Шёл мокрый снег. Был конец февраля. На голом дереве сидела голодная ворона. Она думала...
Неверно считать, что животные совсем не думают. Они не думают человеческими словами, потому что не знают их, но думают своими, в данном случае, вороньими мыслями.
То, что чувствовала ворона в своих мыслях, можно перевести так: “Что это все ищут? Зачем им это надо? Пищу ищут. Ради одной пищи и живут. И нет им покоя. Только и знают, что набить брюхо. И так всю жизнь...”
Внизу, на слежавшемся снегу, толкались воробьи вокруг куска хлеба, брошенного кем-то из окна. Воробьёв было много...
“Махонькие”, — подумала ворона и пересела на ветку потолще, потому что подул ветер. — “Много ли им надо? Не то, что нам, воронам, мне... Я — такая крупная... Сколько съесть нужно, чтобы не быть голодной!..”
“Подлететь, схватить кусок — и снова — на ветку”, — продолжала думать ворона, — “Правда, этого будет мало, но потом ещё где-нибудь увижу...”
Было лень изменять положение; так хорошо было сидеть на ветке и смотреть на всё сверху, — потому ещё, что ей нравились эти суетливые воробышки, нравилось слушать их чириканье. Доброе тоскливое чувство испытывала ворона к этому не знающему, зачем существует, птичьему люду. И ей стало их жалко.
Задул ветер. Снег сделался сухим, стал попадать в глаза. По небу быстро перемещались тучи. Похолодало.
Несчастье... Везде чувствовалось несчастье. Потому что над всей природой изогнулся абстрактный вопросительный знак.
Нельзя было увеличивать несчастье. И вороне не захотелось лишать маленьких птах радости — куска хлеба, через который они видели смысл жизни.
Она взмахнула крыльями, задев за ветку и, хлопнув нечаянно себя по телу несколько раз на подъёме, закричала, закаркала, улетая прочь, развевая тоску потоком встречного, с колким снегом, воздуха.
Было утро. По улицам бежали машины и люди. Люди ёжились, замедляли бег и смотрели под ноги, чтобы не поскользнуться. Они лезли в квадратные дыры, в земле, и тут же вылезали и, казалось, вылезали другими; пропадали в домах, где зажигался свет и начиналась какая-то возня.
Людей было много.