Здесь, или не здесь? Смена времён года настолько преображает один и тот же пейзаж, что делает его неузнаваемым.
   В пыли у кювета полыхнул и погас мимолетный солнечный блик. Нагнувшись, я зачерпнул вместе с пылью железный кругляш, сжал в кулаке. Прохладная масса брызнула из-под пальцев тонкими ручейками. Заструилась к земле.
   Что я помню о той экскурсии? Где-то были, на что-то смотрели, кого-то вежливо слушали. Время как мельница. Всё, что не спрячет в себе человеческая душа, оно постепенно отсортирует по степени важности, чтобы с годами перетереть в серую однообразную массу.
   Кругляш оказался юбилейным рублём. Он лёг на ладонь кверху гербом, разбившим на СС и СР имя моей страны. Ниже буквенный номинал, а на обороте рельефное изображение памятника солдату-освободителю из берлинского Трептов - парка.
   Я спрятал монету в карман и шагнул с придорожной насыпи на разноцветный луг. Нашёл, а как будто бы потерял. В душе вместо радости застарелая фантомная боль. Рву я, короче, цветы, а она, эта боль, с каждой минутой сильней. Такого обнаженного чувства я не испытывал даже у кремлевской стены, в месте, где захоронена урна с прахом Гагарина. Если так дальше пойдёт, скоро опять стану максималистом.
   Стоять, - себе думаю. - Человек ещё жив и здоров. По-моему рановато ты начал его отпевать! Если всё в этом мире немножко не так, может быть, и в его судьбе уже начались или начнутся какие-то изменения? Будет, к примеру, играть в хоккей, травму получит, от полётов освободят. История - хрупкая штука. Как писал Самуил Яковлевич Маршак, "враг вступает в город, пленных не щадя, оттого, что в кузнице не было гвоздя". Вот бы мне посчастливилось найти этот гвоздь! Было бы...
   Что? - осадил я себя. - Что "было бы", старый дурак?! Кто в трезвом уме отпустит тебя одного дальше Натырбова? Письмо написать, "на Москву Гагарину"? Типа того что я, засланец из будущего, вангую вашу судьбу? Так ему эти письма от нормальных и ненормальных людей приносят мешками. Жизни не хватит, чтобы все прочитать.
   Материл я себя, короче, пока не набрал полную жменю маков.
  Надо ехать домой, а как? У нас любая дорога той же дороге рознь. "Туда" это значит, стоять на педалях, а передвигаться со скоростью пешехода. "Обратно" - катиться под горку с таким ураганом в ушах, что от букета только метёлка останется. Нет, зря я из дома ни мешка, ни сумки не прихватил. Пошарил у края посадки, ничего путного не нашёл. Хоть бы дерюга какая-нибудь завалялась! Снял я тогда штаны и рубашку, завернул в них своё сокровище, закрепил на багажнике - и айда! Только успевай подтормаживать!
   Не успел оглянуться, махом домчался до поворота в аэропорт. Давно я здесь не был, совсем позабыл, что он в этом времени такой же, как был. С рестораном, буфетом, билетными кассами и двумя ежедневными рейсами на Краснодар. Стал вспоминать, сколько стоит билет на кукурузник и споткнулся на слове "рубль". Чуть с велика не навернулся: я ж его, блин, оставил в кармане! Купил конверт, называется.
   Вот откуда в моей голове взялась эта левая мысль? Из какой извилины вылезла?! Думал-то не о том!
   Пока притормаживал, она, эта мысль такое за собой потянула, что куда там тому Эйнштейну! Во голова! Ну, как не благодарить свой немощный старческий разум? Это ж пока я ползал по склону и обливался слезами, он холодно, без эмоций, просчитывал варианты и отыскал-таки самый простой и надёжный. Это письмо. Только нужно его отсылать не в Москву, а по адресу: Гжатск, городская больница, старшей медицинской сестре Гагариной... Блин, а имя-то я забыл! Столько лет не заглядывал в свою настольную книгу! По-моему, Зинаида. Ладно, не суть важно, вернусь домой, уточню. Старшая она медсестра или ещё нет, это мне не известно. Но лучше добавить лишнее слово. Если фамилию отодвинуть как можно дальше, тогда стопудово дойдёт. Почерк-то у меня взрослый, будут искать, хрен докопаются. Главное, не оставлять отпечатков пальцев и чтобы никто из родных об этом письме не узнал. Мало ли что? Слишком много вопросов оставила после себя смерть первого космонавта.
   Рубль лежал на моих трикотажных штанах под букетом цветов. Настроение поднялось на порядок, но опять рухнуло вниз. Я нашёл в своём плане досадную неувязку. Если Гагарин к этому времени успел настрогать двух дочерей, его старшей сестре сейчас около сорока. Она давно уже замужем, носит другую фамилию. Впрочем,
  Гжатск - городишко меньше чем наш. Гагрины на виду, и о них
  знают всё.
   Почему я был твёрдо уверен, что послание найдёт адресата? В традиции было тогда написание благодарственных писем накануне знаменательных дат. Они не терялись. Человеческое спасибо всегда попадало на страницы газет. Кстати, вчера в нашей "брехаловке"...
   - Стоять! - осадил я себя. - Брехаловкой она станет после того, как ты начнёшь в ней работать. А сейчас это газета, которую редактирует тот самый Иван Кириллович, что будет учить тебя дурака, писать репортажи.
   От аэропорта до дома рукой подать. Я нажимал на педали, где можно срезал углы и всё пытался предугадать, что сделает Зинаида Гагарина, прочтя мою анонимку. Скорее всего, не выбросит, не порвёт и обязательно выпишет для себя основные тэги: 27 марта, учебно-тренировочный МИГ-15, инструктор Серёгин. Выпишет, и вместе с письмом побежит к матери за советом. Анна Тимофеевна чуть старше моей бабушки. А у людей этого поколения и сердце вещун, и мудрости на троих. Не мне их учить, какие слова можно доверять телефону, а какие донести лично.
  
   ***
  
   Ещё не доехав до островка, я издали углядел бабушкин белый платок и красную велосипедную раму. Ловко у неё получается. А вот на огороде с велоблоком не развернуться. Там слишком узкие грядки, а между ними, во всю длину, ряды культурного винограда:
  "рислинг", "воловье око", "дамские пальчики"... Столько сортов, что все не запомнишь. В моей голове они различались величиной ягод и степенью созревания.
   Два самых ранних куста росли на углу у межи. Мимо них я бегал к колодцу, не забывая щипнуть и проверить на вкус самую крупную "бубочку". Одному из них будет суждено пережить меня. Уцелеть, когда мамка под корень вырубит весь виноград. Он будет упрямо тянуться к солнцу, лезть под лопату, пока я не плюну в сердцах и не скажу: "Да хрен с ним! Если так хочет - пускай живёт!" Взглянув на него, я часто потом вспоминал свою любимую фотографию. Там дед в серой рубашке и неизменной соломенной шляпе взвешивает в ладони огромную кисть. А рядышком бабушка в цветастом переднике. Стоит, теребит косу, застенчиво улыбается.
  Ещё молодые, красивые. И ей, и ему полста пять. Живая картинка. Жалко, что мамка сожгла.
   - Иди! - окликает меня Елена Акимовна. - Там уже дед все глаза проглядел: "Где мой велосипед?"
   Думал, скажет она про маки, что "дурак красному рад". Нет, промолчала.
   Не успел поставить букет в банку со сколотым горлышком и налить свежей воды, Степан Александрович тут как тут:
   - Поехали, Сашка, вдвоём. Глядишь, что-то подскажешь.
   Вывел он велосипед за калитку, а тут я его и спрашиваю:
   - Ты ж не забыл бидончик для керосина?
   - Ох, чёрт его зна-ает...
  
   ***
  
   Петро жил в турлучной хате, оббитой рельефной алебастровой плиткой, имитирующей кирпичную кладку. Во дворе ни единой травинки. Всё подбирала стайка прожорливых уток. От калитки до хозпостроек тянулась по-над землёй проволока-катанка. К ней за кольцо крепилась дебёлая цепь калибром на волкодава. Таскал её взад-вперёд тот самый приблудный щенок, что ещё на прошлой неделе охранял на смоле сторожку.
   - Проходьте сюда! - крикнул хозяин из глубины двора. - Не бойтесь, собачка не тронет!
   "Сарайчик" был по размеру сопоставим с хатой. Только чуть выше. Мощные стены выложены внахлёст железнодорожными шпалами и оббиты внутри листами фанеры. Венчала конструкцию железная крыша от списанного железнодорожного крана. Ну, "где работаем - то и имеем".
   На фоне некрашеных стен, вибростол смотрелся игрушкой. Ростом чуть выше меня и рабочей площадкой меньше чем метр на два. Судя по швам, "лепил" его легендарный Сидорович, тот самый элеваторский сварщик, что "и по пьяному делу нигде не насрёт". А красил наверно Петро. Вызывающе яркой киноварью, кисточкой, от руки.
   - Ножки бы надо зацементить, - справедливо заметил дед. - Как начнёт чертовать эта... эта... - не найдя подходящего слова, он скомкал конец предложения, - и уйдёт у тебя уровень.
   - Та! - Петр Васильевич с ожесточением плюнул и принялся ополаскивать руки в бочке с водой, - Как все одно чувствовал! Ну, не лежала душа заниматься сегодня формовкой. И попалась мне на глаза эта резина! Только раствор загубил... ой, ё-ё-ё...
   Я в это время осматривал конструкцию агрегата, поэтому и не понял, что там произошло. Когда обернулся, дядька Петро прыгал на левой ноге. Пнул, наверно, в сердцах, какой-нибудь камень, да не рассчитал силу удара. Как говорит бабушка, "и смех, и грех".
   Когда его взгляд снова обрёл способность видеть и понимать, он несколько раз замысловато выругался и сдавленно произнёс, обращаясь конкретно ко мне:
   - Слышь, Кулибин, шёл бы ты... в огород, клубнику щипать!
   И как догадался, что я чуть не заржал?
   Дед тоже покачал головой и взглянул на меня с осуждением.
   Из монолога Петра Васильевича я не пропустил только начало. За тыльной стеной сарая всё хорошо слышно, а клубничная грядка была у него именно там. Пока я её искал, хозяин двора успокоился и стал говорить более связно, без матюков.
   Как я понял, первая партия получилась у него на ура. "Две штуки всего-то забраковал". И то потому, что "не стал дожидаться, когда тротуарная плитка окончательно высохнет и разобрал опалубку".
   - Глянул я на неё, Степан Александрович, нет праздника на душе. Такое оно серое и невзрачное! Какой идиот будет тебе за укладку платить, если дешевле забетонировать двор? Рисунок какой пустить по лицевой стороне? Тут-то мне на глаза и попался диэлектрический коврик. А что если, думаю, положить на него поддон? Как будет смотреться плитка с полосками поперёк?
   Дед что-то спросил. Так тихо, что я не расслышал.
   - Нет, - перебил Петро, - почему зря? Это дело хорошее, перспективное. Только день сегодня не мой. Включил агрегат, глядь, опалубку из раствора стало выдавливать! Надо, думаю, взять что-нибудь большое, тяжёлое да сверху её придавить. Вышел во двор - участковый в калитку стучит. "Подворный обход, тащи домовую книгу". А у меня этим делом дочка всегда заведовала. В общем, от сих до сих, сорок минут прошло. Так замотался, что плитка из памяти вон. Кинулся - опалубка на полу, раствор уже наполовину схватился. Куда его? В тачку, да на дорогу...
   - Ну как там студентка твоя?
   - Младшая-то? - Голос Петра Васильевича размяк, потеплел. - В стройотряде сейчас. Пишет что трудно. Это ей-то, Степан Александрович, трудно, а городским?
   - Научат, коль есть в кого. А я завтра свою еду встречать.
   - Радость в доме.
   Мужики загремели спичками, сосчитали тучки на небе, перешли к прогнозу погоды. Самое время выходить на свободу. Торчать в огороде мне, честное слово, поднадоело. Клубника уже начала отходить. Перелопатил всю грядку, а ни одной крупной ягоды не нашёл.
   - Вот и Кулибин! - обрадовался Петро так искренне, что я даже малость смутился. - Ты, Сашка, зла на меня не держи. Ну, наорал. Привыкай, дело житейское. Без крепкого слова и работа не спорится.
   Я запрокинул голову и посмотрел ему прямо в глаза.
   - Вы тоже меня простите за то, что хотел засмеяться...
   Дед одобрительно крякнул:
   - Вот это по-нашему!
   - К столу не зову, не до меня вам, - замысловато попрощался хозяин. - Вопросы есть? Вопросов нет. Извиняйте, что не вовремя пригласил.
   - И пра. В лавку за керосином надо успеть. И у тебя дела...
   - Как сажа бела, - засмеялся Петро.
   Твою же дивизию! - чуть не подпрыгнул я, и выпалил скороговоркой:
   - Нужно печную сажу в раствор добавлять!
   Ладони, сцепившиеся в рукопожатии, дрогнули и распались. Изумлённые мужики дружно расселись по своим чурбачкам.
   - А я тебе что говорил? - наконец, разродился Петро, - молодые мозги, оборотистые...
  
   ***
  
   После ужина бабушка достала из-под перины свой кошелёк, вытряхнула наличность на стол. Дед тоже наведался в карман пиджака, внёс свою лепту. Финансовая мобилизация случалась в семье считанные разы, ввиду непредвиденных обстоятельств. То, что мать привезёт какие-то деньги, в расчёт не бралось. Старики привыкли рассчитывать на себя. И надо было быть последним жлобом, чтобы заначить найденный на дороге рубль.
   Мучимый угрызениями совести, я прошёл в свою комнату. Там ещё пахло свежей покраской. Капелька на стекле хоть и покрылась морщинистой пленкой, но конкретно испачкала палец.
   - Огурчики надо купить. Надя их очень любит, - доносилось из кухни.
   Я скривился, как от зубной боли. Злополучный рубль прожигал карман. Взвесив его в ладони, я задал себе конкретный вопрос: что сейчас более важно, мамка или Гагарин? По всему выходило, что мамка.
   Эх, время, время! Не лечит оно, не обезболивает, а прячет горечь утрат под чёрствую корку забвения. Теперь и не угрызёшь. А когда-то... нет, кумиром он был для всех пацанов, но для меня чуточку больше. Мы ведь, с Юрием Алексеевичем в один день родились, девятого марта. Он был летуном, и на фотографиях в форме был чем-то неуловимым похож на отца. Нет, эти деньги для него сегодня важней.
   Внутренне протестуя, я сунул рубль на дно своего ящика, под учебники и тетради. Там же увидел книгу "Дорога в космос", которую до этого обыскался на полке. Когда я её последний раз открывал? В шестом или седьмом классе? А ту фотографию помню. Гагарин в комбинезоне стоит на крыле учебного Як-18, вскинув правую руку в пионерском приветствии. Ну, здравствуй!
   Я пробежал глазами первые четыре главы. Больше не дали.
   - Фу-у-у, - закрутила носом Елена Акимовна, - аж глаза выедает! Хоть бы открыл форточку. И как ты тут, бедный, сидишь? Мыться иди! Чай у людей ночевать будешь. Щас я тебе полотенец достану...
   В душе пахнет хозяйственным мылом. Наконечник садовой лейки, резиновый шланг, бронзовый промышленный кран, который нужно долго крутить прежде чем польётся вода. Она будет очень горячей, пока не иссякнет слой, который граничит с железом бочки. Зато я сегодня первый. Бабушки с дедушками сидят на скамеечках около летней печки. Там в самом разгаре расширенный семейный совет.
   О старшей сестре Гагарин упомянул на первой странице. Ошиблась моя память. Звали её не Зина, а Зоя. О том, что она всю жизнь проработала медсестрой в местной больнице и никуда из Гжатска не уезжала, я вычитал в книге "Слово о сыне". Это мне почему-то запомнилось, а вот, фамилия мужа нет. Кто ж его знал, что когда-нибудь пригодится? А как было бы кстати!
   Впрочем, есть ещё мизерный шанс. Вот встречу мамку, а как насмотрюсь на неё, схожу в городскую библиотеку. Возьму там подшивки газет за 1961 год. После сообщения ТАСС об очередном пилотируемом полете, обычно печатались биографии космонавтов. Вдруг да упомянут?
   А на обратном пути можно к Ивану Кирилловичу заглянуть. Спасибо сказать за будущую науку. Кабинет-то помню. Вот железный был человек! В восемьдесят четыре статьи без очков правил. Водку потреблял только влёт и ни в одном глазу. Думал, сносу ему не будет, никакая хвороба не сковырнёт. Только глянул господь, и ударил судьбой наотмашь. Сначала жена умерла. Потом, по пути в Краснодар погибли в аварии оба его сына. Они и машина в лепёшку. А зачем тогда жить? И смело моего редактора как осенний листок, освободилось кресло...
   После душа с головой окунаюсь в свежесть вечерней прохлады. Капля воды, стекая по позвоночнику, вгоняет всё тело в лёгкую дрожь, и оно покрывается знобкой гусиной кожей. Расправив на плечах влажное полотенце, сажусь ближе к печке на корточки. Жар опекает щёки.
   - Завтра ж суббота? Лыску можете взять, а бричку у Николая позычить. Ободья у нас железные...
   - Она же учительница!
   - Было б предложено, - бабушка Паша встаёт со скамеечки, идёт в свою половину, на ходу распуская пряди короткой косы.
   - И мои трусы захвати! - командует дед Иван, орудуя деревянной мешалкой над закопченным ведром.
   Он всегда говорит только по существу.
   Раскалённый чугун играет багрянцем и каплями влаги. Стекая с эмалированной крышки, они резко подпрыгивают и превращаются в пар, даже не успевая, как следует, зашипеть.
   Нет, это было бы здорово не трястись в раскалённом автобусе, сунув нос в чью-то потную спину, а встретить мамку на гужевом транспорте. Пусть и она вспомнит своё детство. Впрочем, если дело в рубле...
   - Возьмите Лыску, - советует дед Иван, - ктОзна, сколько там багажа? (А вот об этом никто кроме него не подумал.) Если нужны деньги, я дам.
   - До пенсии хватит, - отнекивается бабушка...
   Газету с письмом, которое я планировал принять в качестве образца, нашлась в сарае на полке. В неё была завёрнута кисточка.
  Нужная страница местами испачкана, но текст читался вполне.
   "Дорогая редакция!
   Пишет Вам письмо Пугачёва Валентина Васильевна. Я сейчас нахожусь в г. Махачкале, а раньше жила в станице Ярославской. Мне хотелось бы написать хорошее о хирургах Мамиеве Борисе Константиновиче и Хасане Гавриловиче (фамилию не помню).
   Я лежала в хирургическом отделении Ярославской больницы. Меня удивила забота, внимание, чуткость хирургов к нам, лежащим в их отделении. Я видела, как они трудятся. Как знания, время своё отдают больным, чтобы мы быстрей выздоравливали. У них нет определённых часов работы, нет выходных дней. Их можно видеть в палате рано утром и поздним вечером. Если есть тяжело больные, они остаются в ночь.
   Бывало, мы ещё спим, а Борис Константинович тихо войдёт в палату, поглядит на своих больных, все ли чувствуют себя хорошо, и только тогда проходит в свой кабинет.
   Сейчас вся наша страна готовится к празднованию 50-летия Великого Октября. В этот день чествуют лучших людей. И мне очень хочется, чтобы в числе многих, были упомянуты имена скромных тружеников хирургии Ярославской больницы.
   Борис Константинович и Хасан Гаврилович делают великое дело. Они возвращают здоровье людям.
   С уважением к Вам, Пугачёва В.В. г. Махачкала, ул. Гагарина 106, кв. 38".
   Нет, в качестве образца это письмо не годилось. Только я ни капельки не жалел, что нашёл его, а тем более, прочитал. Если вдуматься, что за причина подвигла обычную тётку на выступление
  в прессе, причем, в другом регионе? Личная выгода, самопиар? А может быть, в правду лечили так, что хотелось сказать спасибо?
  Это ж убиться веником! В сраной станичной больнице работали два хирурга!
  
   ***
  
   В этот день меня слишком рано отправили спать. В другой половине нашего дома не принято по ночам жечь электричество. Ложатся и встают вместе с солнцем. Не сказал бы, что дедушка Ваня такой уж кугут. Просто лошадь в хозяйстве. Она задаёт иной распорядок дня. Вроде всё как у нас, только в зеркальной проекции. Конфигурация комнат, метраж - до сантиметра. И мебель один к одному, и расстановка. А вот, запах другой, фотографии на стене другие. Нет у нас и часов "кукушка".
   Я долго ворочался. Сначала обдумывал текст письма, которое напишу сестре первого космонавта. Потом вспоминал поезд "Адлер - Владивосток", на котором ехали мы втроём: мамка, Серёга и я. Бесчисленные тоннели, долгий берег Байкала, мост через речку Амур, сахар из синих пакетиков, который, как ни размешивай, не хотел растворяться в горячем чае. Ещё - глухонемую девчонку, настолько красивую, что таких не бывает. На остановке в Чите, её отец ходил по вагонам и продавал самодельные поздравительные открытки с портретами дочери. Цветных фотографий делать ещё не умели. А вот, глухонемые уже тогда владели каким-то секретом. Цветы на пышной виньетке, губы девчонки и маленькое сердечко в её руках, были окрашены в розовый цвет. Я попросил мамку купить такую открытку. Думал, что сказочная принцесса хоть взглядом меня одарит. Только куда там! Даже не посмотрела, ушла вслед за отцом в другое купе.
   Кукушка давно спала. Маятник на часах отбивал секунды. Ночь впереди, да ещё полдня, не считая прожитой жизни. Как долго тебя ждать, поезд с востока!
  
   Глава 2 Проводник в прошлое
  
   Я проснулся, когда первая полоска рассвета просочилась сквозь щели в ставнях. Окна на половине деда Ивана с утренней стороны. Во дворе фыркает лошадь. Утки в закрытом сарае подняли гвалт. С такою худобой и будильник не нужен. Первой кричит самая борзая: "Ка-ка-ка!" За ней уже вся стая дружно скандирует ту же речёвку.
  И так, пока не откроют. Что интересно, орут исключительно самки. У селезней голос сиплый, пропитый. Их не слышно, а эти поднимут и мёртвого. Сладить с такой бедой можно единственным способом: всё поголовье пустить под топор. Точечные меры не эффективны. Вычислишь "главного оппозиционера", снесёшь горластую голову, а утром, чуть свет, такое же "ка-ка-ка", только с другим солистом.
   - Штоб вы повыздыхали! - в сердцах говорит дед Иван, бросает в телегу упряжь, идёт открывать.
   - Доброе утро!
   - Доброе, доброе, - бросает он на ходу. - Спал бы ещё, твои всё одно на базаре. Будешь потом в телеге носом клевать. Чи ты в туалет?
   - Не, - говорю, - нельзя мне сейчас спать. Мамка едет...
   А тот уже приоткрыл дверцу сарая, сам в сторону отскочил, а стая - сплошным потоком! По грязи, по спинам соседей, но уже молча. Лишь изредка возмущённое: "ка?"
   Лыска уже завтракает. На шее широкая торба с овсом, над нею глазищи в кровавых прожилках да рыжая чёлка.
   За калиткой, которая ведёт в огород, перебирает ветвями старая вишня, на которой живёт та самая мама сверчиха, что поёт нам по вечерам. За листьями, мокрыми от росы, не видать даже ствола, не то, что её домика. Дорожка вдоль окон тоже сырая, вся в шариках пыли. Наверное, ночью шёл небольшой дождик. То-то небо такое умытое! Рассветный воздух гулок, прозрачен.
   Баба Паша колдует у летней печки. На скрип калитки спросила не оборачиваясь:
   - Тебе яичницу с салом?
   Думала наверно, что муж. Кто ещё может подняться в такую рань, кроме Ивана Прокопьевича? Услышав моё "да", вздрогнула:
   - Ой, господи, Сашка! А я тебе всмятку хотела варить!
   Даже забыла сказать: "Твои ещё на базаре".
   Ну да, входная дверь на замке. За нею исходят мявом Мурка и Зайчик. Туда и сюда они обычно шастают через форточку, а ставни ещё закрыты. Ключ, как обычно, под тазиком...
   - Тебе точно яичницу с салом?
   Вот бабушка Паша! Аж сердце захолонуло!
   Завтракаем в маленькой комнате. Двор у Степановых такой же как наш, а стол на улице не поставишь. Всё плотно забито сараями, сарайчиками и сраюшками. Ещё и телега под окнами. Ну, лошадь в хозяйстве. Одной конюшней не обойтись.
   Дед Иван ест, как работает: раз, два и в дамках. Для Прасковьи Акимовны вилок не существует. Чтобы ложка с яичницей меньше тряслась, она поддерживает её куском хлеба. А я душеньку отвёл!
  Кубики сала обжарены до золотистой корочки. Надавишь зубами, а сок из них так и брызжет! Смёл свою порцию. Разводы желтка и жира вычистил хлебным мякишем.
   - Гля! - удивилась хозяйка. - А Ленка давеча говорила, что ты сало не ешь?
   Было такое дело. Бродили мы как-то с Витькой Григорьевым по грузовой площадке, охотились на воробьёв. Рабочие нас не гоняли: местные пацаны, не мешают и ладно. Подогнали тентованный ЗИС, начали открывать вагон-рефрижератор. А там полутуши, одна к одной, висят на крюках: мясо, кости, жир с пятнами крови. И запах умершей плоти, насыщенный, застарелый. Витьку ничего, а меня тогда чуть не вырвало.
   Не стал я, короче, мусолить эту историю за общим столом. Вот надо оно людям? Поэтому проявил военно-морскую смекалку и тоненько так, подогнал недвусмысленный комплимент:
   - Спасибо, бабушка Паша! У вас всё очень вкусно. Особенно сало.
   - Ну, слава богу! Хоть кто-то, да похвалил, - со вздохом, сказала она и полезла в буфет за конфетами.
   А дед Иван уронил дратву, которой чинил старые вожжи.
  
   ***
  
   Мои старики вернулись в начале восьмого. К этому времени я сделал всё то, что они не успели с утра. Обслужил ненасытных кур, обеспечил наш дом водой, открыл в комнатах форточки. Заодно починил радио. Подтянул скрутки на изоляторах, и оно заработало. Только "Дорогу в космос" перечитать не успел, хоть ближе к концу пролистывал целыми главами. В тексте о старшей сестре - лёгким пунктиром, вскользь. Оно и понятно, не сам же Гагарин эту книгу писал, процеживал факты через сито цензуры и плотно сажал на идеологическую основу, где красной нитью - патриотизм.
   Да, жило когда-то в нас такое объединяющее начало. То самое,
  "последнее прибежище" и т.п. Суть его проста и понятна любому совку. Это стремление стать лучше в работе, учёбе, спорте. Не для себя - для товарищей, рядом с которыми совок работает, учится и живёт в коллективе. Не приходит - уходит, не отбывает номер, а именно живёт. И мы были полными негодяями: топили за свой класс, свою школу, свой город, свою страну. Наверное, это чувство бросало хоккеиста под шайбу, солдата на вражеский дзот, а Юрия Гагарина в космос. Было когда-то такое понятие - коллективизм и слово "товарищ", до которого не все доросли.
   - Да что ж это за наказание! - всплеснула руками Елена Акимовна. - Сколько можно тебе говорить: не жуй, когда книжку читаешь, весь ум проешь!
   У людей старшего поколения было много смешных табу: не ставить на огонь чайник с кипячёной водой, не сажать гостя на угол стола, не спать на закате солнца. Теперь вот, ещё это!
   - Бабушка, - возмутился я, выплюнув леденец, - как можно проесть ум?! Кто тебе такое сказал?
   - Учитель сказал! - отрапортовала она с таким выражением на лице, как будто скрутила мне дулю. - Я ведь тоже когда-то в школу ходила.
   Ни фига себе! Такую ерунду помнит, а читать и писать так и не научилась!
   Наверное, эти мысли отпечатались на моём лбу. Чтоб добиться моей безоговорочной капитуляции, бабушка прочла наизусть:
  
   "Дедушка, голубчик, сделай мне свисток".
   "Дедушка, найди мне беленький грибок".
   "Ты хотел мне нынче сказку рассказать".
   "Посулил ты белку, дедушка, поймать".
   - Ладно, ладно, детки, дайте только срок,
   Будет вам и белка, будет и свисток!
  
   Последнюю строчку я слышал тысячи раз. Думал всегда что это народная поговорка, а оказалось - стишок из дореволюционной школьной программы. И так меня это удивило, что попросил:
   - Бабушка, я не запомнил. Ещё разок прочитай!
   - Некогда, - сказала она. - К поезду опоздаем. Дед Иван уже бричку выводит. И нам пора собираться. Сходи, шею помой, а я тебе костюм да рубашку поглажу.
   - Жарко в костюме! - заранее запротестовал я.
   - Не сахарный, не растаешь! - отрезала бабушка. - На люди едешь. Будешь там, как той чуня...
   Что это мы так рано? - Думал я, плескаясь под рукомойником. - До Курганной час на автобусе со всеми стоянками на маршруте. Поезд в пятнадцать сорок, а еще не и восьми? Потом сопоставил скорость нашей рабочей лошадки с расстоянием в тридцать кэмэ. Получалось, что можем и не успеть.
   Учитель учителю рознь, но в целом человек уважаемый. Перед
  ним даже старики первыми снимают картуз. Но не только поэтому нам помогали собраться в дорогу соседи из окрестных дворов. Так было принято. Бабушка Паша принесла букет георгин, Екатерина Пимовна напекла пирожков, а дядька Ванька Погребняков передал через старшего сына старое сиденье от ГАЗа. Потёртое, латаное, но зато на пружинах. Хоть будет не так трясти.
   Перед тем как присесть на дорожку, сходил я в сарай, вынес на улицу стеклянную банку с маками. Начал было букет составлять, но дед отсоветовал.
   - Оставь в тенёчке на верстаке. Квёлые они. Не довезёшь. Вот вернёмся домой с Серёжей и мамой, тогда и отдашь.
   - Ты, кстати, братику своему подарок какой приготовил? - интересуется бабушка Паша.
   - Помолчали, - командует дед. - Ну, с богом!
   - Счастливый путь!
  
   ***
  
   Лыска кобыла неторопливая. Подгоняй её, не подгоняй, идёт в одном темпе. Она перескакивает на рысь, когда бричка катится с горки и толкает её вперёд. Иначе никак. Суббота, на улицах людно. Мы в чистых одеждах на конной тяге. По тем временам обычное дело. Не "Москвич" конечно, не "Запорожец", но вполне себе транспорт. Даже свадебные процессии выглядели тогда ненамного богаче.
   Где-то на будущий год, играли мы в чашечки напротив двора дяди Коли Митрохина. У нас с атаманом "цоки", встали на линию плёси свои перебрасывать. А брат его младшенький Сасик, тот всё просадил, сидит себе, отдыхает. Тут из проулка, что по соседству, выруливает кортеж. Первым номером ЗИС со стоячими фарами и опущенным правым бортом. Кузов украшен коврами, россыпями цветов и снопами пшеницы. А в кузове Толик Корытько с невестой.
  Он в черном костюме при галстуке, а она в белом вышитом платье, на голове венок, разноцветные ленты стелятся по ветру. Красивая, спасу нет! Стоят они, что-то черпают из общей глубокой миски и швыряют по сторонам. Мы с Сашкой раззявили рты, а Валерка - тот чуть меня с ног не сшиб. Мечется в разные стороны и медяки с серебрушками в жменю гребёт. Кинулся я потом, да за ним разве поспеешь? Зато ничего интересного не пропустил. Там после ЗИСа двуколка ещё была. Свидетели в ней сидели. А сразу за ними три брички, примерно такие как наша, только на мягком ходу. Народу битком, весёлые, все орут, а дядя Петя мотоциклист на гармошке
  наяривает: "Ой, рано ранО, ранёшенько ранО..."
   К тому времени от старинных народных традиций сохранилась только внешняя атрибутика. Люди начали забывать очерёдность и суть обрядовых песен. Где свадьба, где сватовство, где смотрины? - уже в этом плане не отличить. Но хоть что-то ещё помнили. И то ладно.
   Валерка тогда двадцать восемь копеек насобирал, а я пятачок. Нашёл ещё, правда, двушку, но это уже потом, месяца через два. Она "рубо" заехала под скамейку и застряла между камней. Бросил в копилку.
  
   ***
  
   Дорог на Курганинск много. Между рекой и железной дорогой равнина нарезана на поля, к каждому из которых ведёт своя колея, чтобы водовоз на лошадке легко поспевал туда, где люди маются от жары. Автобусы здесь не ходят. Незнающий человек может и заплутать.
   - А за той вон посадкой, Редькина Машка дочечку родила...
   По неспешной беседе, сотканной из обрывков воспоминаний о судьбах людских, я понял, что и эта земля для моих стариков своя до квадратного метра. Пока они живы, её не измерить деньгами, не разобрать на паи.
   Письмо-предупреждение я вчерне уже сочинил. Был, дескать, в Болгарии по путёвке. Встретился там с местной знаменитостью - Вангелией Гуштеровой, которую все называют слепой провидицей Вангой. Услышав, что я из СССР, она попросила меня написать в больницу города Гжатска, где, якобы, работает медсестрой Зоя Гагарина, старшая сестра первого космонавта и сообщить, что брат её Юрий погибнет 27 марта 1968 года на учебном самолёте МИГ-15 УТИ вместе с инструктором, Героем Советского Союза Серёгиным. Получилось вполне складно и более-менее убедительно. Осталось придумать главное: обратный почтовый адрес и фамилию человека, от имени которого я напишу, дабы случайно никого не подставить.
   Чтобы не было скучно, захватил я с собой в дорогу журнал "Наука и техника г. Рига". Тот самый, что не успел дочитать на дне рождения кума. Как принес я его домой, так он и лежал на столе, всё руки не доходили. А ведь брал всего на три дня.
   Статьи там одна интересней другой: "Следы первобытности в нас самих", "Космическая вахта и психофизиологические ритмы", "Замороженный человек". И авторы не какие-то гранды, а молодые учёные, кандидаты наук Э. Циеленс, Е. Лебедев. В прошлой жизни я о них и не слышал. Но особую ценность для меня представляла серия коротких статей о подготовке американских астронавтов к лунной программе. Их даже Рубен прочитал. Циеленса не потянул, белковые функции - это для пятого класса сложно и непонятно, а про пиндосов чуть ли ни назубок. Не стал я ему рассказывать, что всё это, начиная со "спасательной лодки", которая будет страховать экипаж "Аполлона" в месте предполагаемой высадки, заканчивая конструкцией луномобиля, большая дымовая завеса. Зачем? Время
  придёт, сам убедится.
   В прошлом моём 1969 году, телек у нас был, но космическую эпопею американцев я не смотрел. К концу рабочего дня у матери начинала болеть голова, поэтому в нашем доме очень рано играли отбой. Не позже восьми вечера, дверь запиралась на ключ. Серега, который к тому времени учился в десятом классе, в дом пробирался через окно. Брат пробовал возникать, напирал на свою взрослость, но получал отлуп: дескать, закончишь школу без троек, поступишь в юридический институт, тогда, мол, и будешь ложиться спать хоть после полуночи.
   Так в моей жизни сложилось, что главную мировую сенсацию, о которой у нас говорили шёпотом и взахлёб, я пропустил. Но зато запомнил надолго. За излишнее славословие в адрес американцев на уроке истории, мамка поставила двойку сыну директора школы, реальному претенденту на золотую медаль. Его достойный папаша не замедлил с ответом и влепил мне трояк по черчению в итоговый аттестат за восьмой класс - единственный неуд, доставшийся мне на память о школе, за который меня никто не ругал.
   Устоявшийся мир справедливости и добра, в котором до этого так беззаботно жилось, покачнулся и с грохотом рухнул. От Сергея Петровича я такого не ожидал. Черчение было одним из любимых моих предметов, и трояк по нему я не заслуживал. Часами сидел за кульманом, в миру параллельных линий, штирихуя рейсфедером срез какой-либо хитрой детали. Более того, я частенько захаживал в квартиру директора, где царила геометрически строгая обстановка и точно такие же нравы. Со старшим его сыном - тем самым десятиклассником, что славословил американцев - мы выступали за школьную команду КВН "Русский сувенир". Поэтому и дружили несмотря на разницу в возрасте. В преддверии очередной игры, засиживались допоздна, придумывая сценарий приветствия и каверзные вопросы для конкурса капитанов. Тоненькая брошюра "КВН раскрывает секреты" была нашей библией. И сейчас помню:
  
   "А как было то в ту субботушку,
   В ту субботушку, в чистом во поле.
   Выбегали там две дружинушки
   По двенадцать молодцев без единого.
   Стали мяч гонять да по травушке,
   Подбираться к воротам сетчатым.
   Как ударил один добрый молодец,
   Улетел мяч выше облака летучего.
   Как ударил другой добрый молодец,
   Залетел мяч в царство тридесятое.
   Как ударил третий, белой ноженькой,
   Унесли фоторепортёра замертво.
   А вратарь лихих супротивников
   Пред воротами всё похаживает,
   Всё похаживает, насмехается:
   "Эх, медведи вы косопузые,
   Игроки вы все полусредние,
   Сколько вас голов, только нет голов.
   Как замах то у вас - рубль серебряный,
   А удар, у мазил, копеечный.
   Не в футбол вам играть - в дочки-матери..."
  
   Таким оно было, моё неторопливое время. И шутки другие, и расстояния. Проспал выпуск новостей - будешь довольствоваться размытыми картинками из газет, рассказами тех, кто смотрел "как оно было" и бронзовеющею цитатой в учебнике по истории.
   "Это один маленький шаг для человека, но гигантский скачок для всего человечества". Так скажет через два года Нил Армстронг, один из героев фильма о покорении человеком Луны. Нужно будет не пропустить. Хоть что-то останется в памяти, кроме ассоциаций.
   В прошлой моей судьбе, этот самый маленький шаг я впервые увидел по чёрно-белому телевизору, но уже на склоне тысячелетия, в программе Гордона "Собрание заблуждений". Ведущий изящно выпячивал нестыковки и ляпы на свободно доступном кино-фото-наследии НАСА. А я пожирал глазами всё, что не смог посмотреть в детстве. Больше всего почему-то запомнились кадры про лунный автомобиль, на котором рассекали пиндосы - аскетичную раму с вывернутым зонтом на корме, похожим на принимающую антенну радиоуправляемой игрушки.
   Конструкция смотрелась эффектно, но меньше всего подходила для открытого космоса и, кстати, была не похожа на фотографию в "Науке и технике", перепечатанную из американских источников.
  Закрытая капсула на широких колёсах возвышалась над грунтом метра на полтора, а может и больше. Потому что проникать в неё следовало через люк в полукруглом днище. А делать это ползком или на карачках, в условиях космоса проблематично.
   Судя по количеству окон, луномобиль был четырёхместным, с грузовым отсеком в корме и огромным аккумуляторным ящиком под ногами водителя, от низа кабины до центра передних колёс.
   "Вот так, - подтверждал мои мысли текст, - представляют себе американские конструкторы машину, которая будет перевозить космонавтов по бездорожью нашего естественного спутника".
   Дед глянул через плечо:
   - Что это там за павлин?
   - Где?! - Я не врубился, глянул налево, направо...
   - Да вон же, в книжке твоей...
   - А-а! - Я вслух прочитал заголовок и краткое пояснение, - "В помощь космонавтам. Учёные не знают, что ожидает первых космонавтов на Луне. Но уже сейчас в труднодоступных горных районах американские космонавты испытывают это лёгкое полукольцо, укреплённое за спиной. По мнению его конструкторов, это приспособление поможет космонавтам свободно преодолевать неровности лунной поверхности".
   - Дай-ка гляну! - он передал бабушке вожжи и нацепил на нос очки.
   - Гля! - откликнулась та. - Чи пра их туда занесёт?!
   - А чёрт его знает...
   Вообще-то дед метко выразился. Американец в космическом облачении был запечатлён на каменистом склоне с винтовкой М-16 в руках. Держал он её как рейнджер во время спецоперации, дулом вниз и немного наискосок. Правый палец был на курке, левая кисть удерживала цевьё. Скафандр был похож на тот, из кинохроники НАСА, только забрало шлема и бронежилет были чёрного цвета, да за спиной отсутствовал квадратный рюкзак. Вместо него к горбу был приторочен большой полукруг толщиной в руку и радиусом не меньше, чем рост человека. И видом своим, и пропорциями пиндос был похож на павлина.
   Без пищи для разума любая дорога кажется длинной. В этом плане рижский журнал был настоящей находкой. Дед теперь читал вслух, бабушка правила Лыской и задавала вопросы, а я напрягал память и в меру своих знаний всё пробовал объяснить.
   - Спасательная лодка на Луне, - громко анонсировал чтец.
   - Во как! - отозвалась Елена Акимовна.
   Хрен у них чё получится! - мысленно позлорадствовал я.
   - Группа американских учёных, - с выражением начал дед, - занятая разработкой программы "Аполлон", потребовала, чтобы на поверхности Луны в месте предполагаемой высадки астронавтов находилась, своего рода, "спасательная лодка". В случае, если небольшая лунная кабина... здесь по ненашенски, Сашка, прочти...
   - "Lunar Expedition Modul", - громко добавил я и ещё раз для ясности перевёл, - "Лунный Экспедиционный Модуль".
   - Ага! Если, значит, эта кабина, представляющая собой один из трёх отсеков космического корабля "Аполлон", при посадке на Луну потерпит аварию и не сможет вернуться обратно к кораблю, находящемуся на орбите, астронавты должны будут стартовать с Луны в "спасательной лодке". Предполагается, что такая лодка может быть доставлена на Луну заранее, при помощи ракеты "Сатурн-5".
   Я сидел и боролся с собой. Хотелось сказать, что эти статьи - частичка глобальной лжи и всё, что заявлено в них, не сбудется никогда. Потому, что нет у американцев ракеты-носителя, которая может вывести на орбиту сто сорок одну тонну полезного груза. И на моём веку точно не будет. А пресловутый "Сатурн-5" это пустая консервная банка, летавшая с мыса Канаверал в Атлантический океан, что доказали советские моряки, выловив пустую командную капсулу "Аполлона-13" после её приводнения в просчитанной точке.
   Только открыл рот, бабушка перебила:
   - Хлеба, - сказала, - надо купить. Вдруг вечером не успеем? - и повернула на Константиновку.
   Это она во время вспомнила. С хлебом у нас проблемы. Не то что бы дефицит, временные перебои. Можно купить, если вовремя занять очередь. К часу придёшь, точно не прогадаешь. В наш ларёк хлебовозка приезжает раз в день, после шестнадцати.
   На крыльцо магазина "Сельпо" они поднялись вдвоем. Я тоже покинул бричку и встал в стороне, чтобы размять ноги. Подвалили местные забияки:
   - Откуда?
   - С Лабинска.
   Отошли, разжав кулаки.
   В районных станицах наших пацанов опасаются. В армию-то всем уходить? Поймают возле военкомата, или на стадионе, во время смотра призывников - отметелят за милую душу и правых и виноватых.
   Дед вышел с обновой. Купил себе янтарный мундштук, чтобы сподручнее было курить "Приму". И бабушке улыбнулась удача. Хлеб в магазине был, меньше часа назад завезли. Он был горячим и одуряющее пах - полуторакилограммовый кирпич из колхозной пекарни. Вроде бы, мелочь, а даже у Лыски поднялось настроение.
  Та же дорога, поля да посадки, а уже так не выматывает.
   Елена Акимовна была при вожжах, Степан Александрович при журнале. Не только кума пробрала космическая тематика:
   - Как будут изучать образцы лунных пород? - громко спросил он.
   - А чёрт его знает, - ответила бабушка.
   - Это статья так называется, - важно пояснил дед и перешёл к тексту. - Предполагается, что два астронавта космического корабля "Аполлон" (если только им удастся высадиться на Луну) должны будут привезти около 22,5 килограммов лунного вещества. Эти образцы сначала будут выдержаны в течение 30-дневного карантина в условиях вакуума в Лунной приёмной лаборатории, которая строится сейчас в Центре пилотируемых космических кораблей в Хьюстоне...
   Не "кораблей", а "полётов", - автоматически откорректировал я. - Или дед случайно оговорился, или переводчик слажал. И тут мою голову посетила шальная мысль, переросшая в убеждение. А ведь пиндосы первоначально замахивались всего на один вояж! Судя по совокупности текстов, получается так.
   - Пока это лунное вещество будет обрабатываться для раздачи его исследователям всего мира, - не заметив ошибки, продолжал зачитывать дед, - некоторая часть подвергнется анализу в самой лаборатории при вакууме и защите с помощью биологических барьеров, чтобы устранить возможность загрязнения. В общей сложности с образцами лунной породы будет проделано 122 эксперимента в минералогии и петрологии, химическом и изотопном анализе, изучении физических свойств, а также биохимическом и органическом анализе.
   Точно переводчик говно, - мысленно констатировал я, - сам наверно не понял, во что превратил текст. И главный редактор не ловит мышей. Писанина на слух воспринимается слишком погано. Вон, как бабушка заскучала!
   - А вдруг поезд раньше придёт? - жалобно спросила она. - И будут Надя с Серёжей нас на вокзале ждать?
   Ну да, что ей все сенсации мира, если дочь приезжает, которая выжила, единственная из четырёх?
   Дед коротко хэкнул, перехватил вожжи. Наверно и ему стало стыдно.
   - Скорее мне пенсию до первого числа принесут, - ворчливо вымолвил он и добавил примирительным тоном, - через красное поле поедем.
   Полей на Кубани много, а вот красного я ещё ни разу не видел. Ни в этой жизни, ни в той. Неужели и там оранжевые маки растут?
   Бабушка заметно повеселела, сказала: "посунься, Сашка!" и углубилась в сумку со съестными припасами:
   - Проголодался, унучок? А я для тебя колбаски купила. Как ты любишь, без сала. Чем там тебя бабушка Паша кормила?
   - Яичницей с салом.
   - Так ты ничего не кушал?! - Елена Акимовна уронила в сумку бумажный сверток. - Просила ж её, чтоб всмятку...
   - Она и хотела. Это я попросил с салом.
   - Силком пхала небось? Воротимся, всё ей выскажу!
   - Тю на тебя! - изумился дед. - Что ты везде ищешь обиду? Он и при мне налегал на сало, когда мы вдвоём картошку пололи.
   - А что ж ты молчал, старый дурак?
   - Тако-о-е...
   Так вот, на ровном месте, вспыхивали в нашей семье словесные перепалки. Затухли они столь же внезапно:
   - Здесь остановимся. Сама хочу посмотреть, как Сашка ест сало...
  
   ***
  
   Все городки моего отрочества отличаются друг на друга только количеством населения. Удалишься от центра на пару кварталов и уже непонятно: в Кореновске ты, или Краснодаре. Точно такие же неровные улочки, саманные хаты, заезженные грунтовки. Частный сектор. В лучшую сторону отличается только Майкоп. И то потому, что его не прорезает река. С высоты он похож на шахматную доску. Это ближе к десятому классу, каждый из городов начнёт хорошеть по-своему. Но сохранились ещё такие места где время как будто бы остановилось. И в первую очередь, это касается железнодорожного
  вокзала Курганинска. Особенно со стороны перрона. С отделением братской Украины, уменьшилось количество поездов, проходящих по этой ветке. Поэтому всё осталось, как было: парковые скамейки с гнутыми спинками, бетонные вазы с миниатюрными пальмами и прочей экзотикой, зал ожидания с билетными кассами, пустующий даже зимой. Ежели и была какая-то реконструкция по мелочам, то её мало кто заметил. Менялись цветочки на клумбах, рост тополей, да колер фасадов.
   Сейчас он был тёмно бордовым. Солнечные лучи прошивали кроны деревьев и бросали на стены быстрые блики. На вокзальных часах пятнадцать с копейками. Точнее не различишь. Под острым углом большая стрелка засвечена. Да какая теперь разница? "Поезд
  110 "Чита - Адлер" задерживается на сорок минут", - только что объявили по громкой связи.
   Мы сидели на последней скамейке слева в тени раскидистой туи и ждали своего часа. А мимо сновали носильщики с номерными бляхами на груди. Потоки встречающих волнами накатывались на перрон, растекались цветастыми ручейками вдоль тёмно-зелёных
  пассажирских вагонов, чтобы потом схлынуть обратно, скрыться за нашими спинами, где в низком штакетнике, окружавшем периметр станционных строений, имелся достаточно широкий проход. Два человека при чемоданах спокойно могли разойтись. Здесь почему-то не принято выходить к поездам и обратно через парадные двери вокзала.
   - Вы тоже на сто десятый? - худощавая женщина буквально уронила огромные чемоданы около нашей скамейки.
   - Его ждём, - подтвердил дед. - Только мы никуда не едем. Встречающие.
   - Что вы! Сидите, сидите, - затарахтела тётка, увидев, что он поднимается на ноги. - Мне ещё нужно к автостанции за сумками возвращаться. И дочка у меня там. Я просто хотела кого-то из вас попросить за багажом присмотреть.
   - Не волнуйтеся, - успокоила бабушка, - за чемоданами я догляжу. Где поставили там и возьмёте. Вы дорогу показывайте, а мои мужики все остатние вещи перенесут. Сумки небось чижолые.
   Тётка была худой и мосластой. Узлы коленок толще лодыжек. Но летала она, как змей на лыжах. Перебирала своим циркулем сноровистей колхозного землемера. Короткие белые волосы так и вились на ветру, поднятом ей же самой. До выхода на вокзальную площадь, мы с дедом отстали шагов на пятнадцать, а оттуда ещё метров семьдесят по прямой. И я припустил изо всех мальчишеских
  сил, держа ориентиром эту стремительную фигуру. Вдруг потеряю из виду, а потом не узнаю в лицо? Внешность у тётки самая что ни на есть обыкновенная. Выгоревшие ресницы и брови, лёгкий загар, бескровные губы. И платьице как у всех. Ходи потом, спрашивай у людей: кому тут из вас сумки к поезду отнести?
   Догнал я её, короче, около одного из частных домов, в стороне от площадки, где всегда останавливались проходящие рейсы чтобы
  добрать пассажиров. Она была уже не одна. В окружении авосек и сумок на скамейке сидело голубоглазое чудо годочков шести-семи и читало газету "Смена". Чудо было в белом воздушном платьице с фонариками на плечах. Из прорехи в панаме прорывались на волю непослушные локоны. Нет, девчонка не делала вид, что она читает, а серьёзно и деловито скользила глазами по строчкам и шевелила губами. Тётка с налёта ухватилась за сумки, намереваясь поднять две самых больших и тяжелых, но осеклась: болезненно ойкнула, отступила к скамейке да, так и не разогнувшись, притулилась на краешек. Во всей этой согбенной фигуре проступило отчаяние.
   И мне стало её жалко-прежалко.
   - Зачем вы себя так убиваете? - с укором спросил я. - Наш поезд опаздывает на сорок минут. Дождались бы деда и спокойно, не торопясь, всё бы перенесли. Тут вещей-то от силы на две ходки: пять сумок и чемодан.
   "Ой, да меня теперь хоть саму неси", - отозвалась женщина, а девчонка, прильнувшая было к матери, серьёзно и строго глянула на меня. Только сейчас я заметил, что они очень похожи. Особенно глазами. Синими, в зелёную крапинку. Как у моей мамки. Нет, этим людям обязательно надо помочь.
   Дед бы, наверное, просквозил мимо, если б я его не окликнул. Ходоком он был никудышным со своей раненою ногой. Опять же, солнце слепило глаза, не дало проследить, куда повернул внук. Но как бы то ни было, он подоспел вовремя, когда мама и дочка уже собирались заплакать. Я на такие вещи с детства смотреть не могу. В сторону отошёл.
   Привокзальная площадь томилась в ожидании вечера. Когда-то по ней пролегали две улицы, но после прокладки железной дороги наполовину снесли целый квартал. Убрали пирамидальные тополя, оставили только те, что росли по периметру. Оставшийся частный сектор больше старались не беспокоить. Киоски, закусочные, как, впрочем, и сама автостанция, держались на расстоянии от домов и заборов. Это потом, на сломе тысячелетий, земля, на которой живут люди, станет товаром, сулящим стабильные обороты. Естественно, её выкупят, что называется, наперегонки. Вместо двора, недалеко от которого мы привязали Лыску, нежданно негаданно вырастет большая шашлычная. В отпуск приехал, не было, а уезжал - стоит.
  Дед, кстати, туда и наладился. Хочет, наверное, на телеге всё разом перевезти: и шебутную тётку, и дочку её, и вещи.
   Сказал мне: "Жди здесь. Людям спокойнее будет. С таким характером...", - и ушёл.
   Я вернулся к скамейке. Подопечные немного подуспокоились. Женщина смотрела вперёд остановившимся взглядом, а белокурое чудо снова уткнулось в газету "Смена". Не до меня, хватает своих переживаний.
   Из репродуктора автостанции звучала Эдита Пьеха: "Вышла мадьярка на берег Дуная, бросила в воду цветок..."
   Вот блин! Только не помнил, что эта песня вообще когда-то была, а услышал первую строчку - весь текст могу повторить. И не только его. У всех популярных шлягеров моего детства, имелось альтернативное содержание. В данном конкретном случае оно было
  таким:
  
   "Вышла дурная на берег Дуная,
   Бросилась вниз головой.
   Вышел усатый в штанах полосатых,
   Бросился вслед за дурной.
   Этот пример увидали словаки
   Со своего бережка,
   Стали показывать голые сраки,
   Их увидала река..."
  
   В песенном плане, народное творчество было неистощимым. А что? - телевизора нет, интернета ещё не придумали. И если одно и то же люди слышат день через день по нескольку раз, ассоциации будут. В перспективе на полвека вперёд, со словаками они угадали.
  
   "Здесь живут мои друзья,
   Старшина, сержант и я.
   Они как звери смотрят на меня..."
  
   Менялись несколько строф и поди угадай, что это "Московские окна".
  
   "Топ, топ, топает Иван
   С папиной получкой в ресторан..."
  
   Это без комментариев. Но было и так, что два слова вышибали из песни весь патриотический пафос, как в случае с композитором Туликовым и его "Будущим гимном России". После "Родина, тебе я славу пою, Родина, я верю в мудрость твою. Все твои дороги, все твои тревоги я делю с тобой, земля моя", какой-то подлец ввернул:
  
   "Дай мне любое дело,
   Чтоб очко потело.
   Верь мне, как тебе верю я!"
  
   Если в тексте не находилось словесных ляпов, пародистов это не останавливало. В полюбившуюся мелодию втискивались слова, не имевшие ничего общего с авторским замыслом:
  
   "Чуть засветит луна над оградой,
   Все покойники разом встают.
   Три скелета, скелета танцуют на кладбище,
   Остальные "Джамайку" поют...
   Будут новые жить поколенья,
   Будут боги друг друга сменять,
   Но скелеты, скелеты, скелеты на кладбище
   Будут румбу и твист танцевать".
  
   Цокот копыт по булыге прервал мою "Встречу с песней".
   Женщина попыталась подняться, но снова осела.
   - Сидите, сидите! - издали забеспокоился дед, - нельзя вам сейчас шевелиться.
   - Лошадка!!! - голубоглазое чудо, в два поворота на заднице съехало со скамейки и, не разбирая дороги, помчалось к телеге. - Настоящая!!!
   "Осторожнее, Геля!", испуганно вскрикнула мать, но дед уже осадил Лыску.
   - Сашка, - сказал он мне, - сбегай-ка на вокзал, узнай там насчёт нашего поезда. Может, до отправления успеем в медпункт?
   Геля, думал я на бегу, - по-взрослому Ангелина. Как пить дать городская. В глубинке таких имён не дают. Достанется же кому-то с тёщей в придачу! Это ж не баба, а чёрт те что и сбоку бантик. Ума не хватило купить билет на прямой рейс. Вот представить себе не могу, откуда они с таким количеством багажа ехали на автобусе?
  И себе проблема, и людям. Мы вот, спешили на встречу, а попали на проводы.
   По станции объявили о прибытии московского поезда. Люди пришли в движение, разделились на группы, выстроились у края перрона. Но свободных мест на скамейках всё равно не осталось. Бабушка пересела ближе к охраняемым чемоданам и не спускала с них глаз. Меня обнаружила только когда я к ним подошёл:
   - Да что ж вы так долго?! - Не дав мне промолвить и слова, поднялась на ноги. - Тут посиди, я в отхожее...
   Не успела Елена Акимовна сделать десяток шагов, её заслонил силуэт габаритной старушки с деревянной клюкой, служащей для поддержания веса. Остановившись вплотную с моими коленками, старушка достала из обшлага кацавейки такой же большой носовой платок и принялась вытирать пот. Я тут же поймал сразу несколько осуждающих взглядов
   Хочешь, не хочешь, а нужно вставать. Иначе так застыдят те же соседи по станционной скамейке, до вечера будешь краснеть. Все они слышали наш разговор, все знают, что бабушка скоро вернётся. Все, наконец, не хуже меня понимают, что квадратные сантиметры, которые я только что занимал, ничтожная величина. Вряд ли на них поместится даже одно полужопие этой большой старушки. Доводы обществу побоку, если мальчишка сидит, а женщина с тросточкой стоит, как внезапно проснувшаяся совесть. Так быть не должно. Нет, дети, конечно, единственный привилегированный класс. Лет до пяти мне тоже уступали место в автобусе и без билета возили на поезде. Пришло время платить по долгам.
   Я встал вовремя. И встал не один. Старушка ещё скептическим взглядом оценивала освободившееся пространство, когда с центра скамейки поднялись и шагнули вперёд два седых мужика:
   - Садись, мать, передохни!
   - Спасибо сынки, на том свете передохну - отозвалась она неожиданно звонким голосом. - Некогда мне, деда иду встречать. ть с горя: кто ж ему жрать то будет готовить?
   -Увидит мой Арся, что нет его бабки поблизости, возьмёть ещё, да помрё Вы какой поезд встречаете? - спросил я на всякий случай.
   - Сто десятый, дальневосточный. С других направлений билет не купишь, очередь на неделю вперёд.
   - Он разве не опаздывает?
   - Опаздывает. Но в справке сказали, что будет через тридцать минут. Ладно, пойду. Нумерация с головы, мне ещё во-она куда надо чимчиковать! - словоохотливая старушка обозначила свой маршрут долгим как "вона" взмахом клюки в сторону станционных подсобок у дальнего края перрона, откуда уже медленно нарастал протяжный гудок московского скорого.
   Вот и ещё одно забытое слово, думал я, попеременно попирая ногами бока охраняемых чемоданов. По-пацански, "чимчиковать" это значит, вальяжно идти, никого в округе не опасаясь. Откуда оно в лексиконе сельской старушки? Наверное, продвинутый внук на улице подобрал, в хату принёс и так удивил стариков, что даже у них прижилось. Помнится, и Елена Акимовна как-то сказала деду "не возникай!" Нет, по большому счету, какие толерантные люди живут в моём старом времени! Им ни капли не западло повторять следом за внуками всякую ерунду или, как они говорят, подражать. Это мы как чёрт ладана сторонились "ихних": пусунься, попнись,
  вечёрошный, утрешний, городчик, серпок... Они хранители слова, а мы... буду жив - донесу.
   Фирменный поезд номер один "Москва - Адлер", пришедший на смену "Голубому экспрессу" года три-четыре назад, был ярко красного цвета, с выпуклым молдингом ниже окон и накладными буквами "Рица". Постепенно сбавляя ход, он важно прошествовал вдоль опустевших скамеек. Людская волна качнулась, разбилась на ручейки, которые растеклись каждый в своём направлении.
   - Сашка!
   Я обернулся.
   - Девчонку прими!
   Дед ступал тяжело. Судя по перекосу спины, сумка, которую он нёс в правой руке, была тяжелей чемодана. Чудо в панаме пыталось ему помочь, вцепившись ручонкой в хлястик замка, и не давало тем самым, вольно шагнуть. Они вышли на перрон через двери вокзала, с того направления, за которым я не следил. Хорошо хоть, услышал в лязге и гомоне и побежал, лавируя между людьми. Параллельно со мной, ни на йоту не отставая и не забегая вперёд, мягко скользил третий вагон. Если б не перестуки колёс, полная иллюзия статики.
   Увидев меня, дед поставил ношу на землю, дабы сменить руки.
  Ангелина зыркнула исподлобья, сомкнула губы в тонкую скобочку. Всем своим видом девчонка давала понять, что меня она, с горем пополам, терпит. Но не больше того. Если бы не нужда, чихала она на всех с большой колокольни. Вот бука, даже руку не подала! Так мы с ней и дошли до скамейки, на пионерском расстоянии друг от друга. Я почему-то слегка робел, остался стоять среди чемоданов и сумок, когда дед ушёл за второй партией багажа. Зато Ангелина почувствовала себя более чем комфортно: достала из игрушечной сумки газету "Смена" и развернула её на той же самой странице. Это меня конкретно задело.
   - Знаете мадмуазель, - сказал я, без скидки на малый возраст наглеющей пигалицы, - я бы на вашем месте не шевелил губами, делая вид, что умею читать, а следил за своими вещами. Мне оно уже надоело.
   Чудо взмахнуло ресницами, покраснело и пискнуло:
   - Я ещё маленькая, а ты большой. Воры тебя испугаются, а меня нет. И вообще, советские люди друг другу должны помогать.
   Последнее утверждение я тоже когда-то помнил, да с годами забыл. Забрало:
   - Ладно, мир.
   Напротив нас скрипнул пятый вагон. Тронулся с места. Судя по железным грибам воздуховодов, растущим на крыше через равные промежутки и надписи "мягкий" - плацкарт.
   - Что у вас в сумках такое тяжёлое, с места не сдвинешь? - спросил я примирительным тоном.
   - Книги, - ответила Гелька.
   - Куда столько?
   - В подарок. Это для школьной библиотеки. Там мама моя когда-то училась, - пояснила она и добавила после паузы, - У нас ведь, самая читающая страна.
   - Ты тоже умеешь, или так, немножко... придуриваешься?
   Пока я подбирал подходящее слово, девчонка раскрыла газету и затарахтела как пулемёт:
   - "Кто из нас не слышал о чудесах, творимых современной медициной? Кто не читал и не пересказывал друзьям короткие телеграфные сообщения, расходящиеся по всему миру, о сложнейших и искуснейших операциях на "сухом" сердце, о выдающихся победах наших нейрохирургов - вчера ещё немыслимых, невозможных победах, одержанных в вечной борьбе за здоровье и счастье человека, которую ведут врачи? Имена "чудотворцев", ведущих хирургов и клиницистов, известны широко, их знают все. Ну а часто ли случалось вам задуматься о том, как была одержана очередная, новая победа медицины? Ведь сегодня исход в каждом таком тяжёлом и долгом сражении, решает не только врач, но и техника. Любому, самому талантливому врачу нужно оружие, иначе он бессилен..."
   После лихого начала, которое меня просто обескуражило, мне стало казаться, что девчонка не читает, а декламирует. Последние два предложения она без запинки произнесла, оторвавшись от газетной строки и подняв очи горе.
   - Стоять, - скомандовал я и ткнул пальцем в центр второй колонки. - А ну, здесь почитай!
   В ход пошёл указательный палец, который то закрывал нужную строчку, то перескакивал через одну. Гелька мэкала, выдавливая из себя слоги, которые не хотели складываться в слова, пока это дело надоело и ей.
   - Так нечестно, - сказала она. - Здесь буковки маленькие. А наизусть я ещё не успела выучить.
   По совокупности предложений, которые чтица умудрилась "намэкать", я понял, что в заметке рассказывается о ленинградском объединении "Красногвардеец", которое, по идее, должно быть причастно к "оружию" для врачей. Есть, оказывается, в нашей стране и такое.
   Нет, странный всё-таки выбор для девчонки дошкольницы. По мне, так была лахва транжирить своё время на скучную газетную хрень, когда под ногами полная сумка книг. Достала бы что-нибудь из школьной программы. Томик Гоголя, например. "Чуден Днепр при тихой погоде", "Знаете ли вы украинскую ночь", или это: "Какой русский не любит быстрой езды". Там буквы крупней и на будущее сгодится, когда на уроках литературы начнут задавать.
   Все эти доводы я сконцентрировал в коротком вопросе:
   - И охота тебе учить наизусть разную ерунду?
   - И вовсе не ерунду! - подпрыгнула на заднице Гелька. - Тут про моего папу написано!
   Про папу? Это другое дело! Я сунул свой нос через девчоночий локоть и несколько раз пробежался глазами по строчкам в поиске имён и фамилий. Таковых не было, ни в начале статьи, ни в конце. Походу, девчонку развели на святом. Как же теперь не разрушить её веру?
   - Что, не нашёл? Эх ты, экзаменатор! - указательный палец с обгрызенным ногтем ткнулся в последний абзац. - Мама сказала, что здесь.
   Матюкая себя за невнимательность, я послушно прочёл вслух:
   - "Свои обязательства молодые рабочие "Красногвардейца" выполнили с честью. Незаменимая при сложных хирургических операциях новая комплексная биохимическая установка для экспресс-анализа крови "БИАН-120" удостоена медали ВДНХ. Завоевали медали и операционный микроскоп и новый, более совершенный аппарат "искусственное сердце и лёгкие". Высокую оценку врачей получил "ЭЛКАР" - электрокардиограф на 2, 4 и 6 дорожек. Люди в белых халатах получили в свои руки новое совершенное оружие".
   На этом статья заканчивалась.
   - Всё! - констатировал я, в душе матеря по матери женщину-скорохода.
   - Как это всё? - опять возмутилась девчонка. - А рядом с фотографией папы разве ничего не написано?
   Оба на! Как же я раньше не посмотрел?!
   Чёрно-белые газетные снимки, растиражированные способом офсетной печати, не отличались портретным сходством. Только зная конкретного человека, можно было сказать, он это, или не он.
  Из тьмы, в которой угадывались очертания незнакомых приборов, проглядывали два светлых пятна: воротник белой рубашки да лицо Гелькиного отца. Типичный совок, технарь. В профиль высокий лоб, плотно сжатые губы, вздёрнутый нос с горбинкой. Выражение глаз скрывали очки. Умный зараза!
   - Что ж ты молчишь? - Чудо в панаме дёрнуло меня за рукав.
   - "На снимке инженер-конструктор комсомолец Сурен Синенко, принимавший участие в разработке новых приборов, награждённых медалями ВДНХ", - с расстановкой прочёл я и удивился вслух. - А почему Сурен? Он что, армянин?
   - Это мой папа! - гордо сказала Гелька. - И никакой он не армянин. Его так назвали в честь Бакинского комиссара Сурена Григорьевича Осепяна...
   - Оссподи, да что ж это мы такие худые?!
   Бабушка вклинилась в разговор, будто бы никуда со скамейки не отлучалась. Захлопотала, засуетилась над Гелькой, как квочка сзывающая цыплят. Я глазом моргнуть не успел, а та уже нырнула ей под крыло и с аппетитом наяривала бутерброд с колбасой.
   - Чьи ж мы такие красивые?
   - Мамина с папой.
   - И как же твою маму зовут?
   Сказать что контакт был налажен - значит, ничего не сказать. Такое впечатление, что он был всегда. Будь Гелька на моём месте, она бы точно заревновала. Это я понял по виноватому взгляду. Ведь среди множества детских табу, которые непринято нарушать, особняком стоит монополия на чужую любовь.
   Спору нет, девчонка она законная, но жрать, наверное, хочет больше, чем позволяет хорошее воспитание. Поэтому я решил не отсвечивать, не портить барышне аппетит, а сходить на разведку.
  Благо, время тянулось ни шатко ни валко. Может быть потому, что на циферблате вокзальных часов отсутствовала секундная стрелка.
  Смотришь вприщур - как будто навечно застыла, только взгляд отведёшь, а она - раз - и вперёд! С каждым таким рывком в душе нарастала тревога. До прибытия дальневосточного поезда осталось всего двенадцать минут, а ситуация в общем и целом, по-прежнему была аховой. Нет, мою мамку мимо Курганной не завезут. Чуть что, проводник поможет выгрузить вещи. Это его работа следить, чтобы пассажир не проехал нужную станцию. Но хочется, чтобы всё было как тогда, в прошлом моём детстве. Не нравится мне сегодняшняя альтернатива, а что делать? У девчонки кругом засада. Куда ей, с больной матерью?
   Я только подумал о женщине-скороходе, и тут же увидел, как её выводят из центральных дверей вокзала двое в белых халатах: врач и, наверно, медбрат. У того что постарше, на левом нагрудном кармане зелёными мулине были когда-то вышиты инициалы. От стирки стежки разошлись, растрепались, и буквы стали похожи на росчерк в конце автографа. Мужики тихо переговаривались время от времени переходя на латынь. Первый всё время спрашивал, другой отвечал. Можно было понять, ху из ху. Оба, не напрягаясь, тащили по сумке, свободной рукой поддерживали больную под локоток. Сзади них упирался дед. Ему опять выпали книги. Я, было дело, порывался помочь, да какой из меня помощник? Не мешает и ладно. Гелька забыла про бутерброд, сорвалась с места, полетела галасвета, распахнув руки крестом:
   - Ма-ма-а!!!
   И в это время по станции объявили о прибытии нашего поезда.
  Со стороны площади потянулся народ. Там тоже был небольшой сквер, и стояло много скамеек.
   Доктор остановился, намётанным взглядом окинул перрон,
  хирургически точным движением воткнул свою ношу между двумя чемоданами и сказал, будто бы поставил диагноз:
   - Третий вагон это здесь. А вам, Степан Александрович, во-он до того тополя нужно идти...
   Он ещё продолжал говорить, типа того что не переживайте, всё будет тип-топ, за посадкой больной без вас проследим. Доносилось и "спасибо" от Гелькиной матери. Только мы уже подхватились. Не до вежливости: нам нужно бежать, им тоже пора чемоданы и сумки ближе к вагону переносить. Из точки, где рельсы сходятся в линию, с разворота ударил направленный луч прожектора, поперхнулся дымом и сажей прерывистый паровозный гудок.
   У приметного тополя машинист сбавил ход. Сплошная зелёная линия зачастила пунктиром вагонов. Я бежал и бежал туда, где из облака пара стремительно нарастал округлый фронтон с выпуклой ребристой звездой. Перрон оборвался низкой бетонной ступенью. Перестук паровозных колёс сравнялся по частоте с ударами сердца. Дышащая жаром громадина громыхнула мимо меня белым титром предупредительной надписи: "До контактного провода один метр. Остерегайся контактного провода!" А высоко в окне флегматично курил мужик в замасленной фуражке с устаревшей эмблемой на синем околыше: крест-накрест молоток и разводной ключ.
   Я оглянулся. Дед отстал ненамного. Метрах в десяти от меня мерно вздымалась трость с чёрной эбонитовой ручкой и резиновым набалдашником. Из-под покосившейся шляпы, сбитой на самый затылок, в ложбину над переносицей стекал пот. Елена Акимовна тоже включила форсаж. Почти поравнялась с давешней габаритной старушкой, которая, опершись на клюку, смиренно ждала своего Арсю. Сильней скрипнули тормоза. Смазанные лица за окнами обрели очертания. А вот и третий вагон, в котором поедет Гелька.
  Теперь можно не торопиться. Если врач ничего не напутал, мы типа того что пришли.
   В ложбинах на стволе тополя бегали муравьи. За будыльями скошенного бурьяна извивалась узкая улочка. Скрипел колодезный журавель, натужно лаяли псы. По-над дворами сновал чёрно-белый кобель с обрывком цепи на ошейнике и обсыкал все заборы подряд.
  Эту картинку я никогда раньше не видел. Чуть вслух не сказал, что в прошлый раз мы встречали мамку не здесь. Да спохватился, язык прикусил. Не было у моих стариков этого прошлого раза. А если и был, так разве ж они вспомнят?
   Вагон беспересадочного сообщения, более известный в народе под названием "прицепной" был тёмно-зелёного цвета и отличался от остальных только тем, что в нём ехала мамка. Поди угадай, что в него садились во Владивостоке, если на табличке написано "Адлер - Уфа".
   - Надя! - вскрикнула бабушка и подалась вправо, - туда с чемоданом пошла!
   Вот и скажи после этого, что она немного подслеповатая. Это сколько же надо прожить, чтобы вот так, безошибочно выхватывать из толпы лица своих чад. Не знаю как дед, а я в шевелении за окном мамку не различил. Вагон был ещё закрыт, но мы, не сговариваясь, ринулись следом за бабушкой, в сторону рабочего тамбура. К нам постепенно подтягивалась большая старушка с клюкой, бежали ещё несколько человек, судя по отсутствию багажа, тоже встречающие.
  Мало-помалу, вежливо, но напористо меня отодвинули в сторону.
   Лязгнула дверь. Из проёма знакомо дохнуло запахами долгой дороги. Проводник зафиксировал на защёлку откидную площадку, спустился на землю, встал справа от поручня.
   - Стоим семь минут! Успеете все!
   Голос горловый, сухой и скрипучий, как щепка, угодившая под зубья ножовки, казался знакомым. Вроде тихо сказал, а услышали все. Ну да, я не ошибся. Это лицо вряд ли с кем перепутаешь. Как сказала бы бабушка, "нос плюский, глаз узкий, совсем русский". Эвенк, наверное, алеут, или представитель какой-то другой малой народности. Три года назад, навсегда покидая Камчатку, мы ехали в точно таком плацкартном вагоне, с этим же самым проводником. Он ругался на каждой стоянке. Гонял инвалидов на самодельных тележках (три коротких доски с поперечинами, вместо колёс четыре подшипника, в руках деревянные толкачи, вроде затирок для штукатурки), не пускал их на свою территорию, просить денег на водку. А вот с пассажирами был он корректен и вежлив. Правда, будил иногда своим ненавязчивым предложением чая. Как сейчас вижу ажурные подстаканники с логотипами Министерства путей сообщения. Проводник разносил их желающим по четыре штуки в каждой руке, привычно лавируя в узком проходе между пятками отдыхающих граждан. А вот стаканчики были тонюсенькими, с тремя беленькими полосками чуть ниже обреза.
   Мы ехали в самом конце вагона: мамка, Серёга, я плюс дядька, которого мы с братом приметили ещё на "Советском Союзе", когда искали столовую. Ноги нас принесли в ресторан. Спустились на пол пролёта по широкой парадной лестнице отделанной красным деревом и остолбенели. Так роскошно бывает только в королевских покоях. Под ногами ковры золотистого цвета, на стенах панно и узоры, вычурные светильники в бронзовой фигурной оправе. А в центре под потолком, огромным выпуклым кругом, - картина с ажурной подсветкой и плафонами по краям. В такие места нужно пускать за деньги просто "на посмотреть". Доводилось мне потом бывать в Эрмитаже и Лувре - никакого сравнения. "Чистенько, но бедненько".
   Перед тем как окончательно отступить, наши глаза выхватили из пространства ближнюю перспективу: круглый стол, застеленный ослепительно белой скатертью, три широких мужских спины и наш будущий сосед по отсеку. Отодвинув в сторонку кресло, он стоял с бокалом в руке и произносил тост.
   А вот в поезде этот дядька вёл себя смирно. Не пьянствовал, не шиковал. Один единственный раз купил себе пива на станции Зима. Это между Ангарском и Тулуном, там пассажирские поезда всегда долго стоят. Вышли и мы с Серёгой пробздеться, копыта размять. Пару минут всего и простояли. Больше не довелось. Мамка купила у тёток горячей картошки с мясом и загнала нас обратно в вагон. Я и на вокзальное здание не успел, как следует, насмотреться.
   Вот где красота! Обычный на первый взгляд одноэтажный сруб с башнями, мезонинами и слуховыми окнами, обшитый вагонкой. Но с таким уважением к людям, себе и семейному ремеслу делали его местные зодчие, что не могли не вызвать такого же душевного отклика. В наше бы время набрали стены из неструганых горбылей, прокинули по нутрянке синтетический утеплитель, сховали его под пластиковые панели, а наружку облагородили сайдингом. А вязь, многоуровневая резьба - для этого душу надо иметь, большую и щедрую, чтоб всё из неё выплёскивалась наружу.
   В общем, создали шедевр мужики по единому замыслу. Там где нет архитектурных изысков, листовое железо на крыше в два ската, обшивка на стенах в строгую вертикаль и узоры параллельно земле. Зато у парадного входа, где навес плавно перетекает в выдающиеся вперёд мезонины, фантазию прорвало. По верху фасада прошлись сразу несколько размашистых линий. За ними уже - по второму, по третьему плану - ёлочки, ромбы и весёлые солнечные лучи. Даже железо по крыше пустили косым квадратом, как впрочем, и раму на слуховом окне. Всё, главное, в ритм, всё в такт этой положенной на дерево песне.
   По-хорошему, такую работу надо было олифить и бесцветным лаком вскрывать, да денег в казне не нашлось. Заляпали масляной краской: где голубенькой, где салатной. Пришпандорили вывески, транспарант про восьмой пятилетний план. По скату до конькового бруса пустили два уголка. К ним прикрепили мегафон "колокол" и часы без секундной стрелки. Всё в целом смотрится весело, но не та красота, структура дерева ни фига не играет.
   Вот такая Зима на Восточносибирской железной дороге. Людей на перроне много, но почти все они пассажиры нашего поезда. Из местных только старушки с корзинками. Ходят от вагона к вагону и продают домашнюю снедь. Милиция их не гоняет, да и не видно её, той милиции. Все люди, все понимают что такое казнь общепитом по ресторанным ценам. Картошка у бабушек вкусная, мясо вообще замечательное. На вкус отдаёт какой-то лесной ягодой. От разовых тарелок из толстой фольги всё ещё идёт пар. По форме они похожи на песочное пирожное "корзиночка" по двадцать две копейки за штуку. Только большие и гнутся.
   - Мальчишки, пожалуйста тише!
   Сквозь приспущенное окно доносится звуки знакомой мелодии и проникновенный голос Марка Бернеса - героя едкого фельетона "Звезда на "Волге" из книги "Смех дело серьёзное", которую мама перечитывает в дороге. Только Бернес всё равно её любимый певец. Я тоже с удовольствием слушаю его незабываемый речитатив:
  
   "Хотят ли русские войны?
   Спросите вы у тишины..."
  
   Ну да. Зима не была бы Зимой, если бы не щеголяла песней своего молодого, но уже знаменитого земляка. Был, кстати и у неё альтернативный текст:
  
   "Хотят ли русские вина?
   Спросил у бога сатана..."
  
   Заслышав первую строчку, я обижался и отходил в сторону. В душе закипал протест: как можно издеваться над такими стихами?! Наивность конечно, но если бы все поступали так, да всю свою жизнь.
   Песня ещё звучала.
   - Да не хотят русские той войны! - ликующим тоном сказал сосед, отталкиваясь спиной от узкого торца переборки. - Пива они хотят!
   Крупные капли влаги срывались с боков запотевших бутылок, которые он прижимал к груди, сочились сквозь пальцы и падали на линолеум пола. И я неожиданно вспомнил, что зовут его Андреем Петровичем, что он отпускник и едет в Сочи, к младшему брату...
   - Арся! Арся, я тут!
   Схлынуло. Суховей ударил в лицо запахом угольной пыли. Со мной несомненно что-то произошло. Я вспомнил поездку в поезде "Владивосток - Адлер", будто она случилась не чёрт знает когда, а всего три года назад. И не только её. Далёкое детство выглянуло из прошлого, приблизилось, стало отчётливым, выпуклым, обрело новые эпизоды и какую-то хронологию.
   Я чуть не заорал: "нет!" и судорожно вцепился в остатки того что пережито и прожито, с мистическим ужасом предвкушая, как эти новые файлы начнут заменять собой, стирать, форматировать следы моей взрослой сути.
   А что? Все умирают... - мелькнула запоздалая мысль.
   - Стоим семь минут! Успеете все!
   Я с ненавистью взглянул на этого "грозу инвалидов", как будто бы он - мой проводник в прошлое и виноват во всём, что сейчас со мной происходит. Глянул и вспомнил, как он разрыдался, когда мамка ему отдала трёхлитровую банку сока лимонника. Почти полную. Без трёх чайных ложек.
   - Возьмите, - сказала. - Всё равно будем оставлять. Куда её в дорогу без крышки? А вам пригодится.
   Вытирая глаза, проводник отступил к своему купе, но вскоре и вернулся в парадном кителе, при петлицах в малиновой окантовке. А на нём орденов и медалей - как Мамай наединоросил. Он долго стоял перед нашим столом, прижимая к груди злосчастную банку, переминался с ноги на ногу, рассказывал, как воевал и благодарил, благодарил...
   Не только мы, даже соседи по боковушкам были ошеломлены: это ж надо, столько эмоций из-за какой-то кислятины! Откуда нам было знать, что лимонник это лекарство и такой дефицит, что его не встретишь в продаже. А нам он достался на "Советском Союзе", в нагрузку к дюжине флотских тельняшек и куртке-москвичке для деда. Причём, не одна банка, а целых четыре, по семьдесят две копейки за штуку. Много чего тогда продавалось "в нагрузку". Например, сахарный песок. Полкило к еженедельнику "Футбол".
   Я понял, что память о прожитом не умерла, когда снова увидел мамку и то ли подумал, то ли сказал: "Ну слава богу, дожил". А вот радости не было. Её погребло под собой бездонное чувство вины, которое я испытывал все последние годы. Особенно после того как мамка сломала ногу. Как это подло, идти на работу, понимая, что в доме беспомощный, психически больной человек, которому никто не поможет сесть на горшок, не подаст кружку воды. А я уходил. Ещё и злорадствовал, что теперь-то уж точно она никуда из дома не забежит. Подлое время! Жизнь заставляла рубить бабосы на всех фронтах. А иначе никак. Нам нечего было бы жрать...
   Мамка спустилась с нижней ступеньки осторожно, чтобы не подвернулся каблук. Повернулась ко мне. Присела. Запечатлела на
  мокрой щеке дежурный, сухой поцелуй.
   - Ну как ты?
   - Нормально, - ответил я и добавил, боясь, что забуду. - Ты приходи к нам в восьмую школу. Илья Григорьевич пообещал взять
  тебя на работу.
   Но она не расслышала. Верней, не успела расслышать. К ней уже жадно тянулись лица и руки моих стариков.
   - Дочечка!
   Объятия, поцелуи... первый вопрос, естественно, о Серёге.
   - Я разве не писала? В санатории он...
   Наверно писала. И в этот, и в прошлый раз. Да только опять не дошло. В нашей огромной стране люди и письма перемещаются с разной скоростью. Так будет до тех пор, пока эпистолярный жанр не отомрёт за ненадобностью. Его не надолго переживут и те, кто умел доверять свои мысли бумаге. А пока... под охи и ахи бабушки
  я обхватил колени своей мамки, прильнул к ним всем своим телом и громко сказал:
   - Прости!
  
   Глава 3. Младшенький
  
   Жарко у нас летом. Вплоть до второго августа, "когда Илюха в речку поссыт" и мухи станут кусачими как собаки, даже ночью не дождёшься прохлады. А сейчас середина июня, вечер, раздолье для комаров. Из-за них, паразитов, мамка и бабушка уехали домой на автобусе, а на мужские плечи легла забота о багаже. Я, кстати, сам
  вызвался остаться с дедом Степаном.
   - Ну, хвостик, куда бечь? - сказала Елена Акимовна.
   Только не в хвостике дело. Кому сказать, ни за что не поверят: мне было страшно смотреть на мамку. Видеть её глаза в зелёную крапинку, которые я сам когда-то закрыл большим и указательным пальцами правой руки. Было, наверное, в этом недетском взгляде что-то непонятное для неё. Настолько тревожное, беспокоящее, что несколько раз она оборачивалась в поиске бесцеремонного чужака. Но поезд уже усвистал, унёс к безмятежному морю и пассажиров беспересадочного вагона, и дядьку проводника, недолюбливавшего инвалидов. На месте, где только что было тесно и шумно, остались лишь мы. Двое моряков тихоокеанцев в бескозырках с ленточками до жопы, что спускали вниз по ступеням коляску с безногим Арсей, ушли в сторону вокзала. Туда же катила своего суженого давешняя старушка, огромная, как дембельский чемодан.
   Школьный костюм, в котором я маялся целый день, с изнанки промок от пота и прилипал к телу. Я избавился от него, как только бабушка села в автобус, и ничем не отличался теперь от уличных пацанов: майка, трусы, загар. Пиджак, штаны и рубашка сушились на мамкином чемодане - большом, неподъёмном, с глянцевой чёрной поверхностью. Естественно, я его сразу узнал. Столько раз мы возили его туда-сюда, что мудрено не узнать. Таких чемоданов как этот, я ни у кого больше не видел. Был он сделан из прочной гнутой фанеры и закрывался на два замка. Стационарной ручки у него не было, а накладная крепилась к широким ремням из брезента.
  
   ***
  
   Рейсовый ПАЗ-651 с мордой как у грузового газона, обогнал нашу телегу на окраине города. Хоть выехали мы с привокзальной площади задолго до его отправления, как только мама и бабушка купили билеты. Уходя от облака пыли, дед загодя завернул Лыску в кювет. Ей это помогло, нам не очень.
   - Поехали той же дорогой, - предложил я, прочихавшись, - так будет короче. Хочу заодно рассмотреть, в чём отличие красного поля от остальных.
   - Тю на тебя! - изумился дед. - Это ж хутор так называется, не доезжая Курганной. Там того поля три улицы да двадцать домов, бывший колхоз имени Жлобы.
   - А кто такой этот Жлоба?
   - Не знаешь?
   - В школе не проходили. В книгах тоже не попадалось.
   - Да-а... - Дед сунул руку в боковой карман пиджака, погремел спичками, достал портсигар, вытащил из него последнюю сигарету и удивлённо присвистнул. - Ладно, уговорил. Поехали через Красное Поле. Не возвращаться же.
   Закурив, он вернулся к сути вопроса с того же самого места:
   - Это, Сашка, один из забытых героев Гражданской войны, командир легендарной Стальной дивизии. Было такое время, когда добрая треть колхозов и улиц Азово-Черноморского края носила его имя.
   Я отогнал комара кружившего возле запястья, прихлопнул другого, присосавшегося к ноге, и спросил:
   - А потом?
   - Потом переименовали. Слава такая штука, что ею никто не хочет делиться. Ты Сашка место укуса зря не шкреби, до крови не расчёсывай. Все одно будет зудеть. Ты на сам прыщ сверху ногтём надави... вот так... и проверни на крест. Что, легче?
   - Действительно легче, - с удивлением констатировал я. - А
  почему переименовали?
   - Будешь много знать, скоро состаришься. - Дед забычковал сигарету, спрятал её в портсигар. - Ты свой журнал на радостях не потерял?
   - Нет.
   - Вот и хорошо! Почитал бы что-нибудь вслух. Всё веселей.
   Я открыл "Науку и технику" в том месте, где прошлый раз перебила чтение бабушка. Заголовок таил интригу: "Английские милитаристы выходят в космос"
   - Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй! - с ехидцей прокомментировал дед.
   - "В Великобритании работают над проектом первой системы спутников связи выводимых на синхронные орбиты вокруг Земли. В соответствии с проектом, фирма "Маркони" принимает участие в разработке и строительстве наземных станций слежения и приёма ретранслируемых со спутников сигналов и радиосообщений, - прочитал я. - Предполагается, что спутники для системы могут быть разработаны в Англии или сделаны по заказу американской промышленностью. Для вывода, как военных, так и коммерческих спутников связи на орбиты, будет использована проектируемая в Англии дешёвая трёхступенчатая ракета-носитель "Блэк-Эрроу". Первой её ступенью будет модернизированная английская ракета "Блэк-Найт", оснащённая жидкостно-реактивными двигателями. Вторая ступень "Блэк-Эрроу" также будет оснащена жидкостными
  двигателями, в то время как третья ступень будет иметь двигатель, работающий на твёрдом топливе. Общая длина ракеты-носителя -
  около14 м, диаметр - 2 метра. Система связи предназначена для передачи информации на английские военные базы".
   - Вот так Сашка, - сказал дед, - о наших ракетах мы с тобой никогда ничего не узнаем, а об английских пожалуйста: и длина, и диаметр. Работают люди...
   Армавирской "Примы" в сельпо не было, а Краснодарскую дед брать не стал. Купил пачку "Любительских", а для меня сто грамм ирисок "Кис-кис". Вообще-то я больше любил тянучки "Золотой ключик". Они прилипали к зубам выдирали из них пломбы, но как оно было в кайф - жевать такую вкуснятину! Одна беда: полежав какое-то время на прилавке или на складе, конфеты теряли свои волшебные свойства и становились мягкими, рассыпчатыми, податливыми. И фантики те же, и незабываемый аромат, но не тянучки - одно название.
   Хутор Красное Поле постепенно врастал в пригород, но ещё не обзавёлся собственной грунтовой дорогой. Вдоль просёлка плетни да хаты с яркими пятнами палисадников. Тополя, голубятни и ни одной телевизионной антенны. А дальше, сколько видят глаза, поля да посадки. Статика. Лишь изредка шальной ветерок налетит на дальний пригорок, смахнёт с него облачко пыли и гайнёт по своим мимолётным делам, только его и видели. И на улицах ни взрослых, ни пацанов. Оно и понятно где-то там, за дальней околицей, гулко
  хлопал футбольный мяч.
   Дед, пыхтел папиросой и тщательно забивал обе обоймы своего портсигара. Я машинально жевал ириски и думал о мамке. О ней я вообще-то думал всё время, с момента своего воскрешения. Жил в предвкушении этого дня. Планировал счастье, а получил болючее чувство вины. Как будто бы моя совесть вдруг прикатила в мягком плацкарте с другого конца страны чтобы спросить по большому счёту и сразу за всё.
   Естественно, я мамку узнал, как узнают забытую фотографию в старом альбоме. Душой понимал, что это она, а до разума еще не дошло. Отвык я её видеть молодой, здоровой, красивой. Не милой, не симпатичной, а одарённой той строгой классической красотой, которая сводила с ума даже школьных девчат. Когда оно было! Вот я и решил держаться поближе к деду, пока наконец-то не осознаю, что она у меня есть. Из головы не шла последняя фраза, которую мамка сказала на автостанции в очереди за билетами: "Сыночка, ну что ты всё время на меня смотришь?" Аж сердце захолонуло! Так она меня в детстве и называла: "сыночка", если учусь и веду себя хорошо и "младшенький", чтобы выяснить степень вины, когда мы с Серёгой набедокурим. А уже в школе - на уроке ли, на перемене - там только по фамилии. Увидит, что я весь вечер валял дурака, на утро:
   - Денисов, к доске! - и по полной программе.
   На выпускном по истории так закидала меня дополнительными вопросами о реформе Столыпина, что директор не выдержал:
   - Достаточно, Надежда Степановна. По-моему, всё ясно.
   Нет, она не хотела меня "утопить". Просто была уверена, что я материал знаю. Накануне экзамена, когда мы вдвоём возвращались домой из школы, она мне рассказывала содержимое всех билетов, от первого до последнего. Коротко, и самую суть. А память была у меня - дай бог каждому. На спор, за двое суток выучил наизусть поэму Есенина "Анна Снегина". Есть в кого. Шли мы, помнится, с мамкой на вокзал, в автоматическую камеру хранения, её сумки из ячейки забрать.
   - Ты, - говорю, - комбинацию цифр для кодового замка не забыла?
   - А что там, - говорит, - забывать? "А" вместо единички и 337. Это начало Столетней войны.
   За шестьдесят ей тогда было. Два раза в стационаре успела отбедовать.
   Вот и спрашивается, почему я на мамку смотрел? Да потому и смотрел, что боялся и не хотел обнаружить в её глазах признаки былого безумия. Оно ведь как начиналось? Почти незаметно. Сядет она как йог погружённый в нирвану и смотрит в одну точку. Потом эти головные боли. А уж если Серёга в медвытрезвителе заночевал, меня не приняли в комсомол, или настучали по дыне, начинаются причитания: "Злые люди! Обижают моих детей за то что у них нету отца". Прасковья Акимовна выплеснет грязную воду под корни своих георгин - "Это она колдует, зла хочет. Ты мама с ней не общайся. Чтобы ноги её в нашем дворе не было!"
   Мои старики и сама Прасковья Акимовна конечно же понимали откуда у этой беды ноги растут, приняли её как тяжкий жизненный крест, который надо нести несмотря ни на что. Не было ни обид, ни скандалов. Сёстры перетёрли вопрос на скором совете и внесли в семейные отношения лёгкие коррективы. Мамка дома - в другой половине тишь и безлюдье. Ушла на работу - под окнами "Лен!" и бабушка Паша с тарелкою "хвороста", пышек или обсыпанных
  сахаром "свистунов". Серёге чё - в кайф, пользовался моментом. Это не он нарезался, нехорошие люди счёты свели. А я не находил логики в мамкиных утверждениях о целенаправленном геноциде нашей семьи, видел в них что-то нездоровое, но вполне излечимое. Потому и старался лишний раз её не расстраивать. Сказала она, что грязную воду из стиральной машинки нужно переливать в вёдра, выносить за дорогу и выплёскивать в дальний кювет - значит быть по сему. Захотела мамка, чтобы я стал пионервожатым в 5-м "Б", где её назначили классным руководителем - без вопросов. Некому выпустить школьную стенгазету или принять участие в олимпиаде по биологии - младшенький всегда под рукой. И мне не в тягость. Я школу любил и задерживался там дотемна. В школе мамка была человеком на своём месте: уверенной, властной, умеющей привить уважение к себе и предмету, который она преподаёт. Некоторые её педагогические приёмы были так остроумны и настолько изящно исполнены, что даже я выл от восторга.
   Был, к примеру, в её 5-м "Б" Вовка Макаров, толковый пацан во всех отношениях. И вдруг он съехал на трояки, стал вести себя кое-как, разговаривать менторским тоном, бить одноклассников. И никто ему не авторитет, ни учителя, ни родители. Всё потому, что его старший брат Серёга Блоха, по уличной иерархии стал чуть ли ни самым крутым перцем во всём городе. Взрослые пацаны дрались тогда край на край за право контролировать городской парк с его танцплощадкой, заключали союзы, ссорились, снова мирились. И так до первой обиды. В устоявшееся статус-кво вносил коррективы районный военкомат. Осенью и весной лучших бойцов призывали в армию. Одни районы теряли в количестве, другие в качестве. После ротации кадров, появлялись новые лидеры, начинали греметь ранее неизвестные имена. Вот так, волей случая и кулаков старшего брата Вовка Макаров возвысился, стал особой из ближайшего круга. Что, скажете, делать с таким вот, наследным принцем?
   После первых же его закидонов, мать вызвала на ковёр Серёгу Блоху. Разумом не всегда, а словом мамка владела. О чём они там разговаривали, я у неё не спрашивал, но так помогло, что лучше и не бывает. Никто из братьев Макаровых не угодил под нож, не клюнул на перспективу стать криминальным авторитетом. Все получили образование, вырастили детей, подняли внуков и меня пережили.
  
   ***
  
   Это кажется что дорога скучна и однообразна. Она как водка. С хорошим человеком можно и литр на двоих съесть. Молчание тоже бывает разным. Лишнее слово как облако пыли. Не прочихаешься. Я думал о мамке. Дед, напевая себе под нос какой-то мотив, стучал рукояткой кривого ножа по веточке вербы. Судя по отметке в коре, вырезал для меня свистульку. Руки-то надо чем-то занять.
   Мотив вообще-то был очень известным, только слова не имели ничего общего с песней "Орлёнок", которую мы с Босярой пели в два голоса на школьных утренниках:
  
   - "...Тебя уважают и старый, и малый -
   Кубанец, грузин, осетин.
   Бесстрашный, отважный комкор наш удалый,
   С тобою мы всех победим..."
  
   На слове "комкор", исполнитель напрягся голосом и руками, пытаясь свинтить надрезанный участок коры. Не получилось. Ветка была старой и слишком сухой. Дед крякнул и снова взялся за нож:
  
   - "...Бесстрашный, отважный, товарищ наш Жлоба,
   Нам слава твоя дорога.
   Ты белым опасен, в глазах твоих злоба,
   Ты вихрем летишь на врага..."
  
   В Гражданской войне он не участвовал. Мал был. Но песня из того времени. Что-то с ней в его жизни связано.
  
   - ...Ты белы-ым опа-асен... ну-ка, Сашка, попробуй!
   Я дунул. Свист получился настолько пронзительно-тонким, что Лыска пряданула ушами и ринулась из колеи прямо в пшеничное поле.
   - Тпр-р-ру!!! - Возница натянул вожжи. Кобыла присела и, запрокинув голову, в раскорячку, обратным путём стала сдавать на дорогу. - Что-то ей не понравилось...
   Ещё бы понравилось! Так тоненько свистнуть не мог ни один из известных мне пацанов. Уж на что Витька Григорьев - и тот, в сравнении с тем, что у меня вышло, уркает басом.
   - А ну!
   Я сунул поделку в протянутую ладонь. Не выпуская вожжи из рук, дед, в несколько взмахов ножа углубил вырез, опробовал звук, более низкий и благородный, не терзающий слух. Лыска даже не ускорила шаг.
   - На!
   Ветка как ветка. Сучковатая, в меру кривая. Упала, наверное, с ивы, когда наша телега заворачивала в кювет. Придумал же кто-то извлекать из дерева ноты! В коре небольшой вырез, под ним самая соль - резонатор, настраиваемая акустическая система. Если снять чуть больше коры и сделать их несколько штук, получится дудочка, на которой можно играть простенькие мелодии.
   Я хотел поделиться с дедом этой догадкой, но он неожиданно перебил. Вздохнул и сказал:
   - Взрослеешь ты, внук. Быстро это у вас. Я в твои годы играл в чижа.
   Меня будто обухом по голове. Всё, думаю, Сашка, Мало того что родная мать, уже и дед начал что-то подозревать. Нужно быть аккуратнее со своей взрослостью, иначе не избежать серьёзного разговора. Сдать я себя не сдам, но врать, юлить, изворачиваться - для моего возраста это уже несолидно. Хотел уже выкинуть какой-нибудь коник чтобы выставить напоказ дремлющего во мне пацана, но он, как на зло, просыпаться не захотел. Вот не надо когда, сам так наружу и прёт.
   Я спрятал за страницей журнала пунцовость своих пылающих щёк и растерянность взгляда, но дед, сам того не ведая, выручил, обратился со скрытой просьбой:
   - Что там, Сашка, ещё пишут?
   Я принялся за статью о профессоре Бедфорде, который будучи при смерти согласился на глубокое замораживание, но дед её сразу забраковал:
   - Тако-ое! Человек не бактерия, а смерть не перехитришь. Ну, очнётся этот профессор, в лучшем случае, лет через сто. Зачем он на этой земле, если не к кому душой притулиться? Бедный мужик! Не дай бог такую судьбу! Нет, Сашка, читай лучше... что там у нас на этой странице? Вот! Про новые виды вооружений.
   Было бы сказано:
   - "Пентагон принял решение приступить к производству нового вида оружия - артиллерийских снарядов кумулятивного действия из обеднённого урана. Несмотря на заверения Пентагона что уровень радиации в урановых снарядах "достаточно низкий", специалисты заявляют, что он достаточно высок, чтобы классифицировать их как "новое ядерное оружие".
   Дед слушал, курил и мрачнел. Я тоже был в шоке. Так вот из какого далёка тянется этот след! О существовании бронебойных снарядов с урановыми сердечниками, я впервые услышал после нападения НАТО на Югославию - последнего союзника из стран Восточного блока, которого мы сдали. Подлое было время. До сих пор совестно за страну. Вернее, за то, во что мы её превратили.
   Вечерело. Абрис дальних посадок казался уже естественной неровностью горизонта. Долгие тени придорожных деревьев падали на телегу чёрными лапами крон и терялись вершинами у дальних обочин.
   - Я думал за внуков и правнуков отвоевал, - сказал, наконец, дед, - а видишь оно как? Учись, Сашка. В школе не валяй дурака. Да спрячь ты журнал, хай ему грец, глаза поломаешь! Поганое дело эти новые виды вооружений, если они с другой стороны. От такого снаряда в земле не сховаешься, он тебя и на дне окопа найдёт. Вот я тебя и прошу, учись! На войне побеждает тот, кто имеет голову на плечах. Того же Жлобу возьми. Не сказать, чтобы такой уж лихой рубака, но у всех тачанки, а у него мотоцикл с пулемётом в коляске и бронеавтомобиль. Всё на ходу, работает без сучка и задоринки, с умом в бою применяется.
   - Как его звали, не помнишь? - поинтересовался я.
   - Дмитрий Петрович. Виделись пару раз. А тесть мой, Аким Александрович, тот его ещё до революции знал. Он ведь донецкий хохол, этот Жлоба, из шахтёрской семьи. Сначала и сам спускался в забой, потом отучился в Москве на авиатехника. Но как уборочная страда - он к нам на Кубань, зарабатывать гроши. Никто лучшего него не умел чинить и настраивать молотилки.
   Дед ещё долго рассказывал о подвигах легендарного комдива. Как будучи в окружении, без связи с 10-й армией, он использовал телефонную линию белых, чтобы выяснить дислокацию войск и намерения противника. Лично поговорил с генералом Покровским от имени полковника Голубинцева, штаб которого он только что захватил.
   Нет, зря я сегодня проснулся чуть свет! Слушал, слушал, да и кемарнул ненадолго. Не вынесла детская психика такой перегруз. И сон увидел какой-то дурацкий. Как будто я еду в поезде. Вернее, стою напротив купе, возле окна, по центру длинного коридора и курю сигарету. А по перрону бегает проводник. Не тот, что мамку мою привёз, а другой, из поезда "Москва - Вологда". Фамилию хрен забудешь, потому как Островский. Вот к чему он привиделся? - не понятно. Бегает, гад такой, по перрону и меня материт:
   - Нефиг делать! Пол, - говорит, - помыт!
   А дед, как ни в чём не бывало, рассказывает себе. Я даже не сразу понял, что это он про Акима Александровича, бабушкиного отца:
   - ...Как лишнего лизнёт за столом, так и орёт в голос. Марфа Петровна покойница, уж на что спокойная женщина, и та на него в крик: "Что ж ты, старый дурак, людей под статью подводишь? Дмитрий Петрович оппортунист, нельзя про него петь!" Не при всех, понятное дело, кричит, а когда гости по домам разойдутся. Но бог миловал. В колхозах, в кого пальцем ни ткни, сплошь ветераны Стальной дивизии. Тот агроном, тот учётчик, тот бригадир. Жлоба после войны всегда был при должностях, а с двадцать седьмого года командовал всеми колхозами. Бойцов своих помнил в лицо. Чем мог, помогал: на работу устроит, денег даст на первое время, оркестр за свой счёт на похороны наймёт... ты там, не уснул часом?
   - Нет, - отозвался я и покраснел.
   - Ну, добре...
  
   ***
  
   Как ни крепись, а жрать всё равно захотелось. "Конфеты это не еда", - говорили мама и бабушка. Дед же по этому поводу никогда не высказывался. Наверное, неспроста. После того как его не стало, я случайно узнал, что сам он любил "Раковые шейки". Нет, не зря говорят, что все мужики сладкоежки.
   Перекусили у родника, напротив той самой посадки, где когда-то на свет появилась девчонка. Гулкие пузырьки всхлипывали, как новорожденное дитя, собираясь закричать в голос. Закатное облако раскинулось над горами оранжевым абажуром. Плотные сумерки окутали окоём. Мне тоже хотелось спать. Так сильно хотелось, что и сало, и колбаса казались какими-то беспонтовыми. Я мазал глаза слюнями, несколько раз умывался из родника. Помогало, но только на пару минут. Водичка была прохладной с лёгкой кислинкой. Это последнее что запомнилось.
  
   ***
  
   - Намаялся. Не надо его будить. Идить постель приготовьте, тогда отнесём и сразу уложим...
   Кажется, разговор обо мне. Расслабленность, нега, истома. Я лежал на мягком сидении, расклинившись по-морскому в тесном пространстве между бортом телеги и фибровым чемоданом. Под головой, свёрнутый в несколько раз, дедов пиджак. Не трясло, не штивало. Над головой небесная благодать. Наискосок от Плеяд - равнобедренный треугольник с оранжевой точкой Альдебарана. Под секирой растущей луны - ранняя ночь. Чуть выше фасадной таблички, дублирующей название улицы и номер домовладения, тлеет лампочка сороковка. Лыска в оглоблях. Вздымает бока в чёрных разводьях пота. Вот уж кому осточертела дорога! И вдруг, словно вспышка в мозгу: мамка приехала! А ты, тут... сопля зелёная! Было ведь дело когда-то, что и по трое суток не спал!
   Отодвинув звёзды на дальний план, над железной дорогой вспыхнули фонари и пара высотных прожекторов. Ни фига себе, полдевятого вечера, а я даже цветы не отдал!
   В далёком своём 1967 году я так бы не психовал. Небо, земля, родные - всё казалось незыблемым, вечным. Так было, так есть и так будет всегда. Если где то и ходит смерть, то она не про нас. Да и как может быть иначе, если над моим правым плечом расправили белые крылья сразу три ангела хранителя? Вон дед, какую войну прошёл, три осколка вращаются вокруг мозговой оболочки, а сносу ему нет.
   Кляня свою квёлость, я нащупал подошвой спицу деревянного колеса, спустился на землю. Калитка не открывалась. Наверное, провернулась вертушка. Во дворе голоса. Первые гости - бабушка Паша с дедом Иваном. У одной душа болит за Серёгу, у другого - за Лыску: "Не слишком ли заморилась?"
   Соседи сидели на тех же местах, в том самом порядке, что и с утра, провожая нас в дальний путь. Сложив на коленях руки, мать что-то им обстоятельно отвечала. Дед возился в сарае, освобождал место для чемоданов. Они там останутся до утра. Одежду и вещи не сразу заносят в дом. Всё нужно тщательно осмотреть, прожарить под южным солнцем. Ещё не хватало нам камчатских клопов и тараканов!
   Сквозь щели в заборе я видел всех кроме бабушки. Наверное, накрывает на стол или стелет мою постель. Она вообще так редко сидит без дела, что чаще бывают новогодние праздники. На моей памяти это случалось два или три раза, когда зимними вечерами в доме пропадал свет. И спать рано - ещё печка не протопилась, и носки штопать темно.
   ...В оранжевом свете керосиновой лампы, по стенам и потолку мечется высокая тень. Бабушка жарит семечки. Мурка и Зайчик свернулись клубком на своём домотканом коврике. Мы с дедом сидим за столом, ждём. Я мог бы читать какую-нибудь книгу, зрение как у кошки, да кто ж разрешит: "Ещё чего! Сей же час положи! Хочешь, как старый дед, в школу ходить в очках?!"
   На шипках окна толстый слой измороси. Уют. Ласковое тепло. Фоном по радио передача из цикла "Международные обозреватели за круглым столом".
   В большой эмалированной миске растёт ароматный дымящийся слой. В неё помещается ровно три сковородки. Эта последняя.
   Бабушка достаёт из комода колоду потёртых карт. Есть у неё под периной ещё одна, для гадания. Её никому трогать нельзя.
   Лампа и мы с семечками, постепенно перебираемся в большую комнату. Круглый стол с бархатной скатертью - самое место для "подкидного".
   Играем не торопясь. Возле каждого растёт гора шелухи. Моя липкая, мокрая от слюны, а у бабушки с дедом чистенькая, сухая. Они давят семечки пальцами - зубы-то не свои. Одно зернышко в рот, другое на стол, в кучку, чтобы собрать жменю и одарить меня. Бабушка, кстати, называет эти зёрнышки "мякушками". Вку-усно! Козинаки не то. Их сколько во рту ни гоняй, сладкость весь цимус перебивает. Я очень люблю жевать сразу много мякушек, только собрать самому больше десятка, нету терпения. Поэтому больше слежу не за картами, а за тем, как эти кучки растут. Естественно, остаюсь дураком три раза подряд. Да хоть бы я все ходы записывал, разве у бабушки выиграешь? С чего под неё не зайдёшь, кроет одними дамами ("Мы её кралей!"), или берёт с одной. В середине игры у неё на руках чуть ли ни половина колоды, а в самом конце у меня. Дед, - тот почти не бьётся, а только под внука ходит. Поит одной мастью. Если у самого нет, "Ну-ка, Акимовна, поищи у себя жирового короля!" Черву они почему-то так называли - "жира"...
   Чёрт бы побрал этого проводника, - беззлобно подумал я, - не далее как вчера, такие нюансы я точно не смог бы припомнить.
   Как ни странно, это меня не только ни капельки не расстроило, но даже обрадовало. Как будто бы в слове "жира" нашлась золотая жила. А может быть, дело не в слове. Лет двадцать тому назад, на ступенях майкопской онкологической клиники, что только бы я не отдал за возможность взглянуть на своё детство, увидеть родной дом, где все ещё живы и счастливы. Просто взглянуть, а не так как сейчас: стучись, заходи во двор. Разговаривай, смейся, плач и живи, растворяйся в судьбах родных. Человеку всегда хочется большего, но редко кому выпадает такая удача, как мне.
   По-прежнему жарко. Мамка уже успела переодеться, помыться под душем. Сидит простоволосая, без косынки. Косы она отрезала при мне, ещё на Камчатке. Теперь у неё надо лбом легкомысленные кудряшки, окрашенные в тёмно-каштановый цвет. Только локон на правом виске предательски отдаёт сединой. Его не берут ни басма, ни хна, ни грецкий орех, ни растворимое кофе, ни конский каштан, ни сотни других рецептов, подсказанных знающими людьми. Этот локон - один из мамкиных пунктиков, наряду с пяточной шпорой, из-за которой она перестала ходить на шпильках и отсутствием в гардеробе хорошей шубы. Если считать по годам, сейчас ей чуть больше сорока. Возраст когда о своей внешности женщины говорят с грустью и только в прошедшем времени: "Золотые часы? Это мне твой отец подарил. Я ведь когда-то была красивая..."
   Бог мой! Неужели за сорок?! В прошлой своей ипостаси я бы ей не дал и тридцатника, потому что совсем перестал разбираться в возрасте женщин. Работаю у людей, подключаю в комнате люстру. Девчонка сопливая помогает убрать со стола: компьютер, тетрадки, учебники, книжка по информатике...
   - Ты, - говорю, - в каком классе учишься?
   А она:
   - Уже не учусь, в школе преподаю.
   После того случая, я их всех, невзирая на то что кажется, стал называть на "вы".
   И пяти минут не прошло как проснулся, а делить одиночество с Лыской, мне надоело. Хотел уже постучаться в калитку, да бабушка выглянула за дверь:
   - Мужики!
   Думал, прикажет чтобы меня в дом занесли, а она:
   - Нужно шкаф к стенке подвинуть, кроватка не помещается.
   Оставаться с мамкой наедине, как-то не климатило. Расспросы
  начнутся, а у меня голова спросонья пустая, где-нибудь проколюсь. И вообще страшно: видеть её и невольно накладывать на оригинал безумный старческий лик. Я ведь мамку помню как никого. Первый год после смерти ночь через ночь снилась.
   Пока я раздумывал, как поступить: просто сидеть и ждать, или пробраться во двор через калитку в конце огорода, смотрю: до боли знакомая тень гарцует вдоль нашей Железнодорожной. Ещё пара шагов - и уркать начнёт. Только этого сейчас не хватало!
   - Привет, - говорю, - Витёк, - куда, на ночь глядя, копыта ломаешь?
   - Тьфу, крову мать!
   Его даже в сторону занесло. А кто б ожидал? Ну, думаю, сейчас кулаки расчехлит. Нет, обошлось. Как ни в чём не бывало:
   - Здорово Санёк! А я к тебе в четвёртый раз прихожу. Собака гавчить, из хаты никто не выходит. Вот, только застал.
   - Чё приходил?
   - Да по делу, - Григорьев подошёл ближе. - Гля, Лыска! Ездил куда?
   - Только что из Курганной. Мамку встречали.
   - А я и забыл! Ладно, пойду. Как-нибудь в другой раз...
   - Стоять! - Я схватил его за руку. - О деле скажи.
   Витёк попыхтел, делая вид, что хочет освободиться, но быстро сдался.
   - Так, ерунда... смеяться не будешь?
   - Нет. Вот делать мне больше нечего, как только стоять рядом с тобой и смеяться.
   - И никому не расскажешь?
   Я чиркнул ногтем большого пальца по верхним зубам.
   - Ладно, пацан сказал. Давай отойдём к баку, там точно никто не подслушает- Вишнёвые зенки моего корефана с подозрением прозондировали окружающее пространство. - Я от Наташки Городней сегодня письмо получил! - срываясь на сдавленный шёпот, выпалил он на ходу.
   - Ну?
   - Что "ну"?
   - По делу хоть пишет или просто так, от балды? Я так смекаю, если адрес твой вспомнила, значит, нужда.
   Витёк процедил эту фразу сквозь сети своих извилин, подумав, вынес вердикт:
   - По делу. Пишет что скучно: все школьники в пионерлагерях, не с кем поговорить. Просит ещё, чтобы я у одного кнута её книжку забрал и переслал по почте.
   - Что за кнут?
   - Да Васька Фашист, что около Кума живёт.
   Обоих Фашистов я более-менее знал. Один проживал за новою школой по улице Костычева, куда ещё не дотянулся длинный язык Жоха. Другой - по соседству с одним из уличных даунов, который остановился в развитии на уровне трёхлетнего пацана, и всех на нашем краю называл кумовьями: "Санка! Кумка! Кино смотгел пго кгаску Чапая! Ат, ат! На, на! Во!!!" Кстати, второй Васька Фашист донашивал своё прозвище последние полтора месяца. С выходом на экраны одноимённого фильма, его поначалу нарекут Фантомасом, потом сократят до Фантея.
   Так что, оговорка Витька тоже была по делу. Поэтому я сказал:
   - Там того Васьки! Нет проблем, завтра же заберём книжку. А начнёт возникать, наколошматим по репе.
   - Да я уже взял, - многозначительно усмехнулся кентюха. - Сказал пару ласковых - он в хату слетал и принёс!
   Казия и Фантей одной весовой категории. Не мог он его так просто нагнуть, без старшего брата. Но разговор о мальчишеских подвигах очень тонкая дипломатия, где пауза сродни оскорблению. Поэтому я мгновенно отреагировал: "Молоток!" и тут же вильнул в безопасное русло:
   - Ко мне для чего приходил, если сам уже разобрался?
   - Зачем приходил? - засуетился Витёк (Этот вопрос он, если и ожидал, то не так скоро), - тут видишь какое дело, - запинаясь, продолжил он, - хочу я Наташке ответное письмо написать, да не получается у меня. Слова вроде нахожу, а как увижу их на бумаге - хочется листок разорвать. Будь другом, помоги, а?
   Дальний свет железнодорожных прожекторов гульнул по его роже. По центру загорелого лба я приметил пунцовую "гулю", а в уголке левого глаза, что ближе к виску - аккуратный фингал. В принципе, ничего удивительного. Любовь это такая хреновина, что делает рыцарями даже таких вот, маленьких пацанов.
   - Сашка-а! - донеслось от калитки. - Ты де? Ну-ка бегом в хату! Картошка остынет. И мама тебя два раза уже вспоминала.
   - Иду, ба! - автоматом откликнулся я - и шёпотом, в адрес Витька, - сейчас, что ли?
   - Да не, завтра приду, - понимающе выдохнул он. - На вот, пусть пока у тебя полежит, а то братка Петро быстро её спровадит в сортир...
   "Рыцарь" достал из-за пазухи книжку в картонной обложке. На лицевой стороне танцевали разноцветные буквы, складывающиеся в название: "Республика ШКИД", свистела в два пальца-мизинца продувная лысая рожа, чем-то похожая на моего бесстрашного корефана.
   Северо-Западное книжное издательство, 1966 год, привет из Архангельска!
   - Спасибо, - сказал я удаляющейся спине.
   - За что?! - всполошился Витёк. Наверно подумал, что я собираюсь книжку отжать и замылить.
   - За то, что напомнил.
   - Тю!!!
   - Сам-то читал?
   - Пробовал, не получается. Тяжёлая вещь. Не люблю я про голод да про жратву, слюнки текут...
  
   ***
  
   - А мы уже думали, ты спрятался! Шукаем, шукаем - нету нашего Сашки...
   И точно! Была в моём прошлом дошкольном возрасте такая поганая фишка. Залезу в кухонный стол и притаюсь в ожидании, когда дедушка с бабушкой начнут за меня "переживать": "От горе! Де ж наш внучок?! Наверно, цыгане украли..." А я себе в щелку подглядываю, как ходят их ноги вокруг моего укрытия, да смехом давлюсь...
   - Так с кем это ты около бака блукал? - ещё раз спросил дед, пыхтя папиросой.
   - Да Витька Григорьев книжку принёс почитать. Давно у него просил.
   - Нашёл время! Ступай, мамка зовёт... Что значит, сейчас?!
   - Цветы, - пояснил я.
   - А! Смотри, ноги в сарае не поломай, на Мухтара не наступи. Он в проходе лежит, добро охраняет. На-ка вот, спички...
   Фонарик не предложил. С ними у нас тоска. Есть два больших, круглых, китайских, по три батарейки в обойме. Но оба настолько засраны потёкшими "Элементами-373", что уже не очистить. Их когда-то с Камчатки отправляли контейнером. В дороге и потекли. Есть ещё чёрный безотказный "Жучок" с откидной металлической ручкой, на которую нужно часто давить, чтобы самому выработать электричество. У меня не хватает на это ни сил, ни размаха ладони. Двумя руками тоже не получается. Или прищемишь палец, или заденешь собачку, что фиксирует динамо-машину. Не фонарик, одна маета. А вот дед с "Жучком" вполне управляется и берёт его на дежурство, если работает в ночь.
   Мухтар виляет хвостом. Пёс настолько обеспокоен, обилием новых запахов, что рад даже мне. Перешагиваю через него, чтоб дотянуться до банки с цветами. Зовут... надо идти.
   На веранде непривычно просторно. Над запахом краски уже доминирует неистребимый дух давно обжитого пространства. В коридоре на вешалке одиноко болтается мамкин бежевый плащ. Здесь ещё не развешены занавески. Не стоит в уголке деревянная кадка с лимонным деревом, которое исправно цветёт, но никогда ещё не давало плодов. Без глиняных горшков с фикусом и алоэ, которое бабушка называет не иначе как "дохтур", наш подоконник кажется грустной пародией на себя. В кухне горит лампочка, и это подчёркивает непроглядную тьму за большими сложными рамами, собранными из кусочков стекла, самый большой из которых, чуть меньше школьной тетрадки.
   Всё что в доме из дерева, дед делал сам, без гвоздей, на шипах: и окна, и двери, и вешалку, и книжные стеллажи. До моей старости доживёт только кухонный стол (уже в полуразваленном состоянии), да одна из дверей, что ведёт сейчас из коридора на кухню. Только я её перенёс в комнату, которая когда-то казалась большой. Другую, точно такую же, выцыганил художник - коллекционер разного хлама, что делал портрет для нового дедова памятника, вскрывал его эксклюзивным защитным раствором. Краски под ним с годами не выцветают, ибо выполнен тот раствор "по старинной утраченной технологии", восстановленной лично им. Грех было отказать.
   Почему я уверен, что дверь именно та? - слишком приметная. В левом углу, над стеклянными вставками, со стороны навесов - небрежный косой срез. Года четыре назад, дед смахнул его ручною ножовкой, чтобы подключить фильмоскоп, потому что розетка на кухне "давно уже не работает". Их, кстати, всего три, считая и ту, что "наверно сгорела". По одной на каждую комнату. Пока хватает. Что к той сети подключать? Насчёт бытовых электроприборов у нас небогато: утюг да настольная лампа. Для водного насоса есть своя розетка. Она у межи, на фасаде дома. От неё тянется переноска по винограднику до самого конца огорода. Есть у меня подозрение, что это "левак". Два счётчика рядом, разделены только стеной. Если предположить, что от одного на розетку приходит ноль, а от другого фаза, то чисто теоретически ни тот ни другой такую утечку считать не должны...
   Ноги не шли. Стоя в пустом коридоре, я растекался мыслями по настоящему прошлому и прошлому настоящему, силясь понять побудительную причину, заставившую деда испохабить ножовкой дорогую раритетную вещь, сделанную, к тому же, своими руками.
   Помню, стояло лето. Окрестная ребятня, собравшаяся в нашем дворе играть в кино, была в трусиках, майках и лёгких платьицах. Бабушка вывесила под виноградником белую простыню, угощала всех прошлогодним компотом из винограда "дамские пальчики". Серёга (по-моему, он был инициатором этого действа), расставлял во дворе скамейки и стулья. Брат не хуже меня мог бы дублировать текст для тех, кто ещё не научился читать, но так ему захотелось сесть рядом с Митрохиной Танькой, что роль киномеханика без боя досталась мне.
   Поэтому я наполовину стоял, опершись коленями на сидение мягкого стула, чтоб дотянуться руками до подоконника. Выставлял объектив по центру импровизированного экрана, подкладывая под фильмоскоп тетрадки и книжки, наводил резкость, перематывал плёнки. Остальное меня не касалось, технической частью заведовал дед. Тут-то случился облом. Стеклянные вставки двери коридора он занавесил, но плотно её закрыть не позволял шнур. Вот полосы света сквозь кухонное окно и падали на экран, засвечивая картинку и текст.
   Как я понимаю, у деда тогда оставалось два варианта: бежать за ножовкой, либо сказать что "кина не будет". Но вот почему он тупо не вырубил свет, дошло до меня только сейчас. Эта розетка сама по себе работала вторым выключателем. Дед её подключал сам, минуя распределительную коробку. С фазой кое-как разобрался, а ноль появлялся в цепи через цоколь горящей лампочки...
   - Ну, где там мой младшенький?
   Судорожно сглотнув, переступаю порог. Счастье тоже бывает горьким. Хочешь, не хочешь, а надо к нему идти. Боковым зрением отмечаю, что весь кухонный подоконник заставлен трёхлитровыми банками с букетами петушков, роз, георгин и больших культурных ромашек. На этом роскошном фоне, растрёпанный блеклый букет, который я осторожно несу в вытянутой руке, утратил в моих глазах последние следы привлекательности.
   Бум! Бум! То ли сердце заходится от тревоги, то ли капли воды всё ещё падают на свежеокрашенный пол.
   Мамка сидит под своей фотографией, вполоборота к круглой столешнице. Что-то рассказывает. Рядышком с ней пригорюнились обе Акимовны. Сидят, опершись щеками на кулачки. Одна смуглая, маленькая, другая крупная, сдобная, белая. Не скажешь что сёстры. Но губы пожаты одинаковой скорбною скобочкой, во взглядах что-то неуловимое, общее. Это уже перед смертью господь приведёт их всех к единому образу.
   Помню, как в 92-м, накануне Нового Года, мы с братом искали мамку в Армавире у родичей. Вышла из дома за поздравительными открытками, да на неделю пропала. Серёга телефон оборвал: "Нету такой, - отвечают, - не поступала, не числится". Сели мы с ним в междугородний автобус - и к тёте Вале, вдруг там? (Это младшая дочь Марии Акимовны, последней из бабушкиных сестёр, что в то время ещё доживала свой век).
   В конце девяносто второго я вернулся домой из Мурманска. За годы разлук, свою родословную подзабыл. Дядек, тёток путал по именам и в лицо. У каждого жизнь за плечами, кто, чьих, откуда - поди, разберись: виделись-то когда! Тётю Валю я угадал, супруга её Ивана Ивановича, что до пенсии работал таксистом, узнал без проблем. Вот братьев своих двоюродных Андрея и Вовку, тех уже хрен наны. Стою, блин, отмалчиваюсь. Совсем в море оскотинел. А Серёга как рыба в воде: для всех у него находится общее прошлое.
   Нас звали к столу, но уговорили только на кофе. На улице снег и такой колотун, что как отказаться? Разулись, проходим на кухню. А там... прямо какое-то волшебство! Бабуля моя, Елена Акимовна, сидит у окошка, склонивши очки над коричневым трикотажным чулком, и латку накладывает. Тёть Вера её называет мамой, про нас с братом рассказывает: кто это, мол, такие. А та душою уже далеко. На лице никаких эмоций, одна только усталость. Сидит отрешенная от мира сего, такая же точно, какой я её увидел последний раз...
   По дороге на автовокзал, когда мы остались наедине, я спросил у старшего брата:
   - А что это за бабушка там была?
   - Где? - не врубился Серёга.
   - Ну, там, у окна, на кухне, чулок штопала.
   - Ты что, - он даже остановился, - не узнал или забыл? Это же Марья Акимовна. Муж её, дед Василий в прошлом году помер. Шебутной такой был мужичок, чуб пистолетом, шофёром работал в колхозе, на "бобике" возил председателя. Мы в детстве частенько бывали у них в Натырбово. Неужели не помнишь?
   - Помню. И умом понимаю, это она, - сказал я досадуя, что Серёга воспринял мои слова слишком буквально. - Только баба Маруся не походила на нашу бабушку ни статью, ни голосом, ни характером. А сейчас - и не отличить.
   - Что-то общее есть, - согласился брат. - Я бы даже сказал, много общего. Только это не портретное сходство. Поверь мне, как профессионалу, память понятие субъективное, ей не всегда следует доверять. Это способность образовывать условные связи, сохранять и восстанавливать их следы. Вспоминается только то, что вызывает ассоциации личностного характера. Вот, к примеру...
   Серёга мужик эрудированный, этого не отнять. Но порою меня доставал своим многословием с множественными примерами из богатой криминалистической практики. Поэтому я сказал:
   - Погнали! На автобус опаздываем!
   Не довелось нам тогда разыскать мамку. Где-то дня через два она, как ни в чём не бывало, вернулась домой. В больнице лежала, без регистрации. На почте её переклинило: села за столик, смотрит в одну точку. Зима на дворе, время к закрытию. "Как фамилия, где проживаете, по какому вопросу пришли?" - на простые вопросы не отвечает. Не отправлять же человека в милицию за то, что забыл кто он такой? Нашлись добрые люди, отвезли на своём транспорте в приёмное отделение ЦРБ. Там тоже не представляли, как и куда оформлять такую больную. На мамкино счастье, её там случайно увидела и узнала Ольга Печёрина - зав отделением кардиологии. Ну, та самая задавака из параллельного класса, по которой сейчас сохнут бедные "ашники". На правах большого начальника, она и определила мамку в одну из своих палат. Да что-то там замоталась со своею текучкой, сразу не отзвонилась.
   Что бы там Серёга не говорил, я не жалел что съездил в такую даль. Хоть так с бабушкой свиделся. Она ведь без меня умерла. Я тогда в море был, рыбу ловил в районе Медвежьего острова. Где-то за час до подвахты она мне и приснилась. "Всё, - говорит, - Сашка, пора мне". И куриную косточку с ладони протягивает: бери, мол, и помни. Хотел я её упросить, чтобы в отпуск меня дождалась, да не успел. Технолог нагрянул. Растолкал, падла.
   А радиограмма после обеда пришла, хоть и была отправлена в половине восьмого утра. Район там такой, трудный для связи. Вот сколько раз мне доводилось сообщать морякам скорбные вести, а в этот единственный раз они пролетели мимо меня. Навигатор Сашка Платонов принял через посредника, а я в это время за него локатор лечил. Боцман, падлюка, конец от турачки кое-как закрепил, ветром его на антенну и намотало. Естественно, предохранители йок.
   Спустился, короче, в каюту с навигационной палубы, вызывают в радиорубку. Я тогда сразу же понял, к чему и зачем. Прохожу на рабочее место - сидят на диване капитан, помполит и мой ученик, нужные слова подбирают. У старшего комсостава в глазах головная боль. Любой на моём месте может взбрыкнуть: хочу мол, успеть на похороны, везите меня в порт. А что это значит для всего экипажа за неделю до захода в Исландию, понятно лишь рыбаку: ни валюты, ни заработка. От Медвежки до Мурманска четыре лаптя по карте. С каждым таким лаптем уменьшается шанс поймать попутное судно, которое согласилось бы взять пассажира. Но даже тогда, в самом
  благоприятном случае, нужно бросать "хлебное место" где рыбы невпроворот и торопиться на рандеву. А Нептун вредный старик. Он дважды удачу не предлагает. В общем, глянул я в эти лица и понял, что это мне нужно всех успокаивать. "Ставьте, - сказал, - трал. Я всё уже знаю"...
  
   ***
  
   Домой я попал в начале календарной весны. В Мурманске ещё лежали снега, а здесь уже припекало солнышко. Отпуск это всегда много событий. Для всех они случились давно, а ты узнаёшь только сейчас. Весь негатив, от которого люди прячутся в море, настигает конкретно, перед первой же пьянкой. Талоны на водку и сигареты, за которыми, как и прежде, приходилось выстаивать бесконечную очередь, приросли долгим списком товаров народного потребления, отсутствие которых в свободной продаже намекало на то, что идёт не борьба за здоровье трудящихся, а типа наоборот. И вообще, всё, что меня начало окружать, с трудом напоминало страну, в которой родился и вырос, если не считать антураж. Северный морской путь был открыт для иностранных судов с начала до конца лета во всех направлениях. Плюс ко всему - студенческие волнения в Сибири, чрезвычайное положение в Нагорном Карабахе, погромы армян в Сумгаите, антикоммунистические демонстрации в Чехословакии, разборки "люберецких" и "долгопрудненских" с огнестрелом в Москве. И всё это на фоне официального визита в страну Рональда Рейгана и полуофициальных торжеств по случаю тысячелетия крещения Руси. Ну и в довесок, "варёнки", которые я приобрёл у знакомого фарцовщика как фирмУ, оказались тонкой подделкой. На тряпочном поле зипперов, русскими буквами было написано "ГОСТ".
   Даже родную улицу я не узнал. Во-первых, было темно, а во-вторых, ни одного знакового ориентира фары такси не выхватили. Переезд был закрыт на вечный шлагбаум. Метрах в сорока от его пологого спуска, под полотном железной дороги, успели пробить автомобильный тоннель. Там, где дорога изгибается полукругом, прежде чем нырнуть под него, мне почему-то вспомнилось, что на этом вот самом месте, когда-то горел наш пионерский костёр. Если всё повторится в точности как тогда и мамка меня заберёт в новую школу, здесь я буду читать стихи поэтессы Людмилы Щипахиной из её дебютной подборки в свежем номере "Юности".
   Таксист был не местный. Мы разыскали друг друга в аэропорту Краснодара и за время долгой дороги успели почти подружиться. Поэтому я не скрывал своих негативных эмоций, а он, тоже вслух, удивлялся: как может человек, заплативший не торгуясь и наперёд, так сильно переживать из-за отсутствия на штатном углу какой-то сраной керосиновой лавки? Так ведь дело не только в ней. Большая часть территории между нашей рекой и железнодорожной насыпью включая грунтовку, по которой нас когда-то катал дядька Ванька Погребняков, теперь была отгорожена высоким бетонным забором. На берегу ни единого брёвнышка. Там где до изгиба реки тянулись, одна за другой, пирамиды круглого леса, теперь пролегала другая дорога, покрытая слоем асфальта, который уже успел постареть и потрескаться. Всего-то семь лет я по этой улице не ходил, а как всё изменилось!
   Забор обрывался в районе подстанции. Потом, по идее, должна была начинаться смола с оранжевым огоньком в окнах теплушки, фонариком-шляпой на деревянном столбе, раздаточной гарнитурой, похожей на высокий шлагбаум. Я приник к боковому стеклу, чтобы вовремя скомандовать "стоп", да так и остался сидеть с онемевшим ртом, пока не закончилась улица. Потому что не было ничего: ни смолы, ни железного бака.
   - Куда теперь? - поинтересовался таксист, остановившись возле ворот ДОКа недалеко от сторожки в которой когда-то ночами дежурил дед.
   Я отодрал от нижней губы присохшую сигарету, сплюнул и мрачно сказал:
   - Поехали в обратную сторону, только помеденней...
   Хорошее настроение, в котором я только что пребывал, резко скатилось к минусовым значениям. И дело не в том, что я пролетел мимо родного дома, где были всегда искренне рады каждому моему возвращению. Просто, как пел когда-то Евгений Мартынов, "этот город меня узнавать не хотел". Он жил теперь по каким-то другим законам. Я это почувствовал ещё до того как увидел и осознал.
   Исчезли пешеходные тропки, петлявшие по-над дворами между стволами фруктовых деревьев. Сливы, тутовник, вишни и абрикосы безжалостно вырубили, участки расчистили, перекопали и засадили картошкой. Улица стала казаться шире, но сосед до соседа перестал
  ходить "напрямки". От огородов в поле люди стали отказываться из-за ночных копателей. Тонким, но непрерывным потоком, в наш небольшой городишко вдруг потянулись переселенцы из братских республик. Одни покупали дома и машины, другие жили лишь тем, что успевали убрать за хозяев их урожай. Свои вроде бы люди, но с чуждым каким-то менталитетом. Многие из местных табу ими не воспринимались всерьёз. По Куксе поплыли пакеты с мусором, а на её берегах стали появляться стихийные свалки. Может быть, дело и не в чужаках. Вернее, не только в них. А просто в масштабах целой страны, из-под спуда людского нутра, нагло попёр индивидуализм. Почти все старожилы, занявшиеся промышленной выделкой шкур, или разведением пушного зверька, стали использовать нашу речку как канализационный коллектор. Из бетонированных траншей, по которым когда-то поступала вода для полива помидоров и огурцов, потекли в обратную сторону нечистоты и кислота.
   "Своих" поняли и простили. А вот с чужаками подчёркнуто не общались. Ну, если человек закапывает кювет для проезда личного автотранспорта и при этом прекрасно видит как соседи, наоборот, чистят свои участки, значит, хата ему не очень-то и нужна. Зачем неразумному объяснять, что в случае наводнения саманные стены нужно защищать полиэтиленом и укреплять мешками с песком?
   Но были среди новых жильцов и такие, которых приняли сразу, безоговорочно, как своих. Из среднеазиатского региона вернулся к родным берегам дедушка Русик - невысокий квадратный мужик с ладонями как две подборных лопаты и тоской в запавших глазах. Вернулся с неполной семьёй - худенькой бессловесной супругой и дочкой "колясочницей" школьного возраста. Сын припозднился на десять лет, доматывал срок в мордовской колонии. Брехать не буду, на суде не присутствовал, но уверяли люди, что это он за сестричку свою отомстил. Не повезло девчонке. Она оказалась на автобусной остановке во время стихийной криминальной разборки и ей прямо в позвоночник срикошетила случайная пуля.
   Идёшь, было дело, на точку за самогонкой - сидит на коляске страдалица, книжку читает. Услышит мои шаги, поднимет глазищи, смотрит. Так смотрит, как будто бы я волшебник и запросто мог бы её вылечить, да не хочу. А забор у них длинный падла, на половину проулка. Сквозь редкий штакетник далеко дорога просматривается.
  Ну, угловая хата, мимо которой мы с Витькой Григорьевым ходили купаться. Там раньше Лёха Звягинцев жил по кличке Горбатый. По странному стечению обстоятельств он тоже страдал позвоночником и носил на спине корсет. Я каждый раз Горбатого вспоминал, когда проходил мимо этой хаты. Год вспоминал, два вспоминал, а потом всё. Эта девчонка была последней, кого хоронили все старожилы Железнодорожной улицы.
   Тётя Зоя - вдова дядьки Ваньки Погребняка - потерявшая к тому времени двух сыновей: старшего Витьку и младшего Сашку,
  прослезившись, сказала так:
   - Не дай Господь никому! Уж лучше пусть сразу: отплакала, отболела, похоронила, чем видеть, как твой ребёнок день за днём медленно умирает.
   Мне показалось, было в её словах что-то кощунственное. Но кто, если не она, имеет право на такие высказывания?
  
   ***
  
   На носу была ранняя Пасха. Перед тем как идти на кладбище, справился у соседей насчёт точных координат. Мамка лежала в стационаре на профилактике, Серёга раскручивал очередное дело. И вообще, с такими вопросами к нему лучше не обращаться. Он коммунист. Увидят на кладбище в преддверии светлого дня, махом впаяют выговор.
   - Крайний рядок двенадцатого участка, - пояснила бабушка Катя. - Той, что по-над дорогой. От верхушки горы чи пятая, чи шестая могилка. Краску с собой захвати и тонкую кисточку. Крест из железа, покрашенный серебрянкой. Есть табличка, но там ничего не написано. Чуть ниже отыщешь и Прасковью Акимовну. Родные сестрички друг за дружкой на одной неделе ушли. Ты насовсем или как?
   - До конца лета.
   - И напрасно! Матерь надо досматривать, обзаводиться новой семьёй. Сколько девок хороших без мужика пропадают! Здесь тоже жить можно, если лень не кохать. Вот мы с Васькой забили старых нутрей, шкуры на базар отвезли: тысяча как с куста...
   Для меня кладбище начинается с начала седьмого рядка, откуда его и начали заселять первые жители нашего города, перешедшие в мир иной. К мёртвым тогда относились по-человечески, землю для них не экономили. Не возбранялось поставить оградку, скамейку со столиком и посадить деревце. Здесь в самые жаркие дни прохлада и тень. Эдакий оазис в пустыне из гранитно-мраморных джунглей с гигантскими пантеонами для граждан кавказской национальности, цыганских баронов и прочих блатных, которые по старой привычке запираются на замок. В новых кварталах покоятся люди, но живучи амбиции. Рынок, короче. За деньги любые капризы. Нет равенства и соборности, свойственной, как ни странно, атеистам, рождённым до революции, но взрослую жизнь прожившим в советской стране.
  А имена? Сейчас таких и не помнят: Агрипины, Варвары, Арсении, Степаниды, Праскевы...
  
   ...На старом погосте
   Стою, обессилен и нищ.
   Пришёл к тебе в гости
   Россия - страна пепелищ.
   Под снежною хмарью
   Распяты на чёрных крестах
   Иваны да Марьи -
   Наивные дети Христа...
  
   Земля над гробами этого поколения окроплена не соляркой и маслом трактора "петушка", а потом соседей и товарищей по работе, копавших эти могилы вручную, штыковыми лопатами.
   Весной на Кубани обложные дожди. Особенно перед Пасхой. Лишь изредка выпадают по-настоящему погожие дни, когда сухо, солнечно и тепло. Вот тогда-то и здесь многолюдно! Интересно понаблюдать, как отбросив мирские дела, горожане торопятся на погост. Идут семьями, нагруженные "уклунками", сумками и шанцевым инструментом. Примета такая: чем дольше живёшь, тем больше могил, которые никто, кроме тебя, в порядок не приведёт. У женщин в глазах несгибаемая решимость управиться к вечеру со всеми делами: побелить, покрасить, подмазать, убрать сухую траву, выполоть сорняки. Зато мужики, основная ударная сила, ступают как будто по облакам. У них впереди легальная пьянка, за которую не осудит даже жена. "На могилках выпить за упокой, всё одно что в церкву сходить". По себе знаю, сам был таким.
   Краску и кисточку я спрятал у корней разросшейся туи возле дедова памятника. Они мне не пригодились, ведь бабушку я нашёл очень примерно. Пимовна почти не ошиблась. Просто "чи пятая чи шестая" могилки были точными копиями "чи седьмой чи восьмой". У заросших травой холмиков, одинаковые некрашеные кресты, все из-под рук одного и того же сварщика. На табличках ни надписей ни фотографий. Где кто, поди разберись. Что интересно, в ряду ни единого памятника с красной звездой на шпиле. К тысячелетию крещения Руси, люди вернулись к своим православным корням и вновь осознали себя верующими. То ли мода такая пошла, то ли поветрие, что втихаря покрестился даже Серёга?
   Памятуя о старческой памяти Пимовны, я прибрался на всех четырех могилах. На каждой из них разговаривал с бабушкой, как будто она могла меня услыхать. Совесть скулила побитым щенком. Я глушил её приступы нудной работой и про себя говорил: приехал бы лучше лишний разок, пока живою была, чем так вот вымаливать самопрощение.
   Спустившись вниз по рядку, нашёл Прасковью Акимовну. Там всё было в шоколаде. Крест из квадратной трубы, крашенный синей краской, такого же цвета гробница, заказная табличка с надписью "помним, скорбим" по белой эмали. Аккуратным каре с бордюрами уложена тротуарная плитка. Смущало только одно. Бабушку Пашу похоронили в первой трети участка, а бабушку Лену в самом конце. Вот тебе и "ушли на одной неделе"!
   Возвращаться назад, сопоставляя даты, то ли не догадался, то ли не захотел. Не помню уже, но по дороге домой меня не покидало
  смутное подозрение, что я ухаживал за чужими могилами...
  
   Глава 4. Первый сознательный шаг
  
   - Гля! - всплеснула руками бабушка, - ну что ж ты стоишь истуканом, чи мамке родной не рад?
   Как это я не рад?! Только радость с таким горьким привкусом, что враз не проглотишь.
   - Иди, не журись, - шепчет мне на ухо Прасковья Акимовна, направляя меня к столу мягкой ладошкой, - если набедокурил, сразу признайся. Мамка сегодня не будет тебя ругать.
   "Возвращайся, я без тебя столько дней...", - доносится из-за стены. Там никогда не выключают радио.
   Последние два шага и я окунаюсь в океан мамкиных глаз. Они у неё синие с золотистыми точками. Такими и будут до старости, только поблекнут немного. Когда мамка плачет, золотинки изнутри переполняются влагой. Когда, как сейчас, смеётся - источают ликующий свет. Она тискает меня и щекочет. Хочет растормошить. Даже пробует усадить к себе на колени.
   - А ну, поросёнок! Признавайся, что натворил? Ух ты, какой тяжёлый!
   - Всё исть, не вредничает, - хвалит меня бабушка, - борщ, молоко, огурцы с помидорами...
   - И сало, - поддакивает Прасковья Акимовна. - Ты ж, Надя, прими у него цветы, всю кофточку изгвоздаешь!
   Мамка неловко подхватывает спадающие на пол веточки мака, подносит к лицу хлипкий букет:
   - Боже, какая прелесть! И я тебе с Камчатки кое-что привезла, - спохватывается она и лезет в дорожную сумку, - сейчас...
   Рядом с поредевшим букетом поочерёдно ложатся: паспорт с билетом, портмоне, косметичка, флакон с надписью "Пантакрин", пачка почтовых конвертов, перехваченная фабричною лентой...
   Поймав бабушкин взгляд, мамка смущается и поясняет:
   - В школу брала, для экзаменов. Не пригодились. Я думаю, не пропадёт.
   - Не пропадёть, - соглашается та, - перед ноябрьскими всё разлетится. Прибери Сашка в комод. У тебя руки сухие. (Человеку с дороги не принято хлопотать по хозяйству, даже если даже она вторая хозяйка дома).
   - На! - мамка достаёт из бокового кармана нечто, обёрнутое несколькими слоями газетной бумаги. Поясняет, - Это чавыча. Ты когда-то её очень любил.
   А ведь было! По части деликатесов, в нашем камчатском доме всё было, как положено в офицерской семье. Отец получал на паёк банки с камчатскими крабами, чёрной и красной икрой. Только всё это я натурально не жрал. Пробовал пару раз, почему-то пошло не в кайф. Вот чавычу харчил - за уши не оттянешь! Но, опять же, не каждый кусок. Попадались места с запёкшейся кровью. И ведь не дефицит! Продавалась красная рыба в любом большом гастрономе с промышленным холодильником.
   - Ну, всё, - отстраняется мамка, ероша мой выцветший чуб, - иди, там картошка стынет.
   - А вы?
   - Мы позже. Дедушка Ваня управится с Лыской, тогда сразу и сядем.
   Как я давно догадался, на всех все равно не хватит. Ужин ещё только готовится. Кормят меня на скорую руку. Остатки вчерашней картошки разогреты на сковородке до золотистой корочки. Там же куриное крылышко, глазунья их трёх яиц. Быстро, вкусно и сытно.
  Толчонка у бабушки - хоть мажь её на кусок хлеба. Перед тем как пустить в дело "толкушку", в неё добавляются три яичных желтка, стакан молока и кусок сливочного масла.
   - Чи сала с прослойками ему принести? - спрашивает сестру Прасковья Акимовна, глядя, как я уплетаю все эти вкусности.
   - А почему нет?
   Такая вот жизнь, как телевидение без рекламы. Программа на неделю утверждена, упорядочена, от неё ни влево, ни вправо. Темы для разговоров только по существу, но они есть всегда. Случаются и авралы типа приезда гостей, но они здесь считаются выходным, праздничным днём.
   В коридоре затихают шаги.
   - Ваньку поторопи! - кричит в никуда бабушка перед тем, как проворною мышкой юркнуть за дверь и прикрыть её за собой.
   Дочка и мать остаются наедине. Их голоса стихают до шёпота. Дело дошло до семейных женских секретов. Пора уносить ноги.
   А небо сегодня вызвездилось! Как все равно на этикетке вина "Южная ночь". Листва на деревьях и камни отдают серебром. В пепельнице дымится бычок. За калиткой сдавленный шёпот:
   - Что ты как маленький!
   - Сказал, не пойду!
   - Тогда забирай!
   - Обратно не понесу. Зачем я её пёр?!
   На улице дед и дядька Петро. Между ними трёхлитровая банка.
  Лимонные корки, как рыбки в аквариуме, бороздят встревоженную поверхность.
   Если б ни возраст, я не был бы здесь лишним...
   - Вечер добрый, не помешаю?
   Не успев отступить от щели в заборе, тут же возвращаюсь обратно. Голос настолько знаком что, кажется, слышал его пару минут назад.
   - Хого!!! Здорово, Ань, проходи! Ты вовремя, радость в доме, Надя приехала!
   Это Анна Акимовна, младшая сестра моей бабушки. Последний носитель её родовой фамилии Гузьминова. Не только голосом, они и внешне похожи.
   - Так что ж вы стоите?! А ну, пропускайте меня вперёд!
   Открывшаяся калитка прижимает меня к забору. Срабатывает пружина. Я вижу, как за стремительным контуром бабушки Ани едва поспевает дядька Петро с её неподъёмной сумкой. Последним тащится дед с банкою самогонки.
   Когда стихают звуки приветствий и поцелуев, возвращаюсь на кухню. Там только Прасковья Акимовна, раскладывает по тарелкам еду. Отдаю ей пакет с чавычей и тихо прошу:
   - Нарежьте, пожалуйста, маленькими кусочками, чтоб хватило на всех. Я этой рыбы на Камчатке напробовался, а вы ещё никогда.
  
   ***
  
   Встреча не праздник, а просто торжественный ужин за столом, накрытым по-праздничному. Спиртное присутствует, но уместен один единственный тост. Застолье никогда не затягивается. Здесь вместо часов чувство такта: радость радостью, а человеку с дороги хочется отдохнуть. Да и пьют больше для аппетита.
   Я не мешаю. Всему своё время, зачем его подгонять? То, что в тарелках у взрослых, стоит и передо мной, на кухонном столике. В их кругу, мне пока разрешается посидеть только на Новый Год, до последнего удара курантов. Как я сейчас понимаю, ёлка, игрушки, торт - всё это делалось и покупалось для меня одного, чтобы ни на йоту не ущемить любимого внука. Мои старики обошлись бы и так. Лишний год за плечами их уже не радует, а печалит. Не будь в доме меня, легли бы пораньше спать. А тут... как часто говорит бабушка, "мочи, та хлопочи". Это из притчи - аналога анекдота, в котором сочетаются юмор и глубинная мудрость.
   Лежит детина подле реки, стонет. Услышал его прохожий и спрашивает:
   - Что с тобой, мил человек?
   - Да вот, помираю от голода.
   - Есть у меня сухари. На вот, поешь!
   - А они мочёные?
   - Нет. Так ведь вода рядом.
   - А-а, мочи та хлопочи... лучше помирать буду!
   В моём поколении такое уже не рассказывали. Уж слишком оно не юмором отдаёт, а едкой сатирой. Подняли бы руки те, кто после ночной смены садится на велосипед и едет хрен знает куда полоть сорняки вместо того чтобы выспаться всласть? Я - нет. У меня один день год не кормил. Слишком сытно жилось...
   Ел бы её, да больше не лезет. В стёклах двери отражается край свисающей скатерти, чьи-то руки, сцеплённые под столом, большая и маленькая. Кажется, это Анна Акимовна и дядька Петро. Чтобы в этом удостовериться, осторожно встаю, иду к остывающей печке. Мимолётного взгляда хватает: ну да, кто же ещё?
   - Спасибо этому дому, - гремит за спиной голос деда Ивана. С перестуком отодвигается стул. - Ещё раз с возвращением, Надя!
   От неожиданности приседаю. Чтобы скрыть пунцовость лица, снимаю с дужки мусорного ведра обрывок газеты, в который была завёрнута рыба, прячу его в карман. Типа так надо.
   - Ну что ж ты, - хозяин другой половины возвышается надо мной, ковыряя мизинцем во рту. Потом, цыкает зубом, расправляет буденовские усы - за дёгтем до сих пор не зашёл?
   - За каким дёгтем? - смущённо лопочу я.
   - У-у-у, милый мой Гандрюшка! Сам же сказал, что кошка у вас в школе и котята у ей, вроде того, запаршивели...
   Вспоминаю про Мурку с Зайчиком, снова начинаю краснеть.
   - Завтра зайду!
   - А то смотри...
   Вот теперь мне ни капли не стыдно. Становлюсь на колени перед духовкой:
   - Кис-кис-кис!
   В ответ - долгий шелест старых газет. Из-под кошачьих лап в мою сторону отодвигается еженедельник "Футбол". На главной странице кудрявый детина с поднятой к небу ногой. Внизу мелкими
  буквами: "Локомотив - Нефтяник 0:5. Форвард гостей Анатолий Банишевский завершает атаку ударом через себя. Фото А. Хомич". А вот мои кошаки жмутся к дальней стене. Ещё не простили.
   Встаю, сгребаю с обеденного стола рыбьи и куриные косточки. Снова зову:
   - Кис-кис!
   В ответ долгое "мя-я-я", которое не стихает до открытой двери веранды. Мурка то жмётся к ноге, то забегает вперёд, чтоб бросить
  в моё лицо преданный взгляд. Зайчик прёт по прямой. Как танк.
   Сажусь на оставленный во дворе кухонный табурет, высыпаю гостинец под ноги. Преданность преданностью, а свобода дороже.
  Кошаки не подходят, ждут, когда отвлекусь. Как же я их достал! Ну, будь по-вашему. Расправляю обрывок газеты. Судя по шрифту, это "Литературка". Броский заголовок статьи: "Министр в гостях у литераторов". Интересно, о ком это?
  
   "Зал Центрального Дома литераторов был переполнен: писатели, журналисты пришли в ЦДЛ на встречу с министром охраны общественного порядка СССР Николаем Анисимовичем Щёлоковым. Во время беседы писателей с министром обсуждались самые различные проблемы, однако главной темой большого разговора была забота о воспитании нового человека, достойного нашей великой эпохи.
   "Наших сотрудников, - говорил Николай Анисимович, - обычно принято называть бойцами переднего края борьбы с преступностью, борьбы за человека. Думается, это не совсем точно. В формировании мировоззрения человека, его характера, взглядов, навыков и привычек, прежде всего и весьма активно, участвуют семья, школа, литература и искусство. Преступником, как известно, не рождаются, им делаются под влиянием различных факторов. Следовательно, под передовой линией борьбы с преступностью нужно понимать воспитательную работу. И в этом смысле, на писателей ложится большая моральная ответственность... Ведь недаром мы называем писателей следователями по особо важным человеческим делам... Что же касается работников органов охраны общественного порядка, нам приходится иметь дело с издержками воспитания, с плодами вольных или невольных ошибок. Слов нет, исправлять ошибки, конечно, важно, но ещё важней не допускать их. Поэтому я выступаю за тесный союз Фемиды с музами"...
  
   И всё. Далее неровный обрыв. Есть ещё одна часть полосы, но даже смотреть на неё не хочется. И так информации выше крыши.
  Да и Мурке хочется почитать, ведь обрывок газеты соблазнительно пахнет рыбой. Осмелев, она деликатно трогает меня мягкою лапой.
   Обычная кошка русской помойной расцветки. Минует полсотни лет, и станут подобные ей вымирающим видом. Их нагло подвинут англичанки, шотландки и прочая маета стоимостью в три косаря, которая подыхает , если сожрёт кусок натурального сала. Помню, за полгода до смерти, позвонила мне одна сумасшедшая тётка:
   - Это вы написали объявление в интернете, что отдаёте котят в добрые руки? У вас есть кормящая кошка?
   - Куда она денется?
   - Надо же, как повезло! А можно мы с дочкой в гости придём за кошкой понаблюдать? Ей по учёбе задали письменную работу.
   Я думал, что тётка прикалывается, нажал на "отбой". Так раза четыре ещё звонила, пока не сдался.
   Приехали на такси: обычная сельская баба, девчушка с умным лицом. Чтобы задобрить, вручили мне банку варенья, два мешочка: с корейской морковью и квашеною капустой бордового цвета. На рынке, наверное, мамка этим торгует. Сидели они, смотрели во все глаза на кошку мою и мяукающее кубло безымянных разбойников. Как Анфиска кормит потомство своим молоком, а потом таскает из плошки куриные косточки, чтоб приучить их к самостоятельности.
   Слово за словом, разговорились. Девчонка учится в Краснодаре на третьем курсе мединститута.
   - Знаете, дедушка Саша, - сказала она, - сейчас домашних питомцев в квартирах не держат, а частного сектора всё меньше и меньше...
   - Они б может и хотели, - поддакнула мать, - только время такое пришло, что оно тебе больше не принадлежит. - За худобой уход нужен. Котята пойдут, а куда их? Утопить и то негде...
   - Вот, для таких, как они, - подхватила студентка, - рынок и предлагает пакет услуг: "купил - и забыл"...
   Я с уважением посмотрел на внеурочных гостей и подумал, что нет, не зря пустил их в свою берлогу. Умение выхватывать суть и чётко излагать свои мысли это сейчас прерогатива "избранных". Ну, мама ладно. Училась в советской школе, смотрела добрые фильмы, читала хорошие книги. У дочки-то это откуда?!
   - За каких-то три тысячи, - тем временем говорила девчонка, - к вашим услугам любимцы любых пород: трёхцветные, чёрные, белые, вислоухие, пушистые, плюшевые. Все приучены ходить на песок, непривередливы к пище. Насыпал сухой корм, комкующиеся гранулы для кошачьего туалета и спокойно иди на работу, в полной уверенности, что в квартире не будет вонять, что питомец точно не загуляет. Котов предпродажно кастрируют, а кошечек стерлизуют.
   Вот так так! А я и не заметил, что есть такая проблема. Рыжий боится выйти во двор - бьют его Анфисины кавалеры. У бабушки Зои в доме сразу четыре бандита. А вот на помойках и оптовых базах такого добра так прибыло, будто Мамай наединоросил.
   Что делать? Меняются люди, мельчают. Помню, когда работал, довелось нам с крановщиком выгружать итальянский кирпич для нашего директора. Из КАМАЗа, поддонами - прямо ему во двор.
  В общем работаем. Хозяин не жлобствует, а в меру сил помогает: там стропы освободить, там груз подтолкнуть, чтобы на место лёг.
  То кофе нам принесёт, то минеральной водички из холодильника. Человек! И тут подъезжает к воротам служебная чёрная "Волга".
  Выпрыгивает из-за руля персональный водитель и - мелким бесом - к правой задней двери, разве что только не кланяется. И выходит оттуда Танька, моя одноклассница, активистка, отличница, бывший председатель совета отрядов нашей пионерской дружины, а ныне супруга большого начальника.
   Натуральная дама с собачкой! Идёт, прижимает к груди свою тупорылую тварь и видно, что нет за этой душой никаких идеалов, кроме золота и рублей. И куда оно всё подевалось?
   А вот девчушка, что с мамкой ко мне приезжала, она молодец, живой человек. Не жалко таким, как она, страну оставлять. Только
  не взяли они у меня ни Дусю, ни Мусю, не оправдали надежд...
   - Да, Мурка?
   Услышав мой голос, кошка чухает в сторону. Зайчик полон намерений лыгануть на чердак. На верхней ступеньке лестницы
  оборачивается, оцениват степень угрозы.
   - Ну, на, на!
   Мохнатая лапа подхватывает на лету обрывок газеты. Две
  стремительных тени бесшумно скрываются за границей света и тьмы.
   - Смотри, я предупредил...
   - Степан Александрович, ты ж меня знаешь...
   В чём-то оправдываясь, расходится единственный гость. Дед держит его под локоть, деликатно, но твёрдо направляет к калитке. Дядька Петро оборачивается. Через оба плеча, ищет глазами Анну Акимовну.
   - Да что ж я такого сказал?!
   Та прячется за дверной занавеской. На смуглом лице румянец.
  Рядом с ней бабушка Паша:
   - Пойдём Ань. Ленке немного поможем, а потом заночуешь у нас.
   - Да что ж я...
   Всё правильно. Это тебе не Москва!
   На месте Петра я тоже бы возмутился. Сами же посадили рядом со смазливой бабёнкой, а теперь подавай им чистоту отношений!
   Здесь так. Всему ведь своё время. А время разврата наступит к началу двухтысячных.
   На кухне сегодня тесно как никогда. Бабушка чистит тарелки, собирает объедки в "собачью" кастрюлю. Остатки спиртного из рюмок сливаются в специальный графин, где на донышке, слоем, сушёные вишни. На сегодняшний вечер набралась уже треть. Там сложный состав: самогон, водка, вино. Настаиваясь, они обретают цвет, крепость и очень приятный вкус. Сам пробовал годочков полста назад.
   Остальные Акимовны моют посуду. В четыре руки ловко у них получается. В большой комнате уже наведён привычный порядок. Только стол осталось собрать. Он у нас, оказывается, раздвижной. Вытянешь по салазкам две половины столешницы, а внизу между есть ещё парная вставка. Сегодняшним вечером я это впервые увидел. Немудрено забыть.
   Мамка в большой комнате. Сидит на кровати, парит ноги в горячей воде. Время от времени бабушка подливает в таз кипятка, успокаивает:
   - Может, разносятся?
   - Нет, мам, это уже навсегда. Хорошие туфли, чехословацкие, но с пяточной шпорой их стало невозможно носить. Ноги как будто в колодках...
   И в прошлой моей жизни мамка на обувь жаловалась, а я... чем я тогда мог ей помочь? Теперь совершенно другое дело! Спасибо тебе, Василий Иванович, "коновал" из питерской мореходки!
  
   ***
  
   ...Из нескольких тысяч курсантов, заведующий медсанчастью Денисова отличал. В первом семестре, зимой, у меня разболелись зубы и левая часть лица. Не вытерпел, обратился к нему.
   - Какое освобождение от занятий?! - возмутился Василий Иванович. - Садитесь возле стены, где есть батарея и грейте!
   Не помогло. Выпросив увольнение у ротного старшины, пошёл в поликлинику водников.
   У тётки, которая меня приняла, округлились глаза:
   - Абцесс! Воспаление среднего уха! Что врач говорит, какие назначены процедуры?
   Я был человеком наивным. Часами сидел в телефонной будке, звонил по бесплатному номеру 009. Всё ждал, когда флегматичный мужик, в сотый раз сообщающий мне точное время, возмутится и сорвётся на мат. Поэтому врать не стал, рассказал ей про батарею. И тётка затарахтела наборным диском:
   - Вы с ума сошли! - сказала она в трубку, переходя на смесь нецензурщины и латыни.
   В мореходке меня госпитализировали. Поместили в палату под названием "карантин". Василий Иванович совмещал должности врача, лаборанта и медсестры. Дежурил подле меня, приносил из столовой усиленный спец. паёк. Так началось наше вынужденное общение, переросшее в дружбу. Василий Иванович очень любил поговорить, я - послушать. На том и сошлись.
   Честно сказать, этой дружбой я потом бессовестно пользовался вплоть до последнего курса. Неохота идти на строевой смотр, я к нему:
   - Василий Иванович, ты ведь, во время войны по фашистам стрелял. Убил хоть одного?
   - Все стреляли и я стрелял. Главное, падает фриц, а чья пуля его свалила, это уже неважно. Понимаешь, Денисов...
   "Спохвачусь" через полчаса:
   - Блин, строевой смотр!
   - Сиди. Напишу тебе освобождение на три дня. Понимаешь, Денисов...
   Всем хочется сачкануть. Но подобные фокусы прокатывали у меня одного. На какие только ухищрения завистники не пускались! Градусник натирали, нюхали табачок до чиха с соплями. "Коновал" был непробиваем. Всех посылал греться у батареи.
   За это, наверное, господь покарал меня шпорой. Вчера ещё не было ничего и вдруг, ни с того ни с сего, на ногу не наступишь! В пятке как будто шарик из плотного мяса. Надавишь - болит.
   Василий Иванович долго смотрел сквозь меня, что-то в уме взвешивал. Наконец, поднял глаза:
   - Помогу ненаучно, но действенно. Только смотри, ни-ко-му!
   Я разве что не божился, а он выдвинул ящик стола и достал из-под стопки служебных бумаг пятикопеечную монету. Советскую, но ещё дореформенную.
   - Только не потеряй! Будешь носить в носке, прятать в карман после отбоя. Через неделю вернёшь. Смотри, не забудь! А то был у меня царский пятак, он за три дня помогал. Вот так же кому-то дал - и с концами. Помню, после войны...
  
   ***
  
   Журчит кипяток. Как камни на перекате, в воде сталкиваются тарелки. Спасибо тебе, Василий Иванович, "коновал" из питерской мореходки! Мне помогло, а Мамке почему не поможет? Мы ведь с ней из одного теста. Дореформенных пятаков в сарае навалом. Дед делает из них обратные клапана для опрыскивателя. Такого добра не жалко: возьму - не заметит, попрошу - отдаст. Кто ж знал, что советские деньги где-то уже использует народная медицина? Вот только... согласится ли мамка? Отстань, - скажет, - со своими глупостями! Да и не встрянуть сейчас в разговор. Тема импортных туфель витает в воздухе плотно и без зазоров.
   Понуро иду к комоду. Отдам, думаю, мамке свой юбилейный рубль. Вдруг она такого ещё не видела? Спросит, где взял, скажу, что на дороге нашёл. Зачем он теперь мне? Почтовых конвертов много, и для Гагарина хватит...
   Мамка перехватывает меня на ходу, с размаху сажает рядом с собой, тискает, обнимает:
   - Ну, Саня-Маня-крокодил полну попу напердил? Слушаю, говори!
   Что меня, что Серёгу она читает как магазинную вывеску, влёт! Будто и правда на лбу что-то написано.
   Таю... растекаюсь... плыву... из ранее заготовленных слов, на языке только начало:
   - Я закончу будущий год круглым отличником!
   - Умница! Это всё? - Ласковая ладонь гладит мою макушку, но по глазам видно, что мамка не верит.
   - Только... я очень прошу! - Вырываюсь из податливых рук, достаю из комода игрушечную пластилиновую машинку, которую сделал очень-очень давно, ещё в прошлой жизни, тычу пальцем в переднее колесо. - Вот такие же пять копеек положи под пятку в чулок... буквально на несколько дней!
   Мамка медленно отстраняется взглядом. В нём вопрос, тревога, непонимание.
   - За-чем? - сухо и по слогам спрашивает она.
   - Чтобы нога у тебя больше никогда не болела!
   Это не передать как мамка смеётся. Искренне, самозабвенно, до всхлипа. Никакой Галкин не повторит!
   Мне очень обидно. Горячей волной к глазам подступают слёзы. Наверное, это всё-таки возрастное. Уже к сорока я забуду, что такое плакать, стыдиться, краснеть...
   - Напрасно смеёсси, - роняет из-за плеча Елена Акимовна. - Помнишь Пархоменчиху? Не тётку Параську, а ту, что наспроть школы жила? Староверка, крива на один глаз...
   - Евдоха! - подсказывает Анна Акимовна.
   - Она! - вспоминает рассказчица. - Та тоже три дня не могла на пятку ступить. А как поносила в чувяке царский пятак, прыгала как коза!
   - Царский пятак? Есть у меня за божницей, сейчас принесу. - откликается Прасковья Акимовна.
   Мамка смотри на одну, на другую, на третью...
   - Вы с ума сошли! Я - коммунист!
   - И дед коммунист! - подбоченивается бабушка. - Однако ж, водил тебя к дьяку зашептывать зуб?!
   - Мама!
   - Что мама? Я сорок лет уже мама! Не сахарная. Да брысь вы проклятые! Чтоб вы повыздыхали, чуть с ног не сбивают...
   Вот так. Только что размеренность, созерцание, можно сказать, покой - и вдруг, динамика, неудержимая мощь! Скоро припомнят, кто эту бузу затеял и мне обязательно попадёт.
   Дед ходит возле стены. Отсчитывает шаги. На изувеченном лбу поблёскивают очки.
   - Скоро они там? Одиннадцать... двенадцать!
   - Посуду моют.
   - А с чего разгалделись?
   - Про туфли мамкины говорят.
   - Тако-ое... Поросёночка, Сашка, самое время купить. Завтра курятник начну перегораживать.
   - Зачем?
   - Так держать-то его где? - вспыхивает спичка, на мгновение освещает прищуренные глаза. - Один поросёнок это для семьи не накладно. Что человек не доел, он подберёт. Вырастим, продадим, купим кирпич. Хату надо достраивать, комнаты две-три, скоро ведь Серёжа приедет
   Были люди! Каждое слово наполнено чувством собственного достоинства. Три класса церковно-приходской школы, а к нему по-иному не обращались, кроме как Степан Александрович. Я ж до седых волос - Саня, Санёк, максимум, дедушка Саша. Эх, мне бы таким в новой жизни побыть!
   Улица спит. На железке толпятся составы вагонов с кубинским сахаром. Он не такой сладкий, но зато, если насыпать три чайных ложки на двести грамм кипятка, никакой заварки не надо. Готовый тебе чай.
   Уходит Прасковья Акимовна, уводит с собой сестру. Их даже не провожают - свои. Я думаю, что Петр Васильевич был бы для бабы Ани неподходящей парой. А глянуть с другой стороны, где ей другого взять? Перебирала женихами до старости, пока ни одного не осталось.
   - Пора, Сашка, спать. Не то завтрева быстро сомлеем...
   Мне постелено на полу, под столом. Глажу ладонью точёную ножку. Вспоминаю, как в прошлом детстве мечтал сделать из неё деревянную вазу. Тут вот, и тут обрезать - хоть сейчас ставь на комод! Тускло горит ночник. Мамка ворочается во сне. Жарко!
  Из-под тонкого одеяла выглядывает голая пятка с прилепленным пластырем пятаком царской чеканки. Ух, здоровенный какой! Не хочет бабушка нести на толкушку чехословацкие туфли... а ведь, скоро Серёга приедет. Будет мне и затрещин, и пендалей, и сракачей...
  
   ***
  
   Сегодня семнадцатое июня, суббота. По радио предали, что Китай взорвал свою первую водородную бомбу. Через тринадцать дней будут сороковины. Закончится испытательный срок и там, на верху, будут решать, куда определить на постой мою душу, если, конечно, она есть. А то прижился! Как тот сорняк, корни пустил...
   Нужно писать письмо. Кто знает? - может, для этой миссии меня и оставили тут, подвели так сказать, под решение. Смерти я уже не боюсь. Как говорил Симонов, два раза не умирать...
   Утренний душ смывает мрачные мысли. Мамка с бабушкой ходят по огороду, смотрят: где что посажено, как взошло или скоро взойдёт. А дед оседлал рубанок.
   На кухне встаю на стул, дотягиваюсь до верха буфета. Достаю из кипы газет две самые маленькие. Одну расстилаю на скатерти, другую кладу под руку. Нельзя оставлять на тетрадном листе ни одного отпечатка.
   Пишу быстро. Даю свободу руке, застоявшейся на школьных домашних заданиях. Что заморачиваться, если текст давно сидит в голове? Попутно успеваю прочесть несколько коротких заметок. Особенно повеселила одна:
  
   "Табаководы сельхозартели имени ХХ11 съезда КПСС начали высадку табачной рассады в грунт. Всего у нас эта культура займёт 80 гектаров.
   Раньше мы сразу же после дождей применяли ручную посадку, но как ни старались, после этого механизированную обработку табака на таких участках вести не могли. А это значит, опять ручной труд, опять повышение себестоимости продукции. В этом году мы от ручной высадки рассады в грунт отказались.
   За первые три дня в колхозе посажено 6,37 гектаров табака".
  
   Гм, в концовке артель плавно превратилась в колхоз! Заметно, что писал дилетант, но правил-то профессионал! Нет, просмотрел, или сам по запарке ошибся. Кто автор? - Н. Мишин, статистик колхоза (опять?!) имени ХХ11 съезда КПСС, общественный корреспондент "Ленинского знамени".
   Эх ты, И. К. Клочко! А ещё главный редактор! Сколько тебе, двадцать пять? Пора брать под контроль...
   Кончиками ногтей достаю из пачки конверт. Небрежно пишу адрес: Гжатск, городская больница, старшей медицинской сестре Гагариной З.А. В строке: "адрес отправителя" проставляю чёткий автограф Виктора Фёдоровича Котелевского, будущего начальника строевого отдела будущей моей мореходки. Столько воспоминаний навеял этот царский пятак!
   В коридоре шаги:
   - Сашка! Чи вже куда-то забёг?!
   Прячу конверт под скатерть, сверху кладу какую-то книгу. На ходу отзываюсь:
   - Я тут, ба!
   - Вот вумница! Чи не сбегаешь до магазина?
   - А куда я денусь?
   - Не вумничай!
   Запечатываю письмо. Обычный блеклый конверт в чёрно-зелёных тонах. На рисунке пьедестал, памятник, слева и справа кудрявые деревца, на переднем плане трава, женщина с малышом.
  Всё выполнено штрихами, небрежной лёгкой рукой, но довольно-таки схематично. Этюд наверно, или набросок кисти знаменитого мастера.
   Столь же небрежно постаралась и типография. По рисунку
  три зелёных пятна и одно красное - на платье у женщины. Вместо рамки - две надписи "для тупых". Мелкими буквами на русском и украинском: "Чернигов. Памятник Богдану Хмельницкому".
   Туфта-туфтой, но в целом какой-то авангардизм. Привет из прошлого будущим коекакерам. А вот марка обычная, за четыре копейки. Ей можно полюбоваться: герб, знамя с серпом и молотом, сверху "Почта СССР", снизу год выпуска - 1961. Нет, это не обычная марка. Её нельзя отодрать. Она отпечатана на конверте в типографии Госзнака и входит в его стоимость. Они тоже разные, эти конверты: бесплатные для солдат, "без марки" за три копейки и "с маркой" за семь. Квадраты для индексов городов и "авиапочту" ещё не придумали.
   Бабушка уже сполоснула трёхлитровый бидон. На дне тарахтят семьдесят две копейки - полтинник, двадцарик и двушка. Пацану собраться в дорогу, что голому подпоясаться. Я в синих сатиновых шароварах, майке и сандалетах на босу ногу. Под резинкой трусов
  выстраданное письмо, выдранный из тетрадки "в полоску" листок лощёной бумаги, чистый конверт и газета с адресом. Хочу написать
  Ивану Кирилловичу. Пора наводить мосты. На вокзале всё рядом: и почта, и магазин. Времени тоже навалом. Очередь за молоком чуть больше, чем в паспортный стол моего будущего, но проходит куда быстрей. Потому, что нет "блатников".
   Только открыл калитку, а навстречу, лоб в лоб, Валерка. Чуть не столкнулись! Он озабочен и хмур, к нам целенаправленно шёл.
   - Здорово! Ты за седушкой? Сейчас вынесу.
   - Та-а-а, - машет рукой атаман, - оставьте себе! Тут Быш с Овцами приходил... ну эти... которые Музыченкины... вызывают сыграть в "дыр-дыр" кодла на кодлу! (Напомню, "дыр-дыр" - предок мини-футбола).
   Валерка садится на наше бревно, сопя, отдирает "болячку" - подсохшую корку над "расчуханным" комариным укусом. Ждёт, когда я "проникнусь". Честь края это вам не хухры-мухры, вот он и подкатил. В уличном рейтинге я футболист не первой десятки, но лучше, наверное, под рукой не нашлось никого. Лето!
   - Их трое, - вслух размышляет Валерка, - а нас пока... я да Сасик. Думал Витьку позвать, но так будет нечестно. И Быш точно не согласится. Опозоримся, если просрём... Видел я их на нашей поляне. Даже Мишка мячик чеканит...
   "Музыки" это серьёзно. Я помню. "Стенка" для них не высшая математика. Откажусь - не простит атаман. Он тоже, как Витька, злопамятный.
   - Как играем, на время?
   - До десяти голов, три угловых - пеналь. Встречаемся завтра в десять утра, на асфальте у новой школы. Мяч ихний.
   - Замётано!
   - Ты только не балеринкайся, пасульку давай на ход...
   Валерка великий стратег. Сейчас он придёт к решению играть от защиты, чтобы Музыки выдыхались, отступая к своим воротам при контратаках. Это я тоже помню, но не прервёшь, обидится...
  Выждав паузу, показываю бидон:
   - Я вообще-то за молоком.
   - А-а-а, ну давай! Потом расскажу.
   Перед тем как уйти, спрашиваю:
   - Как дядя Ваня?
   Валерка, как взрослый мужик, щёлкает кадыку, безнадёжно отмахивается рукой:
   - Хоть жгрёть...
  
   ***
  
   Не было б на железной дороге столько составов, я б не пошёл пешком, а поехал на велосипеде. По времени то на то, но есть одно неудобство: приходится низко кланяться, чтобы сахар на спину не сыпался. Его почему-то стали грузить не в мешках, а навалом. Вот и лезет из всех щелей.
   В рыночной экономике такого бардака не бывает. Все ёмкости сепарированы, при каждом составе охрана. Кинутся потом - нет ничего: ни сахара, ни вагонов, ни того человека, что ставил подпись с печатью. Бывало такое, что находили вражину по выступлениям в центральной печати, но ничего не предъявишь. У него приёмные дни расписаны по часам, неприкосновенность на законодательном уровне и никакой он теперь не вражина, наоборот, - элита.
   Пока я вагонам кланялся, опоздал. Утренний поезд от Шедок - Курганная забрал пассажиров и уже набирал ход, подмигивая красными огоньками в частоколе придорожных столбов. Жаль. Так хотелось бросить письмо в почтовый вагон! Есть там специальная щель и внутренний ящик.
   Молоко купил без проблем. Тётка черпнула из середины фляги. Не самое жирное, но тут уж как повезёт. С Витькой Григорьевым пообщался. Он в очереди на почте стоял. Мамка послала за свет заплатить. Это рядышком, соседняя дверь.
   Пока его ждал, отправил письмо Ивану Кирилловичу. Верней, не письмо, а просто набросал на листочке первый попавшийся стих из своего жизненного стола:
  
   Красный отблеск за горами,
   Красной сделалась река,
   Будто сабельные шрамы
   На щеке у казака.
   Вечереет. Пыль по спицы.
   Чуть поскрипывает ось -
   От станицы до станицы
   Тихо движется обоз.
   Ночь. Костер. Нехитрый ужин.
   Конь храпит и путы рвет.
   То ли шмель мохнатый кружит?
   То ли пуля жалит влет?
   Снова в путь. Погасло пламя.
   Колея лежит в стерне...
   В клетках мозга бьется память
   О казачьей старине.
  
   И подписался: Саша Денисов, ученик 6-го класса. На конверте, выше адреса получателя поставил пометку "здесь". Так принято (чуть не сказал "привык").
   Дочитывая газету, наткнулся я на образчик советской рекламы. Рубрика "Новые фильмы", заголовок "Весна на Одере". Ну, думаю, посмеюсь. Вчитался, а смеяться не хочется: "Фильм рассказывает о последних днях Великой Отечественной войны на Берлинском направлении. Авторы сценария Н. Фигуровский, Л. Сааков не ставили перед собой цель точного механического воспроизведения на экране романа Э.М. Казакевича. Смысл фильма - показать путь на Берлин. Начало действия - канун форсирования Одера, конец его - утро следующего дня после взятия Рейхстага.
   ...На одной из остановок в карету подсел разведчик майор Лубенцов. Здесь он и встретился с хирургом Татьяной, с которой в 1941 году выходил из окружения.
   - И занесло в такую глушь, под самый Берлин! - радовался этой встрече рыжеусый сибиряк.
   Только капитан Чохов, у которого убили всех: мать, бабку, сестру, девушку выглядел по-прежнему угрюмым. Именно здесь, в карете и возникает конфликт между ним, ненавидящим немцев и жаждущим немедленного отмщения им за все беды и горести и Лубенцовым, которому ни война, ни кровь, ни бесчисленные несчастья, виденные и пережитые, не мешают оставаться человечным и добрым..."
   - Чё ты тут? - Витька трогает меня за плечо.
   - Тебя жду. Погнали!
   Поднимаемся мы с ним вверх по лестнице. Минуем ресторан, зал ожидания, билетные кассы. Идём вдоль перрона. Там тень от деревьев, солнышко пробивается сквозь листву, радует яркими пятнами на сером бетонном покрытии. Хорошо! И у меня на душе светло: такую операцию провернул! Письмо Зинаиде Гагариной уже не моя головная боль, а почты СССР. Досадно немного, что не успел прочитать фамилию автора столь замечательной рекламной статьи, но газета лежит в кармане - это всегда успеется.
   Витёк мне рассказывает, как ему удалось заработать бумажный рубль, чтобы отправить в Медвежьегорск Наташкину книгу, а я слушаю. И ничто не предвещает беды. Да и откуда бы ей взяться? В пределах видимости только один белобрысый пацан, и тот года на полтора младше меня. К тому же, ему не до нас. В который уже раз, он целится из рогатки по воробьям. Только хочет пульнуть - а они опять разлетаются...
   - И тут этот дед мне говорит, - уже без азарта вещает Витёк, а сам в сторону этого охотника смотрит. Я тоже смотрю, интересно же, попадёт или не попадёт? - помоги погрузить в машину цемент и кирпич, а возле того дома... э, паря! Ты бы поосторожней, а то сегодня обходчик...
   - Те чё, гулю на лобешник подвесить? - сузил зрачки паря и махом, навскидку отпустил шкураток. - Щёлк! - и бежать, нас-то двое!
   - Крову мать!!!
   Рта раскрыть не успел, а мой корефан вертикально опал, как тот часовой, которого только что снял вражеский снайпер, спрятал в ладони лицо и катается с боку на бок у меня под ногами. Никак в себя не придёт. Больно ему, обидно, псих накрывает. Он ведь того пацана окликнул с добром. Хотел типа предупредить, что дядька Ванька обходчик смотрит в его сторону и заодно показать, какой он, Витёк Григорьев, свой в доску. Думал, ему скажут спасибо и поклонятся в пояс, а тут такая ответка...
   Смех и грех! Стою с бидоном в руке, еле сдерживаюсь, чтоб не заржать в голос. Не знаю, что делать: то ли другу своему помогать, то ли догонять стервеца, пока далеко не ушёл. Он ведь с насыпи ещё не спустился. Секундный какой-то ступор.
   И тут Казия как подкинется, да как побежит! Смотрю, на лице ни синяка, ни царапины, хоть тут пронесло. Сунул бидон за живую изгородь, да за ним! Стрелок обернулся и тоже хорошо припустил. А сам на ходу камни из карманов выбрасывает, мешают они ему ногами перебирать.
   Честно сказать, я бы его достал, если бы не смеялся. Поэтому ход не форсировал, держался за спиною Витька метрах в пяти. А ну как услышит? Это ж такая обида, что не простить!
   Домчали короче, до пустыря, где через два года зажгут вечный огонь. Развернулись - и в обратную сторону, на порядок быстрей.
  Уже не до смеха. Там пацаны с того края играли в футбол. Шутка ли? - двадцать рыл! Увидели нас - и кодлой за своего! Попробуй таким, докажи свою правоту. Сначала затопчут, и только потом начнут разбираться: кто это был? Хорошо хоть, гнались они за нами чисто формально. Не жаждали крови. Самый последний около магазина отстал.
   И вернулись мы с Витькой туда, где всё начиналось. К месту, с которого он окликал пацана. Там я ему и высказал: всё что думаю о его дурацкой привычке лезть не в своё дело. А он:
   - Ну чё ты? Молоко ж твоё не украли...
   Обиделся. Передёрнул плечами и под ближайший вагон. Будто бы я ему гулю на лобешник подвесил.
   Было у меня хорошее настроение, да всё вышло. Нет, я знал что бабушка не будет ругать. Поход в магазин это такое дело: сегодня очередь семь человек, а завтра все двадцать. Бывает, и приходится ждать, когда молоко привезут. Достал из кармана газету, перечитал статью - не то восприятие. Слова кажутся слишком правильными, изюминки нет, личность автора сквозь строчки не проступает. А фамилия у него знаменитая: Н. Лесков. Только должность не очень - директор райкиносети. Нет, не пойду я на премьеру "Весны на Одере". И "Фантомаса" тоже не буду смотреть. Хотя... до него ещё надо дожить. А рожу того пацана я сфотографировал. При случае надо припомнить, как он мне настроение изговнял.
   Вернулся домой - всё из рук валится. Съел две ложки борща - вырвало. Мамка померила температуру, положила в постель и вызвала на дом врача. Тут-то я и прессал. Всё, думаю, амбец тебе, Сашка! Письмо Гагариным написал, исполнил предназначение, и теперь ты этому времени нафик не нужен.
   Ведут меня в "скорую", а я взглядом со всеми прощаюсь, да себя матерю: что ж ты, падла, не мог Серёгу дождаться?!
  
   Глава 5. День открытых дверей
  
   Место, в которое меня привезли, могло быть любым районом нашего города, но точно не территорией ЦРБ. Больно уж площадь несопоставима. Выйдя из "скорой" я увидел белоснежную хатку с крашеным чернью фундаментом, крылечко в одну ступень да пару фруктовых деревьев на убитой зноем траве. Был ещё редкий забор с вертикально прибитыми досками и два невысоких столба по обе стороны колеи. Ворот я не заметил. Наверно они были открыты в сторону улицы.
   Как и любая хата, эта была разделена на не равные половины, а маленькая комната - ещё на четыре. Там нашлось место туалету и душу, апартаментам врача и миниатюрной прихожей. В палате за дверью свирепствовал тихий час.
   Меня помыли под душем, одели в пижаму - полосатые штаны и тонкую куртку с нагрудным карманом. Мамка присутствовала где-то рядом, но не было времени даже посмотреть на неё. Иногда из-за моей спины она отвечала на вопросы врача, адресованные как будто бы мне:
   - Чем в раннем детстве болел?
   - Коклюш, корь, скарлатина...
   Анализы, микстуры, таблетки... всё это так напрягало, что ноги тряслись. Скорей бы в палату, пока не закончился тихий час, а то не успею поспать. Это был редкий случай, когда никого не хотелось видеть. Даже её.
   Мамка ушла. Забрала с собой трикотажные штаны и рубашку. Оставила только домашние тапочки и кособокое яблоко, которое я запомнил, когда оно ещё висело на дереве в конце огорода.
   На нём и остановились глаза, когда, уже ближе к вечеру, опять обрели способность что-то осмысленно замечать.
   Живой! - Не эмоции, а констатация факта. Они зашевелились потом, следом за калейдоскопом света, движений и голосов - стыд за свою животную радость и недавнее малодушие. Как, падла, не хочется помирать, когда живы те, кто тебе дорог!
   Девчушка в хрустящем халате разносила по лежачим больным лекарства и градусники. В руке белый поднос, чем-то похожий на половинку фасоли. Таблетки туго завёрнуты в ватманскую бумагу, микстура в приплюснутых рюмках из толстого коричневого стекла.
   - Так, кто это у нас, новенький? Ему, как всегда, больше всех!
   Пью, чтобы скорей отвязалась, забиваюсь в изголовье кровати, закрываю глаза. Я себя очень нездОрово себя чувствую. Слабость, озноб, руки трясутся. Если б не градусник, который стремится выпасть из-под моей тощей подмышки, плюнул бы на всех и уснул.
   Некоммуникабельность это болезнь моего детства. Сейчас, как раз, рецидив. Когда на меня смотрят больше одного человека, готов провалиться сквозь землю. А тут, кожей чувствую, всей палатой столпились и зырят. Интересно им. Новая рожа.
   - Э! А ну отвалите! - голос с соседней койки. - Вы чё, не поняли? Дядь Юра, скажи пацанам чтоб отвалили!
   Сквозь дрогнувшие ресницы вижу прикроватную тумбочку. Левее неё чьи-то босые пятки и край скомканной простыни.
   - Слышали, что Чапа сказал?!
   Это уже ломающийся басок откуда-то из прихожей. Будто бы повинуясь ему, опять пришла медсестра:
   - А ты у нас оказывается бука!
   Из-под тёплой ладони сочится добро. Она помогает мне сесть, а потом и забраться под одеяло.
   Дядь Юра или Дядюра? - Этот вопрос какое то время держит меня наплаву, но быстро сдувается. Уступает место небытию.
  
   ***
  
   В три часа дня в филиал привезли полдник. Как я ни брыкался, ни говорил, что есть не хочу, а всё равно разбудили. До ужина я не больше не спал, а смежив ресницы, приглядывался к новому месту своей дислокации и шумному коллективу, который в нём обитал. Особенно интересовали две персоналии: Юра, который дядя, и Чапа - местный авторитет, взявший меня под защиту.
   С него я и начал сканирование, хоть был он настолько мелок, что возвышался над тумбочкой чуть ниже уровня глаз. Ложку в его руке успел рассмотреть, а самого едока нифига. Что ещё интересно, даже в отсутствие "вышибалы", Чапу слушались беспрекословно. К Юрке пришли одноклассники (Я слышал, как они разговаривали на скамейке возле окна), а в это время два пацана повздорили. Кто-то из них бросил в обидчика куском хлеба. Смотрящий только бровью повёл, сказал "подыми!" и корки на полу, как ни бывало! И тарелку за ним выносили другие. Сейчас это делал светловолосый пацан с грустными глазами Есенина. Кажется, медсестра звала его Деевым Ваней.
   Я проводил глазами его спину и то ли уснул, то ли вырубился.
  Взглянул сквозь ресницы, а Чапа уже сидит откинувшись на подушку и вяжет бамбуковою иглой сетку-авоську. Плашка из алюминия в левой руке, а он на неё нанизывает выбленочные узлы. Чешет без остановки, как заправский рыбак. Я взглядом за правой рукой туда, да сюда, в глазах зарябило и мне окончательно поплохело. Холодом обдало, потом бросило в пот - и тошнота широкой волной, такой, что на три глотки. А из желудка хрен чего, кроме боли выдавишь...
   В общем, болезнь есть болезнь. Что о ней говорить, если она и сама не даёт? Смутно помню, как несли меня на носилках, грузили в машину, потом снова несли. Лежал на спине. Тело само выбрало положение, в котором ему не так больно и тошно. Ни выпрямить ноги, ни набок перевернуться. Когда меня кантовали, не плакал, не орал, а просил: "Оставьте меня в покое, я хочу умереть". И ведь, падла, правда хотел!
   Определили меня в палату, где одни мужики. В окнах вершины деревьев - второй этаж. Ставили капельницу, кололи. Не помогло.
  Потом привели дедушку в белом халате - старенького, седого, всё лицо из морщин. Но судя по поведению свиты, не дедушка, а гуру.
  Пощупал он мой острый живот и говорит:
   - Вы (что-то там по латыни), а у него (по латыни) остановился желудок. Кладите его туда!
   Те и рады стараться. В шесть рук перетащили меня на кресло-каталку для лежачих больных. Отошли в сторону, смотрят.
   А дед надо мной склонился, соколиным глазом подмигивает:
   - Ну-с, молодой человек, боль, умеем терпеть? Сказали, что не умеем, а надо! Соберёмся на тридцать секунд? Нам они покажутся долгими, зато будем здоровы!
   Скинул он свой белый халат, согнул правую руку, как будто на бицепс свой хотел посмотреть, положил локоток мне на живот, где ямка под самыми рёбрами, другую ладонь на кулак положил - и навалился всем телом.
   Мама моя! Ещё никогда в жизни мне не было так больно! Аж в глазах огненные круги! Кажется, час прошёл, а дед всё:
   - Терпи! Терпи!
   Он уже и давить прекратил, а мне все равно больно. Лежу, в себя прихожу. Медсёстры из свиты стыдливо так отворачиваются, краснеют ушами. Мужики, в смысле больные, попрятались под одеяла, трясёт их от холода. Это мне не понравилось. Чувствую, мой желудок тоже стал издавать возмущённые звуки. А дедушка халат на себе поправляет, прячет очки в футляр и важно так, что-то по латыни рассказывает. Выпрыгнул я с каталки - и своим ходом, через толпу в сортир. Слышу спиной:
   - Крепкий мальчонка! Ругался, но в штаны не напрудил...
   Вон оно, думаю чё! - и холодок вместе с болью в низ живота. Это сколько ж народу услышало мой морской лексикон? Нешто мамке никто не заложит?! Помнится, на голубом глазу произнёс я услышанное от атамана словечко, которым он меня наградил во время игры в дыр-дыр. Несколько раз повторил, так как с первого раза никто ничего не понял. Ох, и выволочка мне была из-за этого "мудака"! Наверно, не менее часа стоял в углу на коленях...
   Сижу, короче, в позе орла, смотрящего с вершины скалы, а сам вспоминаю, когда я в последний раз занимался таким неотложным делом. По всему выходило, что не меньше трёх дней назад. Это ещё тогда кто-то там, наверху, мину под меня подложил! Сидел бы ещё, да дядька из ходячих больных поторопил:
   - На выход! Там за тобой машина пришла.
   Прикольный такой дядька. Волосы ёжиком, черти в глазах, а на верхних веках наколка: "Не спи!" Подтянул я штаны, шлёпаю к выходу, а он мне:
   - Ну, шкет, ты и мастер слова! Сорок лет землю топчу, такого ещё не встречал...
  
   ***
  
   В общем, если и были у высшего разума дурные намерения, старенький дедушка всё ему обломал. Отвезли меня туда же, откуда забрали. Больше всех обрадовался "смотрящий", будто я ему брат родной. Рассказал, кто и когда ко мне приходил. Я бы и так понял - полная тумбочка бабушкиной стряпни.
   Предложил ему угоститься, а вон в ответ:
   - Один не буду. Ты всех позови. В нашей палате так принято.
   Жалко, что ли?
   Не успел оглянуться, налетели болящие шомором, все запасы подчистили, разнесли. Помимо перечисленных выше, там были ещё ходячие: два мелких, но прожорливых первоклассника и (чуть не сказал "тот самый") Серёга Орлов. Я его сразу узнал, как только услышал фамилию. Сидит на кровати, хавает куриное крылышко, не зная того что лет через 5-6 быть ему местною знаменитостью.
  Сначала заочно. В "Красной Звезде" напишут большую статью, как будучи в пограничном дозоре, младший сержант Орлов задержит вооружённого нарушителя. Потом этот материал перепечатают все краевые газеты, включая и нашу брехаловку. А уже после дембеля станет Серёга публичной личностью. Будут звать его на разрыв во
  все школы города и района. Так, чтобы в форме был, и обязательно при медали "За отличие в охране государственной границы СССР".
   - Сам почему не ешь? - от имени общества поинтересовался
  Юрка.
   - Больно, - без рисовки ответил я, - и тошнота не прошла. У меня ведь желудок забастовал. Дедушка в белом халате на него локтем давил, чтобы опять заработал.
   - Как это забастовал? - не поверил Чапа.
   - А так, туда ешь, а оттуда ноль.
   Традиции в этой палате действительно были. Была и железная дисциплина. Первоклассники без лишних напоминаний схватили совок и веник. Ваня Деев убрал объедки с импровизированного стола. Будущей знаменитости тоже нашлась работа. Чапа достал из тумбочки старый номер "Советской Кубани" и приказал:
   - На! У тебя хорошо получается. Сделай ему фуражку, чтобы не хуже чем у меня!
   Не, такого я раньше точно не видел! Серёга Орлов был ростом чуть ниже Юрки, но по сравнению с Чапой, выглядел Голиафом. И в ширину, и в длину. А тот их строил как дошколят.
   Что касается газетных "фуражек", то были они обязательной принадлежностью каждого обитателя нашей палаты и сделаны по единому образцу. Нечто вроде польской армейской конфедератки: квадратный верх, высокая тулья и небольшой козырёк. Образец образцом, но все они, конечно же, отличались, поскольку сделаны были из разных газет. Самый крутой картуз был у Чапы. Чуть выше козырька, между косыми складками, гордо наличествовал фрагмент какой-то карикатуры, натурально напоминавший кокарду.
   Был тёплый воскресный вечер. Я сидел под окном на скамейке и всё удивлялся времени, в которое случайно вернулся. У лечащего врача законный выходной день. Процедурная медсестра и техничка приходят-уходят по расписанию. Жратву из больничной столовой привозит дежурная смена. Сторожа нет. Практически целый день мальчишки предоставлены сами себе, а царящий в палате порядок удивляет даже меня. Ворота открыты. В трёх шагах широкая улица, большая поляна, на которой местные пацаны играют в дыр-дыр. Столько соблазнов, а из палаты никто не уходит. Страх это, чувство долга, или что-то другое? Вопрос...
   Первоклашки играли в "зелень", а может быть "жопа к стенке". И в том и другом случае, зазевавшийся награждался подсрачником. Этот ушлый неутомимый тандем был вечным источником шума в отсутствие медперсонала и эталоном скромности во всех остальных случаях. Одного из них звали Вовкой, другого, для разнообразия, Вовчиком. Но кто из них кто, я ещё не успел разобраться. Поэтому крикнул: "Эй, вы, трое!" Поймав изумлённые взгляды, добавил:
   - Все четверо идите сюда!
   Эта старая армейская шутка была не настолько стара, чтобы её кто-нибудь слышал в этом наивном времени. Тем более, школота.
   Корча друг другу изумлённые рожи, пацаны оторвали задницы от стены, перешли на нейтраль, загребая тапками пыль, подошли.
   - Ну что, мужики, - спросил я заговорщицким тоном, кивая на абрикосу растущую у межи, с той стороны забора, - слабо вон то дерево обнести?
   - Не-е-е, - сказали они почти в унисон, - туда нам нельзя! Врачиха не разрешает, и Чапа будет ругать.
   - Да кто он такой, этот Чапа?! - продолжал подначивать я. - Нашли, понимаешь, авторитета!
   - Ты так не говори, - насупился сероглазый пацан с оспиной на виске, - Чапа больной.
   - Настоящий больной! - подтвердил его тёзка, тот, что с ямочкой на подбородке.
   - А вы что, не настоящие?
   - Мы поболеем и снова станем здоровыми, а он тут навсегда. И ходит всё хуже и хуже. Отвезут на месяц в детдом, он немножко в школе поучится и снова в палату. Ему жить осталось год или два. Он сам говорил...
   - Ладно, отбой тревоги...
   - Чего? - не поняли пацаны.
   Я резко поднялся и рыкнул, вращая глазами:
   - А ну... жопа к стенке!
   Как ветром смело!
   Глядя на них, я подумал... верней, не подумал, а вспомнил, что никакой это не страх и не чувство долга. А просто одна из традиций нашей палаты - всегда признавать главенство безродного пацана
  Чапы. Потому что ничем другим ему невозможно помочь.
   Вот так, незаметно, "тик-так, тик-так" качается маятник жизни.
  Для кого-то часы пробьют через год, для кого-то чуть дольше. А я доживу до времён, когда лопнет пружина и всё перевернётся с ног на голову. Героем для взрослых станет не маршал Жуков, а генерал Власов. Что же до будущего страны... и мальчишкам с девчонками найдётся пример для подражания, тот же Слоёнов из "Республики ШКИД". У кого больше денег - тот и король. Неважно, двоечник ты или отличник, выпускник или первоклашка. Покупай чипсы для авторитетов, вдоволь пои кока-колой и быть тебе таким, как они. А Чапы в том времени просто не выживают...
   Постепенно спадала жара, стало быть, вечерело. Часов в нашей палате не было, но судя по внутренним ощущениям, дело шло к ужину. Пару раз подходил Деев. Подгонял под размер моей головы заготовку для форменного картуза. Судя по ней, ни картинок, ни карикатур на моей фуражке не будет. Только голый газетный текст с заголовками. В принципе, наплевать, но хотелось бы покрасивше.
  Сидел бы ещё, да пришла процедурная медсестра. По пещерам!
   Желудок то тупо болел, то звал меня на горшок. Никак не хотел успокаиваться. Таблетки с микстурой я кое-как ещё выпил, а вот от ужина решил отказаться. Не ходил за тарелкой, пока не увидел, что в неё наливают мой любимый молочный суп. В прошлом детстве я звал его "ножки с ложки". Ни фиг бы, казалось, деликатес, а тысячу лет не пробовал! Что в нём? - кипячёное молоко, да совдеповские макароны, настоящие, длинные, в трубочку. Вермишель и крупа не катят. Это уже не молочный суп, а так... перевод продуктов.
   Вы даже не представляете, какой это кайф! Сначала выхлебать юшку, а потом макарошки, по одному! Жаль только, молоко было не сладким и не солёным, каким-то "больничным" на вкус. То же самое и котлета. Откуда в ней взяться румяной корочке, если даже рис на пару? Не хотел, а сожрал.
   После ужина к Юрке пришли. Ничего, кажется, удивительного (ко всем, кроме Чапы, приходят родители), если бы они не назвали его Володей. Я так обрадовался: надо ж как подфартило, вычислил наконец! Был в нашем городе некий Владимир Дядюра, директор сельхозтехникума. Личность до того непубличная, что даже мне, журналюге, так и не довелось не то чтобы взять у него интервью, а даже поговорить. То у него уборочная, то совещание, то посевная. Видел один раз, на демонстрации, издали. Хоть сейчас наверстаю!
   Естественно, Ю... тьфу ты! - Вовке натащили жратвы. Два раза бегал в палату и возвращался обратно. Но больше всего он обрадовался не пирожкам, не домашнему сельдесону, а шёлковым ниткам в мотках на бумажных шпульках. Чёрные оставил себе, а
  белые отдал Чапе.
   Раньше было не до того, только сейчас заметил, что многие пацаны вязали авоськи. Да почти все, исключая меня и Вовок, которые первоклашки. У кого-то они были привязаны к спинке кровати, в ногах. Другие, как Ю..., то есть, Вовка, хранили их в тумбочке.
   Мой новый картуз был готов. Сидел на башке, как влитой. И самое видное место на нём занимала телепрограмма. Верней, две: Краснодарская и Пятигорская. Только они мало чем отличались. И там и там в 9.00 "На зарядку становись!", утренняя гимнастика для детей; в 9.15 - "Будильник", в 9.45...
   - Хочешь, вязать научу?
   - Что? - переспросил я.
   Чапа просунул иглу через две петли, придержал будущий узел указательным пальцем. И пока длинная нитка шла на долгий затяг, киданул в мою сторону свои бесцветные зенки:
   - Вязать, говорю, научить?
   А в них, в этих зенках, ни облачка, ни уныния, ни подленькой задней мысли.
   - Спасибо, но меня уже научили, - не подумав, сказал я.
   - Кто это?! - удивился сосед.
   Я бы даже сказал, удивился всем телом. Задница подпрыгнула на матраце, левая рука вместе с плашкой немного дёрнулась ввысь, а правая повелась в сторону. Не Чапа, а человек-эмоция.
   Врать не задумываясь я уже умел, как никто. Успел убедиться, что в среде пацанов это делать труднее всего. Особенно, если их много. Ссылка на конкретного человека чаще всего не прокатывает. Всегда получается, что это чей-то знакомый, одноклассник, сосед. В общем, что-то в придуманной версии обязательно не срастается. А прослыть брехуном в таком коллективе - всё равно что украсть.
   Помощь пришла откуда не ждал. Желудок издал булькающий звук, долгий и тонкий.
   - Вот гадство! - поморщился я. - Уже и поговорить не даёт!
   К долгой искусственной паузе отнеслись с пониманием. Только я все равно знал, что так просто от меня не отстанут. Вопрос "кто научил" интересовал всех. Вытрясут в мельчайших подробностях. И я их обществу предоставил.
   Вернувшись, долго рассказывал, как прошлой весной объелся зелёных яблок, как ночью болел низ живота, и было так плохо, что меня отвезли в больницу с подозрением на аппендицит. (Именно "с подозрением", могут потребовать шов показать).
   "Это тебя в гнойную хирургию" прозвучало как "принято" и как подсказка. Уж где-где, а там в одноэтажном флигеле мне с этим хроническим тромбофлебитом вдоволь довелось полежать. Помню как дом родной.
   Танцуя от места привязки, я несколькими штрихами нарисовал палату с примерно такими же нравами как у нас:
   - Тоже мода была, авоськи вязать.
   - А научил кто?
   - Сашка показал, как делаются ручки. Деревяшка такая... с двумя гвоздиками...
   - Да знаем мы, - перебил Чапа. - Что за Сашка, фамилия у него как?
   - Мне-то откуда знать? - контратаковал я. - В метрики не заглядывал. Я и твою-то фамилию ни разу не слышал. Сашка как Сашка. На полголовы ниже меня, отзывался на прозвище Мася. А когда его на операцию увезли, другой Сашка мне показал, как надо сетку вязать. Его Сасиком звали. Он ещё младше.
   - Их что, двое было?
   - Кого?
   - Сашек.
   - Вместе со мной четверо.
   - Не, так не бывает, - отозвался Дядюра, - четверо слишком много. У вас там...
   - Почему не бывает? - бывает, - перебил его Серёга Орлов. - Мы в прошлом году собрали команду на городской "Кожаный мяч": десять Сань и я на воротах.
   - То у вас, то у нас, - ровным тоном продолжил Дядюра. - Давайте считать: в палате семь человек, а Сашка всего один.
   - Двое, - поправил Чапа, - меня тоже Сашкой зовут. - Не о том спор, пацаны. Дайте ему иголку и плашку. Пускай показывает, чему научили, а мы поглядим, что и как.
   Запасных инструментов ни у кого не нашлось. Отдуваться за всех выпало Ваньке. Он всего два рядка провязал. Если что-то не так, отрезать не жалко.
   Ладно, договорились.
   Сел я на его койку и взялся за дело, стараясь в мельчайших подробностях копировать движения Чапы. Так же как он иголку держу и указательным пальцем левой руки узел придерживаю.
   Рядочек прошёл, другой. А он, как ни странно, этой фишки не замечает. Первым врубился Дядюра:
   - Гля, - говорит, - Чапа, а ведь этот пацан вяжет точно так же как ты! Учитель, наверное, у него из этой палаты.
   А у того рожа сияет! Каждому человеку приятно, когда его мастерство возвращается бумерангом чтоб передать спасибо от бывшего ученика.
   Допоздна мне мозг выносил: что за Сашка, да как выглядел. Уже, было дело, стал засыпать, а Чапа:
   - Слушай, а не были у него волосы выстрижены вот тут, на макушке?
   Когда же ты, думаю, падла, угомонишься? А сам говорю:
   - Нет. Он вообще был подстрижен налысо и, по-моему, даже под бритву.
   - Ну, тогда точно он!
  
   ***
  
   Вот так, незаметно, пролетели суббота и воскресенье, а на следующий день после завтрака за Чапой пришла машина. Я был в это время на улице. Видел, как его выводили под руки два пожилых санитара.
   - Гля, - сказал про него Сасик Погребняков, - как пьяный!
   С какого-то хрена они с атаманом решили меня навестить "со сранья".
   - Чё это с пацаном? - мрачно спросил Валерка, уступая дорогу медицинской "таблетке".
   - Болеет, - пояснил я. - Мучается ногами.
   - А-а-а, - протянул он. - Нам бы вчера хоть такого. Был бы не хуже Псяни.
   Сасик понимающе захихикал.
   Псяней дразнили Мишаню, младшего братика Лёхи Звягинцева (того что носил корсет и кличку Горбатый), мелкого розовощёкого толстяка, который ещё не умел даже прыгать с места. В нынешнем сентябре только-только пойдёт в школу.
   - Ну чё там? Как сыгранули? - спохватился я, только что вспомнивший про вчерашний матч вызова, хоть уже понимал, что судя по реплике атамана, сыгранули неважно.
   Сашка повернулся ко мне, Валерка взмахнул рукой, и братья запели на мотив "Марша кубинских революционеров":
   - Просрали, тарада-да-та-там-парам!
   Эту песню ежедневно передавали по радио. Поскольку слова были на испанском, мы долго и безуспешно пытались извлечь из неё практический толк. Потом атаман сообразил, что если в начале каждой строфы вставлять слово "просрали", получится очень даже неплохая дразнилка.
   С последним "парам" Валерка добавил речитативом:
   - Позорно просрали! 10 - 4 на ихнюю корысть. Три банки я закатил, да Сасик одну с пеналя...
   Чапу уже привезли из процедурного кабинета, я вспомнил, откуда в его лексиконе появилось словечко "на корысть", а он всё рассказывал о перипетиях игры. Выходило, что если б не Псяня, наша команда могла бы потрепыхаться:
   - Копытом, падла, грабы, грабы! А мяч как катился, так и продолжает катиться. Или от него, да прямо в свои ворота. Вот Музыка ржал!
   Я себе отчётливо представлял, сколько тот бедный Мишаня получил сракачей, как у него от волнения ноги тряслись, двоилось в глазах. А кто бы на месте его по мячу не промахивался? Это ж какая ответственность: взрослые взяли в команду, да ещё на такую игру! Вспомнил себя на воротах во время дебютного матча и жалко его стало. Спросил:
   - Будет хоть толк с пацана?
   - Как пуля с говна! - отрезал Валерка и тоненько захихикал, у него получилось почти в рифму.
   - Жоха почему не позвали?
   - Так кто ж его знал, что ты заболел? Мы сидим около школы, ждём пождём, тебя нет и нет. А Псяня случайно припёрся. Хотел на асфальт посмотреть. Ты долго ещё тут?
   - Не знаю, а чё?
   - Музыка сам сказал, что это была не игра, а так, тренировка. Неинтересно ему выигрывать в полноги. Ты, говорит, Валерка, ищи игроков посерьёзней. Как найдёшь, скажешь. Мы их тоже проверим на вшивость. Ты понял Санёк? - на вшивость! Это ведь и тебя тоже касается. Ладно, погнали мы. На вот тебе черешни, раз батя от неё отказался. В следующий раз тоже зайдём. Он тут недалеко, в "травме" лежит.
   - Что с ним?
   - Сотрясение мозга. Вышел ночью с цигаркой из хаты, да и с крыльца навернулся.
   - Пьяный, наверное, был?
   - А то ж какой! Баба Катя ему прописала самогонку на травах, а он её водочкой запивал. Может хоть сейчас протрезвеет... давай, Санёк, выздоравливай!
   - Пока!
   За поворотом грунтовки кудрявилась пыль. Гремела далёкая бричка, подрыгивая на ухабах. Валерка по ходу кренился на правый борт. Точь-в-точь, как его сын, которого я увижу единственный раз из салона "Тойоты" и опознаю по этой походке. Сасик то отставал, то забегал вперёд, чтобы пнуть подвернувшийся под ногу, идеально круглый голыш.
   - Денисов, туда нельзя! - процедурная медсестра погрозила мне пальцем и показала градусник.
   Всё ясно. Пора мерить температуру и пить что прописал врач..
   Чапа спал на спине. Над щёточкой редких ресниц полукружья опущенных век с едва различимой сеточкой капилляров. Дыхание ровное. Будто бы этот пацан не болен, а просто устал. Показать бы его бабушке Кате.
   После утренних процедур и сдачи анализов, меня принимала за выгородкой тётка врачиха. Пощупала мой живот, спросила, как часто я хожу в туалет, внесла показания в температурную карту и внятно сказала, глядя поверх моей головы:
   - Если к вечеру ухудшений не будет, не вижу причин держать его в стационаре. Рекомендую диету и никаких недозрелых яблок и слив. Мне кажется, это и есть основная причина недомогания.
   - Спасибо вам, доктор!
   Мамка так неожиданно появилась и замкнула на себя разговор, что я растерялся. Стою, не знаю что делать. И её хочется обнять, и в присутствии врача неудобно.
   "Иди, малыш, выздоравливай!" прозвучало как "не мешай". Ни фига себе! Уж кем-кем, а малышом меня в этом времени никто ещё не называл.
   - Иди, - подтвердила мать, - там бабушка ждёт.
   - Горюшко ж ты моё! - запричитала Елена Акимовна. - Да как же ты это так?
   Что я, и что как остаётся за скобками, но кругом виноват. Все бабушки одинаковы. Когда они плачут, краснеют глаза, а слёзы сочатся как будто бы из морщин. В слезах они знают меру, больше одного носового платочка с собой не берут. А пока плачут, всегда успевают задать целую кучу вопросов: "Ел ли то, что в прошлый раз положила?"; "Всё ли съел?"; "Вкусно или невкусно?" и "Что принести в следующий раз?"
   - Не надо ничего, ба. Меня завтра выписывают. Ты попросила бы лучше Екатерину Пимовну, чтобы сюда пришла. Тут пацанчик один сильно болеет. Говорят, что неизлечимо...
   - Не вумничай, до завтрева десять раз успеешь проголодаться.
  На-ка вот, поставь в тумбочку. Там закваска и плов с курочкой. В коробке котлеты (баба Паша передала) и китайские огурцы (Анька из Натырбова привезла). Да смотри, конфеты сразу не ешь, аппетит не перебивай!
   Дед сидит на скамейке. Тросточка с чёрной эбонитовой ручкой
  зажата между колен. Он её почему-то зовёт костылём. Поймав мой вопросительный взгляд, пожимает плечами: терпи, мол, женщины это стихия.
   Мамка была в босоножках и плотных носках телесного цвета.
  Это я точно заметил, пробегая туда и обратно. "Чем слово наше отзовётся?" - если его подхватит Елена Акимовна, то обязательно действием. Не снимать мамке царского пятака пока она не одобрит!
   Чапы в палате не было. Наверное, пошёл в туалет. Вернее, не сам пошел. Обычно его сопровождали старшие пацаны. Сейчас там дежурил Вовка Дядюра. Стоял со скучным лицом, краснея ушами, и почему-то жутко стеснялся моей мамки.
   - Хорошо, в половине десятого, - сказала она. - На всякий случай, возьмём одежду.
   Когда мы вышли на улицу, полку посетителей прибыло. Рядом с дедом сидел Витька Григорьев и выслушивал комплименты. Вот, типа того, какой хороший товарищ, пришёл навестить заболевшего одноклассника. А тот в ответ только мычит да сопаткою шмыгает. Конфета во рту. Судя по обёртке в руке, "Золотой ключик".
   Мои попрощались сдержано. Елена Акимовна попросила чтоб "был вумницей", мамка добавила "чтобы я за тебя не краснела", а дед потрепал меня по голове и сунул в карман бумажный кулёчек с конфетами. Непринято было на людях нежности разводить.
   - Отойдём? - предложил Витёк.
   Понятное дело, стесняется. Видок у него бедолаги, ещё тот. Фингал в уголке левого глаза, который ему повесил Васька Фашист в битве за Наташкину книгу, уже пожелтел. На "гулю", добытую в том же бою, наложилась ещё одна. Пацан, за которым мы гнались так долго и безуспешно, хоть и стрелял навскидку, тоже умудрился попасть в центр лба. Сейчас в этом месте болтался обрывок газеты, с обеих сторон испачканный йодом.
   Настроение у Витька тоже было под стать.
   - Письмо вчера получил, - без предисловий проворчал он, - К тебе прихожу - сказали, что скорая увезла.
   - Мне за ворота нельзя, - сразу предупредил я.
   - Чё так? А-а, ну понятно. Погнали тогда подальше от глаз, да хоть под то дерево.
   - Денисов! Ну-ка, отойдите от абрикосы!
   - Крову мать, - отозвался Витёк, срочно меняя курс. - Где ж тут спокою найти?! Ну и порядки у вас!
   Я оглянулся. Врачиха по-прежнему стояла в дверях и грозила нам указательным пальцем.
   "Спокой" отыскался возле забора, где не так много крапивы и торчащих из досок гвоздей. Витька достал из кармана скомканный лист бумаги и мрачно сказал:
   - Читай!
   Почерк у Наташки Городней был приблатнённый, с наклоном в левую сторону и весь какой-то квадратный. А вот содержанием её письмецо не баловало:
   "Витя! Я передумала. Мне от тебя ничего не нужно. Пусть всё остаётся как есть. Прости, если побеспокоила".
   Вот те и весь хрен до копейки! И подпись не поставила, падла. Зря я так радовался за своего корефана.
   - Ну что, прочитал? - спросил Витька дрогнувшим голосом. Он уже чуть не плакал.
   Спрашивать у него, нужны ли ему Наташкины письма, было бы верхом цинизма. Тут и коню понятно, что очень нужны. Напрасно источать оптимизм я также не стал. Ответил как есть, что если это не бабские закидоны, то да, дело поганое. Но шанс остаётся. Теперь мол, Витёк, всё зависит от того, на сколько процентов ты сможешь его использовать.
   - Какой нафик шанс?! - отмахнулся он.
   - Книга! - сказал я. - Завтра меня выписывают. Мы с тобой сходим на почту и отправим её бандеролью в Медвежьегорск.
   - Так она ж написала...
   - Забудь! Ты ничего не читал и мне ничего не показывал. Это письмо задержалось на почте. Почтальон его принесёт дня через два-три.
   - Понял, - мой корефан воссиял, но тот же опять сник. - Ну, отправим мы ей книгу, а дальше что?
   - А дальше, Витёк, нужно напрячься и сделать так, чтобы ты из простых знакомых стал для Наташки человеком необходимым. Чтобы она ждала твоих писем, как новогоднюю ёлку.
   - Ну, ты сказанул! Что я тебе, Пушкин?
   Бог мой, сколько убедительных слов вертелось на моём языке! Любому взрослому мужику я объяснил бы на пальцах, что делать и как. Да он бы и без меня во всём разобрался. Но победить детский максимализм, взрослому разуму не под силу. Кто в этом возрасте не считал, что он это пуп земли и всё в этом мире происходит ради него? Разве что Чапа? Вот этот пацан точно осознаёт всю зыбкость своего бытия и с благодарностью воспринимает каждое мгновение жизни, всё, что ему отпущено свыше.
   - Мы напишем такое письмо! - ещё круче "сказанул" я. - Спорим на шалабан?
   - Давай! - согласился Витёк. - Ты мне как раз один должен. Если что, в роще. Значит, до завтра?
   - Ыгы.
   Про Витькину походку я говорил. Сегодня он превзошёл себя. Так лихо размахивал своими клешнями, будто отпугивал комаров. Дойдя до ворот, столь же стремительно вернулся назад:
   - Слышь, Санёк, что мы такого напишем, что она обязательно будет ждать следующего письма?
   - Напишем, что около школы положили асфальт. Кто из её подруг будут с тобой учиться в одном классе, а кто в параллельном. И дальше в том же ключе. Всё что ей интересно.
   - Тю на тебя! - сплюнул Витёк. - С чего это ты взял что она будет читать разную ерунду?
   - Это для тебя ерунда. А для неё нет. Если б нашёлся рядом с Наташкой такой человек, что писал бы тебе о ней такую же ерунду: с кем дружит, как учится, на какой парте сидит, ты стал бы читать?
   - Спрашиваешь!
   - А она тебе что, из другого теста?
   Дал я короче ему конфет, проводил до ворот. Слишком уж тема неисчерпаема. О Наташке Городней он может разговаривать вечно. В пути Витёк трепыхался, пытался внести пару своих предложений в будущий текст письма. Но я сказал, как отрезал:
   - Спорил на шалабан? Значит, будешь писать только то, что я тебе продиктую.
  
   ***
  
   - Ну, ты прям министр какой! - засмеялся Чапа. - Мне тоже хотелось бы так. Буду помирать, попрошу, чтоб на моём памятнике написали: "Приём посетителей с восьми до двенадцати ноль-ноль".
   Это не передать, как было страшно слышать такие шуточки от десятилетнего пацана! Всем тоже стало не по себе. Даже медсестра возмутилась:
   - Чаплыгин, а ну прекрати! Тебе ещё жить да жить. И не таких на ноги ставили! Что за панические настроения?
   Чапа дурашливо вскинул вверх обе руки:
   - Я чё? - я ничё...
   - Смотри мне! - медсестра захлопнула дверь, но тот час же заглянула обратно. - Мальчики, а ну угадайте, у кого сегодня день открытых дверей?
   Под перекрёстными взглядами пацанов, под их сдержанные смешки, я выскочил на крыльцо.
   - Фух, Сашка, - с чувством сказала бабушка Катя, - как же ты меня напугал! Мне Акимовна что-то из-за калитки талдычит, во двор не идёт, а у меня ватрушки в духовке, выварка на огне. Ещё и собака гавчить под ухом. Одно только и разобрала, что "Сашка в больнице", да "болен неизлечимо". Тут у меня и ум за разум зашёл. Думала, что-то с тобой.
   - Да не, - успокоил я, - со мной ничего страшного. Просто желудок остановился. Если к вечеру температуры не будет, завтра уже выпишут.
   - Поганое дело желудок, - возразила бабушка Катя, - очень поганое! Так просто не заведёшь.
   - Знаю. Дедушка в белом халате на живот локтем давил. До сих пор больно.
   - А как ты хотел? Вот только, с чего бы ему останавливаться? Сказала бы, из-за нервов, да откуда им взяться в таком возрасте?
   - Доктор сказал, от зелёных яблок и слив.
   - Тако-о-е! Все мальчишки едят и только здоровее становятся. Ладно, с этим потом разберёмся. Ты кого показать-то хотел?
   - Да Сашка Чаплыгин из нашей палаты не ходит совсем, и насчёт своей смерти шутит. Сейчас попрошу пацанов, чтобы его на улицу вывели.
   - Не надо. Сама посмотрю.
   - Он там...
   - Увижу.
   - Туда же...
   - Мне можно.
   Вот такая она, Екатерина Пимовна, старший продавец в мясном магазине. Все её знают, везде она вхожа. До натуральной бабушки ей правда ещё года четыре. Это я её так по привычке зову. Бывает и так, что при ней срывается с языка. Она не обижается. Самой уже хочется внуков понянчить, да Лёха ещё учится в автодорожном, не до того.
   К моему удивлению, Пимовна надолго не задержалась. Вышла буквально через пару минут. Сказала:
   - Не вовремя я. Там телефон аж подпрыгивает. Из здравотдела звонят, из горисполкома. Главврач скоро приедет. Не иначе кто-то жалобу написал. Здесь скоро такое начнётся!
   - На Чапу хоть посмотрели?
   - Потом Сашка, потом. Дома поговорим...
   Я со скамейки, на ноги, а она мимо меня, к воротам. Не сказать, чтобы ушла и вроде не убежала, а типа того что ретировалась. Я бы это назвал паническим отступлением, если б не знал, что бабушка Катя никогда и никого не боится.
  
   ***
  
   После обеда меня вызвала за перегородку Надежда Андреевна - наш лечащий врач. Я её имя и отчество с утра ещё, в почетной грамоте подсмотрел. Вернее, не подсмотрел, а прочитал от первого до последнего слова:
   "Райздравотдел и Райком профсоюза медицинских работников награждают зав. фл. Гудыма Надежду Андреевну за образцовое медицинское обслуживание трудящихся, в честь 45-й годовщины Великого Октября. Главный врач района Кнава Л.Л. Председатель РК профсоюза медработников Якушева Е.Ф."
   "Фл", как я понял, это наш филиал, мы с пацанами из нашей палаты - трудящиеся, а Кнава - та самая грозная тётка, которую испугалась бабушка Катя.
   Настроение у меня самое благодушное - завтра на выписку. Впереди громадьё планов. Сижу, нянчу под мышкой градусник, рассматриваю почётную грамоту. Там и без текста было на что посмотреть. В центре и наверху чеканный силуэт дедушки Ленина в окружении красных знамён. Их по идее должно быть пятнадцать, по числу союзных республик. А как это нарисовать, чтоб соблюсти симметрию? Стал пересчитывать: слева семь и справа, получается, семь. Ни фига себе, думаю, что за идеологическая диверсия?
   И тут Надежда Андреевна оторвалась от бумаг и стала задавать мне вопросы:
   - Полных лет?
   - Двенадцать.
   - Кем тебе приходится Екатерина Пимовна?
   - Никем. Просто соседка.
   - Мама твоя, где работает?
   - Она учительница. Ещё никуда не устроилась.
   - А отец?..
   Тут-то мне и поплохело. Я старался не ёрзать на стуле, отвечать внятно и чётко, хоть уже пребывал в состоянии близком к панике. Недавнее поведение бабы Кати, ожидаемый визит главврача и сама совокупность вопросов - всё намекало на то, что в больнице случилась нештатная ситуация, а я с какого-то боку к этой беде причастен.
   Взрослая суть попыталась подключить логику, и мне стало ещё страшней. Это письмо! Гэбэшники меня вычислили!
   Хотелось спрыгнуть со стула и убежать. Куда, для чего? - это без разницы. Лучше бессмысленность действия, чем тягостность ожидания.
   Меня переклинило ненадолго. Надежда Андреевна раз или два пыталась что-то сказать. Я это видел, но слов не воспринимал.
   - Ты меня слышишь? - послышалось, когда отпустило.
   - Слышу, - автоматом ответил я.
   - А почему молчишь?
   - Извините, задумался.
   - Третий раз тебе говорю: дай сюда градусник и отправляйся в палату. Постарайся никого не будить.
   Пацаны забрались под одеяла и дружно сопели носами. Как уже успелось заметить, из всей нашей палаты тихий час соблюдал только один Чапа. И то не всегда.
   Страх на одной вяжущей ноте нудил в глубине желудка. И чёрт меня дёрнул бросить оба письма в один и тот же почтовый ящик! - думал я, отворачиваясь к стене. Мало того что сам погорел, ещё и подставил Юрия Алексеевича. Если б не этот прокол, никто бы моё предупреждение не перехватил.
   Мысленно я уже представлял, как это было. Работник почтамта выгружал почту в мешок, увидел конверт со знакомой фамилией в адресе и отволок его "куда следует". "Там где надо" покопались в содержимом мешка, отыскали такой же конверт с очень похожим почерком, где я, как последний лох, указал свой обратный адрес.
   Стоять! - возразила моя взрослая половина. - Ты же видел, как это делается. Мешок для писем крепится на железных полозьях к низу почтового ящика. После выгрузки он закрывается наподобие бабушкиного кошелька. То есть, работник почтамта изначально не мог видеть ни конверта, ни адреса. В следующий раз письма могли пересечься только на сортировке "местное" - "иногороднее", где каждый сотрудник давал подписку "о неразглашении". Тебе, как радисту, это должно быть известно лучше других. И потом, мало ли в нашей стране Гагариных?..
   Уговаривал я себя, уговаривал, да так и уснул.
  
   ***
  
   Если была в этом времени показуха, то я её почти не заметил. Наверное главный врач не такая большая шишка, чтоб в угоду ему делать что-то ещё сверх того что положено по работе. В обычное время пришла уборщица. Она меня, кстати, и разбудила. Пустое ведро такая хреновина, что как ты его не ставь, оно обязательно грякнет. Единственное о чём нас попросили, это убраться в своих тумбочках и временно выйти на улицу чтоб не мешать человеку наводить чистоту.
   Свою беду я заспал. Был уже не в том паническом настроении. Детство легкомысленно по натуре. И накачка взрослого человека, коим я себя ещё мнил, тоже дала результат. "Если что, вместе идём в отказ". На том порешили.
   На улице ни ветерка. Солнце сновало между рябыми тучками. Припекало, но по сравнению с днём вчерашним, было прохладно. Только Чапа остался в палате. Пацаны хотели его вынести, доктор не разрешил.
   Столпились возле крыльца. Стоим, ждём. У Дядюры с Серёгой Орловым свои разговоры. Они хоть и в разных классах, но в одной школе учатся. Младшие Вовчики, эти на ровном месте найдут чем себя занять. Выкопали где-то обломок напильника, начертили круг на земле, поделили его пополам и режутся в ножички: кто у кого больше отхватит. Только мы с Ваней Деевым не при делах, каждый сам по себе. Тут-то оно всё и началось.
   - ЗахОдьтэ, - сказала уборщица, разостлав у порога мокрую тряпку.
   И тут я услышал звук автомобильного двигателя грузового ГАЗона. Слух у меня музыкальный. Столько раз отъезжали от дома с дядькой Ванькой Погребняком! Хоть сейчас могу вспомнить, на каком такте он переключал скорость.
   Наверное, думаю, к нам. А сам - нет, чтобы посмотреть! - в прихожую к грамоте, искать пятнадцатый флаг. Ещё раз пересчитал - хоть ты тресни, четырнадцать! Ниже портрета глянул, нет, там не флаг, а красная лента развёрнутая красивыми волнами и надпись на ней: "Под знаменем марксизма-ленинизма, под руководством коммунистической партии - вперёд, к победе коммунизма!"
   Вдруг слышу, голоса во дворе. Фамилию мою кто-то знакомый вслух произносит. А я, как дурак, стою, ищу этот флаг, будто бы от того, найду я его или нет, зависит моё будущее. Пригляделся: блин! - да вот же он, справа. Вернее, не он, а самый что ни на есть край золотистого наконечника со звездой, что одевается на древко. Это ж по замыслу художника получается, что четырнадцать республик у нас напоказ, а пятнадцатая в тени, дальше всех от кормушки.
   Тут уборщица мокрой тряпкой меня по заднице хлесь!
   - Ну-ка, пострел, в койку! Будто не слышишь, что начальство приехало! Что ж ты неслухмянный такой?
   Нырнул я под одеяло, а сам себе думаю: чей это голос на улице слышится, лёгкий такой, обволакивающий, знакомый-знакомый?
  Вроде все звуки чётко и правильно произносит, а кажется, что все они у него мягкие.
   - Как он?
   - Готовим к выписке.
   - А можно на него посмотреть, побеседовать?
   Вам, Иван Кириллович, всё можно.
   Пацаны затаились мышками, а меня чуть вместе с кроватью не развернуло! И мысль сумасшедшая весь разум из головы напрочь! Будто бы он, главный редактор Клочко, тоже помнит наше общее будущее. Как мы с ним бедовали в конце девяностых. Поэтому и пришёл навестить. Узнаю я его, не узнаю, это второй вопрос. Сунул копыта в тапочки - и во двор. Бабка уборщица за штаны пыталась поймать - да только куда там!
   Выскочил на крыльцо, глядь: там народу хренова туча. Человек наверное десять. И все на меня смотрят.
   - Вот, - говорит наша Надежда Андреевна, - это и есть наш Денисов!
   Рядом с ней рыжая тётка - волосы крашены хной. Юбка на ней ниже колен чёрная в искорку и блуза из белого шёлка с жабо на
  груди. По глазам видно, начальство. Наверное, та самая Кнава, что почётные грамоты раздаёт.
   А спиною ко мне он. Я Кирилловича не видал молодым даже на фотографиях, но тут же узнал по медвежьей осанке и стоптанным вовнутрь башмакам. Волосы по тогдашней моде зачёсаны строго назад и еле заметно кудрявятся на плечах. Всё в меру. Вчерашний вольный студент стал партийным номенклатурным работником. Изволь соответствовать.
   Он ещё не до конца обернулся, а я уже точно знал, что увижу в нагрудном кармане рабочего пиджака тоненькую полоску носового платка (под цвет носимого галстука) и авторучку паркер. И глаза у него те же, молодые, со смешинкой в прищуре. Посмотрел на меня и говорит:
   - Так вот ты какой, Саша Денисов. А ну отойдём, побеседуем. И я, и наши поэты очень хотели бы с тобой познакомиться.
   Отвели меня к нашей скамейке, окружили и учинили допрос. Стишок, что я отсылал в газету сам по себе проходной. Но вижу, не верится мужикам, что кто-то в двенадцатилетнем возрасте такое сумел написать. И оскорблять недоверием тоже не хочется. Не для того шли. Я бы на их месте повёл себя так же. Сижу, отбрехиваюсь, делаю вид что никого из них не узнал, а сам себя мысленно матерю.
   - Скажи-ка мне Саша, - от имени общества поинтересовался Иван Кириллович, - как давно ты сочиняешь стихи?
   - Сколько себя помню, - осторожно ответил я.
   - А как оно у тебя началось? - с лёгким нажимом в голосе, вставил вопрос Сашка Киричек.
   Сволочь такая! - мысленно сплюнул я. - И этот человек был свидетелем на одной из моих свадеб! А вслух произнёс:
   - Ну как? Услышу по радио какое-нибудь словечко, и хочется к нему ещё одно подобрать. Такое чтоб было складно: Мао Цзедун - хороший бздун. Ох, мамка ругалась! В угол поставила. "Чтобы, - сказала, - я больше такого не слышала!"
   Алексея Данилова я опознал по железным зубам, когда мужики начали ржать. До этого сомневался.
   - Наш человек! - отсмеявшись, сказал он. - Большие поэты всегда гонимы. Есть у тебя ещё стихи, чтоб рассказать без бумажки на память?
   Я не стал выкобениваться и прочитал нараспев:
  
   - Ехал казак, ехал домой,
   Ехал в коляске с мамкой родной.
   Было два зуба у казака
   Остальные зубы не выросли пока.
  
   - Вот это другое дело! - встрепенулся главный редактор. - Этот стишок я возьму. Мне как раз для этой подборки не хватает четверостишья. Только название нужно придумать. Или уже есть?
   - Есть, - кивнул я. - "Казачье-заячье".
   - А почему "заячье"?
   - Да потому, что мамка того казака зайцем звала.
   - Хо-хо-хо! - снова не выдержал Алексей Митрофанович, единственный из присутствующих, с которым я в прошлой жизни не пил, была между нами большая обида. - Я ж говорил, что наш человек! Название-то не хуже стишка. Одно без другого как будто уже и не существует. Ты, Саш, заходи по воскресениям в наше литературное объединение. Не пожалеешь. Поэты у нас сильные. Подскажем, научим. Да, Сенька?
   Молчавший доселе Семён Михайлов, автор оды о кубанском борще, хмуро угукнул и продолжал стоять, сжимая между колен пузатый портфель. Старался, чтобы никто посторонний не углядел, что там не стихи.
   Я дописывал последнюю строчку, когда привезли полдник. До этого мне успели растолковать, как найти подняться на второй этаж типографии и найти там ту самую комнатушку, где будет когда-то ютиться наша с Иваном Кирилловичем мелкокалиберная газета.
   В общем, была эта встреча насколько спонтанной, настолько и бестолковой. Я трижды обдумывал каждую фразу, прежде чем что-то сказать, а мужикам и говорить-то ничего не хотелось. Всё было слишком уж непривычно: больничная обстановка, непьющий поэт-недоросль, какое-никакое, а городское начальство. И стакан не у кого попросить.
   Прощание вышло под стать:
   - Ну, беги.
   - Угу.
  
   ***
  
   В палате меня встретили как героя. Всем уже рассказали, что приехали из районной газеты, причём, специально ко мне. Столько мыслей теснилось в моей голове, столько эмоций! Ни о чём не дали подумать. Сразу:
   - Зачем?
   - Стишок, - говорю, - написал. Собираются напечатать.
   - Про чё?
   - Про жизнь.
   - А ну, прочитай!
   Про зайца не проканало. Пацаны слушали вежливо, не перебивали, но взрыва эмоций я не увидел.
   - Складно, я так бы не смог. - сказал Чапа. Как смотрящий, именно он должен был выразить общее мнение. - Это конечно стихи, но какие-то они не настоящие. Настоящие стихи будто бы написаны для тебя. Вот послушай...
   Сделав усилие, он прислонился к спинке кровати и вдруг, тихо запел:
  
   Ночь надвигается,
   Фонарики качаются,
   Филин ударил крылом.
   Налейте, налейте
   Мне чару глубокую
   С пенистым красным вином.
   А если не хотите,
   Коня мне подведите
   И крепче держите под уздцы.
   Тройками, парами
   Едут с товарами
   Муромским лесом купцы...
  
   Чапа пел, как будто отсчитывал мелочь, где каждая копеечка на счету. Слова, будто капли с первой весенней сосульки, искрились в его глазах, падали медленно и весомо. Вряд ли когда-нибудь ему доводилось бывать в лесу, или ездить верхом на коне. Только в ней, этой песне он мог до конца насладиться своей молодецкой удалью:
  
   Вдруг из-за поворота -
   Гоп стоп, не вертухайся! -
   Вышли два удалых молодца.
   Товары повзяли,
   Червончики забрали,
   С купцами распрощались навсегда.
   С червонцами большими
   Поехали в Россию,
   Зашли они в шикарный ресторан.
   Всю ночь они кутили,
   Наутро их схватили,
   Отправили по разным лагерям.
  
   Никогда б не подумал, что голос у Сашки Чаплыгина такой светлый и чистый. Судя по тексту, песня была дореволюционной. В ней присутствовали купцы, стало быть, спекулянты, насчёт грабежа которых совесть не возражала. Ещё в ней была какая-то глубинная энергетика, которая заряжала и слушателей, и певца. Заканчивалась она грустно:
  
   А в лагерях, ребята -
   Гоп стоп, не вертухайся -
   Дадут тебе лопату и кирку.
   А если вертухнёшься,
   Домой ты не вернёшься
   И будешь проклинать свою судьбу.
  
   - Вот это про жизнь! - сказал кто-то из пацанов, когда певец замолчал.
   Я ничего не ответил. Слишком много всего навалилось на меня в этот день открытых дверей.
  
   Глава 6. "Знать" - это ещё не "уметь"
  
   За мной приехала мамка. Привезла школьный костюм, синюю выглаженную рубашку, сандалии и носки. Пока я переодевался, всё торопила: скорей, да скорей! Наверно, куда-то опаздывала. Пижаму я стопкой сложил на кровати, поверх одеяла, а сверху оставил свою форменную фуражку. Пусть остаётся преемнику.
   Пацаны откровенно завидовали, особенно мелкие Вовчики. А Чапы в палате не было. Его после завтрака опять увезли куда-то на процедуры. Прощаясь, Чаплыгин сказал:
   - Наверное, больше не свидимся. А если свидимся, буду рад.
   Приятно удивил Ваня Деев: вынул из тумбочки связанную им сетку авоську и протянул мне:
   - На! - сказал. - Когда ты себе ещё свяжешь? А так... будет тебе память о нас.
   Подарок пришёлся как нельзя кстати. Я в него положил пустые полулитровые банки. Стеклянная тара у бабушки всегда на учёте.
   В костюмчике было жарко. Мамка взяла меня за руку и вела за собой до самой автобусной остановки, на ходу успевая задать кучу ненужных вопросов: как себя чувствую, не болит ли живот, что ел и т.д. и т.п. Я отвечал односложно, чтобы не сбить дыхалку.
   Сели на "единичку", идущую в сторону центра. Пахло в салоне бензином и потом. Со свободным пространством в автобусах марки "ЛиАЗ" всегда было туго. Люди "давили сало" до самой конечной. Многовато сидячих мест и узкий проход между креслами.
   - Граждане, передняя площадочка, передавайте на билетики! - Мне иногда казалось, что кондукторы это кричат даже во сне...
   Я думал, мы едем домой. Настолько в это уверовал, что выбрал свободное место возле окна и начал к нему пробираться. Но в этот момент мамка схватила меня за плечо, шепнула "выходим здесь" и потащила к выходу.
   Бедный Витёк, думал я, истекая потом, вот уже кто все глаза проглядел, меня дожидаючи!
   Со стороны КБО, возле пункта заправки шариковых авторучек, продавали мороженое. Здесь, к своему удивлению, я увидел Ивана Кирилловича. Ещё сильней удивился, когда он меня окликнул:
   - Саша Денисов! С выздоровлением!
   На оживлённой улице только мы двое были сейчас в пиджаках. И надо ж, столкнулись!
   - Здравствуйте! - обрадовался и я. - Знакомьтесь, это моя мама, Надежда Степановна.
   - Очень приятно! Главный редактор "Ленинского знамени" Клочко. Мне нужно серьёзно с вами поговорить.
   Взрослые обменялись приветствиями, и отошли в сторону, чтоб не мешать пешеходам. Кириллович, как я и предполагал, принялся втюхивать про мой стихотворческий дар, который нужно лелеять и всячески развивать.
   Это для мамки стало настоящим открытием. Она знала, что её младшенький не обделён способностями. Может спеть, сочинение написать. А если поручат стенгазету нарисовать, будет корпеть до утра, пока не сделает так, чтобы нравилось самому. Но на предмет стихов? Выучить наизусть это запросто, но чтоб сочинить самому? - В этом таланте до сих пор не был замечен.
   Стою я, забыв о жаре, и душу переполняет предчувствие чего-то значимого, которое счастьем назвать, - всё равно, что унизить, настолько оно выше. Детство это когда ты мечтаешь о будущем, а не вспоминаешь о прошлом. Неужели оно возвращается? Чем для меня закончится разговор? - а ничем. Мамка глянула на часы:
   - Вы, - говорит, - извините, но мне сейчас очень некогда. Через пятнадцать минут нужно быть в РАЙОНО.
   Думала, отвязалась, да только не на того нарвалась:
   - А давайте я вас провожу? По дороге договорим.
   Мамка вообще-то с незнакомыми мужиками рядом не ходит. И Кириллович по сравнению с ней сопляк сопляком. Это я о возрасте, если что. Но порода, куда от неё? Всем вышел главный редактор: и умом, и внешностью, и одеждой. "Знак Союз журналистов СССР" на лацкане пиджака. Да и сам он такой по рабочему озабоченный, что как тут не согласиться?
   К новому старому облику нашего города я постепенно привык и вёл себя в нём, как старожил. Немного отстал, стянул пиджачок, повесил его на изгиб локтя, чтоб замаскировать авоську с пустыми банками, рубашку до пупа расстегнул. Хорошо! Знаю, что мамка с Иваном Кирилловичем не обернутся. Не до меня им. Рядом горком, райком. Через каждые два шага солидные люди перед Кириллычем шляпы приподнимают, а с мамкой раскланиваются. Только успевай отвечать.
   Такое оно, сердце Лабинска. Где ещё можно встретить столько знакомых, если не здесь? Разве что в школе?
   По сравнению с тем, что будет, Красная - невзрачная улица. У кинотеатра "Родина" частный жилой дом. Ставни распахнуты. Всё что внутри, укрыто за плотными занавесками. Здесь, от райкома до парка, много ещё старинных казачьих хат, где, не сходя с крылечка, хозяева могли поприветствовать первомайскую демонстрацию.
   Собственников не щемили, не переселяли с престижных мест. Чай тоталитаризм, не какая-то сраная демократия.
   В общем, только обилие лозунгов говорило о том, что это у нас центр города. "Планы партии - планы народа" - огромные полые буквы, казалось, навечно закреплены над крышей райкома ВЛКСМ. "50 лет власти Советов!" - напоминало с фасада кинотеатра.
   О чём говорили взрослые я, честно сказать, не подслушивал. Не то чтоб не интересно. Просто догадывался, что главный редактор от меня не отвянет, пока я ему не прочту ещё что-нибудь авторское. А что? - поди, подбери! Кириллович как никто умел отличить слово от фальши. Меня, помнится, приняли на работу корреспондентом с испытательным сроком. Зашёл я к нему за редакционным заданием. А он:
   - Ты сам поброди по городу, что-нибудь, да найдёшь...
   Выхожу из его кабинета... ну, думаю, самодур! "Поди туда, не знаю куда!". Спустился по лестнице во двор типографии, покурил, и двинул себе, куда ноги несли, по задворкам центральной улицы. А там, около БТИ чего только нет! Всё в куче: строительный мусор, битые кирпичи, бесхозная бетономешалка. Дальше иду: у обочины свежезалитый фундамент, тоже превращённый в помойку. Квартал прошерстил: пару десятков точно таких же точек нашёл. Выяснил в районной администрации, кто, где хозяин, переписал адреса. Дома сидел до утра, ваял материал, чтобы живенько было и с диалогами. Типа хожу по начальственным кабинетам, а они мне наколки дают, где непорядок.
   Главный редактор прочёл, вычеркнул пяток запятых.
   - Всё, - сказал. - Испытательный срок закончился. Иди, оформляйся...
  
   ***
  
   За памятником дедушке Ленину, простёршему правую руку в сторону ресторана "Лаба", мы повернули налево. Это наш местный Арбат, пешеходная зона. За вычурным палисадом аллея: скамейки, цветы, тенистые деревца. И так - квартал за кварталом - до клуба консервного завода. Напротив кирпичного флигеля с надписью на фасаде "Районный отдел народного образования", мы с редактором сели на лавку, а мамка ушла на приём.
   - Что Саша, - запросто спросил он, - есть у тебя ещё какие-нибудь стихи?
   - Есть, - говорю и прочёл:
  
   По утрам уже не жарко.
   Ниже, ниже, над долиной
   Опускаются Стожары
   Стройным клином журавлиным.
   Звезды катятся по травам
   И в росе, шипя, сгорают.
   Воробьиные оравы
   Расшумелась за сараем.
   Сквозь открытое окошко,
   Просыпаясь, я услышал,
   Как луна, домашней кошкой,
   Соскользнула с мокрой крыши.
  
   - Строгим, - поправил Клочко. - Клин скорее строгий, чем стройный. Исправь, лучше будет.
   Этот стих он уже редактировал и указал на ошибку, как и тогда, слово в слово.
   - Действительно лучше, - поддакнул я и мысленно затаился.
   Сейчас, думаю, скажет, что написано пополам с Есениным. Тот же стиль, одушевление неживого...
   Но Кириллович поломал правила игры:
   - Слушай, Саша, как ты смотришь на то, чтоб поехать со мной в Краснодар? - неожиданно предложил он, - вернее, не только со мной. Будут все наши поэты... ну, те, кого с работы отпустят.
   - Не знаю. Как мамка, - осторожно ответил я.
   Если честно, ехать никуда не хотелось, и вообще не входило в ближайшие планы. Матч реванш на носу, Витька Григорьев стоит над душой, его бы беду разгрести...
   - А мамка сказала, как ты, - усмехнулся Клочко. - Учись, Саша, принимать ответственные решения. Бывают дни, от которых зависит будущее. Их очень легко не заметить и пропустить. Тебе сколько?
   - Двенадцать.
   - Читал "Кондуит и Швамбранию"?
   - Конечно, читал!
   - Тогда я тебе скажу: не каждому доводилось в столь юном возрасте стать участником литературного семинара, который будет вести сам Лев Абрамович Кассиль.
   - Кассиль?! Тогда я согласен!
   - И не только он. Приедут ещё прозаики и поэты из Москвы, Ленинграда, Воронежа: Евгений Агранович, Лев Куклин, Евгений Титаренко, Марк Кабаков. Ты о них что-нибудь слышал?
   - Нет! - поспешно соврал я.
   Как минимум, с троими их перечисленных я в прошлой жизни пил водку и выступал на одной сцене. А вот о Евгении Титаренко так и не смог ничего вспомнить, хоть фамилия точно когда-то была на слуху. Мне показалось, что она просто ассоциируется с главным героем фильма "В бой идут одни старики", которого когда-то будет играть Леонид Быков...
   Мамка вышла совершенно в другом настроении. Как тогда, на перроне, в синих глазах зажглись золотые звёздочки.
   - Вас можно поздравить? - догадался Иван Кириллович.
   - Да, всё хорошо.
   - Так что мы будем решать по поводу вашего мальчика? Он говорит, что согласен.
   Мамка всплеснула руками и с вызовом глянула прямо в лицо моего будущего работодателя:
   - Послушайте, - с сарказмом сказала она, - неужели вы думаете, что у него это серьёзно?!
   - Это очень серьёзно, - грустно ответил главный редактор Клочко. - В его возрасте такие стихи не пишут.
   Мне кажется, это была самая долгая пауза в моей жизни. Где-то за углом на Садовой, где компактно селилось высшее городское начальство, громыхала телега. Над крышею главпочтамта нарезал мёртвые петли мохноногий турман. Я насчитал десять, пока дело не сдвинулось с мёртвой точки:
   - Ну, хорошо, - наконец-то сдалась мамка. - Я согласна, но под вашу ответственность. Значит, завтра в восемь утра?
   - Да! - просиял Кириллович.
   По пути к автобусной остановке, взрослые решали технические вопросы. Что с собой брать? Как одеться? В этом плане детство - золотая пора, когда обо всём думают за тебя.
   На том распрощались. Довольный собой, редактор закосолапил назад, туда, где мы его подобрали. Толпа разомкнулась, сомкнулась и только синяя шляпа, как поплавок, который ведёт крупная рыба, какое-то время обозначала его нахождение.
   Близился обеденный час. Очередь на остановке была такой, что не протолкнуться. Старушки, расторговавшиеся на рынке, старики с сабельными шрамами на лице. Здесь же толкалась дурочка Рая в сатиновых шароварах и красной цветастой рубашке с закатанными рукавами. Наверное, ходила в кино на "Кавказскую пленницу".
   Мамка глянула на всё это буйство красок:
   - Пойдём-ка, сынок, пешком, - как я успел заметить, она уже не хромала.
   Проезжая часть была отгорожена от автобусной остановки высокими поручнями из железных дюймовых труб, окрашенных в жёлтый цвет. Пришлось возвращаться назад к перекрёстку, откуда до нашего дома всё прямо и прямо.
   Шли по проезжей части. С правой стороны от дороги рабочие клали тротуарную плитку. По цвету она мало чем отличалась от тех образцов, что показывал дядька Петро, но была более крупной и явно фабричной, с рисунком в тетрадную клеточку. Да столько ему и за месяц не наскирдовать! Пыхтел бензиновый генератор. Гулко стучала электротрамбовка, очень похожая на мою, но не моя.
   Мамка больше не держала меня за руку, не ускоряла шаг. И я за ней поспевал без перехода на короткие перебежки. Всё порывался спросить, не попадались ли ей книги писателя или поэта Евгения Титаренко, но так и не смог вставить никакой отсебятины в долгом потоке встречных вопросов. Началось, как обычно, с наезда:
   - Почему я должна узнавать последней, что мой сын пишет стихи?
   - Так все сейчас пишут, - не моргнув глазом, ответил я. - Вон Олька Печорина поэму про Ленина сочинила. 22 апреля всей школой стояли, слушали. Откуда мне было знать, что получается хорошо?
   - А матери своей ты мог бы что-нибудь прочитать?
   - Когда?!
   - Да хоть сейчас! А мог бы и раньше в письме выслать.
   Тут я конечно неправ. Мамка бережно относилась к детским удачам своих сыновей. Хранила рисунки, школьные дневники и тетрадки, поделки, что мы с Серёгой дарили ей на 8 марта. Если б не за плечами взрослая жизнь, у меня бы и в мыслях не было утаить от неё хоть что-нибудь из написанного. Сам бы прибежал и принёс.
   К моему удивлению, про зайца ей очень понравилось. Она даже засмеялась:
   - Не ездил ты на коляске. На руках приходилось носить. Было кому. Ты в два годика уже пел: "Тамино, тамино, кто-то свистнул бутылкой в окно". То ли придумал сам, то ли у кого-то подслушал? Песня тогда была модная "Домино"...
   Потом потихонечку, исподволь, мамка переключилась на нашу школу. Её интересовало всё, что я знаю о преподавателях, учебном процессе и конкретно Илье Григорьевиче.
   Я перешёл к его личности, когда мы уже подошли к магазину при Тарном заводе. Только хотел сказать что он "тоже когда-то был лётчиком", но бог миловал, не успел, а то бы мамка расстроилась. Смотрю, по ступенькам спускается наш Небуло и на меня смотрит. Лёгок блин на помине. Он тут недалеко в двухэтажном доме живёт. Шёл, наверное, на обед, а по пути заглянул за хлебом. Нас увидел, образовался. На моё "здрасьте" кивнул головой, а перед мамкой
  приподнял шляпу:
   - А это, как я понимаю, наш новый преподаватель истории? Документы с собой?
  
   ***
  
   Так и не довелось Илье Григорьевичу во время пообедать. Взял он мамку под ручку и попылили они по своим школьным делам. А я на другую сторону перешёл. Своих дел полно.
   Иду, а навстречу тот самый снайпер, что Витьке Григорьеву из рогатки в лоб закатил. Куда-то падла целенаправленно чешет. Это метрах в двадцати от того места, где я последний раз видел Лепёху. Там большие акации вдоль тропинки растут, а на нижних ветвях воробьи прячутся во время жары. Хоть бы переоделся. Глядишь, я бы его не угадал. Тропинка узкая, двоим можно разойтись только впритирку, если кто-то из них повернётся бочком. Кругом мочаки свекольным соком воняют. Нескоро укладчики плитки сюда доберутся.
   Скользнул снайпер по мне оценивающим взглядом. Мол, много вас по улицам ходят. Может, в кого стрелял, всех разве запомнишь? Но вижу по роже, что не в жилу ему подрывать свой авторитет, под хмыря в костюмчике прогибаться.
   А мы люди не гордые. Посторонился чуток, руки опустил, жду.
   Вот честно скажу, не было у меня злости на этого пацана за то, что Витька проучил. Вёл бы себя по-человечески, отделался бы парой подсрачников. Так нет, увидел, что я пасанул, по блатному зачимчиковал, типа больше никуда не торопится. Лыбится, падла, упивается своим превосходством. А чтоб я его ещё больше боялся и уважал, напевает себе под нос: "Канает мент, с досады ливеруя, как щипачи втыкают на ремне, он хочет фреера подкремзать наментуя, да кабы шнифт не выстеклили мне..."
   Не стал я ему говорить "защищайтесь, сударь!" Он ведь Витька без предупреждения сделал. Подкремзал ему с разворота под дых, а когда задохнулся, левым хуком отправил на лежбище в мочаки. А чтобы спокойно спал по ночам и сомненья его не мучили, коротко пояснил:
   - Это тебе, сука, за то, что кенту моему на железнодорожном вокзале гулю подвесил. Ещё раз такое увижу, выстеклю шнифт. -
  И рогатку забрал.
  
   ***
  
   Пришёл домой, бабушка ох да ах: "Да бедный ты мой внучок! Да как похудел! Да чем тебя там кормили?!" Как будто вчера о том же самом не спрашивала.
   Нормально кормили! Во всяком случае, лучше того, что я себе сам на старости лет готовил. Вслух конечно этого не сказал. Сел за стол, вчерашний борщец мечу, сопаткою шмыгаю. Типа да, бедный я и несчастный. Повару возражать, последнее дело.
   Второе и третье было диетическим: мой любимый молочный суп с настоящими макаронами и бабушкина "закваска" с корочкой белого хлеба, густо намазанного топлёным сливочным маслом. Мамка с Камчатки трёхлитровый баллон привезла. У нас это дело только на рынке у частников можно купить, и то самодельное.
   - Витька Григорьев раза четыре уже приходил, - только Елена Акимовна это произнесла, мой корефан в голос зауркал.
   Подхватился я и к нему. Она было дело, "а-а", только я уже за калиткой. Смотрю, грустный какой-то Витёк, будто бы шалабан мне уже проиграл. Ни тетрадки при нём, ни авторучки, будто бы не на почту собрался. И репу свою мне подставляет.
   - На, - говорит, - бей!
   Я ему:
   - Что за дела?!
   А он:
   - Нет у меня рубля!
   - Как нет?!
   - А так. С вечера был. Вместе с конвертом лежал в кармане штанов. Я перед сном проверял. А утром уже нет. Танька наверно подглядела и свистнула, сучка такая!
   Хотел я ему сказать, что Таньку зовут Петром, да не решился. Всё равно б не поверил и в драку полез. Он тогда старшего брата выше Ленина чтил за то, что достал его из Невольки, когда Витька тонул, и уже начинал пускать пузыри.
   Вот так, думаю, неделю назад не мог для себя решить, кому юбилейный рубль будет нужней, мамке или Гагарину. А оказалось, Витьку. Кто ему больше поможет, если не старший друг? Достал из кармана рогатку:
   - На, зацени подарок, а я пока за книжкой схожу. Как вернусь, буду отпускать шалабан.
   Не хотела меня бабушка отпускать, но увидела по глазам, что действительно надо. Спрятал я под рубашку "Республику ШКИД" и тетрадку, а рубль с авторучкой сунул в карман. Обернулся за пару минут. Смотрю, мой друган вертит в руках рогатку, а мысли у него не о том. Чуть не плачет. Так его жалко стало!
   - Ладно, - сказал, - дам я тебе рубль. Погнали на почту, там и письмо напишем. Конверт у тебя с собой?
   Не поверил Витёк. Да и кто б на его месте поверил, что пацан пацану так вот, запросто рубль отдаст? Скажите ещё сто!
   - Брешешь!!!
   - Брешут собаки и свиньи и ты вместе с ними!
   - Ну, покажь тогда! Если есть у тебя рупь, покажь!
   Отдал я ему свой блестящий юбилейный кругляш:
   - Подставляй клешню! - и с размаху. - На, дарю, только не потеряй!
   Рубль упал кверху солдатом освободителем. Полыхнул на ладони чёткими гранями. Григорьев опять не поверил:
   - Это ты мне? И не жалко?
   - Жалко конечно. Но мы же с тобой спорили на шалабан? Надо чтоб всё было по-честному.
   - Не, я так не могу.
   - Можешь! - жёстко сказал я. - Из-за какого-то сраного рубля ты можешь лишиться Наташки. Деньги, Витёк, это всего лишь деньги. На них счастье не купишь. Но если для тебя это так принципиально, считай, что ты взял у меня в долг. Отдашь, когда заработаешь. И вообще, скоро мамка придёт, загонит домой и хрен куда больше отпустит. Сидишь тут, распитюкиваешь: могу, не могу...
   А тут и она. Выруливает из-за вагонов. Мы с Витькой по-над забором, мимо смолы - и дальше по улице. Ругал я его до самой кладки. Он вообще-то нотаций не любит, особенно на каникулах, а тут промолчал.
   Когда мы уже к перрону начали подходить, Витёк про рогатку вспомнил. Достал её из кармана и у меня тот расстрельный день в памяти всплыл. Будто бы пелена с глаз. Смотрю, на скамье у входа в вокзал два пацана семечки лузгают и по сторонам озираются. Ещё несколько сопляков, разбившись на пары, по площади дефилируют.
   - Стоять! - говорю и с насыпи Витьку тащу за собой. - Кажется, нас с тобой здесь пасут.
   Он:
   - Чё-ё-ё?!
   Я:
   - Через плечо! Ловят нас. Оттырить хотят. Видишь, разведку выставили?
   Выглянул Витька из кушерей:
   - Гля, точно! Может, не нас?
   - А кого?!
   Рассказал я ему как пару часов назад того снайпера встретил и вывалял в мочаках.
   Не скажу, чтобы эта новость Григорьева сильно обрадовала. С одной стороны месть это сладкая штука, а с другой не вовремя как-то, да и не своими руками. Поскучнел он:
   - То я и смотрю, рогатка уж больно приметная. Где, думаю, я её видел? Чё делать то будем, Санёк?
   - Сегодня или вообще? Если сегодня, то мы с тобой можем и в город на почту сходить. А вот за хлебом и молоком... не завтра, так послезавтра как пить дать попадёмся. Их территория. Но раз уж мы с тобой здесь и нас ещё не увидели, есть предложение сходить на разведку. Чуть что, убежим.
   Сказано сделано. Витька всё порывался подползти вдоль кустов к тыльной стене хозяйственного магазина, что слева от площади, но я его убедил сделать пешком крюк и оценить обстановку с другой стороны, откуда не ждут.
   Если не считать дошколят, которые стояли на васаре, пацанов было не меньше семи. Одни уходили в одиночку и парами, другие возвращались с обеда, а оставшиеся играли в козла: прыгали друг через друга от жирной черты, за которую нельзя заступать. Метра три по воздуху пролетали. Спорили, но не дрались. Берегли силы для нас.
   Место они выбрали не очень удачное, вдоль реденького забора, чисто формально огораживающего территорию барачных построек. Только там и была земля. Остальная площадь выложена булыгой, на нём не попрыгаешь.
   - Ну и где он?
   Я тоже, как ни присматривался, а виновника торжества среди пацанов не приметил. Только хотел сказать, что должен быть где-то тут, как вдруг открывается дверь сортира и выходит оттуда этот кнутяра. Везучий падла! Метрах в пяти от этих дверей мы только что были, оттуда и ушли на разведку. Штаны и рубашка, понятное дело, другие, но рожу-то не переоденешь!
   - Слабенько ты его! - критикнул Витёк, будто бы с тридцати метров мог что-нибудь как следует разглядеть.
   В качестве оправдания, я показал ему левый кулак со сбитыми костяшками пальцев и сделал отмашку. Типа того что погнали, есть у меня план.
   Отступили в сторону парикмахерской.
   - Сегодняшний шанс мы упустили, - подосадовал я. - Но зато получили подсказку. Он нас будет ловить около магазина, а мы его в это же время возле сортира.
   - Сейчас? - уточнил Витёк.
   - Круглосуточно, - съёрничал я. - Рубль не потерял?
   - Не, вот он, в конверте.
   - Ну, погнали тогда в город. На обратном пути сюда заглянём.
   Памятуя о завтрашней поездке на семинар, я двигался скорым шагом. Хотелось покончить хотя бы с одним обязательством из тех, что успел взвалить на себя. Григорьев за мной едва поспевал, как ни размахивал своими клешнями. Ему очень хотелось поговорить, а мне вспомнить Евгения Титаренко или название хотя бы одной его книги. Почему-то казалось, что это важно.
   Чтобы задать очередной вопрос, Витька делал короткий рывок, оборачивался ко мне и какое-то время двигался спиною вперёд. Я отвечал короткими фразами, иногда невпопад.
   - Слышь, Санёк, а откуда у тебя рубль?
   - Оттуда, откуда и у тебя.
   - Так я заработал.
   - И я.
   - Где это ты смог рубль заработать, если в больнице лежал?
   Гм-м... а действительно, где? Вот докопался!
   - Стишок написал! - брякнул я от балды. - Его скоро в "Ленинском знамени" напечатают, а пока заплатили мне гонорар.
   - Ка-аво-о?! - взвился Витёк.
   - Гонорар, - пояснил я. - Так называются деньги, которые платят писателям и поэтам.
   - Каво ты хочешь в лапти обуть, поэтичная твоя рожа?! -
  Вишнёвые зенки моего корефана стали похожи на две амбразуры из которых ведётся огонь. Костяшки на кулаках побелели. Вернуть его в рамки мирного разговора можно было только одним способом:
   - Спорим на шалабан?
   Витька с готовностью разбил сцепившиеся ладони, но всё ещё не выпустил пар:
   - Ну, брехло... ну брехло... - повторял он, как заведённый.
   - Между прочим, завтра меня дома не будет, - с прохладцей сказал я. - В восемь часов из редакции приедет машина и отвезёт меня в Краснодар. Спорим на шалабан?
   Григорьев конкретно завис, а я продолжал его добивать:
   - В автобусе со мною поедет тот самый поэт Михаил Рязанов. Спорим ещё на один? А в Краснодаре я буду встречаться...
   - Иди-ка ты в жопу! - отмахнулся Витёк и повернул направо, в сторону нашего бывшего школьного филиала.
   Здесь мы учились до пятого класса. И был в коллективе один никчемный пацан Сашка Рязанов. Из тех, что ни петь, ни рисовать. Даже ушами шевелить не умел. И вот, чтобы придать себе какой-никакой вес, назвался тот Сашка сыном поэта Михаила Рязанова, чьи стихи частенько печатались в районной газете. На девяносто процентов ему поверили. И стал тот носитель знаменитой фамилии очень авторитетным товарищем. Отца кстати, в школу не приводил, как его ни просили. Отнекивался, типа тому некогда. Но однажды принёс тетрадный листок, мелко исписанный взрослым почерком. Там был стишок про войну, фрица и дождь. С матами или нет, то память не сохранила. Помню только, что каждое четверостишье заканчивалось строфой: "Потому что моросит дождик, дождик". Уж слишком раскатисто Сашка читал слово "моросит", не хуже чем Витька Григорьев.
   После того случая поверили мы ему окончательно. А врал ведь, падла! Встречался я с Михаилом Варламовичем по редакционным делам. Домой к нему неоднократно захаживал. Записывал передачу на телевидении о жизни его и творчестве. За двадцать лет не забыл, спросил его насчёт Сашки.
   - Не знаю такого, - прозвучало в ответ, - и никогда не знал.
   Бездетным был Михаил Рязанов. Природа такая у человека. Стихов его Витька Григорьев, скорее всего, никогда не читал. Но то, что такой есть, стопудово знал благодаря самозваному сыну. Сейчас не пойму, то ли завидовал, то ли настолько не верил, что спорить не захотел. На ходу он передёргивал шеей, как обиженный кот хвостом.
   - А спорить-то засцалО! - сказал я в пространство.
   И Витька опять обернулся всем телом:
   - Санёк, - сказал он, - а я ведь приду и проверю! И бедная будет твоя голова!
   - Мы можем поспорить и на что-то другое.
   - На деньги?
   - Нет, на учёбу. Если, к примеру, я проиграю, буду стараться закончить шестой класс круглым отличником, а ты - хорошистом.
   - Тю на тебя! - отшатнулся Витёк. - Зачем оно мне?
   - Лишним не будет, - сказал я. - Тебе ведь Наташка нужна, не письма писать? Подумываешь, наверно, жениться на ней, когда станешь взрослым? А как оно в жизни станкется, не представляешь. Гонишь такие мысли, откладываешь их на потом. Мол, как-то само собой. А я тебе подскажу. Чаще всего люди образуют семью, когда учатся в одном институте, или хотя бы встречаются в одном городе. За счастье нужно бороться уже сейчас. Так что Витёк, приготовься: она на физмат или юридический - и ты на приёмных экзаменах не обосрись.
   Григорьев сначала краснел, потом приуныл.
   - Знаешь, Санёк, - сказал он после некоторых раздумий, - ты с виду пацан пацаном, а мысли у тебя как у древнего старика.
   - Ну, спорим тогда на шалабан! - делая вид, что ничего такого не слышал, с горячностью выпалил я.
   - Говорю ж, твою голову жалко.
   - А насчёт учёбы приссыкиваешь?
   Витька долго и с подозрением смотрел мне в глаза, будто бы там у меня припрятан козырный туз. Наконец, сделал отмашку:
   - Санёк, я же знаю, что не проиграю. Ну, если хочешь, давай! Хочу посмотреть, как ты станешь круглым отличником!
   Вот наивняк! Точно ведь знаю, что не потянет на хорошиста. Условия в доме не те.
   - Может, всё-таки на шалабан? - осторожно спросил я, дав, тем самым, своему корефану последнюю возможность одуматься.
   - Что, падла, засцало?! - возвопил он торжествующим тоном.
   Ну и кто после этого ему виноват? Ударили по рукам.
   Мы вышли на Красную по улице Пушкина со стороны будущей зубной поликлиники. Дальше кинотеатра "Родина" я этом времени ещё не заходил. Новые старые пейзажи и ориентиры накладывались на те, что лежали глубоко в памяти. Я многое узнавал каким-то шестым чувством, с внезапно нахлынувшим приступом ностальгической боли.
   Справа от городской поликлиники, которая, судя по вывеске, ещё и не собиралась становиться зубной, магазин "Культтовары". Здесь через месяц мамка мне купит настоящий футбольный мяч и бело-голубые "динамовские" гетры. Я часто сюда заходил, просто "на посмотреть". А где-то напротив должен быть...
   - Ты куда?! - возмутился Витёк, - почта в другой стороне!
   И действительно. Совсем ошалел! Я приобнял своего корефана и, глядя ему в глаза, попросил:
   - Давай заскочим в библиотеку? Ну, очень надо!
   Отсюда и до самого парка центральная улица утопала в зелени. Молодые каштаны ещё не пошли в рост и были заботливо спрятаны с обеих сторон за двойным палисадом из бочечной клёпки. От кого, непонятно. По этой улице нельзя было ездить даже на велосипедах.
  Первый встречный милиционер или дружинник сразу же выкрутит ниппеля. Тут рядом штаб ДНД, сразу магазином.
   Мы с Витькой почесали по мостовой. Так принято. Горожане по вечерам выходят на Красную такими большими семьями, что не вместит тротуар. А на проезжей части, если они и сталкивались так чтобы не разойтись, то лишь для того, чтобы поздороваться.
  
   ***
  
   - Здравствуй, Денисов, - сказала Елизавета Фёдоровна (она хоть и соседка, на работе зовёт меня исключительно по фамилии), - что, "Рамаяну" принёс? Скоро месяц, как должен вернуть. А ты, Григорьев, записываться надумал к шестому-то классу?
   Пока Витька такал, отнекивался протискиваясь ближе к столу, чтобы не было видно его грязных ног, я лихорадочно вспоминал, куда же могла подеваться библиотечная книга. Это для тёти Лизы я брал её месяц назад, а для меня... более полувека прошло!
   Дождавшись, когда библиотекарский взгляд снова обратится ко мне, я уже выдумал уважительную причину, которую назову. Начал издалека:
   - Нет, Елизавета Фёдоровна, я по другому вопросу. Мне надо что-нибудь из творчества Евгения Титаренко. А "Рамаяну" я смогу принести не раньше чем через неделю. Её сейчас бабушка читает. Медленно, по слогам, перед сном.
   - Сам-то хоть открывал? - строго спросила она, прежде чем скрыться за книжными стеллажами.
   - А как же! Проглотил залпом! - не моргнув глазом, выпалил я. - Древнеиндийский эпос, летучий слог, яркие иллюстрации! Не случайно Елена Акимовна так зачиталась!
   Насчёт летучего слога лихо придумалось! Понравилось самому.
  Как говаривал Петр Васильевич, "молодые мозги, оборотистые". В старости такие сравнения мне давались ценою долгих раздумий и двух-трёх выкуренных сигарет.
   Книгу, которую вынесла тётя Лиза, я никогда раньше не видел. Но для того чтобы вспомнить автора, мне хватило беглого взгляда на титульный лист картонной обложки. Она была столь же чёрной, как жизнь человека, добрая треть которой пройдёт в психушке. Ну, конечно же! Евгений Титаренко - родной брат Раисы Максимовны Горбачёвой, а повесть "Открытия, войны, странствия адмирал - генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей" первая из его изданных книг, не считая "Обвала", который забраковала цензура.
   Елизавета Фёдоровна заполняла читательский формуляр, а я освежал в памяти всё, что слышал о нём в шоу Андрея Малахова "Пусть говорят" и читал в интернете. Оно ведь как: пока первого президента СССР с высокого поста не пошарили, народ и слыхом не слыхивал, что у его супруги такой знаменитый брат. Иное дело, враги. Только стал Горбачёв членом ЦК КПСС - его родственные связи стали предметом пристального изучения для иностранных спецслужб. И самым слабым звеном в этой цепочке все посчитали Евгения Титаренко. Нет, любовь к Родине была у него в крови, но имелся один недостаток. Пил человек.
   Ну, как пил? Книжки-то он писал. С периодичностью в два-три года они выходили в свет. В лечебнице для душевнобольных, куда он впервые попал в 1973 году, была у него двухкомнатная палата, пишущая машинка и запасы бумаги. Только нагрянут в Воронеж представители Запада с предложением снять фильм по его книге - писателя раз! - и туда!
   За долгую жизнь я встречал многих людей, бросивших пить. Но даже не слышал о тех, кто был излечен в стационаре против своей воли. Становится только хуже. После месяцев воздержания, стоит хоть капле спиртного попасть на язык, и организм выбирает то что не допито в кратчайшие сроки.
   Не каждой творческой личности понравится навязчивая опека. Отстоит человек в очереди за водкой с четырнадцати часов и до позднего вечера. Кажется вот он, прилавок. Но подходят к нему две серые тени:
   - А вам, Евгений Максимович, мы не рекомендуем...
   Все писатели пьют. Больше них употребляют только поэты. Тот же классик ненецкой литературы Василий Ледков - он по этому делу костер из паркета в гостиничном номере разводил. И ничего, никто его в психушку даже не пытался определить. Ему можно, а вот родственнику Горбачёва нельзя!
   Пытался, конечно, Титаренко постоять за себя. Ездил в Москву, поговорить с зятем. Что там было, никто не знает. Но только нашли его на окраине города с многочисленными травмами головы. Месяц потом отходил в клинике Склифосовского. Когда надо, КГБ рядом не оказалось. Или наоборот. Зато было теперь что лечить. А всего у него было более двадцати сотрясений мозга. Какому милиционеру понравятся крамольные речи у водочных магазинов?
   В 1985 году, в Центрально-Чернозёмном издательстве тиражом 30000 экземпляров вышла последняя книга автора "На маленьком кусочке вселенной". Через 4 года он окончательно прописался в пятиместной палате "Орловки", ещё через 3 окончательно признан недееспособным, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И опять, когда надо, родственников, чтобы взять под опеку, у него не нашлось. Кому же тогда он всю жизнь мешал?
   "Мой брат - одаренный, талантливый человек, - говорила Раиса Максимовна в интервью того времени. - Но его дарованиям не суждено было сбыться. Его талант оказался невостребованным и погубленным. Брат пьет и по многу месяцев проводит в больнице. Его судьба - это драма матери и отца. Это моя постоянная боль, которую я ношу в сердце уже больше 30 лет. Я горько переживаю его трагедию, тем более что в детстве мы были очень близки, между нами всегда была особая душевная связь и привязанность. Тяжело и больно..."
   "Все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться..." - отвечал Евгений Максимович в одной из своих книг...
   Витька толкнул меня локтем в бок, кивнул головой в сторону выхода. Типа того, что погнали, чего ждём? Действительно, что это я? "Адмирал - генералиссимус" лежит на краю стола. Осталось лишь расписаться в читательском формуляре...
   Библиотека у нас в парке, к центральному входу наискосок, под широкий квадратный портал с надписью "Городской сад". Слева от раскрытых ворот располагалась касса (по вечерам вход сюда был платным), с другой стороны продавали мороженое и лимонад.
   Увидев, что Витька притормозил, я это дело пресёк:
   - Погнали, погнали! Бандероль штука дорогая. Рубля может и не хватить.
   И ведь как в воду смотрел, падла! Само отправление что? - до пятидесяти грамм, двенадцать копеек в любой конец. Ну, плюс ещё какой-то почтовый сбор потянул на десюнчик. А книжка-то весит почти шестьсот тридцать! И как начали с нас лупить по полторы копейки за каждый грамм перевеса! Витёк-то сейчас в математике шарит не лучше, но быстрее меня. Он сразу, как только пакет сняли с весов, озвучил наш приговор: девяносто семь с половиной копеек! Самую малость ошибся: дали на сдачу двушку одной монетой.
   Хорошо, что письмо не очень длинное сочинили. А то бы точно стали банкротами. Коротко перечислили кто из подружек что. Я добавил немного лирики и настоял на решении написать Наташке о том, что Витёк у нас собирается стать хорошистом. Он, понятное дело протестовал, но я ему напомнил про наш уговор в больничном дворе:
   - Спорил на шалабан? - будешь писать то, что я продиктую.
   Сошлись на том, что глагол "собираюсь" заменили на "буду стараться" и всё равно мой корефан был недоволен. Выносил мне мозги до самого памятника Ленину. А у меня и без него перегруз по всем трём фазам. Нет, зря я до этого не удосужился выбраться в сторону парка. Хоть чуть бы разгрузил впечатления. Столько всего увидел и оживил в памяти! А ещё судьба Титаренко не выходит из головы. Ну, знаю я его будущее, а что толку? Мало знать, надо ещё и уметь этим знанием верно распорядиться...
   Ладно, думаю, приедем в Краснодар, там будет видно, что это за человек. Если такой же, как Лев Куклин, не стану я ни о чём его предупреждать. Пусть сам выкручивается. Как бы иной ни скрывал своё гнилое нутро, оно всё равно вылезет наружу. С тем же Львом Куклиным мы были знакомы всего-то часа четыре, а он за такое короткое время успел всех против себя восстановить.
   Все-то что, сплюнули и забыли. А мне он жизнь испохабил. Это ж из-за него я тогда так рано женился. В итоге ни семьи, ни поэзии, одна пьянка.
  
   ***
  
   Было мне двадцать четыре. Вполне самостоятельный человек, начальник радиостанции ледокола "Капитан Мелехов", участник первой в истории порта Архангельск круглогодичной арктической навигации. А ещё подающий надежды поэт, известный не только в литературных кругах. Матерные стихи и поэмы, особенно "Конёк горбунок", расходились на магнитофонных кассетах по всему Северу. Ну и поклонницы, как же без них? На любой вкус: и для постели, и для души. Умишка, правда, как у ребёнка. Зато самомнения на троих.
   Встречи с читателями считались тогда идеологически важным делом и входили в ежеквартальные планы областной писательской организации, которую возглавлял Николай Журавлёв. Маститых профессиональных авторов по таким мелочам не беспокоили. Это всё люди семейные. В прорыв посылали молодую честолюбивую поросль из литобъединения "Поморье": Николая Антонова, Вовку Ревенчука, Алексея Трапезникова, Александра Роскова. Случалось что и меня, когда позволяла работа.
   Задолго до мероприятия в писательской организации знали с кем нам, молодым, придётся работать на одной сцене. Из уважения к одному из авторов песни о голубых городах, группу усилили. В качестве строго дядьки над нами поставили Василия Николаевича Ледкова (чтобы чуть что, нам меньше водки досталось) и включили в неё Ираиду Потехину. Ту самую:
  
   "Соловки мои - соль на киле,
   Шестьдесят километров морем,
   Сколько лет, если мерить жизнью,
   Возвращаюсь к вам, Соловки?.."
  
   Её включили, а Никандра Бурдаева вычеркнули. Был среди нас такой диссидент. Психически больной, но чертовски талантливый человек. Рукопись его повести под названием "Если не уверен - отпусти", о жизни и радостях пятнадцатисуточников, я проглотил за ночь. Пока она была у меня, дал почитать друзьям и знакомым. И никто, заметьте - никто не отозвался о повести плохо. В том числе и по этой причине я похвалил книгу и на плановом обсуждении. Никандр не остался в долгу. Когда месяца через два рецензенты и товарищи по перу не оставили камня на камне от моего сборника, он единственный высказался в том плане, что "мне понравилось".
  Два раза в год - осенью и весной Бурдаева помещали в психушку. Возможно, что с нами он не поехал именно по этой причине.
   Всё от автобуса и раннего ужина в местном кафе, было за счёт принимающей стороны. И мы подготовились. Как самый наглый, я прихватил в Северодвинск одну из "фанаток", будущую супругу, пребывающую тогда в статусе "для парадного выхода". Всем девка вышла: и фигурой, и статью. Мечта поэта - голубые глаза, белые волосы ниже задницы, один к одному Белохвостикова в роли Теле. Но был у неё один недостаток. От Надьки всё время пахло каким-то лекарством (мамка у неё врач). По этой причине, за три с лишним года знакомства я ни разу не затащил её в койку. Даже мысли такой не было. С рейса придёшь, стоит на причале, ждёт. Меня от злости начинало трясти: места в ресторане заказаны, проверенные зазнобы копытами бьют, а тут эта пигалица вертится под ногами.
   В отличие от Куклина, я Надьку как женщину не воспринимал. Он же сразу положил на неё глаз. В кафешке за ужином сел за наш стол, стал осыпать её комплиментами и громко рассказывать, какой он крутой:
   - Зашёл - мол, - как-то на книжный развал и вижу в одном из портфелей "Библиотечку поэта" со стихами Пастернака и рядом несколько экземпляров моего "Рудника радости"
   - Почём Пастернак? - спрашиваю.
   Тот в рифму:
   - Пастерначок четвертачок.
   - А это что за "Рудник"? Кто написал?
   - Да ты не знаешь: автор из молодых, но талант. Отдам за пять номиналов...
   Торчит моя дура, аж уши краснеют от гордости. Я ведь её ещё в автобусе просветил, что "Песню о первой любви" из кинофильма
  "Попутного ветра синяя птица", тоже Куклин сочинил пополам с композитором Андреем Петровым. Она, кстати, у Надьки записана на главной странице её рукописного песенника. Ну, если кто забыл, вот:
  
   Чайки за кормой верны кораблю,
   А ветрам - облака.
   Трудно в первый раз сказать: я люблю.
   Так любовь нелегка..."
  
   Подошла официантка, чтобы унести большие тарелки. Да тоже так и заслушалась:
   - ...Пригласили нас с Михалковым в старшую группу детского сада. Ну, воспитательница и решила продемонстрировать, какие у неё воспитанники подкованные.
   - Ребята, - говорит, - угадайте, кто к нам пришёл в гости?
  Перед вами писатель Сергей...
   Те, хором:
   - Михалков!
   - А это поэт Лев...
   - Толстой!!!
   Это вот, "нас с Михалковым" прозвучало довольно таки нагло и мне показалось чистым бахвальством. Если даже они знакомы, мог бы сказать, что "с Сергеем Владимировичем". Слишком уж несопоставимые величины: Михалков и Куклин.
   Лев Валерианович, между тем, очаровывал официантку. Что-то ввернул насчёт золотых её рук. Потом похвалил повара и солянку. А закончил свой спич просьбой: добыть для него банку маслин, до которых, как сам он выразился, "очень большой охотник".
   Ну, старый блядун. Было ему лет сорок шесть - сорок семь, но выглядел намного моложе. Короткая стрижка, чистый покатый лоб с небольшими залысинами, иронично поджатые губы, азиатский разрез глаз, наполненных внутренней силой. Лидер по жизни. Его присутствие угнетало даже меня, не говоря уже о провинциальных бабах.
   Чтобы переломить ситуацию, я тоже обратился к официантке, довольно таки симпатичной девчонке в моём вкусе. Попросил её принести заодно пачку "Космоса" или "Столичных". Обдав меня запахом "Красной Москвы", она наклонилась над моим ухом и еле слышно шепнула:
   - Баы закъыт.
   - Что?! - натурально не понял я.
   - Баы! - чуть громче повторила она. - Баы, говою, закъыт!
   - Ах, баы закъыт! - на автомате, сам того не желая, озвучил я вслух.
   Официантка, краснея, подхватила с края стола поднос, громко сказала, глядя поверх моей головы: "Дъазниться нехаашо", а друг Михалкова окинул меня уничижительным взглядом.
   В общем, за ужином Куклина невзлюбил только я. Остальные подключились чуть позже.
   Из кафе нас отвезли в концертный зал, или какой-то кинотеатр с задрапированным экраном. Да, чуть не забыл: на этом этапе к нам подключились северодвинцы во главе с Колей Князевым - поэтом авангардистом, который в своих стихах использовал слова и жесты:
  
   Ущипнули восклицательный знак.
   И он удивился. Вот так:
  
   Ещё в фойе питерский мэтр озвучил свои условия:
   - Значит так, мужики, вам по четыре минуты на выступление, остальное время моё.
   Так значит, так. Раньше нам как-то не приходилось выступать в подтанцовке, но желание гостя - закон. И потом, кто Куклин и кто мы? Его песни известны на всю страну, а наши ещё не написаны.
   Я вышел на публику сразу за Вовкой Ревенчуком, мотористом архангельского "Тралфлота", чью книгу "Ночные вахты" недавно включили в планы издательства. Легко уложился в две с половиной минуты. Зал был заполнен не более чем на треть. И те, в основном, матросики срочной службы. Так что, без куража.
   Следующим был Василий Ледков. Я очень любил слушать его стихи на ненецком языке. Он, как шаман, метался по сцене: "Ям дам, тым дам..." Даже строгий костюм не в силах был скрыть его природную пластику. Где вы ещё найдёте такого поэта, что залудив стакан, мог запросто сделать сальто вперёд, назад и снова вперёд?! В годы студенческой юности, он этим подрабатывал в цирке.
   На русском не то. Русский язык Ледкова закрепощал. Стоит Василь Николаевич синим в полоску квадратом, раскачивается из стороны в сторону. То выбросит правую руку, то за спину уберёт, кулак сжат - разжат. Лишь в голосе буря эмоций: "Мне матерью тундра - отечеством Русь..."
   Это стихотворение он и прочёл. Раскланялся, ушёл за кулисы и мы с негодованием поняли, что наш строгий дядька, живой классик ненецкой литературы, член Союза писателей с 1962 года в глазах Куклина тоже никто. Такой же подпевала как мы...
   Зря он так. Мог бы заранее подготовиться. Узнать, кто есть кто в местной писательской иерархии.
   Короче, обиделись мы за нашего Васю Ледкова. Мэтр выходил на сцену под фонограмму своих "Голубых городов", чтоб с кем-то другим не спутали. Выходил всерьёз и надолго. Туда уже вынесли стол, микрофон, стопку авторских книг, которые мог приобрести каждый желающий в зале.
   - У меня в Северодвинске мама живёт, промолвила Ираида, - схожу, навещу...
   Как будто нажала на спусковой крючок:
   - Ну его нафиг жлоба, - сквозь зубы процедил Ревенчук, наш заводила и неформальный лидер. - Пошли, мужики, водку жрать!
   - Как хотите, - грустно отозвался Ледков, - а мне нельзя. Через сорок минут ещё одна встреча, на "Звёздочке". Рад бы. Но... партийное поручение. Смотрите, чтоб без эксцессов...
   Насчёт "эксцессов" он нам сказал неспроста. У самого Василия Николаевича без них, проклятых, не обходилась ни одна серьёзная пьянка.
   Приехал он как-то в Мурманск, на Праздник Севера. Там его встретил и опекал Борис Романов - писатель, капитан дальнего плавания, заслуженный полярник СССР, бессменный руководитель областного литературного объединения. Как в местных традициях принято, пригласил отужинать в ресторан...
   Здесь надо отметить, что с местами в таких заведениях всегда была напряжёнка: моряки, рыбаки, гости из соседней Финляндии (их пускают вне очереди). Заглянули туда, сюда - бесполезняк.
   Но капитан на то капитан, чтобы даже в безвыходной ситуации найти и использовать единственно верный шанс.
   - Вася, - сказал Романов в фойе "Бригантины", - Молчи, ни слова не говори, а я всё организую...
   Через швейцара вызвал администратора, представился, назвал ей Василия Николаевича как японского писателя Ямамото Юдзо.
   Мест действительно не было. Но администратор тоже русская баба. Для неё безвыходных ситуаций в принципе не существует. Нашёлся запасной столик, свободное место, на который его можно поставить. Уж кого-кого, а товарища из Японии стоило покорить русским радушием.
   Повар готовил как для себя. Официантки порхали на цыпочках. Походя, урезонивали посетителей из шумных компаний, кивая на писательский столик: "Как, вам не стыдно? Вон как культурно наш гость из Японии отдыхает. Не шумит и не матерится..."
   Романов с Ледковым пили за Страну Восходящего Солнца ещё не догадываясь, что их столик в углу становился центром внимания не только для обслуживающего персонала. Из дальних концов зала люди приходили полюбопытствовать. Потом начались публичные обсуждения:
   - Вот гад, самурайская морда! Водку жрёт, как заправский русский!
   Василий Николаевич постепенно вошёл в роль. И так ему стало обидно за родную свою Японию, что не выдержала душа. Он встал, подошёл к столу очередного обидчика и надел на его голову самую большую тарелку...
   Драться Ледков умел и любил, что и продемонстрировал на десерт без большого ущерба для ресторана. Не скажешь что лирик:
   "Спи, тундра. Я тебе наворожу цветные сны..."
   Была, конечно, милиция, но обошлось. Документы посмотрели и отпустили.
   А познакомились мы задолго до этого, в холостяцкой квартире человека безукоризненной грамотности - редактора литературных программ Архангельского областного радио Евгения Ивановича Шилова.
   Василий Николаевич пришёл утром, с бутылкой, до открытия магазина. То есть, был идеальным гостем, ибо оба мы находились в чумном состоянии "после вчерашнего".
   - Знакомьтесь, - сказал Евгений Иванович, - поэт Василий Ледков. А это молодой, начинающий...
   - Здравствуйте! - прервал его я. - Мне очень нравятся ваши стихи.
   Ранний гость пропустил эту реплику мимо ушей, счёл обычным проявлением вежливости.
   Собрали на стол. Собирать, собственно говоря, было нечего. Не было даже хлеба. Но нашлась стеклянная банка с маринованными грибами, которая и была поставлена на алтарь...
   В квартире Шилов не жил, предпочитал столоваться и ночевать у своих многочисленных любовниц. Она у него служила запасным всепогодным аэродромом, местом официальной прописки, а также ценным почтовым ящиком, куда с разных концов страны стекались его гонорары. На эти рубли, трояки, и пятёрки он жил, а зарплату аккумулировал на сберкнижке, так как хотел перебраться в Москву.
   Поэтому и обстановка в квартире была более чем спартанская. Из покупного диван, стол, три стула да древняя раскладушка. Такая древняя, что дуги местами сломались от перегруза. До меня на ней спал Андрюха Чабанный, до него Николай Рубцов и много ещё кто. Места переломов были надёжно укреплены вилками, захваченными из ресторана, и стянуты алюминиевой проволокой.
   Был ещё самодельный книжный стеллаж вдоль стены: два по четыре силикатного кирпича - на них необработанная доска. И так до конца, в человеческий рост. Вот и всё. Не считать же мебелью встроенный шкаф и балкон, заставленный пустыми бутылками.
   Обстановка людей не тяготила. Женщины тоже не жаловались на раскладушку. А Ледков здесь бывал часто. Привык.
   Сидел, выпивал. Закуску живой классик тоже проигнорировал ("ненцы траву не едят"), водку занюхивал рукавом своего пиджака. Поэтому скоро и захмелел.
   - Так ты говорил, что мои стихи тебе нравятся, - напомнил он мне с внутренним вызовом. - А какие?
   Думал поймать на слове и оконфузить, но прогадал. С памятью у меня было не хуже чем у Шилова с грамотностью. Каждый рейс я брал с собою на пароход три-четыре поэтических сборника. Благо у Шилова их полный стеллаж и все с дарственной надписью.
   - Какие конкретно? - снова спросил Ледков.
   Я отставил в сторону рюмку и процитировал:
  
   Прожил человек век.
   "Хей! - сказал он напоследок. -
   Дорога от стола до порога не длинна
   И та не мною, а дедом проторена"...
  
   Василий Николаевич был поражён. Так поражён, что забыл сказать, зачем приходил. Прощаясь у двери, сказал Шилову:
   - Молодой, начинающий, а поэзию понима-ает...
   С того самого утра Ледков меня всегда узнавал. А был он, ни много ни мало, заместителем ответственного секретаря областной писательской организации. Продавил подборку моих стихов для ежегодного альманаха "Север поэтический - 1978", за дружбу с Никандром Бурдаевым не ругал, отделался щадящей рецензией при обсуждении моего первого сборника, сделанного спустя рукава. Там каждый стих сам по себе, ни какой тебе общей канвы.
   Вот и тогда, после демарша "молодых начинающих" и бойкота Льва Куклина, Ледков назначил меня старшим:
   - Смотрите, чтоб без эксцессов. Денисов, с тебя спрошу...
   Мы загрузились дешёвым вином "Яблуневый цвит" и на кухне у Князева до одурения читали стихи. Из тех, что ещё никто никому не показывал. О питерском снобе персонально не вспоминали, но витала в прокуренном воздухе обида на всех именитых. Ревенчук, для которого фраза "брусника, протёртая в сахаре" была идеальной стихотворной строфой, разродился пародией на Вознесенского:
  
   Я - Гойя.
   С Бабой Ягой я
   Лично знаком.
   Что творит! Ты послушай:
   Оловянные груши
   Жрёт целиком...
  
   Было там ещё что-то насчёт квадратных яиц, дословно уже не помню. Но благодатная тема всех захватила. Интеллигентный Коля Антонов покусился на Эдуарда Асадова, я - на Виктора Бокова.
  Хорошо посидели, в тесноте, но без Льва Куклина.
   Надька прижалась ко мне горячим бедром, бередя и разогревая жгучее чувство ревности. Я не мог и не хотел отстраниться. Сидел и думал о том, что в принципе, она нормальная баба, безотцовщина как и я. Её папка, старший механик турбохода "Теодор Нетте" умер от сердечного приступа во французском порту Ля Рошель когда она ещё не пошла в школу. Если в жизни мне не везёт (визу прикрыли, сослали на ледоколы, сборник, опять же, разнесли в пух и прах), то пусть хоть она будет счастлива. Стерпится, слюбится, снюхается...
   Человек, живущий внутри меня, пытался шепнуть своё "фэ": "Не кажется ли тебе, мил друг, что эта девчонка слишком хороша для тебя?" Да только куда там! Я его не послушал. И на обратном пути, прямо в автобусе, сделал Надьке официальное предложение, от которого ни на йоту не отступил. Пацан сказал - пацан сделал.
  
   ***
  
   О дальнейшем вспоминать расхотелось. Надька была женой лишь в первый день после свадьбы. Проснулась раньше меня и лично приготовила завтрак. Потом эту обязанность взяла на себя тёща. Я уходил на работу - супруга спала. Вот ниточку вшить в трусы, чтобы проверить, не снимал ли я их без неё, это она всегда успевала. Эх, если б не поездка в Северодвинск...
   Что "если б" я не додумал. Витька Григорьев молчал, молчал, да как меня грузанёт:
   - А помнишь, Санёк, как мы капсулу здесь закапывали?
   - Где?!
   - Да около памятника.
   - Когда?!
   - Тебе чё, Санёк, паморки отшибло? Девятого мая! Из-за тебя же тогда чуть Юрку Напрея из пионеров не исключили!
   А у меня в голове ноль: что за капсула, какого девятого мая?! И наводящих вопросов ни одного. Лишь поговорка Елены Акимовны вертится на языке: "Вспомнила баба про диверя, як помирав, тай ногами дрыгав". Взял и произнёс её вслух.
   Витька окинул меня долгим презрительным взглядом, сплюнул и зашагал прочь. За "бабу", наверно, обиделся.
   Я тоже психанул, развернулся и в другую сторону почесал. Да пошел ты, кнутяра! Носишься, падла, с тобой, в люди пытаешься вывести, слова лишнего ему не скажи! Вот плюну на всё...
   Матерюсь, короче. От злости ещё сильней во рту пересохло. Не заскочить ли мне, думаю, в мясной магазин? Вдруг бабушка Катя сегодня на смене? Спрошу у неё насчёт Чапы. А заодно и водички попью.
   Увидела меня Пимовна, с лица спала. Как школьница, взгляд отводит и типа того что оправдывается:
   - Нет, Сашка, не мой этот мальчишка. Его уже господь для себя приготовил. Через неделю-две заберёт. На годик бы раньше кто обратился...
   Я и про жажду забыл. Вот тебе и гоп стоп! Спросить бы того, кто людям судьбу раздает: почему так? Одним всё и сразу, другим то же самое, только со знаком минус?
   Шёл я так, шёл, пока не воткнулся в чьё-то мягкое пузо. Глаза поднял, а это редактор Клочко. Смотрит на меня, улыбается.
   - Ну что, Саша Денисов, завтра ты точно едешь?
   - Точно. Точней не бывает.
   - Смотри, не проспи. А у меня хорошая новость. В субботнем номере будешь читать про своего зайца. А в конце месяца с мамой придёте в редакцию, и в кассе получите гонорар.
   Вот только что окружающий мир был серым и мрачным, а как глянул я на него - и будто бы солнце сквозь тучки проклюнулось.
   - Нельзя ль, - говорю, - в счёт гонорара купить мне стакан газировки?
   Ухмыльнулся Иван Кириллович. Не в голос, а про себя, как-то так у него получалось.
   - Пошли. Можно и два.
   Знаменитый подвал "Воды-соки" располагался под жилым многоквартирным домом, чуть левей белолистого тополя, который согласно легенде, был посажен в день основания нашего города. Растёт, раздаётся вширь, шелестит серебристой листвой. Не знает, что при демократах его "возьмут под охрану", опояшут железной оградой, начнут обрезать проблемные ветки, и он скоропостижно помрёт. Если бы не главный редактор, даже не знаю, когда бы ещё я про него вспомнил?
   В заведении было прохладно и гулко. Голоса, перезвон посуды, всхлипы воды в мойке, танец мелочи на фарфоровом блюдце - всё это не порождало эха, но обретало особую чёткость, свойственную только старинным подвалам и закрытым концертным площадкам.
   - Два стакана с сиропом, - тоном завсегдатая сказал спонсор, выкладывая на прилавок десять копеек.
   - С гранатовым или вишнёвым? - транзитом через редактора уточнила худощавая продавщица с кружевным чепчиком над причёской.
   - С вишнёвым, - сказал я, припомнив, что гранат крепит желудок.
   Судя по сдаче на блюдце, стакан разливной газировки стоил на копейку дороже чем в уличном автомате. Но была она не в пример слаще и действительно пахла вишней.
   Пока я утолял жажду, Кириллович принялся за инструктаж:
   - Там Саша, возможно, придётся перед читателями выступить. Много времени тебе не дадут, но минуту-другую я выбью. Напиши что-нибудь короткое, не больше восьми строф, и выучи так, чтоб от зубов отскакивало...
   По лестнице поднимаемся, в животе "бульк, бульк", а он меня насчёт учёбы начал грузить. Не про школу, а вообще в перспективе. Типа того что талант, надо лелеять и развивать.
   А у меня газы хлещут из носа. Нет, два стакана воды это уже перебор. Хорошо хоть мужик в пиджаке на улице нас перестренул:
   - Товарищ Клочко! А я вас ищу...
   - Иди Саша, готовься, - мягко сказал главный редактор, - завтра договорим. И про стишок не забудь...
   Почесал я по утреннему маршруту. Мыслей в голове вагон и маленькая тележка. Все грустные, а настроение почему-то на ять. Почему, думаю, так? Писателю Титаренко с Витьком и вдвоём не осилить то, что Иван Кириллович мог выпить на старости лет. Нет у меня по этому поводу ни малейшей тревоги. Его судьба на другом перекрёстке подстережёт, там, где я не ходок. Может быть, дело не в пойле, а в ней? Сашка Чаплыгин только в песне вино пробовал, а уже сам для себя эпитафию сочинил. Что-то там насчёт приёмных часов. А ведь учился, в детдомовскую школу ходил. Наверно искал смысл жизни. И ведь, нашёл целых три: быть человеком, стоять до конца, показывать пример несгибаемости. Хотелось бы верить, что каждый из тех, кто лежал с ним в одной палате, стал хоть немного лучше...
   Нет, не плюну я на Витька. Буду тащить его, падлу, в будущее, пока оно для него не станет хоть относительно светлым. Линять ему надо их нашего города, из этого дома, где смысл жизни и цель - самогон. Перепились все вусмерть - хороший день; поправили головы - так себе. А если с утра ни в одном глазу и никто в долг не дает, это уже чёрная полоса.
   Болели все, кроме малолетних детей и Петьки. Была у него во времянке секретная половица, под ней трёхлитровая банка, куда он сливал остатки спиртного, когда все уснут.
   С перестройкой и диким рынком Витька в доходах не потерял. Всегда находилась дурная работа и добрые люди, у которых она есть. Приходили с утра, на дом, два-три человека. Где за выпивку, где за наличные. А куда ещё обращаться, на биржу труда? Так там неизвестно кто, а здесь свой человек, известный своей честностью, хоть дом на него оставляй. Вскопать огород, выгрузить кирпичи, сено поднять на чердак - всё это Витька делал играючи. Это он сейчас маленький и худой, а как с армии придёт - пудовой гирей будет креститься.
   Куда оно всё потом подевалось? Иду как-то с шабашки по его улице, смотрю: выскакивает мой друг из калитки - и убегать. За ним вся семья. Догнали на перекрёстке, свалили на землю, держат за руки, за ноги. А у него припадок. Что-то наподобие эпилепсии. Слышу, Витькин отец кричит:
   - Вить, Вить, есть у меня диколон, будешь?
   Гляжу, затих. Кодовое слово услышал. Только руки ходят как поршни, кулак к кулаку и глаза на закате.
   Как тут мимо пройти, если я тогда и сам выпивал? Деньги, тем более, есть. И остался я у Григорьевых до утра. Посмотрел изнутри на их праздничный день. И нисколько о том не жалею. Первый раз выпил со старым другом по-настоящему: с беседой, под сигарету. Он ведь раньше как? - "Ты мне налей стакан, я жахну и пойду по делам". А куда ж ты сейчас убежишь, если я в твоём доме?
   Праздник, кстати, получился не из-за меня. Тётя Маша в обед сходила за пенсией, часть денег потратила на продукты. Витька как маленький встречал её у калитки, заглядывал в сумку, с восторгом кричал: "Ушки! Ушки!" Да и потом часто отрывался от стопаря, бегал на кухню, чтоб проследить за процессом готовки. Даже мне интересно стало. Что ж там, думаю, за эксклюзив? Глянул потом, а это свиные уши: вода, соль, да сплошные хрящи. Я их терпеть не могу.
   Тётя Маша меня угощает: спасибо, мол, что не забыл друга. За столом натуральный хруст: кроме меня семь ртов. Взрослые ладно, а дети? Стыдно их объедать.
   Не обошлось и без ложки дёгтя. Перед сном раздевался, штука одной бумажкой в кармане была. Наутро пропала вместе с Петром. Не смертельно. Знал, на что шёл...
  
   ***
  
   - Ну чё? - Григорьев вынырнул из-за спины и хлопнул меня по горбу так неожиданно, что я поневоле вздрогнул. - Ага, саечка за испуг! Куда идём, на вокзал?
   Вот, блин, простой! Будто это не он строил из себя кисейную барышню. Хотел я на него Полкана спустить, да не стал. Память о прошлом не разрешила. Дёрнул плечом на его манер и почесал по прямой, вернее, по новому тротуару. С момента, когда мы здесь с мамкою проходили, работяги уже на пару кварталов продвинулись. Оно и понятно, технология упрощённая. Вместо бордюров они используют некондиционную плитку. Воткнули в траншеи с обеих сторон, трамбовкой прошлись - и никакого тебе раствора.
   Скучно, мы шли. Молча, без привычного огонька. Только один раз Витёк попросил надавить на рычаг водонапорной колонки. Он как у нас на железке, настолько тугой, что и взрослому одной левой не удержать. Напились по очереди, но больше обрызгались.
   На привокзальной площади было подозрительно пусто. Никто не играл в козла, не сидел в засаде, не ходил патрулём. А надо бы. В магазин только-только свежий хлеб подвезли. Наверное, местные пацаны что-то другое задумали. Чешем дальше вдоль насыпи - а вот и они, в полном составе. На наш край забрели. Стоят на краю платформы, где изредка разгружают пассажирские контейнеры с багажом.
   Витёк грешным делом хотел под состав нырнуть, но вовремя сообразил, что мы в большинстве. А народу кругом! Вся, считай, Железнодорожная улица от мала и до велика. Петька Григорьев, Кытя, Девятка, Джакып, Витька Погребняков - это только те, на ком остановились глаза.
   - Наши рУлят, - сказал я.
   - Чё-ё?! - как обычно, не понял Витёк и поправил меня, - Отец говорит, рулЯт.
   Но смысл уловил правильно: буром попёр на вражий редут и разрезал его ровно посередине. Я за ним.
   Пацаны удивились, но нас вежливо пропустили. Территория то не их! Они, если разобраться, ни сном, ни духом, кто мы вообще такие. Видели один раз, когда гнались, и то со спины. А тот самый снайпер, что из рогатки стрелял, он, им ни слова не говоря, куда-то слинял. Кому и что предъявлять?
   Сверху смотрю, со стороны нашей школы тоже подтягиваются знакомые кореша. Среди них одноклассники: Напрей, Босяра, мой будущий кум. Вечную лужу уже миновали. К нам сейчас подойдут.
   Что, думаю, за дела? Оглянулся, а рядом с платформой стоит вагон-клуб. Афиша в окне: "Маленький беглец" с Никулиным в главной роли. И сам бы ещё разок посмотрел. Где ещё крутят кино за пятнадцать копеек? Разве что в "Родине", на утреннем детском сеансе?
   Уличные мальчишки лучше акул чувствуют кровь. Ещё ничего нет, они взволновались, заходили кругами. Видно ведь по нашему поведению - имеем претензию. Потенциальные жертвы, наоборот, притихли и поскучнели.
   - Ну чё, пацаны, - вкрадчивым тоном спросил Витёк, - где тот шушлайка, что по мне из рогатки стрелял?
   Те в отказ:
   - Не знаем такого.
   - Как, - говорю, - не знаете, если из-за него вы нас сегодня на вокзале отлавливали, а в субботу перед обедом гнали толпой до самого магазина?
   Они тык да мык, а Юрка Напрей:
   - Все вы сироты, когда вас ловишь по одному!
   И самого здорового под дых головой хрясь! Со мной когда-то не прокатило, а тут за милую душу: бедняга сразу сомлел. Витька клешнями взмахнул, кому-то попал по сопатке, Босяра прошёлся по вражьим зубам короткою серией. Я тоже кулаки расчехлил, нашёл бесхозную рожу: ну щас!
   Вдруг слышу: "Стоять!!!" Кто-то меня за шкирятник схватил. Думал дружинники, а то взрослые пацаны с нашей, той и другой ещё стороны. Им делить? Отходили кодлами край на край, теперь вместе учатся в ДОСААФе. По осени в армию. Может статься, в одной части будут служить. Растащили побоище, подсрачников надавали, учинили допрос: по какому поводу кипишуем?
   Пострадавшая сторона на нас с Витькой Григорьевым в один голос пальцами тычет: мол, стояли у всех на виду, словом никого не задели и тут "эти малахольные налетели как петухи".
   Хотел я за петуха по башке кое-кому настучать, да старшие не позволили. По кайфу им во взрослых играть. Тем более, тема не стоит выеденного яйца: пацанята повздорили. Вот если б они бабу не поделили, и нас бы поставили под ружьё.
   Опросили всех. Особенно скрупулёзно главных зачинщиков драки: что, где и когда. Докопались до правды, хоть она с другой стороны выглядела немного не так. Никого, типа того, на вокзале они не пасли, а просто играли в козла. Да, было дело, гнались. А кто б на их месте не побежал, чтобы взять своего под защиту?
   Только не на того нарвались! Это названия улиц я запоминаю с трудом, а чью-нибудь рожу на раз! - увидел - сфотографировал.
  Указал им на шкетов, ходивших дозором по площади и тех других, что лузгали семечки у выхода на перрон.
   Где тонко, там сразу и протекло. Пацанята сопливые, врать ещё как следует не умеют. Спели в один голос, перебивая друг друга.
   - Да, - типа того, - было такое дело. Дзяка сказал просекать за двумя пришлыми. Один в синем костюме, а у другого шишка на лбу. Как увидим похожих, порознь или вместе, велено звать толпу.
   Призадумались парни. До начала сеанса пятнадцать минут, а вопрос не решён. Нет ключевого свидетеля. То ли зассал, то ли по делам отлучился. Билет он покупал. Все кто с того края, как один, подтвердили.
   Хотели уже это дело спускать на тормозах, а тот самый Дзяка выныривает из-под вагона. Его сразу же в оборот:
   - Где был?
   - За брёвна ходил хезать.
   Нагловато ответил. А меня разглядел, глазёнки сощурил. Они у него, как у волчонка. Такой зассыт!
   Перед старшими не изворачивался, не юлил. Всё рассказал как есть:
   - Да, стрелял. Потому стрелял, что рожа его (Дзяка кивнул на Витька) мне не понравилась.
   Тот:
   - Крову мать!
   Еле разборонили.
   Покурили наши начальники, посовещались, постановили: они после фильма пьют мировую, а мы в это время (те, кто имеют друг к другу неоплаченные кровью претензии), дерутся один на один. И с завтрашнего дня чтоб ни-ни! Скучно ведь пить без общей темы для разговора. А тут можно друг перед другом похвастаться своими борзыми щенками.
   Три пары в итоге образовались. Я пролетел. Витька на свежей обиде раньше меня Дзяку за собой застолбил. Будет теперь сидеть в одиночку, ждать окончания фильма.
   А меня загнали домой. Дед шёл из железнодорожного магазина с буханкою хлеба:
   - Саш-ка-а!!! (типа того, что "к ноге!")
   Жаль конечно что Витькину драку не посмотрел, но сделал зато хорошее дело. В кои веки к Ивану Прокопьевичу за дёгтем сходил. Своих кошаков мазать не стал, но по очереди достал их духовки и тщательно осмотрел. Тьфу, тьфу, тьфу, чисто пока.
   Потом меня покормили, загнали под душ и отправили спать:
   - Вставать-то в какую рань!
   После улицы одеяло и простынь казались такими холодными, что по коже озноб. Будто с берега в речку нырнул. Лёг, привыкаю, прислушиваюсь к звукам и голосам у калитки. Минут через пять мамка заходит:
   - Ещё не уснул?
   - Нет.
   - От Серёжи телеграмма пришла. Соскучился, хочет приехать.
   Какой уж тут сон! Ворочался до полуночи.
  
   Глава 7. Мина для Горбачёва
  
   Если настроиться с вечера можно проснуться, когда захочешь. Автобус подъехал в восемь утра. К этому времени я успел умыться, позавтракать и выслушать инструктаж: что, когда и в каком случае на себя надевать. Школьный костюмчик был отпарен и выглажен, в кармане шелестел троячок. Тот, из которого Серёга окончательно вырос, тоже доведён до ума: перелицован, подогнан под мой размер с достаточным запасом на обшлагах. Он теперь считался парадным, был уложен в чемоданчик балетку вместе с галстуком "бабочкой" на резинке и шёлковой белой рубашкой, что тоже с плеча старшего брата.
   В этом плане я отличался от одноклассников. Заплатки на жопе были у всех, а продвинутая одежда у меня одного. Серёга следил за модой и абы чё не носил. Если где-то не так, мог часами ходить за мамкой, повторяя как мантру: "Заузь, заузь..."
   Провожали меня как положено. Пока автобус разворачивался в нашем проулке, на дорожку присели.
   - Слушайся старших, - сказал дед.
   - Не языкать! - поддакнула мамка.
   - Рубашку не перепутай, - ещё раз напомнила бабушка.
  
   ***
  
   Кроме меня и шофёра, в автобусе было семеро. Это все те, кто заходил проведать меня в больнице, и ещё двое, которых, как мне показалось, я никогда раньше не видел. Поэты сгруппировались в дальнем конце салона и продолжали безудержный спор, начатый ими задолго до моего появления.
   - Доброе утро! - пропищал я, засовывая под кондукторское сиденье авоську с продуктами.
   Приветствие будто бы растворилось в языках табачного дыма.
   - Не будет!
   - Слушай, что тебе говорят!
   - Кажется, всех подобрали? - громогласно спросил водитель. - С богом тогда!
   Я не обиделся. Подумаешь, не ответили! Зато сижу выше всех. Между мной и лобовым стеклом только длинный железный рычаг, что открывает и закрывает пассажирскую дверь. Она в ПАЗ-651 только одна.
   Автобус поехал медленно. Сначала не набрал скорость, потом пересёк по краю, да по обочине глубокую грязную лужу, напротив смолы.
   Там начинался рабочий день. Петр Васильевич жарил яичницу на электрической плитке, а дядя Вася Культя расправлял шланг и разворачивал раздаточную трубу. В нашу сторону никто из них не смотрел.
   - Ну, здравствуй, Саша Денисов! Как, подготовился? Стишок успел сочинить? - Иван Кириллович выдвинулся вперёд, шлёпнул ладонью по спинке моего кресла.
   Я не успел ничего ответить, а он уже обратился к шофёру:
   - Там мужики просят в ларёчек на Офицерскую заглянуть...
   Тот флегматично кивнул, свернул на обочину около Витькиной кладки, в два счёта распахнул дверь и громко сказал в глубину салона:
   - Что сидим? Кого ждём? Тут пешком быстрее дойти. Через мостик - и метров семьдесят по прямой.
   Выходить никто не спешил. Где-то там сзади шелестели рубли, звякала мелочь, концентрируясь в чьей-то ладони и, судя по звукам, трижды ссыпалась в один и тот же карман.
   - Значит, говоришь, сочинил? Пошли, почитаешь.
   Я следом за Иваном Кирилловичем вышел на улицу. Мы были не первыми. По каменистой отмели, сопя, гарцевал шофёр: босой, с закатанными выше колен брюками. Под ногами натужно чвякало. То там, то сям, вздымались синие пузыри. Как я понял, этот дядька хотел утопить в речке свою промасленную фуфайку чтобы она как следует, вымокла, а потом завернуть в неё стеклянную четверть с холодной водой. Заткнутая кукурузною кочерыжкой, она стояла здесь же, на берегу, рядом с чувяками. На уборочной комбайнёры только так и спасаются...
   - Что ж ты молчишь, забыл?
   Ничего не забыл, просто не знал как в такой обстановке читать стихи. Ждал, когда главный редактор обернётся ко мне. Забыл, что работа со словом для него уже стала почти рутиной. Он делал её на бегу, в паузах одного и того же телефонного разговора. Сейчас он склонился над отдельно лежащим бревном, проверяя его ладонью на чистоту.
   Так значит так. Глядя в его затылок, я прочитал скороговоркой, без малейшего выражения:
  
   Слова поставить на весы,
   Что сделать бусы из росы.
   Слова - слова. Они просты,
   Но тяжело сказать "прости".
  
   - Как-как? - Главный редактор вздрогнул, повернулся ко мне всем телом. - Ну-ка медленней повтори!
   Выслушав ещё раз, он присел на бревно, больше не беспокоясь о чистоте брюк, достал из кармана пачку сигарет "Лайка".
   Я удивился. Вот уж не знал, что Иван Кириллович в молодости курил, а тем более, такое говно.
   - Так что ж тебя, Саша, подвигло на эту тему? - спросил он с прищуром во взгляде, разгоняя рукой облачко дыма.
   И я начал рассказывать про горсть вишни, которую без спросу сорвал за двором у соседки, а потом возвратил с повинной.
   Главный редактор слушал с нескрываемым интересом, но в итоге сказал:
   - Нет, что-то со "словами" не так. Уж слишком они какие-то взрослые. Будешь читать то, что письмом в газету прислал. Как его... красный отблеск...
   - Закуски возьми! - крикнули из автобуса.
   Я обернулся. С нижней ступеньки свисала брючина в сандалии, чуть выше виднелась пола пиджака и угол портфеля, укреплённый железными скобками. Судя по голосу, это был Александр Киричек, самый молодой из поэтов. Нога подавалась вперёд и назад, в такт ехидным словам, сказанным в три присеста:
   - Да, сейчас!
   - Килограмм колбасы!
   - Если деньги останутся...
   Иван Кириллович встал, отряхнул брюки, достал из кармана бумажник, не спеша изучил содержимое...
   - Будешь гавкать, вообще никуда не пойду!
   - Там мы куда-нибудь едем, или будем стоять?! - со своей стороны возмутился шофёр.
   - Дядьку, ты хоть, не начинай! - обернувшись, отплюнулся Киричек. - Ладно, ладно, уговорили...
   Гонец, или как у нас говорят, конь, наконец, ступил на тропу. Проходя мимо "дядьки", спросил:
   - Не в курсе, что там сегодня дают?
   Тот обиженно отвернулся, пронося мимо него мокрую фуфайку с водой.
   - "Рубин", - сказал я. - Крепость пятнадцать градусов. По девяносто восемь копеек.
   Сашка застыл на месте. Пользуясь случаем, главный редактор сунул в его карман заранее приготовленный рубль:
   - На! Хоть хлеба купи...
   "Конь", кстати, у нас расшифровывался, как "курьер особого назначения". А мягкий знак на конце, чтоб копыта не цокотели. Так вот, не успели эти копыта доцокотеть до соседней улицы, гляжу, а навстречу Витёк. Как положено, форма раз: майка, трусы, босиком. На морде ничего нового. Ни синяков, ни кровоподтёков. Только рука выше левого локтя перевязана вкруговую, как у капитана футбольной команды. Увидев автобус с надписью "Пресса", меня, незнакомых людей, он наверно подумал, что зря мне вчера не поверил, и что с недавнего времени в спорах со мной ему перестало везти.
   Все вообще-то смотрели на Киричека, но Витьку показалось, что на него. Смутившись, он сел на корточки у переката с другой стороны мостика и принялся мыть руки.
   - Это мой лучший друг, - шепнул я Ивану Кирилловичу. - Живёт здесь недалеко, за углом. Если никто не против, давайте его возьмём с собой в Краснодар?
   - В таком виде? - засомневался тот.
   Уловив знакомую слабину, я поднажал:
   - А что? Я дам ему этот костюм и рубашку, а за сандалиями с носками Витька сейчас сбегает сам.
   - Он наденет, ты с чем останешься? Как будешь читать стихи перед Львом Кассилем?
   - Вот честное слово, у меня есть другой костюм, специально для сцены, - напоследок атаковал я, уже чувствуя, что победил. - Сейчас принесу, покажу. Там рубашка с галстуком-бабочкой...
   - Погоди, - главный редактор перевёл на меня смеющиеся глаза, - что мы с тобой спорим? Этот твой Витька, сам-то захочет поехать в такую даль?
   - А куда он с подводной лодки?
   Иван Кириллович прыснул, а я... не то чтобы закричал, просто повысил голос:
   - Вить!
   - Чё?
   - В Краснодар с нами поедешь?
   - А можно?
   - Ну, дуй тогда за сандалиями, да носки без дырок возьми!
   Сдулся редактор Клочко, как это и было всегда. Вернёшься в его кабинет после месячного запоя, глаза стыдно поднять. А он:
   - К Макароновне за расчётом! (Это Галина Макаровна, наш бухгалтер, кадровик и кассир в едином лице).
   - Иван Кириллович...
   - Что? Я восемьдесят лет работаю Иваном Кирилловичем...
   И начинает рассказывать всё, что он про меня думает.
   Заканчивал всегда так:
   - Вот тебе, Саша, последнее, сто двадцать восьмое, китайское предупреждение. Вчера прилетала депутат Государственной Думы Горячева. Встречали в нашем аэропорту. Надо сделать коротенький репортаж, как будто бы ты там присутствовал, и, если получится, интервью.
   - Когда принести?
   - Вчера! Чтоб к вечеру на этом столе!
   Не смог он меня выгнать. Ведь я был последним, вторым по счёту, любимым учеником Ивана Кирилловича Клочко. А первой - та самая тётка, что села в его бывшее кресло и переименовала газету, которую он редактировал с 1964 года...
  
   ***
  
   Я думал, что местные поэты, как мы в восьмидесятые годы, сейчас пережрутся и вырубятся до самого Краснодара. Не угадал. Пили не больше трети стакана и то не все. Закуска была в достатке: плавленый сырок "Дружба", килька в томатном соусе и салат из белокочанной капусты местного консервного производства. Ну и, естественно, хлеб. Я, кстати, предлагал мужикам хоть что-нибудь из бабушкиной стряпни - отвергли с негодованием.
   А Григорьев не отказался. Сел у окна, хавает пирожки и ждёт, когда я начну приставать с вопросами о вчерашней дуэли. А фигу!
   - Витёк! - окликнул его я, провожая глазами километровый столб.
   - Мум?
   - Ты мог бы сказать, с какой скоростью мы едем?
   - Тебе ближе. Встань, посмотри на спидометр.
   - А без спидометра?
   - Вычислить, что ли?
   - Ну!
   - Так бы и говорил...
   Витька с минуту помороковал и сказал, что нужны часы. По-другому, мол, ничего не получится. И чтобы с хрономером. Умный падла! Я в своё время и с часами не смог.
   - Зачем? - спрашиваю.
   - Буду объяснять - сам запутаюсь.
   Ну-ну, думаю, физику-то мы ещё и не начинали учить. Пошёл в хвост салона и говорю Киричеку:
   - Дядя Саша, нельзя ли попросить на минуточку ваши часы?
   Они у него большие, с откидывающейся крышкой, римскими цифрами, медалями и короной. "Петербургские" называются. Дед ещё, с какого-то беляка снял. Витьке самое то. В конце девяностых я эти часы на свадебный костюм нацеплял, так свидетель и словом не возражал, а тут заартачился:
   - Э, - говорит, - пострелы, а ну как вы им скрутите вязы?!
   - Не, - отвечаю, - не скрутим. Мы только замерим скорость автобуса, и вернём.
   - Смотрите, - строжит, но отстёгивает цепочку, - а то я вам враз ухи пообрываю!
   - Чей это интересно пацан? - вписался в наши торги смуглый черноволосый мужчина (один из тех двух, кого я ещё не узнал).
   - Наш! - гордо сказал мой будущий бывший свидетель. - И не пацан, а такой же поэт, как мы. Молодой, начинающий, но орёл!
   - И сколько ж ему?
   - Не в возрасте дело, Пал Николаевич, а в общей тенденции, - изрёк редактор Клочко и подвёл под свои слова идеологически прочный фундамент. - В лихую годину мальчишки командовали полками, геройские подвиги совершали во имя такого будущего, в котором можно любить и сочинять стихи.
   - Иван Кириллович, - буквально взмолился тот, доставая из кожаной папки карандаш и блокнот, - можно я эти слова в своём материале использую?
   Павел Николаевич... кто бы это мог быть? - думал я, лавируя между спинками кресел. - Судя по специфическим терминам, кто-нибудь из газеты, скорее всего, внештатный корреспондент. Нет, я его точно не знал, а то бы запомнил. Столь броская смуглость лица даже у цыган не встречается. Какой бы костюм человек ни надел, а всё равно кажется, будто бы он в чёрном.
   - Ну? - цыкнул зубом Витёк с холодной неприступностью в голосе.
   - Добыл! - гордо произнёс я. Как ты просил, с хронометром.
   - Бумага ещё нужна и карандаш. Я что, в уме вычислять буду? Тут цифры большие...
   Посмотрел я на него пару минут - пофиг! Жрёт себе пирожок и вся недолга!
   - Ты что, - спрашиваю, - раньше не мог сказать?
   - А откуда ж я знал, что ты часы принесёшь?! Думал, тебе не дадут.
   Пришлось мне ещё раз идти. А пол под ногами подпрыгивает, особенно ближе к задним сидениям. Ну, гадский Витёк!
   Обратился туда, где тонко:
   - Александр Васильевич, можно у вас попросить карандаш и листочек бумаги? Там цифры большие...
   - Не понял, - почему-то возбух Киричек, - может, мне ещё за вас посчитать? Нету с собой ничего! В Краснодаре куплю.
   Я обиделся. Хотел уже уйти восвояси, но смуглолицый дядька подёргал меня за полу пиджака:
   - Сейчас всё найдём. Только ответь мне на пару вопросов.
   Обернувшись, я вычленил взглядом новёхонький ежедневник, раскрытый там, где "1 января". На лощёной бумаге, разлинованной синим пунктиром, уже красовалась цитата Ивана Кирилловича, а с другой стороны обложки, безупречно, с точки зрения каллиграфии, была выведена подпись владельца: "Гуржиан П.Н."
   - Как тебя звать? - прозвучал первый вопрос.
   Было ещё "Сколько тебе лет?"; "Давно ли пишешь стихи, и какие из них будешь читать?"
   Я отвечал на автомате, искренне поражаясь в душе: это же ни фига, каким орлом был когда-то наш Пал Николаевич! Поди в нём сейчас, угадай того лысого старика с вытёртой временем тростью, на которую он опирался всем своим грузным телом! Не было уже ни школы, в которой он когда-то работал, ни страны, за которую воевал. Осталась только привычка писать и приносить материалы в газету. Не важно какую, лишь бы редактором в ней работал Иван Клочко. Я правил его репортажи о производственных юбилеях, оставляя от них только суть и фамилии выступавших. Пал Николаевич не обижался. Судя по почерку, все эти празднования заканчивались банкетами, после которых он сам плохо помнил, что вчера написал.
   Закончив допрос, Пал Николаевич спрятал блокнот в кожаную папку. Она была столь же щегольской, как усики, очерчивающие шрам над верхней губой, как чёрный костюм, который у всех кроме него считается марким.
   - Ах да! - спохватившись, он коротко чиркнул зиппером и вынул из папки чистую ученическую тетрадь и простой карандаш со стёркой. - На вот тебе, Саша Денисов! Надеюсь, что на этих страницах ты запишешь ещё не один собственный стих.
   Не может Гуржиан без нравоучений. Учитель, что с него взять? Если Серёга, как в прошлой жизни, пойдёт в тридцатую школу, он будет у него классным руководителем.
   Тетрадка была в полоску, ценою в одну копейку. Таких я ещё ни разу не видел, а может, видел, да просто забыл. Только памятки напечатанные с другой стороны синей обложки, сегодня читались как откровение. Без высоких призывов. Петитом, но просто:
   "Развивай силу, ловкость и выносливость. Занимайся физическим трудом, физическими упражнениями, спортом".
   "Будь всегда подтянутым, держись прямо и не горбись".
   "Проветривай комнату несколько раз в день, каждый день гуляй и играй на воздухе не меньше двух часов. Чистый воздух укрепляет здоровье".
   Пока Витька с часами в руке отсчитывал десять столбов, я успел прочитать даже самые мелкие надписи, поскучать, а потом и вовсе спрятать тетрадь в сумку. С первого раза ничего у нас не получилось. Не хватило километража. Водитель-то не догадывался, что мы что-то там вычисляем. Он свернул на обочину, остановился, распахнул дверь и у кого-то спросил:
   - Куда?
   - До Усть-Лабы, - пискнуло облако пыли.
   - Проходите!
   В проём всполохом ворвалась шустренькая девчонка с медного цвета кудрями, заплетёнными в тугую косу. Засновала как челночок от дверного проёма к свободному месту на передней площадке. Я и рта раскрыть не успел, как его больше не стало. Сначала у моих ног появилась корзина, потом чемодан, рюкзак и, наконец, пацанёнок, такой же кудрявый и рыжий, как и его сестричка. Был он немного чумаз, но не по возрасту нагл: вцепился глазами в Витька, будто бы это экран телевизора, и созерцал. С задних рядов набежали поэты, чтобы помочь "дитЯм" управиться с багажом.
   - Да как вы всё это упрёте вдвоём?! - недоумевал Киричек, ставя корзину к окну, на свободное кресло.
   - Нас встретят.
   - Кто?
   - Дедушка с бабушкой.
   - А откуда вы едете?
   - От дедушки с бабушкой.
   - У нас их богато! - пояснил пацанёнок, не отрывая глаз от Витька.
   Водитель захлопнул дверь, но не спешил выезжать на трассу, пока все пассажиры не рассядутся по местам. Спокойно докуривал папиросу, пуская сизый дымок в форточку со своей стороны. Что касается моего друга, то он был обескуражен поведением рыжего. Психовать ему не позволяло присутствие незнакомой девчонки. И вообще, как мне кажется, Григорьев потихоньку взрослел.
   - Чё зыришь? - наконец, не выдержал он.
   - Та-а, - ответил наглец, обращаясь не к нему, а почему-то к своей сестре. - Тайка, а почему на автобусе написано "Пресса", а тут сидят пацаны?
   И надо сказать, вовремя обратился. У рыжей, как раз, дошли до него руки.
   - Горе моё! - запричитала она, хватая его за плечи. - Где же ты опять извозюкался?!
   В дело пошёл носовой платок заученным взрослым движением, вынутый из обшлага рукава. То сплёвывая на утирку, то елозя ей по щекам младшего брата, девчонка не прекращала его поучать:
   - Ну, едут ребята. Ты ж у меня тоже сейчас поедешь? Вот и они такие же случайные пассажиры как мы с тобой.
   - А чё они на первых местах сидят?
   - И ты сядь, мальчик подвинется...
   - Нет, я хочу у окна!
   - А ты попроси...
   После слов "мальчик подвинется", Григорьев мало-помалу стал наливаться красною краской. Будто его только что кто-то обозвал Казиёй. Вот кто сейчас скажет, что у него на уме?
   Чтобы не рисковать, я встал со своего козырного места и сказал пацану: "Садись, пока ты шофёра не выбросил из кабины!" и плюхнулся на сидение рядом с Витьком. Тот офигел:
   - Не жалко?
   - Да чё там до того Усть-Лабинска? И десяти километров не будет. Ещё насижусь.
   - Будет, - возразила девчонка, - от Некрасовки до вокзала одиннадцать километров, а до моста девять.
   Подумав, добавила, обращаясь то ли ко мне, то ли ко всем пассажирам автобуса.
   - Спасибо вам. Это несносный ребёнок.
   Чем не повод обернуться и ещё раз на неё посмотреть? Ох, и козырная будет баба! Это только на первый взгляд кажется, что она рыжая. На самом же деле, волосы у неё цвета электротехнической меди, тёмно-красные, с блеском. У "несносного ребёнка" наверное, точно такие же, но они у него выгорели на солнце до такой степени, что стали похожими на свежую ржавчину.
   Эту толику мальчишеского внимания Тайка сочла поводом для беседы. Ей ведь не меньше братика интересно, что за такой хитрый автобус, почему наполовину пустой и кем мы ему приходимся. И потом, у меня справа Витёк - есть с кем перекинуться словом. А у неё слева корзина, да я через неширокий проход. Отвернусь, нужно будет искать какой-то другой повод.
   - А вы далеко едете? - поинтересовалась она.
   - Далеко. До самого Краснодара.
   - В гости, или домой?
   - На семинар, - выстрелил я.
   Чуть не убил! У Тайки округлились глаза.
   - На семинар?! - то ли переспросила, то ли удивилась она. - Я слышала это слово несколько раз и даже умею безошибочно его написать. Но даже не представляю, как это выглядит со стороны. Может, подскажете?
   Девчонке понравилось играться во взрослого человека. Не знаю как Витьку, а меня это начало доставать. А сделаешь ей замечание, точно обидится.
   Скроив важную рожу, я пояснил:
   - Это выглядит просто. В какой-нибудь город, например, Краснодар, съезжаются специалисты, ведущие мастера своего дела, чтоб поделиться опытом с молодыми талантливыми коллегами...
   Тайка ещё не успела проникнуться ранее сказанным, а я без малейшей паузы воткнул свою тонкую, еле заметную шпильку:
   - Если вы разговариваете только со мной, можете обращаться на "ты". А если с кем-то ещё, уделите немного внимания и другой стороне.
   Мой корефан у окна благодарно зашевелился, а рыжая бестия вспыхнула, но тут же взяла себя в руки:
   - Я вообще-то хотела с вами обоими поговорить, но... твой товарищ... это такая бука! - в отместку уколола она.
   - Это у него профессиональное, - отпарировал я. - Виктор часто и подолгу задумывается.
   Бука сначала обиделся, засопел, но после моих слов, холодно отвернулся к окну.
   - А вы, то есть, ты, - не унималась Тайка, - специалист, или едете с папой?
   - Не знаю, что и сказать, - скромно потупился я. - Конечно, не Виктор Григорьев, но тоже, в какой-то мере, специалист. Если Кассиль посчитал, что я тоже могу присутствовать на его семинаре, значит, видит во мне какой-то талант. А отца у меня нет с третьего класса.
   Вот так что, знай наших!
   "Бука" спрятал от постороннего взгляда округлившиеся глаза,
  девчонка зависла. Она была настолько обескуражена, что перешла на "вы":
   - Извините... ой, извини. Я сначала сказала, потом подумала.
   - Ладно, проехали.
   - Кассиль... Кассиль, - пережевала Тайка, - это ты не о том Льве Кассиле?
   - О каком же ещё? Других у нас нет.
   - Ага!!! - победно взревела она. - Значит и вы тоже... нет, не писатель, а юный поэт! Угадала?
   - В принципе, да.
   - А Виктор Григорьев это... ой, я такого не знаю...
   - Как? - возмутился я, - это же, - Витька притих. - Это же внештатный корреспондент "Пионерской правды", дипломант всесоюзного конкурса "Юный журналист года"! Да вот он, рядом со мной, у окошка сидит!
   Если девчонке сейчас не было стыдно за свою серость, значит, мой жизненный опыт не стоит и ломаного гроша. И поделом! Не будет судить о людях навскидку, с первого взгляда, даже если они действительно буки. Витьке тоже этот урок на пользу пойдёт. Вон как расцвёл! Пусть изнутри почувствует вкус земной славы. Вдруг, да захочет стремиться к чему-то большому?
   К чести Тайки, и этот щёлчок по носу она выдержала достойно: поручкалась с моим стеснительным корефаном и даже специально для этого встала. Тот краснел как последний лошара, но этим своим недостатком вызвал у новой знакомой дополнительную симпатию.
   Тетрадка была, карандаш тоже. Мы все обменялись домашними адресами. И тут, перевернув свой листок, Тайка самым простецким образом, попросила:
   - Саша, пожалуйста, запиши мне на память какой-нибудь свой стишок! Если можно, про школу.
   Вот уж о чём никогда не писал!
   Я задумался. Можно сказать, поплыл. Самое паскудное в том, что на ум приходили только чужие строки. Если бы километры не летели так быстро, я бы что-нибудь сам сочинил, а так... пришлось воровать чужую интеллектуальную собственность. Краснея в душе, по памяти написал:
  
   "В школьное окно смотрят облака,
   Бесконечным кажется урок.
   Слышно, как скрипит пёрышко слегка,
   И ложатся строчки на листок".
  
   Всё. С неё хватит. Так и отдал.
   - Здорово! - ахнула Тайка. - Так просто, а читаю и кажется, что за партой в классе сижу. А дальше?
   Раскатала губу!
   - Дальше пока нет ничего, - сухо проинформировал я. - Мы с Виктором как раз обсуждали идею и красную линию дальнейшего содержания. Даже немного поспорили.
   - И в чём не сошлись?
   - Я считаю, что дальше нужно писать о любви к Родине, а он за любовь к однокласснице...
   - Заречный! - крикнул водила. - Э, мастера слова, выходим все до единого! - И на децибел ниже, - девушка из Некрасовки, выведите пожалуйста главного контролёра. А то он меня и слушать не хочет!
   - Можно закурить и опра-а-авиться! - радостно хохотнул Киричек и, потирая ладони, просквозил мимо нас к выходу.
   А справа на ухо:
   - Санёк, ну чё ты сидишь?!
   - Чё,чё! Не видишь? - некуда!
   - Посунься тогда, попробую проскочить...
   Нет, это просто заколдованный мост! В каком только детстве автобус к нему ни подъедет, всегда получалось так, что я создавал пробку и кому-то сильно мешал. Сегодня Витьку. А что прикажете делать, если сзади поэты один за другим семенят к выходу, слева девчонка раком стоит, копошится в своей корзине - ищет газетку, ибо "главного контролёра" в одночасье скрутило посрать. Только что от кресла не оторвёшь, а тут... наверно, с досады. То нагнётся бедная девка, то выпрямится струной. С одной стороны, взрослых пропустить надо, а с другой - несносный ребёнок ногами сучит и чуть ли ни басом: "Та-ай!!!" Тут ещё корреспондент хренов, юный журналист года, топчется по ногам. Хорошо хоть, Тайка не видит. Ну, падла! Выйдем отсюда, я тебе всё скажу!
   Большой деревянный мост в районе Заречного, был построен в середине сороковых. К этому времени он здорово сдал. Движение по нему стало подчинено множеству инструкций и правил. Одно из них я запомнил ногами. Первым на ветхий настил въезжает пустой автобус, а следом за ним идут пассажиры без багажа. Эх, как давно это было, а не забыл!
   Витька догнал меня ближе к середине реки, когда злость на него почти улетучилась:
   - Гля, как красиво!
   Чувствует, падла, что виноват и хочет обезопаситься, перевести разговор в спокойное русло. А по сути, красоты ему всегда были по барабану. И в дыню не дашь: девчонка недалеко позади, тащит за руку своего серуна:
   - Тай, ну подсади, дай мне на перила залезть!
   - Нельзя, дядя шофёр будет ругаться.
   - Он не увидит.
   - Как не увидит, если в автобусе зеркало специальное есть?
   - А я ему скажу, что я это не я!
   - Врать, Димка, нехорошо...
   Не до нас ей. Процесс воспитания - разновидность вечного двигателя. Он не должен заканчиваться никогда.
   - Витёк, - процедил я, рассматривая свой правый кулак, - а ну расскажи, как себя ведут победители всесоюзного конкурса. Они так же как ты топчутся по мозолям соседей, пхают девчат, которым они нравятся, сшибают с ног пацанят, срут на всех остальных, чтоб всегда и во всём быть первым и только первым?
   - А что ещё оставалось, твои штаны обоссать?!
   Вот же упрямый козёл! Никогда не признает, что был неправ, хоть ты его убей!
   - Пош-шёл ты!
   Витька семенит рядом. Он чувствует себя некомфортно. Вдруг, да откажут от пирожков? Растерянно смотрит по сторонам, ищет подсказку. Наконец, забегает спиною вперёд, чтобы задобрить меня комплиментом:
   - Ну, ты, Санёк, с бабами!!! Я так не могу!
   Кубань - равнинная речка, намного спокойнее и шире нашей Лабы. Когда схлынет летнее половодье, она щедро делится руслом с наносными зелёными островками. Оно ведь как? - несло по течению веточку, да зацепило за шальную корягу. Пробовала от неё оторваться, да не смогла, жидкою грязью сначала слепило, потом засыпало. Хоть и хочется на волю, а всё! Надо угомониться пустить корни, отрастить крону и кланяться солнцу. А вы говорите, откуда в реке груши да яблоки?
   Под Заречным мостом (это он так по имени ближайшего хутора называется) таких островков сразу два. Там и там местные пацаны. Тягают на удочки галавчиков, чернопузов, прочую рыбную мелочь типа пескаря с краснопёркой. На их молчаливую суету внимательно смотрит Киричек, брезгливо отстранив руки от закопченных перил.
   Это в прошлом июне бригада "Мосфильма" здесь куролесила. Снимали огневой эпизод из фильма "Железный поток". Как отряды красноармейцев прорвали кольцо окружения и ушли из станицы по этому вот мосту, в самый нужный момент его запалив. Сзади нас те самые тополя, впереди глинистый склон, по которому статисты с винтовками съезжали на задницах. А там, где автобус стоит, бегал артист Николай Трофимов и спрашивал: "Где моя рота?"
   Мой будущий свидетель смотрит будто бы вниз, а наезжает на нас:
   - Что, гандрюшата, вязы хронометру ещё не скрутили?
   - Разве можно? - уважительно шепчет Витёк. - Вот они, за пазухой, тикают, - и локтем меня бок, - а это кто?
   - Как - говорю, - кто? Это поэт Александр Киричек...
   Судя по возрасту, Сашка сейчас активно донашивает первую из семи своих жён, если считать лишь тех, с которыми будет расписан официально. Она у него работает корреспондентом "Ленинского знамени". Поэтому добавляю:
   - Стихи Александра Васильевича часто печатают в нашей газете. А мама его живёт около нашей школы. Второй дом от угла.
   - Читал он, как же, ага! - хмыкает будущий многожёнец и снова глядит вниз.
   Я мог бы его посрамить, да не вижу смысла. А так Сашка поэт штучный. Иногда такое ввернёт, что диву даёшься, где выкопал? А ещё он любит родные места, как больше никто:
  
   "Моя колхозная станица,
   Без коленвала, без тягла,
   Как ты сумела возродиться?
   Как только выдюжить смогла?!"
  
   Последний раз я виделся с ним в доме, где когда-то жила его мать. Иду от врача, слышу во дворе стук. Глянул через забор - сидит. На коленях крыло от бежевой "Ауди", а он его молотком наяривает, типа рихтует.
   Ого, думаю, жив курилка!
   Он по железке: Бух, бух!
   Я ему с улицы:
   - Кто там?
   Сашка в старости стал глуховат. С третьего раза еле услышал.
   Посидели по-стариковски, помолчали вдвоём. Проводил он меня до калитки и говорит:
   - Бать колотить, Санёк, семьдесят девять лет!
   В этом времени нет случайных прохожих. Все кто есть, родом из моего детства. Они как пророческий сон, сбывшийся наяву. Хоть верь, хоть не верь. Жизнь это тоже мост. Идёшь по нему, многих не замечая. А ближе к концу оглянёшься - и холод в груди: где все, к кому ты привык, с которыми сталкивался, не уступая дороги? А их уже нет. Теперь кричи, не кричи "где моя рота?" - не обернётся никто...
   Витька, кстати, тоже заметил следы былого пожара:
   - Гля, - спрашивает, - а что это тут горело?! - вернее, не спрашивает, удивляется вслух.
   Ага, так я тебе и сказал! "Железный поток" посвящён юбилею советского государства. Премьера в кинотеатрах только через пять месяцев. Что тут конкретно происходило, даже местные толком не знают, а ему и подавно знать не положено.
   - Де-ду-шка-а!!!
   Вдоль закопчённых перил с визгом проносится "контролёр", он же, "несносный ребёнок", а если точней - Димка. Оборванная с краю доска гулко шлёпает в такт барабанной дроби сандалий. Ещё мгновение - и затихает вдали:
   - Я-зай-ца ви-и-де-ел!
   Тоже любит своего деда!
   - Витёк, - причалив к пляшущему плечу, резко пускаю в ход остриё правого локтя. - Там Тайка уже догоняет. Смотри, падла, только попробуй забыть, что ты внештатный корреспондент!
   - Замётано! - таким же свистящим шёпотом отзывается он.
   А вот и шаги. Всё ближе и ближе... пора! Будто бы продолжая давно начатый разговор, глубокомысленно изрекаю:
   - Нет, Виктор! Поэзия это не средство массовой информации. Зачем рифмовать то, что понятней и проще изложить в прозе?
   Тьфу, блин! Да это же Киричек!
   Сашка в три шага удаляется от нас метра на два. Бросает через плечо:
   - Сказились... математики хреновы...
   Не успеваю плюнуть с досады, а за спиной:
   - Виктор, Александр, подождите! - На этот раз точно она. - Я вот что хочу сказать: если писать так же правдиво, как первые четыре строки, в любом случае получится хорошо...
   Так же наверно и командарм Кожух атаковал замешавшихся беляков. Тайка обхватила за плечи моего корефана, прикоснулась губами к его тёмно-кирпичной щеке - и, как пристяжная кобыла на крутом развороте тачанки - ни "до свидания", ни "пиши", а копытами по той же доске: шлёп, шлёп, шлёп...
   - Крову ма-а-ть!!!
   Нет, это было не ругательство, а перефраз. Новое толкование классики. Витька произнёс его с таким придыханием, будто бы из него вместе с последним словом вылетела душа. Стоит, падла, как истукан, глаза дурные-дурные и кончиками пальцев за тот поцелуй держится, чтобы не улетел. Уже из автобуса машут: "Вы что там, в штаны наложили?", а он, падла, ни с места.
   Ничё, корефан. Буду жив, научу тебя играть на гитаре. Сядем с тобой на скамеечку у калитки Алки Сазоновой - и восьмёрочкой:
  
   Зачем ходить, бродить вдоль берегов,
   Ночей не спать, сидеть в дыму табачном?
   На то она и первая любовь,
   Чтоб быть ей не особенно удачной...
  
   А на пригорок взбирается кляча, тащит к зениту приземистую телегу. В ней беспрестанное шевеление. То ли Тайка платочком машет, то ли просто солнечный блик. А хороша, падла!
  
   ***
  
   Дороги Кубани перерезают просёлки, но все они встречаются в Краснодаре. Есть по дороге большие столовые и кафе, но все едут перекусить в станицу Воронежскую. Там и домашние пирожки в четыре моих ладони, и плов, и шашлык, и обжигающий хаш. Всё это готовится и съедается круглосуточно. Не случайно съемочная площадка "Мосфильма" расположилась именно здесь. На берегу Кубани разбили шатёр, по ближним холмам разбросали белобокие хатки с мельницей-ветряком, чтоб было как в книге Серафимовича.
  А первыми этот клондайк открыли водители дальнобойщики. Они разнесли добрую славу о местных поварах-кулинарах по дорогам бескрайней страны. Многие теперь специально делают крюк, чтобы в том убедиться, и наш тоже не исключение:
   - Вы, - сказал, - как хотите, а я потерплю до Воронежской.
  Там и удобный подъезд, и автобус есть, где поставить, и кормят как дома.
   Из Витьки сейчас математик, как год назад. Отвернулся к окну, вылупил зенки, и улыбка дурацкая до ушей. Забрал у него часы - не шелохнулся. Значит, думаю, так тебе они и нужны. Подхватился, отнёс хозяину. Он, как я и ожидал, не удержался чтоб не съязвить:
   - Что ты там, гандрюшонок, о поэзии говорил?!
   Я тык, да мык, а он схватил меня за рукав:
   - Садись, пионэр, да послушай, что дяденька Саша будет тебе втолковывать. Э, мужики, посуньтесь! Вас это тоже касается...
   А у тех свои разговоры. Ведь поэты молчат только наедине с бумагой. Тем более, "Рубин"! Он ведь по девяносто восемь копеек хороший был. Это потом, уже по рубль две, с белой пластмассовой пробочкой, годился только на то, чтобы красить велосипеды.
   Что у Киричека до старости не отнять, так это умение в шесть секунд овладевать вниманием аудитории:
   - Вот ты, Семён, - Сашка намётанным взглядом вычленил из окружения хранителя большого портфеля. - Ну-ка, Семён, скажи, ты помнишь те времена, когда стихи из тебя выходили вместе с дыханием? Будто их кто-то на ухо нашептал?
   - У-у! - коротко взвыл он. - Когда оно было!
   - А теперь? Говори, говори, не стесняйся. Здесь все свои.
   - Теперь, мужики, если кто-то и шепчет, то сам себе. Или она, - Михайлов известным жестом обозначил щелчок по кадыку, - Но опять же, сколько зальёшь, столько на выходе и получишь.
   Поэты загалдели, зашевелились.
   - Усёк, босота? - Загадочно подмигнув, Киричек хотел было взъерошить мой чуб, но я увернулся. - Иди и пиши, пока пишется! Нечего тебе тут взрослые разговоры подслушивать...
   - Уже написал! - отойдя в сторону, бесшабашно выкрикнул я. Так звонко, что все замолчали.
   - Ну-ка, ну-ка! - подбоченился Сашка. - Тишина в зале! А теперь слушаем, что пионэр школьник для нас сочинил!
   Подавшись вперёд, устремившись взглядом направо, как будто бы умиляясь всему, что мелькает за пыльным окном, с восторгом в словах и в душе, я зачитал:
  
   На Кубани небо озорное
   Рассыпает осени дары
   И Лаба, как Киричек в запое,
   Падает с невидимой горы.
  
   Судя по тому, как хохотал Алексей Данилов, он себя во мне не узнал и первые две стрки им ещё не написаны. А может, узнал, да в молодые годы не был таким обидчивым. Его поэзия что-то с чем-то, а сам он не трибун, не философ, а лирик и пейзажист. Причём, пейзажист, не создавший ни одного крупного полотна. Всё у него этюды, наброски да зарисовки. Читаешь отдельный стих в общей литературной подборке - придраться не к чему. А поставь рядом два-три - и тоска! Везде у него горы, Лаба, лес, пшеничное поле да солнышко в небе. То же самое, только вид сбоку.
   Насчёт сравнений - тут да. Мог Митрофанович поставить в тупик, ошарашить и восхитить. Хотелось порой взять иную строку, в ладонях согреть - и к свету её, к свету! Что за чудушко за такое, из чего так мастерски выплетено?!
  
   "На душе и у меня не май,
   И у жизни этой пляска беса.
   Ты меня, как друга, вспоминай
   Скрипкой облетающего леса".
  
   Я его, помню, за ту скрипку убить хотел:
   - Меняй, - говорю, - на что хочешь! Не могу видеть эту белиберду!
   А он ни в какую. Слюной брызжет:
   - Оставь!!!
   Потом уже, когда Данилова давно уже схоронили, выбрались мы с соседом в Переправную за грибами. Напрыгался я по горам, сел на полянке, курю. И тут... звук такой долгий: "та-ш...". Будто колок на гитаре сел, и басовая струна назад подалась. Даже сухая листва на деревьях зашевелилась.
   Закурил я ещё одну. Вон оно, думаю, чо! Митрофанович писал про акустику, а я прочитал про звук.
   Водка с собой была, там же и помянул... какие нафик грибы, совесть заныла.
   Вот ведь как! Обидел я тогда старого человека - до последней минуты помнил, переживал. А всё почему? Мёртвые сраму не имут и обид не прощают. Они оставляют их нашей памяти. Сейчас вот, пытался задеть Алексея Данилова - и никаких угрызений совести.
  Уж больно он не тянет на мёртвого.
  
   ***
  
   Дальше ничего запоминающегося. Нет, вру. Один раз память тряхнуло. Едим мы с Григорьевым хаш, а из-за перегородки, где кухня: "Тополя, тополя, в город мой влюблённые" в исполнении ансамбля "Орэра". Дядька водитель встал, крикнул, чтобы сделали тише, в дороге, мол, шум задолбал. Только я всё равно, по изредка долетающим звукам, отслеживал слова и мелодию. Типа того, что пел про себя. Как не запомнить, если наша Железнодорожная улица сплошь тополиная и по ту, и по другую стороны Куксы?
   Ну и так, мелочи. Асфальт около автобуса был расчерчен для игры в классики. Тысячу лет не видел, а если и видел, не замечал, пока песня не разбередила.
   - Умеешь? - спросил у Витька.
   - Чё я, баба? А ты?
   - Спрашиваешь...
   Поэты нескоро ещё вышли. У них там свой стол был. Они без водки хаш не едят. Потынялись мы с корефаном. Посмотрели, как дядька шофёр колёса пинает, льёт бензин через лейку в горлышко бензобака. Нормальный мужик. Только песен не хочет слушать ни хороших и не плохих. Вообще никаких. И что, интересно, он делает когда выпьет? Киричек - тот любит поговорить. Сидит как-то на летней веранде ресторана "Лаба", смотрит: окно настежь открыто в кабинете секретаря горкома. И сам он вроде без дела из угла в угол шатается. Влез да поговорил. Тем же путём ретировался, когда у хозяина кабинета закончились аргументы и стал он наряд милиции вызывать.
   Сейчас, правда, у Сашки не то настроение. Спросил у него, что за дядька такой, молчаливый и хмурый сидит рядом с Кирилычем?
   А он:
   - Будешь много знать, скоро состаришься.
   Это я и без него знаю. Обиделся, наверное, за стишок. И ладно, не маленький, сам познакомлюсь...
   За Васюринской дорога сдала влево, потом направо. До самого горизонта поля да посадки, только теперь они поменялись местами.
  Дорога сера. Ни одного белого пятнышка, не говоря уже о какой-то разметке. Посередине асфальт - две телеги вряд ли разъедутся, а по краям полосы запылённой грунтовки. Если кто кого объезжает, весь горизонт застит. Только не любят шофёры советской закалки гоцать для куража. Когда никогда обгонят зазевавшуюся лошадку, если ездовый спросонья загодя не заедет в кювет. Чихай, чтобы не спалось! А где-то за этим облаком пост ГАИ - коморка зелёного цвета, бобик да мотоцикл с люлькой. Не "Гибдэдэ Мопассан" на "Тойотах". Всё проще, а уважения больше.
   Ближе к окраине Краснодара Витёк наконец-то обрёл голос. Ни с того ни с сего, начал рассказывать о вчерашней дуэли, в которой героически победил. Я слушал его вполуха, изредка вставляя в его монолог дежурную фразу "Да ну?"
   Мне было не до сторонних бесед. Мы подъезжали к повороту на аэропорт, где лет через пять потянутся бетонными километрами берег и створ Кубанского моря.
   На будущем дне пропалывали рассаду. Дедушка водовоз курил на телеге, гружёной алюминиевой бочкой, нимало не беспокоясь о дне будущем. "Делай что должно и будь что будет". Июнь - пик сезонного паводка, таяние снега в горах. К приходу большой воды люди всегда готовы, если, конечно, это не навсегда.
   Гигантской стране гигантские стройки. Лучше ли станет после того, как 35 тысяч гектар с лесами, аулами, станицами и погостами останутся только на старых картах и в человеческой памяти? Для государства, наверное, да. В новом море разведут рыбу. Рисоводы получат долгожданную воду. Срежутся пики паводков в устье реки на пойменных землях. Окраины Краснодара перестанут страдать от наводнений. Планировали ещё строительство ГЭС, но что-то не так срослось.
   Где-то прибыло, где-то убыло. Климат в предгорьях Северного Кавказа станет каким-то другим. О февральском купании в малых реках останется лишь вспоминать. Абрикосы и жердела, радующие людей стабильным обилием, начнут давать урожай через четыре года на пятый. Из открытого грунта огурцы перекочуют под пленку - плети и завязи будут желтеть от кислотных дождей, которых в моём детстве, отродясь, не бывало. Новая примета появится: если цветёт вишня, значит ночью пойдёт снег.
   Вот и думаю, может, зря это всё "во имя, во благо"? Проверку временем не прошло? Рисовые чеки пустуют, выгодней у китайцев купить, чем самому уродоваться. Мясо у рыбы приторное, вкусом и консистенцией как сладкая вата. ГЭС не построили. Краснодар уже весь подтапливает из-за отсутствия ливневых стоков. Что ни дождь, то Венеция. Да и где тот народ, если в каждом заштатном сельмаге есть свой уголок потребителя, а на всю большую страну ни одного уголка созидателя?
   Григорьев молчал. Я вставил очередное "Да ну?!", но наверное, невпопад. Очень уж он обиделся:
   - Чё это ты разданукался? Думаешь, что сбрехал? Так я сейчас бинт размотаю и покажу. Истинный крест, укусил!
   - А ты?
   - Так я ж говорил, по харе его мурцую, а он всё сильней зубы сжимает. Гля! Да ты и не слушал ничё?!
   Обижается, блин!
   - Слушать то слушал, - успокоил его я. - Просто в толк не возьму. С виду нормальный пацан, только враг, а кусался как баба. Может, драться нифига не умеет?
   Витёк помолчал, перебирая в уме словарный запас, чтоб, как положено внештатному корреспонденту пионерской газеты, точнее выразить мысль.
   - Не, - сказал, - Дзяка машется хорошо. Я раза четыре от него пропустил. Только удар у него слабенький, будто не бьёт, а толкается. А я смазал вскользь - он сразу с копыт. Поднимается, и нет того Дзяки. Глаза белые, не видят ничё. Руки вперёд вытянул, будто задушить хочет - и как та ведьма из фильма "Вий"! Тут-то, Санёк, мне по-настоящему засцало. Сам псих, но чтобы так! Гадом буду, хотел убежать. А он схватил меня за руку - и зубами. Я ору: "Не по правилам!" Так веришь? - взрослые пацаны еле-еле его от меня оторвали.
   - А руку тебе кто перебинтовывал?
   - Тётка какая-то. Там, в этом вагоне-клубе, аптечка была...
  
   ***
  
   Краснодар узнаваем по своим особым приметам. Может и есть в каком-то другом городе такие же трамвайные линии, что тянутся широкой аллеей посередине проезжей части, только я не встречал.
  А начинался он как большая станица в месте слияния рек Карасун и Кубань. Квартал семь на семь саженей, а ширина улицы десять. В основе планирования традиционная шахматная разбивка. И всё б ничего, но природа вносила в его строительство непредвиденные обществом коррективы.
   Реки Краснодарского края всегда подмывают правые берега и непредсказуемы в пойме. Вот и Кубань мало-помалу съела узкую перемычку и увела воды Карасуна куда-то на юг. Оставила новому городу болота, пруды и озёра, в местах, где обе реки порознь текли: Старая Кубань, Покровские Карасуны, Дубинские Карасуны. Слой органического ила достигал нескольких метров. Что-то пришлось осушать, где-то наводить переправы. Поэтому город и застраивался хаотично, а ближе к окраинам, вообще кто во что горазд. Особенно после войны.
   Шофёры, впервые заезжающие сюда, обычно ругаются матом. Поди, разберись в этом лабиринте с десятками тонн металла в виде дорожных знаков! Свернул не туда - плутаешь до вечера.
   Такой он, Краснодар, нестандартный, неоднозначный. У всех городов набережная это место семейного отдыха, здесь - вечный аврал. Нет покоя правому берегу из-за своенравной реки. От КРЭС до завода имени Седина сплошные размывы.
   Как мы не тянули в дороге волынку, а всё равно приехали на полтора часа раньше, чем надо. Выйдя из телефонной будки, Иван Кириллович был обескуражен:
   - Гости только что выехали на экскурсию, скоро освободятся. Нам велено добираться до библиотеки имени Пушкина, там ждать. Автобус можно поставить возле крайкома. Это почти рядом.
   - Не успеют, - сказал нелюдимый дядька, который, по моим наблюдениям, ни с кем кроме Кирилловича не общался и водку не пил. (Я, грешным делом, подумал, что он кагэбэшник). - Вряд ли они обернутся за полтора часа. Поехали лучше ко мне. Чаю попьём, да я хоть переоденусь. Обносился в этих командировках. Телефон у меня есть. Если что, перезвоним.
   - А вдруг да успеют? - не поверил главный редактор.
   - Что я, друзей по экскурсиям не водил? У нас все маршруты горисполкомом утверждены. Скажу хоть сейчас, где они примерно находятся, что будут смотреть, когда вернутся в гостиницу.
   - И где же? - спросил Гуржиан. В отличие от остальных, он не курил и стоял у дверей автобуса с блокнотом и авторучкой.
   - Если выехали, значит, в сквере напротив крайкома писатели побывали, едут сейчас в парк имени Горького, или уже там. Потом им покажут бывшее здание почтово-телеграфной конторы на улице Шаумяна. Рядом музей, без него никак. Оттуда опять на Красную, к архитектурному ансамблю "Аврора". Там действительно есть на что посмотреть. Всем городом строили. С литераторами у нас так. А были б они врачи, им бы ещё показали мединститут и краевую больницу.
   Павел Николаевич хотел ещё что-то спросить и даже сказал: "а если б...", но главный редактор его перебил:
   - Смотри Иван, ты здесь старший, тебе и решать. Поехали, мужики.
   Поэты затушили окурки. Мне тоже пришлось шугануть своего корефана. Витька ни разу ещё не видел вживую ни многоэтажных домов, ни телефона с трамваем. Стоял бы до вечера, крутил своей стриженой головой. Ему говоришь, "погнали", а он "щас да щас..."
  Думал, в автобусе начнёт доставать своими вопросами. Нет, задал только один и тот сам себе:
   - Как они так строят, что дом от дома не отличить?
   А за окном улица Карла Либкнехта с шеренгой хрущёвок. Это Витька ещё кинотеатр "Аврора" не видел. Вообще б охренел.
   С козырного места никто меня не сгонял. Я с него слинял сам. Сообразил взрослым умом, что человеку нужно будет показывать дорогу. Откуда шофёр знает, где живёт этот самый Иван, если он не подскажет?
   В Краснодаре я бывал часто, но знаю его плохо. Изучил только три точки: вокзал, аэропорт, центр. Потому и внимательно слушал, что скажет новоявленный гид между командами "дальше прямо" и "здесь направо". Он, наверное, думал, что Кириллович до сих пор стоит за спиной.
   - Раньше были сады сельхозартели села Калинино, огороды, поля, пустыри. Теперь городок нефтяников: благоустроенные дома, асфальт, скверы и цветники. По тысяче человек в день выходили на работы по благоустройству: студенты, коллективы горпищеторга, краевого суда... ещё два квартала вперёд, во-он до того светофора.
   В общем, пока мы доехали, Иван успел рассказать, что всего за один день жители посадили более тысячи тополей, клёнов и ясеней, подготовили к асфальтированию тротуары и мостовые, погрузили и вывезли лишний грунт.
   А жил он далековато от места описываемых событий, в тесном уютном дворике, увитом плетьми дикого хмеля под самые крыши. Под аркой прошли, и там. Было здесь небольшое крылечко, сараи, сарайчики и сараюшки, резная беседка. А самое главное - тень. На последний второй этаж вела железная лестница в крупных белесых соцветиях.
   - Хорошо! - сказал кто-то из-за спины. - Как будто в сказку попал. И скамеечки есть. Век бы сидел и курил.
   - Правда, Иван, - поддержал его главный редактор. - Куда нам такой оравой в однокомнатную квартиру? Иди, переодевайся, под душем ополоснись, а мы тебя здесь подождём.
   - Можно мне в туалет? - подал голос Витька Григорьев.
   - Хорошее дело! - одобрил Киричек. - А я ведь, пожалуй, тоже не окажусь. Не всё ж нам в походных условиях по кустам да посадкам? Ну что, мужики, кто со мной, тот герой?
   Витька проводили в конец коридора, показали, как пользуются мудрёной аппаратурой. Остальные прошли на кухню. Она же была и рабочим кабинетом Ивана. Метраж позволял.
   Сразу за дверью узкий диван-кровать, над ним книжная полка. У окна письменный стол: неполная пачка чистой бумаги, пишущая машинка "Москва", а в ней короткие строки, местами исчёрканные большими буквами "ж".
  
   "Над кипучей ревучей Лабой
   Поднимается свод голубой.
   Над холодной дорогой Лабы
   Вековые склонились дубы.
   Высоки и тесны берега,
   Не молчит ни минуты река,
   То гремят её громом слова,
   То шумят, как трава-мурава..."
  
   Когда-то я это читал. Вот только не помню где.
   - Ну, Беляков, ты и настрогал! - с восхищением выдохнул Киричек.
   Сашка стоял около книжной полки, бегло тасуя в руках стопку из нескольких поэтических сборников. Я оборачивался на его голос просто полюбопытствовать, что ж там такое настругано? В мыслях не было что-нибудь говорить. Само прорвалось:
   - Гля! А такая книжка у меня в детстве была!
   Даже не помню, когда я последний раз "глякал".
   Иван затрясся плечами и за малым, не уронил чайник. Киричек упал на диван:
   - Ну, ты, старик, сказанул!
   Это вот, словечко "старик" было в то время очень расхожим в узком литературном кругу. Сашка ляпнул его без задней мысли, как я до этого "в детстве". Получилось настолько комично, что из меня тоже, чуть было не выскочила сопля. Пришлось сделать вид, будто бы я обиделся и, закусив губу, отворачиваться к окну.
   "Лесную сказку" я узнал по обложке. На блёкло-зелёном фоне тусклый осенний лес. А в нём маленький медвежонок. Поставил на землю корзину, присел на пятую точку и смотрит за верхний обрез рисунка. Вроде кого-то слушает.
   Мне эта книга досталась в наследство от брата и часто бывала причиной наших громких раздоров. Когда взрослые были заняты, я приставал к нему:
   - Почитай! Ну, пожалуйста, почитай!
   Серёга стихов не любил и отнекивался, как мог, пока мамке не надоедало:
   - А ну, прекращайте содом! Э, старшенький, тебе что, трудно заняться ребёнком?
   Одержав промежуточную викторию, я удобно рассаживался на полу с намерением погрузиться в очередной сказочный мир. Но не тут-то было! Серёга читал по слогам, спотыкаясь на каждом слове:
   - Сто... сто-ит... стоит... та... тай-га...
   - А-а-а!!! - задыхаясь от негодования начинал голосить я, чтобы выдрать своё горлом. - Так нечестно! Я знаю, что ты умеешь!
   Закрывалась "изба-читальня" всегда одинаково. Нас разводили по разным углам и ставили на колени:
   - Не умеете дружно, побудьте полчасика врозь!
   Так и остались в памяти несколько первых строк, да нехитрый сюжет, как обитатели леса спасали охотника, попавшего в ловчую яму, вырытую им же самим...
   Смех за моей спиной то затихал, то разгорался с новою силой. Я изо всех сил старался абстрагироваться от него, но получалось плохо. Зубы ещё острые, губу до сукровицы искусал. Уже и пейзаж за окном надоел: булыжная мостовая, одиночная трамвайная линия с рельсами заподлицо...
   - Я тоже все книжки помню, которые в детстве читал, - тихо сказал Беляков и опустил руку мне на плечо.
   - И я, - подтвердил Сашка.
   - Так говоришь, была. Куда же она подевалась?
   - В контейнер не положили, когда уезжали с Камчатки. Мамка сказала, что обложка слишком потрёпана, - с грустью ответил я. - Там ещё много чего осталось...
   - Напрасно она так. Потрёпанная обложка - первый признак хорошей книги, - снова вмешался Киричек, даже не задумываясь о том, что сделал Ивану тонкий и недвусмысленный комплимент. - Я вот, когда прихожу в библиотеку...
   - Стоп, - перебил Беляков, - вы бы сначала сказали, о каком сборнике речь? Автору всегда интересно, где его книга куплена и у кого жила. Камчатка не ближний свет.
   - Во-он та, - издали указал я, - нижняя полка слева, чёрный матерчатый корешок. "Лесная сказка". Точно такая по оформлению у меня и была.
   - Чёрт побери! - удивился Иван. - Нет, братцы, как всё-таки здорово встретиться с настоящим читателем, который тебя знает по книгам, а книги по корешкам! Если ещё хоть строку процитируешь, я тебе последний экземпляр подарю!
   - Не жалко? - спросил Киричек. - Это ж такой товарищ, что не заржавеет за ним...
   - Пусть сначала прочтёт, а я посмотрю, жалко, или не жалко.
   - С выражением?
   - А как же ещё?! - в унисон гаркнули мужики.
  
   - Стоит тайга дремучая -
   Густой бескрайний лес.
   Деревья там могучие
   До самых до небес.
   Здесь сосны,
   Кедры,
   Ёлочки...
   Под инеем-снежком
   Колючие иголочки
   Сверкают серебром...
  
   Вот такие слова. Наивные, неуклюжие, как тот медвежонок. На литературных форумах интернета автора забросали бы тапками за глагольные рифмы. А я вот читаю - перед глазами картинка. И в память укладываются легко. Сколько мне было когда я в последний раз открывал эту страницу?
  
   Мороз
   Берёзку нежную
   Увидел -
   Полюбил...
  
   - Слышь, харэ, а? Ты уже на два сборника начитал, - оборвал меня Киричек и перевёл на Ивана смеющийся взгляд. - Мне тоже что-нибудь подпиши, а то жинка ругается: стеллаж в хате забит, все подоконники в книгах, и нет ни одной с автографом автора.
   - Чёрт побери! Никогда б не подумал... ладно, пропустите к столу...
   Писал Беляков чернильной поршневой авторучкой. Почерк был чёткий, стремительный, не испохабленный "паркером". На оборот обложки наискось ложились слова: "Земляку, юному поэту..."
   - Как бишь тебя? - он поднял глаза.
   - Денисов. Саша.
   - Де-ни... Знаешь, Саша, я ведь тоже когда-то жил на Дальнем Востоке. Давно это было, ещё до войны. Работал, служил в армии, а в тридцать девятом издал свою первую книгу стихов...
   Я так удивился, что словами не передать. Выглядел Беляков молодо-зелено для заявленных лет. Чуть старше Киричека, где-то на год... ну, на четыре - это куда ни шло. А тут - ни фига себе! - до войны и уже издался! По самым скромным подсчётам, ему сейчас... да как минимум, пятьдесят!
   Что касается внешности, то она у Ивана какая-то усреднённая: светлые волосы, голубые глаза, чистое лицо без морщин. Чем-то похож на многих, кого я когда-то знал. В том числе, на Клочко. Он тоже незаметно старел и такой же аккуратист: порядочек в одежде и на столе, у каждой вещи своё место.
   - Понравилась сказка? - спросил между тем Беляков, осушив промокашкой влажный автограф. - Не сейчас, а тогда, как ты говоришь, в детстве?
   - Не то слово! - ответил я, вспомнив те, первые впечатления. - Я ведь тогда считал, что в книгах описано то, что было на самом деле. Тем более, медведь на обложке. У нас в Петропавловске, чуть ниже по сопке, дядька охотник жил. Так у него в сарае точно такой сидел на цепи. Коричневый с белою грудью, размером с большую собаку. И раньше, когда мы ещё жили в Майхэ, около гарнизонной столовой похожий медвежонок стоял. Маленький, ростом с меня. Правою лапой честь отдавал, а левой сахар просил. Матросы его подобрали в лесу и так обучили. Мамка часто потом вспоминала, как я к нему приставал: "Давай с тобой познакомимся! Меня Санькой зовут, а тебя как?"
   - Погоди-погоди, - перебил Беляков, - мне про этого зверя один человек тоже недавно рассказывал. Майхэ - это же военный аэродром?
   - Ну да, - отозвался я, удивляясь тому, что про это место на карте страны знает кто-то ещё и уточнил, - морская авиация ПВО, Приморский край, Шкотовский район...
   Но Иван уже стоял в коридоре и, стоя у телефона, накручивал диск.
   - Здорово, Кронид! Идёшь на мероприятие? Что значит, тебя не пригласили? Я приглашаю. Хочу тебе показать нашего земляка. А вот не скажу. Но один общий знакомый у вас точно есть...
   Остальные слова смыло шумом воды. Ох, и горластые в этом времени унитазы, что та Ниагара. Витька, наверное, сам испугался: дёрнул за ручку, а там вдруг такое! Выскочил из туалета - в одну дверь, в другую... и так, пока Киричек не выглянул в коридор.
   Ворвался на кухню, плюхнулся на диван:
   - Там ещё ванна... здоро-овая! Ну, его нафиг, Санёк! Не хотел бы я в городе жить.
   А то тебя кто-то в тот город звал!
   По-моему, Беляков ещё куда-то звонил. Да разве услышишь? - мужики с улицы набежали. Неудобно им там, соседи косятся. А как не коситься, если дежурный портфель опять полон и ото всех разит свежаком - "Солнцедаром" по рубль семнадцать?
   Квартира дореволюционная: толстые стены, высокие потолки, а даже в ней стало заметно, насколько нас много. В коридоре очередь в туалет, в кухне не протолкнуться, чайник не успевает наполняться водой. Около телефона Кириллович с Беляковым куда-то звонят, перезванивают, что-то там уточняют, на поэтов покрикивают: "Да тише вы!"
   Поскучали мы с Витькой, набили карманы печеньем и вышли во двор. Хотели сначала на лестнице поиграть, да железо слишком горячее, подошвы сандалий прилипают к ступеням. И в беседке не спрятаться. Там наш шофёр в окружении местных старушек ведёт разговоры "за жизнь":
   - Тоже еще один, десять лет отсидел по минимуму. Ну, с него и полицай был такой! Семнадцать лет пацану. Придавили молодого - и всё, куда бечь? Так вот, он на выходе из станицы с ружьем всё стоял. Не пускал баб за дровами в лес: "Ну, что вы сюда прётесь?! Мне из-за вас попадёт!". А они всё равно шли. Топить-то надо! Он собственно, не выстрелил ни разу, никого не предал, а ему всунули десятерик...
   У людей этого времени есть общая тема: оккупация и война. Я бы послушал, да у друга другие планы.
   Не разжимая кулак, он щёлкнул большим пальцем, и в воздух с жужжанием устремилась денежка серебрушка. Витька поймал её на лету и с размаху положил на ладонь.
   - Видал? - похвастался он. - Двадцарик! Танька дала! Там на углу квас продают. Погнали, выпьем по кружке...
   Автобус справа от арки. Возле него местные пацаны. Если бы не табличка "Пресса", они бы к нему не подошли. А так интересно: кого это там привёз дядька Ванька-поэт? С виду погодки. Такие ж как мы, только слишком уж городские. Не принято здесь выходить на людную улицу босиком и в трусах. А вот заедаться... кто знает, что у них на уме? На всякий случай, обошли стороной.
   За бочкой с квасом притаилась и тётка мороженщица со своим ящиком. Продавщицам вдвоём веселей. Можно поговорить, когда народ рассосётся.
   - Стой здесь! - скомандовал мой корефан и махом ввинтился между двумя телами в очереди напротив. - "Фруктовое" е?
   - О! И откуда ж ты, такой загорелый? - донеслось из-за спин.
   - С Лабинска!
   - Нету "фруктового", не подвезли.
   - Нема! - доложил Витёк, тем же макаром вывинчиваясь назад.
   - А что есть?
   - "Молочное" и ленинградский пломбир.
   - Купил бы.
   - Ага! А грОши?
   - В пистончике посмотри...
   Пистончиком, или пистоном у нас называли карман на правой штанине костюмных брюк, нашитый поверх основного. Дед в нём носил хронометр с крышкой на толстой блестящей цепочке, я - сдачу из магазина, ибо все остальные карманы были дырявыми, а пистон никогда.
   - Ого! Да тут целый трояк! - изумился мой корефан. - Ты что, гонорар получил?
   - Не-а, мамка на пожрать положила. Я про него только-только и вспомнил.
   - Кабы б не кормили от пуза, - изрёк было Григорьев, но сам же себя прервал. - Погодь, я сейчас!
   - Бери ленинградский пломбир! - наказал я, думая, что он за мороженым.
   Не угадал. Витёк отбежал по другую сторону бочки, несколько раз чихнул, со знанием дела высморкался и вытер мокрые пальцы о полу моего пиджака. Ну не падла ли?
   - Не Санёк, не могу, - сказал он, возвратившись обратно. - Это твои деньги. Сам на них что хочешь, то покупай. А я тебе и так рубель должен.
   Пока я раздумывал, ругать его или нет, Григорьев подался за мою спину и произнёс, протягивая вперёд свои двадцать копеек:
   - Две маленьких.
   Квас был очень холодным. Пара глотков - и заныло горло. Я поставил запотевшую кружку на ребристую поверхность крыла. Витёк тоже.
   - Сколько, Санёк, тебе за стихи денег дадут? - спросил он в два или три присеста, прерываясь на то, чтобы сделать очередной глоток.
   На Архангельском областном радио мне платили как классику - пятьдесят копеек за строчку. Редактор не мелочился: всё равно вместе пропьём. Здесь не знаю, не тот калибр. Я мысленно поделил северный гонорар на три, озвучил примерную сумму "Чуть меньше рубля", а заодно подумал, чего это Витька придуривается? У меня-то понятно, гланды.
   А он меня выслушал, степенно кивнул и так же неторопливо, с присестами начал втирать как "чи в мае, чи в самом конце апреля" он с пацанами разгружал полувагон с клёпкой.
   Я на него гляжу, а все слова мимо. Понять не могу, что мне вот это действо до боли напоминает? Смотрел, смотрел, въехал! Да так же себя ведут завсегдатаи у пивных бочек! Ещё бы газетку с рыбой и папиросу в зубы - не отличишь. Ну, не падла ли?
   Хотел ему высказать всё, что за день накипело, да передумал. Гайнёт сейчас не разбирая дороги, пока не заблудится. Ищи его по всему Краснодару. Допил я свой потеплевший компот и, ни слова не говоря, перебрался в соседнюю очередь.
   Казия это такая скотина, что нутром чует неладное. И следом за мной:
   - Не, ну а чё я не так сказал?!
   Отвернулся я. Сбросил его руку с плеча. Пошёл ты! Достал, "ну а чё"!
   - Фруктовое не завезли, - громко напомнила продавец, чтоб приглянувшийся ей человек зря не стоял.
   - На гад бы оно сдалось! - вспыхнул Витёк, развернулся и кинулся прочь.
   Отвял падла. Ну, в этот раз хоть последнее слово не моё было, перед тем как он психанул. Не должен далеко забежать.
   Высунулся я из толпы, взглядом его ловлю. Интересно ведь. Ни разу ещё не видел как Витька Григорьев изгоняет свой стресс когда остаётся один.
   Тут продавщица:
   - Следующий!
   И в спину толчок слегонца: не задерживай, мол!
   Взял я, короче, ленинградский пломбир. Два брикета, облитые шоколадной глазурью. Сорок четыре копейки как с куста. Насилу дождался, когда с трояка отсчитают мне сдачу: а ну как, думаю, не успею?
   Вырвался на оперативный простор: где там мой синий пиджак со всем содержимым? Глянул туда, сюда: да вот он, на белом фоне, метрах, наверное, в сорока! Прислонился Витёк к старому ясеню, смотрит в небо и шевелит губами, как будто бы вслух стаю ворон пересчитывает, а сам, значит, задниками сандалий с размаху пинает ствол. Что я ещё упустил из этой картины? Клён, как и все деревья на улицах тщательно и густо побелен, Григорьеву пофиг. Стресс у него. Такая вот, аутогенная тренировка.
   Ладно, не жалко. Зато посмотрел, чем заканчивается Витькина "крову мать".
   И побрёл я по тротуару, вдоль домов в его сторону, усиленно делая вид, что знать, не знаю и ведать, не ведаю, где ж его, падлу, искать. Слышу, затихарился. Ногами сучить перестал и типа того, не дышит. А сам прячется за стволом и вкруговую заходит мне в тыл. И чёртом;
   - Ага!!! Саечка за испуг!
   Отреагировал я. Издал соответствующий случаю звук. Кажется, даже ойкнул. Надо же сделать человеку приятное. А вместо саечки предложил откупиться пломбиром. И тот выкобениваться не стал: мир, дружба, мороженое. Перешли через трамвайную линию, чтоб продавщице в глаза не смотреть после Витькиного финта, чешем к автобусу. И тут мой злопамятный корефан взялся за старое. Обиду свою начал реанимировать, вопросики с гнильцой задавать.
   - Ты чё, - мол, - Санёк, слушать меня не стал? Я ведь тебе дело рассказывал. Мы за вагон клёпки получили по сорок копеек, а ты за стихи чуть ли ни рубль смахнул. Ты мне скажи: что не так? А то я сейчас этот ленинградский пломбир в мусорку выброшу.
   Я ему:
   - По чесноку? Без обид?
   Он ногтем по челюсти: зуб, типа, даю!
   Ну, сам виноват! Начал издалека:
   - Жалко, Витёк, что ты не можешь взглянуть на себя со стороны.
   - А чё там такого, что я в зеркале не увижу?
   - Как, - говорю, - чё? Весь мир обойди, а такой походки как у тебя, хрен у кого найдёшь. А глаза, а румянец? Зря, что ли, рыжая Тайка сегодня тебя поцеловала?
   - Та-а-а, - отмахнулся он и покраснел второй раз на моей памяти.
   - А ну, - попросил я, - напомни, когда ты последний раз у меня арифметику передирал?
   - Где-то в конце сентября.
   - А с утра у нас...
   - Двадцать первое, вторник, - напомнил Витёк. - Я сегодня листок с численника отрывал...
   - Ну вот, - говорю, - месяца не прошло, а ты в математике рубишь лучше меня. За какие-то двадцать дней ты усвоил то, чему я учился долгие пять лет...
   - Зато ты стихи пишешь! - "успокоил" меня корефан.
   Наверно подумал, что я ему позавидовал.
   Вот как ещё с таким разговаривать? Начало меня потихонечку накрывать. Тут дело не только в тупости Казии. Какие-то девять дней мне осталось топтать этот радужный мир, а не успел ничего. Вон, дружбана своего никак не могу наставить на путь истинный. Слов подходящих, доходчивых так сходу не подберёшь...
   Витёк выпрямился, посмотрел на меня с нагловатой усмешкой:
   - Так чё ты сказать-то хотел?
   - Повернись, - процедил я сквозь зубы, стараясь не сорваться на крик. - Пиджак изгвоздал. И брюки на жопе все в извести. Хоть чуть отряхну...
   Сшибаю, короче, пылюку карающей дланью, да всё норовлю кончиками ногтей "горячего" Казие отпустить. И так же как он, с присестами, через действие, через два, втолковываю этому олуху всё, что на душе накипело:
   - Тебя, - говорю, - падла, бог создавал по индивидуальным лекалам. Талант в тебя вкладывал, чтоб стал ты, козлина, Виктором Александровичем, а не Витьком Казиёй...
   Тот слушал, слушал, да с разворота мне в рыло. И я тоже душу отвёл. Катаемся по асфальту, рычим, матюкаемся. Тут тётка какая-то в форточку:
   - Ох, я сейчас милицию вызову!!!
   Подкинулись мы - и не разбирая дороги: дворами да арками. Выскочили на какую-то улицу - будто в родной город попали. Тут тебе и грунтовка с ухабами, и белёные хаты с крашеными заборами, и вишни с тутовником по-над дворами.
   Стали считать раны. На моём пиджаке надорван рукав, ватин из плеча торчит, нижняя пуговица на нитке болтается. Книга, которую Иван подарил, вся в пятнах мороженого. На лбу ссадина, сукровица сочится. Шестнадцать копеек из тех, что тётка на сдачу дала, где-то по пути обронил.
   У Витьки двояко. С одежухой порядок, если грязь да остатки извёстки щёткой смахнуть. Даже деньги не потерялись. Он, падла, пятак и трёшку держал в кулаке. А вот с рожей полный атас: губа как у фотомодели после пластической операции, но все зубы целы и ни один не шатается. Бровь вздыбилась домиком, над скулой ещё одно рассечение. Хорошо хоть, кровища до рубахи не дотекла, обе ранки пылью забило. Хрен знает, откуда она на асфальте взялась?
   В общем, попили кваску. Надо как-то до своих прорываться. И потопали мы наугад. Тут слышу, где-то поблизости мальчишеский голос по слогам произносит считалочку:
  
   В нашей маленькой избушке
   Кто-то пёрднул, как из пушки.
   Раз, два, три,
   Это верно будешь ты!
  
   Мы на голос. А там, возле порушенной водонапорной башни, тесным кругом кучкуюся пацаны и девчонки. Всего человек десять - двенадцать. Спорят, кому водить, и требуют пересчёт. Тут я:
   - Извините пожалуйста, не подскажете, где проживает поэт Иван Беляков?
   Гомон утих. Народ обернулся, завис. Больно уж форма моего обращения не соответствовала внешнему содержанию.
   - Чё он сказа-а-ал? - в ответку произнесло рыжее существо, густо усеянное разнокалиберными веснушками. В рысьих глазах полыхнул жёлтый огонь.
   Не знаю как Витька, а я сразу почувствовал себя неуютно.
   - Ищет Ивана Васильевича.
   - Ну, того, который поэт, - затарахтели наперебой девчушки погодки в одинаковых ситцевых платьицах, - Слава, не надо! Ну, Сла-а-а-вочка!
   Это вот, "Сла-а-вочка" звучало долго и мелодично, как припев после рэперского речитатива.
   - А кто он такой? - негромко, но так, чтобы я тоже услышал, снова спросил рыжий.
   - Кто ты такой? - продублировали вопрос сразу несколько глоток.
   Ну, точно как в фильме "Афоня". Нет, надо ломать стереотипы.
  Я с деланным наслаждением выбил обе ноздри, потом повернулся к своему корефану:
   - Витёк, объясни сомневающимся, что я человек.
   Рыжий сарказм понял и оценил. Спросил напрямую:
   - Кто тебе Беляков? Родственник, что ли?
   - Нет, просто знакомый. В гости приехали, вышли на улицу и заблудились, - так же по-человечески пояснил я.
   - Наверно не местные?
   - Из Лабинска.
   - Угу, есть такой город. Ну, айда, провожу, если не боишься.
   - А чё мне тебя бояться?
   - Борзой, что ли? - хищно прищурился он, делая шаг вперёд.
   - С кем как, - отпарировал я, делая два.
   - Слава, не надо! - запричитали девчонки.
   Вблизи рыжий казался не очень-то страшным и мало походил на бойца. Слишком тесная куртка и ни одной сбитой костяшки на узких запястьях. Судя по внешним признакам, он был бы не прочь подраться один на один, но не знал чего от меня ждать, и опасался потерпеть поражение в присутствии своей многочисленной свиты.
  Веснушки на нём были похожи на пазлы разного цвета, размера и даже конфигурации. Будто пацан загорал голышом под совсем уже мелкоячеистой сеткой, порванной во многих местах.
   Наступать было больше некуда: впереди чёрно-белые ромбики на вельветовой куртке. Отступать тоже: позади Витька Григорьев и честь нашего города. Мы с рыжим смотрели друг другу в глаза, как боксёры перед статусным боем. Эдакая проверка на вшивость.
   - Чем доказать можешь, что к Белякову приехал? - спросил наконец он, когда ждать уже стало невмоготу.
   Сам без потерь вынырнул из этого омута, и мне не пожадничал кинуть спасательный круг. В его положении и я б удовольствовался самой примитивной отмазкой, даже простым обещанием, что Иван Васильевич подтвердит. Только зачем блефовать, если козырь и так в кармане?
   - Он мне сегодня книгу свою подарил. Там подпись его есть и сегодняшнее число, - сказал я, не упуская из виду жёлтые зрачки рыжего. - Она у меня с собой.
   - Покажь!
   - На шаг отойди! (Знаем мы это дело: ты руку в карман, а он тебе в харю).
   - Ты тоже!
   Славка ухмыльнулся и подмигнул. Приятно, мол, иметь дело со знающим человеком. Витёк за спиной с облегчением выдохнул.
   Обложка была липкой. Поэтому я открыл книжку там где стоял автограф. То есть, пошёл с козырей.
   "Земляку, юному поэту Александру Денисову с пожеланиями творческих поисков и находок".
   Там слов-то тех, а Славка жевал их минуты четыре. То на меня поглядит, то на Витьку, то снова уронит свой ошарашенный взгляд в рукописное посвящение. У него на глазах рушился стереотип, что пацан пишущий стихи должен быть очкариком, паинькой, слабаком и как минимум, не возникать.
   За рожу свою он больше не опасался, как, впрочем, и я. Куда там? - захочешь, не подойдёшь! Читал-то он вслух, все слышали. Окружили двойным кольцом:
   - Дай глянуть!
   - И мне! И мне!
   А самая сообразительная девчонка из тех, что просили рыжего нас очень уж сильно не бить, та сразу к Григорьеву подошла:
   - Ты тоже поэт?
   - Не, - сориентировался он, - я этот... как его... журналист.
   - А это не ваш автобус около нашей арки стоит?
   - Откуда ж мне знать, какая из них ваша?
   - Написано "пресса"...
   - Тогда это точно он!
   Провожали нас всем шамаром. Девчонки конвоировали Витька. Григорьев им втирал про грачонка, который упал из родительского гнезда, а он его типа того что, геройски на место вернул.
   - А на обратном пути ветка под ногой обломилась, я ещё пару штук мордою сшиб, да кэ-э-к гепнусь прям на Санька! Если б не он, точно бы руку сломал...
   Вот и верь после такого ужастика, что этот человек никогда не умел писать сочинения. Девчата по-бабьи охали, закатывали глаза, всплескивали руками и, не в пример мне, скрупулёзно, но бережно, стряхивали извёстку и пыль с его (моего) пиджака.
   А рыжего на мякине не проведёшь. Он хоть и городской, знает какие следы остаются на теле после падения с дерева, равно как то, что грачи ставят птенцов на крыло в первой декаде июня. Молчал, молчал, да спросил:
   - За что ты его?
   - За дело.
   - И правильно! Сразу видно, что бабник. Тоже, наверно, стихи сочиняет?
   - Нет, - говорю, - Витька журналист. Вернее, он учится на журналиста. Тоже работа собачья. Ты его на дух не перевариваешь, а ему с тебя надо информацию снять. А от меня получил за то, что слишком многое из себя возомнил. Как напечатали его репортаж в "Пионерской правде", так и стал разговаривать через губу...
   На улице с трамвайною линией обнаружилась бочка с квасом. Виднелся и наш редакционный автобус, возле которого утаптывали асфальт подозрительно много ног. Дошли мы сюда в несколько раз быстрей, чем убегали до этого.
   - Дальше сами, - сказал рыжий, оценив обстановку - А нам в этот квартал нельзя. Можно запросто по ушам схлопотать не хуже твоего журналиста. Вот подрастут наши пацанята, тогда поглядим, кто кого будет по закоулкам гонять.
   В общем, к дому, в котором живёт поэт Беляков, нас вызвались проводить две девчонки. Из тех как раз, что называли арку своей. И то хлеб. С ними веселей, и спокойней. Даже самый отъявленный хулиган заедаться не будет. Максимум, скорчит рожу кто-нибудь из мелюзги, да в нос пропоёт: "Жених и невеста, тили-тили тесто!" Но даже до этого не дошло. Слышу сзади:
   - Явились пропащие! Вас уже все обыскались, с ног сбились!
   Я увидел водителя ещё до того, как он это произнёс. В отличие от всех, он с ног не сбивался. Спокойно курил на крыльце магазина, из которого вышел пару минут назад. То ли нас поджидал, то ли не хотел отходить от дюралевой урны в форме полураскрытого лотоса покуда не бросит в неё изжёванный мундштук папиросы. Звали его, кстати, Василием Кузьмичом.
   - Что, - спрашиваю, - ехать пора?
   - А кто ж его знает, когда там у них будет пора? Сказали, чтоб ждали звонка и были на товсь.
   Витька как тот глухарь на току. Ничего не слышит, не замечает.
  Проскочил мимо. Только во дворе кинулся, что остался один, когда обе девчонки разошлись по домам. Ему одному и в квартиру зайти неудобно, и к автобусу выскочить боязно. Слишком уж погаными взглядами сопровождали его местные пацаны.
   Нам-то с водителем чё! Открыли салон. Он убрал под сидение сумку с покупками, я спрятал подальше книгу подаренную Иваном, чтобы никто не увидел, во что она у меня превратилась. Под арку проходим: сидит сиротинушка. Зашхерился бабник в дальнем углу беседки и ждёт. Тихоня тихоней!
   Дальше и вспоминать неохота. Проходим в квартиру, а поэты навстречу. Впереди Киричек. Глянул на нас, как будто обрадовался:
   - Ага!!! А я ведь предупреждал! Куда их в таком виде?!
   Больше всех сокрушался Кириллович:
   - Саша-Саша! Как же ты меня, Саша, подвёл!
   Первый раз, что ли?
   Хорошо хоть, Беляков выручил. Настоящий земляк!
   - Спокойно, - сказал, - мужики! Безвыходных положений не существует. Сейчас я позову тёть Маю, чтоб привела пацанят в божеский вид. А через полчасика ей позвоню. Если будут готовы, мы с Кузьмичом за ними заедем. Заедем, Кузьмич?
   - Чего ж не заехать? - отозвался шофёр.
   - Ну, идите пока к автобусу, я догоню. Это нам с вами нельзя опаздывать на такие мероприятия, а пацанов простят. Сами что ль в этом возрасте были другими?
   Соседкой тёть Маей оказалась огромная тётка неопределённого веса и возраста с неожиданно тощим голосом.
   - Тэк-с, - сказала она, подбивая итог, - звякнешь, Ванечка, минут через сорок.
   Сначала повернулась ко мне: "Ну-ка скидай костюм!". Потом к Витьке Григорьеву: "А этого бандюка я целиком забираю с собой!"
   Оставшись один-одинёшенек, я крепко затосковал. Мимо окна проехал автобус. Иван Беляков восседал на самом козырном месте, что придало моим размышлениям ещё больше трагизма.
   Волк ты тряпочный! - ругал себя я, допивая из чьей-то кружки остывший чай. - Людей подвёл, и себя. Нашёл время воспитывать Казию! А то раньше за ним ничего такого не замечал! Сиди теперь, да гадай: как там, на семинаре сложится, и дойдут ли у мужиков до тебя руки. Вдруг да автобус сломается? А у этого Белякова наверно жена с детишками есть. В таком возрасте как без них? Хорошо если пацан, а ну, как девчонка? Вернётся домой, а на кухне сидит такое угробище! Рассказывай ей потом, какой ты поэт в трусах. А планы строил какие! Присмотреться к Евгению Титаренко - брату Раисы Максимовны Горбачёвой, прояснить для себя, что это за человек и, если получится, предупредить о грядущей судьбе, уготованной ему меченым Мишей.
   - И чтоб ты ему сказал? - задал я себе вопрос на засыпку.
   - Правду, - сказал жизненный опыт, - и так, чтобы проняло. Иначе не поверит, не вспомнит, когда через пять с половиной лет его первый раз упрячут в психушку. Может быть, примет какие-то меры? Пусть твоя правда станет замедленной миной для Горбачёва. Кому как не шурину знать, какие скелеты хранятся в его семейном шкафу.
   - Сядь тогда и пиши. А я потом повторю...
  
   Глава 8. Сапёр ошибается только один раз
  
   Легко сказать, "напиши"! А что остаётся делать? Тот же опыт показывал, что на контакт со мной взрослый человек не пойдёт. Не дорос ещё, вмешиваться в чужую судьбу. А вот записку передать запросто, формат семинара это предполагал. Действо напоминало телепрограмму "Голос". Мэтры сидели в президиуме тоже спиной к выступающим. К ним из зала по очереди выходила перспективная молодёжь, чтобы прочесть лучшее из того, что написано на данный момент. И после каждого сольного выступления начинался разбор полётов: кратко, ёмко, самая суть. Ну, как умеют мэтры.
   Время тотального распространения звуковоспроизводящей аппаратуры ещё не пришло. Краснодар не Москва. Микрофон был один. Поэтому вопросы из зала подавались записками в половину тетрадного листа с указанием на обороте "кому". Столик с заранее нарезанной бумагой и десятком карандашей стоял обычно в центре бокового прохода...
   Ха, "напиши!" Не письмо же в конверте Титаренко передавать? Такого "писателя" сразу запомнят и впоследствии легко опознают. Записка должна легко затеряться во множестве остальных. Только тогда можно уповать на успех, никого не подставив. А как утоптать в половину листа то, что не расскажешь и за день? Я же не мэтр?
   Неслышимый за окном, прошелестел трамвай. В колодце двора распахнулась тяжёлая дверь и на какой-то миг выпустила на волю отрывок забытой песни: "Топ, топ, очень нелегки в неизвестность первые шаги..."
   Ну, да. Самая дальняя дорога начинается с первого шага. Даже дорога к развалу страны. А до неё всего ничего. Меньше чем через два года Брежнев приступит к реализации идеи Андропова и СССР начнёт разворот на тихое сближение с Западом. Сначала разрядка и моратории, вывод танков из государств Восточного блока, прочие односторонние плюшки. Потом троекратные поцелуи перерастут в личные приятельские отношения нашего дорогого Леонида Ильича с канцлером ФРГ Вилли Брандтом, президентами Франции и США Жоржем Помпиду и Ричардом Никсоном. Классовая борьба станет продуктом внутреннего потребления, нести чисто декларативный характер: громко, красиво, но ни о чём. Типа выступления Лещенко на 15-м съезде ВЛКСМ:
  
   "Hеба утpеннего стяг...
   В жизни важен пеpвый шаг.
   Слышишь: pеют над стpаною
   Ветpы яpостных атак.
   И вновь пpодолжается бой,
   И сеpдцу тpевожно в гpуди,
   И Ленин такой молодой,
   И юный Октябpь впеpеди..."
  
   Ну, положим, подрубишь ты корни у Горбачёва, не дашь ему роста наверх, - с тоскою подумал я, - что по большому счёту это изменит? В команде Андропова много других, которые искренне верят, что Запад может быть честным. Перестройку возглавит тот же Рыжков...
   Из ступора меня вывел телефонный звонок. Громкий зараза! Два раза дзыкнул и замолчал. Я думал, что это Иван беспокоится, выскочил в коридор и сразу облом. До трубки добежать не успел. Наверное, номером кто-то ошибся. Но этот момент меня почему-то так разозлил, словами не описать! Аж затрясло. Я вытряхнул весь запас матерных слов сначала на голову неаккуратного абонента, а уж потом на свою:
   Ты, падла, зачем в Краснодар ехал? Тебя, падла, кто-то просил страну от развала спасать? Был разговор о том, чтобы предупредить человека, уберечь его от беды. Сидишь тут, сопли жуёшь...
   В рабочем столе Белякова нашлись и тетрадка и карандаш. Я испортил четыре страницы, прежде чем начало получаться нечто приемлемое:
  
   "Евгений Максимович! Я давний поклонник вашего таланта, хоть нахожусь здесь в силу служебных обязанностей, а не по зову души. Вы, наверно, успели заметить, что номер вашего домашнего телефона меняется дважды в месяц, разговоры прослушиваются, а возле подъезда постоянно дежурит наряд милиции. Причина тому интерес иностранных разведок к писателю Титаренко. Под видом корреспондентов газет и представителей киностудий они оббивают порог МИД. И этот интерес будет расти, по мере продвижения по службе знаете кого. Ваша честность и преданность Родине никем не оспаривается, но пьющий человек - слабое звено, а государство должно уметь себя защитить. В известной вам клинике "Орловка" уже подготовлена трёхместная палата с запасом писчей бумаги и пишущей машинкой "Москва". Будет нужен диагноз - он будет. Делайте правильный вывод, или его сделают другие..."
  
   Всё. Место на листочке закончилось, а не сказал и трети того что хотел. Ещё раз перечитал. Тональность написанного мне как-то совсем не понравилась. Слишком жестоко, такие подмётные письма доводят людей до самоубийства. Похоже, моя сиюминутная злость выплеснулась-таки в эти неровные строчки, как ни старался я её заглушить.
   Ладно, думаю, пусть остаётся как есть. Лекарство должно быть горьким. И знаете, с души отлегло, будто бы сделал такую работу, за которую и браться-то было страшно. Даже на улице за окном как то светлей стало. Напевая под нос песню о таком молодом Ленине и юном Октябре, я вымыл грязные кружки и пепельницу, в которой спалил черновики.
   Оборачиваюсь, а за столом Василий Кузьмич. Из-за шума воды не услышал, когда он вошёл.
   - Посидел я, - говорит, - в зале. Там "така скукотень!" Что, думаю, штаны протирать? Всё одно ехать сюда...
   Тут и тёть Мая с Витьком. Если б не расхлябанная походка, я б его не узнал. Надо ж, за ручку его ведут, а он, падлюка, умудряется пританцовывать. А так пай мальчик со стрелочками на брючках и затемнённых очках в изящной оправе. Глаза различимы, ссадины и рубцы - ни фига. Даже бровь опустилась на место. И чуб на башке пушистый-пушистый. В ванну его наверно загнали, или над тазом голову вымыли. Он порывался мне что-то такое поведать, но тёть Мая сказала: "Кыш!" и принялась за меня. В общем, на выходе я смотрелся не хуже Витька. Только без очков.
  
   ***
  
   - Там! - указал Василий Кузьмич, чуток не дойдя до верхней ступени. - А я лучше в автобусе посижу.
   Дверь была высокой, резной, двустворчатой, старинной ручной работы. Тех ещё наверно времён, когда здание краевой библиотеки имени Пушкина было армянской школой. Не успели мы с Витькой к ней подойти, створки решительно распахнулись. Нас отодвинуло в сторону. Как волчата потерявшие стаю, мы закружились на месте, с верою и надеждой вглядываясь в лица выходящих из зала людей: не найдём своих - шуганут.
   - А вот и Саша Денисов! - прорвалось сквозь фоновый шум. - Что, Кронид, узнаёшь?
   Не успел я что-либо сообразить, кто-то схватил меня за плечо и развернул лицом в сторону высоченного дядьки с густой вьющейся шевелюрой над покатым лысеющим лбом.
   Тяжёлый занавес памяти медленно всколыхнулся, и сквозь него проступили смеющиеся глаза с тоненькой сетью морщин в уголках приспущенных век.
   - Санька?! - недоверчиво вымолвил дядька, отступая на шаг, и повторил ликующе, - Санька!!! Какой большой! Надо же, весь в отца! Где он, как? Всё ещё...
   Я что-то, кажется, отвечал, но часто отвечал невпопад. Потому, что не успевал за вопросами.
   То, что Иван готовит сюрприз поэту Крониду Обойщикову, мне было понятно ещё на кухне, по телефонному разговору. Но мог ли я даже предположить, кто он такой? Смотрю и не верю глазам: да это ж добряк дядя Кроня! Наш бывший сосед по жилью в гарнизонном семейном бараке, флагманский штурман, который учил отца летать по приборам вслепую, а меня и Серёгу закармливал шоколадом из бортового пайка! (Его Галке было нельзя - диатез). Как жаль, что я не узнал этого в прошлой своей жизни. Где по случайности, где по наводке знакомых, нам с мамкой удалось отыскать трёх человек их тех, что бок обок с нашей семьёй кочевали по дальневосточным военным аэродромам: Майхэ, Романовка, Новороссия, Кневичи. А сейчас оказалось, четвёртый и самый близкий живёт почти рядом...
   Я потрясённо молчал, не в силах осмыслить всё, что вскипало в душе. Изречённое чувство есть ложь, оно не нуждается в слове. А Кронид говорил. И не было для меня ничего более важного, чем его голос. Ведь нас было только двое из его и моего прошлого. Даже Витёк сообразил, что он сейчас лишний и скучающе смотрел сквозь очки, делая вид, что знать, никого не знает и ведать, не ведает.
   Память о небе, она для любого лётчика как сторож в кастрюле с закипающим молоком. Стучит, беспокоит, требует выхода. Был бы повод, даже такой мелкий как я, хлынет, не остановишь. Это столь сильное чувство, что после вопроса "а помнишь?" рефреном звучит восклицательный знак. Ответов не требовалось, что можно помнить в возрасте, когда к полному количеству прожитых лет прибавляется для солидности "с половиной"? Да если б я что-либо и спросил, он бы, наверное, ничего не ответил. Взгляд Кронида был уже там, где по весне зацветает лимонник. Он вспомнил и нашу семью, и Костю Кряжова, с которым летал в одном экипаже, и осетина Серёжу, не дотянувшего до аэродрома во время Корейской войны. Всплывали и важные мелочи: оказывается, отец играл вратарём в гарнизонной футбольной команде, никогда по утрам не завтракал и тоже писал стихи. Чтоб я не сомневался, процитировал пару строк:
  
   Иду я лунною ночью.
   Акации в белом дыму.
   Встречаю девчат.
   Только мне, между прочим,
   Их взгляды совсем ни к чему...
  
   Читая стихи, свои ли, чужие, Кронид закрывал глаза. А я всё замечал. К нам подходили люди с невысказанным порывом в очах. Выстояв пару минут и убедившись в тщетности ожидания, многие шли прочь, и уносили свои незаданные вопросы вниз по широкой библиотечной лестнице.
   Кажется, кто-то поблизости нетерпеливо кашлянул, а может и по какой-то другой причине Обойщиков вдруг осёкся и сказал, как отрезал:
   - Знаешь что? Ну-ка их в баню, эти мероприятия. Поехали к нам! Знаешь, как Галка обрадуется? Помнишь её?
   - Ещё бы! - мгновенно откликнулся я.
   Соврал, конечно. Что может быть выдающегося в существе, на которое ты взираешь исключительно сверху вниз, хоть оно и выше тебя ростом? А вот куклы её помню, сам пытался делать такие же.
  В два взмаха карандаша она рисовала девичий контур. Тщательно прорисовывала лицо: красные губки бантиком и глаза, обязательно голубые. Две точки обозначали нос. Только волосы различались по цвету, длине и степени кучерявости. Потом в дело шли ножницы, и новая кукла принималась в семью - бережно отделялась от белой альбомной бумаги. На какой-то период она становилась "любимой дочерью". Галка "шила" ей платья, кофты и блузки, дарила модные туфельки. Ну, как шила-дарила? - вырезала из фантиков от конфет или разноцветной бумаги, оставляя на каждом предмете женского туалета короткие "лямочки", которые потом оборачивались вокруг талии, накидывались на плечи и там загибались. Полежит-полежит новый комплект одежды под стопкою книг, разгладится, сидит как влитой...
   - А вот она тебя хорошо помнит, - не поверил в "ещё бы!" Обойщиков. - Всем наверное, рассказала про того медвежонка, с которым ты хотел познакомиться. Что стоим? У тебя вещи с собой?
   - Сейчас, только нашим скажу! - выпалил я, подхваченный с места ликующим душевным порывом. Будто бы это просто: вышел из комнаты в коридор и постучался в двери напротив.
   - Минуточку! - возмутился Иван Кириллович, оказавшийся как-то вдруг у меня за спиной, - за этого юношу я отвечаю перед его матерью, поэтому никуда и ни с кем он не поедет!
   Вот так. Будто пыльным мешком по голове.
   Вмешательство в наш диалог третьей силы озадачило и старого летуна. Обернувшись на голос, он смерил редактора укоризненным взглядом, будто бы говоря: "Прохожий, окстись! Сам бы подумал, кто ему я, и кто - ты?!"
   Но Кириллыча и словом вряд ли проймёшь. Он ухватил меня за руку и громко провозгласил, окидывая пространство внимательным взглядом:
   - Лабинчане, минутку внимания! Потихоньку проходим в зал, готовимся к выступлению. Где, кстати, Киричек? Иван Васильевич, ты Киричека не видел?
   - Там он, - откликнулся Беляков, незаметно для посторонних сдерживая Обойщикова, который обрёл, наконец, нужное слово, и рвался теперь его высказать.
   - Где там?
   - В аудитории, у стола. Как заспорили они с этим... как его? - маринистом, так и не разойдутся никак.
   - Я, между прочим... - уверенно начал дядька Кронид.
   - Денисову, между прочим, тоже сейчас выступать, - осадил его главный редактор. - Для этого, собственно говоря, я его сюда и привёз. А гости это как-нибудь в другой раз, частным порядком. Пошли, Саша, - холёные, но сильные руки подтолкнули меня к дверям. - Я всё понимаю, но дело прежде всего. Ну, Киричек!!! Спорит он! Ох, я кому-то поспорю...
   - Кто это был? - спросил за спиной Обойщиков.
   - Клочко, редактор районной газеты, - пояснил ему Беляков, - нормальный, между прочим, мужик.
   - А я думал, министр культуры. Нормально так отчехвостил. И ведь, не возразишь. Другой бы обиделся да ушёл, а я посижу да послушаю, что там Денисов-младший изваял в бронзе.
   - Значит так, Саша, - говорил невозмутимый Кириллович, будто там, позади, обсуждают кого-то другого, - у тебя полторы минуты. Как только закончится обсуждение Киричека, выходишь ты. Прочтёшь тот стишок, что мне на скамейке рассказывал и, если успеешь, ещё что-нибудь на свой вкус. Только не забывай, что клин журавлиный не стройный, а строгий...
   Верный Витёк уверенно шагал впереди. В своём эксклюзивном стиле "взмахивал крыльями". Прокладывал "всем нашим" дорогу в постепенно густеющей у дверей, людской толчее. Что бы он делал один, в малознакомом обществе, с набором своих непредсказуемых закидонов? Быстро довёл бы себя до состояния "крову мать!" Хоть и хотелось мне не глядя махнуть в гости, а правильно Кириллович поступил, наложив на это дело табу. Он, по большому счёту, несёт ответственность за меня, а я в свою очередь - за своего корефана.
   Первое что бросилось мне в глаза, когда мы переступили порог, это стулья. Точно такие же, как и у нас дома, с гнутыми ножками и спинками полукругом. А что ещё разглядишь в такой толчее? Да и Кириллович не отпускает. Держит меня, как чемодан на колёсиках, у себя за спиной. Если хочет что-то сказать, подтягивает к себе. Как сейчас:
   - Виктор и ты, Саша! Вы хлопчики шустрые. Возьмите на том вон столе несколько листочков бумаги и пару карандашей. А то мне
  туда и не подойти.
   За Григорьевым разве угонишься? Не снимая "блатных" очков, он склизким ужом исчез в частоколе ног. Я тык мык, а он уже тут. И, главное, принёс что заказывали, ни карандашом больше.
   Места нам достались не самые лучшие, а тётки, что сели передо мной, слишком большие и беспокойные. Из-за причёсок хрена с два разглядишь, кто там читает стихи. Только пристроишься, найдёшь смотровую щель между шеями - они голова к голове - начинают друг дружке что-то наушничать. Ну не падлы ли? И на колени меня никто не догадывается посадить. Взрослым что? Слышно и ладно. А мне интересно взглянуть на старых своих знакомых. Какими они были? Не просить же дядьку Кронида, чтобы как в детстве на ручки взял? Да он и сидит позади меня, слева наискосок. Примкнул-таки к нашей делегации, чтобы адрес мой записать. Обещал навестить. И Галку свою привезти. То, что отец на Камчатке, я ему оказывается, уже говорил...
   Народу в читальном зале собралось человек триста. Это ж если по минимуму, полторы минуты на выступление, плюс ещё какое-то время на разборы полётов, вопросы из зала... я здесь точно до утра просижу. Ни фига себе, думаю, бывшая армянская школа! И нафиг бы ей упали такие аудитории, где ширина окна в четверть длины нашего класса? Что здесь у них было? Неужели театр?
   Витёк себе дело нашёл, он теперь доставляет записки. Первый раз Беляков попросил, а дальше уже сам. Их как оплату кондуктору за проезд на автобусе передают через головы с разных концов зала. Пользуясь этой оказией, я ему и своё письмишко подсуетил. Типа того, что не сам написал, а мне передали.
   - На вот, - шепчу, - отволоки.
   А он:
   - Что я тебе, каждый раз буду ноги бить? Штуки три-четыре насобираю, тогда пойду.
   В общем, сижу я, волнуюсь как школьник. Жду, когда Витёк снизойдёт. А уж когда он исполнил свою фирменную "цыганочку с выходом", меня вообще затрясло. Ну, думаю, сейчас что-то будет!
   Тут, слышу, кто-то меня в спину толкает, и голос Кирилловича:
   - Денисов, ты что, задремал? А ну, пересядь в крайний ряд! Я ж говорил: как только закончится обсуждение Киричека, на сцену выходишь ты. А он уже первый стих дочитывает!
   За малым не прозевал: я очень люблю Сашкино творчество. Его "прозу жизни" в стихах:
  
   Базар! По-нонешему рынок,
   Послевоенный, озорной,
   Ломился от крестьянских крынок
   С молочной коркой золотой.
   Мычали жалобно коровы,
   Нуждой впряжённые в арбу.
   Торгуясь, спорили сурово
   За трёхкопеечный арбуз.
   Народ, израненный и дерзкий,
   В торговле был большой мастак.
   И цену знал себе советский
   Державный прогнутый пятак...
  
   Слова что речной песок с крупными крупицами золота. Проза, а пробирает до дрожи. Так ведь оно и было. Буднично, лаконично и сухо. Как в телевидении без рекламы.
  
   Ряды безногих инвалидов
   Дымили крепким табаком.
   Ни горя в лицах, ни обиды,
   А только гул из кабаков.
   Гуляли шумно плотогоны -
   Лабинский загорелый флот,
   В линялой форме участковый.
   Один на весь торговый фронт...
  
   Поэзию Киричека почему-то не обсуждали. Насколько я понял по ранее услышанным репликам, он в перерыве сцепился с Марком Владимировичем Кабаковым - столпом и родоначальником жанра поэтической маринистики. А как, почему, мне не ведомо. Наверное, заступился за кого-то из выступающих до него. Счёл критику в его адрес несправедливой. А "Солнцедар" по рубль семнадцать это вам не какое-то порошковое пойло.
   Мы разминулись в середине читального зала. С высоты своего роста, Сашка мне на ходу подмигнул: не жохай, - мол, - пионэр!
   Первым я опознал Льва Куклина. Он меньше всех изменился за минувшие десятилетия. Потом, как ни странно, Кассиля, хоть видел его только на фотографии. С остальными не успел разобраться, вот он и микрофон. Только как в него говорить, если его настраивали под взрослого человека, а мне и до стопорного винта в прыжке не достать? Уложишься тут, падла, в свои полторы минуты!
   Ладно, думаю, прокатит и так. Если громко кричать, кто надо услышит. Только открыл рот, слышу, шевеление за спиной и кто-то меня в сторонку осторожно отодвигает. Не иначе один из великих снизошёл с трона.
   Оборачиваюсь, подымаю глаза, а то право слово, натуральный сопляк. Лет эдак тридцать с лёгким начёсом. Смотрю на него: кто ж это может быть? По возрасту получается он - человек из семьи, проклятой моим поколением. На Раису Максимовну ни капельки не похож. Чуть ниже среднего роста, с волнистыми русыми волосами, по тогдашней литературной моде зачёсанными назад, чапаевскими усами, высоким покатым лбом и лёгкой грустинкой в карих глазах.
   Так же, за плечи, пододвинул меня к микрофону, улыбнулся и говорит:
   - Вот! Совершенно другое дело. Не волнуйся, здесь все свои.
   Типа того что, читай!
   А у меня голос дрожит и правая коленка трясётся. На старости лет отвык от публичности. В страшном сне представить не мог, что когда-нибудь снова выйду на сцену. Стихотворчество, как ремесло, считал делом стыдным. Люди, мол, могут подумать, что я сочиняю такую же точно хрень, что "звёзды" нашёптывают с эстрады. Типа
  разных там гениальных равнин в белых клавишах берёзовых веток. Это, братцы мои, уже не равнина, а роща!
   В общем, постарался, как мог. Даже про строгий клин не забыл. Волновался, правда, как никогда. Люди-то у меня в зале какие! И сами всё понимают, и других могут многому научить. Если бы не дрожь в голосе, я бы себе троячок с плюсом поставил.
   Всё, думаю, хватит! Ну-ка их нафиг, такие переживания, надо линять. Только слышу у себя за спиной:
   - То, что Есенин присутствует в каждой строфе, сомнению не подлежит. Но речь о друтом. Мне одному кажется, что этот стишок юный поэт сочинял вместе с отцом?
   Узнаваемый голос с северной хрипотцой. Марк Владимирович, кто ещё? - понял я, ещё не до конца обернувшись, - он как никто чувствует подвох, и может задать в глаза самый нелицеприятный вопрос, ни мало не заботясь о том, как его слово будет воспринято окружающими.
   А ведь, по большому счёту он прав. Стихи писались не мной, а тем человеком, которым я до недавнего времени был. Ну что я умел в прошлом своём 1967-м? Да ничего. Если отбросить рифмованные дразнилки первый поэтический опыт я бы датировал, как минимум, годом позже. До сих пор вспоминать стыдно:
  
   ...А вот и дом наш у реки, я в комнату вошёл.
   Встречает дедушка меня: "Вот Сашка наш пришёл!"
   А мама тихо говорит: "Учись, сынок, учись,
   Ведь трудится весь наш народ, и ты не поленись!"
  
   С одной стороны, всё беспросветно, с другой, понимаю, что для двенадцати лет это нормально. Марк, как профессионал, тоже знает границы нормального, потому и возбух. И я б на его месте подумал, что фокус с юным поэтом - показуха принимающей стороны, типа приветствия пионеров очередному съезду КПСС. Отыскали всем краем шустрого пацана, надули ему в уши продукт коллективного разума, выпустили на сцену. Вот, мол, какие таланты произрастают на нашей кубанской ниве!
   Судя по обстановке что царила в президиуме, не один Кабаков пришёл к такому же выводу. Распорядитель краснел лицом, в душе матеря Ивана Кирилловича. Кассиль, опустив голову, постукивал карандашом по столу. Агранович, зевая, смотрел в потолок. Куклин с Титаренко перебирали записки, поступающие из зала сортируя их по сути вопроса и фамилиям адресатов, и тихо переговаривались.
   - Мне одному кажется, что этот стишок юный поэт сочинял вместе с отцом? - Мэтр Кабаков жёстко и требовательно взирал на меня, ожидая ответа по существу.
   Обвинение в плагиате это публичный плевок в рожу даже для копипастера. А я не обиделся. Просто случай со мной такой. Он же - уважительная причина.
   - Нет, - говорю, а сам усмехаюсь в душе, - отец у меня на Камчатке живёт. Мы с ним давно не общаемся. Мамка приехала два дня назад. А дедушка с бабушкой закончили на двоих пять классов церковно-приходской школы. Так что этот стишок я написал сам.
   - Сам?! - чуть не подпрыгнул мой оппонент, - Ну-ка, поэт, придумай мне рифму к слову "любовь". Быстро, на раз, два, три!
   - Боль! - не задумываясь, выпалил я.
   Марк ожидал от меня что-нибудь их троицы слов, вызывающих оскомину и зевоту: "кровь, вновь, морковь". Впрочем, и "боль" его тоже удовлетворила вполне.
   - Ну вот, - усмехнулся он, - оборачиваясь к товарищам по столу, и сделал руками округлый обобщающий жест, - теперь это называется рифмой.
   - Согласен. Рифма весьма приблизительна, - поддержал его Агранович. И тут же сдобрил пилюлю, - но для двенадцати лет...
   - Это она кажется приблизительной потому, что вырвана из контекста, - не согласился я. - Но вот если её подкрепить двумя звуками "ю", получится около дела.
   - Что вам мешает? Расскажите с контекстом, - веско сказал автор бессмертного "Кондуита" и спрятал в кулак карандаш.
   "А я свою кохаю боль в сетях былого. Моя несчастная любовь, как жалит слово", - продекламировал я, всем телом обернувшись к столу, и оторопел - в руках у Евгения Титаренко шелестела моя записка, единственная их всех, адресованная конкретно ему.
   - Гм... интересно... и действительно около дела, - удивился Кассиль. - Это чьё?
   Осторожно, как шоколадку из новогоднего подарочного пакета, будущий узник "Орловки" разворачивал свой будущий приговор...
   - Кого вы сейчас процитировали? - Не дождавшись ответа, Лев Абрамович ещё раз, более точно, озвучил тот же вопрос.
   - Кажется Ольгу Фокину, или Людмилу Щипахину. Кого-то из них, - выдавил я, с трудом шевеля пересыхающими губами. И спросил, - Можно воды?
   - ...Пожалуйста...
   Я бережно принял гранёный стакан и выцедил содержимое, не чувствуя ни вкуса ни запаха.
   Щеку Евгения Титаренко наискось перечеркнула конвульсия, веко дёрнулось, губы сомкнулись в нить.
   - Я в туалет, - коротко бросил он, с грохотом отодвинул стул и устремился к выходу, пряча сжатые кулаки в карманах модного пиджака. Чуть Витьку не сшиб с ног.
   - Ну-с, молодой человек, - Кассиль поднял глаза и взглянул на меня сквозь толстые стёкла квадратных очков. - Время идёт, а обсуждать пока нечего. Если коллеги не возражают, я попросил бы вас ещё что-нибудь прочесть. Только, пожалуйста, не волнуйтесь, в нашем графине мало воды.
   Вот и хрен его знает, то ли человек шутит, то ли и правда видит во мне взрослого. А чувства в душе, как в желудке после гороховой каши: и радость, и стыд, и тревога. Дёрнул же чёрт связаться с этим Евгением Титаренко! Что он сейчас будет делать? Нарежется водки и будет звонить Горбачёву, или сразу помчится стучать в КГБ, пока люди из зала не разошлись?
   А, - думаю, - была, не была! С чего оно началось, пусть тем и закончится. И прочитал стишок, что Ивану Кирилловичу письмом высылал. Хоть он его для печати забраковал. Ну, тот, помните?
  
   Красный отблеск за горами,
   Красной сделалась река,
   Будто сабельные шрамы
   На щеке у казака.
   Вечереет. Пыль по спицы.
   Чуть поскрипывает ось -
   От станицы до станицы
   Тихо движется обоз.
   Ночь. Костер. Нехитрый ужин.
   Конь храпит и путы рвет.
   То ли шмель мохнатый кружит?
   То ли пуля жалит влет?
   Снова в путь. Погасло пламя.
   Колея лежит в стерне...
   В клетках мозга бьется память
   О казачьей старине.
  
   Маринист Кабаков поднял чёрную бровь, она у него в пол лица, и ничего не сказал. Тем и закончилось это "приветствие пионеров".
  Лев Абрамович, правда, фамилию-имя в блокнотик свой записал. Мол, "будешь поступать в литинститут, напомни, моё слово там не последнее". А что толку? Годика через три не станет Кассиля - от инфаркта книгами не отпишешься...
   Вернулся я на своё место. Витёк и давай об меня свой локоть полировать:
   - Законно Санёк! Ты, прям, как настоящий!
   Иван Кириллович морщится:
   - Зря ты про казаков. Нашёл время! Другому бы это с рук не сошло!
   А Кронид Александрович:
   - Так их! Пусть слушают!
   Поладили они с главным редактором, пока я в отлучке был.
   Вопросы из зала были заданы мэтрам сельскими лириками. Но касались они, как ни странно, дел меркантильных. Как поступить в литинститут, или издать сборник. Были и совсем неожиданные: где найти хорошего композитора, "который напишет музыку к песне и не испортит стихи". Кто-то даже спросил, какая у поэтов получка.
   Вот тебе и взрослые люди! Мне, пацану, ясно как божий день: стихами на хлеб не заработаешь. Особенно в сельской местности. Не будут же тебя каждый день в краевых газетах печатать? Раз в месяц - это уже за счастье. Поэзия хорошо, а профессия лучше. Хотите пример? Да вот они все, в президиуме сидят.
   Марк Кабаков - офицер ВМФ, служит на Северном флоте.
   Лев Кассиль - председатель комиссии по детской литературе при Союзе писателей, ведёт семинары в лит. институте.
   Евгений Агранович здесь оказался случайно, приглашён, так сказать, для количества. Он сам по себе. Пишет исключительно для души и не лезет в профессиональные литераторы. Занял свою нишу на киностудии имени Горького. Переводит на русский иностранные фильмы, сочиняет сценарии мультиков. Его, по большому счёту, не знает никто. Спроси сейчас у любого, сидящего в зале, кто такой Агранович? - никто не ответит. А напой ему "Пыль", "Любку", "Солдата из Алабамы", или ту же "Одессу-маму" - подхватит на раз. В общем, Евгений Данилович - это такой неизвестный автор самых известных песен.
   Ну и, собственно, Лев Куклин. В большей степени исключение, чем правило. Если сказать непредвзято, труженик, эрудит, Первые десять лет отработал геологом. С тех пор "чемоданная жизнь" для него в привычку. Профессиональный командировочный. Где можно срубить копейку - там он. Берётся за всё, печатается везде, куда б ни приехал: проза, поэзия, критика, сценарии к фильмам, оперные либретто. Но для того, чтобы зарабатывать столько же, нужно быть Львом Куклиным.
   А Титаренко... что Титаренко? Потенциал огромен, реализация пять процентов. Если б его так топорно не опекали, не втискивали в жёсткие рамки человека семьи, перебесился бы, взялся за ум. Пил-то он не больше других. Глядишь, и случился бы в СССР ещё один мощный писатель...
   А сборник издать долгая песня: семьсот поэтических строк! Где их столько набрать, если стихи не пишутся, а сами приходят, когда захотят.
   С другой стороны хорошо, что вопросов серьёзных не слышно. Быстрей семинар закончится. Гайну я отсюда домой - и шукайте с ментами. Разбирайтесь как можете, кто письмо подмётное написал.
  Везёт мне сегодня. Крепко везёт. Вон, Марк Владимирович, хотел утопить, да нарвался на домашнюю заготовку. Настолько коварна эта любовь, что рифму к ней фигу с дрыгой придумаешь. А я как-то взял, да поставил перед собой задачу: разбиться, но отыскать...
   И тут произошло неожиданное. Не успел я, как следует, себя похвалить, распорядитель откашлялся в микрофон и произнёс:
   - Товарищи участники семинара! По плану мероприятий, дальше у нас экскурсия на мебельный комбинат, короткая встреча с коллективом коммунистического труда и ужин в рабочей столовой. Автобусы подождут, дайте сначала выйти гостям...
   Фразу насчёт автобусов он произнёс под грохот отодвигаемых стульев. Лирики встали как школьники перед уроком и, выждав момент, ринулись вон.
   Вот тебе бабушка и юркнула в дверь! Как по мне, так ну б его на фиг, чуть что, есть ещё пирожки. А Витёк воспарял духом. Иван Кириллович тоже заметно повеселел: командировочные, етить его в кочерыжку!
  
   ***
  
   На улице люди разбивались на группы, и стало казаться, что их не так уж и много. От здания библиотеки на улицу Красную один за другим выруливали автобусы. Все они были при надписях "Вахта", или "Служебный". Только на нашем ПАЗике красовалась табличка "Пресса". Прохожие подходили к Василию Кузьмичу, спрашивали:
   - Правда ли, что приехал сам Лев Кассиль?
   Достали его так, что взмолился:
   - Хорош уже гаить, дым из ушей скоро пойдёт!
   Только расселись по креслам, "Сам Лев Абрамович" откуда-то нарисовался. И в окно:
   - Вы Женю Титаренко не видели?
   - А кто это? - спросил Киричек.
   Хорошо хоть, на улице его не расслышали.
   В знак уважения, водитель заглушил двигатель. Иван Беляков (до сих пор не пойму, почему это он у нас старший?) снизошёл со ступенек. Говорили они минуты, наверное, три. Один успокаивал, другого, как мне показалось, всё ещё крепко трясло. Жесты поэта были округлыми, медленными. Писатель, наоборот, прочёркивал воздух стремительными движениями. Потом он неожиданно сник, покачнулся и отошёл к ближайшей стене, на ходу ослабляя галстук и похлопывая себя по карманам безупречно сшитого пиджака.
   Иван обернулся, сделал рукой отмашку. Для верности крикнул:
   - Без меня! Держитесь за тем вон, ЛИАЗом!
   - Погнали! - продублировал Киричек и пошутил, - Вот кто бы, товарищ Клочко, за нас так переживал?
   Все засмеялись, а мне почему-то вдруг стало страшно.
   Вот это, Санёк, ты накосячил! - мелькнула запоздалая мысль. - А ну как загнётся любимый писатель? Разве такую альтернативу ты для страны хотел?! Дёрнул же тебя чёрт, не подумав, связаться с этим Евгением Титаренко!
   Жизненный опыт подсказывал, что неприятности не только ещё не закончились, а ещё даже толком не начались. Хотелось убежать, спрятаться. Уютный салон автобуса напоминал железную клетку, в которой меня везут на заклание. Здесь царило хорошее настроение: последнее мероприятие - и домой. Нет, чтобы сразу, дался им этот мебельный комбинат! Не будет там праздника для работяг без Льва
  Кассиля. Куклин, Кабаков, Агранович - кто их сейчас знает, кроме меня?
   Ехали быстро. И не только держались "за тем вон ЛИАЗом", но иногда обгоняли его. Хоть бы пробка, или авария на дороге, чтобы выйти, уединиться, подумать. Да откуда бы им взяться, если на весь Краснодар 961 частный автомобиль, 90 автобусов и 30 такси?
   Есть у дурных предчувствий способность материализоваться. Как только автобус, застящий нам круговой обзор, отвернул влево, стало заметно, как много людей в милицейской форме скопилось за раскрытыми настежь воротами комбината. Один из них выдвинулся вперёд, коротко чиркнул ладонями, рисуя в вечернем воздухе дорожную колею, и точное её направление.
   - Товарищи! - негромко сказал, поднявшийся следом за ним, сотрудник в гражданской одежде. По рукам пошла фотография. - Пропал человек, писатель, Титаренко Евгений Максимович 1935-го года рождения. Выясняем обстоятельства случившегося. Все вы его хорошо видели, но кто-то из вас разговаривал с ним последним.
   - Кажется я, - встревожено пискнула моя взрослая суть. - При мне он ушёл из зала и больше не возвращался.
   Следователь вздрогнул. Наверное, выстрел из пистолета был его уху привычней, чем детский голосок за спиной. Но взял себя в руки, сориентировался:
   - Кто старший?
   - Клочко, - представился главный редактор, сказал своё имя и отчество, должность и цель пребывания в Краснодаре.
   Тот в свою очередь назвался майором Гончаруком и спросил:
   - Можно мне с ним побеседовать без протокола? Естественно, в вашем присутствии...
   - Хоть с протоколом, - одобрил Иван Кириллович. - Саша мальчишка толковый, не по возрасту рассудительный. Если начнёт фантазировать, мы поправим. Помещение хоть и большое, а все там были недалеко.
   - Что значит все? - следователь оторвался от кожаной папки, из которой доставал и раскладывал на коленях какие-то бланки. - Я разве не сказал, что остальные свободны?
   - Павел Николаевич! - редактор нашёл глазами притихшего Гуржиана. - Ведите людей на экскурсию.
   - А я?! - взвился Витёк. - Я видел последним этого самого дядьку! Он когда шёл, чуть меня с ног не сшиб!
   - Будешь нужен, и тебя позовём, - успокоил его Гончарук.
   Не такая уж и страшная штука этот допрос. Отвечай строго по существу и не пори отсебятину. Аура была у этого опера - язык не поворачивался что-либо утаить. К эпизоду с прочтением той самой
  злополучной записки, он вывел меня кратчайшим путём - раз, два - и вилка! Начал издалека:
   - Почему ты запомнил этого Титаренко так хорошо, что узнал его даже на фотографии? Может было в его поведении что-нибудь нестандартное, отличное от других?
   - Было, - подумав, сказал я. - Евгений Максимович очень по-доброму отнёсся ко мне. Не то, что другие. Вышел из-за стола, с настройкой микрофона помог. Подмигнул, улыбнулся, по голове потрепал и сказал, чтобы не волновался, "здесь все свои".
   - А другие?
   - Мне показалось, что им было скучно. Надоело однообразие: сиди, слушай, вникай. Чем ближе к окончанию семинара, тем скука проявлялась сильней. А я выступал самым последним.
   Почерк Гончарука был как у терапевта со стажем. Хрена чего разберёшь, сплошные каракули. Зато быстрый. Уповая память, он писал с сокращениями и часто отрывал от бумаги перо поршневой авторучки. Сейчас это была точка, а после неё вопрос, казалось бы ни о чём:
   - Как долго ты находился на сцене?
   - Должен был полторы минуты, а вышло не меньше пяти.
   - Не ме-е-еньше, - оперуполномоченный закрепил этот факт на бумаге, цифру 5 подчеркнул. - Значит, ты утверждаешь, что у товарища Титаренко было хорошее настроение, а через пять минут оно почему-то испортилось. Он с кем-нибудь разговаривал, перед тем как уйти?
   Вот и скажи теперь, что ты ничего не видел, что ты ничего не знаешь!
   - Наоборот, - скрепя сердце, произнёс я, - Отстранился от всех, потому что записку читал. А потом его как будто бы плёткой ударили по спине. Так лицо изменилось. Поднялся со стула, и вон!
   Кустистые брови над опущенным взором Гончарука дёрнулись ввысь. Последнюю фразу он записал без сокращений. Сказал, будто поставил точку:
   - Будем искать.
   И ведь найдёт, падла! - тревожился я, прописывая фамилию в конце каждой страницы. - Сам не найдёт, так родственник Миша передаст куда надо. Он пока хоть и невелика шишка - возглавляет Ставропольский горком, но в Комитете Госбезопасности уже почти свой. Андропов с еврейским упорством продвигает своего протеже к верху иерархической лестницы. Если б не Семичастный, давно бы назначил первым своим заместителем.
   То, что беглый писатель едет сейчас к сестре, чтоб показать ей моё письмо и попросить защиты от злобного зятя, я был абсолютно уверен. Куда он в ином случае мог подеваться? Не повесился же?
   В пределах прямой видимости появился Витёк. Заходил, сужая круги нервною змейкой. Несколько раз порывался войти, но что-то его останавливало. Руками совсем не размахивал. Они у него были в карманах, придерживали что-то квадратное под полой пиджака.
  Нарвавшись на мой заинтересованный взгляд, мотанул снизу вверх головой, приподняв брови по максимуму: как, мол, там обстановка?
   Опер его узнал:
   - А-а, главный свидетель! Что ты, как неродной? - проходи.
   Своими чуткими сенсорами Витёк уловил легкий налёт иронии, взрослую снисходительность и скрытый сарказм. Это его задело, не то чтобы "крову мать", а так, слегонца. Взъерошенным воробьём он вспорхнул на площадку и с вызовом произнёс:
   - Этот дядька ревел, когда уходил!
   - Как ревел? - недопонял тот. - В том смысле что плакал?
   - Ну да. Распустил нюни, глаза мокрые. Потому он со мной и столкнулся, что ничего не видел.
   - Вот это другой коленкор! - делая вид, что Витёк ему очень помог, просиял Горчарук. - Мне, братец, с самого начала казалось, что не от зазнобы своей он послание получил.
   Выпрямившись пружиной, он крутнулся вокруг вертикального поручня, держась за него, выглянул из автобуса, коротко свистнул и призывно взмахнул рукой. Тентованый "Бобик" моргнул фарами, тихо отпочковался от группы машин и направился к нашему борту. Пока он не затормозил, опер, прогнувшись, висел на подножке, по-мальчишески разминая затёкшую спину. Мы были ему больше не интересны. Хоть бы спасибо сказал, падла. Не мне, так Кириллычу.
   - Гля чё, - обозначил губами Витёк, с опаской поглядывая на дверь, и вынул из-под полы кусок ДСП, идеально обрезаный с двух близлежащих торцов. Не очень большой, сантиметров пятнадцать на двадцать, с благородной красно-коричневой полировкой.
   По нынешним временам заготовка смотрелась просто шикарно.
   - В Пушкинку! - донеслось с улицы.
   Взревел двигатель. Провернувшись, завизжали колёса.
   Главный редактор тоже спустился на землю, выждал, покуда уляжется облачко пыли, и зашагал в сторону производственных помещений, брезгливо отряхивая правый рукав, не потерявшего лоск, пиджака.
   Я проводил его взглядом, обернулся к Григорьеву. Осмелев, он вытащил из внутреннего кармана и присовокупил к "добыче" пару штампованных вешалок из красной пластмассы.
   - Думаешь, стырил? - хрипло спросил он, чиркнув по мне снизу вверх настороженным взглядом. - Стыришь там! Бригадир подарил. Сказал, что промышленные отходы. Там, возле станка...
   - Где наши? - перебил я его, изумляясь в душе Витькиной всепроникающей интуиции. Вот падла! Как все одно мысли читает!
   - А хто зна! - откликнулся тот. - Наверное уже на концерте. Да ты не боись, столовая-то вон она где! Мимо нас не проскочат.
   - Тебя сюда что, жрать привезли?! - внезапно психанул я. - Погнали, будем искать!
   Нахлынуло вдруг, накатило: достал этот долбанный Гаргантюа, проще математике обучить, чем прокормить!
   И что бы вы думали? - пошёл! Сунул пожитки в сумку поверх пирожков - как миленький, побежал!
  
   Глава 9. Не так
  
   С этой поездки, жизнь как Лаба в половодье попутала берега и покатилась по непроторённому руслу. Всё вроде как было: город, лица вокруг, даты на календаре. Но события плохо перекликались с тем, что хранилось в памяти. Даже Серёга приехал из санатория на неделю раньше чем в прошлый раз.
   Впрочем, об этом потом. Тогда, в Краснодаре, мне было не до таких тонкостей. Душонка дрожала как заячий хвост.
   Кто ж его знал, что взрослый мужик будет вести себя настолько неадекватно? - думал я, ковыряя в тарелке безвкусные рожки под кисловато-сладкой подливой. - Предупредили тебя, приоткрыли завесу над будущим. Делай вывод, вноси в свою жизнь коррективы. Ну, если никак без бухла, пей как матросы на судне загранзаплыва с цербером-помполитом: бутылку в сапог под портянку, стаканы в ящик стола, накатили по двести граммов - и в люлю. А он...
   - Шихвоньеры здесь делают, бухветы. И это ещё... забыл, как оно называется... широкие тумбочки с полками наверху. Обрезков у станков остаётся вагон и маленькая тележка. Дядька сказал что на свалку вывозят, а зимой в котельной сжигают. Эх, кабы б это всё к нам в огород! Я бы вешалки делал и по рублю продавал. Законная вещь!
   Витька вилок не признавал, но ложкой орудовал как загребной веслом и с ужином управился на раз-два. Врождённое чувство такта мешало ему раньше всех выйти из-за стола. Просто сидеть-молчать не позволял темперамент. Вот он и нашёл занятие по душе: сбивать меня с мысли своей маниловщиной. Ещё и наехал:
   - Ты чё молчишь?!
   Я вспомнил, во что превращается такая "законная вещь" после первого же наводнения, когда вода больше суток простоит в доме и спросил с изрядной долей ехидцы:
   - А дожди?
   - Чё дожди?!
   Витька смотрел непонимающим взглядом, и я вспомнил, что в этом времени их улицу не затапливало, а если бы и затапливало, ни у кого в нашем городе ещё не было мебели из древесноволокнистой плиты.
   - Чё дожди? - ещё раз спросил Витёк и победно закончил, - не боись, не раскиснут!
   В отсутствии Льва Кассиля, литераторов на комбинате приняли сухо, то есть, совсем без спиртного. Даже столы не удосужились сдвинуть, чтоб незаметно достать своё. От принимающей стороны в столовой присутствовали директор с парторгом - люди занятые и замкнутые. Поэтому не было в мероприятии безудержной широты кубанского хлебосольства. А может, всё это мне показалось, легло на тревожное настроение? В этом огромном зале я чувствовал себя неуютно. Не спрятаться, не убежать.
   За вычетом Витьки Григорьева, ужин сполна оценил разве что Марк Владимирович - улыбнулся тёткам-раздатчицам, отпустил комплимент шеф повару, возвратился с добавкой. Ну, он человек - перекати-поле: не в походе на боевом корабле, значит в творческой или рабочей командировке. Где повесил китель на спинку стула - там у него и дом.
   Вот эта его способность - в условиях минимализма создавать для себя максимальный комфорт, удивила меня с первой встречи в далёком с любой стороны 1980-м году. Пара неочевидных штрихов, превратили стандартный гостиничный номер, чуть ли ни в филиал его московской квартиры. Не считая телевизора с холодильником (их редко кому удавалось выпросить у жлобской администрации), это халат тёмных тонов с золотыми разводами, домашние тапочки и будильник. Точно такой же, как тот, что в детстве поднимал меня в школу - "МЧЗ", с колокольчиком наверху. Мы пили холодную водку, он по-английски отсчитывал время: "clock... clock..."
   Пили по классике на троих: Кабаков, редактор и я. Сначала, как водится, за знакомство. Потом за подборку стихов, записанную тем же утром в радиостудии. Потом уже за меня, чтоб скорей поумнел.
   - Сволочь такая, - жаловался Евгений Иванович, - никак ему не внушу, что не он своему замполиту характеристику пишет, а очень даже наоборот...
   На посошок Марк Владимирович согласился выслушать пару моих поэтических зарисовок, как он сказал, "из свеженького".
   Я что? Для того, собственно, и шёл. Прочёл, что легло на душу:
  
   Над землёй, как над фрегатом,
   Поднят чёрный парус ночи.
   Гром, проснувшийся с закатом,
   Цепью якорной грохочет...
  
   Мэтр вскинул внимательный взгляд из-под чёрных кустистых бровей. На лбу с большими залысинами явственней обозначилась стопа параллельных морщин.
   - Знаешь, старик, старайся как можно точней формулировать свою мысль. Я ведь могу представить, что гром взял в руку якорь-цепь и так вот, хреначит по главной палубе.
   Очень неожиданный выпад. Такой уж это поэт, такой человек. Ему изначально чужды стихотворные гаммы, арпеджио, пейзажные зарисовки. В море он видит главное - людей, которые ему служат. Даже смерть свою опишет как обыденный для них эпизод. Потому, что хорошо знает, как это бывает во флотской среде:
  
   Я умру на бегу!
   Это будет, наверно, пристойно.
   Потому что я с самого детства
   Куда-то бежал,
   Потому что родился в стране,
   Где всегдашние войны,
   И за каждым забором
   Твой недруг, казалось, лежал.
  
   Но я в этой стране счастлив был,
   Как нигде на планете,
   Потому что с любимою жил,
   Потому что с друзьями дружил.
   Я умру на бегу.
   Вы меня помяните в буфете.
   И прочтите стихи,
   Те, что я мимоходом сложил
  
   Впрочем, до этих строк ему пока далеко. Как мне до понимания жизни в обеих своих внутренних ипостасях. Сидим вон, компанией в половину огромного зала, хаваем на халяву. Власть озаботилась, а вдруг, на голодный желудок мы перестанем творчески развиваться?
  Транспорт, командировочные, организационные мероприятия - в какую копейку это всё вылетело, ради кого, чего? С какого краю ни посмотри, не элита: рабочие, колхозники, трудовая интеллигенция. Действительно трудовая, как наш Киричек. Сашка с семнадцати лет по агитбригадам. От уборочной до посевной у него вечная битва за урожай. Он в основном сценарии пишет, стихи. Но, ежели край как надо, споёт-станцует. И на тракторе может, и на комбайне, и тяпкой работает, как поёт.
   Такой вот контингент. В связи с этим вопрос: стоим ли мы, все, вместе взятые хоть половину затраченных на нас средств? Если это инвестиции в будущее, то не в коня корм. Где будем мы все, когда проходимцы скажут: "Хватит жить по талонам, ломайте эту страну. Ничего страшного не случится. Жить будем как сейчас, только ещё лучше"? И хватит у нас коллективизма только на то, чтоб в затылке пятернёй почесать: "Я что? Я как все. Может оно так и надо? Глянь ка: Гайдар впереди, на белом коне..."
   И как с таким контингентом страну сохранить? Ладно, Витёк с его "вешалки делать и по рублю продавать", ладно Петро со смолы с его неуёмной жаждой наживы, а сам?! Себе не соврёшь, теплится во мне росточек надежды, что новая жизнь - это надолго. Так что ж я, такой правильный, планировал главным пунктом на будущее? - деньги вовремя снять со своей сберегательной книжки, чтоб их опять не схавала Павловская реформа. Так какое, скажите, есть у меня моральное право других осуждать, если сам такой же? Пусть бы оно шло, как идёт. Дёрнуло тебя...
   Отдельно стоящее здание пищеблока было спроектировано так, что на верхний второй этаж выводила широкая лестница точно по центру зала. Квадратная ниша в полу была огорожена затейливыми металлическими перилами с поручнем под красное дерево. Всякий раз, когда там проступала чья-нибудь голова, я вздрагивал, вжимал голову в плечи, прятал лицо за воротником пиджака. Голос разума схлопывался, безнадёжно тонул в океане панических мыслей:
   Ну всё, мотнулся следак в библиотеку. Навёл шороху. Все урны в округе перевернул. Нашёл что искал. Сейчас привезёт экспертов, будет сличать почерка...
   На улице не потел, когда с Казиёй в рукопашной схлестнулся, а тут прям, потекло по спине...
   - Ты доедать будешь? - повторно спросил Витёк.
   - Чё?! - не врубился я.
   - Давай заодно тарелки твои отнесу...
   Друг, чё... Как, падла, я рад, что он жив!!!
   ...Первый этаж заканчивался длиннющей террасой с лесенками в торцах. Она возвышалась над уровнем производственного двора метра на полтора.
   - Сиганём? - предложил я от переизбытка чувств.
   - Ну его нАгад, - отрезал Витёк, - после жратвы? Не, лучше обойду...
   Господи, как я его узнаю!
  
   ***
  
   Дорога домой была бесконечно скучна. Смеркаться начало ещё в Краснодаре. Уже за постом ГАИ водитель включил фары. А в их дальнем свете, что вокруг разглядишь?
   Витька дрыхнул. Я перебрался в кресло напротив, где раньше сидела рыжая со своим чемоданом, там тоже не видать ни фига. Все стёкла снаружи пылью прибиты. Когда никогда мелькнёт вдалеке жидкая цепочка фонарей.
   Пялился-пялился - развезло. Так бы наверно и прокемарил до самого Лабинска, если б не аварийный мост. Высадили всех. Даже нас, пацанов, разбудили. Бредём, ёжимся. И в пиджачке пробирает. Зябкой прохладой покашливает река. Под чьей-то ногой шлёпает надорванная с краю доска. Дальняя оконечность моста теряется в облачном мареве, особенно различимом на фоне звёздного неба. Из него, как оплывшие свечи, тянутся кверху вершины разрозненных тополей. Видно, что не в ровную линию выросли. Что возле корней не околица и не дорога. А так, самосад.
   Не знаю как Витьку, а меня дэцл взбодрило. Думал, что уже не усну. Но только поднялся в автобус, так стало тепло и уютно после речной-то прохлады, что не стал даже садиться возле окна. Лёг на сидение, свернулся калачиком и уплыл...
   Высаживали нас с корефаном рядом с его мостиком. Кириллыч настаивал, чтобы меня довезли до калитки. Он, типа того что, моей матери обещал. А Кузьмич ни в какую:
   - Я вам не трактор и не смоловоз! По светлому еле продрался мимо тех луж...
   Слушал я их, слушал, пожитки собрал - и гайда! Мне в спину "Куда?!", а я за Витьком, через кладку. Не гоняться же взрослым за мной? Постояли, развернулись, уехали.
   Стою, как дурак. В одной руке пустая балетка, в другой сумка. Под мышкой костюм, рукав пиджака стелется по земле. Тут слышу:
   - Санёк!
   Мля!!!
   Нет, темноты я давно не боюсь. Да не очень-то сейчас и темно. Прожектор с железной дороги почти до реки добивает. Неожиданно просто. Казия на моих глазах только что за угол заворачивал. А он:
   - Что-то я вешалки не найду. Пошли на бревно, в сумке твоей поглядим. А то тут собаки гавчуть...
   Вот падла! И в дыню не дашь. Если по справедливости, не за что.
   Искали-искали, всю сумку перевернули, а они в пиджачке, за подкладкой. И как, умудрился?
   Хотел я Витьку обматюкать, поднял глаза, а со стороны смолы чёрная тень на нас надвигается. Вздрогнул, но не успел испугаться, по силуэту понял что дед. В этом же самом месте я видел его во сне последний и единственный раз. Только тогда он шагал навстречу, в сторону дома.
   - Дедушка, - говорю, - ты же умер?
   А он мне:
   - Отгул! Кобылянский подменил до утра...
   Витька чё. Раз - и слинял, хоть у деда и не было хворостины. А я, блин, оторопел. Прям, мистика какая-то! И одет точно так же: чоботы "прощай молодость" со стоптанными вовнутрь подошвами, пузыри на штанах в районе колен, пиджак в чуть заметную полосу, да шляпа, сплетенная из соломы. Глянул в прищур:
   - А ну-ка домой!
   И попробуй ему объясни, что запарка у нас. Слова не вставишь в своё оправдание.
   - Там бабушка с мамой все глаза проглядели. Ждём пождём, ждём пождём. Будет тебе на орехи...
   Ждут они, как же! Островок миновали, издали вижу, что в доме ни огонька. Трава возле калитки усеяна жёваными "бычками". Это наверное дед устроил себе внеочередное ночное дежурство, увидел издалека стоящий автобус, пошёл разбираться, что там, да как. А то и ходил не один раз...
   Спал на полу, под круглым столом. Дед просветил направление спичкой и шёпотом на ухо:
   - Туда, только тс-с-с!
   Долго ворочался, всё представлял, как буду рассказывать мамке о встрече с дядькой Кронидом. То-то она обрадуется...
   И сон мне приснился такой, что словами не передать. Ну, прям, картинка из прошлого. Будто идём мы всей нашей семьёй в сторону станции по той стороне железной дороги. У всех чемоданы, сумки. Дед прёт самодельный ящик, похожий на деревянную клеть. В нём краснобокие яблоки. Только мы с бабушкой налегке. Я у неё вместо ноши. Ведёт она меня за руку и говорит:
   - Ты ж не забудь! Если кто-то в дороге спросит, сколько тебе лет, всем отвечай, что пять...
  
   ***
  
   Утро нагрянуло вместе с Витьком. Ну как утро? - кроме меня никого уже в доме не было. Мамка ушла в школу, дед неизвестно куда, а бабушка на островке выкапывала молодую картошку.
   - Ну, ты и спать! - сказал корефан. - И куда в тебя столько влазить? Ну что, достал?
   - Кого? - не врубился я.
   - Забыл, что ли? Крючья для вешалки из пиджака!
   - Когда б я успел? Ладно, сейчас гляну. Может, зайдёшь?
   - Не! - отшатнулся он.
   - Ну как знаешь...
   - Слышь? - Витька придержал меня за руку - твой дед про меня вчера ничего такого не говорил?
   - А он тебя видел? Я сам не заметил, когда ты слинял.
   - Ну, слава богу! А то я за баком сидел. Боялся тебя позвать, пока он на суд не ушёл...
   Какой суд? Почему суд?
   Пиджак был заштопан и выглажен. Я нашёл его, где обычно, на спинке стула, поверх своих парадных штанов. Трофейные вешалки дружбана тоже разыскивать не пришлось. Бабушка их положила на стол, рядом с будильником и книжкой "Лесная сказка". Как это она всё успевает?
   Пока я отсутствовал, пацанов у калитки прибыло. С какого-то хрена к Витьку присоседился Жох. Сел, падла, на наше брёвнышко, как будто мы с ним не в контрах, и светские беседы разводит.
   Увидел меня - слинял. Я б его сам шуганул, да Быш с Овцами нарисовались, Валерка (наш атаман) и младшенький Сасик - куда ж ему без него? Меня чуть ли ни за грудки по поводу своего матча-реванша. Я, мол, кругом виноват, что у них до сих пор не срослось. И главный вопрос: "Когда?!"
   - Давайте, - говорю, - завтра.
   - Не, - заартачился атаман, - завтра нельзя. Завтра папку из больницы выписывают. В обед будем встречать. По мне так сейчас.
   - Ага, по жарюке? - не согласился Музыка-старший. - Если сегодня, то вечерком, часика в три-четыре.
   Валерка:
   - Тогда в пять!
   Это ж он хочет, чтобы его атаманское слово стало последним! Был у меня в душе подспудный протест и желание его обломать, да времени подходящего не придумал. И сегодня неохота и завтра...
   - Ладно, - сказал, - замётано. В пять так в пять. Там же, около школы?
   - Ага. На новом футбольном поле, где раньше кукуруза росла.
   На том разошлись. Валерка пытался зазвать меня "на зернуху", испытывать новый пОджиг. Я отказался. Соврал что, мол, бабушка отправляет за молоком. И как всё равно накаркал. От порога:
   - Сашка! Ты иде?
   - Иду, ба!
   Витёк меня за руку:
   - А крючки?!
   Я и забыл! С этим футболом, совсем у меня мозги набекрень.
   - Держи, - говорю. - Только не уходи никуда. Есть к тебе пара вопросов.
   На малейшую недосказанность Витька ведётся как лягушка на листочек акации. Ну, думаю, сейчас я тебя заболтаю, так памороки забью, что ты у меня махом проскочишь мимо своего мостика до самого железнодорожного магазина. Стрёмно идти одному. Ну как на кодлу нарвусь? Остался ко мне у Дзяки большой неоплаченный долг.
   Вернулся с трёхлитровым бидоном. Григорьев уже танцует от нетерпения. А я ему в лоб:
   - Ты чё это, с Жохом совсем скентовался? Он тебе чё, братом родным стал?!
   Придавил я Витька, короче. Чтобы податливей стал. Он такого наезда, ясное дело, не ожидал. Начал оправдываться:
   - Да вот, - говорит, - Санёк, мы ж с Жохом теперь в одном классе будем учиться. А там, в 5-й школе, семсовхозовские богуют. В общем, всем пацанам с нашего края надо держаться одной кучей. А то зашугают, затуркают...
   Чешем мы с ним по шпалам. Витька за мной как привязанный. Я слушаю, он рассказывает и, типа того, выдыхается. Самое время подбросить новую тему. Спросил у него о причинах товарищеского суда и кто бенефициар.
   - У-у-у! - Григорьев аж взвыл. - Там бабка Данильчиха с соседкою поскублись. Колодезь у них на меже заилился в прошлом годе. Вот заспорили, чья очередь людей нанимать, чтобы очистили.
  С тех пор и пошло. То одна у другой курицу пришибёт, то кошонка задушит. А на неделе вцепились друг дружке в патлы...
   Витёк что глухарь. Если токует, ничего в округе не замечает. А я меж вагонов смотрю: что-то мне та картинка до боли напоминает.
   Толкнул его в бок:
   - Ну-ка позырь!
   Тот:
   - Гля, вроде бы наш ПАЗик. Или не наш? Сходим, разведаем?
   Спускаемся с насыпи, как будто из настоящего во вчера.
   - Точно наш! - подтвердил Витёк.
   Самое натуральное дежавю: те же лица, тот же автобус. Только все какие-то озабоченные, да вместо таблички "Пресса" на лобовом стекле висит теперь другая - "Служебный".
   Василий Кузьмич топчется босыми ногами по синей фуфайке на отмели, матерится сквозь зубы. Главный редактор маячит возле открытой двери своего редакционного ПАЗика, кулаки за спину заложив. Сделает шага четыре, перекатится грузным телом с пяток туфлей на носки, развернётся - и в том же темпе назад.
   Витька рад, что сорвался с крючка. Камушки подфутболивает, что-то щебечет, а у меня что-то внутри ёкнуло, оборвалось и упало вниз живота. Не, думаю, "это ж-ж-ж неспроста". Автобус прислали за мной. А коли прислали, значит, пошла в Краснодаре движуха по делу писателя Титаренко. Я там у них главный свидетель, а может, подозреваемый.
   Подхожу на негнущихся цырлах:
   - Здравствуйте! - говорю.
   Иван Кириллович вздрогнул, оступился на полушаге:
   - Саша Денисов? А я тебя без костюмчика не узнал. Ты как здесь?
   - Да вот, иду в магазин. Бабушка послала за молоком.
   Я думал, что редактор обрадуется, что так скоро меня разыскал. Ну-ка, скажет, беги скорее домой переодеваться! А он отмахнулся расхожими фразами, типа того что, пионер всем ребятам пример, и должен во всём помогать взрослым.
   Витька, тем временем, через кладку "хамылю, хамылю...", а я, падла, стою как оплёванный. Нутром понимаю, что человеку не до меня, а всё равно неприятно. И радость какая-то тоже присутствует по соседству: если меня с собой не зовут, значит, вчера обошлось.
   - За пивом никак? - оборачиваюсь, а то Киричек с тем самым портфелем. У него, единственного из всех, в глазах оптимизм. Как тут не улыбнуться в ответ?
   Я ему:
   - Здравствуйте!
   А он:
   - Ну что, пионэр? Нехорошо обманывать взрослых дяденек! А то станешь таким же двуличным как давешний Титаренко и тоже к американцам перебежишь. Сидит сейчас в ихнем посольстве...
   У меня и душа в пятки. А Кириллович чуть не подпрыгнул:
   - Александр Васильевич, я же предупреждал: никому!
   Тот тоже буром попёр:
   - Что, если б я этого не сказал, он бы обратно перебежал?
   Стоят друг перед другом, сжав кулаки. Здоровые мужики, а ей богу, как пацаны!
   Сплюнул, в конце концов, главный редактор, в автобус полез. Тут-то я Киричеку и говорю:
   - Когда это, дяденька, я вас хоть в чём-нибудь обманул?!
   А у того в глазах погас огонёк, остался один дым. Видно, что на душе кошки скребут. Но улыбнулся мне через силу:
   - А ну, пионэр, напомни, что ты тут давеча говорил. Почём в вашем ларьке "Рубин"?
   Я, честно сказать, даже не понял, что он собирается пошутить.
   - Как, - говорю, - почём? По девяносто восемь копеек!
   А он мне:
   - Я тоже думал, что девяносто восемь. А продавщица сказала, по рубль две!
   - Вчера же... - промямлил я, окончательно сбитый с толку.
   - Вчера да, - перебил меня Сашка. - Только поэтому я тебя и прощаю. Поехали со мной, пионэр, мороженым угощу!
   - На конференцию?
   - По мотивам. Там, говорят, случайно нашли бумаги с планом побега. Сообщник этого Титаренко выбросил в урну, да прогадал. Кто-то из наших проявил бдительность. Теперь не уйдёт. Поехали, хоть посмотрим в глаза подлецу.
   - Не, - говорю, - нельзя мне. Бабушка послала за молоком.
   - Киричек! - крикнули из глубины салона. - Тебя ещё долго ждать?!
   - Да иду я уже, иду! - И ушёл.
   Одно моё слово, и я снова стал бы частичкой этого коллектива, если, конечно, Сашка не прикололся. Жил бы его заботами и общей тревогой, а не стоял на обочине. Жизнь это череда повторяющихся случайностей, и каждая со своим непредсказуемым результатом. Не отошли я в газету стишок, торчал бы сейчас Евгений Максимович в гостиничном номере над очередной рукописью. Жалко его...
   Когда ж он, падла, успел?! Суток ещё не прошло. Не иначе, гад, на такси. Эх, если б вчерашний день можно было вернуть назад, ни за что б, ни сел за это письмо.
   На горизонте кудрявилась пыль. Пахло несгоревшим бензином. Пирамидальные тополя процеживали солнечные лучи, всхлипывала река. Жалей, не жалей поздно теперь. Проехали. Надо жить.
   А где-то в альтернативном реале мой озабоченный брат сидит за фамильным круглым столом в нашей большой комнате, ставшей невысокой и маленькой. Решает задачку со многими неизвестными. Сорок дней на носу. Как ему меня помянуть на восемнадцать штук, да так, чтобы перед людьми не было стыдно? Кого я сейчас больше люблю: тех, кто со мной здесь, или оставшихся там?
   Так, перескакивая с мысли на мысль, как со шпалы на шпалу, я брёл по железной дороге. Куда и зачем, совсем из головы вон. Мог запросто проскочить мимо магазина, если б не сын бабушки Кати. Чуть было не столкнулись: я вправо, он вправо, я влево и он влево. Подымаю глаза: Лёха Лыч! Небрит, рот до ушей, фикса пожаром на солнце горит. Исхудал, поятное дело, на студенческой сухомятке, но одет, как обычно, с иголочки. Нейлоновая рубашка немыслимой белизны, брючата из армейской диагонали, расклешённые от бедра, лакированные "колёса", заострённые на носках, в районе большого пальца.
   Жарко ему в синтетике, морду хоть отжимай, но рад:
   - Здорово, Сашок, не узнал?
   Ага, обознаешься тут!
   Лёха старше меня на пять с половиной лет. Как ни расти - не угонишься. В округе его сызмальства уважали. Сверстники малость побаивались, родители ставили в пример, а старики дивились, что у такой боевой бабы как Пимовна, вдруг появился на свет спокойный и рассудительный сын. Могу подтвердить. С виду вахлак вахлаком, не хвастун, но когда надо - смелый до безрассудства.
   Лыч, кстати, не кличка, а просто фамилия. И баба Катя - Лыч, но так уж на улице повелось, что все её величают Пимовной, а сына конкретно Лёхой Лычом. Это не потому, что внук атамана, заслуги семьи дело десятое, такое вот, сложносочинённое прозвище самому заслужить надо.
   Был он чуть младше, чем я сейчас, когда обезумевшая лошадка вдруг понесла, не разбирая дороги, пьяненького дедка вместе с его бричкой. Я в комнате был. Письмо на Камчатку писал печатными буквами: "Здравствуйте мама, папа и братик Серёжа! Я жив-здоров, хорошо кушаю и гуляю..."
   Тут, слышу, грохот и шум. Выскакиваю за калитку, а напротив двора, в кювете, телега застряла. Правым углом упирается в ствол нашего ореха, нет хода ни туда, ни сюда. Лошадка ещё порывается встать на дыбы, но никак. Лёшка сосед держит её за постромку на морде, у самого мундштука. Белый-белый! Куда и загар подевался.
  Взрослые набежали, еле разжали кулак.
   Были, наверно, ещё какие-то поводы с Лёшкиной стороны, что заставляли уличных пацанов трижды подумать прежде чем до него заедаться. С четырёх моих лет соседствуем, по одной улице ходим, ни разу не слышал, чтобы Лыч с кем-то повздорил или подрался. И это при том, что язычок у него довольно-таки поганый. Взял, да и распустил по округе слух, что мы с Родионовой Танькой в "письки-затыкалки" играли. Спрятались, мол, за колодцем возле его двора и предавались разврату, а он это дело видел в окно.
   Лет шесть мне тогда было, а до сих пор помню, как боялся на улицу выходить. Танька пацан в доску свой, она промолчит. А если кто-то другой? Ну, как её отец схватит за ухо и поведёт на разборки к деду? Попробуй им докажи, что письки мы даже не доставали, а делали из песка куличи?
   Подставил, короче, меня Лёха. Обиделся я тогда. Не конкретно, а так, любя. Как, примерно, на деда, когда за какую-то "шкоду" он отстегает меня хворостиной. Потому что добра от соседа я видел не меряно, а тот непонятный случай это, пожалуй, и весь негатив что я мог бы ему припомнить. Идёшь, бывало, по огороду. Увидит меня, окликает с той стороны:
   - Здорово! А ну, подойди. Я тут тебе кое-что смастерил...
   Слетает туда-сюда и подарит какую-нибудь игрушку из дерева: саблю, коня, свистульку, рогатку или кораблик.
   Конь из его рук не просто длинная хворостина. Толстый конец у неё загнут буквой "г" и зафиксирован обрезком шпагата. Для тех, кто понимает, это считается лошадиною мордой. Оседлаешь этого скакуна, выхватишь сабельку из побега вербы и рысью на бурьяны!
   Кораблик от Лёхи - натуральный трехтрубный лайнер. Одна беда, на воде плохо держится, всё норовит перевернуться. Казалось бы, всё из дерева: снизу дощечка с заострённым форштевнем, выше квадратная чурка с нарисованными иллюминаторами (это палубная жилая надстройка). А на ней уже три пустые катушки от ниток, на шурупы прикрученные, и мачта - новенький гвоздик двухсотка с красным картонным флажком. Как ни мудрил я с тем пароходом, а ни фига. В ванной ещё держится на ровном киле, если на главную палубу камень-противовес положить, а по реке не ходок. Течение в Куксе непредсказуемое, мотает его на верёвке туда-сюда. Короче, пока я экспериментировал, она и оборвалась. Жалко было до слёз. Когда ещё баба Катя использует для пошива три полных катушки ниток?
   В общем, помимо того случая, я ничего плохого о Лёхе сказать не могу. И кто его падлу за язык дёргал? Наверное, хотел пошутить, да шутка та мне долго ещё аукалась.
   Четыре года прошло, вернулся я из Камчатки домой. Чешем мы с Витькой Григорьевым в мою новую школу - первый раз в третий класс. Ну и, на правах старожила, он меня вводит в курс дела: с кем можно дружить, от кого держаться подальше, чтобы не "схлопотать в дыню". Таких в коллективе оказалось очень уж много, чуть ли ни каждый второй.
   Чём больше Витёк говорил, тем явственней проступал главный посыл: чтобы выжить в кровожадной орде, мне надо держаться его, и слушаться, как старшего брата.
   В общем, илу, настроение и так ниже плинтуса, а Григорьев до кучи впаривает про Соньку. Отдельным инструктажём.
   - Ты, Санёк, на неё вообще не зырь, и всё будет ханты-манси. А начнёт задаваться, молчи. Против неё только слово скажи, разом затопчут. Куда? - довольно невежливо инструктор поймал меня за рукав, застопорил. - Те чё, повылазило, это же чёртовы ворота!
   Меня развернуло. Витька, как раз, кивком своей лысой башки,
  указывал на анкерную опору с укосиной и узенькую тропу промеж ними.
   - Ты, Саня, под ними никогда не ходи. Примета дюже плохая, вредная для здоровья.
   Там, где мы остановились, тропинка раздваивалась, чтоб через пару шагов соединиться опять. Люди, наслышанные о нехорошей примете, огибали укосину по короткой крутой дуге. Век живи - век учись.
   Довольный собой, гид развернулся и небрежно поддел правой сандалией ссохшийся ком земли. Если он целился в штангу, тогда попал. Цокнув по деревяшке, чернозём рассыпался в прах, осыпая придорожный лопух серым налётом.
   Витька, наверно, и сам удивился такому везению. Он попал, я не поднял кипиш за грязные пятна на обшлаге. И так это дело его вознесло, что возомнил он себя очень крутым пацаном. Внутренне, наверное, посчитал, что теперь уже точно, я ему в доску свой, и мы, наконец, пришли к той степени отношений, когда никаких секретов между кентами быть не должно.
   - Так чё там у вас с Родионихой было?
   Никогда б не подумал, что меня переклинит до звона в ушах. В глазах полумрак, на коричневом фоне круги. Я бы, наверно, Казию точно ударил, если бы видел где эта падла стоит. И Танька давно на Железнодорожной улице не живёт. Переехала вместе с родителями в новый микрорайон, где по весне не подтапливает. И я без опаски мимо их бывшей хаты хожу, поскольку давно позабыл о давнишней обиде. Отболела, зарубцевалась душа. А тут, будто бы кипятком, да прямо по ней!
   Очнулся, а Витёк уже метрах в пятидесяти. Идёт мимо тарного комбината, портфелем помахивает. Не стал я его догонять, ну его, думаю, в баню!
   Осень. Первое сентября. Пчёлы повыгоняли трутней из ульев. Вот они и облепили цветы, чтобы последние месяцы перед смертью нажраться. Так мне не хочется в школу, в этот кугутский класс, где был у меня товарищ, да оказался предателем.
   Порознь пришли. Под первый звонок. Посадили меня справа от входа, за печкой. Витьку к стенке, меня с краю. Там всего-то в ряду три парты. Он отвернулся, обиделся, как мышь на крупу. Будто это не он за Таньку спросил. Взялся я новую тетрадку подписывать по камчатскому образцу, хоть бы подсказал, что школа у нас средняя, а вовсе не восьмилетняя. Екатерина Антоновна потом исправляла.
   На перемене Витёк сам подошёл:
   - Ладно, Санёк, не хочешь, не говори...
   - Да не было ничего! - взорвался я криком души.
   - Будем считать, что не было. Только видели люди...
   И ведь, гад, всё равно не поверил! Спасибо ему и на том, что никому в классе не растрындел...
   Ну вот, а Лёха говорит, не узнал. Столько всего с его именем-прозвищем связанного вспомнилось-переплелось, что как тут от радости не онеметь? Обхватил я его за пузо, прижался к рубашке щекой - чуть ухо себе не обжёг.
   - Скинул бы ты, - говорю, - эту броню. На краю тебя все знают. Перед кем тут мазу качать?
   Обиделся Лыч, отстранился. Рот рукавом вытер, вытащил из кармана пачку "Ростова" и спичку. Правую ногу в коленке задрал, и серкой - от задницы до бедра. Заполыхала как миленькая.
   Раскурил сосед сигарету, пыхнул разок, не затягиваясь, только тогда сказал:
   - Много ты, Сашок, понимаешь! На эту броню я месяц копил. Вагоны на станции разгружал по субботам и воскресениям. Шутка ли? - четвертак. Я может, для того её и надел, чтобы от поезда до дома дойти?
   Что-то ещё наверное, намеревался произнести, да поперхнулся: дыму хлебнул и закашлялся. Это же он, падла, для форса цигарку в зубы воткнул. А фокус со штанами и спичкой при мне отрабатывал, чтобы не утратить навык и проверить чужую реакцию. Пацан ещё пацаном!
   - Эх, - говорю, - Лёха! Стать взрослым ты успеешь всегда. Это дело за жизнью не заржавеет. А вот раздеться сейчас до трусов, да пройтись босиком по железке, как это бывало встарь, такое уже может не повториться.
   Не понял меня сосед. С платформы чемодан подхватил, ступил пару раз, спросил, для проформы, не оборачиваясь:
   - Как там мамашка?
   - По-разному, - проворчал я. - Найдёт, упаси господь, твои сигареты или учует, что от рубашки разит табаком, тогда и узнаешь как.
   Ухмыльнулся он, блеснул золотой фиксой, дальше пошёл. Что, мол, толку с пузатой мелочи? Пиво не пьёт, в бабах не разбирается, о серьёзных вещах не поговорить. А зря. Кто кроме меня знает, что год ему осталось казаковать?
   Ну да, в будущем августе, ближе к концу его производственной практики, появится вдруг у колодца, где мы с Родионовой Танькой лепили из песка куличи, девушка с животом. И с помощью веника которым бабушка Катя сметает сейчас "куриные говны", начнётся создание образцовой советской семьи. Только об этом я Лёшке не расскажу никогда. Это ему, падлюке, за Таньку.
   В общем, добрался я до магазина, когда продавщица открыла последнюю молочную флягу. До этого встретил на площади Дзяку. Он был со своими родителями. На станцию, вместе с пассажирским составом, вагон-магазин с одеждой и обувью привезли. Расстелили полотнища, разложили-развешали на деревьях рубашки, костюмы, платья, коробки с туфлями и босоножками - налетай, не хочу! Вот и вывели папка с мамкой оболтуса своего, прикупить что-нибудь к школе.
   При взрослых, тем более, - своих "паханах", у нас заедаться не принято. Обжёг меня Дзяка ненавидящим взглядом, будто бы из рогатки в лоб засветил. А я только ухмыльнулся. В общем, удачно сходил. Досталось мне молока, пусть и от самого дна.
  
   ***
  
   Мамка вернулась с работы: руки в черни, кончики локонов в каплях извёстки. У них там ремонт силами педагогов: белят, красят, готовятся к новому учебному году.
   Бабушка за масло, за керосин. В работу её взяла, не сказала ни разу "горюшко ты моё". При мне ни-ни! Субординация.
   Дед посмотрел, хмыкнул:
   - Ты б Сашку с собой взяла. Он бы у вас там все парты за день перекрасил.
   Та ему:
   - Нельзя! Детский труд нашим законодательством запрещён!
   А он ей:
   - Тако-о-е! С каких это пор запрещено матери помогать? Он что, на работу собрался устраиваться?
   - Тю на тебя! - отрезала бабушка. - У мальчонки каникулы!
   Перед обедом кухонный стол пришлось отодвигать от стены. Вчетвером за ним уже тесно. Серёга приедет, будет вообще атас. Деда, наверно, это тоже обеспокоило.
   - Надо веранду расширить. Завтра же возьмусь за фундамент.
   Хотел я ему предложить пару комнат к дому пристроить, чтобы не заморачиваться и зря не тратить цемент. Всё равно ведь, все его перестройки тем и закончатся. Да не успел. Радио отвлекло. Что-то там об Андропове говорили. Подхватился я из-за стола, сбегал в большую комнату - нет, про Китай. Наверно, послышалось.
   Вернулся к столу, а бабушка:
   - Никто тебе на седушку иголку не подложил? Если ты так и в школе маме помогать будешь, бегать туды-сюды...
   Забыла уже, что "у мальчонки каникулы".
   Молоко было ещё горячее. Поэтому я саданул кружку закваски с сахаром и попытался откланяться:
   - Можно мне пойти погулять?
   - Иди! - отмахнулся дед. - Только воды курям принеси.
   - И в хате чтоб были полные вёдры, - дополнила бабушка.
   Интересное дело, вчера ещё вернулся из Краснодара, а мне до сих пор не задан традиционный вопрос: как я там себя вёл? Книжка "Лесная сказка" сушится во дворе после Витькиного мороженного, хоть бы кто-то раскрыл и увидел, что она с дарственной надписью.
  После мамкиного приезда, в доме я больше не центр вселенной. Не насмотрелись ещё на неё мои старики.
   Всё течёт, всё меняется, остаётся только любовь. Поэтому люди не ставят ей памятники. А время придёт, не вспомнят, какой же она была?
   ...За куриной перегородкой полуденное затишье. Контингент прячется в тень и там зарывается в землю. Кому не хватило места, ходят с раскрытыми клювами да жалуется на судьбу: то там, то сям, хриплое тоскливое "ко-ко-ко-о..." Будто бы Кокошу зовут. А он и так следит за порядком. Переспелое яблоко с дерева упадёт - кто первым на подборе? - петух! И мякоть, и зёрнышки распределит по старшинству и степени личной привязанности. Вода пока не в почёте. Поилкой у нас половинка автомобильного ската. Она там за пару часов превращается в кипяток.
   Вот, говорят, что у кур нету мозгов. Как ещё есть! И сердце не для навара в борще. Через пару недель навернётся с забора Кокоша после утреннего "кукареку" так, что ноги не выдержат собственной тяжести. Будет бедная птица лежать на боку под забором, а чёрная Квоха подсядет голова к голове - и от него никуда. Я им водичку ежечасно менял, пожрать приносил...
   Бабушка мне:
   - Давай, зарубаем, чтобы не мучился? - (у неё с ним давние счёты).
   А я:
   - Да ты что?! Отлежится, к вечеру отойдёт...
   Кокоша из моего белого списка, то есть, из той живности, что ни при каких обстоятельствах не должна идти под топор. С чёрных комочков у меня на руках. До их пор помню как он, дурачок, меня в зубы клюнул, думал, что кукуруза. Поэтому бабушка и спросила.
   На следующий после этого день, подарит нам Пимовна нового петуха: молодого, мосластого, белого, с бархатным гребнем очень похожим на красную розу: "Возьмите, мол, пока стая его до смерти не забила"!
   У неё во дворе этот фольксштурмовец из гитлерюгенда не был в авторитете. И вдруг, подкатили ему целый гарем, где только один конкурент и того не сегодня, так завтра на мясо. Радуется падлюка, новые порядки наводит. А вот на Квоху с Кокошей даже ни разу не посмотрел, ближе трёх метров не подошёл, будто и нет их. Не стал
  утверждаться, уничтожая заведомо слабого, и на чужую любовь не посягнул. Благородная птица попалась. Я её потом тоже в белый список включил. А Кокоша не оклемался. Кинулись к вечеру, там уже и рубать нечего...
   Жарко сегодня. Железная крышка колодца изнутри запотела. В него на длинной верёвке спущен трёхлитровый бидон. Так дедушка Ваня распорядился. Он пьёт исключительно свежее молоко, а воду наоборот, всегда кипячёную. Наверное, в этом один из секретов его долголетия. Воду я черпал осторожнее, чем обычно, старался не гнать волну. На обратном пути заскочил в сарай. Мухтару плеснул свежака, снял с гвоздика дедов секатор. Всё, Кокоша, кое-кто у нас допрыгался, отлетался!
   К курам я захожу или босиком, или в сапогах. Как этот скат не переворачивай, чтобы вылить из него горячую грязную воду, а всё равно, уделаешься до колен. Проще потом ноги в речке ополоснуть, чем мыть и сушить парадные башмаки. Выдернул я, короче своего петуха из скопища спин, когда все набежали на водопой, сунул его подмышку и понёс на расправу. Он что-то там возмущался, ногами сучил, но так, для порядка, чтобы марку держать. Знает, кто к нему только с добром. Сели мы на скамеечку около умывальника, я ему горлышко почесал, указательным пальцем брови погладил. Торчит, падла, глазки под плёнку закатывает, тихонечко так, "ко-ко-ко-о..."
   Живи, дурачок! Распушил я ему левое крыло, обкорнал на нём кончики перьев. Правое трогать не стал. Кокоша, когда к курочкам пристаёт, им прикрывается, будто бы расстёгивает мотню.
   Любовь это долгий пологий подъём. Его надо пройти от начала и до конца, всматриваться в окружающий мир, приближать кого-то к себе. И дарить капельку доброты тем, кто без тебя никогда бы не знал, что это такое. А если проскочить на попутке, в итоге и сам не поймёшь, куда тебя занесло.
  
   Глава 10. Рыбный день
  
   На старости лет, люди в такую погоду сидят по домам. Вышел на улицу из тени виноградника, жар волнами от земли. Была бы на мне парусиновая рубаха, так подхватило бы этим потоком и унесло.
  Сходить, что ли, искупнуться?
   Глядь, атаман Валерка высунул нос из калитки, машет рукой. Ну, думаю, опять за футбол спросит. И точно:
   - Готов? Или опять что-то придумаешь?
   - Готов, - говорю. Схожу только в речке ополоснусь, и готов.
   А он:
   - Ополаскиваться будем перед игрой, чтобы дольше терпеть без воды. Музыки тебе это не Псяня, на одной левой не обведёшь. Зайди, мячик помоги накачать, а то Сасик ещё спить. Да и толку с него...
   - Что за мячик?
   - Увидишь... - Валерка солидно высморкался, подался назад и в бок, пропуская меня во двор, - сейчас принесу...
   Между крыльцом дома и порогом времянки протянута бельевая верёвка. В центре и наискось деревянная жердина с рогатиной. Ей подпираются постирухи когда они влажные и тяжёлые. Сейчас там болтается деревянная клеть с воробьём, которого я подарил дядьке Ваньке. Под ней с нескончаемым мявом кружится Валеркин кошак по кличке Хычок. Нервничает облезлым хвостом.
   - Брысь, падла! - стращает его хозяин. - Других воробьёв ты можешь десятками жграть, а этого трогать нельзя. Папка сказал, из больницы придёт, отпустит. - Это он неизвестно кому, а вот, "на, посмотри" - мне.
   - На, посмотри, я пока за насосом схожу...
   Под коричневой магазинной бумагой покрышка из белой кожи с мягкой прокладкой, двадцать сантиметров шнуровки и камера с длинным соском. В слабо накачанных футбольных мячах это самая проблемная вещь. Играем обычно недалеко от двора, где колючкой акации, кончиком гвоздика, вбитого в штакетину с другой стороны, или осколком стекла, застрявшего меж камней, можно запросто его проколоть. Раз в неделю, а бывало и чаще, шнуровку приходилось снимать, камеру доставать из покрышки, и... нет, не заклеивать как велосипедное колесо, а латать. В принципе, процесс тот же самый, только термин футбольный.
   Кого из пацанов в городе ни спроси, у всех такая проблема: как получить давление в ноль шесть атмосфер, если камеру приходится не накачивать, а надувать ртом? Один напрягается лёгкими, другой держит пальцами его барабанные перепонки, чтоб воздух налево не уходил.
   - Как оно? - Валерка вернулся с автомобильным насосом и катушкой суровых ниток.
   - Здорово! - искренне выдохнул я. - Твой?
   - А то чей? Мамка купила. Давно у неё просил, чтоб мне или Сасику подарила на день рождения. Всё говорила "уймитесь", а тут просто так, взяла и купила...
   К чему ни приложит руки наш атаман, всё он делает аккуратно и основательно. Если поджиг, то не "скорее пальнуть", а так, чтоб сверлёная трубка сидела в цевье как влитая, а ручку не срезало при отдаче. И меня учил. Сделаю что-нибудь сам:
   - А ну, покажи!
   Если не так, в сортир выбросит: "Не хочу, чтобы ты остался без глаз".
   Сейчас он проверил покрышку (не завалялось ли что внутри?), вставил камеру, сунул сосок в специальное отверстие на прокладке и двинул ногой деревянный чурбак на котором сидел сам, ближе ко мне:
   - На, тебе удобнее будет. Теперь слушай сюда. Я качаю, а ты держишь сосок. Вот так, в согнутом положении. Насос пошёл вниз, ты его немного приоткрываешь, вверх - снова сгибаешь, не даёшь выходить воздуху. Понял?
   - Чё ж не понять?
   - Поехали!
   Валерка примкнул резиновый шланг насоса вплотную к соску, сжал в кулаке место соединения, два раза качнул и отдёрнул руку:
   - Га-х-х!!! Горячо, падла! - плюнул на пальцы, потряс ими в воздухе, глянул через плечо. - Не отпустил? - молодец! Так пока и держи, нехай у меня рука отдохнёть...
   Под атаманское "гах!" на порожек времянки ступила бабушка Марфа. Это мать дяди Вани - строгая, набожная и очень суеверная женщина. Лицо будто бы сплошь состоит из морщин. Укоризненно покачала белым платком, погрозила указательным пальцем - тише мол! - и отступила за дверь. Ей сейчас некогда. Судя по запахам, в тазу закипает варенье из вишни. А то бы нам было!
   - Ну, чё? Около дела! - Валерка сначала проверил упругость мяча, потом температуру шланга и пошутил. - К вечеру накачаем.
  Я план на игру придумал: нехай падлы побегают. Сасик проснётся, тогда расскажу.
   - Может, сначала надуем ртом, а потом насосом догоним? - предложил я.
   Что такое "догоним" Валерка не будет знать лет ещё наверное двадцать. Но смысл уловил.
   - Пойдёт! - без раздумий одобрил он. - Ну, раз ты сидишь, гаси! А я тогда буду ухи тебе закрывать...
   Гасил я изо всех сил, но на проверку вшивенько вышло, хоть по сравнению с тем, что было, реальный прогресс. Валерка качнул два раза - как всё равно в прорву. Попробовали меняться позициями: он на соске, я на насосе. Тоже не айс: шланг падла, горячий, больше качка ни у него, ни у меня рука не выдерживает. Сасик проснулся, а у нас швы на покрышке только начали потихоньку потрескивать.
   В общем, вымотались, но сделали по уму. Зашнуровали мяч не крест-накрест, а как у главной футбольной команды нашего города "Урожай". Ходили на стадион, специально интересовались. А сами играли до этого резиновыми мячами. Я несколько штук с Камчатки привёз. У них, кстати, совершенно другой отскок, ногу сушит, если хорошо приложиться. А тут... стукнул Валерка ладошкой, по белой коже, ударился мяч о бетонную поверхность двора - выше головы подскочил. Аж воробей в клетке запаниковал, и баба Марфа опять из времянки выглянула. Я думал, ругаться начнёт, а она:
   - Идить сюды пенку исть!
   Как тут откажешься, какой нафиг "Сникерс" и "Баунти" может сравниться с этим божественным лакомством? Консистенция сама нежность, вкус охренительный. Один недостаток: нету химических улучшителей вкуса, вызывающих стойкое привыкание. Вот и будут детишки будущего к домашним варениям равнодушны и перейдут на магазинные сласти.
   Сижу на скамейке, орудую ложкой, о будущем вспоминаю. А Сашка с Валеркой свою бабку по очереди подкалывают, типа того что тролят:
   - Ба, а бог есть?
   - Есть!
   - Где он?
   - На нёбушке.
   Чувствую, под столом кто-то из них коленкой меня толкает: гля, мол, какая дура подслеповатая. Прыскают в локти - это у них одна из невинных забав. А мне не до смеха.
   Не, - думаю, - братцы, если б на нёбушке никого не было, с какого тогда хрена мы сидели бы за столом? Все живы, здоровы...
   Если всё сложится, как когда-то сложилось, Сашка первым из нас уйдёт. Не дотянет и до сорока. Подастся младший Погребняков матросом на краболовы, за длинным рублём. Наслушается гадюк-искусителей. Вот и расплющит его там между бортом плашкоута и причалом. То ли пьяным был, оступился. То ли кто-то специально столкнул. Поди, теперь разберись: посёлок Ивашка, мишка лесной тебе участковый и прокурор. Валерка в отпуске был, когда брат на Камчатку завербовался. А до этого держал при себе на ледоколе.
   До самой моей смерти он будет себя казнить, что не уследил. В этой же самой времянке мы с ним частенько будем вечера коротать. Общее детство, моря за кормой. Что ещё надо для разговора? Да и осталось нас, пацанов с Железнодорожной улицы, всего ничего. На пальцах одной руки можно пересчитать.
   В общей сложности, раза четыре я услышу в подробностях, как в богом забытом углу Валерка будет искать цинковый гроб, людей, что способны его запаять. Сколько придётся поставить магарычей, чтобы выправить нужные документы. Всё это без сна, в постоянном цейтноте. Без возможности уединиться, чтобы сесть и поплакать.
   Потом они с Сашкой будут лететь на перекладных. Сначала на вертолётах до Петропавловска, потом самолётом, с пересадками во Владике и Москве, до самого Краснодара.
   Там, на стоянке у аэропорта, подвернётся уникальный таксист с таким грузовым отсеком, что цинковый гроб впритирочку влезет.
  Валерка везде платил, не торгуясь, но этот по-божески взял. Так с ветерком и доехали. Толик Корытько был дома, помогал занести. А
  подхоронят Сашку в могилу бабушки Марфы. Это двадцать шагов от моего деда, вверх по горе, за живой изгородью.
   На поминках подойдёт к растоптанной горем матери Валеркина благоверная. Обратится по имени-отчеству, скажет:
   - Мой муж, а значит и наша семья, понесли большие расходы. Поэтому вы должны их нам компенсировать. Конкретную сумму я вам потом назову.
   На этих словах закончится и его семейная жизнь. Всё хорошее когда-то заканчивается, как пенка на чайном блюдечке. Кукушка на семейных часах гугукнула три раза, напомнила, что до футбола ещё два часа.
   - На рыбалку пойдём, - сказал атаман. - Я мяч в дом занесу, Сашка начнёт хватку развязывать, а ты, - это он младшему брату, - сходи, попросим у бабушки литровую банку.
   - А чё опять я? - обиделся он. - И в прошлый раз я просил, и в позапрошлый...
   - А то, что я так сказал!
   - Да кто ты такой?
   - Старший!
   - Ага! Валерасик будет мячи под кровать закатывать, а я ему, значит, грязные банки мыть? Давай лучше наоборот! Старший он! Раньше сдохнешь!
   Я вздрогнул: уж кто б говорил!
   Братья частенько между собой собачились. Только я ни разу не видел, чтобы Валерка Сасику затрещину отпустил, или подсрачник. Жалел он его, будто исход предчувствовал. Старался, чтобы он был вторым даже в мелочах. Перед партией в "пьяницу" карты в колоде так подмутузивал, чтобы сначала проигрывал пришлый, потом его младший брат, а он как всегда был наверху. Я давно замечал, что в играх со мной он не всегда объективен. Сашка ж, по малолетству считал, что по всем направлениям он реально круче меня, и ему не хватает шага, чтоб подняться на пьедестал. Отсюда возникновения: я типа не хочу, делай сам!
   Только не на того напал.
   - Ладно, - сказал Валерка, - на тебе мяч, неси. Только тогда я буду на рыбе стоять, а вы с Сашкою шурудить.
   Сдулся пацан, сразу к бабушке побежал. Ну, атаман, чо! Слово закон.
   Хватка это отрезок мелкоячеистой сетки. Размер и конструкция бывают у них разными - кто какую придумает и добудет. Наша, то есть, Валеркина полтора метра на полтора. Это квадрат, растянутый по диагоналям тугими деревянными дугами. Жох, к примеру, свою поместил внутри железного обруча. Вместо дуг у него верёвочные поводки. Он ловит сам на сам, для своего кота. Привяжет по центру марлевый мешочек с макухой, положит булыжник вместо грузила, приладит держак к поводкам - и вот тебе Вася десяток пескарей в день, твой суточный рацион.
   Валерка над Жохаревым посмеивался, называл его Щукарём. В прошлом детстве я ему подхихикивал, хоть не было на это причин. Теперь молча завидую. Свободный человек. Захотелось на рыбалку, пошёл. Не ждёт, когда атаман вынесет вуысочайший вердикт. Хоть плохонькая хватка, да есть. У меня же, вообще никакой. На базаре сетки не продают, а связать самому, нет ни желания, ни материала, ни инструментов.
   - Готовы? - Валерка внимательно осмотрел личный состав и сделал мне замечание. - Вертайся домой, босолапки надень. Ещё не хватало, чтоб ногу себе проколол! - И не сдержался, скатился к тому, что волновало его больше всего. - Если, как в прошлый раз, не просрём, автомобильную камеру тебе подарю, а завтра сыграем в морской бой. Есть у меня в сарае одна запасная. Хоть с латками, но пойдёть...
   Сасик у атамана вечно второй, но когда припекло, основная его надежда на третьего.
   Я догнал их у хаты, где когда-то жила Родионова Танька. Три года назад там поселился Валёк-лилипут с родителями, тогда ещё
  одноклассник старшего из братьев Погребняков. Он после восьмого класса учится при КБО на часовщика, так как в армию его не берут из-за роста. Голова, ладони и туловище, как у взрослого мужика, а руки и ножки какие-то кукольные, без смеха не глянешь. Взрослые пацаны Валька уважают. Мы тоже. Тем же летом попробовал я с Сасиком врезать ему по сраке алюминиевой шпулькой из автомата, так еле потом убежали. А Витька косой поймал всех троих на речке и такой "Сталинград" устроил, что как тут не уважать? А сам он на нас не почти обиделся. Только в ворота меня до сих пор не ставит. Ну, в этом не он виноват, а дурная слава, что бежит впереди. Когда обсуждают кандидатуры, про меня говорят так: "вратарь Дырка из команды "Решето".
   Валерка несёт дуги и две толстых жердины. У Сашки на шее сеть, в руках стеклянная банка. Никого четвёртого нет. Раньше мы брали с собой Псяню, чтоб таскал за нами по берегу одежду и рыбу, но сегодня...
   - Пош-шёл он, - сказад атаман, - копытами падла, грабы, грабы, а мяч как в ворота катился, так и продолжает катиться... - Тоненько так намекнул: то же самое может сегодня произойти и со мной.
   - Давай что-нибудь понесу, - предложил я.
   - Тут идти-то, - сплюнул Валерка, чтоб я тоже не просился "на рыбу", а спокойно себе шурудил.
   Ну и хрен с тобой, думаю, сам тащи. До мостика через Куксу метров, как минимум, пятьдесят, да там ещё...
   За речкой дома строились, не пойми как. Одни выходили к ней парадным фасадом, другие концом огорода. Тем не менее, это была улица Транспортная, представляющая собой ломаную кривую точь в точь повторяющую изгибы и петли капризного русла. Лишь возле хаты Тарыкиных, её прорезал узкий проезд, безлюдный и мрачный, как вход в лабиринт Минотавра. От кладки и до него забор походил на грани огромной гайки. Вот там то и начиналась наша глубинка с густым травяным пляжем, знаковое место для тех, кто помнит. Ну как глубинка? Валерке по грудь, Сасику с головой, а мне что-то среднее между ними.
   Честно сказать, я ещё издали заподозрил неладное. Походка у нашего атамана стала какою-то неуверенной.
   - Чёта народу сегодня откуда-то привалило, в воду не влезть!
  Мимо проходим, искупнёмся в другом месте...
   Ему далеко видно, это мне из-за кустов нифига. Слышу только, что там многолюдно. Смех, шлепки по воде, пацанские "чур ни" да бабские взвизгивания.
   Выходим на оперативный простор - мама моя! Только в речке с десяток харь, плюс те, кто загорает на берегу. Из девчонок я сразу узнал Сазонову Алку, свою будущую любовь. Только в этот раз она мне не очень-то приглянулась. Рядом с ней на траве лежала... чёрт бы её подрал... дом, где живёт, помню, а имя с фамилией подзабыл. Оно и немудрено. В этой жизни ещё не сталкивались, а с последней встречи в реале... сразу и не сосчитать, сколько годочков прошло! По-моему, Женька, или я ошибаюсь? Лежала, короче, её подружка.
  Я их так... взглядом из толпы выцепил, и ноль внимания. Не такое видали. Купальники на них типа рабочих комбинезонов с открытой спиной. Там спрятано всё, что девушки будущего будут выставлять напоказ.
   В общем, чешут Погребняки по дуге, по-над забором. Лежбище сторонкой обходят. Атаман чуть впереди, Сасик собачкой семенит под ногами, заглядывает в глаза. А я шевелю по прямой, между тел. Остановился возле подружек. Сделал вид, что кого-то знакомого в
  речке узрел. Для правдоподобия даже рукой махнул. А сам думаю: неужели это она, повелительница моих бессонных ночей со слезами в подушку, грязною пяткой чешет комариный укус? Может, что-то в душе шевельнётся? А оно ни фига...
   Тут Женька, или как её там:
   - Ты что тут, придурок, стоишь, солнышко застилаешь? Ноги иди помой. Вонища, дышать невозможно! - и вместе Сазонихой ловят "хи-хи", аж животы затряслись.
   Вот сучки! Хотел я им под ноги сплюнуть, да пересохло во рту.
  Так отошёл. Ну, думаю, сучка, будет тебе любовь! За тот и за этот раз. Злой, падла, словами не передать! Тут, как нельзя кстати, кто-то из речки как заорёт!
   - Э, Загребной! Ты чё тут, дрова собираешь? Иди-ка сюда, дай закурить!
   Я тада: кто, интересно, такой камикадзе, что на чужом краю до местных пацанов заедается? Это ж не просто так попросил человек сигаретку, а с дальним прицелом. Если ему ответят, что курева нет или, хуже того, "я не курю", значит в блатном понимании это лох. На это последует: "Дай двадцать копеек!". Снова нет - предложит попрыгать, а он типа послушает, в карманах звенит или нет. И весь этот глум для того, чтобы возвыситься в девичьих глазках через то, чтоб другого унизить и растоптать.
   Смотрю, возле берега, где я стою пузыри, пузыри... и хмырило какой-то вынырнул из воды. Шумно так, с шиком, чтоб все видели, и заценили. Бабы ж на травке лежат! Головой влево мотнул, чтобы стряхнуть с лица капли влаги, волосы уложить, и меня обрызгать. И снова:
   - Э, Загребной! Я тебе что сказал?!
   Валерка ещё не успел обернуться, чтоб помотреть, кто там кого окликает, а я уже сверху вниз:
   - Эй, нищий!
   Тот:
   - Чё?! - не расслышал.
   Я ему громче и чуть ли ни по слогам:
   - В церкву иди! На нашем краю по пятницам не подают!
   Даже Валерка услышал. Забрал он у Сасика банку и сетку, что-то ему шепнул, тот только пятками засверкал! Уж что-что, а бегал младший Погребняков быстрее меня. Этого не отнять. Сам же он, вместе со всеми рыбацкими причиндалами, отступил за изгиб реки. Из-за густых кушерей место событий обозревает, подмогу ждёт. Не за спичками же, он младшего брата послал?
   И мне легче, хоть надежда впереди есть. Не хочется огрести по мусалам: ни старому, что где-то во мне, ни пацану. Высказаться то я высказался - злость сорвал, душу отвёл, а сейчас под ложечкой засосало и нахлынуло осознание. Как говорил богатырский конь из детского мультика, "ну, дурак!"
   Не было б рядом Сазонихи, я может, и убежал бы. В сторону от Валерки погоню увёл. А при ней нельзя. Вдруг, снова влюблюсь? Они, кстати, с подружкой смеются в покат. Понравился перл про церковное подаяние. А этот хмырило будто с ума сошёл. На берег бросается и грозит страшными карами: я мол, сейчас вылезу, глаз тебе кое-куда натяну, и заставлю моргать! Цепляется пальцами за траву, которую сам же обрызгал, по третьему разу соскальзывает и всё! Но с каждой неудачной попыткой ругается всё сильней.
   А я себе думаю, что это человек зря на говно исходит? Вниз по течению три раза шагнул - и отмель. Вышел спокойно на берег - натягивай себе на здоровье. Не сразу смекнул, что он тоже боится. Не меня, ясное дело, а того, что может произойти как в анекдоте:
   "Заяц стаду:
   - Блатные есть?
   Волк-охранник:
   - Ну, я блатной!
   Медведь из кустов:
   - Со всех по червонцу, с блатного стольничек!"
   А что? Вполне может подумать, что левый какой-то сопляк. Я ведь не рядом с Валеркой шёл, а далеко в стороне. Чтоб проверить догадку, я ему сверху:
   - Здоровый, что ли?
   - Да уж как-нибудь здоровее тебя!
   - Как же, - смеюсь, - ты можешь быть здоровей, если я не курю, штангу в спортзале тягаю, и каждое утро бегаю стометровку, а ты искупаться не можешь без сигареты? Я, - говорю, - вон ту дровиняку три раза могу от земли оторвать и поднять на вытянутых руках, а куда тебе с одним лёгким?
   Он:
   - Спорим, что подниму?
   - Давай!
   - На что?
   - Да хоть на бутылку вина!
   И сразу же к человеку разум вернулся - халява ж! - выход из речки нашёл. Теперь уже он, сверху вниз, затрещину мне - хлесь! Не сильно, любя:
   - Это за нищего! Где тут твоя дровиняка?
   Смотрю на него и думаю: с кем же я, падла, связался? Такому Лосяшу и в прыжке по рогам не достать. Ростом не меньше Лыча. Не случайно атаман притворялся, что не слышит его. А попробуй, в речке определи, что он здоровый такой.
   Девчонки опять:
   - Хи-хи! - в раскат, колокольчиком.
   А ему в кайф: смеются-то надо мной!
   Дровиняка была одна - склизкий полутораметровый топляк. Плыл, наверное, здесь зимой, за сучок его заякорило, занесло илом с песком. Так и лежал бы на дне, если б кто-то случайно об него не ударился. Налетели пацаны шамаром, навели на глубинке порядок. С неделю уже на пляже лежит, а вода до сих пор сочится.
   Лосяш подошёл к "снаряду". Примерился:
   - Не подниму, говоришь?
   Ну, думаю, щас!
   Нет, отошёл, вытер руки о плавки, спросил с подозрением:
   - Деньги у тебя есть?
   - А у тебя?
   - Найду, если надо.
   - Тоже найду. Живу по-за тем углом, - я указал подбородком в ту сторону, откуда пришёл и уточнил. - Вон, видишь черепичная крыша? Если паханы дома, деньги из копилки возьму. Нет, нацежу домашнего из бутыли.
   - Две! - отрезал Лосяш. - Если домашнего, то две!
   По воде и по суше потихоньку подтягивались зеваки. Сазониха с Женькой перекатились на животы и подпёрли щёчки ладонями.
   - Годится, - капитулировал я.
   - Зэбан, разбей!
   - Сейчас, - отозвался кадыкастый пацан, и вразвалку побрёл к нам, закатывая на ходу разноштанье сатиновых семейных трусов. - Чё тут у вас?
   - Поспорили.
   - А-а-а! - он выбил мою ладонь из широкой лопаты Лосяша и спросил. - Долго ещё? А то мне домой надо.
   - Айн момент, - успокоил тот. - Скоро отчалим, - и мне, - за спину отойди, мешаешь...
   Это он зря, не подумал. В прошлом своём детстве я проделывал такую подлянку с Сашкой Погребняком. Только в руках у него был кирпич.
   Лосяш поиграл мышцами, наклонился. Размаха ручищ хватило, чтоб ухватить дровиняку с торцов. Раз, и она у него на груди. Два, - взлетела над головой. Три! - я сдёрнул с него плавки до самых щиколоток.
   Так он снаряд и не выжал. Чуточку не донёс, выронил на траву.
  Я слышал глухой стук и громкие, от души, матюки когда пробегал мимо Сазонихи. Девчата вблизи походили на пьяниц. Свекольные тона на щеках перешибали загар. Ещё бы, такой ржач! До нехватки воздуха в лёгких, до колик, взахлёб.
   За спиной топотело так, будто за мной гонится стадо баранов. Я ещё поддал копоти, хоть знал, что надолго темпа не хватит. Ржу на ходу, остатки дыхалки трачу.
   Честно сказать, спринтер из меня никудышний. Нечета Сасику. Про утреннюю пробежку, штангу и всё остальное я Лосяшу втирал. В хате под черепичною крышей и алой звездочкой на калитке жила бабушка Нюся. Вино у неё если и было, то я им не интересовался. А вот если хорошо постучать, там можно купить за пятак красного петушка на палочке или стакан жареных семечек. Только на этот раз мне было не до покупок. Топот позади нарастал.
   Да что ж это, думаю, пришлые пацаны так возбудились, будто я всем им трусы поснимал? Худо будет, если споткнусь. Надо к деду на работу бежать, там каждая собака меня признаёт.
   Вылетаю на центр кладки, а навстречу какой-то дед. Гружёный велосипед ведёт на руках. Картошки чувал в раме. За ним ещё двое парней перебирают копытами. Это всегда так: если срочно куда-то надо, по курсу Бродвей. Ни слева, ни справа не обойти - ширина в две доски. А по-над тем берегом все как один Музыченки - Быш с Овцами - воспитанно сторонятся, уступают очерёдность прохода бабушке Нюсе. У старшего за спиной красно-синий резиновый мяч в шёлковой сетке. Наверно, тренировались перед игрой с нами.
   Как всё равно назло! Куда ж вы, - думаю, - дураки, прётесь? Подумают пришлые пацаны, что вы со мной по кентам, и будет вам буздево. Да как сигану солдатиком вниз!
   Глубина под мостом Валерке по пояс. Течением, правда, хватку из рук вырывает, но место уловистое. Приземлился удачно, не упал, но погрузился по шею. Рубашка взялась пузырём, как спасательный круг, тянет меня на открытое взглядам пространство. А я упираюсь: вцепился клешнёй в опору, к ней мало-помалу подтягиваюсь, чтобы было потом, обо что опереться спиной.
   Кто-то на берегу как гаркнет:
   - Атас!!! - и мимо меня ещё интенсивней протопотело, но не на кладку, а дальше, на тропку между речкой и глухими заборами.
   Тут кто-то ногами по настилу: "ты-дынь, ты-дынь"! Аж доски ходуном заходили, а пыльной порошей застило окоём.
   - Серёга! - орёт (голос свирепый-свирепый), - Ты ему, гаду, под ноги что-нибудь кинь! Он и споткнется!
   Я, блин, чуть руку не отпустил. Куда, думаю, бечь, если кругом одни непонятки? Рванулся что было сил, нащупал у дна скользкую поперечину, да по ней, по ней, выгреб на якорную стоянку. Нос по ветру держу, чтоб не пускать пузыри, а уши, как назло, заложило.
   Странно, думаю, что меня никто до сих пор не заметил. Может, беду стороной пронесло? Огляделся со всеми предосторожностями: нет, двое стоят над моей головой. Щелка в настиле с ладонь, снизу не видно кто, но точно не мелкие пацаны. Оба габаритней Лосяша. Спокойно стоят, курят и вроде бы с кем-то переговариваются.
   И вдруг в моем ухе ласково заскребло, как мокрая промокашка на перепонке в стороны расползлась. На скулу скатилась струйка горячей воды, прорезались звуки. Как плёнку киношную запустили после обрыва:
   - Пацан с нашего края по кладке не пробегал? Толстый такой, неповоротливый?
   Насколько я понял, это Сашка Погребняков про меня у кого-то спрашивает.
   А в ответ ему:
   - Пята, что ли?
   - Деда Драня внук?
   Услышав ехидные голоса и сопоставив прочие обстоятельства, я понял, что это братья Митрохины, племянники дяди Коли. Ихний пахан приходится крёстным нашему атаману. Когда мы сюда шли, оба они на скамейке сидели возле калитки. Я, было дело, порывался сторонкой их обойти, да Валерка за руку придержал: не ссы, типа, со мной не заденут.
   А при Сасике, стало быть, можно:
   - То не он, в Куксе сидит, вошкается?
   - Глянь там, не обосрался? - изгалялись Митрохи.
   Волки, думаю, тряпошные! Вы ж сюда прибежали не покурить, а по общей тревоге. Увидели, что пацан крутится под настилом. Не с дурной же он головы? Могли бы окликнуть. И Сасик тоже хорош! В глаза бы сказал, что есть у меня лишний вес. Так нет: "то-олстый, неповоро-отливый!"
   Обиделся я. Как Витька Григорьев в те времена, ринулся прочь. Верней, отпустил руки, на спину лёг - и куда течение вынесет. А слова дурного против Митрох сказать не рискнул. И не сказал бы в любом возрасте. Это такие волки, что будут идти по следу, покуда не отомстят. На нашем краю братья особняком. Все уличные - они приблатнённые, татуировки на теле, где только можно. Я в детстве хотел стать лётчиком, атаман моряком, Сасик шофёром. Эти ж, как будто бы с первого класса знали: их дом - тюрьма, и пропуск туда только по серьёзной статье. Даже старушки с нашей округи что-то предчувствовали, называя Митрох исключительно "бандюками", а пришлые пацаны, завидев их издали, заголосили "Атас!".
   Правый берег у речки крут до самой глубинки. Только у этого мостика нет брода для конных подвод. Дома подпирают, лошадям и без брички не развернуться. И слышно оттуда:
   - Саня!
   - Санёк!
   - Погоди!
   То Сашка Погребняков с братьями Музыченко не отстают, всё силятся до меня докричаться.
   Ага! - думаю, - падлы, засуетились? Чуете жопами, что не будет вам нынче никакого футбола без толстого, неповоротливого?
  И злорадство какое-то бальзамом на душу легло. А Быш со своими Овцами, если так разобраться, не при делах...
   Прибило меня по законам физики к противоположному берегу, в конце огорода тех самых Митрох. Там всё как у людей: загородка для уток из мелкоячеистой сетки, внутри водяная мельница, чтобы мусор в банки не попадал. Справа калитка, вниз от неё ступени из деревянных плах, почти до воды, а дальше - непролазные кушери.
  Захочешь протиснуться, только бочком, спиною к плетню, что я и сделал. Здесь меня точно никто не будет искать. Хозяева тоже не шуганут: взрослые на работе, а детки лихие всё ещё около кладки.
  Их видно. А что там за поворотом, это вопрос. Ушла моя будущая любовь, или ещё загорает?
   Выждал я, пока "Санёк, выходи" стороной пронесёт, выбрался из укрытия. Ступеньки широкие, солнцем прожаренные, аж пар от штанов. Надо, думаю, выжать одежду, чтобы скорей высыхала, а то дома опять попадёт, и на футбол не отпустят.
   Начал рубашку снимать, а она к спине прилипает. В загородке утки перепугались, подняли гвалт и вон из воды. А селезень дыру в сетке нашёл, подкрался, да как щипанёт за место, на котором сижу! Я инстинктивно в сторону, а там железнодорожный костыль с краю для крепости вбит. Как всё равно на костёр сел! На ощупь волдыря нет, но болит. Сплюнул в жменю, растёр - не помогло. Ну, падла!
   Кто в детстве не мстил неодушевлённым предметам? Так и я: высморкался на костыль, подошвою приложился. А что ты ещё той железяке сделаешь? В речке бы утопил, да никак не вытаскивается. Облить что ли водой, чтобы больше не жглась? Сказано - сделано. Снял штаны, над нею пожамкал - половина мимо стекла. Рубашку вообще чуть не порвал, что-то под пальцами хрустнуло. Пощупал ногой - всё равно горячо. Взялся тогда за трусы. Ну, те на себе, не снимая. По-быстрому, по-пацански, пока на том берегу нет никого.
  Спустил до колен, середину выжал, только за края взялся, а оттуда как раз:
   - Хи-хи!
   Здравствуй, моя любовь! Как тебя сюда занесло? Живёшь же в другой стороне!
   Пришлось опять прятаться за кустами. Сел на корточки, голову опустил - стыдно. Под землю бы провалился. А где-то там:
   - Саня!
   - Санёк!
   В два голоса:
   - Выходи-и!
   Это Сасик и Быш. Валерка молчит. Не по чину ему беглецов из кустов выколупывать. Атаманское дело - общее руководство. Уж кто-кто, а он давно изучил мои заморочки. Знает что Пята далеко не уйдёт. Вот и послал подчинённых голосить по второму кругу, вдруг отзовусь?
   И тут меня мысль обожгла. Какое счастье, что все они живы! И что по сравнению с ним все мои переживания и обиды! Память бы душу не беспокоила, было б совсем хорошо!
   Спрыгнул я в Куксу, поднял над головой одежду и устремился туда, где слышались знакомые голоса. Сделал шаг... да как о корягу споткнусь! - ушёл с головой. Нет, правду Сасик сказал, какой-то я стал рохля. Надо будет поменьше жграть...
  
   ***
  
   На опустевшем пляже подсыхала трава. Меня демонстративно не замечали. Валерка вполголоса рассказывал Музыкам устройство своей хватки, Младший Погребняков привязывал дуги, те слушали. Даже руки мне никто не подал.
   - Можно мне тоже попробовать? - как о чём-то несбыточном попросил Быш.
   - И мне! - дуплетом гаркнули Овцы.
   - Уже не успеем! - склоняясь над крестовиной, мстительно произнёс Сасик. - Бегаешь тут, пацанов на помощь зовёшь, чтоб кое-кого не поймали да не побили, ищешь потом, зовёшь. А он себе прячется в кушерях, оби-и-иделся...
   Ну-ка вас, думаю, в жопу! - снова вспылил я. Хотел уже мимо пройти, но Валерка это прочувствовал и осадил "младшенького":
   - Ну-ка, заглохни! Всё верно Санёк сделал, только побежал не туда.
   Вот, всё что не он, не туда, да не так!
   - Надо-то было куда? - ещё больше набычился я.
   - Стой так и не шевелись! - внезапно скомандовал атаман. - Надо было ко мне бежать, - тем же тоном продолжил он, снимая с моей ноги раздобревшую от крови пиявку. - Пацаны почти рядом были. Сасик их на Плотниковой глубинке нашёл. Я тебе и рукою махал, и свистнуть хотел, да Блудова побоялся спугнуть. Эх, если б ты позже чуток его перед бабами оголил...
   Валерка неслышно заклокотал. У него, как у двуликого Януса, два смеха. Нарочитый, неискренний - это громкое раздельное "ха-ха-ха". И как сейчас, от души, - горловый, потаённый. Только он его достаёт лишь в исключительных случаях.
   - А кто этот Блудов? - встрял в разговор Сасик, дождавшись, когда брат отсмеётся.
   Как я только что понял, самое главное он пропустил-пробегал, и даже не подозревает, что может ожидать его в будущем.
   - Оно тебе надо? - отпарировал атаман.
   В присутствии чужаков ни с кем у него разговоров не будет. А Музыки, насколько я помню, не скоро ещё станут своими.
   Сашка обиделся. Я занимался мокрой одеждой. Валерка тоже молчал. Восприняв момент за приглашение к диалогу, хитренький Быш попытался взять его "на слабо":
   - Так вы говорите, что здесь ловится рыба, которую можно есть? Или только для кошки?
   И этот момент атаман раскусил не хуже меня:
   - Откуда мне знать, что ты там ешь, что нет. Сашка вон, сало не любит. Так им теперь из-за этого кабанчика не держать?
   В этом он весь. Не оставляет иных вариантов, кроме как слёзно просить и в тот же момент идёт на попятую:
   - Ладно, попробуете. Только хватку никому из вас не доверю. Будете шурудить.
   А им и за счастье...
  
   ***
  
   Потом я стоял "на рыбе". Впервые в своей жизни - и этой, и той. Насладился моментом. Ты вроде бы вместе со всеми, и в то же время сам по себе. Над головой густые своды кустарника. Бабочки и стрекозы, как праздничные флаги расцвечивания. А где-то вдали: "плюх!", "плюх!" и голос:
   - Кто ж так шурудит?! Надо по дну, пыром, наискосок, камни переворачивать!
   В принципе, прав Валерка. Жердь, как прыгун с вышки, должна уходить в воду без всплеска. Только с первого раза это редко у кого получается. Для Музык сошло бы и так. Его не обрызгивают - уже хорошо. Но какой же, тогда он атаман?! Чужаков, как сноровистых
  лошадей, нужно сразу брать под уздцы. Чтобы знали крепкую руку. Глядишь, на футбольном поле хозяйское копыто не подкуют...
   Хватка с мой рост, запросто вырвет из рук, если её не держать в наклон. Это с берега кажется, что внизу затишок. Отсохший листок акации медленно так, неохотно, кружится в невидимом водовороте. Нет, внизу течение ого-го! Я слышу его икрами ног, вибрацией дуг, пляшущих по каменистому дну.
   Валерка уже рядом:
   - Ты на нижний край наступил?
   Я ему:
   - Тише! Всю рыбу пораспугаешь!
   А сзади "гульк, гульк!" Всё ближе, всё громче. Мелкие голыши перекатываются по дну, потоки воды на спине, и в три голоса:
   - Подыма-ай!
   Вот черти! Чуть шурудилкой в ногу не въехали!
   - Давай помогу!
   Быш жилистый, длинный. Худой, как подъёмный кран. Поднял хватку и вырвал дуги из рук. А в ней - будто бы серебро закипело. Овцы в восторге: кинулись к ней с жердями наперевес. Меня и друг друга отталкивают. В воздухе не смолкает наше кубанское "гля", с акцентом на мягкое "г". Плюнул я на это мероприятие, сторонкой, сторонкой - и к берегу.
   А вот там-то, как раз, полный порядок. Сасик без напоминаний побежал зачерпнуть воды в банку для рыбы. Штаны мои и рубашка развешаны по ближайшим кустам - их переносят с места на место.
  Нет, не умеет Быш командовать малышнёй. Обуем мы их сегодня в футбол. Я это знаю не хуже Валерки. Посмотрел он вприщур на эту запорожскую вольницу, такнул... и громко скомандовал:
   - Э! Гребите сюда!
   И мне, на порядок тише, но так, чтобы все слышали:
   - Слабовато прошли. Но для первого раза сойдёт. С них какой спрос? А вот тебе хватку надо положе держать. Если длины рук не хватает, ногами заступай на края. Сколько здесь? Три пескаря, да четыре плотвички. А было бы больше...
   Это он, что б я сильно не возносился. Музыки стоят, слушают. В глазёнках тревога. Хочется им ещё пройти по реке чёртом, чтобы поймать в два раза больше. А вдруг не дадут?
   Смилостивился Валерка. Сказал, возвращая мне хватку:
   - На! По берегу заходи до излучины, ставь там, где в прошлом году щучонка поймали...
   А то я не помню! Такие места в Куксе наперечёт. Их всего-то четыре: щурёнок, сомёнок, да пара голавчиков. Мальки, размером с взрослого пескаря. Жалко пускать на жарёху. Выпутали из сетки, в руках подержали и отпустили. А крупная рыба в нашей реке бывает от паводка к паводку, и сразу уходит в низовья, к большой воде.
   Так что поставил я хватку там где атаман и наказывал. Скучно. Шурудильщики ещё не алё, задержались на инструктаже. Смотрю, а по-над заборами Витька Григорьев выписывает зигзаги.
   Я ему:
   - Руки в гору!!!
   Он аж присел:
   - Ой!
   Ближе подошёл, поздоровался.
   - Как хорошо, - говорит, - что я тебя встретил.
   - Куда, - спрашиваю, - копыта настропалил?
   - Да Петька послал за сигаретами. В нашем ларьке "Прима" закончилась, в Учхозе, сказали, ещё продают. - Отчеканил он это скороговоркой и за своё, наболевшее. - Я тут вешалку попробовал смастерить. Не лезут шурупы в ту деревяшку, что мне подарили на мебельной фабрике. И гвозди не хотят забиваться. Гнутся и всё!
   Зло меня разобрало:
   - Я тебе разве не говорил, что это не дерево, а спрессованные опилки? В них, перед тем как шурупы закручивать, нужно тонким сверлом направляющие сверлить!
   Заблымал Витёк зенками, замотал головой:
   - Нет, Санёк, ничего такого я от тебя не слыхал. Может быть, ты хотел сказать да забыл? - И сплюнул с досады, - Вот, крову мать, затеялся! Где ж теперь взять это сверло? У тебя нема?
   - Только коловорот. Ты гвоздь "пятидесятку" возьми, отпили у него шляпку, остриё немного расплющь да заточи с двух сторон. И будет тебе вместо сверла.
   - Да? Надо попробовать. С кем ловишь-то?
   Братьев Погребняков Казия недолюбливал из-за прилипшей намертво клички. Поэтому я не стал упоминать их всуе:
   - Там новенькие ещё... учатся шурудить. Недавно у нас на краю. Вчера подходили, ты видел.
   - Музыченкины, что ли? - Витька переиначил украинскую фамилию на привычный кубанский лад и добавил с ехидцей, - ну-ну...
   Рыбалку он тоже не уважал, как дело дурное и зряшное, и если до сих пор не ушёл, есть у него за душой что-то невысказанное. И точно:
   - Новость слыхал?
   - Помер кто? - пошутил я, скрывая за встревоженным тоном самый натуральный сарказм.
   - Та-а!
   Обиделся корефан. Дёрнул плечом и почесал.
   Это он вовремя. Судя по выверенным ударам, работа у Музык пошла. Ну, тут и Валеркино слово, и опыт, какой-никакой, а самое главное, глубина. Она по всему прогону чуть ниже колена. Любит пескарь пастись на таких местах. Много его на отмели. Уже в мои голени тычется...
   В общем, наловили мы рыбы. Ещё пару раз поставили хватку, и на жарёху хватило. А дальше ловить было нечего во всех смыслах этого слова. Слишком много народа в конце огорода Плотниковых И в речке, и на берегу.
   Вообще-то это наша глубинка, ближайшая к дому. Если нужно по-быстрому искупнуться, приходили сюда. Может, у пришлых и было другое название для неё, этого не скажу. Мы не из пришлых.
   Малышня гомонила здесь от обеда до вечера. Одна компашка сменяла другую. Приходили и взрослые пацаны. В доме напротив Сашка Баянов живёт, сын нашего квартального - так в основном, его одноклассники. Витька Девятка с гитарой, Петька Григорьев с вином и только ему интересными разговорами, Лёха Дон, Кытя... иногда набивалось по шесть-семь рыл. Сейчас же, Погребнячонок народ взбудоражил: полундра, мол, наших бьют! Кого дома застал, кого у железного бака, возле ларька, на железнодорожной поляне... Вот все и сюда! Одних только братьев Данильченко пять человек! Промчались казачьей лавой, поймали одного чужака. А он, падла, своим оказался. Это к деду Корытько приехал внучок на каникулы, из Москвы.
   Спросили его:
   - Чего ж ты, дурак, убегал?
   А он:
   - Так все убегали, и я...
   Дали ему подсрачник, чтобы не задавался (из Москвы-ы он), и отпустили.
   Хоть чуть отвели душу. А по большому счёту, всё вхолостую. Силы то надо куда-то девать? Вот они и вспомнили детство, начали дурковать. Никогда раньше не видел, как взрослые пацаны играют в "чур ни". Валерка, наверное, тоже. Глянул на тот лягушатник:
   - Пьяные что ли? Ну, их, - сказал, - нафиг! Давай обойдём.
   Пятнадцать минут лишних затратили, пока вышли к мосту. Не к кладке какой-нибудь, а к мосту. Самому настоящему. Его дядька Ванька Погребняков два раза переезжал на гружёном под завязку "ГАЗоне", когда парубком, по этому делу, убегал от ОРУДа. Какой может быть мост на Железнодорожной улице? Конструкция самая простенькая, без излишеств, вроде перил: через речку перекинуты рельсы, к ним присобачены шпалы. Крепко-накрепко присобачены.
  Сломают его в девяностых. Не понравится новой квартальной, что ночью, мимо её окон проезжают, легковые машины...
   Стою, в горле комок. Музыки топчутся в нерешительности. Не знают, как быть. Им надо вдоль речки. Это нам через мост, и дома. Двинулись было дальше, но Валерка пресёк:
   - Куда? Погнали до нас, пацаны. Заодно поглядите, что наши кошки жгруть.
   Те:
   - А футбол?
   - Погнали-погнали! Жарёха это недолго.
   - Да неудобно...
   - Неудобно хезать в почтовый ящик!
   - Тю! - выбухом из-за спин. - Рыбку не можете поделить? Ещё подеритесь!
   Это тёть Зоя. В чьём же ещё голосе столько сарказма? На плече тяпка с закутанным в тряпочку лезвием, в руках кирзовая сумка. С работы идёт. Значит сейчас, как минимум, полшестого. Не зря Быш так испереживался за свой футбол.
   - Да вот, мам, - впервые на моей памяти атаману нужна чья-то поддержка. - Стесняются пацаны идти на жарёху.
   - Ещё чего! - фыркает та. - Ишь ты, каки стесни-итель-наи! Ну-ка вперёд, а то хворостину возьму! Я не Валерка, уговаривать да просить!
   - А футбол?! - чуть ли не хнычет Быш, но покорно семенит впереди.
   - Завтрева будет день!
   - Не, - возразил я. - Завтрева никак не смогу. В школу надо идти.
   - Каникулы ж! - ахнули все.
   - Мамке пойду помогать. Парты красить, ещё что-нибудь. Там будет видно. Наверно на целый день. А какой после краски футбол?
   - Ну, - осеклась тётя Зоя, - если оно вам надо, раз вы друзья - товарищи, пошли б помогли. Глядишь, и управитесь до обеда. А нет, так ищите другое время. Потерпите, не облезете. Пол лета ещё впереди.
   - А папка? - набычился Сасик.
   - Что папка? Что папка? - Встретим твоего папку. Заберём из больницы, домой привезём, накроем на стол. С машиной я сегодня договорилась. Директорский "бобик" дают. Только не верится мне, что вы рядом с ним больше пяти минут усидите...
  
   Глава 11. Домашние огорчения
  
   Дома случилось несчастье. Мухтар захворал.
   - Вынесла ему косточек, а он с вечера и не жграл ничего. О-хохо-хохо!
   Похоже на чумку. Было у меня хорошее настроение, и нету его. А ведь торопился, что-то боялся забыть... неважно теперь что.
   Такая она, Елена Акимовна. Пихает собак и кошек, когда они под ноги лезут. На каждый истошный мяв: "Штоб вы повыздыхали, не ходить босиком!" А как до беды дойдёт, мокрый платок.
   Причитает:
   - От горе! Кто ж мне теперь будет докладывать, что Сашка из школы пришёл?
   И ветер споткнулся на полу вздохе, и листья почти не шумят, и она шепчет, не говорит. По черновому полу змеится потёртая цепь. Ошейник уже отстёгнут, брошен на верстаке. Сдал вахту Мухтар. Уронил морду на лапы, закатил бельма, нюхает вечность. Услышал меня, хвостом шевельнул: всё, мол, прощаю... так жалко!
   Я, то ли подумал, то ли произнёс вслух:
   - Похоже на чумку. Может, ещё не поздно напоить его самогонкой?
   Наверно сказал. У неё аж глаза высохли. И в голос:
   - Такое! Ишь, что удумал, перед смертью животную мучить?!
   А то ему сейчас хорошо! Может, водка это единственный шанс вылечить бедного пса! Сколько их в этом дворе было - иных и не вспомню. Одну только Жульку столько раз с того света вытаскивал, что чуть не спилась. Витька с железной дороги поделился со мной этим рецептом, когда я её к ветеринару в сумке тащил. Там всего-то делов, столовую ложку сорокоградусной разбавить водой на треть.
   Будь я взрослым, самостоятельным так бы и сделал. А пацану в этом плане доверия нет. Столько уже успел накосячить, что краску в углу коленками трижды протёр.
   Вытёрла бабушка слёзы, сменила галоши на башмаки с твёрдой подошвой, схватила штыковую лопату - и в самый конец огорода, яму копать.
   Зря, думаю, я ей намекнул насчёт самогона. Была б у меня уйма времени Мухтара спасти. Теперь же она зачастит в хату. Стопудово возьмёт под контроль: не затеял ли я какую-нибудь шкоду? "Язык твой - лев. Он тебя и съест!", - говорила Екатерина Антоновна.
   И пошёл я умывать руки, в смысле - примериваться. Нужно ж так операцию провернуть, чтоб комар носа не подточил. Ничего не разбить, не разлить, грязными пальцами не замацать, поставить всё в точности так, как оно до того стояло. Опыта за спиной ого-го! И весь отрицательный. Начнёшь, было дело, своевольничать втихаря - на чём-то, да спалишься.
   Отогнал я дурные мысли, снял рубашку, чтобы разную мелочь рукавами на пол не смахнуть. Рюмки трогать не стал, стоят далеко. Выбрал стопарь. Это маленький гранёный стакан на 50 грамм. Их у нас в доме несчитано. А вот самогона осталось сравнительно мало. Дед как-то с лишку употребил, так бабушка убрала банку в буфет и деревянной линейкой замеряла с утра существующий уровень. Это меня не остановило, хоть и оставило на душе неприятный осадок.
   Что там, столовая ложка? - успокаивал я себя, - Ну, убудет в банке на волосок! Улетучилось, испарилось: такая жара! Дедушки дома нет. Вернётся из школы, и будет ему не до уровня. С партами такая морока! Знаю, чинил...
   Творю беспредел, а сердце как заячий хвостик. Хрустнет ветка, яблоко с дерева упадёт - и холодеет спина. Я к окну: не бабушка ли идёт с инспекторскою проверкой? Гляну погляну, ништяк! Там же она, в конце огорода. Яма уже готова, перекапывает морковную грядку. Хоть тут повезло.
   Как ни странно всё шло, как по писаному. Самогонки налил на полтора своих пальца. Ни капельки мимо. Вынес стопарик в сарай, брезентовой рукавицей накрыл, чтобы лекарство не выдыхалось, и сбегал за свежей водой. Сам не любил тёплую самогонку, и другим того не желаю.
   А мой пациент забился, тем временем, в угол. Хвостом больше не шевелит, и вроде бы как не дышит. Будто бы понимает, что это "жжж" неспроста, сейчас его станут казнить.
   - А как, - говорю, - ты хотел? - Лечиться - это тебе не по улице бегать да говны заразные нюхать! - хвать его за шкирятник и выволок на свет божий.
   Повизгивает Мухтар, но зубы не кажет. Мол, делай со мной что хочешь, только скорей. Хочу помереть. Ну, это мы щас!
   Пристроил ушастую голову себе на колени, пальцами придавил в районе кутних зубов, он пасть и раскрыл. Только примерился, а за спиной:
   - Сашка!!!
   Твою ж дивизию!
   То ли он неожиданности, то ли с испугу, я всё, что в стопарике было, в глотку Мухтару влил. А ведь планировал растянуть на два раза. Тот как подкинется, да как кашлянёт! И меня с головы до ног - слюнями да самогонкой.
   Дед:
   - Ну-ка иди сюда! Что у тебя в руке?!
   Мамка, не разобравшись, затрещину мне:
   - Дыхни!
   А что там дышать, если несёт от меня, как от того самогонного аппарата? Стою, чуть ни плачу. Что ж это, думаю, за непруха?! Всё вроде предусмотрел, и влип. Надо было не Елену Акимовну в конце огорода выглядывать, а...
   Тут и она, на шум. Сразу же всё поняла:
   - Я ж тебя, шибеник, предупреждала!
   Сзади ещё затрещина:
   - Пош-шёл в угол!
   Дед бы конечно двумя руками за то, чтоб отходить меня, как в добрые времена, хворостиной. Но с возвращением мамки экзекуции в прошлом. Теперь меня по науке воспитывает она. Купила плёнку для фильмоскопа, где на примерах показано: как правильно - как неправильно есть, садиться в автобус и уважать старших.
   Иду под перекрёстными взглядами. Не больно, обидно просто. Хотел же, как лучше...
  
   ***
  
   Стоял я недолго, от силы минут двадцать. Протиснулся в щель между комодом и стенкой и опустил свой небитый зад на запятки. Стёкла на окнах тройка, можно представить по голосам, кто сейчас где, и чем занят. Услышу: "Как он там, не придуривается?" - я корпус во фрунт и мордой в извёстку.
   Потом обо мне начали забывать. "Гляделки" становились всё реже, и я уже сам выравнивал тело, чтоб не клевать носом. Дед от души плескался под рукомойником, бабушка в лицах рассказывала, как я её подбивал подпоить подыхающего пса. Сместила акценты:
  все вспомнили о Мухтаре, как о весомой и главной причине моего косяка.
   - От горе! - запричитала мамка. Под воздействием сильных чувств, она иногда срывалась на просторечье.
   Дальнейшее отозвалось невнятными возгласами уже где-то там.
  Подмывало меня сползать из угла на разведку, хоть по косвенным признакам угадать, как там мой пациент. Не стал рисковать. Если то была чумка, будет жить, никуда не денется. Если нет - значит, яму копали не зря. Жизнь это чреда потерь.
   А бабушка молодец, выручила меня. Теперь мамка знает, что я наливал не себе и не без спросу. Так что главное обвинение прочь. Но самоволие после её "ныззя" всё равно наказуемо. Поэтому я до сих пор в углу.
   Наконец, хлопнула дверь. Елена Акимовна загремела посудой. Дед закряхтел на койке, переодевает штаны. Беседуют вполголоса старики, а обо мне принципиально не говорят. Будто нет такого в натуре, и не было никогда. Это тоже часть наказания. Как оно всё предсказуемо! И вообще, скоро ужин, пора бы меня амнистировать, коленки до мозолей натёр, а мамки всё нет и нет!
   Но вот... мимолётная тень застила свет за спиной. И это не она - бабушка. Покопалась в нижнем ящике "шихфоньера", убрала в специальный мешочек лампочку и заштопанные ею носки. Сказала через плечо:
   - Пьёть Мухтар. А ты всё одно покайся, скажи, что не будешь неслухом, прощения попроси. О-хохо-хохо...
   Обидно ей. Ведь каждое моё наказание это и её недогляд. "Как вы тут, - подумает дочка, - воспитывали его без меня?!"
   - Ещё бы не пил! - отозвался из кухни дед. - У Пимовны самогонка огонь! В нутре наверно пожар!
   Они понимают, что мотив у меня был очень похвальный. Но к делу его не пришьёшь, по науке получается, виноват.
   Эх, надо было не выглядывать в окна, а действовать как комкор Жлоба: налетел - увидел - залил, - ещё раз подумал я.
  
   ***
  
   Мамка вернулась из душа в боевом настроении.
   - Ну?!
   А энергия из этого "ну" так и прёт!
   Я смешался и наобум пробубнил:
   - Больше не буду!
   - Что "больше не буду"?
   Прощение - ритуал. Его надобно заслужить парой заученных фраз:
   - Прости, мамочка! Я больше не буду мучить животных.
   - И?
   - Трогать без спросу то, до чего не дорос!
   - А именно?
   - Самогон!
   - Иди, собирай всех к столу, но помни, что в следующий раз...
   Ещё б не "иди"! Переодеться-то ей надо?
   Дед уже во дворе. Сидит, прислонившись к стенке сарая. Весь в думах. В зубах янтарный мундштук с цигаркой истлевшей дотла, на коленях газета. Под ногами Мухтар строит плаксивую рожу. Учуял меня, хвост опустил - и под верстак. Обиделся, падла, что не дали ему помереть.
   - Сашка, Степан, ужинать!
   - Ох, чёрт его зна-ает, - По газете, дужками вниз, скользнули в траву очки. Что-то наверно вычитал.
   И за столом он был в своих мриях: молча смотрел поверх моей головы, машинально махал ложкой и дважды её ронял. А прорвало его, когда бабушка наливала "какаву". Мамка как раз рассказывала о новой учительнице английского языка, с которой сегодня белила стены и потолки. Надо понимать, подружились.
   - А Рая...
   - Он меня сам допрашивал!
   Я сразу и не поверил, что это сказал дед. Настолько неузнаваем был его хриплый голос:
   - Мы на его участке из окружения выходили. Сидит старлей, носом клюёт. Встрепенётся, слюнями помажет глаза - и снова за протокол. Гимнастёрка расстёгнута, по две шпалы в петлицах. Ну, старший лейтенант госбезопасности. Это ж тогда приравнивалось к общевойсковому майору. Глазами буравит:
   - Вот ты, Дронов, коммунист, бывший председатель колхоза, в Финскую воевал. Скажи, почему отступил и не застрелился?
   - Так, - говорю, - если бы все, попав в окружение, руки на себя наложили, кто бы сейчас Москву от немцев спасал? Тем более, есть ради кого.
   А он отхлебнул чаю, вызвал конвой и мне:
   - За честный ответ, всё что могу. Штрафбат. Надеюсь, больше не встретимся.
   Мамка сидит ни жива ни мертва. У бабушки озёра в глазах, и веки как мочаки. Глянул на них дед, понял, что ляпнул что-то не к месту. Крякнул с досады:
   - Ладно, пойду вздрему. С партами такая морока...
   Я следом за ним из-за стола... поддержать там... а в спину:
   - Куда?!
   - Очки принести, чтобы не затерялись. Дедушка их в траву уронил.
   - Что нужно было сказать?
   - Спасибо!
   - Вот так! И больше не забывай! Теперь можешь идти.
   Воспитание продолжается.
   - Воды там курям принеси! - запоздало окликнула бабушка, хоть был я уже одной ногой во дворе.
   Сделал бы я вид, что не услышал, выиграл какое-то время. Так она ж не поленится, выйдет и повторит. Раз повторит, два повторит, а на третий возьмёт и скажет: "Всё Сашка! Не ты мне теперь самый любимый внук, а Серёжа". Пришлось возвращаться за вёдрами.
   Нет, думаю, так нельзя! Шпыняет меня мамка почём зря своим воспитанием. Пора уже и у неё заработать хоть какой-то авторитет, а заодно провернуть дела, отложенные на потом. Тем более, знаю как. У мамки-то на старости лет крыша ехала не всегда. Случались просветы. Часами, бывало, куковали без света во времена "вееров". О чём только не разговаривали. В детстве она, оказывается, хотела стать колхозным ветеринаром, или врачом. Как-то по недомыслию накормила цыплят фруктовыми косточками. Не знала, что там есть синильная кислота. Как ни откачивала потом, все передохли. ("Уж плакала, плакала!") С тех пор, и поселилась в ней эта мечта. После школы поступала в мединститут. По конкурсу не прошла, и стала учителем. А любовь к нашим братьям меньшим куда она денется? Направь её в нужное русло, мамка и за Кокошу заступился, и сама, для наших котов, сделает дегтярную ванну.
   Всё продумал. Вернулся на кухню, сунул в футляр дедушкины очки и говорю:
   - Куры у нас отъелись, отяжелели. Старый насест для них уже высоковат. Спрыгнут утром, сослепу ноги переломают, или внутри что-нибудь отшибут. Можно я им на подстилку опилки да стружки с кострища перетаскаю?
   Только чувствую, не вовремя я вклинился в их разговор. Глядят на меня бабушка с мамкой, будто бы я о курсах валют спрашивал, а воздух пропитан не сказанным: "Мы же тебя специально отправили за водой, чтоб не мешал!"
   И ладно, было б предложено. Молчание знак согласия. Обидно, что выстрелил вхолостую, а я ещё думал-гадал: с кур начинать, или сразу с котов? Курица, мол, материал расходный: сегодня она есть, завтра зарубили, да в суп. А Мурка и Зайчик - совершенно другое дело. Когда мы с Серёгой и мамкой жили далеко на Камчатке, они для бабушки с дедом были вместо меня. Человек такая скотина: ему обязательно нужен кто-то мелкий и слабый, чтобы заботиться о нём и выводить во взрослую жизнь. Это я по себе знаю.
   Нет, правильно дед говорил, что думками дурак богатеет. Пока сам не возьмёшься за дело, так оно и останется неосуществлённым проектом. Плюнул на всё, пошёл к Ивану Прокопьевичу. Насилу до него достучался, но дёготь забрал.
   А вечер такой ласковый, умиротворённый. И настроение у меня под стать, с лёгкой грустинкой. Таскаю я воду и вспоминаю кошек, которые у меня были, мистические и смешные истории, что с ними происходили.
  
   ***
  
   Бельчика принесли беспомощным и слепым. Даже плакать ещё не умел. Зимой это было. Поселили котёнка в тёплой духовке. Там он и рос, завёрнутый в тряпочку. Мамка его отпаивала бабушкиной какавой через пипетку, а как подрос - через соску. Тот ест, а она приговаривает: "Чернохвостик ты мой, блохастик".
   Вырос Бельчик, заматерел. Не богатырских размеров, но крыс мочил только влёт. Обычный помойный кот, и расцветка простая: сам белый, а левое ухо и кончик хвоста - чёрные. Ну, это в идеале.
  Чистым он был зимой. А в остальное время то охота, то бабы. Я бы его сейчас и не вспомнил, если б не один случай.
   Привезли как-то бабе Паше внука из Сочи - Серёгу Чунихина, будущего офицера-ракетчика. В те времена из офицерского было в нём только командный голос да умение лихо перекатывать соску из одного уголка рта в другой. Мамка при нём, тётя Лида, в качестве денщика. Как водится, в гости зашли. Раньше-то мы знали Серёгу только по фотографиям, а тут можно даже на руках подержать. И трелевали бедного пацана, покуда он пустышку не уронил. Да так уронил, что я, "американский шпион", обыскался, но не нашёл.
   Всё в совокупности Серёге так не понравилось, что смотрины закончились скандалом с его стороны с выносом тела в ту половину дома.
   Соску потом Бельчик откуда-то вытащил. Бабушка нам:
   - Гля-а!!!
   А взрослый кот-крысолов обнял пустышку лапами, то трётся щекой, то языком вылизывает, и мурлычет с надрывом. Будто бы он мамку родную нашёл. Вот тебе и бессловесная тварь! Впрочем, зачем тут слова?
   Где-то неделю он с этой соской спал, прятал у себя на груди, потом потерял...
   Любку, помню, проводили в последний путь, а на следующий день появилась в моём дворе приблудная кошка. Своих было три, а это четвёртая - неказистая, некрасивая, да ещё с животом. Откуда взялась? - хрен знает. Соседи обычно подбрасывают котят, а такое с ними впервые. Сама эта приблуда со двора не уходит. Взрослая, а будто не знает, где у неё дом.
   Я на похороны не ходил. С работы не отпустили. Любка же мне никто. В пятницу с работы пришёл, сел покурить, а весь мой живой уголок крутится под ногами, исходит на мяв: жрать подавай! Сразу увидел, что четвёртая лишняя. Сидит в стороне, будто бы так надо. Взял в руки, погладил - молчит. Не хрюкает, но и не вырывается.
   Хоть верьте мне, хоть не верьте, только я сразу понял, что это она, любовь моя хитросделанная. Ведь кошка за свою территорию любую соперницу махом распустит на лоскуты. А у меня их три, и все принимают пришелицу как свою. Помнят ведь, кто кормил.
   Ладно, думаю, пока не переоделся, слетаю на базу. Куплю там мелких карасиков, с хлебом перемешаю и всех накормлю. Выхожу за калитку, а кошка приблудная будто того и ждала. Идёт рядом со мной. Не обгоняет, не отстаёт, как дрессированная собака. Я молчу, и она молчит. Через железную дорогу перевела, села. Опоясалась длинным хвостом, ждёт. На базе-то своры собак, а она будто знает.
   Ну, думаю, придётся и это чудушко принимать на довольствие. А как по-другому? За преданность платят любовью. Погладил её на обратном пути, она - хвост трубой - и к ноге.
   В субботу пришёл сосед. С утра разбудил. Я в его хате когда-то делал проводку, а он захотел обложить её кирпичом. Боится теперь, что в уличном выключателе не хватит старого кабеля, чтоб вынести его на новую стену. Я для таких случаев солидный запас оставляю, а тут что-то запамятовал. Дело-то давнее. Взял лёгкий инструмент, и к нему, на своих двоих. А новая кошка в своём амплуа, идёт, как к ноге привязанная. Пузо уже волочится по земле, о потомстве пора думать. Нет, дура, считает, что хозяин важней.
   Долго я в этой хате по времени задержался. Работы там, на раз плюнуть. Выдернул запас из стены, два дюбеля задавил в свежий раствор да прикрутил этот долбанный выключатель. Сосед меня так просто не отпустил. Дело-то магарычовое. Пока мы с ним бутылку не выпили - "и думать не смей!" Ещё триста рублей начал совать в карман. Еле отбился. Выхожу: кошка моя сидит у калитки. Это ж она ждала, пока я глаза заливал. Довела меня пьяного до порога. А в дом не пошла.
   Сейчас вспоминаю, я ведь ей даже клички не дал. Любкой звать как-то не по-божески, что ли. Да и зачем? Я со двора - она тут как тут! На рыбалке рядом сидит, не шелохнётся. Пескари в банке под носом, ей хоть бы хны. Жрать то потом жрала. Но без фанатизма.
   Дней десять наверно у меня эта кошка жила. А как-то с работы
  иду - нет моего маячка в том месте, где утром оставил. Как будто и не было никогда.
   Всю округу потом прочесал: вдруг где окотилась, или собачья свадьба загрызла? Не нашёл ни клочка шерсти, ни капельки крови. У железнодорожников спрашивал, так никто даже не вспомнил, что она у меня была.
   - Ну как? - говорю, - Больше недели мы с ней нога к ноге, у вас на виду. Вон там сидела, ждала.
   - Нет, - отвечают, не видели.
   Может оно и к лучшему? Там котят было бы не меньше пяти. Куда мне такую ораву? Ну, одного-двух, глядишь бы, кому-нибудь сбагрил. И то вряд ли. Но всё равно жалко.
   Или взять ту же Милку. Это мать её так назвала. Никому кроме неё в руки не шла, не позволяла погладить. Дикая была.
   Случилось у нас как-то два наводнения кряду, одно за другим. То отступала вода, то опять прибывала. В доме стояла на пятьдесят сантиметров от пола. Не до кошек. Мать бы под чью-нибудь крышу определить. Вот Милка и появилась на свет во дворе, под навесом, не зная человеческих рук. В дом на моей памяти единственный раз и зашла, когда я цементную стяжку делал в прихожей. Дождалась, когда я уйду, оставила цепочку следов - и по своим делам. Еду ей несёшь - об ноги трётся, а попробуешь в руки взять - искусает да исцарапает. Долго у нас жила. До мамкиной смерти.
   Оклемался я после поминок, начал хозяйство править. Смотрю: с Милкой что-то не так. Позавчера чистюлей была, а стала какой-то облезлой, худющей, как велосипед. И шёрстка на спине потускнела, свисает неопрятными клочьями, и нет в её теле прежней кошачьей гибкости.
   Сходил я на речку, хватку поставил. За пару минут добыл пяток пескарей. Принёс, а она не жрёт. Не сказать, что совсем игнорирует - не получается у неё. И с той стороны зайдёт, и с другой. Рыбёху в пыли извозила, а пастью не схватит никак - выскальзывает она.
  Присмотрелся: твою ж дивизию! Нет у моей Милки ни одного зуба, выпали за два дня. А покормить надо. К соседу пошёл, взял у него козьего молока, в блюдце налил.
   Выглядываю в окно: рыба на месте, кошки нет, ушла подыхать. Не предчувствие это было, а факт, который смиренно осознают. Я под навес, а она уже перед забором. Прыгнет сейчас, и поминай как звали. Не любят животные смертью своей делиться с чьим-нибудь взглядом. Инстинкт. Окликнул от безнадёги:
   - Милка! (Дай, мол, хоть попрощаться с тобой!)
   Глазам не поверил, когда она оглянулась. Не присела, смотрит в глаза. И тогда-то, впервые в жизни, дикая, неприступная кошка разрешила взять себя на руки. А я, в свою очередь, понес её в дом, где по большому счёту, она ещё тоже никогда не была.
   Глажу её и с горечью понимаю, что даже на табурет она бы уже не запрыгнула. И присесть вряд ли смогла. Тело и хвост как тряпка, промёрзшая на морозе. Можно согнуть только сломав. Лишь лапки ещё как-то болтаются, да голова на шее. Окостенела в два дня, как мамка за двадцать лет от своих ежедневных таблеток...
   А вдруг, думаю, это она, то есть, её душа? Зря, что ль, древние египтяне почитали котов и кошек как священных животных? Перед смертью с работы не дождалась, теперь беспокоится. Как я тут без неё? Вдруг снова запил?
   Так и не дал я Милке сдохнуть нежравши. Поставил перед ней блюдце. Руку убрать не успел, а она об неё головой - снизу вверх.
  Слева зашла, справа и ещё, ещё! Вроде как благодарит. Но спину к ладони не подаёт. Или уже выгнуть не в силах, или того опасается, что мне это может быть неприятно.
   В общем, нагладились мы за все годы, что прожила моя кошка без хозяйской ласки. Сидел я на корточках с вытянутой рукой, пока она не устала, не переключилась на молоко. Отпустила короче.
   Что я себе на день планировал, стало уже неважно. Оставшиеся часы целиком посвятил ей. Прежде всего, собрал пескарей, вымыл под проточной водой, прокрутил через мясорубку. Сходил, наловил ещё. Потом стал готовить место, где Милка будет доживать то, что отмеряно на главных вселенских часах. Достал из рабочего шкафа перфоратор, болгарку и сварочный аппарат, перетаскал в сарай. В общем, освободил нижнюю полку, вымел, вымыл и просушил. А вместо подстилки раскинул по дну байковую рубаху от солдатского комплекта "белуха". У меня их полный мешок. Дед Иван придарил, когда покидал свою половину дома.
   Больше я свою кошку не беспокоил. Смерть это дело интимное. Изредка загляну: есть ли попить, поесть. Если надо, налью, наложу - и назад.
   Ночью мне мама приснилась. Вернее, её платье. Будто стою я перед створками шифоньера, а оно прямо перед глазами висит на крючке. И кроме этого платья там ничего нет. Ни курток моих, ни белья. И голос из темноты:
   - Сыночка, не выбрасывай!
   Оборачиваюсь: совершенно пустая комната. На окнах ни одной занавески. Как после ремонта. Ну, думаю, обокрали! И такая досада взяла, что проснулся.
   Ворочался, ворочался, встал. Пошёл покурить. В шкаф даже не заглянул. Понял что всё. И утром не стал. Взял штыковую лопату и сразу пошёл яму копать.
   Это будет примерно там, где дед подготовил кострище. Когда настоящее станет столь давним прошлым, что не оставит мне даже ориентиров. Первой исчезнет смола с забором, сторожкой, лужей и ёмкостями. Потом газосваркой разрежут и вывезут железный бак. И далее - как по накатанной: колодец, межа, забор, калитка в другом месте. А самым последним отойдёт островок. Он станет маленьким полуостровом, отгороженным от русла реки насыпью из камней...
  
   ***
  
   Последние вёдра с водой - это конкретно для кухни. Посуду помыть, еду приготовить, попить, если кто запалился. Их штатное место на деревянной скамейке. Она пока мне по пояс. Это через полгода я буду героем Махмудом, а сейчас поочерёдно, по одному, чтоб дужками не греметь и на пол не расплескать.
   Поставил, накрыл деревянными крышками. С моим появлением взрослые замолчали. У них так заведено: пусть даже тема беседы не стоит и выеденного яйца, она не для детского разума. Услышат - похвастаются перед друзьями, для красного словечка приврут. Те, не сегодня-завтра, поставят в известность родителей, ещё что-то переиначат. И обернётся оно вопросом из уст ближайшей соседки: "Степан, чи у вас пра, цветной телевизир?"
   Были на улице прецеденты. Шёл как-то Сасик Погребняков в сторону керосиновой лавки. Глянул, а вниз по реке кукла плывёт. Обычная кукла из магазина: платье в горошек, красные туфельки, бантик распустившийся в патлах. Один глаз закрыт, другой почему-то зырит. Наверное, соринка попала.
   Был бы это футбольный мяч, любой бы пацан прыгнул, достал, а куклу проигнорировал. Какой тут может быть криминал? Только на обратном пути встретил он окрестных девчонок с велосипедом.
  Взял, дурачина, и всё им растренькал. Ещё посоветовал: мол, если это ваша игрушка, на велике можно догнать.
   Он, правда, ещё не знал, что в семье Раздобариных мальчонка утоп. Как это случилось, где и когда, знали пока только родичи. Но к вечеру новость выплеснулась на улицу и докатилась до калитки Погребняков в виде суровой толпы:
   - Где Сашка? Давайте его сюда!
   Против общества не попрёшь. Вывели Сасика и началось:
   - Что ж ты, такой сякой, видел, как ребёнок тонул, и сам не помог, и взрослых никого не позвал?!
   Чуть не внушили бедному пацану, что не кукла плыла по реке, а утопленник. Потом у кого-то из взрослых хватило ума спросить, в каком же конкретно месте было у него видение.
   - Во-он там, между смолой и кладкой.
   Плюнул тот дядька, махнул рукой и ушёл. Сопровождающие за ним, звиняйте, мол. А Сашка потом две ночи кричал и ссался. Всё ему та кукла подмигивала во сне...
   Потоптался я. Слышу, не окликают. Ну и ладно. Не больно то и хотелось. Опилки со стружками без деда никто не спалит. Пойду-ка я, пока тихо, газету читать.
   Учуял меня Мухтар - и лёгкой трусцой в огород. Обиделся, падла. А не лезь поперед батьки в пекло, то бишь, раньше меня на тот свет!
   Сел я на дедово место, поднял газету, сверил число: четверг, 22 июня 1967 года, ага, это вчерашняя. Читаю.
   На первой странице самым крупным петитом информационное сообщение. О Пленуме Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза.
   "21 июня 1967 года Пленум продолжал работу. В прениях по докладу Генерального секретаря Центрального Комитета КПСС тов. Л.И. Брежнева "О политике СССР в связи с агрессией Израиля на Ближнем Востоке", выступили: т.т. Ш.Р. Рашидов - первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, К.Ф. Катушев - первый секретарь Горьковского обкома КПСС, В.П. Мжаванадзе - первый секретарь ЦК Компартии Грузии, Н.Н. Родионов - первый секретарь Челябинского обкома КПСС, В.Ю. Ахундов - первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана, И.Е. Поляков - первый секретарь Минского обкома Компартии Белоруссии, А.Э. Восс - первый секретарь ЦК Компартии Латвии, А.Е. Корнейчук - писатель, секретарь правления Союза писателей СССР, Г.С. Золотухин - первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС.
  Пленум единогласно принял постановление по обсуждавшемуся вопросу.
   Пленум ЦК обсудил и одобрил Тезисы ЦК КПСС к 50-летию Великой Октябрьской социалистической революции.
   С заключительным словом на Пленуме выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС тов. Л.И. Брежнев.
   Пленум избрал тов. В.В. Федорчука кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС.
   Пленум освободил тов. Ю.В. Андропова от обязанностей секретаря ЦК КПСС, в связи с переходом на другую работу.
   На этом Пленум ЦК КПСС закончил свою работу".
   И что? - думаю, - та же рутина: сняли, назначили, а в целом единогласно. Был секретарь ЦК - станет членом Политбюро. Где здесь истоки дедова эмоционального срыва? Знать бы ещё, кто этот самый В. В. Федорчук... в общем, читаю:
   Дальше шли тексты постановлений того пленума: "О политике Союза Советских Социалистических Республик в связи с агрессией Израиля на Ближнем Востоке"; "О тезисах ЦК КПСС к 50-летию Великой Октябрьской Социалистической Революции". И остались на главной странице всего два материала: "Визит Н.В. Подгорного в ОАР" и "Встречи в Нью-Йорке". Чёрт побери, интересно! Глянул наискосок:
   "БЕЛГРАД, 21. (ТАСС). Вчера на острове Бриони состоялась беседа между Председателем Президиума Верховного Совета СССР Н. В.Подгорным, который находился там по дороге и Каир,
  и Президентом СФРЮ товарищем Иосипом Броз Тито, прошедшая в дружественной и сердечной обстановке..."
   Странно, думаю. В Москве пленум ЦК, кого-то там снимают и назначают, а Председатель Президиума вроде как не у дел. Что за дела вынудили его оказаться столь далеко от шапочного разбора? Ага:
   "...В ходе беседы состоялся обмен мнениями относительно
  обстановки на Ближнем Востоке в свете последних событий и по другим вопросам, представляющим взаимный интерес.
   КАИР, 21. (ТАСС). Сегодня сюда по приглашению Президента Объединённой Арабской Республики Гамаль Абдель Насера и правительства ОАР прибыл Председатель Президиума Верховного Совета СССР, член Политбюро ЦК КПСС, Н. В. Подгорный.
   В 16 часов по местному времени самолет, доставивший Н.В. Подгорного и сопровождающих его лиц, приземлился в Каирском аэропорту, украшенном государственными флагами Советского Союза и Объединенной Арабской Республики.
   Высокого гостя встречали: Президент ОАР Гамаль Абдель Насер, вице-президенты, председатель Национального собрания, члены правительства ОАР и члены дипломатического корпуса.
   Десятки тысяч жителей Каира с советскими и египетскими флагами, приветственными лозунгами и транспарантами собрались в аэропорту, на здании которого громадными буквами на русском
  языке написано: "Арабский социалистический союз приветствует советских друзей". Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н.В. Подгорный спускается по трапу с борта самолёта. Ему навстречу идёт Президент ОАР Гамаль Абдель Насер. Под звуки артиллерийского салюта они крепко пожимают друг другу руки. "Добро пожаловать!", - говорит Президент ОАР.
   Затем Н. В. Подгорный и Гамаль Абдель Насер в открытой машине направляются в республиканский дворец Кубба. На всём 14-километровом пути от аэропорта до республиканского дворца Кубба жители столицы ОАР бурно приветствуют советского гостя.
  "Да здравствует арабско-советская дружба!" - гласят плакаты и транспаранты на русском и арабском языках.
   Встреча посланца Советского государства превратилась в
  поистине всенародную манифестацию советско-арабской дружбы.
   КАИР, 21. (ТАСС). Между Председателем Президиума
  Верховного Совета СССР Н. В. Подгорным и Президентом ОАР Гамаль Абдсль Насером сегодня состоялась беседа. В ходе беседы, проходившей в тёплой и дружественной обстановке в резиденции Президента ОАР Маншиет эль Бакри, состоялся обмен мнениями относительно обстановки на Ближнем Востоке в свете последних событий, и по другим вопросам, представляющим взаимный интерес. Вечером Президент ОАР дал обед в честь Председателя Президиума Верховного Совета СССР".
   Ну, думаю, и статья! Тавтология через слово, в каждом абзаце.
  Иван Кириллович меня бы за такую убил! Наверное, специальный корреспондент, сопровождавший Подгорного во время его визита, поехал туда по очень большому блату. Ладно, глянем теперь, что там у нас с лексикой в следующем материале.
   "...НЬЮ-ЙОРК. 21. (ТАСС). 20 июня Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин устроил прием в честь находящихся в Нью-Йорке делегаций арабских государств на чрезвычайно специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН.
  На приеме присутствовали: президент Сирии Нуреддин Атаси и министр иностранных дел Сирии Ибрагим Махус; помощник президента ОАР по иностранным делам Махмуд Фавзи; премьер-министр Судана Ахмед Махджуб и министр финансов и экономики Судана Хусейн эль-Хинди; министр иностранных дел Иордании
  Ахмед Тукан; министр иностранных дел Ирака Аднан Пачачи..."
   Запутался я. Стал о фамилии спотыкаться. Там дальше сплошь "эль" да "аль". А корреспонденту каково? Всех надо запомнить и записать без ошибок. Дипломатический этикет - если кого-то не упомянуть в главной газете, будет стране международный скандал, а тебе, борзописец, гон! И ни цента валюты... так, кто там дальше?
   "...Министр иностранных дел Йемена Мухаммед А. Салям; министр иностранных дел Кувейта Сабах аль-Ахмад аль-Джабер ас-Сабах; министр иностранных дел Ливана Жорж Хаким; министр иностранных дел Ливии Ахмед Бишти; государственный секретарь по иностранным делам Туниса Хабиб Бен Хабиб Бургиба; личный представитель короля Марокко Ахмед Балафредж; постоянный представитель Алжира при ООН Тевфик Буаттура, постоянный представитель Саудовской Аравии при ООН Джамиль Баруди,
  представитель Лиги арабских стран Хасан эль-Холи и другие...
   Прием прошел в теплой дружественной обстановке". (Как говорит моя бабушка, "ещё б подрались!")
   Да, тонкая вещь дипломатия. Эти вот, "и другие", они, как я понял, "если обидятся, нам пофиг". Пускай, мол, ваша страна ведёт себя по-другому, и в следующий раз вас точно упомянут. Как здесь:
   "...НЬЮ-ЙОРК. 21. (ТАСС). 20 июня Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин встретился в Нью-Йорке с министром иностранных дел Индии Чаглой. В ходе беседы, прошедшей в тёплой, дружественной обстановке, состоялся обмен мнениями по вопросам, связанным с работой чрезвычайной специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН.
   В тот же день А.Н.Косыгин принял министра иностранных дел Франции Мориса Кув де Мюрвиля. В состоявшейся дружественной беседе приняли участие министр иностранных дел СССР Андрей Андреевич Громыко и постоянный представитель Франции при ООН Р. Сэйду.
   НЬЮ-ЙОРК. 21. (ТАСС). 20 июня Председатель Совета Министров СССР А.Н. Косыгин устроил обед в честь Председателя Совета Министров Италии А. Моро и министра иностранных дел Италии А. Фанфани. Между А.Н. Косыгиным и А. Моро состоялась
  беседа, в которой приняли участие министр иностранных дел СССР А.А. Громыко и министр иностранных дел Италии А. Фанфани.
   21 июня А.Н. Косыгин принял министра иностранных дел Пакистана Ш. Пирзаду и имел с ним дружественную беседу. В тот же день глава Советского правительства встречался с министром иностранных дел Канады П.Мартином.
   НЬЮ-ЙОРК, 21. (ТАСС). Сегодня Генеральный секретарь ООН У Тан дал завтрак в честь руководителя советской делегации на чрезвычайной специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН, Председателя Совета Министров СССР А.Н. Косыгина.
   На завтраке с советской стороны присутствовали: министр иностранных дел СССР А.А. Громыко и другие.
   На завтраке также присутствовал председатель чрезвычайной специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН Абдул Рахман Пежвак".
   Ну, здесь не намного лучше. А на главной странице всё. Аж голова разболелась читать этот официоз. Просмотрел для очистки совести заголовки статей на оставшихся трёх листах. Нашёл кое-что для души но, в общем и целом, не понял: с чего это тряхануло всегда спокойного деда? Где-то должен быть ключ, а попробуй его найди!
   Ладно, думаю, как проснётся, спрошу у него кто такой этот самый В.В. Федорчук, или дождусь, когда почтальон принесёт сегодняшний номер "Правды". Взял в сарае подборную лопату, мешок, пошёл за опилками.
   Шуршу помаленьку, и всё этот пленум из моей головы нейдёт. Как его только не назовут историки будущего: упущенным шансом советской системы совершить исторический рывок; развилкой в послевоенной истории СССР; окончательным оформлением связки "Суслов - Андропов - Устинов" с дальнейшим отходом страны от социалистических принципов развития экономики. Много вокруг него будет сломано копий! Много чего я для себя почерпну их тех словесных баталий. А сейчас, за текучкой дел, из головы вылетело, что он вообще был. То тебе Краснодар, то футбол...
   Стоп, думаю, это ж я фокус с Евгением Титаренко в аккурат к пленуму подгадал! И совесть как начала меня мурцевать! Что ж ты, гад, жизнь человеку испортил? Во имя чего? Разве одной судьбой что-то изменишь? Страна на развилке. Партийно-хозяйственный аппарат взял курс на сближение с Западом. Реальная власть уходит из центра на уровень обкомов и ведомств. КГБ, волей Андропова, превращается в самодостаточную структуру с известными только ей интересами. А Подгорный и Громыко с Косыгиным разъезжают по заграницам! Или номенклатура специально так подгадала, чтоб старики не мешали конвергенции социализма с капитализмом?
   Наполнил мешок, в саж волоку, а тут и она, бабушка.
   - Чего это ты тут?
   Хотел я ей про кур повторить: тяжёлые, мол, с шестка упадут, разобьются, да как-то само сорвалось с языка:
   - А кто такой Федорчук?
   Бабушка сразу:
   - Был такой землемер в "Свободном Труде". В хате наспроть жил. Сам родом с Кужорки, а жинка его, - Таиска, та городская, с Майкопу. Учила её помидоры пасынковать. А что ты спросил?
   - Да вот, - говорю, - дедушка перед ужином газету читал, и сильно расстроился. Я глянул, а там ничего такого. Только новый кандидат в члены Политбюро, В.В. Федорчук. Я и подумал...
   - Не, это не той. Наверно однохвамилец. Той беспартийным был.
   Всё, думаю, тема исчерпана. Только шагнул, а она:
   - Куды это ты с чувалом наладился?
   Я ей за кур, а в ответку: "такое", да "хай им грец". Забраковала, короче, бабушка мой проект. Земле, мол, "чижело" будет. "Говны" с опилками и за год не перегорят. Насчёт травы согласилась, но с оговоркой:
   - Соломы у Зойки спрошу. Не найдёть - тогда. А ты бы пока кисточки приготовил. Парты красить - это тебе не воробьям дули крутить.
   - Так в школе наверно выдадут.
   - Выдадут, да не то. Нужно работать с таким инструментом, к какому привык.
   - Ленк! - гаркнула баба Паша, раздвигая куст винограда. - Чи ты занята?
   - Йду-у-у!
   Это фишка такая у них: стоять в трёх шагах и аукаться, будто в лесу. А как друг дружку найдут, хрен разберёшь, о чём говорят. Да мало ли что может справной хозяйке понадобиться? Может, курица заквохтала. Это ж надо полсотни яиц под неё подложить, чтобы зря не сидела. Да не абы каких, а свежих-пресвежих. А где их набрать сразу и столько? Только у соседей позычить...
   Уединились сестрички возле колодца, что-то перетирают, а мне оно надо? Вывалил из мешка опилки со стружками - гори оно всё огнём - и вышел за двор ждать почтальонку. А её, как назло, нету и нету. Смеркаться уже начало, а люди без "Правды". Это же, блин, идеологическая диверсия! Изнервничался весь. Посижу-посижу на бревне - и на дорогу: не видать ли велосипеда с толстой сумкой на переднем багажнике?
   В один из таких выходов гляжу: Витёк чимчикует. Да не просто так чимчикует, а будто бы в его ходовую дополнительные шарниры поставили. Машет клешнями. Незнающий человек может подумать, что на помощь зовёт. Поравнялся с забором и прямо с дороги:
   - Ур-р-р!
   А я ему из-за угла:
   - Стой! Руки в гору!
   Думал, хоть вздрогнет - даже не повел ухом. Тоже, наверное, приметил меня ещё издали. Обрадовался. Можно сказать, просиял:
   - О! А я думаю: ты, чи не ты? Вы какие газеты выписываете?
   - "Правду" и "Сельскую жизнь".
   - А "Комсомолец Кубани"?
   - Я же сказал: только "Правду" и "Сельскую жизнь".
   - Нема, значит...
   - А чё ты спросил?
   - Та-а-а! Погнали, базар есть, - и, не сбавляя ход, - к баку.
   Такой деловой! Даже не оглянулся. Я, как привязанный, следом за ним. Интрига, чо.
   Потынялся Витёк у насыпи - не понравилась ему обстановка. Вовнутрь бака полез. Там технологическое окно сделали во время демонтажа, что-то нужное хотели достать. Резали на скорую руку.
  Кромки зазубрились, оплыли железными каплями. Взрослый пацан при комплекции вряд ли рубахой рискнёт. А нам, мелюзге, в самый раз. Дымовуху испытать, взрывпакет, костёр развести и бросить в него монтажный патрон - всё сюда.
   Внутри пусто, лишь на остатках фундамента две толстостенных трубы. Здоровые, в четыре руки не обхватишь.
   Присели на корточки. Железо ещё не остыло, задницы запросто можно обжечь.
   - Ну? - говорю.
   - Щас...
   Подумал-подумал Витёк, и запустил руку за пазуху. Она у него вместо карманов. Рубашку на нос натянул, смотрит что там.
   - Нет, не оно...
   Шифруется падла. Всё равно ведь, в итоге покажет всё. Так нет, надо ему из товарища вытянуть душу. Что же, блин, думаю, он мог принести?! На вешалку не похоже. А этот хмырило ещё отвернулся и что-то там пальчиками шуршит. Поднялся я на ноги:
   - Ну его на фиг, душно! Давай-ка я лучше на улице подожду. Когда будет "то", свистнешь.
   - Ну, на, на, читай!
   Письмо! О нём-то, как раз, я, прежде всего, и подумал, но сразу отмёл этот вариант как менее вероятный, чем вешалка. Бандероль с "Республикой ШКИД" мы с Витькой отправили позавчера. Вряд ли за пару дней она долетела до Медвежьегорска и подвигла адресатку на слово. Взял я в руки тетрадный листок, смотрю: что-то не так. И почерк какой-то левый, будто бы не Наташка писала. А начало - я тебе дам! - "Здравствуйте, Виктор!" Фига се!
   - Не понял, - говорю, - письмишко-то от кого?
   А этот хмырило сидит гордый-прегордый:
   - Читай, там дальше написано!
   Глянул в конце: "С пионерским приветом, Тая". Тогда только въехал, что это та, медноволосая, попутчица с Усть-Лабы. Странное дело, были же вроде на "ты". А тут:
   "Здравствуйте, Виктор!
   Димка принёс "Комсомолец Кубани". Там, на второй странице, фотография с семинара. Узнала на ней вас. Вспомнила и дорогу, и мост через Лабу, и наши беседы о литературе. Рассказала подругам. Они не поверили, что я с вами знакома и что стих о школьном окне ваш друг сочинил сам, без помощи взрослых. Вот было бы здорово, если бы вы с Александром выбрали время и посетили наш город не проездом, а хотя бы на день. Передайте ему, пусть не обижается на девчат. Если они сомневаются, значит, стишок очень хороший и его обязательно надо заканчивать. Скажите ещё, что о любви к Родине пишут все со времён Александра Сергеевича Пушкина, а о любви к однокласснице, один Эдуард Асадов. Привет вам обоим от нашего Димки. С пионерским приветом, Тая".
   Ничего так девчоночка, умная, - думал я, складывая листок по линиям сгиба, чтоб поместился в конверт. - Будет теперь Витьку какая-никакая альтернатива.
   - Ну?! - холодно спросил он.
   - Чё? - насторожился я.
   - Мог бы и раньше сказать, что на семинаре будет хвотограф. Я б денег на газету оставил. Где его теперь взять, тот "Комсомолец Кубани"? У соседей нема. Кого ни спросил, выписывают "Правду", "Гудок", или "Сельскую жизнь"...
   За шмыганьем носом и причитаниями, я сразу не понял, что это наезд. А когда въехал, поздно было высказывать своё возмущение. Подходящий момент Витёк заболтал, и уже загибал цырлы. Газета ему была край как нужна. Да не одна, а как минимум три: выслать в Медвежьегорск, "людЯм" показать, и в личный архив, "шоб було".
   - ...Сеструху просил по подружкам пройтись, поспрашивать, - плакался он, - а Танька говорит: "Не смеши, наверно, на фотке не ты, а кто-то похожий. Троечников в газетах не пропечатывают. Там сначала звонят из редакции куда надо и выясняют о человеке: где живёт, как учится, помогает ли взрослым..."
   Закончил он свой монолог многозначительной фразой: "У тебя же в редакциях блат?" А смысл и посыл таков: кто виноват, тот и должен выправлять ситуацию.
   Хотел я для проформы вспылить, да взгляд моего другана был переполнен таким половодьем эмоций, что лишнее слово и "крову мать". Не знаю, какого ответа он от меня ожидал, но когда я сказал "погнали в депо", молча, полез в технологическую дыру.
   - "Комсомолец Кубани" мало кто на дом выписывает. Его и в киосках неохотно берут, - рассказывал я его заднице.
   - Знаю уже, - не оборачиваясь, буркнул Витёк. - Бил ноги, справлялся. Вчерашние газеты не продают, утром ушли на возврат. Сегодняшние почему-то не подвезли. И почтальонка не разносила.
   - Когда успел? Недавно ж на речке виделись?
   - Та-а! Вернулся домой: лежить, я и пошёл... а чё там, в дэпэ?
   "Хвотографа" и "лежить" я ещё вытерпел, а вот на его "дэпэ" конкретно спустил Полкана:
   - Ты, литератор хренов, придуриваешься, или в склонениях по нолям?
   - А я тебе чё, не по-русски сказал?! - вспылил Казия. - Ты чё, не понЯл?
   - ПонЯл, - говорю, - как кот навонял. А вот Тайка вряд ли поймёт, когда мы нагрянем к ней в Усть-Лабу. Ты ж дня неё "юный журналист года", а буровишь, не пойми что. "Дэпэ" это вообще-то "дополнительный паёк". Его в армии спортсменам дают.
   - Тайка?! - саркастически хохотнул корефан, - Нагад такая сдалась! Была мне лахва до неё ездить! - И давай мне втирать, что кроме носатой Наташки никто в его сердце не существует, а баб, в смысле, девчат, которые сами вешаются на шею, ихняя светлость не признаёт.
   Во, думаю, кнутяра! А то я не помню, какими глазищами ты на неё смотрел! Хвать Казию за рукав, да так, чтобы дал кругаля:
   - С чего это ты взял, что Тайка в тебя врюхалась?!
   Тот на дыбы:
   - Чо, нет?!
   А я наседаю:
   - Как врюхалась, с головой? Дни напролёт вспоминает тебя, а ночами рыдает в подушку?
   - Мне почём знать, - засомневался Витёк, - я тебе что, она? Только на кой ляд баба станет писать первому встречному, лавэ на конверт тратить, если она не врюхалась?
   - Престиж, - говорю.
   - Чё?!
   - Престиж. Ну, люди такие есть, которые всю жизнь собирают автографы знаменитых людей, чтобы при случае прихвастнуть: вот, мол, знаю такого, встречались, беседовали, я ему подсказал сюжет новой книги, а он в благодарность на фотографии своей расписался.
   - Это я знаю, - сказал корефан. - А как ты определяешь, где врюхалась - где престиж? Это она целовала меня на мосту только за то, что ты про меня набрехал? Семинары, ля-ля, фа-фа?
   Вот падла, поддел!
   - Не только, - откровенно признал я. - ты и на рожу вполне себе симпотный пацан, хоть для бабы важнее ум. А ей показалось, что у тебя и того и другого с избытком. Вот Тайка, не будь дурой, и отложила себе на будущее, что с тобой она может создать крепкую семью, нарожать детишек. Если, конечно, к тому времени не найдёт более достойной кандидатуры. Но пока ты у неё числишься первым номером.
   - Тю на тебя!
   Я проследил за его плевком и принялся развивать свою мысль:
   - Вот тебе и тю. Бабы, по сути, это охотницы на мужиков. Они под замужество с раннего детства заточены. Мы пацанами играли в Чапая, рогатки и цоколки мастерили, по Куксе на камерах плавали, а они своим куклам кофты да платьица шили. Мы на уроках труда с железом работаем: гнём, точим и сверлим. Девчонки тем временем, готовят салаты-малаты, чтоб нам после урока скормить, увидеть по нашим рожам, понравилась жратва или нет, и в следующий раз, где надо, посолить-поперчить. Скажешь, не так?
   Витёк проворчал что-то нечленораздельное, но сделал какие-то выводы. Засеменил впереди без вечных своих приколов: судорог в позвоночнике, передёргиваньем плечами, спартаковских забеганий назад с кругами почёта около собеседника. Думает человек, машет клешнями в штатном режиме.
   Тропка узкая, натоптанная ногами, наезженная велосипедами. По ней мимо нашего дома люди идут на работу. Справа бак, слева, сколько видят глаза - заросший бурьяном, запорошенный пылью пустырь до самых складов горпромторга. За баком куча песка, щит из бэушных шпал, где паровозы спускают пары. Это граница депо. А в качестве камня "налево пойдёшь..." стоит капитальный сортир под чёрной от времени черепицы, кочует из прошлого в будущее, и хоть бы ему хрен. Только стены меняют колер с жёлтого цвета на розоватый, да не родился ещё тот человек, что повесит на дверь амбарный замок. А я ещё думал, куда это корефан так поспешал?
   Вышел он, заправил рубаху в сатиновые штаны:
   - Дальше куда?
   - Не дальше Красного уголка, - скаламбурил я. - Надо нам, как-то туда пробираться. Как, я ещё не придумал, но надо. Там где-то за дверью стол, на нём подшивки газет, обязательных к выписке для всех городских предприятий, будь то школа, завод, или артель слепых, в том числе, и "Комсомолец Кубани".
   - Как пробираться, без спросу? - с деланным равнодушием в голосе, поинтересовался Витёк.
   - Откуда мне знать как? Может, встретим кого из знакомых, и он нас туда проведёт. Или газетку попросим сбегать в сортир. Надо сначала в окно заглянуть, оценить обстановку. Может, нет уже тех подшивок, перетащили в профком...
   Витёк на одной ноге развернулся, и - "фр-р!" - только пыль в разные стороны. Нужна пацану газета, край как нужна!
   Уютно у наших путейцев. Банька дымит, рабочим после смены помыться. Помещений не очень, но всё функционально, всё по уму. Здесь даже после двухтысячного не будут ничего перестраивать, а только заборчик снесут. Чтоб не было видно прежних границ, когда отожмут пустырь. А пока это собственность государства и местным позволено всё, что не возбраняется обществом. Хочешь, вкапывай штанги, перекрывай перекладинами, и размечай гашёной извёсткой настоящее футбольное поле. Можно уток, гусей пасти, для скотины травы накосить, целинной земли копнуть для своего парника. А вот присесть в круг с банкой вина, горланить блатные песни на глазах у детишек, это уже нельзя. Даже Митрохи себе такого не позволяли. Тут или залазьте в бак, или попутного ветра, синие птицы. Теперь, что касается "отжать". Не было такого понятия ни в мыслях, ни в русской словесности. Будь ты хоть сам начальник железной дороги.
  Это уже в девяностых начнётся по беспределу: чем выше забор - тем выше человеческий статус. Улица останется без обочин, как на участке трассы Гран-при Монако. Справа Кукса, а слева сплошное бетонное ограждение. Отжимали даже русло реки: наколотят вдоль берега кольев, ветками заплетут, камнями забросают, а дальше оно само и заилится, и утрамбуется. Год не пройдёт - вот тебе, Гапка, персональная проезжая часть...
   Витька вернулся грязный, как чуня.
   - Там Кирпичёв! - доложил он, потирая ушибленный бок.
   Я сразу о главном:
   - Подшивки на месте?
   - А я тебе чё, видел? Сказал же, что там Кирпичёв. Тот дядька с автобуса, что нас пионэрами обзывал. Часы ещё у него. Я только к окну, а он свою рожу с той стороны: "У-у!" И чё ему надо в депо, с утра же в Краснодар уезжал?
   - Киричек он, а не Кирпичёв, - строго сказал я. - Ки-ри-чек, с ударением в первом слоге. Между прочим, законный дяхан. Он не только пишет стихи, а ещё и ремонтирует телевизоры. Если ты ещё раз его обзовёшь, я больше не буду вместо тебя письма писать, и за газетой в Красный уголок не пойду.
   - Лады, - согласился Витёк, чиркая ногтем большого пальца по верхним передним зубам. - Буду теперь звать его дядей Сашей, чтобы не перепутать, - и мастерски перескочил на старую тему, - В правлении Семсовхоза много каких-то подшивок, штук пять или шесть. Спрошу пахана: что это за газеты. Вдруг и у них есть то, что нам надо?
   Не стал я ему говорить, что за счёт комсомольских организаций "то, что нам надо" и существует. Чем позже поймёт - тем лучше. Светлое будущее сначала закончится в наших замутнённых мозгах.
  
   ***
  
   Насчёт Киричека я не соврал. Он, хоть и работник культуры, а по натуре своей ухватистый мужичок. Где можно срубить левый рубль, чувствует кожей. Открылись при ДОСААФ вечерние курсы мастеров по ремонту теле-радио-техники - он уже в первых рядах. Отучился, напрактиковался, и стал в этом деле так понимать, что прям нарасхват. Мне ещё, помню, в чёрно-белом "Рекорде" экран прошивал, чтоб лучше показывал. То, что сейчас он в нашем депо, может значить только одно: у дорожников навернулся "Комбайн".
   Пока мы блукали туда-сюда, подгадали под пересменку. И по пути не встретили никого. Нужная дверь была приоткрыта. Только я взялся за ручку - оттуда громогласное:
   - Так! Я, кажется, просил не мешать! Пока все не разойдутся, ничего делать не буду, останетесь без футбола!
   - Да мы не мешать, - пискнул Витёк, - мы только спросить.
   Услышав мальчишеский альт, Киричек смилостивился:
   - Ну, коли пришёл, спрашивай. Спрос не ударит в нос.
   - "Комсомолец Кубани" есть?
   Спрос вышел настолько конкретным что Сашка - признанный мастер парадоксального слова, ни разу на моей памяти не лазивший за словом в карман, столь же конкретно завис.
   - Кто ж его знает? - вымолвил он после значительной паузы, не сыскав в своём арсенале какого-то другого ответа. - Есть что-то похожее на столе, а оно или нет, надо смотреть. Проходи...
   Сказать не успел - я опрометью к нему:
   - Что нового в Краснодаре?
   "Комбайн" работал. В смысле, показывал, но не было звука. На экране разыгрывался тираж "Спортлото". Шары фонтанировали за прозрачным стеклом барабана.
   Киричек выпрямился, с удивлением посмотрел на меня, потом на Витька. Тот (как же, такой момент упустить!) шелестел бумагой как ёж перед зимней спячкой. В Красном уголке полумрак. Кроме настольной лампы у вскрытого нутра телевизора ничего не горело. Но он нас узнал:
   - О, пионэры, куда ж от вас бечь? Так дружною парой целыми днями и околачиваетесь? Думал, хоть здесь от вас отдохну! - На этих словах Сашка притворно вздохнул. - В Краснодар надо было самому ехать, когда тебя приглашали. Кто ж теперь виноват, что ты и мороженое не съел, и диктанта не написал?
   Хотел я в глаза ему глянуть, чтобы проверить: не таится ль хоть толика истины за этой его, словесною мишурой? Да Витька отвлёк:
   - Крову мать! - и копытом по стулу хренак!..
   А может, случайно задел? - не видел, брехать не буду. Только Киричек всё равно пинцет уронил.
   - Что не нашёл? А ну-ка иди сюда! Я сейчас всё брошу, но ухи твои слонячие надеру!
   Ну, тут конечно Сашка неправ. Витька не матюкался, он только за взрослыми повторял. А вот насчёт "ух", это он в точку - они у моего другана как "вареники з вышником" из-под рук бабы Паши. Большие, мясистые, с красными пятнами. Зыки и комары пьют из них Витькину кровь, а он их укусы чуть ли ни до мяса расчёсывает. У меня кровососы на руки садятся. Или на спину, когда я рубашку сниму. И у Погребняков на руки. А наш Казия в этом плане, прямо какой-то уникум.
   Только ни слова сказать, ни тем более за него заступиться, я не успел. Витёк психанул. Сработал безусловный рефлекс: если что-то не по нему, руки в ноги - и вон. А Киричек наверно подумал, что испугался. Топнул ногой: "А ну, стой!" - и захохотал.
   Смех смехом, а дело серьёзное. Нужного номера не нашлось ни в провязанном фолианте, ни в кучке газет, ещё не встречавшихся с дыроколом. Будто какая то падла нас возле бака подслушала, чтоб загодя умыкнуть именно "Комсомолец Кубани" и, чёрт бы подрал, за 22 число. Не в сортир же отволокли свежую прессу... а вдруг?!
   Стою и не знаю, как быть: с Киричеком разговаривать, Витьку шукать, или сразу туда?
   Отсмеялся Александр Васильевич, поднял свой пинцет и сразу посерьезнел:
   - Давай, пионэр, не мешай. Освободи помещение. Футбол, на носу. Мне ещё после дороги выспаться надо, - и, значит, влажною ваткой смачивает застарелую пайку...
   Да, Сашка далеко не мастер. И рядом с мастером не стоял. Ещё не напрактиковался, даже "цэшку" себе не нажил. Что перед ним на газетке? - паяльник, фонарик с разомкнутой цепью питания для прозвонки диодных мостов, набор ходовых ламп, отвёртка, пинцет, ватка, да гранёный стакан с водой. Ремонт телевизора в это время сродни колдовству. Он может длиться часами, подчиняясь единому алгоритму. Если все лампы горят, видимых неисправностей нет, а он всё равно не фурычит, значит, нужно искать уснувший контакт, чем Сашка и занимался, не жалея ни времени, ни воды.
   Телевизор обычно стоял на сцене, в шикарной покупной тумбе, запирающейся на ключ. Это чтоб кто не надо шаловливые ручки не приложил. А то вытащил один из прошареных заглушку для пульта двухречевого сопровождения, в руках покрутил, обратно воткнул, да не так. Звук йок. Краснели потом перед мастером, ставили ему магарыч. После того казуса пыль в тумбочке протирал специально назначенный человек, "хранитель ключа". Видел бы он, как Сашка обходится с общественным достоянием!
   Услышав, что я кашлянул, Киричек приподнял бровь:
   - Как, ты ещё не ушёл?!
   - Я, - говорю, - давно бы ушёл. Если б не ждал, когда вы газету освободите.
   - Какую газету?
   - На которой радиолампы лежат, уж очень она похожа на тот "Комсомолец Кубани", что мы целый день ищем.
   - Твою ж мать!
   Смотрю, поднимается. Отбрасывает пинцет, аж звякнул стакан. И стою, я ни жив, ни мёртв. Вжал голову в плечи. А как не зассать, когда над тобою такая дылда! Похоже, что не срастается у него. И я тут, как банный лист. Ну, думаю, сейчас шуганёт!
   Нет, посопел Киричек, выдохнул в три присеста:
   - Ладно. Тащи другую газету. А эту сейчас заберёшь.
   Мне что, три шага туда, три шага сюда. Слетал, как на крыльях. Вернулся - душа переполнена благодарностью.
   - Вы, - говорю, - дядя Саша, копетесь в блоке развёртки, а он к звуковому сигналу отношения не имеет. Вы б прикоснулись отверткой к управляющей сетке лампы. Если в динамике загремит, значит, весь модуль исправен. Нечего там ненадёжные контакты искать. Переходите к другому.
   Он:
   - Да ты чё?! - Так удивился!
   Вот что у Киричека не отнять, так это отсутствие спеси. Другой бы на его месте наладил меня коленом под зад, чтобы не умничал, а он и газету отдал, и совету моему внял. Листаю страницы, слышу:
   - Ну-ка, ну-ка! И правда в динамике гыркотит! А я уже думал, что это он неисправен...
   Нашёл я, короче, Витька на третьей странице. Фотограф снимал заезжих гостей-знаменитостей. В кадр также попали затылки людей из первых рядов читального зала, и (крупно, в анфас) он, отдающий записки президиуму. Полное портретное сходство. Не мудрено, что даже Тайка его узнала. Да, за такую газету стоило ноги бить!
   Пока я завидовал, Киричек вычислил лампу, после которой "не гыркотело". Опять удивился:
   - Гля! Работает метод! Кто тебе подсказал?
   Не говорить же ему, что я по диплому радиотехник? Соврал, на старшего брата сослался. Мол, он этим делом увлекается с первого класса, и меня заразил.
   Вздохнул Сашка:
   - Счастливые вы, пацаны! А мы в первом классе на обрывках газет писали. Если кому-нибудь посчастливится довоенный плакат раздобыть, так это за счастье. Делили на весь класс. Бумага была в дефиците: нам в школу, мужикам на раскур. А кстати, зачем вам с ухастым этот номер "Комсомольца Кубани"? Газета серьёзная, нет ни кроссвордов, ни розыгрышей денежно-вещевых лотерей.
   Я удивился:
   - Вы разве не читали?
   - Когда?! Ночью из Краснодара - утром опять в Краснодар. Вернулся домой, звонят: телевизор в депо не пашет, срочно сюда! В общем, не до газет. А что там такого сенсационного? - просвети.
   - Вот! - козырнул я, стукнув по третьей странице кончиками ногтей. - Материал называется "Когда говорят музы". А в скобках подзаголовок: "На форуме кубанских писателей и поэтов". Это о том семинаре.
   - Да понял я. Там о наших что-нибудь есть?
   - Не знаю, ещё не читал.
   - Тю! - удивился Киричек. - Что ж вы тогда с ухастым так в этот номер вцепились?
   - А как не вцепиться, если там Витькина фотография? Можно сказать, портрет на фоне президиума!
   - Да ты что?! Ну, это другое дело! Сейчас я, контакт пропаяю, и сам посмотрю. Присядь, не маячь...
   А как тут не будешь маячить, когда Казия то уркает, то в окна заглядывает? По телеку кино началось. Значит, уже без пятнадцати восемь - дома воду в тазике греют. Скоро сыграют отбой, а я ещё тут. Опять попадёт!
   И Киричек, как назло, очень долго изучает страницу. Позвал бы Витька, поставил его ванфас и любовался. Что там смотреть, если о наших поэтах ничего не написано?
   А этот "Комбайн", падла, молчит, как молчал. Хоть сам за него берись! Связался, на свою голову...
   Фильм назывался "Красное и чёрное", а первая серия "Городок Верьер". Титры прошли, когда Киричек поднял глаза и сказал:
   - Странное фото, будто бы собранное из двух...
   - Да ну? - изумился я, - не может такого быть!
   - Очень даже хорошо может! Этот... американский шпион, он ведь вторым справа сидел? А здесь его нет.
   - Значит, уже ушёл.
   - Нет, брат, без ног не уйдёшь! Башмаки-то гляди, под столом, а тело наверху где?
   - Вдруг это не его башмаки?
   - А чьи? Давай посчитаем...
   Я тоже склонился над снимком. Похоже, что Сашка прав. Ног было действительно больше, чем следовало, а Витьку Григорьева специально воткнули на первый план, чтоб он своей головой кого-то за столом прикрывал.
   - Так-то, Денисов, - Киричек, наконец, вспомнил меня по фамилии. - Жил человек среди нас, прикидывался своим, книжки писал. Рядом с Кассилем сидел! А оказался шпионом. Это ж из-за него Льва Абрамыча в реанимацию увезли.
   - Может, он не шпион, а просто предатель? - робко возразил я и поднял глаза на Сашку.
   - У предателей сообщников не бывает, - отчеканил в металле он. - Зря, что ль, всех участников семинара привезли в Краснодар, собрали в библиотеке и рассадили по прежним местам? Ловили его, сообщника, который письмо Титаренкину передал. Только смотри, ни-ко-му!
   - Могила! - заверил я.
   Так Сашка и раскололся. Всё рассказал, что было в библиотеке. Не по порядку, конечно, а после моих наводящих, возвращающих в тему, вопросов. Только начнёт вспоминать, как Гуржиану вместо вина подкрашенной водки налили, я ему: "Вы там дядьку Кронида не видели?" Снова свернёт не в ту колею, опять оглобля в колёсах:
   - Кирилыча тоже заставили в этом дурдоме участвовать?
   - Я же сказал: всех!
   - Как он писал без "Паркера", длинный, наверное, текст?
   - Не так чтобы очень. Щас вспомню: "Евгений... как-то его по отчеству, я давний поклонник вашего таланта". И вроде бы всё: сдали цидульки, разъехались по домам. Нет, кажется, кого-то из местных попросили остаться. Но точно не твоего дядьку Кронида...
   Вот так, пионэр, - сказал я себе и себя же обматерил, - понял теперь, какая ты сволочь? Это ж твоё письмо стало той, последнею соломиной, сломавшей человеческую судьбу. Жизнь складывается по-другому: Андропов ушёл из секретарей ЦК, Кассиль при смерти, Витька Григорьев взялся за ум, дед не болеет. Думаешь, это всё ты? Ага, размечтался! Не может река времени не поменять русло. Даже копеек, и тех, одинаковых не бывает. Одна упадёт орлом, а другая - решкой. Кому она талисман, кому - чёрная метка.
   Расстался я с Сашкой без пяти восемь. Напоследок сказал:
   - Там сзади заглушка есть. Написано "ПДС". Если она не так установлена...
   Он перебил:
   - Это я и без тебя знаю. Сталкивался, первым делом проверил. Давай, Денисов не мельтеши, а то будет и мне, и тебе. Придёт дед с хворостиной, вставит заглушку...
   Я не заметил, когда Киричек перешёл с ироничного "пионэр" на вполне себе дружелюбное "ты". Мы разговаривали как в добрые времена, когда я работал редактором, а он был поэтом, продающим стихи. Так этот момент мою душеньку тряханул! Будто серебряный мост прокинулся из прошлого в настоящее, а ошалевшая память всё мечется по зыбким ступеням, и никак не решит, с какой стороны ей лучше сойти.
   Жизнь продолжалась. Ещё далеко до дня, когда подряхлевший друг выкатит к небу выцветшие глаза и с тоскою произнесёт: "Бать колотить, Санёк, семьдесят девять лет!"
  
   ***
  
   Григорьев ждал у калитки. Ну, математик, в уме просчитал, что где бы я ни блукал, а домой ворочусь не позже восьми. Сунул я ему ту газету:
   - Иди, - говорю, - с глаз, матершинник ухастый! Ляскаешь языком, а я за тобой разгребай! Завтра с утра в школу пойду матери помогать. Если удастся, стырю тебе ещё один экземпляр. Вечером заходи.
   Он порывался что-то сказать, я засовом - щёлк! - и адью...
   Еле к отбою успел. Постелили мне на полу, между ножек стола, за которым я делал уроки. Не сплю, ворочаюсь. Состояние какое-то взвинченное, и телепрограмма из головы не идёт. Там после первой серии фильма начнётся программа "Время". Расскажут народу всё, о чём умолчали газеты. Потом будет футбол - финал чемпионата
  Европы среди молодёжных команд СССР - Венгрия, второй тайм.
  Когда уже, думаю, будет у нас свой телевизор? И вдруг... какая-то мысль меня осенила. Я только успел встрепенуться, а она блин, как мокрое пятнышко под утюгом. Раз - и пшик, мимолётное облачко. Стал вспоминать, о чём я перед тем думал, а оно - по цепочке - в небытиё. Будто шифровка прошла мимо разума, мимо души. А что там - не для средних умов. Кто надо, поймёт.
   Бывали у моей памяти подобные микропровалы и в этой, и той жизни. Но никогда не оставляли они такого гнетущего послевкусия. Что-то будет.
  
   Глава 12. Матч реванш
  
   Вчера я весь день предвкушал, как буду помахивать кисточкой под возгласы восхищённой толпы. Утром оно и привиделось прямо таки натурально. Мамка в косынке, повязанной по-комсомольски, белит известкою потолок, я крашу столешницы парт. Возгласы (как же без них?), доносились непонятно откуда. Странные возгласы:
   - Сашка, вставай! Завтрак проспишь!
   Голос не спутаешь - бабушкин. Только никак не пойму: зачем мне вставать, на другое место переходить, если я тут не докрасил, и причём вообще завтрак? Сплю дальше.
   Наяву бы я сразу заметил, что картинка, в которой я пребывал, не дружит с реалом. В ней сочеталось столь давнее прошлое, что вряд ли когда повториться, и то, что ещё можно назвать "не столь отдалённою перспективой". В руке у меня был малярный валик, а не кисточка, которую я с вечера подобрал и замочил в керосине. А и действо проистекало в аудитории, где учатся старшеклассники. В неё я не заходил лет пятьдесят с гаком, но помню, что там года два как не было парт. Их заменили столами со стульями.
   Растолкали кой-как. Сижу за столом, завтракаю, а душою ещё там. И досада прёт из-под спуда. Так лихо у меня получалось! Это ж придётся теперь всё без валика перекрашивать! А жальче того то, что со дня окончания школы, мы - одноклассники - ни единого разу не собрались хотя бы в усечённом составе. Всё вроде бы как у людей. Был наш 10-й "б", при старосте, при комсомольском активе.
  "Ашников" рвали, как Тузик грелку в учёбе и спорте. Девчонок не давали в обиду. Особенно рейтинговых. А вот отзвучали аккорды последнего вальса - всем как-то по барабану. Хоть замуж за врага выходи! Разъехались, разбрелись. Где наш комсорг, профорг? Где прочий актив? Другие же как-то находят возможность. Раз в десять - пятнадцать лет созваниваются, списываются. Я ж в своей жизни больше встречал космонавтов, чем одноклассников...
   - Квёлый сегодня Сашка. Чи приболел?
   Я поднял глаза на бабушку и отшутился фразой, которая в этом времени ещё не звучала:
   - Что ж вы меня, поднять-то подняли, а разбудить забыли?
   - От я, в другой раз, кого-то водой окачу, - беззлобно сказал дед...
  
   ***
  
   За стеклом самодельного почтового ящика лежали газеты. Те, самые номера, которых я вчера не дождался! "Правда" и "Сельская жизнь". Когда их занесла почтальонка, не слышал даже Мухтар.
   - Куды?! - осадил меня дед, - Газеты Акимовна заберёть. А если забудет, так до обеда не украдут. Ты калитку поширше открой, и крепче держи!
   Чудная грамматика в нынешних стариков. Окончания на "ит" и на "ет" произносятся с мягким знаком, а всё, что на "ут" почему-то в конце не смягчается, это для них не по фэншую.
   Растянутая на максимум, поскрипывает пружина. Громоздкий нынче велосипед. На багажнике ящик с плотницким инструментом. К раме с обеих сторон привязаны по доске. А ещё на руле ведро с кистями для побелки-покраски. Мамка второе сняла. С ним вообще не крутится руль, в калитку не вырулить.
   За двором картина ещё та: Григорьев с Погребняками режется в ножички. Витёк с атаманом не особо-то ладит за "Казию", а тут - голова к голове - будто и нет кулаков. Давненько сидят. Валерка уже втыкает с носа, остальные не знаю, их очередь ещё не дошла. Увидели нас, со старшими поздоровались в голос, мне подмигнули, следом пошли.
   Возле путей дед сигарет да спичек хватился: "От горе, наверно на верстаке выложил". Расстроился, не сказать. Пока по карманам хлопал, чуть велик не уронил, не пустил его по наклонной. Хорошо хоть, Валерка перехватил, взялся за руль:
   - А можно, я велосипед за рельсы перенесу?
   Дед заценил его с головы до ног, сбил на затылок шляпу:
   - Да ну! Тяжко тебе будет!
   - Нас же трое. Можем довести и до школы.
   - Вам-то туда зачем?
   - Другу-товарищу помогать! - И кисточку флейц из запазухи достаёт.
   - О! - встрепенулся дед. - Сашка! Одна нога здесь, другая там! Слетай, пока мы далеко не ушли. Возьмёшь там, на верстаке, початую пачку "Примы" и два коробка спичек.
   С такой ходовой? Да на раз!
   Я по газам. Бегу, а сам себе думаю: с Витькой всё ясно, газета ему нужна. Но что за причина сподвигла нашего атамана подняться в такую рань? Чай не рыбалка...
   - Что ты как чуня расхристанный весь?
   Бабушке в руки не попадайся, если куда-то спешишь. Поймала, неуловимым движением вправила на место рубаху, что вылезла из штанов. Это её фишка. Последний раз она меня так останавливала, когда мне уже было под тридцать: раз, и свободен. Старенькая уже, зрение ни в дугу, а углядела, что "заячий хвостик" выглядывает из-под ремня.
   Тогда это расстрогало, сейчас же, наоборот, вызвало активный протест:
   - Ну, ба-абушка! Я же бежал!
   - Куды ж это ты бежал?
   - Дед сигареты где-то заныкал. Я глянул - в сарае нет.
   - А голову свою он не заныкал? Я же ему сказала: цыгарки в ведре. Три раза напоминала - и как об стенку горохом...
   Зря только слетал. Всё наперекосяк: покуда я с бабушкой лясы точил, железку на всю длину маневровым поездом затянуло. Стою, жду. Размышляю о том о сём. И тут на меня снизошло. Вспомнил я побудительную причину, что заставила нашего атамана подняться в такую рань, чтобы за просто так, впахивать по жаре. Кто это может быть, если не тётя Зоя?
   Стряслась как-то нужда везти старшего брата в Краснодар на обследование. Я по-соседски к отпускнику: так, мол, и так. Валерка тогда ещё в море ходил на Дальнем Востоке. Разговаривал громко, как все механики.
   - Нет, - говорит, - сегодня никак не могу. Если б ты раньше сказал, можно было бы что-нибудь скорректировать.
   Я со двора, тёть Зоя к нему: кто приходил, да зачем? Как итог, не успел я вернуться домой, Валерка в калитку стучит:
   - Машина готова, поехали!
   Какой там, у Погребняков был разговор, догадаться немудрено:
   - Тебя же друг попросил! Ты вон, блукаешь по кораблям. Нет чтоб, как добрые люди, матерь свою досмотреть. Кто, в случай чего скорую помощь вызовет, если не Сашка? Мало нас, старых соседей, осталось на улице: он, я, да Логачёва Валька...
   Такие они, люди старой закалки. Строя дом, выбирали соседей.
  Потому, что хороший сосед поможет всегда.
  
   ***
  
   Догнал я свою бригаду, не доходя перекрёстка, где месяц назад скоропостижно помер, чтобы начать новую старую жизнь. Братья Погребняки с двух сторон оцепили велосипед. Витька Григорьев подталкивает его за багажник. Рулят с мочаков на дорогу. Дед, как положено бригадиру, держится позади. Цыгарка в зубах искрит да постреливает, но в нужный момент готов подхватить груз с любой стороны. Мамка рядом, она в ответе за всех.
   Ступил я на будущий переход и оцепенел. Будто меня током шарахнуло: вдруг где-то здесь портал? Какая поднимется кутерьма, если у всех на глазах я снова исчезну! Не, думаю, ну его нафиг - и двинул наискосок. Машин на дорогах ноль, водители транспортных организаций медкомиссию ещё не прошли. Тут меня с обеих сторон братья Музыки плавнено обтекают. Ведро при них с кисточками и тот самый разноцеветный резиновый мяч в сеточке. Поравнялся со мной Быш - я ему вопрос на засыпку:
   - А это зачем: поляну разметить, или счёт на табло написать?
   Он:
   - Ты про кисточки? Нет, мы идём тебе помогать. А мяч взяли на всякий случай. Вдруг, там у вас футбольное поле есть? Можно заодно и сыграть...
   Тут я удивился по-настоящему: никого из пацанов не просил, а они как сговорились. С Погребняками всё ясно: тёть Зоя поставила под ружьё. У Григорьева свой интерес. Пока ровно три экземпляра газеты с мясом не вырвет, не отойдёт ни на шаг. А Музыкам что за прычина, как будто и не хохлы?
   Дед сразу на мелюзгу внимание обратил:
   - Куда, - мол, - на баловство?
   - Не, - хором ответили Овцы, - мы эта... работать!
   - Ну, добре...
   Двинулись по ближней обочине, чтоб обойти топкое место. В воздухе плыл устоявшийся запах свекольных выжимок. Ну, ничего, скоро уже плиточники доберутся до мочаков.
   По той стороне улицы люди страются не ходить: акации растут, матереют, разрастаются вширину, и тропинка всё больше жмётся к заборам. Колючки на ней запорошены пылью, гавкучие псы кажут зубы из-под калиток. А инструменты в дедовом ящике громыхают! Как будто специально поддразнивают.
   - Ну как тебе второй тайм?
   Быш не был бы Бышем, если бы умолчал о футболе. Но как-то он это сказал... без присущего энтузиазма. Я даже заволновался:
   - Нешто пробздели?
   Лучше бы позже спросил, один на один. Услышали Музычата и хором, наперебой, начали отвечать. Один забегает вперёд, чтоб на себе показать, как прыгал вратарь Радаев и почему не достал плюху Мадьяра. Другой мне:
   - Вот так встань! Ты Сабо, я Кипиани. Гля какой финт!
   Я толком ещё не просеял словесную шелуху, а он что-то пяткой изобразил - и мимо меня:
   - Видел как ловко?
   - Видеть-то видел, только с какой стати наш футболист обвёл игрока из своей команды?
   Резонный вопрос был почему-то встречен взрывами хохота.
   - Тише! - с полоборота рявкнул Валерка, - люди ещё спят!
   Сасик вдогонку:
   - Вы чё?!
   Идёт атаман, важный-преважный. Кренится над рулём, будто согнутый лом проглотил. Не упускает бразды правления. Младший Погребняков рядом. Заглядывает брату в глаза. Ждёт похвалы.
   Мишка Быш придержал меня за руку, выждал, пока кавалькада достаточно отдалится и мрачно спросил:
   - Он что, ненормальный? Кто ж в это время спит?
   Потом поянил:
   - Сабо не наш футболист, просто однофамилец. Нашего Сабо Йожеф зовут, а того что за венгров играл - Ференц...
   Короче, за сорок шагов, он мне всё коротко изложил. Выиграли наши. Счёт: 2:1. Фёдоров и Гуцаев в первом тайме забили по банке, пока шла программа "Время", а во втором тайме вся наша команда в обороне отсиживалась.
   - Лучше бы в записи показали, - сетовал Мишка, - из Киева в сборной вообще никого не было...
   В том, как я понял, и была основная причина его пессимизма.
  
   ***
  
  
  
   Главный учебный корпус от нашего филиала наискосок, через дорогу. Грузовые машины в этом квартале не ездят. Только автобус "двойка" да фургоны на конной тяге. Их тут богато. В самом торце пустыря, куда мы с Босярой ходили махаться, со школой граничит хоздвор Горторга. Лошади там отдыхают после рабочего дня. А что там конкретно есть и где оно расположено, не видел, не буду врать. Забор по меже без выступов и щелей, да настолько высокий, что не залезть. Пробовал глянуть со стороны улицы - охранник от ворот развернул: "Нечего тут!" Может, то вовсе и не забор, а капитальная стенка какой-то деревянной постройки?
   Даже Быш удивился. Оно и понятно: где он в том Киеве видел заборы из досок, набитых крест-накрест, как минимум, в три ряда? Подошёл, руками потрогал:
   - Ни фига себе - сороковка! Нам бы таких штуки четыре, мы бы сарайку достроили.
   Такого добра у меня навалом. Не менее четверти куба на дороге насобирал. Едет, к примеру, по улице бортовая машина с досками, а напротив нашей калитки ямка и два ухаба. Груз в кузове пружинит, подпрыгивает, и нижняя ветка ореха как ладошкой сметает всё, что плохо лежит. Дотошный водитель вылезет из кабины, всё подберёт, или нас попросит помочь. А торопыга глаза вылупит и прёт себе по непаханному, только газку поддаёт.
   Орех что? Основная засада возле смолы. Там под лужей яма на яме. За радужными разводами хрена с два чего разглядишь. Где-то посередине и начинается доскопад. Это уже добыча. В такую лужу никакой шофёр не полезет, да и нас не станет просить.
   Насчёт сороковки у меня туговато. Серьёзную древесину возят лесовозы в пакетах. Оттуда не выпадет. Но на сарайку и двадцатка сойдёт. Решил я семье Музыченко помочь. Трофейными досками поделиться. Хотел Быша оповестить, только куда там! Далековато мы оторвались от своих. Короткой дорогой пошли.
   - Шо, байстрюки, опять? Каникулы вам не каникулы, и места другого нет? - с порога своей мастерской заголосил "трудовик".
   Мишка интуитивно напрягся. А на словах: "Вот я сейчас кого-то налажу дрючком!" вообще собрался бежать. И убежал бы, да я за руку ухватил, и дед во-время подоспел:
   - Не ругайся, Юрий Иванович, это тоже мои. Красить пришли. Шкодить не будут.
   - Красить? Не много ли маляров на какой-то десяток парт? - с сарказмом спросил трудовик, и продолжил таким же тоном, каким только что обещал "кого-то наладить дрючком". - Ну, не беда, я вам сегодня всем работёнку найду! Вы двое, и ты, - указательный палец, поросший у сгиба рыжим налётом, чиркнул по нам с Бышем и замер на груди атамана, - в библиотеку!
   - А можно и мне? - с надеждой спросил Витёк.
   - Не многовато ли будет?..
   - О то ж! - подытожил дед.
  
   Работа попалась пыльная: подготовить помещение для побелки. То есть, вынести книги, смахнуть с переплетов пыль, хорошенько "прохлопать", отсортировать и уложить в фанерные ящики из-под спичечных коробков. Всё это под наблюдением Таньки, студентки-заочницы пединститута - бывшего председателя Совета Дружины нашей пионерской организации и будущей руководительницы того, что останется после расформирования школы. С позапрошлого года библиотекарь. Девушка она толковая, хоть не знает, что прохлопать (ушами) это на современном жаргоне то же самое, что прощёлкать хайлом. Я, например, своего шанса не упустил. Урвал из подшивки нужную Витьке газету, прежде чем Танька закончила инструктаж: что в первую очередь выносить, как и куда складывать. А то мы не знали, что по алфавиту!
   В общем, работаем. Быш книжки тягает, мы с атаманом делаем всё остальное. Нудятина! Возьмёшь очередной том, пыль с твёрдой обложки смахнёшь, откроешь его посредине - и половинки между собой - хлоп, хлоп! Если, к примеру, переплёт не в порядке, листы выпадают или надорваны - есть для таких книг специальный ящик с надписью "некондиция".
   Танька любит мудрёные выражения. Даже школа, которой она будет руководить (если в жизни ничего не изменится) будет пугать прохожих табличкой с инновационным названием: "Коррекционно-эстетический центр для детей, отстающих в развитии". Саму ли её так вот, словесно опустошит, или кого-то из краевого начальства? Только совет депутатов это название утвердит, оставив, тем самым, пятно на всех, кто когда-то учился в "школе для дураков". Народ у нас в опеределениях краток, жесток и точен. И поэтому "центр для эстетов" прозовут именно так...
   Уже к середине первого ящика Музыка нас завалил стопками книг. Ему что? Таскай себе да таскай. А тут... указательный палец мешает. Я свой настолько "прохлопал", что сустав начал болеть. Стал намекать Бышу, что неплохо бы махнуться местами, да Танька услышала и нивкакую. "Я, типа того, всё "Мишеньке" объяснила, а ты обязательно что-то напутаешь!". И Валерка возбух:
   - Куда?! Музыки тут не хватало! Задолбает своим Бышовцем! Делай как я: обложку бери двумя пальцами: большим и мизинцем, остальные держи врастопырку.
   Не сразу, не вдруг, но работа пошла. Развалы необработанных книг становилось всё меньше, Мишка отдыхал реже, и наверно уже тысячу раз пожалел о моём непринятом предложении. Нас-то двое, а он один.
   Танька тоже не скучала без дела. Судя по доносящимся звукам, что-то в библиотеке передвигала, елозила тряпкой, и несколько раз выносила ведро с грязной водой.
   Время шло, разговор не складывался. Если я что-то спрашивал, Валерка отвечал односложно. Скорей даже не отвечал, а прямо таки отгавкивался. Наверно не выспался.
   Ну тебя, - думаю, - в жопу! - обиделся в общем.
   К десяти начало припекать. Мы не сговаривась, сняли рубашки, стали по одному бегать на водопой. Музыке что? Ни клят, ни мят, в чистеньком помещении - таскай себе, да таскай!
   - Тесно у вас, - сказал атаман. - Деревья раскачиваются, а пузо не чувствует ветерка. И вообще, школа какая-то маленькая, не то, что у нас!
   - Так вон, - говорю, - за дорогой, много ещё чё...
   - Всё равно тесновато!
   Тут уже он попал не под то настроение:
   Падла ты, думаю, патриот недоделанный! Всё у него априори считается лучшим. И хата, в которой живёт, и баян. Даже школа, в которую ходит. А главное, втирает кому? Как будто я там, во дворе, светильники не развешивал! И шпильку ему:
   - А вчерашний Лосяш, что на пляже до тебя прискипался, это что, твой одноклассник?
   - Наш, - помрачнев, ответил Валерка. - С Витькой моим до четвёртого класса за одной партой сидел, потом рядом с Надюхой (это наша двоюродная сестра), сейчас вот, со мной. Блудов он, а ни какой не Лосяшин. Редкостное говно! - вырвалось из него. - То в друзья набивался, руку за полметра протягивал. А как старший брат в ПТУ поступил, как будто его подменили. По поводу и без повода возникает. То локтем залез на его половину, то портфель у меня не такой, мешает пройти. Шагу без драки не ступишь. Ладно бы один на один, но не с кодлой, не каждый же день?
   Короче, завёлся. Стал вспоминать былые обиды, отягощавшие душу несказанным бременем. Где-то, может, чутка сбрехнул. Ладно Лосяш, у него и по роже видно, что падла ещё та. А другие друзья-товарищи? Нешто они так оскотинились, что не помнят дуэльного
  Кодекса: "двое в драку, а третий - в сраку"? И потом, Валерка ещё допризывник, а ровесников этого Блудова скоро в армию призовут, по габаритам почти мужик. Есть ли смысл подключать "шестёрок", чтоб начистить хайло какому-то пацану? Сам что ли не управится?
   Не стал я лажать атамана своими предположениями. Работал, в полуха слушал и - честно скажу - радовался. Как хорошо, что в первой школе есть этот самый Блудов, из-за которого мой товарищ не водится с одноклассниками. Не убегает галасвета, чтоб резаться с ними в дыр-дыр, а на своём краю возится с малышнёй. Если бы не Лосяш, насколько бедней было бы моё детство!
   ...На букве "О" примчался Григорьев, страдающий, как всегда, хроническим недержанием рук. Буром попёр:
   - Принесите мне пару газет! Юрий Иванович приказал!
   Послал я его к Таньке. Та тоже послала:
   - В учительскую сходи. Здесь у меня всё по датам подшито.
   Витька сразу на гонор осиротел:
   - Санёк, выручай!
   - А сам?
   - Скажешь тоже! Я как туда захожу, все слова забываю. Руки становятся холоднючими, а по спине пот. Будь другом, сходи! А я тут пока за тебя...
   - Да сходи ты, - скривился Валерка. - Этот уже не отстанет.
   Это точно, Витька порой надоедливей яндекс браузера!
  
   В коридорах гуляло долгое эхо. Перестук деревянной швабры, грохот отодвигаемой мебели, отдаленные голоса слились в единый всепроникающий гул. Под свежепобеленым потолком подрагивали лампочки без плафонов.
   Учительская у нас это дальняя дверь направо. Не успел я в неё постучать, как она распахнулась и навстречу мне вышла моложавая тётка с встречным вопросом под накрашенными бровями: что, мол, тебе?
   Знакомая тётка, тысячу раз её видел, а имя и отчество? - хоть убей! Наверно она в нашем классе не преподавала.
   Пришлось изворачиваться. Я сделал тупое лицо, и на голубом глазу:
   - Юрий Иваныч прислал. За газетами!
   - Зайди, - даже не улыбнулась она. - Я подожду.
   Нужный номер "Комсомольца Кубани" так примелькался, что я его мог опознать по фрагменту любой страницы. На столе, в общей куче, его, как назло, не было. Пришлось удовольствоваться тем, что осталось - жиденькой стопкой разномастных газет.
   - Всё? - лаконично спросила тётка, нетерпеливо позвякивая связкой ключей.
   Я угукнул в ответ и вдруг... под вешалкой, на полу, наткнулся глазами на Витькину рожу, размноженную офсетной печатью. Её попирали с обеих сторон мамкины чехословацкие туфельки. Вот я обрадовался! А газета считай что пропала. Тем ведь, под вешалкой, больше всего натоптано. Куда её, всю в извёстке? - ни в архив, ни в Медвежьегорск. Ладно, Витёк разберётся. Главное, "шоб було".
   Ремонт грязное дело. На только что вымытом техничкой полу опять проступили известковые полосы. Тётка шевелила копытами, стараясь на них не ступать. У меня получалось хуже, потому что короче шаг. Кто это может быть? - попутно гадал я. - Завуч? Да нет, не похоже, та у нас крашеной блондинкой была. Наверное, всё-таки, учительница немецкого языка. А больше и некому.
  
   - Наконец-то! - обрадовался Валерка. - Тут скоро ступить будет некуда. Бышара совсем озверел: тащит и тащит, а этот... ему бы "Цыганочку" танцевать... все пальцы поотбивал. Ох, чувствую, они без меня там накрасят!
   "Этот", который Григорьев, шеей краснел, но больше никак не выказывал своё отношение к отповеди. Даже "Цыганочку" схавал, а может, просто не въехал, что это намёк на его "недержание плеч". Свалил с видимым облегчением. Даже не стал спрашивать, есть ли среди газет, которые я принёс, то, ради чего он, собственно говоря, и пришёл.
   К обеду подул ветерок. Полупрозрачная тучка застила солнце. Работать стало чуть легче. Мишка окучивал Льва Толстого, а мы с атаманом ещё не "прохлопали" Алексея, когда подошёл дед.
   - Шабашим! - сказал. - Руки моем, и по домам. После обеда можно не приходить. Мы с Иванычем сами управимся.
   Руки мыть - это в мастерской. Пошли мы полюбопытствовать, что там "мелочь пузатая" без нас наработала. На удивление, знатно. Даже Валерка сказал, что пойдёть. Ещё б не пойдёть! Столешницы чёрные, сиденья и боковины коричневые, без пропусков и жирных полос. Шляпки гвоздей не просвечиваются. И колер подобран под цвет школьной формы, которую носят девчата из младших классов.
   Оттирать керосином, правда, пришлось всех кроме Григорьева. Какую конкретно работу он выполнял, я лично не видел, но тоже, говорят, красил. Более того - хорошо! Его даже Юрий Иванович похвалил: "Пятёрка, - сказал, - тебе по трудам обеспечена!"
   Так и отличником станет.
   Премировал я его добытой газетой. За угол отвёл:
   - На, - говорю, - спрячь. Немножко надорвана, но пойдёт, в подшивке была.
   А он, падла, нос воротит:
   - Мог бы и осторожней!
   Сплюнул я ему под ноги.
   - Ну, - говорю, - раз ты такой привередливый, добудь хоть одну газету, чтобы целой была. Без этого, "Санёк, помоги!". Тебе, блин, говно, да ещё и ложкой, иждевенец хренов!
   Как он обиделся насчёт иждевенца! Вспомнил ещё наверно как я над "Цыганочкой" ржал. И меня припекло, до трясуна в кулаках: ходишь за Витькой как за младенцем - и никакой благодарности.
   Жаль, что подраться не дали. Валерка нагрянул на повышенные тона, за уши растащил.
   - Степан Александрович что говорил? Это вам от его имени!
   Надавал сракачей: мне коленом как своему (играть же сегодня), а Витьке с носка по левому полужопию. Тот и замахал крыльями - ходко, во весь размах. Думал, газетку выкинет по пути, нет, спрятал за пазуху.
   Так жалко его стало: вспомнилось вдруг, как в морге пиджак на него надевал: кости трещат, а я пру! Кто ж тогда знал, что согласно погребальной науке, пиджак полосуют на две половины по заднему шву, а место разреза прячется под покойника?
   Уже пацаны переоделись, уже и насчёт футбола договорились (в пять, чтобы не по жаре), а я всё стою, ком в горле не проглочу:
   Падла ты, думаю, какой он тебе иждевенец?! Незванно пришёл, в меру сил помог. А ты...
   - Айда? - утвердительным тоном спросил атаман и хлопнул меня по плечу.
   - Дела у меня, - отнекался я, - с мамкой надо насчёт одного вопроса поговорить.
  
   ***
  
   Дед меня не дождался, и мамку я не нашёл. Вернулся домой, а она уже пообедала, рыскает по сумкам и чемоданам: "Куда же она запропостилась?" Хлебал я "квасолевый суп", смотрел на это дело, смотрел - конкретики никакошенькой. Не удержался, сказал:
   - А ты у меня спроси. Я ж у тебя американский шпион, спрячь под язык - найду.
   И тут же её осенило:
   - Сыночка, справка! - и кулачок у груди, будто бы молит о чуде. - Справка о том, что однокомнатную квартиру я государству сдала. Маленькая такая, на тетрадном листке. Подписана ГОРОНО. Я её из сумки не доставала.
   Бабушка в тему:
   - Может, случайно залез?
   - Как?! - возмутился я. - Вы ж за столом эту справку из рук в руки передавали! Думали да решали, в какую организацию с ней лучше всего идти: райсовпроф, или сразу к Хворостяному (это наш председатель горисполкома).
   - Точно! - сказал дед. - Хворостяного я предложил.
   - А потом? - перебила мамка. - Куда я её положила потом?
   Не стал я напоминать перепитии того разговора, а сразу назвал точные координаты:
   - Тынянов, последний том. Ты говорила, что там не помнётся.
   В общем, отыскалась пропажа. Меня обозвали "американским шпионом" и отпустили гулять. Как всегда, "только не долго".
   Сказал, кстати, мамке насчёт газеты. Та как всегда:
   - Это ещё зачем?
   - Там Витьки Григорьева фотография.
   - Чья? - переспросила она, но сразу исправилась. - Хорошо, если никто не выбросит, принесу...
   Валерка скучал на скамейке возле своей калитки. Прихлопнул ладонью пространство рядом с собой - садись, мол. И с места в карьер:
   - Ну?
   - Что, - говорю, - "ну"? Тяжеловато будет. Технически они на голову выше нас: стеночки, то да сё. Зато мы здоровей. С утра и до темноты гонять на поляне в дыр-дыр, да ещё и по нашей жарюке - это тебе не пара часов тренировки в спортивной секции. Быстро язык на бок, а если водички переберёшь - вообще караул! Значит, будем беречь свои силы, а их изводить.
   - Как? - Рука атамана замерла... шорк! Он небрежно поймал муху и уточнил. - Как изводить?
   - Да так: не бежать как дурак на чужие ворота, чтоб задницей или носом мяч затолкать. А издали колотить, метров с пятнадцати-двадцати. Да хоть со своей половины. Забил - хорошо, промазал - тоже неплохо: не тебе за мячом бежать. Играем на время?
   - До десяти. Три угловых - пеналь...
   Осторожно, по сантиметру, Валерка разжал ладонь, выцепил между пальцев всё ещё жужжащую муху и стал обрывать крылья, чтобы скормить муравьям. Потом уточнил:
   - Кто первым десяток забьёт - тот выиграл.
   - Значит, задача на первые полчаса - много не пропустить.
   Атаман призадумался. А муха сопротивлялась. Липла к земле, тащила обидчиков от норы. Но набежавший "спецназ" не оставил ей ни единого шанса. Подняли и, можно сказать, на руках затащили в отверстие, отгороженное по кругу валом из комочков земли. На этом последнем аккорде Валерка встряхнул ладонями, "прохлопал" одну о другую, прежде чем вытереть об штаны:
   - Я против! Не люблю в защите сидеть. Узнат кто, засмеют: каких-то Музык зассал...
   Упёрся. Пришлось убеждать:
   - А кто говорил, что в защите? Когда Музыки атакуют, мы с тобой медленно отступаем и в районе своих ворот пытаемся отнять мяч. Им так дольше бежать...
   В общем, уболтал. Атаман согласился даже на то, что в начале игры главной ударной силой у нас будет Сасик: во-первых, такого фортеля они не ждут, а во-вторых, с его-то стартовой скоростью, он любого из Музык в два счёта обставит.
   - Ладно, - сказал, - спробуем, но если ничего не получится, будем играть по моему плану. Просрём так просрём.
  
   ***
  
   Где-то в полпятого мы подошли к школе. С площадкой ничего не срослось: девчонки играли в классики. Старшеклассницы, как прогнать? Одна с Журавлём ходит, к другой подбивает клинья сам Лёха Дон. Любая словечко шепнёт, подсрачником не отделаешься.
   Отыскали поляну на отшибе у школьного сада. Там в прошлом году росла кукуруза. Есть кое-где бугорки, десяток будыльев, но в целом сравнительно ровно.
   Капитаны команд размечали ворота. В дворовом футболе они небольшие: ровно пять Валеркиных кедов, между двумя камнями. Быш их перезамерял своими ступнями. Это на тот случай, если мяч попадёт в "штангу" и сколько нибудь, сдвинет её. Всё, в общем, по чесноку.
   Игра началась с инцедента. Первым касанием, Быш ковырнул мяч, чтоб обыграться с кем-то из близнецов, а он ударился в кочку и отскочил Сашке в коленку, а от неё уже - в центр музыкальных ворот. И началось:
   - Гол не считается. "Кабы б не горбына", не было б ничего!
   Валерка:
   - Вы чё, на одном поле играете, а мы на другом?!
   Орали пока не охрипли. Мы так, для проформы, а Быш потому, что остро воспринимает несправедливость. Он в итоге и выгавкал: не засчитали, ноль-ноль на табло.
   И надо ж такому случиться, в одной из ответных атак, Валерка уже, в ту горбыну попал. Естественно, мяч изменил направление и чиркнул по штанге с другой стороны.
   Мы сразу:
   - Тут должен быть гол!
   Мишка тык-мык... аргументов-то маловато! И сам предложил Сасиков гол засчитать, а на тот, что Валерка сейчас чуть не забил, конкретно забить.
   Так и стала горбына легитимным участником матча реванша в нейтральном, так сказать, статусе, а Быш получил новое прозвище.
  Вдобавок к тому игра у него не пошла. Видно ж со стороны. Стал психовать, покрикивать на бышат, два пеналя не забил. И стеночка не помогла. Он обыграется, выскочит на свободное место, а я его там встречаю в момент приёма мяча. Два раза из трёх перхватывал - и верхом, с подкруткой, через головы всех игроков. Им ещё надо притормозить-развернуться, а Сасик уже на товсь. Да как стартанёт по прямой!
   В общем, мы их, как говорил Быш, "одной левой". Наванговала бы Ванга счёт десять-три - я б не поверил. Тем не менее, факт есть факт.
   Последнюю плюху Валерка с пеналя закатил. Не придерёшься, по правилам: с пяти шагов от ворот, стоя спиной, пяточкой. Вернее, не так. Он подошвой на мяч наступил, потом наклонился, поглядел между ног, как в перекрестье прицела, и пустил его мимо горбыны аккурат в уголок...
   Победу мы встретили "Маршем кубинских революционеров". Повернулись к Музыкам, и в три горла:
   - Просрали, тарада-да-та-там-парам!
   Быш не дослушал. Склонил бестолковку - и прямиком через сад, чтобы нас стороной обойти. Овцы за ним...
   Зашёл я к нему на обратном пути, хоть и торопился на ужин:
   - Доски для сарая нужны?
   Смотрит бирюком, но ответил. Верней, процедил сквозь зубы:
   - Я же тебе говорил.
   - Двадцатка пойдёт?
   - А то!
   - Зови пахана.
   Тот вышел, за цену спросил, да всё удивлялся что "в долг, пока Мишка не насобирает".
   Рассказал я приезжим людям о круговороте досок в природе, а на пути к нам, показал на конкретном примере, как добывается лес. В луже напротив смолы плавал один экземпляр. Другой, со следами протектора, был вытащен из воды, но сломан посередине (водитель наверно наехал, сдавая назад). И это ещё не всё: дальше, под нашим орехом, валялись четыре клёпки.
   - Разумеешь? - сказал я Бышу. - После каждой тренировки сюда. Можно и до. Суббота и воскресение выходной. Лесовозы не ездят.
   Сгоношил я короче, семью Музыченко от мала до велика. Всем дело нашёл. Мы с Мишкой таскали доски на островок, передавали его отцу. Он, по колено в воде, переносил их на свой берег. А там и калитка недалеко, Овцы вдвоём управлялись. Чем занималась тётя Оксана, из-за кустов не видно, но над забором всё время маячил её платок.
   Дед, кстати, по поводу досок не возражал. Только переспросил:
   - Что, на сарай? Ну, на сарайчик пойдёт...
   Для него это не материал, а так. Временно дырку закрыть, или на дрова... Лес, оказывается, нужно валить в строго определённый период, "когда дерево засыпает". Иначе, как он говорит, "добро на говно"...
   За ужиним я порывался вставить своё слово и рассказать, какой уникальный гол мне сегодня довелось положить. Пеле бы, наверно, тоже забил, если б играл в таких же широких сатиновых шароварах, но этого сборной Бразилии не дано.
   Сатин, как известно, такой материал, что как его ни закатывай, он всё норовит распуститься и принять форму штанов. В общем, в один из моментов, атаман сыграл на отбой, Мишка подставил ногу и мяч с двойным ускорением отрикошетил ко мне. Пас получился далеко за спину. Я отступил на шаг и ни на что не надеясь, сделал попытку достать его левой ногой. Чуть ли ни на ласточку встал. И своенравный мяч, вместо того, чтоб удариться об лодыжку да куда-нибудь отскочить, зарылся, застрял в складках. Я прям физически ощутил, как он закрутился над кожей, поджимая её штаниной и не дав его силам иссякнуть, выбросил ногу вперед...
   Финт вышел на славу, захочешь - не повторишь. Но я больше удивился тому, что никто его не оценил.
   Мячик выскользнул из штанины, подпрыгнул и что называется, "лёг под правую ногу". "Бей!", - закричал Валерка, и я ударил. С подрезкой, подъёмом. У музыкальных ворот не было шансов...
   Я б, может, за ужином про футбол и не вспомнил, да Мишка со мной прощался довольно загадочно. Дословно не повторю, но что-то типа того: "Я сегодня точно не проиграл". Стиснул мою ладонь, и за отцом вброд. Может, не "сегодня", а "в целом"? Шумно было, я не расслышал.
   Вот тебе, думаю, раз! Если "в целом", тогда понятно, надеется на реванш. А если "сегодня"? Как человек, повёрнутый на футболе, может поставить его ниже десятка досок?! Так, мысль за мыслью, оно и нахлынуло.
   Сижу за столом, слова пережёвываю, а высказаться никак, все обстоятельства против. Паузы были, но я не успевал их заполнить. Только дед перед мамкою отчитался в проделанном объёме работ, на тебе! Напарник его, Кобылянский, внука прислал: приболел мол, прошу подменить.
   Не ужин, а день открытых дверей. Сам виноват, ведь это из-за меня припозднились садиться за стол. Мог бы в другой день Быша уважить, или часок спустя. До Генки - внучка Кобылянского, ещё дядя Петя заглядывал, тот самый, что со смолы. Справлялся у деда насчёт тротуарной плитки: сколько, когда привезти. Сказал заодно, что переезжает в Натырбово: "Хату продам и туда". Кто-то ещё... так, баба Паша не в счёт... а! Хмырило какой-то припёрся из нашей школы, двойку по истории пересдать (бывшая историчка в декрете, потому к нам). Мамка с ним у калитки двадцать минут разбиралась. Поставила три.
   Так, собственно, во мне и свернулось рвущееся из груди слово. Кому оно интересно? Дед собирается на дежурство. Бабушка жарит семечки, готовит ему "тормозок". Мамка ищет газеты "Правда" за последние несколько дней. В школьной партийной организации ей поручили подготовить доклад по материалам минувшего Пленума. Бабушку напрягает:
   - Не видела?
   - Посмотри на бухвете. А те, что я утром достала из ящика, у деда на койке.
   Вот тут я затосковал. Если мамка берёт пару тетрадей, газету и авторучку, то это надолго. Бывало что и до утра. Все окружающие нишкни! Сначала она просто читает, потом начинает подчёркивать наиболее значимые цитаты и фразы. То бишь, всё то, что в науке и философии называется тезисами. Они-то в итоге и станут основой её доклада, записанного в тетрадь быстрым округлым почерком.
   А мне хоть из дома беги! Время свободное есть, почти два часа до отбоя, вот только, куда его деть?
   Мать как обычно прочувствовала, что я скоро начну дурковать, и тихо произнесла, не отрывая глаз от газеты, продолжая в ней что-то подчёркивать и читать:
   - Сходи к своему Григорьеву, извёлся поди.
   Если она про него, то не то слово извёлся - на говно изошёл. Витька же без меня как без рук. А я вот, к стыду своему забыл и о нашей с ним ссоре, и о Валеркином сракаче. Даже о том, что мамка пообещала принести для него пусть чуточку грязный, истоптанный, но именной экземпляр "Комсомольца Кубани".
   - Найдёшь там, в своём ящике, - подсказала она, увидев, что я просиял, - ты ж у меня американский шпион? Только прошу, не мешай. У меня ещё много работы.
   А как ей не помешать, если я вытащил из комода... целую кипу газет? Нетоптанных, некоцаных дыроколом, как будто бы только из типографии? И запах не улетучился!
   Я думал, что мамка рассердится. Наоборот, рассмеялась.
   - Родительница у нас служит в "Союзпечати", - сказала она, обернувшись на мой изумлённый вопль. - Девчонки её попросили, им принесли. Григорьев же наш ученик? Как тут не позвонить?
   Если это вопрос, на него следует отвечать. Поэтому я сказал:
   - Мы вместе учились с третьего класса. Но первого сентября Витёк переходит в другую школу, и нисколечко о том не жалеет.
   - Всё равно, - отпарировала она. - Ту совокупность знаний, благодаря которой он выглядел на семинаре достойно, твой друг получил у нас.
   Ох, чувствую, за Казию скоро две школы драться начнут. Быть ему экспонатом в обоих музеях!
  
   ***
  
   Газет было много. Пока добирался до Витькиной кладки, два раза пытался пересчитать. Сперва меня сбили на третьем десятке, потом на втором. Всем интересно: "Зачем тебе столько? Клеить обои?" (Вот надо оно кому?)
   - Нет, - отвечаю, - на самокрутки.
   - Ты же не куришь?
   - Я ж не себе...
   Витька торчал во времянке. Что-то там мастерил и, наверное, следил за калиткой. Не успел я как следует громыхнуть, он рожу в окно, и подбородком взмахнул: что, типа, тебе? Я, в свою очередь, ладошкой себя по горлу: мол, позарез!
   Выкатился, несчастный. Хромает: шкандыль, шкандыль... три раза шагнул, поднял страдающие глаза:
   - Калитка не заперта, заходи, - спиной повернулся и снова: шкандыль, шкандыль...
   Собачка меня знала, как, выпрочем, и вся семья. Поэтому я без опаски: мимо неё - и к Витьку. Там, как в любой времянке, печка, обеденный стол, да несколько стульев. Григорьев как раз, стоял у стола, мешал уполовником содержимое огромной кастрюли:
   - Тут мамка рассольника наварила. Будешь рассольник, не?
   Услышав что "не", сказал, мурыжа в руках коробку с надписью "Сода":
   - Я тоже не буду - жога.
   Он вытряхнул на ладонь примерно щепоть, лихо закинул в рот, запил из ведра. Ну, как обычно, подражает кому-то из взрослых. И этими разговорами ни о чём, даёт мне понять, что я виноват, ещё не прощён, и вряд ли скоро это прощение заслужу. Во всяком случае, точно не в этот раз. Крепко же я его зацепил насчёт индевенчества! За всё время ни разу не обернулся. А извиняться - не по пацански, это значит, дать слабину.
   Окликнул его пару раз. Молчит, делает вид, что не слышит. И ладно. Так - значит, так. Он думает, что мне от него что-то надо? Саданул я с размаху газеты на край стола, развернулся - и вон за калитку! Вот и делай людям добро. Пош-шёл ты...
   Я вообще-то быстро хожу. Особенно, когда зол. Но Витька себя превозошёл и догнал меня около кладки. Даже хромать перестал. И первый вопрос:
   - Где взял?
   Так, сразу, без объяснений причин своего жлобства.
   Я на ходу опус Толстого подсократил и немножко переиначил:
   - Нашёл, - говорю. - Дай, думаю, найду. Взял и нашёл.
   - Не, а серьёзно?
   Серьёзно ему... ну, думаю, падла, держись! Отольётся тебе с процентами! Примостился на брёвнышке, спрашиваю:
   - Ты меня сегодня просил в учительскую зайти?
   Угукнул Витёк, типа того что да, было такое дело.
   - Я и зашёл...
   - Ну?
   - Только пообещай: всё, что сейчас услышишь, ни брату, ни сестре, никому!
   Григорьев заёрзал на заднице, пододвинулся ближе, шёпотом произнёс:
   - А то чё?
   Я смерил его уничижительным взглядом:
   - Тебе-то ничё, но я-то там был, слышал. Проболтаешься, мне каюк - выпрут из школы.
   Витька отпрянул ровно настолько, чтоб чиркнуть себя по зубам ногтем большого пальца, и заискивающе спросил:
   - Хочешь, землю пожру?
   - Ладно, верю. Зашёл, в общем туда. Дай, думаю, гляну, есть ли среди газет та, что тебе нужна? Все пересмотрел - нифига! И тут открывается дверь и входит Илья Григорьевич...
   - Директор?! - ахнул Витёк.
   - Ага! Заходит и на меня: "Кто это тут самовольничает?!" Я руки по швам, башку опустил. Вот не поверишь, пытаюсь сказать, что Юрий Иванович послал за газетами, а слов в голове нет. Руки как две ледышки...
   - А я тебе что говорил! - торжестванул корефан. И уточнил. - Орал?
   - Лучше бы он орал! - страдальческим тоном вымолвил я, тщательно высморкался и снова продолжил врать с нахлынувшим на меня вдохновением. - Как что-нибудь скажет - так пот у меня по спине!
   Тут, судя по вибрациям тела, Григорьев хотел что-то уточнить, но почему-то не стал. Вру дальше:
   - Стою, глаза опустил. Глядь: а под вешалкой на полу газета лежит. Я её даже не сразу узнал: мятая вся, истоптанная, кто-то на фотографию ботинки поставил, чтоб не испачкать. Хорошо хоть, в сральник не отнесли!
   Пару минут я возмущался, но Витька прервал:
   - И чё? Взял бы. Мне и такая пойдёть.
   - Тю на тебя! Как бы я взял, когда над душою директор стоит?
   - А так! Нагнулся да взял!
   - Взял бы он... чужими руками, - резонно заметил я.
   - Запросто! - взвился хозяйственный казачура. - Делов-то: чуток подождать в коридоре, пока Небуло не уйдёт, зайти втихаря и взять!
   Его боевой настрой меня не устроил. Начнется сейчас: слово за слово. А я ведь сюда не драться пришёл? Дождался, когда корефан выплеснет все эмоции жлобской своей душонки и по-взрослому, в лоб:
   - Ну, сделал бы я, как ты только что сказал. Тогда бы, Витёк, жизнь изменилась, а мы ничего не заметили. То же самое, да не то. Не было б у тебя тех тридцати газет, что я принёс. Не сидели бы мы на бревне выясняя, где я их взял. И много ещё разнообразных "бы", о которых нам знать не дано.
   Темнело. Пирамидальный тополь, как шест в руке голубятника, елозил верхушкой по небосклону, примериваясь спугнуть жидкую стайку звёзд. Журчали сверчки, покашливала река, фонарь на смоле притягивал мухоту. Где выиграешь, где проиграешь? Жизнь это та же рулетка, пока не износится механизм.
   Витька думал.
   - Ладно, пойду, - буркнул я, порвав тишину и его нирвану. - Ты же знаешь, мне надо к восьми. Иначе влетит. Если б ты через слово не перебивал, изжогу свою не лечил, всё бы тебе, как на духу рассказал.
   Вот это я изловчился! Как тонко его подколол!
   - А сам?!
   Естественно, "спящий проснулся". Витька пацан наивный, но дураком его точно не назовёшь. Вмиг сообразил, что я специально смаковал частности, чтоб утаить главное. Матюкал меня до самой смолы. Там я его и спросил:
   - Слышь, вот чё тебе надо? Я газеты тебе принёс? - принёс. Какая теперь разница, кто их добыл и где?
   - Как, крову мать, какая?! - в запале признался он, - Вдруг, там ещё есть? Жизнь долгая, пригодятся.
   Тут-то я Витьку ещё разок подсадил:
   - Директор добыл по блату. Ты чё, к нему побежишь?
   Тот чуть не упал. И на тоненькой ноте:
   - Чё-ё-ё?! Ну ты, Санёк, и бреха-ать!
   - Не веришь? - сходи, спроси.
   - Нашёл дурака! Станет тебе директор жопу свою поднимать ради какого-то троечника!
   - Ну, раз ты такой умный, скажи: кто тогда, если не он, мог бы добыть столько газет?
   Опачки! Завис Казия! Извилинами шуршит - выхлопа ноль. А я, как заправский садист - брёвнышо в топку. Типа того, что никто в такое бы не поверил! Что не из тайного умысла, а именно по этой причине я так обстоятельно описал сцену в учительской. Закончил словами:
   - Завтра придёшь, расскажу.
   Доконал я его. Взмолился:
   - Санёк, ты же почти дома! Рядом калитка. Свет в хате горит. Значит, предки ещё на ногах. Кинутся - а ты уже тут. Я ж не усну, пока не расскажешь. Ну, хоть короте-енечко!
   Не стал я кентяру мурыжить. Он уже своё получил. Построил в уме логическую цепочку - и от простого к сложному:
   - Отличников, как собак: вагон и маленькая тележка. Любую школу возьми, в каждом классе не меньше двух. Но много ли среди них участников краевого литературного семинара, и есть ли такие, кого запечатлели на фотографии рядом с самим Львом Кассилем? Если найдутся, ты знаешь, Витёк, какой это будет для школы и для всего города плюс?! Так что, не только директор, как ты говоришь, "жопу поднял", он ещё и председателя Исполкома заставил звонить начальнику всех Лабинских киосков, чтобы остатки газет из города не увезли. Слова-то к отчёту не подошьёшь, нужны доказательства.
   Сказать, что Витёк мне безоглядно поверил, это значит соврать. Он принялся задавать мне вопросы в надежде, что проколюсь. Как я: от простого к сложному:
   - Ты-то откуда знаешь, куда он звонил?
   - Мамка рассказывала. Я ж тогда сделал директору замечание насчёт той газеты, что валяется на полу, и в библиотеку ушёл. А он уже после обеда выстроил коллектив, как начал пистоны вставлять насчёт политической близорукости! Особенно влетело трудовику, чтоб знал в другой раз, куда ставить свои ботинки!
   Пробовал Витька ещё кой о чем заикнуться... Стыдно за ним повторять...
   - А этот Кисель, он кто?
   Плюнул я. Хлопнул калиткой перед его носом:
   - Не, корефан, так мы не договаривались. Подробности завтра, или их не будет вообще.
  
   ***
  
   Бабушка спит. Разметалась на дедовой койке и носом: "фью... фью..." Маленькая она у меня. С каждым днём меньше и меньше.
  Остановись, мгновение! В оранжевом свете настольной лампы по стенам гуляет долгая тень и скадывается на рёбрах печи.
   - Пришёл? Мыть ноги и спать!
   Мамка оторвалась от газет, прошелестела мимо меня ситцевым платьем. Наверное, в туалет.
   Вода в чайнике ещё не остыла. Вернее, остыла настолько, что можно не разбавлять.
   Ещё один день прошёл. И ведь, не скажешь, как дембель перед отбоем: "Прошёл, ну и хрен с ним!" Дни у меня на счету.
   Пол тёплый, а простынь и одеяло холодные. Летом, зимой - всё равно. Всегда этому удивлялся: ныряешь в постель, как в речку, и долго отогреваешь разгоряченное тело.
   Чтобы собраться духом, я отошёл к столу, пробежался глазами по главной странице "Правды", которую мамка уже отодвинула в сторону: "Информационное сообщение о Пленуме Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза".
   Кажется, я это уже читал:
   "20 июня 1967 года открылся Пленум Центрального Комитета
  КПСС. В повестке дня Пленума:
   1. О политике Советского Союза в связи с агрессией Израиля
  на Ближнем Востоке. 2. О тезисах к 50-летию Великой Октябрьской социалистической революции"...
   Не, не читал. Газета за двадцать первое число, в тот день мы с Витьком ехали в Краснодар. Что ж там произошло, в день открытия пленума? Почему бортанули Андропова? Вернее, не бортанули, а "освободили от должности секретаря ЦК"?
   "...В пренях выступили: тт. П. Е. Шелест - первый секретарь ЦК Компартии Украины, Д. А. Кунаев - первый секретарь ЦК Компартии Казахстана, В. В. Гришин - председатель ВЦСПС..."
   Нет, это не то. Ага:
   "... Н. Г. Егорычев - первый секретарь Московского горкома КПСС, В. В. Холявко - сталевар Макеевского металлургического завода им. Кирова Донецкой области, В. С. Толстиков - первый секретарь Ленинградского обкома КПСС, М. В. Келдыш..."
   - Как, ты ещё не спишь?!
   Послушно ныряю в кровать, хоть знаю, что не усну. Казалось бы, перечень выступающих. Ни единой подсказки я в нём не нашёл. Но пара фамилий из списка разбудили во мне такие воспоминания, что хватит до завтрашнего утра. А не было б их - я спутал бы этот пленум с любым другим.
  
   Глава 13. Квартирный вопрос
  
   Будильник отстёгивал время. Клацал тугою пружиной, изредка беспокоя молоточек звонка. Днём и не слышно этих часов, а ближе к полуночи раскудахтались! Будто в бескрайнем неоцифрованном мире есть только они одни.
   Я лежал, завернувшись в любимое одеяло - ватное, стёганое, обшитое оранжевым шёлком. В нём летом комфортно и зимою не холодно. Лежал, отвернувшись от мамки, делая вид, что сплю. Тут главное, за носом следить, чтоб не высвистывал фальшивую ноту. Мамка чует нутром, когда я притворяюсь. Сдвинет брови, да так цыкнет, что куда тем часам:
   - Ну-ка, младшенький, не придуривайся!
   Будто я виноват, что мысли в голове спотыкаются. А всё этот Егорычев! Просили его разразиться с трибуны разоблачительной речью, всыпать перцу товарищу Гречко за все его косяки. Будь то безучастие в арабо-израильской войне, неэффективность средств ПВО, плачевное состояние ВМФ и мотомеханизированных частей.
  Много кому влетело на пленуме от Николая Григорьевича.
  А толку с того? И карьеру себе поломал - и мне головная боль.
   Я его речь в списках читал перед "гонками на лафетах". Много в канун перестройки распространялось крамолы с целью низвести, опаскудить социалистический строй. Кто хоть одно слово когда-то сказал поперёк, тот и союзник. Страна жила в ожидании условного Горбачёва. Слухи о нём передавались из уст в уста. Подготовлен де в недрах компартии молодой, грамотный лидер по заветам старых большевиков. Ждёт своего часа. Есть у него программа действий по выводу СССР из системного кризиса. С ним-то мы заживём! Будут и джинсы, и жвачка...
   Как перед сном ни глушили громкость нашей тарелки, а гимн я услышал. В полночь его исполняли без слов, одну только мелодию. В этом реале я слышал её впервые. В смысле, впервые так поздно.
   С последними вздохами радио, мать отложила свою писанину и сказала, будто не мне:
   - Не спишь? - ну, не спи, не спи! В шесть разбужу. И только посмей выкобениваться!
   А сон не идёт, хоть плачь! Попробуй угомониться, если мысли в разнос, а прошлое будущим погоняет? Как это всё упорядочить да по полочкам разложить?
   Вздохнув, мамка щёлкнула выключателем и вышла из комнаты. Угол комода окутался зеленоватым фосфоресцирующим облачком. Чего там сейчас только ни пыхнуло. Вереница индийских слонов - талисман, приносящий благополучие; тот самый пятигорский орёл, декоративные часики со светящимся циферблатом.
   Ну, эти стоят для красоты, или как память. Что-то у них внутри поломалось ещё на Камчатке. Да так поломалось, что даже Серёга не смог починить. А выбрасывать жалко. Ещё бы, такой солидняк! Вокруг циферблата скульптурная группа, символизирующая собой борьбу за Советскую власть на Дальнем Востоке: красноармейцы с лентами на папахах, конники с саблями наголо, группа рабочих за пулемётом "Максим". На лицах решимость. Не ведают люди, что их внуки страну просрут... за джинсы и жвачку...
   Я вот лежу и думаю, что приписанный Хрущёву волюнтаризм, то есть, действия "вопреки", без учёта сложившихся обстоятельств и возможных последствий, это не близорукость, не перегиб, а один из столпов русской души. Сказал, обгоню, значит, скидывай на бегу одежуху, и хоть нагишом, но финишную ленту сорви! А кругозор... он и должен быть в данном случае узок: здесь мы - там враги. Без всяких внутренних завихрений типа мирного сосуществования двух систем. Какой нафиг может быть мир, если кругом враги?! Пример Югославии показал: те, кто считали иначе, это и есть натуральные волюнтаристы.
   Нет, при Хрущёве у Союза был шанс устоять. Держался бы как Сталин за молодых, было б ему счастье. Они-то его отстояли, когда в 57-м, на пленуме Президиума ЦК, был спонтанно поднят вопрос о смещении Никиты Сергеевича с высшего государственного поста.
  Имел ли там место заговор? - не похоже. Слишком уж всё было не подготовлено. Министр обороны не при делах, да и само заседание растянулось на долгие три дня. Претензии предъявлялись открыто, глаза в глаза. И если бы не поганый язык, коим был славен Хрущёв, возможно бы всё обошлось. Ведь как ни крути, а за ним поддержка не только народа, но большинства членов ЦК.
   Скорее всего, получилось так. Кто-то из старых большевиков, которых впоследствии назовут "членами антипартийной группы", в сердцах попенял вождю, что очень уж громко аукнулась в мире его антисталинская кампания. Речь на закрытом заседании съезда уже самим фактом показывала, что она не для широкой огласки. Зачем было централизованно рассылать её усечённую стенограмму всем партийным и комсомольским оганизациям СССР, требовать от них обсуждений, одобрительных резолюций? В итоге случилась утечка. На Запад попал один экземпляр. Не безобидная копия от комитета цензуры, а самый что ни на есть оригинал, без правок и без купюр.
  Идеологический враг получил оружие, о котором не смел и мечтать - подрыв авторитета КПСС в международном коммунистическом движении. Вернее, всего коммунистического движения целиком. И обострённость отношений с Китаем полное тому подтверждение.
   Покаялся бы Никита Сергеевич. Типа того, что не доглядел, не подумал. Попросил бы совета у стариков, они это любят. Так нет, как всегда стал боговать. Скатился на личности, хоть сам не святой.
   Здесь надо добавить, что к моменту легендарного пленума, он мало успел накосячить. Был популярен в народе и, как ни странно, среди большинства членов ЦК. Что касается множества анекдотов о стиле его правления, то их сочиняют о ком надо, когда надо и как я подозреваю, там, где за это, по идее, должны сажать.
   "Товарищ, верь: взойдёт она,
   На водку старая цена,
   И на закуску будет скидка -
   Уйдёт на пенсию Никитка".
   Короче, начались прения: с одной стороны аргументы, с другой - поговорки. Как могут на равных спорить член партии с 1906-го года, выходец из интеллигентной семьи, с ярким носителем живого русского языка? Слово за слово, терпение стариков истощилось. И бывшие сталинские наркомы, пусть и не единогласно (семь против троих) высказались за смещение Никиты Сергеевича с занимаемого поста, что и было занесено в протокол. Как говорится, догавкался.
   Присутствовали на заседаниях и несколько кандидатов в члены Президиума - прототипа политбюро. В том числе и Леонид Ильич Брежнев. Но они обладали лишь правом совещательного голоса, не могли повлиять на исход, хоть высказались в поддержку Хрущёва.
   И ободрённый "волюнтарист" бросился в контратаку. Рубикон перейдён. Теперь или - или. Прежде всего, он потребовал созвать Пленум ЦК. Дело было к концу, на второй или третий день работы Президиума, когда за столом присутствовал маршал победы Жуков, когда из регионов в Москву потянулись поддерживающие Хрущёва члены Центрального Комитета.
   До этого он спорил, тянул время, ссылался на достигнутые при нём экономические успехи, прорывы во внешней политике. А тут, вдруг: "На пост меня назначал не Президиум, а Пленум ЦК". Типа того что старики не в праве выгнать его из первых секретарей.
   Тем тоже отступать некуда. Нужные люди наверняка донесли о том, что творится в Москве, чем дышат силовые министры и группа товарищей из рабочего аппарата ЦК.
   Картина оказалась безрадостной. Настолько безрадостной, что некоторые "антипартийцы" стали в уме продумывать тексты своих покаянных речей. Движение "За Хрущёва" стало напоминать бунт. Особенно отличился "главный комсомолец СССР" Шелепин. Он, с группой сторонников из секретариата ЦК, пытался прорваться в зал заседаний, чтобы высказать старикам своё "фэ"...
   Стоп! - себе говорю. Что-то ты в мыслях забрёл не туда. Как это Хрущёв не держался за молодых? Не он ли усиленно продвигал Александра Шелепина по номенклатурной лестнице? За неполные три года "Железный Шурик" сделал головокружительную карьеру: от заведующего отделом кадров Центрального Комитета КПСС до второго по значимости человека страны. Он тебе и в секретариате ЦК, и в политбюро, возглавил вновьсозданный общесоюзный орган - комитет партийно-государственного контроля. Плюсом к тому, стал заместителем председателя Совета Министров СССР. Но и это ещё не всё. До последней россыпи должностей, Шелепин вошёл в историю КГБ, как первый "гражданский" руководитель, поскольку сам отказался от положенного по статусу генеральского звания.
   И чем это всё закончилось? Да тем, что предал протеже своего благодетеля, стал ключевой фигурой нового кремлёвского заговора, гарантировал Брежневу невмешательство КГБ в разборку Хрущёва с ближайшим его окружением. Так может быть, дело не в молодых?
   А в ком? - отпарировал я. Человек ответственный за страну, а тем более - первый руководитель, должен жить и работать в своём времени, понимать его вызовы. Или, как минимум, обладать даром предвидения, чтоб не гноить население в той симуляции прошлого, где больше чем всем, комфортно ему.
   Будённый и Ворошилов - именитые полководцы гражданской, оказались балластом на фронтах второй мировой. Их отодвинули в тень, но оставили на виду, просто легендами. Ибо без связи времён наступает застой. Государство шагает вперёд, если в нём соблюдён баланс между символами минувшего и людьми, устремленными в будущее.
   Кто, например, из нынешнего политбюро способен понять, что такое холодный ядерный синтез, оценить перспективность системы ОГАС, дать добро на дальнейшую разработку оружия будущего - интегрированного оборонно-наступательного комплекса? "Старая гвардия", или "вчерашние комсомольцы", если соотношение сил - десять человек к одному?
   И потом, если разобраться, кого это ты возвёл в ранг молодых, Егорычева с Шелепиным? Одному на сегодняшний день уже сорок восемь, другому вот-вот стукнет полтинник. Как говорил забытый поэт Леонидов:
   "Волосы редки, зубы торчком -
   Старый мудак с комсомольским значком".
   Сталинские наркомы в этом возрасте сдавали дела тридцати - тридцатипятилетним, поскольку уже физически не могли потянуть столь титанический труд. Оттого и подняли страну в послевоенные годы. А нынешние члены Политбюро устроились на пожизненных должностях. Хрен сковырнёшь. Деду шестьдесят третий пошёл -
  эти ещё старше. А тут "Общегосударственная автоматизированная система научно-технического управления обществом и экономикой на основе динамичного самосовершенствующегося планирования"!
   Можно представить реакцию:
   - Это что, вместо нас?! Кто разрабатывает?
   - Академик Глушков.
   - Разжаловать в лаборанты!
   Так может, не предавал Шелепин Хрущёва, а взвесив все за и против, понял, что при любом раскладе останется в меньшинстве?
   Что значит, не предавал?! Да я б на его месте...
   Тут и схлестнулись две моих сути: опыт пожившего человека и подростковый максимализм. С одной стороны аргументы, с другой - буря эмоций. Припомнил я Никите Сергеевичу Новочеркасский расстрел, анонсированный в 1980-м году коммунизм с обещанием показа по телевизору последнего раскаявшегося заключённого. Ну, романктик! А эпопея "догним и перегоним", когда большая часть деревень русской глубинки вдруг стали неперспективными, чтобы исчезнуть с карты страны, а потом из людской памяти? Хотел уже раскритиковать его кукурузную эпопею, но тут, из глубин памяти, всплыл эпизод, заслонивший буквально всё, о чём я до этого думал, спорил и вспоминал.
  
   ***
  
   "Это было недавно, это было давно"... Будто об этом сказано! Два-три года назад, если считать от висящего на стенке календаря, полки ларьков и продмагов были уставлены стеклянными банками со скучною этикеткой "Столовый сироп кукурузный густой". Тот, кто её утверждал, ни хрена не смыслил в маркетинге. Попробовал и я этот консервант: сладкий, полупрозрачный, светло-жёлтого цвета. Консистенция чуть жиже сгущёнки. Ни аромата, ни послевкусия - сладость и всё. Полгода стояла открытая банка в нашем "бухвете", содержимое не засахарилось.
   И вот, ранней осенью объявился на нашей улице коробейник -
  долговязый мужик с двухколёсной тележкой, и надетом на голый торс пиджаке. В калитки не колотил, с дороги народ окликал:
   - Мёд! Молодой мёд! Сам бы ел, да деньги нужны!
   К тележке была приторочена пузатая молочная фляга. Что-то ещё в ней громыхало, подпрыгивая на крупных булыжниках. Возле депо пробуксовывал паровоз. Зычный голос перекрывал всё:
   - Мёд! Молодой мёд! Подходим, торгуемся, пробуем...
   Вот, только что за двором не было никого, откуда ни возьмись очередь: соседи, железнодорожники, мужики со смолы. Вышли и мы с дедом.
   Было по-летнему жарко. От речки тянуло распареным илом, от "железки" угольной пылью, от смолы, как обычно, - гудроном. Но сквозь этот фоновый запах отчётливо пробивался тоненький аромат только что сорванных роз. Дед тоже закрутил носом:
   - Откуда медок?
   - С Розового.
   - Живёшь там?
   - Нет, пасеку вывозил.
   - Ну, добре...
   Стоим, стало быть, присоседились к очереди. Я к мёду вообще-то никак. Варенье и то не всякое ем. А тут забрало, слюной изошёл. Аромат из фляги густой, хоть ложкой хлебай. Пасечник черпал его алюминиевой меркой и сливал в хозяйскую тару.
   Насилу и мы дождались. Взяли на пробу трёхлитровую банку. А как не купить? Мужик весельчак, балагур. С кем ни заговорит - для всех в доску свой. И насыпал от души. По ободок, чуть ли ни с горкой. Естественно, сначала попробовали. И надо сказать, никогда в жизни я больше не ел столь изысканных блюд. Да все, кто до нас в очереди стоял, пробовали, хвалили. И никто, кроме бабушки, не допёр, что его обманули. Она у нас тот ещё ОТК: чайную ложечку облизала, закрыла глаза, часто-часто губами поплямкала и сказала:
   - Тю! Это ж кукурузный сироп!
   Мы:
   - Как?!
   - А так! Сама другой раз пойду покупать...
   Ждал я того "другого раза", пока не закончил школу. Нет-нет, да взгляну в сторону Витькиной кладки, где дорога делает поворот: не мелькнёт ли мужик-медонос? Хоть бы ещё разочек подъехал, да обманул! В жилу пришёлся мне этот кукурузный сироп. Смаковал я его больше месяца. Бабушка насыпала по десертной розетке после еды и каждый раз спрашивала:
   - Что ж он такое сюда добавлял? Да сих пор пахнет!
   Этот вопрос я часто потом себе задавал. Сначала подумал, что дело в розовом масле. О том, что оно существует в природе, я узнал в том самом посёлке Розовый на месячной школьной практике. Нас, старшеклассников, после завтрака вывозили на поля совхоза-завода "Эфиронос", где мы собирали в мешки цветочные лепестки. Что с ними потом делали, как выглядит конечный продукт - разведать не удалось. Жили мы в огромной палатке около местной школы. Питались в совхозной столовой. Передвигались толпой. В первый же день поцапались с местными пацанами:
   - Чё это ты рубашку узлом на пупе завязал? Блатной, что ли? А ну, развяжи!
   На почве того и поцапались. Мы были для них "городскими", а городских недолюбливают...
   Разжился я маслом в годы борьбы с пьянством и алкоголизмом, когда водка мне нравилась больше чем сладости. Верней, не добыл, а оно само мне в руки пришло. Дело было на побережье Крыма, в посёлке с названием Черноморское. Столкнулись мы с Шиловым в тамошнем ресторане с двумя гражданами Болгарии. Их подсадили за наш, с боем добытый столик - вечер, час пик, (напомню, "сухой закон"), абы кого без очереди не пустят.
   Мы, если честно, прорвались туда на халяву. Евгений Иванович вычислил администратора, взял тётку под локоток. Для него это раз плюнуть. Сказал пару фраз голосом человека, которому никогда не отказывают, в мою сторону подбородком повёл, улыбнулся... и мы уже в дамках: официанты на цырлах водку несут.
   И тут эти двое. За компанию налили и им.
   Увидев, как не по-русски мужики пьют, кто-то из нас спросил:
   - Вы из Болгарии?
   - Да.
   - Откуда?
   - Габрово, Казанлык, - нестройно ответили мужики.
   - Во, - встрепенулся Шилов, - есть и у нас в Архангельске знакомый из Казанлыка, Владимир Петров ДимитрОв.
   - Лермонтов один! - округляясь глазами, воскликнул один из болгар. - А я живу Лермонтов два!
   - Сын Пламен!
   - Жена Станислава...
   До чего же земля маленькая! Стоит ли говорить, что мы тут же выпили за знакомство. Уже по-болгарски. Подняли бокалы, сказали "на здравие", слегка пригубили, поставили их на стол.
   Соседа Владимира ДимитрОва - бригадира монтажников на строительстве Архангельского бумажного комбината звали Христо Тодоров Христов. Личность неодинарная. "В молодости" он играл вратарём в ЦСКА "Септемврийско Знаме". Стефан же, (фамилию с отчеством не запомнил), оказался простым работягой из непростого города. Жили они в одном доме компактного посёлка строителей, и где-то в окрестностях Черноморского тянули газопровод.
   Если верить бесчисленным анекдотам, то Габрово - это город прижимистых приколистов, болгарский аналог Одессы, где жители отрубают кошкам хвосты, чтоб сэкономить тепло, когда выпускают их погулять. Только одно дело читать, и совершенно другое сидеть за одним столом с представителем этноса. Как не спросить, правда ли то, что пишут о его родине?
   Стефан, не задумываясь, ответил что "правда".
   - Такими, - добавил, - рождаемся.
   - Ты и меня можешь на чём-нибудь развести?
   Тот чуть не прыснул:
   - Элементарно, в любой момент!
   - Не связывайся, - предостерёг Христо.
   - Нет, - заупрямился я, - пускай разведёт!
   - У вас на столе газета лежит, - констатировал "приколист". - Давайте расстелим её на полу. Я встану на одну половину, он на другую. На счёт "раз, два, три" если успеет ко мне прикоснуться - значит, бутылка с меня.
   Ударили по рукам.
   - Только не здесь, - запротестовал Шилов. - Люди кругом. Скажут, что ненормальные. Я как-никак назвался корреспондентом центрального телевидения. А ты мой оператор. Не забывай.
   С учётом последней вводной, мы со Стефаном ушли в туалет. С минуту курили. Ждали, когда разойдутся те, кому действительно надо. Потом, собственно, был мастер-класс по добыче спиртного из ничего. Стефан расстелил газету на кафельный пол порога и занял позицию на своей половине, с той стороны, куда закрывается дверь. Всё гениальное просто: раз, два, три, ручку на себя - и попробуй его достать.
   Габровец, чо! Говорили же мне не связываться. Много у них в арсенале приколов и фокусов. Шилова Стефан развёл на железный рубль. Взял, и у всех на глазах растворил его в водке. Впрочем, это случилось на следующий день. А пока посидели, "наздравкались".
   Выпивать по-болгарски - не кошкам хвосты рубить. Это уже реальная экономия. Убойная сила бутылки возрастает в два раза. А мы их три штуки уговорили. За разговором оно незаметно, а вышли из ресторана, оглушённые музыкой и жарой, тут оно и дало. Помню только, что в море купались, а остальное заспал...
  
   ***
  
   Утром к нам на съёмную хату прикатили болгары. Сказали, что будут проводку чинить, лампочку с выключателем кинут во двор. А то в темноте "пить неудобно". Вот уж чего я точно не ожидал! Ещё ни одно из таких вот, спонтанных знакомств не заканчивалось даже приятельством, а тут покушение на полноценную дружбу!
   Мопед у них внешне похожий на "Ригу", только ещё меньше, а припёрли на нём стремянку, бухту монтажного кабеля и железный сундук с инструментами. Плюс их двое. Сделали и уехали. От пива и от оплаты решительно отказались. На прощание Христо сказал:
   - Готовься. К часу поедем на стадион, - и по газам.
   - Что это он? - обеспокоился я.
   - Как это что? - переспросил Шилов. - Кто-то вчера обещал забить ему десять пенальти из десяти. А потом, соответственно, в магазин. На бутылку ж поспорили. Ты мячик давно пинал?
   - Не помню уже. Лет восемь назад. То ли в Антверпене, то ли на Кубе. Когда в пароходстве работал. - А сам себе думаю: вот это я учудил! Тут можно сказать, честь страны, а у меня ни бутсов, ни физической формы. Не в туфлях же "мячик пинать"? Есть правда, с собой вьетнамки, чтобы подошвы о камни не обжигать, да толку от них? Хоть за кедами беги в магазин!
   Жара надо сказать, стояла неимоверная, а пива купили много. Поэтому я никуда не пошёл и мысленно уже проиграл. А тут ещё Шилов подкидывал дров в печку моих сомнений:
   - Значит, опять продуешь. Христо рассказывал, есть у болгар команда из мужиков лет сорока-сорока пяти. Играют на первенство района. Дерут местную молодёжь с неприличным счётом. Так что, в отличие от тебя, он худо-бедно играет. Ладно, не переживай. Зато будет что вспомнить...
   Это так. Воспоминаний - до утра не уснуть. Насчёт хороших людей, встречаемых на пути, жизнь моя удалась. С болгарами мы тоже сдружились, хоть были они в какой-то степени диссидентами. К Живкову относились не лучше, чем мы к Горбачёву. Это я понял из пришедшегося к слову стишка, произнесенного кем-то из них:
   "Ты, болгарская земля,
   Люду Стойчеву взяла.
   Было бы неплоше,
   Чтоб забрала Тошу..."
   Шилов был прав. Разве такое забудешь? Это не про пенальти (я вообще по воротам попал раза четыре из десяти). Просто весь этот вояж можно было снимать без единого дубля, как полноформатную кинокомедию.
   В общем, когда Христо приехал, я взглянул на него как полевой игрок с одиннадцатиметровой отметки. Рост заценил, вес, лёгкость, пружинистость шага... и мне почему-то вспомнилась бессмертная фраза сказанная капитаном Кругловым после игры с "Карденасом":
  "Надо ещё месяц не пить!" Вздохнул и сказал:
   - Я десять не положу. Может, сразу того, в магазин?
   - Не, - возмутился болгарин, - так не пойдёт! Получается, я не выиграл, а на слове тебя поймал. Такую водку и Стефан не будет пить. Зря, что ли, я утром тренировался, бутсы тебе добывал? Едем, хочу посмотреть, что ты как футболист из себя представляешь.
   - Езжай! - благословил Шилов. - Христо вчера согласился на восемь из десяти. Никто не упрашивал, сам!
   Пришлось надевать носки.
   То, что Христо называл стадионом, представляло собой дикое футбольное поле. Ни трибун, ни беговой дорожки, ни скамьи, куда можно присесть запасным. И безлюдье. Два километра от границы жилой застройки это не так уж и далеко. А ни одного пацана. Не то, что в моём детстве, где играют в футбол с утра, и пока не стемнеет. Как это ни поразтельно, но даже в посёлке я не встречал мальчишек с мячом. Понятно теперь, почему мужики-болгары стабильно дерут местную молодёжь. Ещё бы, с таким вратарём!
   Христо чёртом прочелночил от штанги к штанге, несколько раз подпрыгнул, подтянулся на перекладине. По-хозяйски спросил:
   - Готов?
   Я подхватил мяч и направился к точке. А сам себе думаю: надо ж когда-то заканчивать и с этим вопросом?
   Несведущие люди считают 11-метровый удар приговором для вратаря. Если ты не бразилец, умеющий стрелять по "девяткам", то это не так. Слишком мала "мёртвая зона", в которую надо попасть, чтобы кипер с хорошей реакцией не сумел отразить мяч. Отсюда и ограничения, предписанные международными правилами: "вратарь должен стоять на линии, и не двигаться с места до момента удара".
  Они уровняли шансы. С одной стороны "попал-не попал", с другой - "угадал, или нет". Было, конечно, и у меня несколько способов дезоренитировать вратаря, хоть штатным пенальтистом команды я никогда не был. У любителей так: кто заработал - тот и пробил.
   Христо стоял на линии, раскинув крестом длиннющие руки, и пытался заглянуть мне в глаза. Он сгруппируется за мгновение до удара. А пока туто берёт на понт: дескать, смотри какой я большой, мышь не проскочит! Я, в свою очередь, усиленно делал вид, что эти его потуги мне фиолетовы. Склонился над "точкой" и устанавливал мяч, стараясь, чтоб он не скатился с приглянувшегося мне бугорка. И делал это, пока Христо не прекратил изображать из себя Христа. Только тогда выпрямился, кинув короткий взгляд в неудобный для вратарей правый угол ворот. (Почему неудобный? - отталкиваться придётся с левой ноги).
   Хороший вратарь во время разбега смотрит в глаза оппоненту, а уже на замахе на бьющую ногу. Вот и вся информация, что у него есть. Как он её истолкует-использует, покажет лишь счёт на табло. Но чтобы мой беглый взгляд ушёл в молоко? Подумать такое - не уважать Христо. Кстати, чтоб он не скучал, я подкинул ему новую информацию к размышлению. Начиная разбег, нагло и пристально, упёрся глазами в угол ворот, противоположный заявленому. Пусть падла угадывает! И это не всё: за шаг до удара, метнул вороватый взгляд в сторону правой штанги.
   Туда Христо и полетел, а мяч издевательски прокатился мимо пустого угла, в сторону от ворот. Вот падла! И штангу не облизал!
  Выворачивая стопу, я малость переборщил.
   Придётся бежать. Возьми я немного правей, пришлось бы ему. Как говорят украинцы, "рахунок един нуль на корысть воротаря".
   - С тобой интересно, - прибодрил меня Христо, - давай-ка ещё разок!
   Ладно, по просьбам трудящихся, повторим. Отдышавшись, я в точности воспроизвёл комплекс манипуляций с киданием косяков по разным углам. Ударил туда же. Но на силу, с носка, в верхнюю четверть сферы. Довольно таки коварный удар. Если его выполнить правильно, мяч должен нырнуть и с силой удариться оземь в метре от вратаря.
   И в этот раз мы с Христо не угадали. Вратарь полетел не туда, а я промахнулся. Те же считай, сантиметры от рамки, только бежать хрен те куда. Вернулся к точке - "во рту Сухи, в глазах Черны". В извилине, которой я думал вчера, поспорив на десять из десяти, пот полновесным ручьём. Ещё пара пробежек, и хоть штаны отжимай.
   Не, думаю, так не пойдёт. Зря, что ли в детстве, перед игрой нас просвещали взрослые пацаны: "Не мастерись! Целься во вратаря, а мяч сам себе дырку найдёт"? Взял, да по центру ударил. Отошёл на полшага и пнул. Вот Христо удивился! Не успел угадать, из какого угла мяч доставать, а он у него в руках. Я ему:
   - Всё. Проиграл. Поехали скорей в магазин. Хоть просохну на ветерке.
   Он же, гад, из рамки не сходит, мяч вокруг талии крутит, зенки цыганские вылупил и за своё: "Так, типа, не договаривались, я мол, тренировался, этот удар не считается, надо пробивать всё".
   Казнью египетской хочет меня доканать. То ли он в тот футбол на первенстве района не наигрался, то ли сейчас межсезонье, то ли он там, в команде своей, в глубоком запасе сидит.
   Спорил я с ним, покуда не выгавкал, что за мячом теперь будет ходить (то есть, бегать) он. На том порешили, разошлись по местам.
  Ну, думаю, щас я точно тебя пробью. Отошёл для разбега метров на семь, как это делал в сборной Реваз Челебадзе, зубы сцепил, глаза по полтосу. Замах сделал рублёвый (болгарин присел, подобрался) - и пошла моя бутса курсом на правый угол! Христо без раздумий туда, а я этот "выстрел" попридержал. У точки качнулся в сторону, ударную ногу поставил впритык мячу, а отстающей-левой направил его впротивоход вратарю...
   Бил внешней стороною стопы, с подкруткой. Поэтому угодил в штангу. А катнул бы чуть ближе к центру и, как говорили на улице, вынимай голешник, раззява! Ну, как тут не сплюнуть с досады?
   Даже Христо меня пожалел.
   - Знаешь, - сказал, - я в третий раз поверил, что бы будешь бить вправо. Давненько меня по углам не рассовывали! Хочу я тебе ещё одну фору дать: из семи три раза забьёшь - бутылка с меня.
   Обиделся я:
   - Ты меня что, за дешёвого жлоба принимаешь? Да если на то пошло, я тех бутылок десяток куплю! Думаешь, я психанул потому, что угодил в штангу? Я вообще собирался ударить по центру.
   - Паненку изобразить?
   - Какую паненку?
   - Ты что, не следишь за футболом?
   - В школе следил. Ни единой трансляции не пропускал. После каждого тура вносил изменения в турнирную таблицу чемпионата. В мореходке урывками. А в море пошёл - некогда, там работа. На берегу... сам видишь, не до футбола. Когда никогда удаётся какой-нибудь матч посмотреть.
   - А хочется иногда?
   - Спрашиваешь!
   - Тогда приглашаем в гости. Сегодня по телевизору показвам футбол: Болгария - СССР. И нам со Стефаном, и вам будет за кого поболеть. Снощи заскочим.
   - Во сколько? - не понял я. (Христо изъяснялся по-русски с лёгким акцентом, но иногда находил слова, ставящие в тупик).
   - В шесть, это будет... у-у-у! - протянул он, взглянув на часы. - Так у нас остаётся всего ничего! Надо заканчиватьон трнировку, а то в магазин опаздаем!
   - А "паненка"?
   - В конце покажу. Нет смысла рассказывать то, что проще и понятней смотреть...
   В общем, отколотил я оставшиеся пенальти ударными темпами. Использовал весь арсенал. Бил левой и правой: кручёные, резаные мячи, уходящие от вратаря и, наоборот, огибающие створ по дуге, чтобы нырнуть в уголок. Не всегда попадал, но два раза умудрился забить. А может, болгарин нарочно помешкал, чтоб подсласить мне пилюлю.
   Потом Христо коротко рассказал, кто такой Антонин Паненка, который забил решающий гол в финале чемпионата Европы. Да не кому-нибудь, а самим западным немцам в лице легендарного Зеппа Майера. Остальное я слышал уже с ленточки.
   - Внимание! - скомандовал Христо, - перед ударом подайся немного влево и припади на колено.
   Я только! А мячик над головой. Издевательски так, черпачком. Кажется вот он, только вытяни руки. А как ты их, падла, вытянешь, если всё тело стремится к земле?
   Ни фига себе болгарин сказал: "Паненку изобразить"! Да мне б никогда в голову не пришло, что такое вообще возможно. Да ещё и в финале чемпионата Европы, после 120 минут бескомпромиссной борьбы против немецкой машины! А я, грешным делом, всего лишь мечтал мяч прокатить около ног лежащего Христо. Да с нервами не совладал. Сделал поправку на его мастерство: вдруг, думал, успеет переложиться? Не хотел изначально гонять вратаря по углам, нога как-то сама...
  
   ***
  
   Магазин Черноморского был в гораздо меньшей доступности, чем стадион. Это ещё километра три по пустой асфальтовой трассе. Ну, как магазин? - одиноко стоящая хата без вывески. Если бы не побелка на стенах и мощная дверь над широким помостом, можно было подумать, что это заброшка. Представляете? - полвторого, а очереди никакой. Посетители были, человек от силы пятнадцать, но все они малыми группами прятались от жары в окрестной посадке.
  На вопрос "кто последний?" никто не откликнулся. Люди отводили глаза, пожимали плечами. Только один сухощавый дедок с резаным шрамом на левой щеке с охотой вступил в разговор:
   - Курыть е?
   - Моля, почерпете се, - сказал ему Христо и протянул пачку "БТ".
   Тот благодарно кивнул, прикурил от предложенной зажигалки, потом с наслаждением пыхнул и обратился ко мне:
   - Скильки там врэмени?
   - Без пятнадцати два, - корректно ответил я, коротко глянув на циферблат.
   Дед крякнул, и с лёгкою укоризной подбил резюме:
   - Ты вот, по-нашему хорошо соображаешь, а твой товарищ...
   Типа того, что "займись, возьми на буксир".
   Народ между тем прибывал. Последними нарисовалась бригада мордатых штурмовиков, силами в двадцать рыл. И мне почему-то сразу же показалось, что они-то как раз будут первыми.
   В третьм часу приехали продавцы. Скрылись внутри подсобки, с боковой стороны мазазина, где, как легко догадаться, находился служебный вход. В посадке никто даже не шелохнулся. Люди чего-то ждали. Здесь, в Черноморском, жили какими-то своими устоями, где занимать очередь почему-то не принято - моветон.
   У подсобки, тем временем, делали план. Обслуживали оптовых покупателей. И там была иерархия: по степени личных знакомств и номерам машин. Если в начале ящики с водкой к багажникам несли продавцы, то ближе к концу - покупатели. Иногородние к действу не допускались вообще. Пробовал наивный товарищ с московскими номерами, но его послали в посадку.
   На всё, включая ругачку, улетело около часа. Потом, повинуясь какому-то стадному импульсу, люди потянулись к помосту.
   - Сымай! - донеслось изнутри.
   Клич продублировали снаружи, и группа штурмовиков рванула вперёд. Дебёлая дверь махом слетела с петель. За ней обнаружилась толстая стальная решётка. "Клеточки" в ней были настолько часты, что могли пропускать только руку с деньгами, или бутылку донцем вперёд.
   Дверь бережно притулили к стене на почтительном расстоянии от замеса, который уже начался. Нет, это была не драка, а толкотня. Всяк норовил вцепиться в пруток решётки и развивать успех в меру природной дури. Но купить это только полдела, надо ещё и сберечь купленное, устоять на ногах, когда снимаешься с якоря. То есть, ни в коем случае не переться впротивоход, а отступать бочком, по-над стеночкй магазина. Так долго, зато надёжно.
   Вон, щупленькая бабуля хотела пересчитать сдачу, не отходя от кассы. Смахнули болезную наземь, как там и была. Лежит на спине, бутылки к груди прижимает. И где теперь та сдача?
   "Штурмовики" брали выучкой и числом. Они это дело каждый день отрабатывали на практике. Один вцепился в решётку, двое его страховали, остальные выстроились в конвейер. Бутылки "Агдама" плыли над головами толпы, знаменуя собой победу коллективизма над общественным строем, где каждый сам по себе.
   Последним в цепочке оказался тот самый дед, что хвалил меня давеча за правильный русский язык. Я дал ему сторублёвку, сказал, что без сдачи, и попросил посодействовать. (Водку, напомню, тогда продавали по 9 рублей 10 копеек. С рук - четвертак).
   - Мыкола, - скомандовал дед, снимая с конвейера очередную "болванку" и запуская стольник в противоход, - передай пацанам, пусть возьмут ещё десять бутылок белой, а на остаток вина.
   - Куда?! - вздыбились возмущённые руки и голоса.
   - Тихо на! - рявкнул Мыкола. - Буду я тут по десять разов очередь занимать!
   Все протестующие, типа того, устыдились и замолчали. Что тут сказать? И у меня не было слов. Но через десять минут я загружал сумку.
   Вечером, "в рамках дней болгаро-советской дружбы", мы были в посёлке строителей-газовиков. Пейзаж по-армейски скуп. Чистота без излишеств. Щитовые дома соблюдают равнение как солдаты на парадном плацу. Ни деревьев тебе, ни клумб. То же и в комнате на столе: хлеб, колбаса, сало. На горячее яичница с помидорами плюс деревянный флакон с приправой для водки. Капнешь пару капель в рюмаху и, как анонсировал Стефан, "будет на выходе благородный напиток с градусом".
   Тут я и вспомнил про масло. У нас ведь, в посёлке Розовом, на подвой из шиповника прививали казанлыкскую розу. А Христо как раз родом оттуда.
   Взял и спросил. Тот, не вставая, посунулся влево, выдвинул из-под кровати встроенный ящик, зашарил рукой. Судя по звукам, там этого добра было навалом.
   - Вот! - произнёс он, ставя передо мной столь же вычурный деревянный флакон, - можешь жене подарить.
   - Обойдётся, - проворчал я и как шахматную фигуру, двинул стопарь к центру стола, - лучше бухни сюда пару капель.
   У болгар и глаза на лоб.
   - Ты что?! - возмутился Стефан, - будет безвкусно!
   - Ну, если безвкусно, бухни четыре, - парировал я и застыл в предвкушении.
   - Так наливать? - переспроил Христо, скрутив деревянную крышку .
   Я громко угукнул и согнутым указательным пальцем несколько раз клюнул пространство над строенным нимбом своего стопаря. А сам себе думаю: нездоровый какой-то ажиотаж, жалко им, что ли?
   Христо и бухнул. Запахло одеколоном. Настолько противно и стойко, что "на здравие" оно не пошло. Я всасывал пойло, стараясь не поперхнуться. Кто ж знал, что приставка "без" у болгар заменяет "не"?
   Они и отслеживали процесс округлившимися очами: от начала и до конца. Так увлеклись, что рюмки забыли поставить. А Шилов, который как истинный северянин, в розовом масле не разбирался, привычно принял на грудь, даже не осознав драматургию момента.
   - Мислех, че ще повърнеш, - сказал ошарашенный Стефан.
   - Он думал, что тебя вывернет, - перевёл для меня Христо.
   - С чего? - буркнул я, отдышавшись и закусив.
   - Да тоже по пьяному делу флакончики перепутал. И сразу не в то горло пошло. Ну, он-то случайно, а у тебя, что за причина?
   Слово "причина" он произнёс как моя бабушка, через "ы". Я и расчувствовался. Рассказал мужикам о розовом мёде из детства. И запах, и вкус описал.
   - Может быть так, - подумав, сказал Христо, - хоть сам я ничего такого не пробовал. Это (он кивнул на флакон) продукция парфюмерной промышленности. Кюспе, то есть, выжимки плюс химия на спирту. А настоящее малсло - аттар - идёт на военку и в космос. Из тонны розовых лепестков получается 700 грамм. Так что не знаю, как тот человек умудрился хоть каплю украсть. У нас это невозможно...
   Собственно, всё. Мечта оказалась несбыточной. Думай теперь, кем был создатель поддельного мёда - гением или жуликом? И сколько бы заработало государство на пресном кукурузном сиропе, купив у него этот рецепт?
   Да, чуть не забыл, смотрели футбол. Болгары ещё хоть как-то болели, а для меня он прошёл в фоновом режиме. Заруба за третье место в турнире молодёжных команд. Показывали второй тайм, где наши играли в меньшинстве. Удалили Геращенко. Состав - я тебе дам! - фамилий таких ни разу не слышал: Балтушникас, Шюгжда, какой-то, прости господи, Трендафилов. Естественно, продули по пеналям...
  
   ***
  
   Отрубился я ближе к утру. Сон привиделся странный. Будто я, старый уже, собрался идти за пенсией. Шкандыляю к подземному переходу, а бабушка вслед от калитки:
   - Сашка, убегай с прохвиля! Машина идёть! Булыжник из-под колёс по песику попадёт!
   Какой нафиг булыжник? У нас на Железнодорожной давно уже хоть плохенький, но асфальт.
   Что интересно, нога болела. Поэтому и проснулся. Так и есть, отлежал. Плюнул в жменю, под коленкой растёр - отошло. Вышел на полусогнутых в коридор, глянул в окошко: бабушка возле печки толкётся.
   - Добро утро!
   - Тю на тебя! Ты бы ещё после вужина такое сказал!
   - Где все?
   - Дед в поле поехал, на огород. А мама скоро придёт. Сказала, чтоб ты без её ведома никуда. Достань из колодезя молоко, хлеб на столе, позавтракаешь...
   Не успел проглотить и куска, Витёк по нужде:
   - Ур-р! - за калиткой, - ур-р-р!!!
   Двенадцать годков стукнуло, а свистеть так и не научился.
   Вышел:
   - Чё надо?
   - Конверкт. Наташке хочу газету послать, а дома нема.
   - Щас принесу...
   Нет, этого человека проще убить, чем обучить русскому языку. Надо будет и мне... при нём выражаться литературно.
   Вынес вместе с конвертом "Кундуит и Швамбранию":
   - Пока не прочтёшь, ко мне ни ногой! И чтобы предисловие проштудировал. Заодно и узнаешь, кто он такой, "этот Кисель".
   Витёк только: "э", а я ему: "Всё, свободен! Припахали меня. Если что, завтра придёшь"...
   К обеду приехал дед. Привёз молодой кукурузы и хлеба с салом "от зайца".
   Ну, старая сказка, давно он меня ею её не балывал. Мол, в поле работаю, тут зайчик мимо бежит. И говорит: "Здравствуй, дедушка, не знаешь ли что мальчика Сашу, что возле смолы живёт?" - "А как мне его не знать, если это мой внук?" - "Вот хорошо! Поклон ему от меня, и небольшой гостинчик. Он в школе вчера работал, маме хорошо помогал..."
   Стареет Степан Александрович, или прикалывается? Я в этих добрых зайцев уже и забыл когда верил. Тем не менее, всё срубал. Вкусное сало с поля. Это не передать, какой аромат оно там в себя впитывает.
   В общем, до возвращения мамки я валял дурака. Газету читал, которую она до полуночи конспектировала. Голый официоз: много слов, и никакой конкретики.
   "Заслушав и обсудив доклад Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Брежнева Л. И. "О политике Советского Союза в связи с агрессией Израиля на Ближнем Востоке", Пленум постановляет:
   Полностью одобрить политическую линию и практическую деятельность Политбюро ЦК, направленую на пресечение агрессии Израиля, на поддержку ОАР, Сирии и других арабских государств, подвергшихся нападению, а также на предотвращение последствий
  агрессии для дела всеобщего мира".
   Далее в том же духе: "Агрессия Израиля - результат заговора наиболее реакционных сил международного империализма, и в первую очередь США, направленного против одного из отрядов национально-освободительного движения, против передовых арабских государств, вставших на путь прогрессивных социально-экономических преобразований в интересах трудящихся, и проводящих антиимпериалистическую политику.
   В условиях, когда США продолжают свою разбойничью войну во Вьетнаме, агрессия Израиля на Ближнем Востоке представляет собой еще одно звено в общей цепи политики воинствующих империалистических кругов, пытающихся остановить историческое
  движение вперед дела национальной независимости, демократии, мира и социализма..."
   Мало чем отличалось по стилю заявление президента де Голля, который пошёл ещё дальше:
   Париж, 21. (ТАСС). Президент де Голль сделал сегодня, на
  заседании совета министров заявление о политике Франции в связи с положением на Ближнем Востоке. Президент выразил мнение, что в современном мире вооруженные конфликты чреваты угрозой распространения на новые регионы.
   "Один конфликт, - сказал он, - пособствует возникновению другого. Война, развязанная американским вмешательством во Вьетнаме, уничтожение ею жизней и имущества граждан, глубокая бесплодность, которой она знаменуется, как бы ни были мощны используемые в ней средства, как бы ни были ужасны последствия, неизбежно распространяет смуту не только на месте, но и далеко от этого региона. Франция выступила против войны во Вьетнаме, и против иностранного вмешательства, которое явилось её причиной. Она с самого начала утверждает, что конфликт может прекратиться лишь в результате обязательства Америки вывести свои войска в определённый срок".
   Касаясь ситуации на Ближнем Востоке, президент подчеркнул, что "Франция осуждает начало военных действий Израилем".
   "Французское правительство, - продолжал он, - стремясь предотвратить столкновение, предложило, чтобы четыре великие державы совместно выступили против использования оружия. В то же время оно известило каждую из двух сторон, что будет считать неправой ту, которая первой откроет огонь. Сегодня оно не считает окончательными никакие территориальные изменения, являющиеся результатом военных действий.
   Но поскольку война распространилась и на Средний Восток, Франция считает, что нет никакой возможности достичь мирного
  урегулирования при нынешней международной обстановке, если не появится новый международный фактор. Этим фактором могло, и должно было бы быть окончание войны во Вьетнаме в результате прекращения иностранного вмешательства".
   В общем, главная газета страны. Хорошо структурирована. Всё на своем месте: материалы на злобу дня, международные новости и далее, как положено: пульс нашей державы, наука, культура, спорт. Главное что я из неё почерпнул, ни Шелепина, ни Егорычева пока ещё не отстранили от должностей "в связи с переходом на другую работу".
   Здесь обошлось без сенсаций, а во Вьетнаме по-прежнему шла заруба. На юге "выведено из строя" около 7500 солдат и офицеров противника, из которых 5295 американцев, уничтожено в воздухе 95 американских самолетов, а на земле -106 боевых машин, 255 орудий. "Таковы результаты ударов бойцов Армии освобождения, действующих в провинции Куангнам с 21 апреля по 5 июня".
   На севере успехи скромней: "Ханой, 21 (ТАСС) Сегодня утром во вьетнамской столице несколько раз звучала сирена воздушной тревоги. В 11 часов 45 минут по местному времени, в ханойское небо взметнулись ракеты "земля-воздух". Их удар был точным: два американских самолета-разведчика, пролетавшие над городом на большой высоте, были сбиты. Штаб противовоздушной обороны Ханоя в своем радиообращении поздравил защитников столицы с достигнутым боевым результатом".
   Был ещё на развороте большой материал о сессии Генеральной Ассамблеи ООН, с множественными подзаголовками: "Советская резолюция находит широкую поддержку", "Покровители агрессора под огнём критики", "Израиль должен вывести войска и возместить ущерб". Это я дочитать не успел. Мамка пришла. Сидит за столом, от радости светится:
   - Сыночка! Будет у нас квартира! Завтра дадут ордер и ключ!
   Это ж, в какие веки она не сказала "младшенький"!
   Бабушка всплеснула руками. Дед вскинул кустистые брови. Я тоже был удивлён. Вот она, как говорили в будущем, альтернатива в реале! Прошлый раз мамку долго мурыжили, откладывали вопрос на потом, и она получила квартиру через четыре года в нынешнем исчислении. Серёга тогда уже в армию уходил.
   За обедом мамка нахваливала свою незабвенную Раю. "Ах, она то, ах, она сё!" Ей можно, мне - только попробуй слово ввернуть - вмиг прилетит:
   - Жри моучки!
   А всего-то хотел уточнить, в каком из районов квартира. Для меня это не праздный вопрос. Одно дело из дома в школу ходить и совершенно другое - с дальнего конца элеватора. Или, того хуже, от сахарного завода. С Витькой ходить, или как перст, одному.
   Я вообще по натуре бука. С соседями по подъезду даже не познакомился. Тяготило меня новое место жительства. А у мамки как в армии - не забалуешь. И аргументы железобетонные: если в квартире никто не живёт, значит, владельцу она не нужна: "донесут куда надо - и отберут".
   "Кохвий" давно допили, а взрослые всё "ля-ля". Бумага у них, карандаш. Обсуждают вопрос с наполнением будущего жилья. Что можно из дома забрать, а что прикупить. Впервые на моей памяти был у нас такой долгий обед. Еле улучшил момент выскочить из-за стола. Обидно! Расставание держат в уме, а в глазах ни малейшего сожаления.
   Газеты, естественно по боку. Чем, думаю, их так уязвить, чтоб постыдились за свою бессердечность? Вышел во двор, из колодца воды натаскал, взял тяпку - и на островок, полоть сорняки. Ведь с капельки пота, пролитой на грядку, и начинается Родина.
   Солнце в полудне, а от реки прохлада. Всё мнится незыблемым, вечным: запах смолы, верба над излучиной, рваный полёт стрекозы и долгий гудок паровоза...
   Нет, думаю, Серёга приедет, пусть ту квартиру и обживает. А я как тот колобок, у дедушки с бабушкой. И нечего обжаться на них. Это ж они за дочку свою порадовались: хоть в чём-то ей повезло. А слёзы и боль расставаний обычно бывают по факту.
  
   Глава 15. Смотрины
  
   Вспотеть не успел, когда принесли телеграмму из Белокурихи. Я думал, Серёга едет домой, - нет, просит прислать десять рублей. Он, как я понял в дальнейшем, останется в санатории ещё на один поток.
   - Куда ему столько? - спросила бабушка, вывернув кошелёк.
   - Ребёнку всегда хочется сладкого, - тоном эксперта сказала мать, и засобиралась на почту.
   Из меня чуть сопля не выскочила: нашли сладкоежку! - Курит падла, вот денежки и понадобились. По-взрослому курит, в затяг.
   Я его с этим делом давно, ещё на Камчатке застукал. Да он и не прятался. Знал всегда, что Сашка "не вломит".
   Короче, все мамкины планы накрылись дырявым тазом. Хотела она вместе со мной на улицу Победы идти, квартиру смотреть, хоть в окошко внутрь заглянуть, да судьба внесла коррективы. Ей теперь и за час не управиться. Народу много, а очередь на почте одна.
   Так что дали мне вольную. А толку? Заскочил до Погребняков, а их уже Митькой звать. Тёть Зоя сказала: "Взяли удочки, пошли на Лабу".
   Что делать? Витька и без того мне осточертел, с Жохом мы ещё не кенты, к Рубену чесать неохота... не, думаю, вернусь ка я лучше домой. Тем более вспомнил, что тяпку оставил на островке.
   Короче, иду и на ходу рассуждаю. В прошлый раз мы получили "однушку" по улице Победы, и опять шарик судьбы в ту же самую лузу упал. Вот будет хохма, если и адрес тот! Тогда по идее, можно никуда не ходить. Я б мамке по памяти рассказал, что там и как. От подробного описания, до полного фронта предстоящих ремонтных работ. Потолок возле входа и над газовой печкой частично обвален, а на кухне по-чёрному засран. Полы на всей квадратуре обшарпаны до не могу. В загородках туалета и ванной такое амбрэ, что щиплет глаза...
   Эх, найти бы слова, чтоб ещё объяснить, откуда я это знаю.
  
   ***
  
   Если глянуть со стороны, то каждое моё возвращение для моих стриков событие. Пусть и отсутствовал не больше пяти минут.
   - Вот и Сашка! - просветлев, констатировал дед. - Возьми там, на верстаке рукавицы. Будем плитку из песка выковыривать да к сараю переносить. От сих, - он прошёлся от угла до калитки, в паре метров остановился, обозначил черту, - и до сих.
   - Вы ж недолго, - сказала бабушка, - кукуруза уже варится.
   - Да что тут? - начать да кончить!
   Поговорок в дедовой голове считать, не пересчитать. Найдутся на любой случай. Спроси я его, зачем эти манипуляции с плиткой? Ответит: "Затем. Будешь много знать - скоро состаришься". Если, к примеру, у меня будет что-то не получаться, сплюнет через губу: "Это тебе не баран чихнул!" В этот раз он выдал своё знаменитое:
   - Ну что, поднажмём?
   Почему бы не поднажать? Крайнюю плитку мы уже оторвали, дальше как по маслу пойдёт. Сил у меня, честно сказать, не очень, зато ноги быстры и руки ничего не забыли. Споро управились, деду на один перекур.
   Бабушка вышла, чуть не заплакала:
   - Степан! Ну, вы как скаженные! Не успели построить, опять разобрали. Вот Петька придёт со смолы - дасть вам чертей! Такую красоту... - И ведро за порог "гряк!" - Остынет, воду сольёшь!
   Дед засмолил свою "Приму", и сказал между затяжками:
   - Будет время, пройдись вдоль дороги. Крупных булыжников подсобирай. Там вон, под забором сложи. Да помногу не подымай, пупок надорвёшь.
   Всё ясно, "будет время" - это значит, сегодня.
   Когда замели в кучу песок, двор окончательно потускнел. А так было красиво! Чёрные бегущие лестницы по условно белому фону.
  Плитка - моя гордость, хоть сам я к её укладке руки не приложил. Это дядька Петро старался, пока мы с Витьком ездили в Краснодар.
   Работы теперь на дому, как на хреновом барском дворе. Серёга приедет, и ему с головой хватит. Сегодня только начало. До вечера мы вырубим виноградник, спилим и выкорчуем вишнёвое дерево, а если успеем, будем копать траншею для ленточного фундамента. Я когда про булыжники услыхал, сразу же понял, что тут к чему.
   К мамкиному приходу кукуруза "поспела", дошла на пару. У нас это не еда, лакомство. Початок горячий, так и пышет неземным ароматом. Достанешь его из ведра, солью бока натрёшь, и точишь, как тот заяц. Можно не пережёвывать, зёрна сами тают во рту. Вкус такой, что словами не передать. Кто пробовал, знает, а если кому не пришлось, может сполна удовольствоваться старинной пословицей:
   - Ох, сладки гусиные лапки!
   - А ты едал?
   - Я не едал, но мой дед видал, как барин едал!
   Короче, сидим. Мы втроём благоденствуем, а у мамки кусок в горло нейдёт. Молчала-молчала, не выдержала:
   - Сыночек! Одним глазком! Мы быстро: туда - сюда!
   Вот что с ней поделаешь? Не успокоится, пока не посмотрит.
   - Ладно, - сказал, - куда хоть, идти?
   - Сейчас уточню. У меня на бумажке записано... вот: дом 374, квартира 2.
   - Это район элеватора, - сразу сказал дед. - У нас на Победе два жилых многоэтажных дома. И оба находятся там.
  
   ***
  
   Шли пешком. Ведь Победы это, можно сказать, соседняя улица. Только с другой стороны железной дороги. Поначалу я удивлялся:
  Это же надо как в ГОРОНО угадали, по этому адресу мы когда-то и жили! Потом пораскинул мозгами: где ещё государство для мамки однокомнатную квартиру найдёт, да такую, чтобы была от восьмой школы недалеко?
   В прошлый раз мимо нужного дома мы просквозили. Оно и не мудрено: низкий забор, калитка... всё в зелени, порядковый номер нигде не просматривается. Внешне похоже на вход в детский сад. Вернулись назад. Постояли, подумали, и всё-таки решили пройти. Есть в нашем городе фишка: прятать дома и улицы за неприметным проездом. И не ошиблись: уже через несколько метров из-за листвы проступил угол приземистой двухэтажки в целых четыре подъезда. Несоразмерность высоте и длине придавала плоская крыша. Это из-за неё строение походило на участок большой китайской стены.
   Вторая квартира была в ближайшем от нас подъезде. Створки дверей, ведущих в него, приглашающе приоткрыты.
   - Зайдём? - предложил я.
   - Неудобно. Что люди подумают? Без ордера, без ключа... ты как-нибудь сам.
   Было бы сказано! Квартира была опечатана плотной бумагой с подписью и фиолетовым оттиском. От неё исходил запах казённых чернил. Похоже, недавно ещё в ней кто-то жил. В ячейке почтового ящика его до сих пор ожидало письмо.
   Стараясь не звякать, не грохотать я отогнул жестяную дверцу и вынул за уголок плотный пакет. Судя по ведомственному конверту Московского Государственного педагогического института имени В. И. Ленина, там было что-то действительно важное для адресата, именуемого в соответствующей строке, Горбачёвой Р. М.
   Это слегка позабавило. Ни фига себе, - думаю. - Не хватало ещё, чтобы соседом сверху оказался Брежнев Л. И!
   В унисон с этой мыслью сверху провернулся замок, Снизу тоже послышались какие-то звуки. Скрепя сердце, я бережно сунул пакет в прорезь почтового ящика и ринулся вниз по ступенькам, где чуть не столкнулся с паникующей мамкой.
   - Да что ж ты так долго?! - шепнула она и зашагала к выходу со двора так, что я за ней поспевал только вприпрыжку.
   В нашей семье два скорохода - она да Серёга.
   Лишь у калитки мне удалось высказать своё "фэ":
   - Куда ты? Так ничего толком и не обследовали. Можно было и в окно заглянуть.
   - Люди шли, - виновато пояснила она. - Как-то странно на меня посмотрели, могут подумать нехорошо...
   Ох уж эти безымянные люди! Вся мамкина жизнь с поправкой на них. Статус учителя - он для неё как проклятье...
   Мы долго стояли на автобусной остановке, которая была почти рядом. Мамка сокрушённо вздыхала, а я не знал, чем её успокоить.
  Из головы не шёл истоптанный пол, засраный потолок, одуряющий запах... То есть, всё то, что должно было встретить нас за порогом долгожданной квартиры, если бы всё повторилось. Не стыковалось оно с содержимым почтового ящика. Не мог человек, получающий письма из главного пединститута страны, на кухне гнать самогон.
   В общем, стоим. Вечереет. Автобуса нет и нет. Вижу, и мамка начала нервничать. Думала, думала, да на меня вызверилась:
   - Что молчишь? Так и скажи, что дом тебе не понравился!
   Наверно и ей самой он как-то не очень.
   Не стал я душой кривить:
   - Есть немножко. Тем бы строителям, да руки поотшибать! А вот с квартирой тебе повезло. Стены и потолок будут в тепле, а нам хоть всю зиму печку не разжигай!
   В тему сказал. У мамки на душе отлегло, повеселела. Пользуясь случаем, я предложил:
   - Может, пойдём пешком, пока не стемнело? Я знаю короткий путь. Здесь прямо через железку улица Чехова, а там и до дедовой сторожки недалеко.
   - Чем же здесь топят? - спросила она, поворачивая следом за мной. - Во дворе много сараев, но нет застарелого запаха дров как у нас на Камчатке.
   - Не знаю, - соврал я, - наверное, газом. Вон, за деревьями крыша видна. Ты видишь над ней хоть одну печную трубу?
  
   ***
  
   Короче, "туда-сюда" быстро не вышло. Вернулись по темноте. После ужина мамка рассказывала всё, что нам удалось "выходить". Бабушка слушала, подперев кулачком морщинистую щеку.
   Долго они эту тему перетирали. Я успел всю свежую "Правду" перелистать: толстенную, в шесть страниц! А вот, читать там было совсем нечего, ноль информации. Большую часть заполнили тезисы Центрального Комитета КПСС с общим названием "50 лет Великой Октябрьской Социалистической революции".
   Июнь не закончился, а они: "Трудящиеся Советского Союза, народы братских социалистических стран", - суконно так, но, чёрт побери, уже пробирает! - "мировое коммунистическое и рабочее движение, всё передовое человечество торжественно отмечают..." "Полвека назад наша Родина вступила на социалистический путь общественного развития. Октябрьская революция положила начало избавлению человечества от эксплуататорского строя, воплощению идей научного коммунизма в жизнь, оказала воздействие на весь последующий ход мировой истории. Она открыла эпоху всеобщего революционного обновления мира, эпоху перехода от капитализма к социализму..."
   Нет, лучше бы я камни пособирал!
   Ну, что там ещё на двух четвертушках? - программа да спорт. Всего на одном материале взгляд задержался: "Вручение Мартину Нимеллеру Международной Ленинской премии". И то, потому что не знал кто это такой. Оказалось, что пастор из ФРГ - "известный общественный деятель и борец за мир". Боролся с фашизмом, а в после войны - "против ремилитаризации и атомного вооружения Западной Германии". Наш человек, такому не жалко. Для вручения премии к нему в Дюссельдорф прибыл председатель Комитета по Международным Ленинским премиям "За укрепление мира между народами" Д. В. Скобельцын. На торжественной церемонии также присутствовал посол СССР в ФРГ С. К. Царапкин.
   Там же прочёл небольшую статью "Курсом к "Авроре":
   "Львов. (Корр. "Правды" В. Бурлай) Преподаватель 4-й школы Василий Максимович Артюхов, в прошлом - строитель морских кораблей, сумел пробудить в ребятах страсть к путешествиям. Они совершают плавания по рекам на построенных своими руками катамаранах. Только что школьная флотилия отправилась в путь. Её "адмирал" - десятиклассник Е Киркач.
   Ребята проплывут по рекам пяти республик. Их конечная цель - город Ленина, легендарная "Аврора".
   Ну и футбол. Как пропустить? Тем более, такой заголовок - "Рекордный счёт".
   "Вчера в Москве прошёл последний матч тринадцатого тура чемпионата страны по футболу между торпедовцами Москвы и ереванским "Араратом". Эта встреча принесла рекордный счёт: семь раз фиксировалось взятие ворот.
   В первом тайме успех сопутствовал гостям. За шесть первых минут они забили три мяча в ворота москвичей. А после перерыва пришёл черёд торпедовцев. Не смотря на то, что они остались вдесятером (с поля за грубость был удалён Андреюк). На 63-й минуте счёт уже был ничейный. А ещё через 10 минут капитан торпедовцев Бреднев провёл четвёртый победный гол".
   Взглянул на таблицу: впереди три "Динамо" - Москва, Киев, Тбилиси. В аутсайдерах "Черноморец", "Локомотив" и "Кайрат".
   Отложил я газету, и такая взяла тоска! Хоть бы, думаю, Витька пришёл! Дед на дежурстве, на кухне "ля-ля", репродуктор вообще отключён. Там с утра "Радиофестиваль Советских республик, день Молдавской ССР". То тебе "Молдавия индустриальная", то какой-то "Лучафарул" в гостях у радиостанции "Юность". Сейчас вот, (я не так уж давно справлялся) выступление первого секретаря ЦК КП Молдавии И. Бодюла, потом будет "Вечный родник", про народное творчество в произведениях молдавских композиторов...
   Снял с полки какую-то книжку: пялился-пялился в разворот, да так ничего и не почерпнул. Полная расбалансировка сознания, или как бабушка говорит, "вум за разум зашёл". В общем, хоть из дома беги.
   Вышел на улицу, присел на бревно у калитки. Стал репу чесать. Что-то, думаю, сегодня не так. Что-то важное видел - не осознал. Вспомнил потом: сарай! Не было прошлый раз у подъезда никакого сарая. Верней так: у соседей по дому были, у нас же - проплешина пустыря, от которой с обеих сторон, те же жильцы первой и третьей квартир, сантиметров по двадцать оттяпали в свою пользу. Серёга уже после свадьбы встраивался в оставшийся промежуток, из одной шиферины цельную крышу лепил...
   И пошли мои мысли крутиться вокруг сарая. Даже вспомнил, за сколько деревянных рублей Серёга его продал, когда стал работать следователем и получил трёхкомнатную квартиру. Что ж, думаю, за беда? Мимо шёл - взглядом не зацепил, а теперь из башки нейдёт?
  Попробовал переключиться на что-то другое, от порога зовут:
   - Сашка, домой!
   И началось: "Завтра тяжёлый день, мама вчера не выспалась..." В общем, пожалуйте баиньки.
  
   ***
  
   Засыпая, подумал: за что в том сарае взгляду цепляться, если он такой же как все? Чуть не подпрыгнул: не может быть! Завтра же... нет, сейчас! Пока не разберусь - не усну!
   Сдёрнул со стула штаны и рубашку, на цыпочках, на цыпочках - и гайда! А что? - на часах половина девятого. Ещё и программа "Время" не начиналась. Вернусь к десяти. Если домашние кинутся, скажу, что ходил по нужде, в смысле - в сортир.
   Ночью ходить легче, чем днём. Наверное, свет имеет какую-то плотность и притормаживает. Не зря же люди с мешками посещают колхозное поле только после полуночи? Во тьме унесёшь быстрее и больше, ведь по законам физики свет - он и сверху должен давить.
   По улице Чехова я не пошёл. Там по пути старое кладбище, да и дед может застукать. Поэтому сразу через железку, и по обочине. Возле дворов стрёмно. Дворовые псы обгавкают и местные пацаны могут остановить. Я хоть, почти "элеваторский", но кто кроме меня может про это знать? Под дурное настроение попадёшь - запросто отрихтуют. И звёзды с дороги лучше видны. Стожары ещё высоко. Лишь к осени склонятся над горизонтом.
   Вообще-то стожар это длинный шест. Вкруг него, убирая сено, крестьяне формировали стог. Неверно его установишь - долго не простоит. Рухнет под собственной тяжестью.
   Добрался без приключений. Дом отходил ко сну. Возле наших будущих окон пышная тётка снимала с верёвки бельё. Из стоящего на земле приёмника "Альпинист" лился голос радиохулигана: "Раз, два, три! На канале работает радиостанция "Катастрофа". Все, кто слышит мои позывные, настраивайтесь на частоту. Сегодня для вас мои музыкальные пирожки!"
   Скрежет иглы по пластинке и тенор Полада Бюльбюль Оглы:
   "Ты мне вчера сказа-ала, что позвонишь сего-одня-а,
   Но, не назвав мне ча-аса, сказала только: "Жди!"
   И вот с утра волну-уясь, я жду у телефо-она-а
   И беспокойно се-эрдце стучит в моей груди..."
   Гоняет милиция их, охломонов. Машины с радарами ездят по улицам, устраивают "охоту на лис". Ежели кого засекут, вынесут-конфискуют всё, что на их озлобленный взгляд, имеет отношение к радио. В газетах призывы печатают: мол, прекратите блокировать работу аэропорта! Самолеты теряют связь с наземными службами, запросто могут разбиться. Люди погибнут! Им хоть бы хны. Даже это не пробирает. Встретятся два организма на одной частоте, и ну лясы точить: какой у кого супергетеродин, или моща передатчика. Живут же поблизости, знают друг друга, зайди да поговори! Нет, надо чтоб все в городе слышали!
   Прогулочным шагом я повернул за угол, прошёлся туда-сюда вдоль шеренги сараев. Невероятно, но факт: на ближнем к дороге фланге, первые пять (в том числе наш) будто бы вышли из-под рук одного каменщика. Не только размеры - расшивку не отличить. Даже полоска мха в нижнем ряду кирпича смотрелась единым для всех элементом декора.
   В полном смятении я отступил. Двинул назад той же дорогой, щуря глаза под фарами встречных автомобилей. С другой стороны ещё хуже. Над кирпичным забором по всему периметру элеватора с вечера до утра не выключается свет.
   Мысли были. Они изумлённо роились в моей черепной коробке и постепенно выстраивались в большой вопросительный знак. Это не то прошлое, в котором я в прошлый раз жил. Похожее, но не то. Или в него попал кто-то ещё, за несколько лет до меня. А как ещё это прикажете понимать?
   В остальном всё складывалось удачно. Пёс не залаял, калитка не скрипнула, дверь на веранде не заперта. Там я разоблачился и, шлёпая босыми ступнями, прошествовал к остывшей постели.
   - Где был? - спросонья спросила мать.
   - В сортире, Китай бомбил.
   И тут прокатило...
  
   ***
  
   Дрыхнул без задних ног. Мог бы ещё, если б не мухи. Мало им места на потолке - морду мою подавай! Вот падлы! И в ухо лезут, и в нос. Рук не хватает отбиться.
   Жизнь продолжается. Во дворе бабушка кормит курей. Верней, пробивается к "ихней" кормушке сквозь частокол тел. Распихивает ногами: "Да штоб вы повыздыхали!"
   Дед наверное спит, отдыхает после дежурства. Мамка в школе. И мне пора впрягаться в обыденность. На столе накрытая кружка с взваром, вчерашний хлеб, кружевной носовой платок с завёрнутой в узел мелочью. Можно не пересчитывать: там рубль - тридцать шесть. Это на бидон молока, каравай белого хлеба и булку чёрного - для Мухтара.
   А значит, пора в магазин. По дороге я всматривался в знакомый пейзаж, искал нестыковки. Даже Витьку Григорьева просканировал предвзято и пристально.
   - Ты чё?
   - Да ничё! Откуда фингал?
   - С Петькой пацапался. Стырил газету с моей фотографией и утащил в сральник. Еле отбил. На, забирай своего "Кондуита", пока он его на листочки не распустил.
   - Читал хоть?
   - Не-а, когда?
   Проводил он меня до железки и ушёл по своим делам, "прятать газеты на чердаке": Петька туда не полезет, слишком "чижолый".
   Вот жизнь! Папка у Витьки дяхан суровый, внешне похожий на коршуна. Участник войны, офицер, орденом награждён. Народный дружинник, входит в родительский комитет. А сыновья раздолбаи.
   Да, трудный попался материал в лице Казии. Время может быть и другое, но он прежний. И как мне такого балбеса до ума довести?
  Успеть бы!
   Так за тяжёлыми думами и забыл, что нужно крутить головой. Вернулся из магазина, поставил покупки на стол - Акимовна идёт с островка, тяпку несёт. Тоже, смотрю, прежняя:
   - Чи ты вчера прополол? О, я гляжу, и хлеб успел принести? Вот вумница! Только из хаты ни-ни! Мама сказала, пусть ждёт.
   И пошёл я на улицу. Время такое, что пока собирать камни. До тридцатого всего ничего. Сорок дней. Не боюсь, но держу в уме...
   Больше всего булыжников насобирал в кюветах. Их туда, будто сама дорога выдавливает. Десяток нашёл около бака, где взрослые пацаны выплавляли свинчатки, и огораживали кострища камнями.
  А дальше хоть плач! До Витькиной кладки дошёл - нет ни фига! Ну, там дорога в смоле, а вместо кювета речной обрыв. Кучка тоже, сначала росла, потом как заклинило. Сколько булыг не клади, всё, падла, в одной поре!
   Дед вышел, почесал пузо:
   - Пожалуй, что хватит! Я там вчера извёстку в ведре развёл. Палкой взболтай, через марлечку процеди. На квартиру возьмёшь.
   Бабушка:
   - Щётки я дам.
   - Да погоди ты со щётками! Краска в сарае. Отвёртку с собой захвати. Это тебе банку открыть, и мало ли на что пригодится...
   Хотел я ему сказать, чтобы дал немного олифы. В прошлый раз не хватало краски, где-то на метр до порога. Всё, что оставалось на донышке, я тогда растительным маслом развёл. Сохло не меньше месяца. И главное, место самое ходовое, за дверью на кухню. Мы с мамкой туда проникали по принесенной из дома дощечке. Ох, как трудовик смеялся, когда я ему на это пожаловался!
   Не сказал. И правильно сделал. А то б сорвалось что-нибудь с языка.
   Вообще-то перед ремонтом нужно объект осмотреть, составить примерную смету, но дед рассудил так:
   - Будет что лишнее, назад привезёшь. Ноги у тебя есть. Что в той квартире? - побелил да покрасил.
   Ага, "побелил да покрасил"! А то я не помню, как было! Да это ведро извёстки на одну только кухню уйдёт. Весь потолок в копоти. Там тётка жила, самогонщица, варила по пьяному делу...
   Стоп, себе думаю, а как же письмо из ящика, тот же сарай? Это на первый взгляд, прошлое структура аморфная, без потайного дна.
  И сам себе возразил: прошлый раз мамка получала квартиру, когда я учился в восьмом классе. А сейчас перешёл в шестой. Многое за три года может произойти. Вселилась бы вместо нас та же бабушка самогонщица, квартиру государству сдала, а сарайчик разобрала на кирпичи. Кто запретит, если это её частная собственность? Так что рано ещё делать выводы: то это время, или не то.
   Оно и пошло по другому сценарию. Мамка вернулась из школы с ордером, но без ключа:
   - Там девочки к часу придут, будут работать. - И на меня, - ну-ка помой шею, надень что-нибудь поприличнее и только посмей тётей кого-то назвать! Для тебя они только: Зинаида Петровна, или Раиса Максимовна!
   Да же бабушке стало за меня неудобно:
   - Што он, совсем сказивси?
  
   ***
  
   Выступили в половине первого. Я вёл на руках дедов велосипед с полным обвесом. Тут не зевай: на руле с двух сторон по ведру. То что с известью, нужно было всё время поддерживать на весу. Иначе беда! И велик засрёшь, и сам изгваздаешься.
   Мамка шла рядом багажником. Следила, чтоб ничего из сумки не выпало, и веник на повороте не выскользнул. Тут не до светских бесед.
   В общем, рулю, камушки объезжаю, слышу над ухом: "Ой!" - Что за чёрт, неужели кого-то задел?
   Вскидываю глаза: та самая Зинаида Петровна, что должна, по идее, сейчас на квартире впахивать. Руки калачиками подле груди, в глазах чуть ли ни слёзы. И после "ой":
   - Рая пошла на вокзал, билет покупать. Сказала, что немножко задержится. А я почему-то забыла взять у неё ключ. Давай её здесь подождём?
   Мамка: "Говно вопрос!" (естественно, своими словами), встали они под крылечком, что у входа в элеваторский магазин и ну, лясы точить.
   Я высвободил оба ведра, наземь сгрузил, велик прокатил чуть вперёд, чтобы к забору приткнуть. А сам вспоминаю: поздоровался или нет? Это такое дело, что за мамкой не заржавеет.
   Подошёл, присоседился, выждал момент:
   - Здравствуйте! - И для мамки, - ...Зинаида Петровна!
   Её-то грех не узнать, хоть молодая совсем, наш будущий завуч. Шрам на щеке, из-за которого взгляд кажется строгим. Смотрит на меня, улыбается:
   - Здравствуй и ты, Саша Денисов! Читала в газете стишок про казака-зайца. Мне понравилось, дочка в восторге. Обещает выучить наизусть...
   И по моей душе, будто рашпилем до крови прошлась! Скомкал я взгляд и мамке:
   - Можно я дальше пойду? Дождусь... возле подъезда?
   - Только смотри, ничего по дороге не растеряй!
   Повесил я вёдра на руль, и покатил вдоль забора, над которым всю ночь не выключается свет. А память, будто крест на спине. Тот самый, из кедра, кевга и эвкалипта.
  
   ***
  
   То, что у Зинаиды Петровны есть дочь, открылось случайно. Я видел её только раз, и то мельком, даже имени не запомнил. Стояли они в коридоре вместе с моей мамкой возле внутреннего окна, что смотрит в спортзал. Я из него как раз выходил после урока физры. Взросленький был. Усики пробивались. Выпускной, кажется, класс.
   Позвали они меня взмахом руки. Я подошёл. Спросили о чём-то - ответил. Смотрю, а у взрослых в ногах кнопка стоит. Красное пальтецо с чёрным воротником, задранным до ушей, шапчонка до глаз, шарф. По одежде догадался: девчонка, а разглядывать даже не стал. Мы тогда восьмиклассниц считали ссыкухами, а это вообще шелупонь, начальные классы. С тем попрощался и отвалил.
   Дома уже, мамка спросила:
   - Как тебе дочь Зинаиды Петровны?
   - Да, - отвечаю, - никак. Что там рассмотришь под шапкой?
   - А ты ей понравился. Спросили её: "Кто там, за окном, самый красивый?" - на тебя показала.
   Я только фыркнул, а сам эпизод из памяти вон.
   Потом уже, в лихих девяностых, работая в "афганской" газете, я собирал материал для цикла статей с общим названием "Осенние листья на память". Про небольшой посёлок в предгорьях Большого Кавказа, расстрелянный немецкими егерями. Сто семьдесят шесть душ погубили - женщин, стариков и детей.
   Я списки добыл, побщался со всеми свидетелями, кто случайно остался в живых. Дядя Коля Копанев, соседка Анна Кузьминична, бабушка Малакеева, потерявшая мать и шестерых детей. Стишок написал:
  
   На угоре и горе в октябре
   сами вырастут живые цветы.
   Там, где вечному огню не гореть,
   там, где горю моему не остыть.
   Здравствуй, Любушка! Как тебе спится?
   Снятся руки твои и ресницы,
   и полуденных глаз окоём.
   Я не плачу, лишь сердце пустое.
   Кружит ветер озябшей листвою.
   Что за ангелы в небе твоем?
   По предгорьям проктилась война.
   Прокатилась стуйкой крови со лба.
   Усмехнулась напоследок она
   И сказала: нам с тобой не судьба.
   Листья кружатся - жёлтые стаи.
   Я душою к тебе улетаю.
   Я ещё ничего не забыл.
   Здесь мне видятся звёздные сини,
   Триумфальные арки России
   над сиротством забытых могил.
  
   В общем, во всеоружии. И тут кто-то сказал, что у меня список не полный. У краеведов девятой школы есть дополнения. Там одна женщина умудрилась родить во время расстрела, кто-то ещё... не помню. Как не поверить? Список действительно куцый. В посёлке кроме жителей были солдаты на излечении, евреи из Ленинграда, те, кто случайно в лесу под руку попался. Кто теперь восстановит, если даже дома сожгли?
   Я как та гончая: ноги в руки, да к Зинаиде Петровне. Знал уже, что она в этой школе завуч по воспитанию.
   Встретила хорошо. Просияла. В кабинет проводила. Спросила: как я, как мать? А потом:
   - Помнишь её? - (Это она про дочку, по имени назвала).
   Тут бы соврать, а я, падла, ответил, что нет. - Сама ж Зинаида Петровна учила, что "обманывать нехорошо".
   Потускнела она, душою окуклилась. Скрыла приветливость под невидимой роговой оболочкой. Отдала, что просил и попрощалась. Как с незнакомым.
   Я сразу же понял, что неспроста. Стал наводить справки у тех, кто должен быть в курсе. Узнал через день, от бывшей технички, с которою мамка тоже дружила. Какое-то время назад, тема была на слуху. В городе её обсуждали. 21 ноября 1993 года, взрыв в здании редакций газет "Кубанские новости" и "Кубанский курьер" на улице Рашпилевской (это бывшая Шаумяна). В газетах писали, что погибла молодая девчонка, работавшая корректором. Воскресный день, что её туда понесло? Сильно наверное, работу свою любила. Откуда ж мне было знать, что это была она, та самая кнопка? - Ни фамилии не назвали, ни имени. Чай, не Влад Листьев! И в нашей центральной брехаловке: ни некролога, ни соболезнований. Был человек, и нет.
   Наверное, думала Зинаида Петровна, что хоть я её кровинушку не забыл. А она и для меня умерла.
   Долго я себя матюкал и в памяти тот эпизод картинкою всплыл. Чтобы помнилось на Страшном суде.
   Чешу я, солнце казнит, пот на лице перемешивается со слезами.
  И бога молю: "Господи, если ты есть! Дай повторить свой путь. Не свернуть, не разменяться по мелочам. Я эту девчушку от смерти на руках унесу!"
   Так разогнался, чуть мимо калитки не проскочил. Разгрузился в тени сарая. Витёк Резниченко помог, велосипед подержал. Наверно почувствовал, что мы с ним когда-то будем знакомы. А здесь, возле дома, мы раньше с ним не встречались. Он детдомовец. Но то, что его бабушка в пятой квартире живёт, я и тогда знал.
   Стою, соображаю. Если этот сарай завалить, как разобраться с общими стенами, когда они в полкирпича? Есть ли вообще смысл? Работы дурной немеряно, а прибыли с гулькин нос. Сподвигнуть на такой карамболь, может лишь ненависть в личностных отношениях соседей по дому. В общем, хрен его знает: то это время, или не то? Надо было у Рези спросить, кто в нашей квартире недавно жил. Да кто ж его знал, куда мысли меня заведут?
   До тридцатого время есть. По улицам похожу. Может, встречу ещё одну нестыковку?
  
   ***
  
   Бригада нагрянула, когда я отлучился в сортир. Это за стенами, в дальнем углу пустыря - деревянная халабуда на шесть отсеков. А в доме канализации нет, как и водопровода. Вернулся к сараю: ни вёдер - ни веника. Но велосипед устоял, не увели. Дверь квартиры распахнута. Я туда колесом - выставили взашей:
   - Этого здесь не хватало! - и ведро за порог бац! - Принеси лучше воды!
   Знакомая песня! Что ни ремонт, я, свесив язык, сную челноком: колонка - помойка - мусорный ящик. Прошлый раз упирался до вечера. Даже в прихожую не заходил. А потом мамка сунула в зубы трояк:
   - Дуй за вином!
   Ну, тётки. Они почему-то водку не пьют.
   Я, помнится, запрыгнул на велосипед и на свой край покатил. В ногах эйфория, а дураку, как дед говорит, и семь вёрст не круг. Мог бы и сообразить, что где-то поблизости имеется такой же ларёк, где тоже продаётся вино. Купил две бутылки "Рубина" по рубль две, а сумку забыл. Взял их за горлышки в правую руку (нет бы, за пазуху сунуть), одной левой выруливаю. Переднее колесо "виль-виль", и на булыжник наехало. Да как понесло меня юзом!
   Очнулся: лежу на спине, бутылки к груди прижимаю. Ни одну не разбил! Бог, наверное, понял, что не себе. Мелочь пересчитал - двенадцать копеек йок. Обследовал обратный маршрут: десюнчик в траве нашёл, а двушка с концами.
   Нет, думаю, в этот раз я за угол пешочком пройдусь. "Рубин" покупать не буду - его Киричек сильно критиковал. Возьму лучше "Солнцедар". Он хоть по рубль семнадцать, но все мужики хвалят:
  "Не теряйте время даром - похмеляйтесь "Солнцедаром"!
   Но не было "этого раза". Вернулся с пустым помойным ведром - мамка сказала: "Всё!"
   - Что всё?
   - Да то! Можешь возвращаться домой.
   - А вёдра, а инструмент?
   - Потом заберёшь! - и кухню спиной загораживает, чтоб я не просёк, что там, на столе, бутылка "Шампанского" и коньяк. А Рая, склонившись в анфас, лимончик ножом нарезает...
   Не стал я мамку нервировать. Повернулся, ретировался. Пускай остаётся в неведенье, что американский шпион всегда замечает всё:
  кафель на стенах, оциклёваные полы, аромат вместо прежней вони. Особенно потолок над Раиной головой, его безмятежную гладь! Да, были умельцы в прежние времена! Разводили алебастр молоком, и делали "под яйцо". Правда, и копеечку драли!
   И я покатил налегке, уже не елозя задом по велосипедной раме. Сел в седло, откинул копыта - до верха педали подошвою достаю!
  Растём, блин. Во всех смыслах слова растём! То-то мне снилось что падаю и лечу...
  
   ***
  
   Дед уже покончил с траншеей. Назавтра собрался бутить. Меня напрягать не стал. Только спросил:
   - Что там?
   - На сегодня закончили.
   - Много чего ушло?
   - Не видел, они там в шесть рук. Моё дело подсобное: вынеси-принеси.
   - Ну, добре.
   Только переоделся - бабушка вызвала на допрос:
   - Где Надя? (ей скоро на стол накрывать).
   А что я скажу? "Коньяк с лимончиком попивает"? Пробуровил какую-то хрень. Типа того, подруг пошла провожать. В принципе, не соврал, пойдёт ведь. Да и Акимовна вроде поверила.
   До ужина спрятался в комнате. Отдыхал от жары, знакомился с прессой. Уже на второй странице надыбал критический материал - заметки В. Карпова, директора завода тяжёлого машиностроения из города Жданова. Ну, думаю, началось! - так шибануло от строчек душком приснопамятной перестройки.
   Вчитался: "Внедряя принципы НОТ, коллектив нашего завода сосредоточивает свои основные усилия на трех направлениях. Это научная организация труда, рациональное использование средств производства, более чёткое управление и планирование.
   Мне хочется остановиться на последнем направлении, где нам предстоит решить немало проблем. Структура управления у нас не всегда продумана. В цехах иных предприятий имеются должности начальников смен, сменных диспетчеров, дублирующие друг друга. В ряде подразделений технологических и конструкторских служб, а также производственно-диспетчерском отделе штаты необосновано велики.
   Совершенствование управления и планирования из гола в год проводится устоявшимся методом: сокращается административный персонал на директивно устанавливаемый процент. Как результат, обязанности секретарей берут на себя техники, учетом выполнения заданий на участках занимаются сменные мастера.
   Но главная наша забота - повышение уровня хозяйственного руководства. Начальники цехов у нас - это в большинстве своём квалифицированные инженеры, обладающие и производственным опытом, и технико-экономическими знаниями. Опыт работы наших лучших руководителей всё шире распространяется на заводе.
   Многое сделано у нас для того, чтобы поднять роль мастера. С помощью заводской парторганизации, несколько лет назад создан и успешно действует совет мастеров, оказывающий большое влияние на решение производственных вопросов. Проведена переаттестация мастеров в зависимости от квалификации, образовательного уровня и стажа, введена их категорийность и дифференцирована зарплата.
   Упорядочен рабочий день у административно-управленческого аппарата, и инженерно-технических служб. У нас чётко определены функции структурных подразделений, их взаимоотношения между собой, что исключает вероятность дублирования. До 12 часов дня все инженеры, техники и служащие находятся на своих рабочих местах, занимаясь выполнением основных обязанностей. Никто не
  имеет права оторвать их от дела, помешать им. Запрещены какие-либо совещания до 14 часов и вызовы руководящих работников в их приемные часы. Установлены типовые формы внутризаводской
  деловой переписки, что экономит время на составление документов и их прочтение. Между цехами установлена телетайпная связь для передачи оперативной информации.
   Все это задает определённый ритм управлению производством, помогает специалистам сосредоточить усилия на решении главных задач. И хотя общий объем работы управленческого и инженерно-технического аппарата возрос, люди почувствовали облегчение: меньше стало пустой траты времени и сил..."
   Читал бы дальше, да мамка вернулась. Вышел из комнаты, чтоб не мешать ей переодеться. По виду весёлая, но явно не перебрала. А там и к столу, как говорит бабушка, вечерять.
   Я, молча, махал ложкой. Мне вечно "жримоучки", но взрослых они не касаются. Беседа лилась, как "Шампанское" в хрустальный бокал. Искрилась, переливалась, чтобы высветить с лучших сторон образ подружки Раи. Бабушка всплескивала руками, дед удивлённо вскидывал брови и хэкал.
   В квартире, как оказалось, раньше проживала она. Приехала из Ставрополья, поскольку нашлась вакансия. А вот у супруга её (он был руководящим работником), на службе начались неприятности. Вплоть до того, что вызывали в Москву, к большому начальству. Потом всё наладилось. Муж получил должность по профсоюзной линии. Это с его помощью "Раечке" удалось переписать квартиру на мамкино имя.
   - Хороший, наверное, человек! - вставила слово бабушка.
   - Очень хороший! - с чувством сказала мамка. - Видела его. Он за Раечкой приезжал, чтоб забрать её в Краснодар. Не знал, что она завтра уезжает в Москву защищать диссертацию. Импозантный мужчина, при галстуке. Костюм с иголочки, строгость во взгляде, а через пару минут кажется, всю жизнь его знаешь! Не зря его Райка за глаза величает Мишленко: посидел за столом, пригубил рюмочку коньяку, частушку нам спел:
  
   Не ходите девки замуж
   За того учителё-ё-ё.
   И в постели будет сраму,
   И всю жизнь лечить его!
  
   Из-за этого, падла, "учителё-ё-ё" я и хихикнул, чем обратил на себя внимание взрослых:
   - Что это ты тут прижух, товарищ американский шпион? Дел что ли других нет? Так я тебя найду! Поел, убери за собой и марш из-за стола! Да не вздумай подслушивать!
   В общем, жграть надо было помедленней, на самом интересном спалился!
   И пошёл я в большую комнату статейку дочитывать. В газету смотрю, а мысли совсем не о том. Это ж по косвенным признакам получается, что нас осчастливила Раиса Максимовна Горбачёва! Та, или не та? Есть что-то общее, но внешне ни фига не похожа! Голос другой. Видел по телеку, как супруга Мишки Горбатого возвращала Германии их бывшую "культурную ценность", какое-то трофейное полотно из Дрезденской галереи. Как тупо лопотала про "ниточку, которая проянулась между двумя странами".
   Вспомнил и выдохнул с облегчением: та, - думаю, - тяжелей мужнего хрена в руках ничего не держала, а эта Раиса Максимовна вон как технично с половой тряпкою управлялась!
   И опять за статью. Интересно же! Во-первых, у этого Карпова хороший русский язык, а во-вторых, кого же на властной лестнице ему поручили схарчить? В советское время как было? - перед тем как "принимать меры", человека всесоюзно критиковали. Читаю:
   "Общее руководство работой по НОТ осуществляет заводской совет. Он состоит из бюро и отраслевых групп. Группы основного производства возглавили главные специалисты, а вспомогательных служб - заместители главного инженера. Созданы также цеховые творческие бригады под руководством заместителей начальников по подготовке производства. В них входят технологи, экономисты, нормировщики, инженеры-организаторы, передовые рабочие. Всю
  научно-методическую и координационную работу проводит отдел научной организации труда, подчиненный директору.
   Кроме перечисленных звеньев, ряд вопросов разрабатывают и внедряют отдельные специализированные подразделения завода:
  электронно - вычислительный центр, бюро технической эстетики, в том числе нормативно-исследовательская и технико-экономическая лаборатория.
   Хочу рассказать о любопытном, на наш взгляд, эксперименте - учёте кадров с помощью вычислительной техники. Раньше на
  составление статистического отчета об общей численности рабочих и служащих требовалось больше полутора месяцев. В нынешнем году столь трудоемкое дело мы поручили машине. В отделе кадров сотрудники зашифровали личные карточки работников и сдали их в вычислительный центр. Уже через три дня были получены нужные формы отчёта.
   С тех пор, вычислительный пентр выдаёт более 35 различных форм по учету кадров, которые необходимы и отделу технического обучения, и производственному отделу, и другим службам завода. Анализ документов при помощи электронной техники, помог нам выявить ряд существенных упущений в работе с кадрами.
   Словом, эксперимент можно считать удачным, его инициаторы вправе были рассчитывать на поддержку. Но в Министерстве тяжелого, энергетического и транспортного машиностроения СССР
  дело приняло совершенно неожиданный оборот. Мало того, что там не заинтересовались новинкой, но ещё и сделали строгое внушение
  начальнику отдела кадров завода за... плохой учет, обнаруженный той же машиной. Зато новый метод заинтересовал металлургов. Из Министерства чёрной металлургии УССР запросили у нас образцы документов и пригласили наших работников на свой семинар. Обе
  просьбы мы выполнили охотно..."
   Ага! - думаю, - вот они оба и высветились: старый и новый министры! Тот, что ковал железо, будет теперь делать машины и переедет в Москву по свежим следам Щербицкого, Щёлокова, того же Федорчука, который со вчерашнего дня стал председателем КГБ при Совете Министров СССР. Что интересно за фрукт? Жалко, но в мамкином справочнике "Книжка партийного активиста" я не нашёл биографий Союзных министров.
   Тут и она, легка на помин:
   - Что-то, сынок, меня в сон потянуло. Сходи, ставни закрой.
   Вернулся, а она уже спит. Взял я газету, на цыпочках вышел на цыпочках, а в маленькой комнате дед тоже играет отбой. Лишь мы с бабушкой при деле, да на ногах. И так захотелось её хоть словом, отблагодарить. Думал, думал - ничего путного в голову не идёт. Взял тогда и сказал:
   - Ба!
   - Аю?
   - Давай с тобой завтра сходим в редакцию нашей газеты?
   - Ишшо чего! На грецца я им сдалась?
   - Мне там рубль должны за стишок. А без взрослых ничего не заплатят.
   - Некогда мне! Маму проси! - И воду из чайника в тазик с посудой. Да как начнёт греметь ложками-вилками! - Рубель ему! Мож два? Нашёл дураков...
   Обиделся я. Уединился на островке, чтобы я никому не мешал и мне ничего не мешало. Снова принялся статью добивать: "Анализ хозяйственной деятельности показывает, что наш коллектив достиг хороших результатов как в увеличении выпуска продукции, так и в снижении трудоёмкости изделий. Производство стало рентабельно, но качественные показатели (такие к примеру, как съём продукции с одного рубля основных средств), к сожалению, падают.
   Это объясняется быстрым ростом мощностей и медленным их освоением. Здесь я хочу озвучить ряд претензий к Министерству тяжёлого, энергетического и транспортного машиностроения". Не часто ли оно нарушает параграфы "Положения о социалистическом государственном производственном предприятии"?
   Сам документ гласит: "изменение утверждаемых предприятию плановых заданий, может производиться только в исключительных случаях и после предварительного согласования с администрацией предприятия". На деле же получается, что у коллектива завода нет
  устойчивого годового планирования. За один только прошлый год план корректировался десять раз! То же самое продолжается в этом году. Вышестоящие органы твёрдо настаивают на сверхплановом изготовлении отдельных изделий, не подкрепляя свои указания ни материальными, ни трудовыми ресурсами.
   Системная организация и высокая производительность труда во многом зависят от того, как налажен быт и отдых трудящихся. Мы добиваемся постоянного роста фондов материального поощрения, чтобы принять дополнительные меры по улучшению условий их быта, создать техническую базу для двухдневного отдыха заводчан. Ведь коллектив предприятия с 1965 года перешёл на пятидневную рабочую неделю с двумя выходными днями. Стремимся расширить и сеть детских дошкольных учреждений. Однако погрешности планирования снижают эффекты наших усилий. Судите сами: завод раньше ежегодно приносил убыток 6-7 миллионов рублей. В 1965 году он дал прибыль в 1,5 миллиона рублей, в 1966 - уже 7,2 миллиона. А в текущем году главк министерства запланировал нам прибыли 14,5 миллионов рублей. В то же время фонд предприятия уменьшится с 705 тысяч рублей в 1965 году до 581 тысячи рублей в нынешнем. Наши обращения в главное управление и к министру по этим вопросам пока ни к чему не привели.
   Как показывает опыт внедрения научной организации труда в цехах нашего завода, дело это чрезвычайно прогрессивное, сулящее большие экономические перспективы. Впрочем, уже сегодня, даже сейчас, использование принципов НОТ на практике приносит нам ощутимые плоды. Но для того, чтобы результаты внедрения НОТ стали ещё более значимыми, Государственному комитету Совета Министров СССР по вопросам труда и заработной платы, а так же отраслевым министерствам надо глубже системней и обстоятельнее руководить процессами по освоению научной организации труда, ведущейся на предприятиях. Коллективы заводов и фабрик ждут от этого комитета, от своих министерств конкретной и эффективной помощи во всем, что касается внедрения НОТ.
   В. КАРПОВ.
   Директор завода тяжелого
   машиностроения.
   г. Жданов".
   В общем, сижу, репу чешу. Столько событий из прожитого не дойдёт до меня к старости! А всё потому, что "взрослых" газет не читал. Их роль для меня выполняла наглядная агитация. Зайдёшь в школьный коридор, а там, на стене плакат. На плакате план-график и жирная красная линия, бегущая снизу вверх, в виде косой цифры пять. И крупными буквами текст: "Пятёрка! - Выше нет отметки растущим темпам пятилетки!" Когда видишь её каждый день, разве можно поверить, что в нашей великой стране есть заводы, которые нерентабельны?! А были, оказывается, и люди, которые не боялись об этом сказать со страниц центральных газет! Вообще нонсенс! Ау, агитация, пропаганда, вы где? Такого плаката я в нашей школе не видел. А как сейчас помню, что был. Даже место могу показать, где висел...
   В общем, хрен его знает, в том ли времени я живу? Мало пока отличий. Да и те, которые есть... ну, не я же один так наследил?!
   Отогнал от себя сомнения. Дальше читаю. Если честно, газета скучная, не для детских умов. Попадаются светлые пятна, но редко, одно-два. Вот, например: "Город, найденный через 700 лет".
   Тернополь, 25 (внештатный корр. "Правды" С. Завалков) Более семи веков назад, в 1241 году, он мужественно сражался против татаро-могнольских орд Батыя, и недаром в старинной летописи воздано должное защитникам града Данилова. Но прошли века, и имя древнего поселения бесследно исчезло.
   Краевед Михаил Иванович Островский долгие годы искал его следы, но всё безрезультатно. Встретив в польской исторической литературе упоминание о Даниловграде, он нашёл для себя ту нить, которая и привела его к цели. Разгадать тайну помогли названные вместе с Даниловградом и ныне существующие местечки Шумск и Стижок. Неподалёку от них энтузиаст возобновил поиск.
   Старожилы сказали, что слыхали о городке, существовавшем когда-то поблизости от Стижка и уничтоженном татаро-монголами, а в музее местной школы есть боевой железный топор и черепки старинных горшков, найденные на горе "Троица", а в давнее время называвшейся "Даниловой". Предметы относились к тринадцатому столетию.
   На месте находок начались раскопки. Людям открылись стены крепостных валов, остатки оборонительных сооружений и жилищ, осколки посуды, оружие, изящные браслеты из цветного стекла, иконы... Всё это не оставило сомнений, что обнаружен некогда погребённый город. Сейчас на месте открытия начались новые археологические работы, которые и дадут ответ на многие, ещё не выясненные, вопросы.
   Вот такое пятно. Всё остальное скучная информация, но, чёрт возьми, действенная. В центральную газету попал, жди повышения, или отставки. О спорте всего по-чуть-чуть. Советские мотогонщики
  Выиграли у команды Польши в полуфинале командного первенства мира в гонках по гаревой дорожке, в Луганске открыли спортивный лагерь для групп подготовки футбольной команды "Заря". В той же Польше, на мемориале Януша. Кусочинского, только порывы ветра не дали установить два мировых рекорда в беге на сто метров.
   Даже программа сегодня такая, что слушать по радио нечего. В честь 50-летия Октября один за другим, идут фестивали регионов и союзных республик. Вчера вон, весь день Молдавию прославляли, а завтра у них День Северного Кавказа. И телевидение не отстает. В рамках "Недели Азрербайджанской ССР в Москве" сейчас там идёт заключительный концерт с перерывом на новости. И продлится эта волынка аж до 22-х. "Кина, - как говорится, - не будет".
   Ворчал я, ворчал, дождался, когда солнышко сядет, чтоб утром голова не болела - и следом за всеми - в люлю.
  
   Глава 16. Проводы
  
   С утра громыхало так, что и будильник не нужен. Водосток не справлялся с потоком, сбегающим с крыши, захлёбывался в воде и ронял её мимо корыта. Двор залило, не выйдешь. В огороде полный атас! Косая стена застила собой горизонт. Крупные капли сшибали с деревьев листву и недозрелые яблоки.
   Бабушка ругала метеорологов, будто это они виноваты. Мамка жалела цветник, разодранный в хлам, а дед философски сказал:
   - Картошка цветёт. Ей надо.
   Предгорья, погода непредсказуемая. По всему краю дожди - у нас нифига. Или наоборот.
   Через час всё успокоилось. Солнце взирало на этот погром, как судмедэксперт, присевший на корточки. Только что не матюкалось.
  Ремонтники дали свет, подключили радио. Под песню "Вечерний Баку", в галошах на босу ногу, Акимовна вышла "инспектировать" огород. На той половине уже причитала бабушка Паша, оплакивая свои георгины.
   Для меня новый день начался, как обычно, с мытья шеи. Мамка ввела водные процедуры за правило. Строго предупредила:
   - В город пойдём. Упаси тебя бог, если я увижу на воротнике, хоть одно чёрное пятнышко!
   Как в армии: "Форма одежды раз - трусы - противогаз!".
   Нет, зря всё-таки мамка напомнила про воротник. Есть люди, к которым вся грязь сама пристаёт. Такая у них генетика. Возьмите, к примеру, меня. Если даже из дома не выходить, а сиднем сидеть за столом, я к вечеру так извозюкаюсь, будто на стройке пахал. Серёга другое дело. Он может три дня проходить в белых штанах по самой непролазной грязи - даже стрелочки не помнёт.
   Вышли на улицу - сосед дядя Коля битые листья метёт. Через железку перемахнули - там тишь, чистота и ни одной лужи. Гроза полосой по нашему краю прошлась, а остальные лишь припугнула.
   "Город" вообще-то понятие растяжимое, только мамка о нашем маршруте ничего конкретно не говорит. Молча, идём. Она впереди, я сзади. Школьный забор миновали, два перекрёстка. Окна дома, в котором живут наш директор Илья Григорьевич и добрая половина учителей. Здесь мамка сбавила ход, сказала вполоборота:
   - Где можно купить красивый букет хороших цветов?
   - Не знаю, - опешил я, скорее от неожиданности, - наверно, на рынке. Можно спросить Ивана Кирилыча. Он точно подскажет.
   - Ещё чего! - возмутилась она. - Вот дел у него нет никаких - только тебя ублажать!
   - Ага! А стихи?! Он сам говорил...
   - Да тиш-ше же ты! - прервала меня мамка. - Орёшь на всю улицу! Люди скажут, что ненормальный!
   Вообще-то с цветами у нас напряжёнка. В Лабинске не принято дарить человеку то, что выросло в огороде. Будь то кило картошки, или пучок гладиолусов. У него самого такого добра не меньше чем у тебя. Я это понял три года назад, когда первого сентября пришёл в свою новую школу с доморощенными цветами. Бабушки в четыре руки наломали такую охапку, что еле допёр. И что? Одноклассники засмеяли, до соплей довели. Казалось бы, третьеклашки, а традиции знают и чтут. Мне тоже растолковали, что к цветам, которые можно дарить, относятся чайные розы, или гвоздики. Остальные не катят.
   Убедил я упрямицу мамку в редакцию заглянуть. Даже термин нашёл: "непедагогично". Она рассмеялась и сказала:
   - Ну, ты заяц!
  
   ***
  
   Как истый главред своего времени, Кириллович обходился без секретарш и внутренней связи. Средством коммуникации была для него раскрытая дверь, а разные поручения всегда выполнял любой, пробегающий мимо сотрудник. Увидев нас, ещё издали, он тут же сыграл на опережение:
   - Алла! Зайди в бухгалтерию, скажи Галине Макаровне, пусть принесёт ведомость для внештатников.
   Худенькая девица чуть старше соседа Лёхи, послушно зацокала каблуками. Пока я провожал её взглядом, Кириллович вышел из-за стола, галантно поздоровался с мамкой, и мне потрепал шевелюру:
   - Что же ты, Саша Денисов, к нам ни ногой? Вспоминали тебя на последнем литературном объединении. Надеялись, что придёшь.
  Или ты по воскресениям занят?
   - Некогда было, - почти не соврал я. - В квартире ремонт и в школе (чуть не сказал "у мамки").
   Тут на моё счастье подоспела Галина Макаровна, рыжеволосая женщина, сухая, как все главбухи. И мамке работу нашла, и мне, и Кирилычу. Пока получали "рубль - сорок семь", все мысли иные вон. Лишь на крыльце вспомнил, зачем приходил. - И опрометью назад, за справкой насчёт цветов.
   Это, как оказалось, у ближайших ворот рынка. "Напротив того балкона, с которого Горький приветствовал жителей тогдашней станицы Лабинской. Там, где павильон "Мёд".
   Блеснул эрудицией редактор Клочко. О балконе сказал, походя, между прочим, замазал информацию мёдом. Прощаясь, вручил мне пять "авторских экземпляров" газеты. Произвёл впечатление. Типа того что, "не беспокойтесь, мамаша. Вашего сына дурному здесь не научат. Можно по воскресениям отпускать".
   Хотел я его попросить, чтоб при случае позвонил в Краснодар.
  Узнал по своим секретным каналам, кто сейчас рулит кубанскими профсоюзами? Не человек по фамилии Горбачёв? Да разве успеешь в таком содоме? - Бухгалтерша ни фига не ушла. Склонилась над плечами главреда и подносит ему, одну за другой, какие-то бумаги на подпись. Хмырило прыщавый с папкой подмышкой (как только, падла, проник?!) пристроился в уголке. Тоже в затылок дышит.
   Тут мамка меня за руку из кабинета и выудила. Тащит за собою на улицу и что-то там по себя ругается. Да уж! Если взглянуть с её стороны, я выгляжу неприглядно. "Наглец и несносный мальчишка, с которым выйти на люди, всё равно, что обречь себя на позор".
   Спускаемся со ступенек откуда-то снизу: "Здравствуйте!" Мне-то не видно, а мамка переменилась в лице, будто бы сроду никогда не ругалась. Я тут же изобразил на физиономии подобие радости, и рявкнул в пространство: "Здрасьте!" Потом только понял, что это наш будущий завуч. Тоже, наверное, пришла за парадным букетом. Рая-то сегодня тю-тю. Вечерним поездом до Курганинска, а оттуда уже в Москву...
   Обрадовались подруги, сцепились локтями, рядом пошли. Судя по внутреннему настрою, у них и помимо цветов есть не одна тема для разговора. Не стал я подслушивать. Отстал, а потом перешёл на другую сторону. Иду, вспоминаю, что здесь построят потом, когда центр города станут переиначивать. Получалось, что чуть ли не всё.
  
   ***
  
   Какою она была, старая часть нашего колхозного рынка, сейчас и сказать затрудняюсь. В плотном людском море на три с лишним квартала должны быть свои маяки. Но их тоже снесли при закладке фундамента городского Дома Культуры. В памяти отложились три места, рядом с которыми можно не держаться за деда. Это большой мебельный магазин, киоск "Филателия", павильон "Мёд-Молоко". Такой же, как тот, в котором сейчас продают мясо.
   Мы с дедом добредали туда раза четыре, в поисках диафильмов для фильмоскопа. (Веники он продавал в другой стороне, в прямой досягаемости к "Чебуречной", где к столу подавали пиво и водочку на розлив). Случалось и так, что не добредали. А если и добредали, то с третьей-четвёртой попытки. На каждом шагу надо было с кем-нибудь поздороваться, обстоятельно побеседовать, или ещё хуже - возвращаться назад к "Чебуречной".
   Бывало и так, что нам приходилось бросать все дела, садиться на велосипед и возвращаться домой в сопровождении сослуживца, однополчанина, или "соседа по..." (в половине окрестных колхозов дед когда-то был председателем).
   От редакции до базара всего ничего. Минута неспешным шагом до поворота направо, и столько же вдоль СПТУ No 1, звавшегося в народе "кагаятней" или "кагайкой". Это не в знак презрения, а для ясности. Когда заведение часто меняет название, к нему прилипает одно - общее. Скажешь "кагайка" - координаты ясны! Начнёшь объяснять по-научному, человека запутаешь. Там переименований одних больше чем у царя титулов: от "Тракторуча" до социального техникума.
   В 1943-м, когда немцев прогнали, здесь уже было ремесленное училище No 6. Возглавил его капитан запаса Василий Дмитриевич Киричек. Комиссовали мужика по ранению и сразу на должность: учить, восстанавливать, строить. Не сказать, чтобы всё там лежало в руинах, но крепко кагайке досталось. В трехэажке, что фасадом выходит на Красную, не было ни крыши, ни перекрытий.
   Ютился директор вместе с семьёй в комнатухе с уцелевшими окнами. Возможно, именно в той, с балконом, о котором упомянул Кириллович. Там где-то и провёл первые годы сознательной жизни мой будущий друг и собрат по перу. А я ещё недоумевал, откуда он знает до мелочей историю центра города, если живёт возле восьмой школы? Кто лучше Александра Васильевича Киричека расскажет о старом здании ЗАГСа с крутой деревянной лестницей, что ведёт в "зал бракосочетаний", старом ресторане "Лаба", том же колхозном рынке? И не так просто расскажет, а в стихах, где между правдой и рифмой всегда выбирается правда. С упоминанием таких мелочей, которым может запомнить и оценить лишь босоногое послевоенное детство.
  
   Базар, по-нынешнему рынок,
   Послевоенный, озорной,
   Ломился от крестьянских крынок
   С молочной пенкой золотой.
   Мычали дойные коровы,
   Нуждой впряжёные в арбу,
   Торгуясь, спорили сурово
   За трёхкопеечный арбуз.
   Народ, израненный и дерзкий,
   В торговле был большой мастак,
   И цену знал себе советский,
   Державный, погнутый пятак.
   И если кто-то драл "три шкуры",
   Кричали бабы: "Спекулянт!"
   А нынче эта же фигура -
   "Предприниматель", "коммерсант".
   Ряды безногих инвалидов
   Дымили крепким табаком.
   Ни горя в лицах, ни обиды,
   А только шум из кабаков.
   Гуляли дружно плотогоны -
   Лабинский загорелый флот.
   В линялой форме участковый
   Один на весь торговый фронт.
   Базар, как праздник в день воскресный,
   Осенний щедрый огород,
   Великий сход станиц окрестных,
   Неунывающий народ.
   Народ, от пашни и от плуга
   На изувеченной земле,
   Держался крепко друг за друга:
   Так, вместе, было веселей,
   И жизнь казалась интересней.
   Хоть и трудились "задарма",
   Но в поле возникала песня
   И расходилась по дворам.
   Моя колхозная станица,
   Без коленвала, без тягла,
   Как ты сумела возродиться?
   Как только выдюжить смогла?!
  
   Что от себя добавить? - Не было торговых рядов в нынешнем понимании слова. У колхозов имелись свои павильоны. Остальные продавали кто как: с конных подвод, тракторных прицепов, кузовов машин, расстеленных по земле дерюг, "которых не жалко". То есть, пришёл человек, уронил на землю велосипед, разложил на колёсах товар, приткнул скамеечку, сел. Слева ещё один, справа другой. И так до тех пор, пока не заполнится ряд. Инвалиды те да, обособлено кучковались. У безногих своя специфика, взаимопомощь, понятный лишь им, внутренний мир. Те же, кто на ходу, инвалидами вообще не считались. Хоть и с одной рукой, но какой он к чертям инвалид, если смог убежать от милиции? Медалей и орденов никто на груди не носил. Только по праздникам и строго не здесь.
   Ко дню сегодняшнему, ещё кое-что поменялось. Участковых переодели в нарядную новую форму, посадили на мотоциклы. На рынке теперь дежурил отряд добровольной народной дружины. А самое главное, появились цветы. Не искусственные поделки, что лепят бабушки на коленках для похорон и поминок, а натуральные, которые в наших краях отродясь не росли. Те, из разряда хороших. Прошёлся я вдоль жидкого ряда, узнал цену. Гвоздики по 40 копеек за штуку, а розы по 90. Но мамке с Зинаидой Петровной почему-то продавали дороже: по полтиннику и рублю. Только хотел я подать голос в защиту семейных ценностей, свои же и обломали: иди, мол, не детское это дело.
   Из-за ворот тот самый балкон смотрелся нефункционально. Для семейного отдыха маловат, да и как на нём отдыхать у общества на виду? Он висел над торговой площадью не низко, не высоко. Будто его с постройки делали трибуной для выступлений. И надо сказать, мастера постарались. Боковухи не кованые, а литые, крепления на болтах, низ из листового железа. Это фамильный архитектурный почерк семьи Сеферовых - одного из влиятельных кланов на юге дореволюционной России.
  
   ***
  
   Под знаменитым балконом подруги остановились. Я думал, его будут рассматривать. Нет, стали оглядываться, рыскать глазами по сторонам. Меня ищут: надо ж кому-то букеты нести?
   Ну, думаю, попал! Сейчас призовут, загрузят мне в зубы охапку цветов, и буду я, как собачка на поводке, семенить следом. Увидят знакомые пацаны, засмеют.
   Хочешь, не хочешь, надо! Выглянул я из гущи народных масс, нехотя подошёл. Тут Зинаида Петровна на меня и наехала. Почему, мол, в школьной газете она не читала моих стихов? И ну, подбивать под этот вопрос идеологическую подпорку. Типа того, что поэт, как любой творческий человек должен быть рупором коллектива, а не вариться, как мещащин, в своём тесном мирке.
   Не понял, куда клонит, но чую что не к добру. И точно: ходила, ходила, наш будущий завуч около да вокруг, да вышла к апофеозу:
   - Буду тебя рекомендовать в члены редакционной коллегии нашей "Ленинианы". Ты как?
   А что говорить? По опыту знаю, что если тебя рекомендовали, значит, вопрос решён. Сделал, конечно, попытку отлыгать от этого дела:
   - Я, что? Всего лишь стишок написал. Вот Витька Григорьев из нашего класса недавно вернулся из Краснодара, с литературного семинара. Он там встречался с писателем Львом Кассилем. В газете "Комсомолец Кубани" есть их совместная фотография. Только его в пятую школу будут переводить.
   - Как ты сказал? Григорьев? - уточнила Зинаида Петровна, доставая из сумочки карандаш. - Больше не будут! - И мамке, - Вот хорошо! У нас как раз двух человек в редколлегию не хватало.
   Так-то, Витёк! Не хотел по-хорошему выучить русский язык - будет тебе по-плохому!
   Расстались подруги там, где до того встретились. Мамка потом ещё в "книжный" зашла. Купила "Далёкое - близкое" художника Репина. Наверно, в подарок своей наглядной Рае. Здоровый такой фолиант, с иллюстрациями. Семь рублей отвалила, но веса там на все восемь. Я его до самого дома пёр. Через каждые десять шагов руку менял.
   Вот хрен разберёшь, на каких жизненных загогулинах зиждутся женские симпатии-антипатии. Взять ту же Раису Максимовну. Она, как и мой отец, родом с Алтая. Из небольшого посёлка, ставшего вдруг, райцентром. Народу 15 тысяч. Жили почти по соседству, на улице Путевой, учились в одной школе. Только он на четыре года постарше. И эта вот, самая мымра была в него влюблена. Потом их семья переехала строить другую железнодорожную станцию. Раю, естественно увезли. Но моего отца она до сих пор помнит. Скажите теперь, кто она мамке, подруга или соперница?
   Если что, я не послушивал, а мирно стоял в углу. Это мамка и бабушка громко за окном разговаривали. Оттуда и моя антипатия к Раисе Максимовне Горбачёвой.
  
   ***
  
   В общем, до дома мы считай что доплыли. Гроза хоть и прошла полосой, но влаги хватило на весь город. Трусы и те мокрые. Когда налегке, жарюка не так давит. От центра до нас, я засекал, двадцать минут пёхом. А кажется, вечность. Вот тебе и далёкое - близкое!
   Мамка - та сразу из комнаты в душ. А я, как уселся на первый попавшийся стул, так хрен сковырнёшь. Бабушка помогла снимать пиджачок, прилипший к плечам и спине. Ненароком встряхнула - и за порог, на солнышке просушить. Наверно не слышала, как рупь-сорок семь выпали, по полу покатились. Я про усталость забыл: бац на четыре кости! Ползаю, собираю.
   Бабушка в хату - картина маслом: еёный внучок на пузе лежит и деревянной линейкой шоркает под столом. А парадную рубаху не снял.
   - Горюшко ты моё-ё!
   Какой там, "ни пятнышка на воротнике", кончик носа - и тот в пыли. Хорошо хоть, мамка в душе была. Влетело бы мне.
   Такой выпал день. Как утром не задалось, так что ты сейчас ни предпринимай, будет не в масть. Планировал до обеда мотнуться на велике за инструментом, - куда в таком виде? Снабдила Акимовна мылом, мочалкой да полотенцем, выдала чистые трусы и посадила в засаду за виноградником: "Как Надя выйдеть - сразу туда!"
   За обедом не утихали разговоры о Рае. Думали да решали, чем бы таким вкусененьким её удивить, чтоб в дороге не голодала и до самой Москвы цокала языком. Поезд в шесть вечера, времени уйма, что ж не поспорить?
   Нас с дедом вопрос не касался. Что могут смыслить в высокой кухне два мужика? Тем более, знаем, что всё разрешится курицей с пирожками. По быстрому отстрелялись и разошлись. Он к верстаку, ладить из реек решётчатый ящик для фруктов, я в комнату, читать биографию Горького. Очень уж тот балкон мне в душу запал.
   Фоном по радио шёл блок новостей. Голос диктора сначала не отвлекал, но через какое-то время заставил меня отложить книгу и добавить репродуктору громкости. Речь шла о Николае Егорычеве - том самом самоубийце, что на Пленуме Центрального Комитета всыпал чертей самому маршалу Гречко. Неделю спустя, прозвучал ожидаемый приговор:
   "27 июня 1967 г. на пленуме Московского городского комитета КПСС рассматривался организационный вопрос. Пленум утвердил постановление бюро МГК КПСС от 24 июня об освобождении тов. Егорычева от обязанностей первого секретаря и члена бюро МГК в связи с переходом па другую работу. Первым секретарем и членом бюро Московского городского комитета партии избран кандидат в члены Политбюро Пётр Миронович Машеров".
   Стоп, думаю, что-то не сходится. Егорычева меняли на кого-то другого. А Машеров до самой смерти руководил Белорусью. Потом его вроде бы призвали в Москву, чуть ли ни преемником Брежнева, а он не доехал, погиб. Сейчас-то другое дело, если избрали, значит, уже под машину с картошкой не попадёт и будет не кандидатом, а полноценным членом Политбюро вместо того же Егорычева.
   Только убавил громкость, снова пришлось откладывать книгу:
   "На фоне продолжающихся беспорядков в столице Бирмы, где местные граждане напали на школу для зарубежных китайцев, лигу учителей Китая, ассоциацию служащих, а также посольство Китая и связанные с ними общины, с целью урегулирования конфликта, в столицу Китая вылетел чрезвычайный и полномочный посол СССР в КНР Юрий Владимирович Андропов".
   Тут без вопросов. Хоть серая личность, а с восточным соседом нужно мириться, пока дело не дошло до Даманского. А кто лучше бывшего председателя КГБ, человека с богатым дипломатическим опытом сможет найти точки соприкосновения? "Чрезвычайный и полномочный посол" это больше походит на ссылку. Сам виноват. Нечего было держать в своём окружении разных там Яковлевых и Горбачёвых.
   Чтобы несколько раз не вставать, я дослушал новости до конца и в третий раз взялся за книжку. Той биографии с гулькин нос, если знаешь, что нужно отслеживать годы, когда Горький босяковал. А меня радио отвлекло: убил полчаса, прежде чем понял, что в наших краях Алексей Максимович не бывал. Ходил всё, вокруг да около: Поволжье, Дон, Украина, Крым да Кавказ.
   Дал маху Иван Кириллович. А ещё главный редактор!
   Стоп, смекаю, у нас же тоже, хоть хреновенький, но Кавказ - предгорья, тудым-сюдым. Надо деда насчёт Горького расспросить.
  И к нему: так и так, случился у нас сегодня такой разговор.
   Он уже петли прикручивал, чтоб крышка у ящика открывалась, не задевая за ручку. Выслушал, стружку смахнул и, в свою очередь:
   - Где тут неправда? Старики на базаре то же самое говорили.
   Я спорить не стал. Сбегал в хату. Принёс первый том собрания сочинений. Открыл ему:
   - Вот!
   Дед скинул на лоб очки (их штатное место во время работы под чубом на лбу). Даже читать не стал - щёлкнул обложку фалангами пальцев:
   - Этому веришь? Кто лучше самого человека может сказать, где и когда он бывал? Открой лучше второй том, найди там рассказ "Проходимец", сам прочитай.
   Зарекался я спорить с взрослыми, да снова нарвался. Горьким я восхищался, но читать не любил. Как у Витьки Григорьева не шло за жратву, так у меня всё его раннее творчество. После "Детства" и "В людях", освоил лишь то, что положено по школьной программе. Слишком мало там света, зато горя - хоть отбавляй. И пишет ведь, так, что не оторваться. Вчитаешься, вживёшься в повествование, а как закроешь обложку да выйдешь на улицу - весь мир не такой. И солнце не греет, а нещадно палит, и пылью из-под колёс лесовоза припорошены волосы, майка и даже душа.
   Как сейчас, нужный рассказ ещё не открыл, а настроения ноль. Казию шуганул ни за что. Пришёл у меня спросить, как правильно: написать: "семенар", или "семинар"?
   - Как там, в газете под твоей фотографией?
   А этот хмырило с наездом:
   - Я тебе что, видел?! Они же на чердаке!
   Сплюнул я:
   - Некогда мне! Завтра придёшь! - и калитку перед его носом только хлобысь!
   Ну, думаю, дал Всевышний сотрудничка для школьной газеты!
   Тут как всегда:
   - Сашка!!!
   И началось: "воды натаскай, курей напои, корму задай, поганое ведро вынеси..." Чешу мимо деда на полусогнутых, с вёдрами под обрез, а он:
   - Что, прочитал?
   - Когда? Вечером прочитаю.
   - Ну, так оно тебе надо...
   Я аж на ноги себе плесканул. Прав, думаю, дед. Доставал я его, отрывал от работы, а как дело дошло до конкретики, пасанул. Надо навёрстывать. Зубы сцепил - и по газам. Ещё пирожки не поспели, а я уже все поручения выполнил и книгу читал.
   Что сказать, если были у Горького неудачные произведения, то это одно из них. Полуочерк-полурассказ. В первой части движуха, интрига, во второй биография этого самого проходимца от первого лица. Ибо есть ушлость людская, что иным литературным приёмом не отразить. Эдакий дореволюционный Чубайс, образованный, без принципов и морали, что даже бумагу о высылке из Петербурга под местный полицейский надзор, мог обратить в свою пользу и делать на ней гешефт. Из уст этого проходимца и прозвучали слова:
   "А то пойду на Кубань, в станицу Лабинскую. Там есть казак Петр Черный, и он меня считает святым человеком, - многие меня считают человеком праведной жизни..."
   Захлопнул я книгу. Хреново на душе стало. Вот тебе, думаю, и Алексей Максимович! Похвалил, называется. Ведь судя по тексту, этот самый дореволюционный Чубайс истоптал почти всю Россию. Но только у нас отыскал, наконец, лоха. Что касается упомянутой в рассказе фамилии, она и сейчас в Лабинске не редкость. Встречал я двух Толиков, двух Чёрных. Первый по криминалу пошёл, другой занимался греко-римской борьбой, детишек тренировал...
   Сходил, отчитался. Дед крякнул, сказал "добре". Я сделал вид, что дело закрыто, хоть и остались у меня большие вопросы. Если сопоставить события и авторский вымысел, действо происходило в 1891-м году, ещё до рождения деда. Горький в то время босяковал, был тёмной, никому не известной личностью. И кто бы его, такого, пустил на балкон, чтобы слово сказать? А если бы и пустил, откуда узнали станичные старики, что это был именно он? Значит, что? - если случай с балконом и был, то в другое время, и нужно прочесть ещё много текстов, чтобы в том разобраться. Ибо кто, кроме самого человека может сказать, где и когда он был. В каком-то рассказе да проговорится...
   В Китае, меж тем, начало что-то происходить. Начало обзора я пропустил, но и того, что услышал от диктора, хватило на то, чтоб задуматься:
   "Сообщения, поступающие из страны, свидетельствуют о том,
  что, несмотря на все попытки пекинских руководителей подавить недовольство широких слоев трудящихся политикой Мао-Цзэ-дуна, сопротивление так называемой культурной революции до сих пор не сломлено. Орган ЦК КПК журнал "Хунци" в последнем номере пишет, что враги продолжают сеять раздоры и создавать волнения. Хотя этот рупор пекинского руководства провозглашал, что "бунт - дело правое", в передовой статье "Хунци" пишет:
   "Не надо увлекаться междоусобицами, нападать друг на друга, разрешать противоречния внутри народа бранью и кулаками, путём избиений, погромов и ограблений". Этим, продолжает журнал, "можно лишь усугубить противоречия".
   Корреспондент агентства ЧТК передаёт из Пекина, что в Синь-Цзян-Уйгурском автономном районе продолжаются вооружённые столкновения между сторонниками и противниками "культурной революции". Официальная газета "Синьцзян жибао" опубликовала статью командира одной из воинских частей. В ней говорится, что в этом районе Северо-Западного Китая имеют место столкновения и стычки с "применением холодного оружия". Автор статьи пытается возложить ответственность на выступающее против Мао-Цзе-дуна незначительное количество отщепенцев, стоящих у власти, которые дезориентируют и направляют массы на борьбу против культурной революции.
   Поступают сообщения о том, что серьёзные волнения начались в восточно-китайской провинции Цзянси. В Наньчане недовольство трудящихся "культурной революцией" перерастает в столкнования со сторонниками Мао-Цзе-дуна. Рабочие города прекратили работу. Производство на 33 заводах и фабриках из имеющихся в городе 54, частично или полностью, остановлено.
   До сих пор руководству Китая взамен разгоняемых партийных и государственных органов удалось организовать так называемые "революционные комитеты" лишь в четырёх провинциях и двух городах - Пекине и Шанхае. Ведущую роль в этих "временных" органах власти, создаваемых в нарушение конституции, занимают военные.
   Газета "Женьминь Жибао" сообщила об образовании группы по подготовке создания "революционного комитета" в автономном районе Внутренняя Монголия. Во главе группы поставлен Дэн-Чжан-цин, нынешний командующий местным военным округом. Во время "культурной революции" первый секретарь комитета КПК Внутренней Монголии Уланьфу впал в немилость к Мао-Цзе-дуну и был снят с занимаемых им постов. Гонениям подверглись также руководство партийного комитета и командование военного округа.
   Шанхайская газета "Вэньхуэй бао" и выходящая в провинции Шаньдун газета "Дачжун жибао" отмечают, что "революционные комитеты" наталкиваются в своей повседневной деятельности на серьёзные трудности. Обе они вынуждены признать, что многие работники комитета в Шанхае "оторвались от масс".
   В последнее время китайская печать выражает беспокойство в связи с падением морального уровня среди молодёжи, на которую Мао-Дзе-дун со своими приспешниками сделали ставку в борьбе против партийных организаций, рабочих и крестьян. В провинции Цзилинь хулиганы обкрадывают и избивают людей, заставляя при этом свои жертвы признать "революционными" свои хулиганские действия..."
   Ну, думаю дела! Только Андропов приехал в Китай, и началась движуха. Вот что значит, когда человек на своём месте. Слушал бы дальше, да позвали меня пробу снимать с пирожков. Тут уже не до радио...
  
   ***
  
   Ящик вышел небольшим, но тяжёлым. Туда уместился слоями весь дорожный набор: яблоки, огурцы, курица, пирожки, а уже на верху - варёные яйца и помидоры. Не забыли и соль в спичечном коробке.
   - Ничё, - сказал дед, - к Москве полегшает. Сейчас мы его на багажник привяжем и махом до вокзала допрём.
   Вышли из дома загодя. Где-то полчаса до отправления поезда. На железной дороге так. Или за пару минут проскочишь через пути, или будешь стоять, ждать, пока маневровый не сформирует состав. А если кому некогда - нужно чесать вкругаля. То же самое время потратишь, зато разомнёшься.
   Станция у нас старая, построена ещё при царе. Первый поезд по ветке "Курганинск - Шедок" прошёл в 1913-м году. С тех пор, каждый день, два раза туда - два раза обратно, через неё проходит пассажирский состав. В этот час там особенно людно. Билет нужно заранее покупать. На перроне не протолкнуться, в летнем ресторане "Дорожный", что на вокзальной площади, и в том, что у входа в зал ожидания, дымовые завесы под потолком. Шум такой, что куда там тому паровозу! В пивной, что внизу, рядом с сортиром, с утра и до вечера очередь. Разъезжался народ по своей необъятной стране: на работу, учёбу, космомольские стройки. А придут нулевые - и всё!
  На общественный туалет повесят замки, в связи полным отуствием пассажиропотока. Уборщицу - и ту сократят.
   Как метко заметил Николай Константинович Байбаков, "Не верьте безответственному трёпу о том, что курс доллара, а с ним и цены на всё остальное зависят от колебаний цены на бочку нефти. Всё это выдумка рвачей, хапуг и мошенников. Вот она перед вами, старая нефтяная вышка. Полвека качает, не требуя дополнительно никаких серьёзных затрат. И турбины "Днепрогэса" как крутились, так и будут крутиться, обеспечивая энергией пространства страны. И поезда - как возили эшелоны нефти, леса, хлеба, так и возят по железным дорогам, уложенным ещё до нас. Совершенно ясно, кому выгодно мутить сознание людей выдумками, что баррель нефти на рынке вчера стоил восемь долларов, сегодня - уже шестьдесят, а завтра из-за того-де, что кто-то что-то сказал, его цена опустится до сорока. Всё это мошенничество, которое, к сожелению, безропотно сносят люди. У тех кровососов, что таким образом выворачивают карманы рабочего человека, это зовётся делать деньги из воздуха. Поражающая циничность! Ведь всем известно, что стоимость того или иного товара определяет не алчность барыги или клана барыг, а общественно необходимые затраты на его производство и доставку до потребителя. А устанавливаемые ими монопольные цены - есть вымогательство и паразитизм!"
   Не нравятся мне эти проводы. Потому и мысли такие мрачные. Весь день ухайдакали на какую-то левую тётку, что вполне может оказаться женой человека, подписавшего приговор нашей стране. Только о том подумал, чуть велик на меня не упал. Слишком косо наехал не рельс, в сторону его повело. Дед сзади шёл, подхватил за багажник и ну, на меня наезжать: что, мол, ворон ловишь? Видно, и у него всё идёт не по плану, и вообще, настроение тоже не айс.
   Чуть погодя, я спросил, верней, произнёс в пространство, чтоб обозначить своё "фэ":
   - Ну, оставила мамке квартиру. Ни всё ли равно, кому?
   Хотелось добавить ещё что-нибудь едкое, но дед уже понял, к чему я клоню и перебил:
   - Да хоть бы кому-то другому. Это подруга твоей матери. Кто ей поможет, если не мы?
   Действительно, думаю, чего это я взъелся на тётку? Она же ещё ни одной картины их Эрмитажа немцам не подарила. Да и вряд ли теперь подарит. Не то бытие. Кстати, ещё не факт, что это та самая Раиса Максимовна. Мало ли на земле Горбачёвых?
   Предмет нашего обсуждения стояла меж тем в дальнем конце перрона, возле автомобильного спуска, где всегда останавливется почтовый вагон. Кроме складских работников, там не было никого.
  Я её первым заметил и узнал по улыбке. Она у неё яркая. Обнажает верхние зубы до самых дёсен. А всё остальное слишком обыденно. Особенно для жены человека, ездившего из Краснодара в Лабинск на служебном автомобиле. Причёска "сам себе куафёр" - волосы крупно завиты на бигудях и зачёсаны строго назад. Брови вразлёт. Азиатский прищур симметрично расставленных глаз с морщинками у висков. Летнее платьице ниже колен с рисунком в голубой ромб, дамская сумочка на плече, да чемоданчик - "балетка" у ног.
   Пока мамка суетливо осматривалась, дед проследил за моим взглядом и громко сказал:
   - Да вон же она!
   Я так удивился! Откуда он, думаю, знает Раю в лицо? Не сразу и вспомнил, что дед без меня целый день в школе работал. Наверно пересекались.
   - Где?! Боже ж ты мой! - и мамка туда, с букетом наперевес.
   Обнялись наши подруги, будто полвека не виделись. Брыжжут эмоциями. Главное отличие женщин любого возраста от остального человечества - умение находить эмоции там, где их, в принципе, быть не должно. От печали до радости несколько фраз. Наконец, перешли к сути. И первый вопрос:
   - Где Зина?
   - За билетом ушла. Хочется ей проводить меня до Курганной, я отговариваю - она ни в какую...
   Короче, стою, упираюсь, удерживаю велосипед за раму и руль. Такая неприятная ситуация, когда понимаешь что ты здесь лишний, а не уйти. Что-то такое у взрослых на языке - при мне не сказать. И ходят вокруг да около:
   - Мы тут тебе в дорогу насобирали...
   - Ой, да зачем?
   А дед всё с узлом возится. Затянуло его, когда колесо в сторону повело.
   Всё, в общем, всё как-то скомкано получилось. Надо было чуть раньше из дома выйти. Ещё до того как подошёл поезд, дорожники нас попросили с настоянных мест и принялись открывать железные двери склада. Отодвинулись дальше - машина "Почта" пришла, а мы ей проехать мешаем. Взяли ещё правей - какой-то обходчик из новеньких губищу свою оттопырил: "Вам что, мол, перрона мало?" А я, блин, с велосипедом - куда нафиг в ту толчею?
   Дед посмотрел на это мероприятие:
   - Езжай-ка ты, Сашка, домой. Управимся без тебя.
   Как булыжник с души снял. Подошёл я к виновнице торжества, голову по-гусарски склонил:
   - До свидания, - говорю, - Раиса Максимовна! Пусть у вас в жизни будет всё хорошо! (А сам себе думаю: если что-нибудь про ниточку скажет, значит точно та самая мымра, которую ненавидели все граждане СССР).
   А она в ответ ровно то, что все взрослые говорят людям в моём возрасте:
   - Спасибо за пожелания, Саша! Учись и слушайся маму. Она у тебя хорошая. - И улыбка во всю верхнюю челюсть.
   Сел я на велосипед. Как гайну! От мыслей своих бегу. Лёгкость такая в ногах, будто только что вышел из кабинета зубного врача. Всё, отстрелялся! А совесть потихонечку давит. Та эта Раиса - не та, только я всё равно сподличал исподтишка. Кем ей быть, если я еёному мужу отхреначил верхушку служебной лестницы? Старшим научным сотрудником и женой председателя Крайсовпрофа? - Не велика компенсация за звание первой леди великой страны. К тому же по ним, по научным сотрудникам, поддержавшим горбачёвскую перестройку, она и ударит больнее всего.
   Приехал домой, сел. Вспомнил как Рая впахивала на бывшей квартире. Так стыдно мне стало, и так захотелось, чтоб наша Раиса Максимовна оказалась не той, а какой-то другой.
   Еле дождался, когда дед с мамкой вернутся. Я к ним с порога:
   - Ну что, проводили?
   - Куда оно денется?
   - Про ниточку не говорила?
   Дед озадачился:
   - Надо же, угадал!
   У меня и сердце застучало по пяткам:
   - Что хоть конкретно сказала?
   А мамка:
   - Ты дашь нам пройти? - Вечно она в чужие дела лезет!
   Выждал, когда всё успокоится, и к деду с тем же вопросом. Он даже сплюнул с досады:
   - Отстань!
   А я не сдаюсь:
   - Скажи! Как ты не представляешь, насколько мне это важно!
   И он, наконец, психанул:
   - Что ж ты с ним будешь делать? Прилепился как банный лист к заднему месту! "Что говорила, да что говорила"... Заметила нить на моём пиджаке, взяла да сняла с обшлага. Ну как, полегчало?
   Обиделся я на деда. Из такой ерунды создал интригу. Ничего не сказал, ушёл. Открыл было, томик Горького, да сразу и отложил, не читается. По радио та же тоска. Сегодняшний день радиофестиваля отдан Узбекистану. Звучит оратория "Ташкентнама" композитора Икрама Акбарова. Это оркестр, хор, солист плюс речетатив. Всё на чужом языке, долго и многопланово. В объёмах концертного зала с выверенной акустикой классика звучит потрясающе. Но слушать её по радио - прививать советскому человеку стойкое отвращение к музыке.
   Мамка из кухни:
   - Нельзя ли чуть тише?
   Дед в унисон:
   - Понимал бы слова - заплакал.
   А бабушка шагнула через порог, глянула мне в глаза - и как когда-то:
   - Федул, что губы надул? - Кафтан прожёг. - А велика ли дыра? - Один ворот остался. Пойдём внучок вечерять, пока пирог не остыл.
   Вечно она с этою поговоркой! Ну как вечно? В прошлой жизни я её часто слышал, а вот последние тридцать восемь дней как-то не приходилось. Наверное, не было особой нужды её повторять.
   По поводу крайнего срока, коим я ограничил своё пребывание в этой реальности, думалось разное. И чем ближе он подходил - тем
  чаще. Хоть не было подходящей теории способной обосновать моё попаданство, росла в душе тайная убеждённость, что новая жизнь сорока днями не ограничится. Я так оборзел, что начал планировать будущее. Детская книжка "Кем быть?" опять обрела актуальность, но встречный вопрос "А вдруг?" мешал разогнаться так далеко, как хотелось. Я ждал послезавтрашний день с нетерпением и тревогой.
   Пирог был большой, круглый. Как я люблю: с яйцом и зелёным луком. У бабушки так: если она печёт, то, как минимум, дня на три. А накануне пасхи конвейер вообще врубался на полную мощность. Все подоконнки в куличах, количество пирожков разного размера и сорта измерялось тазами. А вот с культурой горячих напитков у нас просто беда. Про кофе с какао я уже говорил, так вот, примерно так же было и с чаем. Заварка сливалась, если переставала менять цвет кипятка. Потом её навсегда заменит кубинский сахар-сырец. С ним-то любая заварка становится тёмно-коричневой.
   Речь за столом шла о каком-то "ЗИЛе":
   - Рая сказала: "Пусть он пока у вас постоит. В течение месяца заберём. Машина надёжная, пользуйтесь".
   - Ага! - возразила бабушка. - Да на грэца он сдался! Вдруг что-нибудь поломается? Кто за ремонт будет платить? Кучу денег, наверное, стоит...
   - Съездим сегодня с Сашкой. Посмотрим, что там за "ЗИЛ". Заодно инструмент заберём, - подытожил обсуждение дед. - А вечерочком, по холодку, займёмся уже фундаментом.
  
   ***
  
   Воздух после грозы густой, липкий и очень влажный. Стихию проволокло только по нашему краю, а потеет из-за неё весь город. И чистое серебро тополиной листвы подёрнуто, будто временем, точками свернувшейся пыли. Летние дни долгие. На часах только семь вечера, а у деда рубашка дымится. Он крутит педали, я всего лишь, сижу на раме, но жар от его тела, как в банной парилке.
   Весь путь я недоумевал. Фига себе, "ЗИЛ"! Как пить дать, что-нибудь поломается. Велосипеду "Школьник" ума не смогли дать, а тут грузовик! Кто интересно на нём будет ездить?
   Мимо нужного поворота мы опять проскочили. Пока я ёрзал на заднице, подавал голосовые сигналы, дед сквозанул вперёд метров на сорок. Тут нечему удивляться. Он в прошлой-то жизни в нашей квартире не был ни разу, воспринимая её, как личный упрёк.
   Во дворе я поминутно оглядывался. Искал и не находил место, где можно поставить большую машину. Дед удивился, спросил, не боюсь ли я, часом, кого?
   Я тоже удивился, опешил:
   - С чего это ты взял?
   - Голова твоя, как на шарнирах. Так и ходит туда-сюда. Будто ждёшь, что со спины подойдут. Или ищешь чего?
   - "ЗИЛ".
   - Какой ещё зил?!
   Я взглянул на него, как на малое дитятко и с ехидцей сказал:
   - Тот са-амый, на который мы пришли посмотре-еть!
   Дед засмеялся. По мере того, как до него доходило, всё громче и громче, взахлёб. За два моих детства я ни разу не видел, чтобы он так хохотал.
   - Эх..., голова два уха, - выдавил он в два присеста, вытирая набухшие веки. - "ЗИЛ" - холодильник, а ты что, машину искал?
   А я вдруг, представил себя со стороны и тоже поймал "ха-ха".
   Вот так, продолжая посмеиваться, мы и вошли в подъезд. Дед отпер входную дверь, занёс, было, ногу вовнутрь и тут же отдёрнул назад:
   - Разуваемся здесь!
   Тот вариант нашей квартиры, что мы получали от ГОРОНО, я знал как облупленный. Теперь же на цыпочках, босиком, шагнул в неизвестность. Осмотр начали с кухни Верней, с холодильника. Что значил он для вчерашней хозяйки, догадаться не трудно. Это не его покупали, подбирая под цвет интерьера, а ровно наоборот. Стены и стол перекрашивались в угоду ему. Главная вещь в квартире. Центр небольшой вселенной. Так что старые песни о главном: "в течение месяца заберём, если нет, значит, купили другой", это просто ля-ля. Заберут. При первом же подвернувшемся случае, заберут. Потому, что другой такой невозможно купить даже по блату. А до этого дня не забрали по очень простой причине. Такую хламину на легковухе не увезёшь. Фига се, "ЗИЛ-Москва КХ-240", где цифры в названии обозначают внутренний объём в литрах, а львиная доля продукции уходит на экспорт! Такие вещи не дарят даже друзьям. Да, чуть не забыл, корпус из стали толщиной 8 мм защищен от коррозии слоем силикатной эмали цвета "слоновая кость".
   Постояли мы с дедом, поудивлялись. Он первый раз потрогал руками чудо отечественной промышленности, Я вспоминал давние времена, когда "Юрюзани", "Саратовы" да "Орски" с "Памирами" служили полвека и более. Хотели идти дальше, но обнаружилось, что холодильник включён. Дверца была заперта на ключ, который торчал из "замка зажигания", встроенного в горизонтальную ручку. Дед с этим делом сам разобрался. На внутренней полке морозилась четвертинка лимона. Початый пузырь коньяка "Ани" был вставлен во встроенную обойму.
   Я высказал здравую мысль, что не стоит гонять электрический счётчик ради такой ерунды, на что дед резонно ответил:
   - Есть в хате хозяйка, ей и решать. Говорят, в холодильниках что-то размораживать надо. А я в этом деле не спец.
   В общем, убили мы на поездку за инстументом более получаса. Там той работы: вынес из хаты, повесил на руль - и гайда! А поди ж ты, подзадержались. Всё этот "ЗИЛ"! Жили без него столько лет, и опять как-нибудь проживём. Вот мамка дождётся, когда подойдёт очередь в кассе взаимопомощи и купит простенький "Иней". А ещё я искал вёдра. Вот, прямо какое-то наваждение: весь инструмент на месте, где оставлял, а они в сарае. Хорошо, что на связке был ключ
  от навесного замка. Ну, тётки, что с них возьмёшь?
   В целом, деду наше жильё понравилось ("Здесь ремонтировать - только портить"). В целом, но не по сути. В таких городках, как наш, квартира от дома отличается только соседями за стеной плюс неудобствами. За водой дальше ходить, в сортир занимать очередь.
  Да просто в одних трусах выйти из квартиры во двор, чтоб почесать пузо - скажут, что сумасшедший. Нет, лишь человек, поживший в бараке энное время, может назвать такое жильё благом.
   Не хотелось мне здесь бедовать, ох, не хотелось! И дед, судя по настроению, тоже был не в восторге от таких перспектив. Это такой человек, которому обязательно надо о ближнем своём заботиться. А тут не успел дочку дождаться-нарадоваться - она лыжи из дома вострит. Ладно б одна, так хочет увести внука, в которого вложена половина души. Вздыхать не вздыхал, но за добрую половину пути слова не обронил. Лишь на траверзе магазина окликнул:
   - Вон, Сашка, дядька навстречу идет со слуховым аппаратом и тросточкой. Ты с ним не забудь поздоровкаться. Громко скажи: "Вечер добрый, Семён Михайлович!" Это мой бывший начальник. Он у твоего дедушки на войне был командиром взвода. Мы с ним в сорок первом выходили из окружения.
   Я этого дядьку часто встречал. Сразу запомнил. По сравнению с дедом был он ещё моложав, но сильней попорчен войной. Правая нога вообще не сгибалась. Я думал сначала, что это протез. Сейчас присмотрелся - нет. Сандалии у него одного цвета, в них пальцы живые, шевелятся. На лицо Семёна Михайловича я вообще боялся смотреть. Страшно. Оно у него будто сшито из лоскутков красного и багрового цвета. И на этом зарубцевавшемся месиве, под седым ёжиком чуть ли ни до бровей - смеющиеся глаза, будто взятые на прокат у приколиста Гальцева.
   Дед сказал - внук выполнил, "поздоровкался" как солдат на плацу. А этот Семён Михайлович будто бы не расслышал. Выронил
  трость, правой ногой вычертил в воздухе полукруг и крепко приник к груди своего бывшего подчинённого.
   Так они и стояли, словечка не обронив, похлопывая друг друга по спинам мозолистыми ладонями, пока дед не сказал, пряча глаза:
   - Или, Сашка, домой. Я маненько подзадержусь.
   Было бы удивительно, если б он произнёс что-то другое. Ладно, думаю, солнышко готовится на покой, воздух протрях, как-нибудь с перекурами догребу. Гружёный велосипед это нетяжело. Просто руки в плечах затекают, когда руль на уровне шеи.
   Клуб элеватора радовал свежей афишей в чёрно-красных тонах. Краска местами блестит, не до конца высохла. Клубный художник изобразил хмыря неопределённого возраста со старинной гитарой в руках. "Сомбреро", - гласила надпись наискосок. - "Мосфильм". 1959 год. Автор сценария Сергей Михалков. В списке актёров лишь две знакомых фамилии: Серей Филипов и юный ещё совсем Виктор Перевалов.
   Было уже, - подумалось. - Смотрел я это кино. Только в ещё более раннем детстве. Лет шесть мне тогда исполнилось. В этом же самом клубе я его и смотрел. Ходили на десятичасовой сеанс всей нашей казачьей кодлой: Валерка, Сасик и я. Атаман ведь, не только учил нас рогатки и поджиги с цокалками мастерить. Была у него и культурная программа. Все вместе смотрели "Жаворонок" в нашем вагоне-клубе. Чуть ли ни с боем доставали билеты на "Фантомас" в кассе кинотеатра "Родина".
   Сюжет этого "Сомбреро" я помню довольно смутно. Какая-то чехарда с переодеваниями. Но песенка из него накрепко врезалась в память, завертелась на языке. Дальше я шёл напевая: "Мексиканцы, мексиканцы, в гости вас к себе зовём! Ваши песни, ваши танцы мы танцуем и поём..."
   Под мелодию шаги веселей, руки в плечах больше не затекают. Махом, на автомате, переход через железку перемахнул. А тут уже, закроешь глаза - не ошибёшься: улица угольной пыли, даже зимой пахнущая теплом. Вездесуща она: и на белых боках сугробов, и на морщинистой плёнке, покрывающей весенние лужи в разъезженной лесовозами колее, и на тонком пушке ещё не поспевших персиков. Но к человеческой коже почему-то не пристаёт, и души не пачкает.
  
   Конец второй книги.
  
  
   От автора:
  
   Книга вчерне закончена, чему я искренне рад. Писалась она в сложных психологических условиях, что не могло не сказаться на содержании и общем душевном посыле. Поэтому будет правка. Долгая и скрупулёзная. Что-то добавится, или наоборот, уберётся. Размер и количество глав тоже изменятся. О продолжении думаю, но обещать не могу. В моём возрасте не обещают. Закончить бы всё начатое. С любовью и уважением, Ваш Александр Борисов.
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"