Ясноокий апрель - в дыму и угаре семестра - пролетел легко, неприметно, не оставляя в памяти малейших зацепок. А в мае чудится сессия: и нет уже прежнего куража, сменились вибрации; и первокурсники у деканата вьются тревожно-восторженно... и сама атмосфера откликается по иному - экзамены.
Саня Зверобоев, наскоро покурив у крыльца, сплюнул, дёрнул последний раз уже на ходу, и вбежал в корпус. Группа толклась у дверей аудитории.
- Слыш, Ракитин, - Саня вынул из нагрудного кармана зачётку, протянул. - Подержи у себя до сессии. Не дай бог опять потеряю - труба! И так проблем - во! - Саня подпёр ладонью подбородок.
- Хорошо. - Просто ответил Ракитин. - Подержу. Это пятая?
- Пятая.
К третьему курсу Александр Зверобоев лишился четырёх зачётных книжек. Первую он постирал вместе с тренировочной сумкой; вторая и третья пропали мистически и абсолютно бесследно в его комнате; четвёртую - по словам самого Зверобоева - у него подтибрил бородатый мужик в автобусе: "Я учебник читал, отвлёкся, а этот - рядом. - Объяснял Саня. - Глядь: ни мужика, ни зачётки". Теперешняя пятая держалась полгода.
Подумав, Ракитин вложил зачётную книжку в папку, а на последней странице конспекта сделал запись, сказав: "Для памяти", и улыбнулся. Он вообще любил улыбаться; и улыбка ему шла: шла курчавым волосам с ровным строгим побором, шла веснушкам, шла чёрным глазам.
После следующей пары зачёток стало две, а через неделю вся группа хранила у Ракитина свои институтские мелочи: взятые в долг конспекты, библиотечные справочники, что непременно нужно будет отдать, зачётные книжки. Да мало ли чего? Некоторые оставляли на хранение деньги. Последнее, впрочем, было логичнее всего: Ракитин был казначеем группы.
Последняя страница конспекта быстро оформилась: на ней появились столбцы для фамилий и дат, и строка под баланс - в конце дня Ракитин ставил здесь одному ему понятный значок. Целая бухгалтерия. И виднелось в казначее какое-то сладостное упоение, когда чей-нибудь справочник, пролежав на хранении, два-три дня возвращался к хозяину, а он Ракитин "гасил" его в графе "отдано" и тонкой линией вычёркивал строку.
В середине месяца начались отборочные игры. Для Сани Зверобоева это была мука ужасная: идти смотреть он не мог - слишком много предметов нужно было "подтягивать"; однако и заниматься, зная, что на стадионе идёт футбол... мучение. Скрепя сердце Зверобоев пропустил три матча, но когда вступил его любимый "Спартак" страдания сделались невыносимы. Каждые четверть часа он выбегал из библиотеки, слетал по лестнице и, уничтожив в минуту сигарету, возвращался назад. Физическая встряска несколько успокаивала.
Ракитин занимался за соседним столом. После третьей пробежки он наклонился к Сане и тихо сказал:
- Ты отдай его мне, своё желание сходить на футбол. Отдай на хранение. - Подумав, прибавил: - Только я смогу вернуть его через неделю. Так нужно.
- Лады.
И студент Зверобоев, избавившись от назойливого желания, спокойно готовился. А, приготовившись, сдавал зачеты, и всё пошло на лад; и следующий курс уже не казался туманным Эльбрусом, мрачным и недоступным. Иногда щемило сердце - будто лишился чего-то родного, - но это мелочи, можно и потерпеть. Тем более что страсть вернётся через неделю.
Зверобоевское желание Ракитин пристроил отличнику Ермишкину. Зачёты тот получил "автоматом" и, дожидаясь последнего экзамена, скучал и томился страшно. На предложение сходить на футбол долго раздумывал и, зевнув, отказался:
- Не-а, не хочу.
- Чудак! Я ведь тебе и отдаю желание!
Последняя страница конспекта пополнилась ещё парой записей; а ещё там появился столбец "передано".
И пошло поехало... Чувства и желания оказались отличным предметом для мены; закрутилось колёсико. Многие находили удобным сменить желание прогуляться с девушкой на желание выслушать лекцию; или желание выпить пива, обменять - со смехотворной переплатой - на желание выучить предмет. Или же просто отдать свою жажду жить на хранение, "в рост" - Ракитин возвращал больше чем брал.
Лист тетради, испещрённый фамилиями и пометками "получено" и "передано", скоро закончился и перелистнулся; а поскольку был последним, то перевернулся он слева направо - назад. Потом перевернулся лист следующий, и следующий... Через какое-то время, на странице обложки аккуратист Ракитин вывел таблицу коэффициентов, где в первой строчке и первом столбце переписал все доступные чувства и желания; а делила таблицу по диагонали жирная красная черта - одинаковые страсти не обменивались.
Старался Ракитин работать профессионально. Получалось.
Трудолюбие ему "поставляли" девчонки из параллельного потока; охотно обменивая его на любовь. А любовь... любовь!.. любовь отдавала Ирка Лагутина. Ах, эта Ира-Ирочка - единственная в группе девушка; красавица, которая, в каждую секунду, собирала на улицах восторженные взгляды, что ромашки в поле; которая вплетала эти ромашки в свой венок и несла его гордо и играючи, будто урождённая королева. Ах, эта Ира... стоило бы посвятить ей отдельный рассказ, настолько она выдавалась ото всех... Любовь она отдавала Ракитину даром.
И незаметно в воздухе соткалось слово "ростовщик", и как будто никто его не произносил вслух - ан уже есть и у всех на устах.
Солнечное лицо казначея помрачнело, морщина пробежала по лбу, и глаза потеряли улыбку. Сменила улыбку старческая серьёзная усталость.
Несколько раз коэффициенты жестко пересматривались. Набавлялись.
И вот уже не бегает ростовщик Ракитин с приятелями выпить пива у зелёного фонаря; и реже заходит к соседям (а жил он в институтском общежитии). Да его и не приглашают - становится Ракитин персоной "нон грата", медленно и безвозвратно.
Нет, пользоваться его услугами не перестали, напротив записи в гроссбухе живо множились; просто стало модным встретить Ростовщика будто бы случайно, в будто случайном месте непременно одного, на ухо совершить мену, а потом, пряча глаза, удалиться. И долго обсуждать Ракитина в компаниях, когда не о чем говорить.
А потом Ростовщик исчез. Тихо, без малейшего звука. Два дня висела пауза недоумения, потом посыпались предположения... Первым сорвался Зверобоев: плюнув на все приличия, он явился в общежитие; громко постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Ракитина он в комнате не увидел, а увидел только меня.
- Где этот Раскольников, мля, когда он нужен? Экзамен горит!
- Его нет. - Признаться, мы не очень дружили с Александром Зверобоевым.
- А где?
- Ушел.
- Как ушел? Куда? - Он терял терпение.
- Просто ушел. - Мне хотелось чтоб он понял. - Ушел и всё. Насовсем. Только вот чемодан оставил.
- А что в нём? - В ответ я пожал плечами.
На клетчатом дорожном чемодане Зверобоев расстегнул ремни, раскрыл. Я видел, как изменилось его лицо и, быстро шагнув, тоже заглянул внутрь.
- Зависть Пашки Самойлова, наглость Лукина, мой гнев, жадность Севы... уныние... отчаянье... - Зверобоев перебирал в чемодане, едва слышно шевеля губами. Потом выпрямился и громко, осипшим голосом сказал: - Это получается он тайком стащил у нас?.. незаметно вынул из души у каждого эти... эту мерзость?
- Наверное.
- А ты? Ты не можешь? Ну вот как он?
- Нет. - Я покачал головой. - Я не могу.
- Знаешь, - Зверобоев застегнул ремни; туго с силой. - Пусть он пока здесь полежит.
- Пусть. Я пригляжу за ним.
Прошел май и закончилась экзамены, а с ними и третий курс. Промелькнул курс четвёртый и пятый... И вот, прицепив к пиджаку лаковый ромбик инженера, я в последний раз сбежал с институтского крыльца. Съезжая из комнаты в общежитии, я забрал клетчатый чемодан с собой.
Изредка, перебирая старые вещи, я натыкаюсь на него, и всякий раз меня терзают желание и вопрос: что если вытряхнуть его содержимое?.. Наверное, внутри этого дорожного чемодана нет моего любопытства.