Аннотация: "...а потом про этот случай раструбят по БиБиСи"." Здесь запись романсов Немелкова в его исполнении : http://le-bo.narod.ru/ApRec_002.MP3
Артур Немелков.
Из воспоминаний.
УПИ, 1956.
Этот год был переломным в моей жизни. В начале его с 14 по 25 февраля прошел ХХ съезд КПСС, первый съезд без И.В.Сталина. На последнем заседании, перед закрытием, Н.С. Хрущев прочел свой доклад, развенчивающий культа личности великого вождя. После чего, без всякого обсуждения его, съезд был закрыт. По данному вопросу не было принято никаких решений и постановлений. Недели две спустя областные парторганизации получили закрытое письмо ЦК КПСС с содержанием доклада. Где-то в начале марта текст письма был доведен до сведения всех членов партии и комсомольского актива. На нас он произвел колоссальное впечатление. К тому времени все центральные газеты и радио в своих публикациях стали позволять критические замечания по поводу тех или иных недостатков нашей действительности. Чувствовалось, что времена кухонных откровений и животного страха, перед власть имущими, заканчиваются. Прекрасная дружная весна и теплое солнце еще больше поднимали настроение и вселяли надежду на наступление лучших времен. Оттепель - неплохое слово, теплое. К сожалению, Никита Сергеевич, по всей вероятности, сам испугался последствий своей акции, поднявшейся волны энтузиазма, требований наказания виновных в репрессиях и предоставления демократических свобод. Он не смог направить всю вновь нарождающуюся энергию народного творчества в нужное русло, не рассчитал, к каким последствиям может привести столь стремительное вливание свежих струй свободы. У него не было необходимой мудрости, для того чтобы дать всеобъемлющую оценку всех долгих лет правления Сталина. Он представил все эти года, как сплошной негатив, забыв о множестве положительных сдвигов: об индустриализации, о коллективизации, о победе в великой отечественной войне, благодаря титаническим усилиям своего предшественника; о таком стремительном послевоенном восстановлении разрушенной войной европейской части страны.
Хрущев взял всю инициативу в столь сложном деле на себя, не советовался с ЦК, считая, что он все сумеет сделать без помощи других. Народ так и не дождался реальных положительных сдвигов в области развития общественных отношений. Дальше огульных обвинений во всех смертных грехах Иосифа Виссарионовича Сталина, особенно в попрании права человека на жизнь, дело не пошло.
Мы, студенческая молодежь, как основной барометр революционных изменений, остро чувствовали необходимость в том, чтобы идти по пути обновления дальше, изменять закостенелые порядки во всех сферах человеческой деятельности. Но к великому сожалению, ничего не менялось в организации выборной системы, в стране нарастала бесхозяйственность, ухудшалась состояние в сельском хозяйстве, комсомол все меньше и меньше походил на политическую самостоятельную организацию, огромный потенциал энергии молодого поколения оставался невостребованным, а он накапливался и желал выйти на просторы больших значимых дел.
Начавшаяся зачетная сессия и подготовка к очередным экзаменам на время отвлекли нас от бурного обсуждения внутриполитических государственных проблем. Правда, на семинарах по основам марксизма-ленинизма и политэкономии мы все также активно задавали острые неудобные для преподавателей вопросы, но, как всегда, не получали на них вразумительных ответов. Становилось понятным, что это находится либо вне компетенции учителей, либо они все еще прибывают в некотором смятении на счет безопасности высказывания своего мнения, боятся потерять работу на кафедре, а официальных, утвержденных идеологическими отделами, ответов еще не имеют. Нас, конечно, тоже не прельщала возможность вылететь из института, но, во-первых, мы не верили, что в настоящее время могут просто так вытурить из ВУЗА, а во-вторых, казалось, что нам, как и пролетариям, нечего терять кроме своих цепей.
Экзамены я сдал успешно: две пятерки и три четверки. Однако прежде чем получить третью четверку меня выгнали со сдачи военной подготовки. Я терпеть не мог муштры, солдатских рапортов перед экзаменационной офицерской комиссией. У меня наступил ступор. Я вошел в аудиторию и, вместо бодрого доклада, промямлил, что-то невразумительное. Председатель комиссии предложил выгнать меня сразу, но большинство, глядя в мою зачетку, решило дать шанс и великодушно разрешило мне ответить на билет. Внутри у меня все клокотало от возмущения. Почему я должен стоять навытяжку и отвечать, как заведенная кукла? Немного посидев над экзаменационным заданием, я никак не мог успокоить в себе возмущения и, положив билет на стол, не обращая внимания на окрики офицеров, вышел из класса. В результате мне естественно поставили два балла. На следующий день, превозмогая свое самолюбие, я пошел к генералу - заведующему кафедрой, получил у него разрешение на пересдачу, а на завтра сдал военку заместителю генерала, ответив на все вопросы, но без всякой военной выправки, не стоя по стойке смирно, сидя с ним за одним столом. "Пять поставить не могу, потому, что позавчера получили два" - сказал он, глядя мне в глаза. Я на него не обиделся. Ура! Завтра сдаю койку в общаге и еду домой. Да здравствуют каникулы!
В Челябинске меня уже ждал Всеволод, т.е. Волька. Встреча, как всегда, была бурной, с применением приемов вольной и классической борьбы. Друг старался показать, каких вершин в физической подготовке он достиг за прошедший год, стремился изменить давно сложившееся мое преимущество, но переходу к мирной части встречи, после длительной разлуки, обычно предшествовал захват какой-либо части его тела и просьба о прекращении боевых действий. Тогда мы, отдышавшись, садились за стол "переговоров", откупоривали бутылочку вина и беседовали за жизнь до глубокой ночи. В это лето мы без конца обсуждали "секретный" доклад Хрущева, осуждали сталинские репрессии, делились мнениями о том, что необходимо делать, для избавления от пережитков культа личности. Бородин не одобрял некоторых моих слишком радикальных высказываний и предложений. Тогда он мне сказал одну пророческую, но кажущуюся абсурдной фразу: "Слово не воробей, поймают - вылетишь!" На друга сильное влияние оказывал его старший брат, капитан 1го ранга, с ним он частенько встречался в Москве, жизненный опыт его был несравненно больше, чем у студентов 3го курса. "Не спеши, тебя могут неправильно понять, осмотрись, прикинь возможные последствия, посоветуйся со старшими товарищами. Поверь, я тоже был таким, как ты и много раз попадал в затруднительные положения. Учись на чужих ошибках. Я же не желаю тебе плохого" - предупреждал он Вольку, а последний пытался образумить меня. Но я был категоричен: "Не могу сидеть, сложа руки, и ждать у моря погоды, когда в стране происходят такие события. Мы, молодые должны быть авангардом во всех благих начинаниях, должны говорить вслух то, что думаем и не бояться последствий, потому, что есть такое право - быть гражданином!" Большущее возмущение во мне вызывало глушение иностранных радиостанций транслирующих свои передачи на русском языке. Почему такое недоверие к народу? Разве мы сами не в состоянии разобраться в том, что такое хорошо, и, что такое плохо. Я стал вполне осознанно понимать необходимость в прослушивании, пусть даже и вражеских передач. Я сам хотел оценивать их правильность или ложность.
Кроме разговоров, как и в прежние каникулы, мы пропадали на водной станции, купались, загорали, ныряли с трамплина, катались на велосипедах. Друг предпринял еще одну безуспешную попытку научить меня самому простому в акробатике - заднему сальто. Все прыжки кончались одним - падением на голову, хорошо, что он успевал подстраховать меня и я не сломал шейные позвонки. В результате и ему и мне надоело эти, не приносящие никакого удовлетворения, занятия и мы не возвращались более к ним впоследствии ни разу.
Отдых заканчивался. Мы разъехались по своим ВУЗам. Начались занятия на четвертом курсе. Летние дискуссии привнесли большой потенциальный заряд и неуспокоенность. После того, как на факультетском комсомольском собрании, меня выбрали в бюро и при распределении обязанностей дали политико-воспитательный сектор, я решил активизироваться и среди однокурсников организовал кружок для обсуждения политических вопросов современности. Нас, неравнодушных, было конечно больше чем шесть, но для начала и такое количество устраивало. Мы успели собраться несколько раз и хорошо поговорить о насущных студенческих и молодежных проблемах. Но чувствовалась какая-то скованность и боязнь высказывать свои суждения. Леонид Новиков, комсорг моей группы, один из членов кружка, видимо посоветовавшись с отцом, главным инженером строительства Белоярской атомной станции, и, вняв его словам, передал их мне. Отец не одобрял существование политического кружка и советовал прикрыть нашу, похожую на сектантство, деятельность пока на нас никто не накапал, и нас не прикрыли сверху. Мы решили кружок больше не собирать, не нарываться на неприятности, а действовать открыто в рамках комсомольского устава. С этого момента я стал готовиться к выступлению на институтской отчетно-перевыборной конференции, чтобы выступить там от своего имени, не втягивая кого-либо из своих единомышленников, дабы не навлечь на них начальственный гнев. Я чувствовал, что оттепель кончается, почти не начавшись, и наступают первые заморозки. Нужно было спешить, пока не грянули настоящие морозы. За пару дней до начала конференции, основные тезисы выступления были написаны и даны для ознакомления нескольким товарищам из нашей группы. Ребята прочли и вынесли вердикт: "Здорово, смело, правильно! А кто выступит?" "Кто написал, тот и выступит" - ответил я на вопрос. "А ведь выгонят" - сказал один. "Двум смертям не бывать, а одной не миновать" - вымолвил второй. "Посмотрим" - завершил я и забрал тетрадку с записями. Староста нашей группы, Язев Семен Александрович долго крякал, мычал и выдал: "Выступать-то не обязательно, можно послать в газету ЗИК или Уральский рабочий". Семен был для нас авторитетом и его слова были сказаны не зря. Но раз я решил, значит, несмотря ни на что, надо выступить.
Такова была обстановка и настроения перед моим крамольным выступлением, впоследствии названном антисоветским и антипартийным, такое же определение записано в справке института по поводу исключения.
18 комсомольская конференция УПИ открылась 30 октября 1956 года традиционно: с отчетным докладом выступил секретарь комитета ВЛКСМ А. Мехренцев. Вторым слово предоставили какому-то обычному штатному оратору из номенклатуры парткома, который очень монотонно и привычно пропел оду прежнему составу и лично его секретарю и закончил утверждением, что вновь избранный состав комитета оправдает надежды, и будет работать еще лучше. Делегаты не громким полушепотом разговаривали между собой, не обращая не малейшего внимания на выступающего с трибуны. Над залом висел привычный тихий гул. Каждый занимался тем, чем хотелось. Я написал записку в президиум с просьбой предоставить слово еще во время отчета секретаря: боялся, что будет море желающих и мне не удастся выступить. К моему удивлению, третьим оказался я.
Шел к трибуне, зная, что добром это не кончится, внутри все дрожало. Но, как только сумел хриплым голосом выдавить из себя первое слово: "Товарищи" - откашлялся и все более уверенно, без дрожи и хрипоты продолжил: "..делегаты факультетских комсомольских организаций и приглашенные в качестве гостей представители иностранных студентов. Я знаю, что некоторым из вас, тем, кто привык отстаивать официальную точку зрения, придутся не по душе некоторые тезисы моего выступления, но дальше отмалчиваться, просто не имею права и как член факультетского бюро, политико-воспитательный сектор, и как гражданин и советский человек. Мы долго безропотно молчали, боясь высказать собственное мнение. Сейчас, когда двадцатый съезд партии, фактически провозгласил восстановление Ленинских принципов и норм общественной жизни и открыл дорогу для критики наших недостатков, которые мешают нам жить, самое подходящее время поговорить об этом".
Гул в зале смолк. Большинство перестало трепаться и читать художественную литературу. Необычная тишина разбудила даже президиум. А человек на трибуне продолжил: "" Начнем хотя бы с положения в комсомоле. Не будем далеко ходить. Вот вы сидите в этом зале. Чем каждый из вас занят? Интересны ли вам материалы конференции, отчетный доклад? Что вы вынесете из этого зала, кроме бесконечного зевания, болтовни с соседом, если тот еще не уснул. Комсомольцы сегодня - это серая послушная масса, которую трудно расшевелить. Чем это можно объяснить? А тем, что все заорганизовано: списки нового состава комитета уже давно утверждены парткомом и райкомом; решения и постановления уже написаны; всем членам президиума абсолютно наплевать на ваше мнение и вы ничего не можете изменить; от вас ничего не зависит. Вы присутствуете в качестве статистов. Думаю, что такое положение дел не только в нашем институте, но и во всех остальных, без исключения. Комсомол перестал быть организацией политической, члены которой могли бы пожертвовать жизнью ради идеи. Прием в комсомол осуществляется с 14 лет, пройдет еще немного времени и начнут принимать с 12. Разве это серьезно? Я предлагаю пересмотреть Устав ВЛКСМ и изменить возраст приема с 14 на 16 лет.
Но пойдем дальше. Апатия охватила не только комсомольские организации. Активность масс низка, заглушается чрезмерной централизацией и несоблюдением демократических норм. Вы думаете, что проведение голосования вместо выборов (один нужен - один в списке) кого-то может вдохновить? Организация демонстраций и митингов, на которые всех буквально из-под палки, при помощи всяческих запугиваний, принуждают идти, тоже никого не приводит в восторг. А местные партийные и советские работники, похожи на говорящих домашних попугайчиков. Они....".
После этой фразы из зала закричали: "Долой антисоветчика с трибуны!". Возглас этот был для президиума кстати - там уже начали беспокоиться: оратор говорил явно не то, чего от него здесь ожидали. Председательствующий - заместитель секретаря комитета ВЛКСМ Л.Бармин - сурово заявил: "Товарищ Немелков! Конференция лишает вас слова!" Я попросил зал, дать мне возможность, продолжить выступление, и зал, почти единогласно, проголосовал "за". Я продолжил: "Они способны только повторять то, что скажут сверху, боятся высказывать своего мнения, а у многих его просто нет. Разве это оживляет инициативу? Ведь это настоящий тормоз развития общества.
О конституции. Она у нас прекрасная, но существует, к сожалению, только на бумаге. Все демократические свободы провозглашены, но попробуйте ими воспользоваться.
Свобода слова - вы можете послушать передачи иностранных радиостанций на русском языке? Они заглушаются специальными шумовыми генераторами так, что нельзя разобрать ни слова. Вы можете выступить с критикой своего правительства и партии? А они, ох как нуждаются в критических выступлениях! Без критики - этой обратной связи в нашей непростой общественной системе, они оторвались от народа, перестали чувствовать живой жизненный пульс его, погрязли в бюрократизме и формализме, не желают ничего слышать и что-либо менять.
Свобода печати - вы можете напечатать, что-либо без вмешательства партийной цензуры? Из вашей критической статьи вырвут все, что не нравится партийному чинуше, и исказят смысл буквально до наоборот. Вы сами не захотите печататься.
О свободе уличных шествий и демонстраций я уже упоминал, и все прекрасно знают, какое положение сложилось с этой свободой.
Ничуть не лучше обстоит дело и с другой гарантированной конституцией свободой. Свобода собраний и митингов - вы когда-нибудь присутствовали на подобном мероприятии, которое проводилось бы без разрешения властей, без присутствия на нем представителей сотрудников "компетентных" органов в штатском?
Конечно, времени со дня ХХ съезда прошло мало и наследие культа личности, сразу не искоренишь. Невозможно быстро избавиться от сковывающего страха, перед могущим последовать наказанием, за любое не к месту вставленное слово. Наша страна должна стать примером для всех стран в соблюдении демократических свобод. Ведь большей части внутренних врагов советского строя, уже нет. Сейчас нет возможности реставрации капитализма. Поэтому людям надо обязательно избавляться от страха перед государственной машиной. Нужно, наконец-то, понять: государство - это мы! Любое критическое выступление должно расцениваться как положительный момент и не восприниматься как враждебный выпад, направленный против интересов трудящихся. Только тогда возродится энтузиазм и активность народных масс.
Теперь от политического аспекта перейдем к вопросам хозяйственной деятельности исполнительных органов. Не будем углубляться в статистические отчеты. Наверняка, при существующем порядке "деловых" взаимоотношений, они потянут на пять с плюсом. Возьмем то, что бросается в глаза, что лежит на поверхности и не требует особой тщательности исследований. Мы - зрячие и естественно видим, сколь вопиющим является положение в ремонтно-строительном хозяйстве. Сегодня разрыли улицу, положили какой-то трубопровод, засыпали, закатали асфальт. Через пару недель разрыли снова, положили какой-то не учтенный кем-то кабель и опять закатали асфальт. А еще через месяц оказывается, что диаметр трубопровода почему-то оказался заниженным на 20 мм и его необходимо заменить на больший. Получается - правая рука не знает, что делает левая. Мягко говоря - странное отношение к своим обязанностям у руководителей среднего звена. Это несколько настораживает. В хозяйственной деятельности должна быть строжайшая дисциплина и отчетность за расходование средств бюджета. Требования гражданских свобод никак не должно ослаблять деловую ответственность. Критика необходима на стадии обсуждения, а при исполнении принятых решений, необходимо соблюдение всех требований проекта, норм и правил.
А сколько несуразностей встречаем мы в сфере планирования промышленного производства? Выпускается масса промышленных товаров, количество которых превышает спрос даже не на проценты - в разы. Склады забиты невостребованной продукцией, которую приходится сдавать на вторичную переработку. Кто-нибудь прикинул убытки?
Кто подсчитал потери сельскохозяйственной продукции? Какой процент ее не доходит до потребителя? Добрую половину урожая корнеплодов не успевает убирать армия используемых для этого студентов и рабочих промпредприятий. Она погибает с наступлением заморозков. Собранный же урожай не могут сохранить современные овощехранилища, не приспособленные к хранению такого количества продукции. Они в народе называются овощегноилищами. И несмотря на абсурдность ситуации, на то, что решение лежит на поверхности, каждый год повторяется одно и тоже: засевается такое же количество гектар, что и ранее. Гробится колоссальное количество семенного фонда, растрачивается впустую человеческий труд и горючесмазочные материалы. Обидно. А ведь все это видит каждый не слепой, а слепой слышит возмущенный глас. О какой активности может идти речь?
Мы, комсомольцы, хотим принимать участие во всех добрых и нужных делах, мы не хотим быть сторонними наблюдателями и присутствовать при всех творимых безобразиях, делая вид, что ничего страшного не происходит. В общем-то, жизнь серая и останется такой до тех пор, пака мы не возьмемся всерьез за исправление всех явных недостатков, порожденных прошлыми ошибками".
Все здесь написанное, восстановлено по памяти и, конечно, не является повторением стенографического отчета. После выступления ко мне подошел, по-моему, Мехренцев и забрал рукописный текст. Из архива конференции он был изъят, по-видимому, как материал особой опасности. Наверное, я говорил еще что-то, приводил какие-то примеры, но вспомнить больше, к сожалению, ничего не могу. Как я и предполагал, на меня обрушился рой возмущенных и прямо таки злобных ораторов. Каждый выхватывал из текста отдельную фразу и, вне связи с контекстом и здравым смыслом, начинал разносить меня, как ярого антисоветчика, врага народа, демагога, человека поющего с чужого голоса, оппортуниста, декадента и даже троцкиста. Я слушал эти обвинения, как бы со стороны: мне казалось, что говорят это не обо мне , а о ком-то другом. Звучали и некоторые робкие слова в мою поддержку и осуждавшие приклеивание ярлыков, и лишь секретарь бюро ВЛКСМ физико-технического Георгий Писчасов, мой старший товарищ, донес до сведения присутствующих мнение делегации факультета, выработанное в перерыве заседания, сказал то, что большинство думало и говорило в кулуарах: "Считаем выступление Немелкова исключительно своевременным и нужным". Он заявил протест против грубости выступлений, которые прозвучали, как стремление отбить охоту говорить прямо, честно и открыто о недостатках нашей жизни. Далее были изложены предложения, которые потом назвали "платформой физтеха":
-для повышения активности комсомола пересмотреть порядок приема в него новых членов. Устранить формализм в этом деле, дать больше прав низовым организациям, прием проводить с 16 лет;
-для оживления политико-воспитательной работы необходимо проводить диспуты о внутренней и внешней политике, поскольку истинное понимание рождается в споре;
-вынести на обсуждение комсомольских организаций вопросы о методах обучения в вузах, необходимо, чтобы преподаватели обращали внимание на мнения студентов о читаемых курсах.
После этого наступил некоторый перелом в ходе конференции: делегаты забыли о существовании опального оратора, начали выступать со своими деловыми предложениями, и первый день заканчивался в атмосфере необычайной разбуженности, активной поддержки делегатами не только физтеховских, но и всех других критических, деловых замечаний. Физтехи уходили героями дня - разгоряченными, готовыми не сдавать свои позиции и завтра. Я не чувствовал себя героем, шел в общагу усталый, избитый, но довольный: все-таки основной замысел удался, делегаты проснулись, конференция ожила и заработала в желаемом направлении.
Другое настроение царило в парткоме, комитете ВЛКСМ. Произошедшее уже было известно во всех областных и высоких городских инстанциях. Допускать "вольномыслие" и дальше было для них подобно смерти: сегодня же это может дойти и до ЦК партии. Предприняли меры чрезвычайные: утром следующего дня на всех факультетах прошли партийные собрания, а затем собрания делегаций. Цель их была одна: объяснить вредоносность выступления Немелкова, ошибочность позиции физтеха; добиться единодушного осуждения этих фактов и явлений. Практически везде акция прошла гладко: были произнесены пафосные слова, ставящие Немелкова на то место, где никто бы не хотел оказаться. Его поступок уже возводился в международный ранг: в печати появлялись отрывочные скупые сообщения о событиях в Венгрии, и любое отступление от дозволенного начинало лить воду на ту самую, не нашу, мельницу. Отрезвление, возвращение к привычному - "не думать, а выполнять" - наступило у делегатов быстро. На второй день на конференцию прибыли кроме комсомольских лидеров и партийные: секретарь горкома КПСС Б. Осипов, секретарь обкома КПСС В.Куроедов. После открытия заседания сразу же зазвучали голоса представителей делегаций теперь "от имени и по поручению". Профилактика сказалась. С трибуны зазвучала "коллективная" мысль.
Вот мнение делегации химико-технологического факультета в сокращенном виде:
- Считаем своим долгом заявить, что выступление Немелкова и предложения делегации ФТ являются вредными для нашего общего дела, несовместимыми с интересами трудящихся нашей страны... Немелков использовал в своем выступлении разоблаченный ЦК КПСС прием вражеской пропаганды - выдать недостатки, связанные с культом личности, за порочность всей социалистической системы. Мы считаем Немелкова, ставшего рупором буржуазной пропаганды, недостойным находиться в рядах комсомола. Требуем от него и Писчасова публичного отказа от высказываний.
С подобными осуждениями выступили представители всех факультетов. Дошла очередь и до Писчасов. Он начал так:
- Вчерашняя позиция нашей делегации была совершенно неправильной...Некоторые утверждения Немелкова, если и справедливы, то относятся в какой-то степени к периоду культа личности и не более того... Одновременно делегация протестует против обвинений в "троцкизме и правом оппортунизме". Наклеивание ярлыков есть прямое наследие прошлого и направлено на зажим критики и стремления высказывать свои мысли.
А дальше, ободренный собственной смелостью, повторил тезис о низкой активности масс, заглушаемой непомерной централизацией:
- ...яркое подтверждение тому - практика проведения выборов, демонстраций, митингов. Скажем, при выборах в Советы, так как выдвигается один кандидат, если он не отъявленный мошенник, то в любом случае пройдет.
Все-таки, не смотря на яростную обработку членами парткома на утреннем собрании делегации, мой секретарь не сдал меня с потрохами, а вступился за меня и поддержал.
Мне, по просьбе из зала, предоставили слово для раскаяния. После всего оказанного на нас психологически-политического нажима в президиуме ждали именно покаяния. Но я не стал каяться:
- Разрешите несколько слов сказать по поводу обвинений в мой адрес и ответить на ряд вопросов. Предлагают исключить меня из комсомола, вот до чего дошло! Но я, кажется, ничего нового не сказал, все это или звучало на ХХ съезде партии или читается между строк выступлений. Да форма моего выступления, признаюсь, мало приятна и кого-то это задело. Но цели своей, считаю, достиг: вон, как активно идет конференция! Обвиняют, будто я ни слова не сказал о хороших делах комсомола, а говорил только о плохом. Да ведь об успехах повсюду трубят!
Зал неожиданно разразился аплодисментами. Дальше пошли записки с вопросами с мест и ответы.
- Может, я сгустил краски? Да, но сделал это преднамеренно, чтоб заострить обсуждения, расшевелить полуспящих делегатов.
- Чем обосную тезис об апатии в обществе?
- С одной стороны, последствиями культа личности, когда человек был ничто; с другой стороны - разочарованием в идеалах после его развенчания. Сказалась и война, унесшая жизни наших лучших людей. Не маловажным фактором является и вопиющая бесхозяйственность, виноватым за которую, никого не найдешь "днем с огнем". А главное - это отношение человека к народному достоянию: твердим, что каждый человек у нас хозяин страны, а на деле советские люди отлучены от собственности: институты, заводы, поля колхозные - все это на словах наше, а на самом деле ничье и отношение у большинства ко всему, как к чужому добру. А у власти отношение к человеку, не как к хозяину, а как к непрошеному гостю. И сам "хозяин" чувствует, что остался, как и был раньше, никчемной песчинкой мироздания и от его желания или хотения не зависит ничего. Об активности ли говорить?
- Что имел в виду, заявив, что после смерти Сталина осталось его уродливое детище?
- Это все тот же липкий страх. Люди, как и прежде, всего боятся. Чиновники считают нас быдлом, без указания сверху мы и шага ступить не имеем права. И конституция остается прекрасным сочинением на бумаге, но не действующим законом. Нет возможности в полной мере воспользоваться этим законом.
Покинул трибуну я под дружные аплодисменты.
Председательствующий предоставил слово от имени иностранных студентов представителю чехословацкого землячества товарищу Браге, который не принес успокоения президиуму, сказав:
-Мне поручено отказаться от выступления в знак протеста. Мы не согласны с ходом конференции: налицо подавление иных взглядов, что убивает инициативу и не убеждает, а запугивает.
Конференция угасала. Редакционная комиссия потела над постановлением. Необходимую тональность для завершающего аккорда помогли подобрать, своими выступлениями, ранее названные, секретари обкома и горкома КПСС
В последний день работы (2 ноября) было принято постановление: "Конференция с возмущением осуждает антисоветское выступление студента Немелкова, содержащее необоснованную клевету на советскую действительность, государство, партию и народ". С тем же возмущением в нем было сказано и о комсомольской организации физико-технического, которая так и не сумела проанализировать и дать правильную оценку выступлению своего делегата, не покаялась, и не признала своей "политической близорукости".
В тот же день заседает бюро обкома КПСС. "За безответственное отношение к подготовке и проведению комсомольской конференции зам. секретаря парткома УПИ т. Веселову объявить выговор. Указать секретарю ГК КПСС т. Осипову и секретарю Кировского райкома партии т. Баеву на неумение своевременно дать отпор антисоветскому выпаду".
На другой день партком института объявил строгий выговор секретарю парторганизации физтеха Пушкареву, освободил его от занимаемого поста и принял решение о проведении собраний в каждой студенческой группе и в каждой комнате общежития (обо всех случаях поддержки Немелкова следовало сообщать в партком, родителей таких студентов вызывали туда же).
3 ноября, наконец-то, центральное радио перешло от полупрозрачных намеков к подробностям событий в Венгерской столице Будапеште. Это были не какие-то волнения, а настоящее восстание против ограничения свобод, против просоветски настроенных руководителей республики, против бездумного подражательного курса следования за нашей социальной и политической организацией. К этому тревожному и поучительному сигналу нужно было прислушаться, оценить и сделать выводы, дабы подобное не повторилось впредь в другом месте.
Вечером в общежитие пришел двоюродный брат нашего сокурсника - студент горного института, который поведал, что, политехи, слабаки: "У вас один выступил и в основном на эмоциях, а у нас собралось несколько десятков настоящих парней, подготовились серьезно на высоком уровне с привлечением статистики, цитат классиков, ждем конференции, уж мы дадим "шороху" вся страна заговорит".
В ночь на 4 ноября я почти не спал, думал, взвешивал все за и против и под утро написал письмо в партком УПИ, в котором попытался объективно описать истоки и оценить возможные последствия моего недавнего выступления. Мне стало ясно, что в нашей стране в современных условиях нельзя допускать спонтанного взрыва недовольства, надо проводить политику постепенного взвешенного перехода к демократическим нормам, а возглавлять и держать под контролем этот процесс должна партия. Нам, молодым максималистам, нужно запастись терпением и быть в одной упряжке с коренником - КПСС. Нам не нужны вторые Венгерские события, второй Будапешт.
Когда я со своим письмом пришел в партком, там царило необычайное оживление. За большим столом приемной сидели и бурно беседовали несколько солидных седоватых мужчин со значками членов верховного совета СССР. Они сразу забрали мое послание и тут же стали, выхватывая отдельные положения, обсуждать его, задавая при этом вопрос за вопросом, не дожидаясь ответа. Опять полились возмущенные отповеди и прямые оскорбления. Присутствующие даже не пытались вникнуть в существо написанного текста. Один из группы стороны нападавшей, пожалуй, самый молодой из них, извинившись перед остальными, увел меня в маленькую отдельную комнатку и буквально ошарашил меня:
- Знаешь ли ты, что стенограмма твоего выступления находится в посольстве одного не очень дружественного к нам государства? Удастся нам его оттуда извлечь или нет, зависит от того, как сложится в ближайшее время международная обстановка.
К такому повороту событий, откровенно говоря, я не был готов. Он сделал паузу, предоставив возможность привести в порядок рой моих мыслей, и продолжил:
- Если удастся изъять, то может быть тебе ничего и не будет... Я лично почти по всем вопросам, с тобой согласен, но не надо было так выступать, народ наш к этому не готов, не созрел еще.
- Простите, вы сказали, что мне ничего не будет, а я и не боюсь никаких последствий, хоть к стенке меня ставьте. За правду и пострадать не страшно.
- Я верю, но сейчас речь пойдет не о тебе. В ЦК партии есть мнение расформировать ваш факультет, раз он проявил себя политически неблагонадежным. Но ты ведь не желаешь ребятам зла? Если комсомольцы факультета сами примут правильное решение, исключат тебя из рядов ВЛКСМ, признают ошибки, факультет сохранится.
- Как это расформировать факультет? Разве можно такое сделать? Специалисты наших выпускающих кафедр промышленности, наверное, очень нужны. Недаром построили новое здание факультета, оснастили его бетатроном и другими современными установками. Нет, нужно предпринять все возможное, чтобы сохранить физтех.
- Что ты можешь предложить? Соображения есть? Партком принял решение провести разъяснительную работу во всех учебных группах института. Чем ты смог бы помочь на своем факультете? Как ты думаешь, физтех проголосует за твое исключение из комсомола?
- Мне кажется, без серьезной подготовки факультетского собрания это не произойдет. Нужно провести серьезную работу, я готов пойти по группам, обсудить необходимость моего исключения из комсомола и добиться принятия этого решения на предварительном этапе.
- Вот это ответ не мальчика, а мужа. Я сразу, как только увидел тебя, решил - с тобой можно пойти не только в разведку. Ну, будем знакомы - первый секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов.
Потом мы немного побеседовали за жизнь. Он советовал принять приглашение кузнеца с Уралмаша Тимофея Олейникова, выступившего на конференции с "разносной" критикой по поручению горкома партии и предлагавшего взять меня на перевоспитание в свой рабочий коллектив. Затем Павлов поинтересовался, чем я буду заниматься в Челябинске, и, узнав, что у меня есть техникумовский диплом, как-то даже повеселел.
После ноябрьских праздников по институту разнесся слух, что стенограмма моего выступления была передана по радио "БИ-БИ-СИ". Свердловчане, имеющие переделанные на 15 метровый диапазон приемники, клялись, что слышали передачу собственными ушами. Не верить им причины не было. Это подтверждало истинность информации, преподнесенной мне С.Павловым. Не уверен, что факультет могли бы разогнать, но, судя по разговору с ним, такая бредовая идея могла возникнуть в головах "умудренных опытом" руководителей партии и государства и, если не разгон, то какую-нибудь пакость, они все равно бы устроили. Надо сказать, что ФТФ тогда было менее десятка лет, специальности по тем временам архи важные для научно-технического прогресса.
Пошел по группам, сначала в сопровождении членов партбюро или деканата, а потом и один. На первых двух курсах к моему появлению и разъяснениям относились с пониманием, не трудно было убедить их и принять нужное решение. На третьем курсе стало посложней. Тяжело приходилось на четвертом и особенно в моей группе.
Меня уважали за прямоту, самоотверженность и безрассудную смелость. У ребят еще был свеж в памяти случай произошедший в товарном порту города Новосибирска, на радиоламповом заводе которого мы проходили производственную практику после третьего курса. Руководство завода обратилось к нам с просьбой: разгрузить баржу с пиломатериалами за определенное вознаграждение. Мы рады были пополнить свои тощие кошельки. В перерыве мы отправились на обед. Проходя мимо лодочного причала, мы стали свидетелями безобразной картины - парень, без разбора, бил девушку веслом. Мы остолбенели. Один из одногруппников, В. Афанасенко, вышел из ступора первый и вступился за избиваемую. Парень, выдав тираду из отборного мата и схватив из лодки топор, ринулся к Валерию, а последний рванул от него по двору. И тут я бросился наперерез головорезу и, когда он уже занес над головой беглеца свое орудие, выбил его и, обхватив сзади, остановил. Не знаю, что было бы дальше, если бы не появился, по-видимому, один из местных авторитетов близлежащего поселка и спокойным ровным голосом сказал нападавшему: "Пошел отсюда"- а нам: "Ребята, продолжайте, обедайте". И так же незаметно исчез в проломе забора. Единственной потерей были мои сломанные очки и чуть припухший нос.
На собрании нашей комсомольской группы по поводу моего исключения из рядов ВЛКСМ, конечно же, присутствовали представители факультетского партбюро и парткома института, но миссия их ограничилась наблюдательно-выжидательной позицией. По всей вероятности, комсорг Л. Новиков, тонко прочувствовавший настроение ребят, перед началом собрания побеседовал со "старшими товарищами" и сумел доказать, что любое давление на нас может обернуться провалом. Не было никаких выступлений от имени и по поручению. Каждый обязан был высказать свое мнение по обсуждавшемуся вопросу и определиться: "за" или "против". В меру своих способностей к убеждению и руководствуясь уже полностью открытой информацией о событиях в Венгрии, я попытался внушить своим товарищам, что исключение подобных возмутителей спокойствия, совершенно необходимо. И получилось неплохо: даже В. Афанасенко, считавший меня своим спасителем и глубоко переживавший мое исключение, сквозь слезы выдавил "за". Проголосовать "против" означало: стать в один ряд с теми, кто одобрял и поддерживал беспорядки в Будапеште, от кого сам исключаемый предлагал и просил дистанцироваться. Положение у моих товарищей было незавидное: с одной стороны они все не сомневались в правоте тезисов моего выступления, с которыми имели возможность ознакомиться раньше, с другой - были уверены в искренности и необходимости моей просьбы. Я видел и чувствовал, с каким трудом давалось большинству из ребят это нелепое по существу решение. Юра Ошкин был буквально на грани психического срыва; у Бориса Денисова, этого здоровущего парня, спортсмена-колясочника, на глазах навернулись слезы, когда он произносил слово "за"; Лев Павлов, проголосовав, сказал: " Все равно ты будешь для нас примером и еще будешь в рядах ВЛКСМ". Об этом состоянии как-то сказал Владимир Высоцкий: "И нас расстрелы не косили, но жили мы, поднять не смея глаз". Тем не менее, все сложилось, как надо. За исключение проголосовали все.
Уже значительно проще и легче, после этого, прошли собрания в остальных группах нашего курса. Но на пятом курсе, в одной из групп, произошла заминка: студенты не хотели верить моим увещеваниям и требовали выдать им для ознакомления текст нашумевшего выступления. "Мы сами можем разобраться, чего ты заслуживаешь и нечего нам вешать на уши лапшу". Вот и поговори с ними. Евгений Ткаченко (был в первом правительстве Ельцина министром образования), с которым мы однажды, на смотре художественной самодеятельности пели дуэтом песню о болгарском парне, уезжающем завтра учиться в Советский Союз, был настроен очень агрессивно и обещал на общефакультетском собрании выступить в мою защиту.
После праздников, в один из субботних вечеров, в мою общежитскую комнату в сопровождении коменданта корпуса явился секретарь горкома КПСС Б. Осипов. Попросил всех погулять минут 10-15 и, присев рядом со мной на койку, начал душеспасительную беседу. Рассказав не запомнившуюся мне притчу философского характера, он заявил:
-Ты знаешь, прошел слух, что ты психически ненормальный. Во дворе стоит машина, давай потихонечку, не поднимая шума, спустимся вниз и съездим в психиатрическую больницу. Пройдешь там обследование, и все удостоверятся в твоей умственной полноценности. Тебе будет легче, да и нам тоже.
- Мало ли что говорят: собака лает - ветер носит. Пусть говорят, но ребята нашего общежития знают наверняка, что это пустая болтовня, неизвестно кем распространяемая, да и сам я чувствую себя совершенно здоровым и не нуждаюсь не в чьих подтверждениях своего нормального психического состояния.
В коридоре стало чувствоваться легкое движение и негромкие разговоры. Я встал, открыл дверь, и парням (их было человек десять) сказал, что все в порядке и ничего сверх естественного не происходит. Они успокоились, но по комнатам не разошлись. Осипов же наоборот, заволновался, поднялся с койки и, буркнув что-то себе под нос, спешно ретировался. После этого ребята поведали мне, что машин во дворе было две, одна из них с красным крестом и медбратьями. Стало понятным их беспокойство. Б. Осипов был явно раздосадован: во-первых - не удалось уговорить, а во-вторых - провернуть мой насильственный вывоз в психушку. Он понял, что без рукопашной схватки, неизвестно в чью пользу бы закончившейся, не обойдется, если попытаются увезти меня силой. Через некоторое время Б.Осипов был освобожден от должности, по-моему, за профнепригодность.
Я продолжал еще посещать лекции, но после выхода очередного институтского БОКСа (Боевое Окно Комсомольской Сатиры) почувствовал близость неминуемой развязки - исключения из института. Там был задан риторический вопрос: "Когда же Немелкова исключат из института?" Через пару минут после прочтения, у раздевалки в главном корпусе, встретил Раечку Литовченко, студентку радиофака, жившую в нашем общежитии на пятом этаже. Она задала мне какой-то незначительный вопрос и, поняв, что я только что читал стенгазету, произнесла: "Неужели исключат?" - и глаза ее наполнились слезами.
15 ноября на закрытом партсобрании УПИ выслушали сообщение партийного бюро ФТФ о проведенной во всех группах разъяснительной работе по "антисоветскому" выступлению А.Немелкова и одобрили ее.
16 ноября состоялось общее комсомольское собрание ФТФ, на котором рассматривался вопрос об исключении Немелкова из рядов ВЛКСМ. Первым слово предоставили виновнику "торжества". Выступление мое было кратким, т.к. до сего дня по данному вопросу в каждой группе было сказано немало слов и везде были приняты нужные предварительные решения. Я предложил исключить А.Немелкова из комсомола и сказал, что первым поднимаю за это руку. Несмотря на такое положение дел в зале почти на каждого комсомольца приходилось по члену партии, и проголосовать против было проблематично.
Тем не менее, продолжали ершиться и требовать зачитать текст выступления студенты пятого курса. Они же при голосовании воздержались. Исключение состоялось.
17 ноября А.А. Немелков, студент 4го курса физико-технического факультета, приказом директора института т. Сиунова был отчислен из института за "антисоветское и антипартийное" выступление на институтской комсомольской конференции.
19 ноября отца вызвали в КГБ, сообщили о моем выступлении и настоятельно порекомендовали съездить в Свердловск и забрать меня домой. Утром следующего дня отец вошел в комнату общежития.
21 ноября группа провожала меня домой. На прощанье ребята подарили мне фотоальбом, который начали заполнять еще на первом курсе. На обратной стороне обложки надпись: "Артур, знай, товарищи тебя не забудут".
Среди провожающих было несколько знакомых девушек с нашего общежития, студенток радиофака, которым я оказывал в разное время знаки внимания, в их числе находилась и Раечка Литовченко. Все представители слабого пола не скрывали своего настоящего отношения к происходящему и у всех глаза были на мокром месте. Все перед отходом поезда по-сестрински поцеловали меня.
В. Иванов, студент нашего же курса, последнее время привязавшийся ко мне, порывисто обнял и сунул в руку листок со стишком:
Не всякому жизнь, поломав хребет,
Улыбку стереть сумеет.
Смейся, дружище, в лицо судьбе,
В несчастье держись прямее.
Не плачь, если вымучив горечью слез,
Сердце сжимает тяжесть:
О всякой подлости можно всерьез
Сказать, что приятна даже.
К счастью, это был не единственный знак понимания и поддержки. Но, не смотря на это, по возвращению домой, настроение мое с каждым днем становилось все мрачней и мрачней. Отдел кадров ЧТЗ, на котором отец проработал много лет, не спешил принять меня на работу, согласовывая данное решение не только с парткомом, но, по-видимому, и с райкомом партии.
День сталинской конституции - 5 декабря - начался для меня необычно. Не успел я продрать глаза, как раздался звонок в дверь, и мама позвала меня: "Артур, это к тебе". Взлахмоченный после сна, я выполз из комнаты и застыл на месте: передо мной стаял ангел с небесного цвета лучистыми глазами и, очаровательно улыбаясь, поинтересовался: "Можно к вам?" Это была сама судьба. Год назад товарищ из нашей группы женился на девушке из Раиного потока. Так получилось, что мы сидели на свадьбе рядом и один из фотографов любителей запечатлел нас и, сидящего с другой стороны, Сеньку Язева, а последний ради хохмы, отрезал себя и, вручая мне фотку, сказал: "А это, оказывается, ваша свадьба!" Мы тогда только посмеялись. У Раи такая же фотография, но в полном составе участников тоже имелась, но ей никто ничего не говорил. Ее появлению я был несказанно рад. Она пробыла в Челябинске два дня и уехала, оставив мне грусть расставания и щемящее чувство жажды видеть ее снова, разговаривать с ней без конца, гулять с ней по морозным улицам города, целовать ее милые губки и глаза. Она вдохнула в меня новую жизнь, спасла от надвигавшейся неотвратимо депрессии и заразила одной из разновидностей помешательства, но помешательства необыкновенно приятного и восторженного под названием - любовь. Она стала неотделимой от слов песни об УПИ, которые передала мне при прощании:
Неповторимые минуты
Передо мною путь далек...
Прощайте, стены института,
Прощай, родной втузгородок.
Здесь мы любимая бродили
Когда кругом сады цвели,
Смотреть отсюда мы любили,
Как в затуманенной дали...
Огоньки, дорогие сверкают,
Огоньки, словно звезды мерцают,
Огоньки, золотые горят
И как-будто бы мне говорят:
До скорой встречи, дорогая,
Еще хочу тебе сказать,
Что не забуду никогда я,
Как в голубых твоих глазах...
Огоньки, дорогие сверкают,
Огоньки, словно звезды мерцают,
Огоньки, золотые горят
И как-будто бы мне говорят:
" Смело в путь, мы тебя провожаем,
Весел будь, мы твой путь освещаем,
О, как сердцу милы и близки,
Глаз чудесных твои огоньки".
В конце года, 21 декабря, после трехнедельного хождения по разным инстанциям меня, наконец-то, приняли на ЧТЗ в цех пусковых моторов на должность сменного мастера участка по заливке вкладышей баббитом. Заканчивался такой необычный и насыщенный событиями 56 год. Начиналась моя трудовая деятельность, которая прервалась очень быстро.
На участке заливки вкладышей перешли на новый баббит. Технология еще сырая, брак идет колоссальный, времени на освоение в обрез. По словам зам. начальника цеха никак не могли найти специалиста на должность старшего мастера, и нужен был хоть какой-то грамотный человек. Я не металлург, но за дело взялся, т.к. был уверен, что за месяц, который мне дается, как испытательный срок, вполне освоюсь и с работой мастера и с новой для меня специальностью, сокращу на участке процент бракованных деталей, тем более, что ничего сложного в этом деле на первый взгляд и нет.
Прошло тринадцать рабочих дней. Я смотрел, спрашивал и слушал рабочих литейщиков (сменных мастеров не было и пришлось выполнять работу за всех сменных и за старшего мастера); делал для себя какие-то выводы, записывал их, готовясь пойти с предложениями и требованиями к начальству. За это время никто из управления: ни технологи, ни замы, ни начальник цеха, ни разу не вызвали меня, не поинтересовались процентами брака, не предложили помощь.
Утром четырнадцатого дня меня пригласил рассыльный пройти в бюро труда и заработной платы (БТЗ) цеха, где мне вручили под роспись приказ, по которому Немелков А.А., как не выдержавший испытательного срока, направляется в бюро ИТР отдела кадров завода к т. Попову. Зам. начальника цеха, тот который упрашивал меня пойти к ним на работу, заявил, что нашли специалиста по легким сплавам, а для меня в цехе места нет.
В отделе кадров Попов сразу заявил: "У Вас нет никаких знаний, вы не выдержали испытания и вообще на заводе мы Вас использовать не можем - все!". Он даже и слушать не хотел, что испытательный срок по приказу о приеме на работу равнялся одному месяцу. Зам. директора завода по кадрам Ребиков заявил, как только услышал фамилию: "Увольняйся! Можем сменить формулировку - по собственному желанию".
На другой день я посетил секретаря парткома завода т. Осинина. Он тоже не дал мне ничего объяснить: "Я уже все знаю. Увольняйся. Трудовую книжку пачкать не будем. Напиши заявление по собственному желанию. Нет, на заводе и так много лишних людей. Послушайся моего совета: увольняйся и устраивайся на завод, где работает твой отец, где его все знают. Я тебе добра желаю" После этой встречи я был, как в бреду. Ничего не понимая, механически, на столе секретарши Ребикова, я написал заявление и отдал его.
Вечером рассказал отцу обо всем. Отец не одобрил моего решения и посоветовал утром забрать заявление из отдела кадров: "Они не имеют права уволить тебя, как не справившегося с работой, потому что испытательный срок не кончился. Ты подумал, какое мнение будет о тебе - летун! Поработал полмесяца и бежит. Конечно, ведь там вредная работа: пары свинца. Да и с каких пор меня знают где-то лучше, чем на ЧТЗ, где я проработал с небольшим перерывом 22 года?"
В восемь утра я, как штык, стоял перед секретаршей и попросил отдать мое заявление, но она, почти не скрывая радости, заявила, что изменить уже ничего нельзя, документы подписаны Ребиковым и находятся в личном столе, завтра будет подписан приказ об увольнении. Ошарашенный и огорченный такой оперативностью и быстродействием, "несолоно хлебавши", поплелся домой, начиная понимать, что весь этот неприглядный спектакль разыгран не с " бухты-барахты". В трудовой книжке записана дата увольнения - 8 января 1957 года
Вечером пришел с работы отец, устало плюхнулся на диван, подозвал меня: " Ну, сын и натворил ты дел. Сегодня на партсобрании зачитали нам закрытое письмо ЦК на счет антипартийных выступлений среди научных работников НИИ и студентов ВУЗов там есть и твоя, т.е. наша фамилия. Понял теперь, откуда веет ветер перемен? Теперь ты полгода будешь устраиваться на работу, а может и год".
Расстроенный я пытался уснуть, но в голове роились беспрестанные фразы и мысли, не давая отключиться. Ночью было написано письмо первому секретарю Челябинского горкома КПСС т. Воронину. В нем были обстоятельно освещены события последних месяцев, и содержалась просьба о содействии моему устройству на работу на любой завод, совсем не обязательно в качестве мастера - пусть это будет работа слесаря, чтобы отвечать только за содеянное собственными руками.
От Воронина ответа не было. Но, примерно через неделю домой позвонил первый секретарь Тракторозаводского райкома КПСС и, поинтересовавшись чем я занимаюсь, есть ли свободное время, предложил, прямо сейчас, прийти к нему на прием. В кабинете в конце десятиметрового, покрытого зеленым сукном стола, под портретом В.И. Ленина, сидел маленький человечек, который не стал притворяться занятым, обратил на меня внимание, пригласил присесть рядом и даже угостил папиросой "Казбек". Чувствовалось, что сверху он получил вполне определенные указания. Но обратился ко мне с первым вопросом он явно по своей инициативе, стараясь удовлетворить собственное любопытство: "Ну, рассказывай, как на духу: о чем и о ком ты там говорил, кого критиковал?" Я не поддался на его отечески-христианский тон исповедальни, подумав, что на роль попа он и обстановка мало подходят: " Видите ли, мое выступление изъято из материалов комсомольской конференции, признано антисоветским, антипартийным и поэтому, полагаю, повторение содержания его в этих стенах было бы неуместным". Человечек, был несколько раздосадован моим ответом, родительский располагающий тон и взгляд его сменился на четкий деловой: "Восстановить тебя на ЧТЗ в должности старшего мастера или есть другие соображения?". Я не стал настаивать на восстановлении, повторив последние строки из письма в горком. Глава районного комитета по телефону связался с директором авторемонтного завода и сообщил ему, что завтра, некто Немелков, которого он заочно должен уже знать, придет в отдел кадров завода устраиваться на работу в инструментальный цех в качестве слесаря. На другом конце провода приняли слова секретаря, как приказ. "Ну, вот, завтра ты будешь уже трудоустроен. Если возникнут какие-то затруднения - звони. Номер телефона возьмешь у секретарши. В процессе работы, в случае неурядиц - прямо к директору завода. Все понятно? До свиданья". Таким образом, при помощи партийных рычагов, устройство на работу заняло около пятнадцати минут чистого времени.
А послезавтра я уже знакомился со своим наставником слесарем-инструментальщиком шестого разряда с двадцатилетним стажем Семеном Соломоновичем. У нас был общий верстак с двумя большими тисами. Мне выдали новенький, самый необходимый слесарный инструмент и работа началась. Неофициально меня сделали помощником Семена, как бы его учеником, но разряд присвоили сразу 4й. Саломоныч - так нарек я своего старшего по работе товарища - был человеком аккуратным, работящим, сообразительным, грамотным, внимательным, не особенно любопытным. Правда, однажды, ненароком, я понял, откуда родом отсутствие у него любопытства: Саломоныч обо мне и моем прошлом знал, чуть ли не больше чем я сам. Он мало смеялся, но не был обделен чувством юмора, реагируя на него озорным блеском глаз. Часто он задавал один и тот же вопрос: "Ты знаешь?" и тут же на него сам и отвечал: "Я тоже не знаю", но по глазам было заметно, что он знает многое. Ребята с нашего участка так его и звали - "ты знаешь?". Саломоныч знал множество слесарных хитростей и, не без удовольствия и гордости, бескорыстно делился ими со мной. Когда меня забирали в армию, он очень сожалел, что, по возвращению со службы, мы не увидимся, так как он уйдет на пенсию и уедет к детям на Украину. Жена его жила там уже несколько лет.
Три месяца буквально проскочили. За это время пару раз приезжал мой друг Юрий Ошкин, привозил огромные приветы от ребят из группы и от моей, становившейся все ближе и ближе с каждым днем, девушки Раисы Л. Между нами завязалась переписка. А в один прекрасный день я понял, что люблю, и послал ей телеграмму пространного содержания, но содержащую только одно слово: "Люблю!". Потом, по переписке, мы договорились о сроке бракосочетания в ближайший мой приезд. Мои родители, конечно, соображали к чему идет дело, но не думали, что это будет так скоротечно. 29 апреля, отбывая в город Свердловск с твердым намерением повести свою суженую в ЗАГС, я, предвидя возражения со стороны матери и отца, ничего им не сказал.
30 апреля 1957 года на крыльце общежития N10 стояли мы с Петровной и свидетели Юрий Ошкин с Ниной Романенко.
- Куда идем - спросил Ошкин
- В ЗАГС - ответил я.
В кармане у меня лежала повестка, приписывающая явиться после майских праздников в областной военкомат, для отправки к месту службы. Я хотел отбыть в армию уже женатым человеком, так на всякий случай. В районном ЗАГСе сначала не хотели слушать о сегодняшней регистрации, но услышав звучащую с уст почти половины населения города фамилию крамольника, увидев повестку из военкомата, позвонили в городское управление и получили разрешение в качестве исключения без месячного испытательного срока, зарегистрировать нахальную пару сей час же. Через 20 минут формальностей, мы сидели в кафе при клубе им. А.М.Горького и пили шампанское за здоровье молодых, за создание новой семьи. После этого Ошкин связался с нашим общим товарищем Валентином Фадеевым, заказал его матери испечь торт для свадьбы. На следующий вечер была скромненькая свадьба, другой она и не могла быть. Мы отмечали это событие у Валентина дома с его мамой, каким-то его товарищем и Ошкиным - главным организатором и основным зачинщиком данного мероприятия. Не было никаких подарков, но было весело, непринужденно, сказано много хороших пожеланий и слов в адрес невесты и жениха.
По возвращению домой я естественно сообщил отцу и маме то, что мы с Раечкой стали мужем и женой. Родители были сильно обижены: "Почему не сказал, когда уезжал?", но чувствовалось - они все понимают и не осуждают.
Вызов в военкомат, изъятие приписного свидетельства и вручение повестки о явке с вещами не были для меня неожиданностью. Одна из городских студенточек Раиных подружек, отец которой работал в Свердловском областном военкомате, сообщила ей, что получен новый циркуляр, приписывающий забирать в армию бывших студентов, исключенных по политическим и другим мотивам. Старый циркуляр тридцатых годов противоположного содержания отменялся.
Теперь я мог идти спокойно хоть в армию, хоть "к черту на кулички", ничего не страшно: дома меня будет ждать любимая жена. Внезапная простуда с высокой температурой отсрочили ненадолго мой отъезд в часть, зато преподнесла мне один неожиданный телефонный звонок и одну негаданную встречу. Звонила бывшая любимица всей молодой мужской поросли нашего инорсовского двора - Лена Тиллис, уехавшая в город Коломну. Она догадывалась, что я в числе многих, тоже был влюблен в нее в детстве. И вот, узнав о событиях в УПИ, и о моем исключении из института она предлагает мне свою поддержку и приглашает приехать к ней в Коломну. Я поблагодарил ее, но от предложения отказался, сказав, что на днях стал мужем, что люблю другую девушку, а ей желаю найти любящего человека на всю жизнь и тоже выйти замуж в ближайшее время. Не знаю, была ли она счастлива в замужестве, хотя мужем ее стал парень тоже влюбленный в нее с детства Рудольф Яловицкий. Спустя пару дней после Лениного звонка в дверь позвонили, и я распахнул ее перед только что названным товарищем.
Блестящей наружности, в превосходно пригнанном обмундировании, уверенный в себе, молодой военный с погонами лейтенанта отчеканил: "Лейтенант Яловицкий прибыл в краткосрочный отпуск домой к родителям! Здорово, Артур! Разреши войти". Как же не разрешить? Вместе мы в детстве пинали мяч, играли в уличные игры, гоняли на велосипедах, дергали за косички девчонок, а потом, когда подросли, вдруг влюбились в одну и туже Ленку, которую ранее дразнили длинноногой цаплей. Однажды Рудька, физически более развитый, решил со мной подраться, просто так без всякого повода - показать силу. Он применил, как ему казалось, неотразимый прием: наподобие молодого бычка бросился мне в живот головой, сомкнул руки на моей спине и попёр к деревянному забору, из которого торчали вбитые с той стороны гвозди. Быть наколотым на эти ржавые гвозди - перспектива не из приятных и я, обхватив руками, туловище агрессора, нанес ему удар коленом по лицу. После этого нападающий пытался вырваться, но я крепко его держал и продолжал "молотить", пока он не закричал: "Хватит! Что ты делаешь?". Я отпустил его, он постоял немного и снова, видимо уже ничего не соображая, кинулся мне головой в живот. Повторение - мать учения, подумал я, обрабатывая коленями его физиономию. Вырвавшись, он кинулся домой, чуть не сбив с ног проходящую мимо женщину. После этого поединка Рудик побаивался меня. Как же давно это было... Сейчас весь его облик источал уверенность, с некоторой примесью нахальства и превосходства.
Мы сели к столу на кухне и распили под нехитрую закуску, принесенную им бутылку водки. Повспоминали детские забавы, общих знакомых, в их числе и Ленку - цаплю. Смешную и нелепую драчку тоже вспомнили и повеселились. Как-то незаметно разговор перешел в другое русло, и я с подробностями рассказал о событиях недавнего прошлого. После моего откровения гость отплатил мне тем же. Только рассказ его больше походил на плохой детектив. Там были и ограбление сберкассы, и убийство из табельного оружия лейтенанта Яловицкого, и труп, зарытый где-то в лесу, и шантаж со стороны подельников. По его словам он сам как-будто бы ни в чем и не виноват - так сложились обстоятельства. Сейчас его преследуют, он скрывается от этой банды и не знает, что ему делать: то ли пойти в милицию с повинной, толи покончить жизнь самоубийством. Сначала, оболваненный водкой, я поверил ему и стал предлагать свое содействие и помощь. Потом до меня дошло, что уж больно не вяжется его рассказ с внешним обликом бравого уверенного и даже нагловатого офицера, каким он предстал передо мной час назад. С помощью этого нехитрого сравнения я понял, что все его драматически-детективное повествование - чистейшей воды выдуманная и заученная легенда. По-видимому, в органах, следящих за чистотой наших идеологических воззрений, считали, что крамольное мое выступление на конференции связано с работой вражеской разведки и надеялись с помощью Рудольфа Абрамовича и алкоголя развязать мне язык и выйти на несуществующих агентов влияния. Мне сразу стало скучно и противно общество товарища по детским забавам. До него тоже дошло, что с моей стороны сказано все и, почувствовав внезапно возникшее нескрываемое отчуждение, через несколько минут, неуклюже попрощавшись, он ушел.
После перенесенной простуды, не совсем долечившись, с остаточными хвостами температуры, я решил ехать с очередной командой новобранцев и исполнить свой долг перед отчизной: мне казалось, что и заболел то я из-за безделья и неопределенности с отправкой на армейскую службу.
СЛУЖБА В АРМИИ.
Утром 25 мая 1957 года, около областного военкомата собралась очередная команда, человек 30, призванных в ряды Советской Армии. После прощания с провожающими и переклички, по команде сопровождающего новобранцев старшего лейтенанта, мы загрузились в автобус и отбыли на вокзал. В вагоне поезда Челябинск - Хабаровск, без особых приключений, без драк и падений с полок, полупьяные защитники отечества прибыли в город Новосибирск в распоряжение командования Западно-Сибирского военного округа. Там нас перетасовали и меня, вместе с еще тремя парнями из Челябинска, определили в отдельный саперно-строительный батальон инженерных войск округа, в/ч 07675. Часть находилась в сосновом лесу, в шести километрах от города Бердска, знаменитого тем, что местный радиозавод первый в послевоенной стране начал выпуск сетевого всеволнового радиоприёмника с одноименным городу названием. Была еще одна достопримечательность: напротив нашего КПП находился дом-отдыха Речкуновка, куда мы впоследствии бегали в самоволку, на танцы.
Изрядно промерзших, трясущихся (ехали в кузове грузовика марки Студебеккер, приписанного технической роте), нас доставили в штаб батальона. Начали мы замерзать еще перед входом в здание управления округа, где вынуждены были ждать дальнейшей своей участи, и отправки на место службы. Одеты мы были явно не по сибирской погоде. Когда отбывали из дома, у нас уже отцветала сирень, а здесь еще не набухли почки на тополях. Этот резко континентальный климат мы ощутили сразу на своей шкуре: выглянет солнце из-за тучки вроде и согреться можно, а как спрячется, да как подует северный ветерок, так зуб на зуб не попадает.
Не знаю, как других парней, а меня майор Кантор, интендант, оставшийся за командира части ушедшего в отпуск, встретил не очень приветливо. Он заранее ознакомился с сопровождавшими нас документами и, не долго думая, начал меня стращать дисбатом и тюрьмой, если я посмею начать антисоветскую пропаганду, при этом глаза его, несколько выпукловатые, казалось, вылезут из орбит: так он хотел придать своему добродушному лицу устрашающий грозный вид. На эти угрозы я ответил совершенно спокойно и с достоинством, что приехал в часть служить, выполнить свой священный долг перед Родиной, а не заниматься какой-либо агитацией и пропагандой, готов выполнить любой приказ командиров и показывать пример в службе молодым бойцам. После такого патриотического заявления исполняющий обязанности командира, несколько сменил тон, но все равно погрозил мне пальцем и произнес: "В случае чего мы тебя живо поставим на место - у нас комсомольская организация сильная".
Потом старшина учебной роты со звучной фамилией Зеленский повел нас в казарму в свой склад-каптёрку, переодел в стиранную солдатскую форму и сапоги, явно поношенные, сказав, что новое обмундирование получим попозже, после присяги. На втором этаже пустой казармы (личный состав уже перешел на летнюю форму одежды и перебрался в палаточный городок около плаца) за нами закрепили кровати, выдали пустые наволочки, матрасники и другие постельные принадлежности. Представленный старшиной младший сержант повел нас к небольшому стогу соломы у забора части, где мы наполнили себе матрацы и подушки. Спать на соломе было непривычно, но вполне сносно. Недаром говорят: "Если б был я царем, то ел бы сало с салом и спал на соломе". Единственным неудобством было то, что, спустя несколько месяцев, солома превращалась в труху и сильно пылила, но заменить её, в свободное от занятий и работы время, не возбранялось никому.
Служба началась для нас на следующий день. На побудку ровно в семь прибыл сам старшина. Зычный командный голос его в пустом помещении раздался, как гром среди ясного неба: "Рота! Подъем!". Нас выбросило с постелей словно пружинами. Мы лихорадочно пытались натянуть на себя одежду и сапоги, но никто не смог уложиться в нужный норматив времени. Раздалась очередная команда: "Рота! Строиться! В шеренгу по одному становись!". Старшина с неудовольствием наблюдал за подчиненным ему необученным сбродом: один только успел надеть брюки, другой нес необутый сапог, третий на ходу пытался намотать портянку, Завершилась эта бесполезная суета командой: "Отбой!". Уже не в таком темпе, но довольно споро, воинство разделось и улеглось. И снова раздалось: "Рота! Подъем!". И с новой удвоенной энергией новобранцы пытались сделать невозможное - встать в строй одетыми и обутыми через одну минуту. И снова прозвучало: "Отбой!". Так продолжалось еще несколько раз. Потом неугомонный старшина сжалился над нами и сказал после очередного построения: "Ну, вот теперь лучше. Завтра тренировку продолжим! Вольно. Разойтись! Раздеться по пояс. Становись! На физзарядку из казармы на улицу бегом марш!". Улица встретила нас холодным ветром и небольшим дождем. Мы скучились около выхода: никто не хотел выходить первым. Зеленский еще с лестничного последнего пролета заорал: " Бегом на плац! Три круга в быстром темпе!" Без всякой охоты мы подставили под капли дождя наши покрытые мурашками, незагорелые спины и сначала медленно, а затем, все убыстряя темп, побежали по краю плаца. Старшина, не выходя наружу, с удовольствием наблюдал за нами. Мы не заметили, как к нам присоединился представленный нам вчера младший сержант, тоже с голым торсом и довольной улыбкой на симпатичном веснушчатом деревенском лице. Он почему-то не замерз и после третьего круга скомандовал: "Шагом марш!" - завел нас за казарму, где ветер был тише и помещался солдатский туалет, и скомандовал: "Разойтись! Оправиться". После спасительного посещения богоугодного заведения настроение наше заметно улучшилось и мы почти с удовольствием, под командованием ставшего нам ближе младшего командира, выполнили комплекс утренней гимнастики из десятка упражнений.
Завтрак, состоящий из ячневой каши на воде с маргарином, двух кусков черного клеклого хлеба, кусочка сахара и кружки жиденького чаёчка, был съеден без малейшего энтузиазма, но достаточно быстро. Не успели мы допить горячущий чай, последовала команда: "Надеть головные уборы! Выходи строиться!". Потом был развод, на котором старшина приказал мне и еще двум вновь прибывшим солдатам побелить известкой все столбики в расположении летнего палаточного городка батальона. "По исполнении доложить! Старший команды ты" - сказал мне старшина: "Все вопросы младшему сержанту". Наш "поводырь" показал яму с гашеной известью, сказал, где взять мочальные кисти и ведра, предупредил о неблагоприятном воздействии известки на кожу и особенно глаза и отбыл в расположение своего взвода, сказав, что будет находиться поблизости.
Мы, стремглав, бросились выполнять порученное задание. Не прошло и полутора часов, как мы рапортовали старшине о выполнении его приказания. Он глянул на часы, ухмыльнулся и дал следующее. Теперь предстояло превратить грязные деревянные обрамления палаток учебной роты в белоснежные стерильно чистые основания с помощью той же извести, а их было ни много ни мало - штук десять. Приложив максимум старания и включив последние скорости, мы до перерыва на обед все-таки завершили побелку и бросились с докладом к старшине. На этот раз старшина осмотрел нашу работу, остался доволен, но, как бы, между прочим, сказал: "За пятнадцать лет армейской службы не припомню ни одного дня, когда была бы переделана вся работа, и солдата нечем было бы занять. До обеда пятнадцать минут, перекурите, а после дневного отдыха в расположении летнего лагеря собрать все нападавшие шишки в одну большую кучу".
Над нашими головами шумели кроны огромных толстенных сосен, усеянные изрядным количеством шишек. Приступая к выполнению очередного приказания старшины, мы сначала не могли даже предположить, что оно невыполнимо. Гора шишек росла, на фоне густого шишечного ковра появлялись чистые "залысины", но стоило налететь даже не очень сильному порыву ветра, как начинался "шишкопад". Поработав часика два, мы сели перекурить и до нас, наконец-то, дошел смысл монолога старшины перед обедом: никогда не спешить с выполнением приказа, т.к. может последовать новый, отменяющий старый. И самое главное - для солдата всегда найдется работа, всю её не переделаешь, а посему задания надо выполнять не торопясь, сберегая собственные силы для новых свершений. Что ни говори, а урок нам старшина преподнес классный. Уже без малейшего энтузиазма, мы, не спеша, продолжили сбор расшиперенных пустышек. Перед ужином старшина, проходя мимо, остановился, хитро прищурился и, поблагодарив за службу, отменил свой последний приказ и отправил нас привести себя в порядок перед столовой.
Меня, после принятия присяги, перевели в техническую роту и приставили помощником к старшему пильщику на пилораму под названием Gubbish. Это была мощная стационарная установка, доставленная по репарациям из Германии. Она позволяла распускать на доски бревна диаметром до 700 миллиметров. Так я и проработал на этом агрегате все время службы в армии, только на время учений, переходя на малую передвижную походную пилораму и иногда отвлекаясь на строевую, боевую (стрельбы), политическую подготовку, изучение уставов и очень редко на караульную службу. Вскоре я освоил все нехитрые тонкости своей условно военной профессии. Научился затачивать пилы, правильно выставлять необходимый набор их на пилораму, заправлять бревна в рябухи, регулировать величину шага на один рез под названием - подача. Мне нравилась эта несложная работа, нравился запах опилок, такой разный от каждого бревна, до сих пор не могу пройти мимо свежо распиленных сосновых досок - обязательно потрогаю, подышу их ароматом.
В настоящее время в армии получило распространение позорное явление - дедовщина. Говорят, что она была в вооруженных силах всегда - в одних частях больше в других меньше. В нашей части не было пренебрежительного отношения к первогодкам со стороны старослужащих, не было физических и моральных издевательств. Конечно, дембеля (солдаты, которые через считанные месяцы демобилизовывались) пользовались некоторыми привилегиями со стороны младших командиров, им иногда что-то могло и проститься.
Единственным, запомнившимся мне случаем неуставных отношений был такой. После получения новенького обмундирования, ко мне подошел старослужащий, ждущий увольнения в запас через пару месяцев, имеющий физические размеры тела сравнимыми с моими, и попросил обменять мое новьё на его старьё. Порядок увольнения мне был известен: солдаты покидали армию в обмундировании, выданном полгода назад, а бушлат или шинель, вообще давались на три года. Я поставил себя на место просителя - ефрейтора Анищенко - и без колебания поменялся с ним. Утром на построении старшина заметил подмену моего новенького обмундирования, пригрозил гауптвахтой и потребовал назвать того, с кем я поменялся. Но я прикинулся "шлангом", солгал ему, что обнаружил подмену, только когда проснулся. Старшина, как мне показалось, с удовлетворением встретил мое объяснение. При желании он, конечно, мог докопаться до правды, но не стал этого делать, прочувствовав ситуацию. На этом инцидент был исчерпан. Ну, кто скажет, что это похоже на дедовщину?
Моя техническая рота вместе с саперной и дорожной недавно вернулась с Юргинского полигона, располагавшегося в Кемеровской области. Ребята приехали с обветренными облупившимися физиономиями, месяц учений показался им годом ада - погода была такая, что нарочно не придумаешь и нагрузки физические на грани дозволенного в мирное время. Солдаты, да и офицеры были страшно довольны, что испытание на прочность выдержали, и на старом насиженном месте чувствовали себя, как в доме родном. Трудные условия учений сблизили и сплотили личный состав. Теперь каждый знал на кого можно положиться в критической ситуации, и КТО есть КТО.
Видимо это обстоятельство способствовало тому, что вскоре между всеми десятью бывшими студентами, выгнанными по разным причинам из ВУЗов и призванным в армию, во всем батальоне установились дружественные теплые контакты, некоторые из них сохранились спустя 50 лет. Так 24 ноября 2006 года я был тамадой на праздновании 70летнего юбилея моего армейского друга Ивана Выдрина в Москве, где мы под его гитарный аккомпанемент пели дуэтом любимые солдатские лирические песни и романсы. Там же был еще один наш армейский товарищ, год назад перенесший инсульт - Григорий Козлянский. Если все сложится, то побываю и у него на 70-летии в июле 2007 года в Уфе.
Мы потянулись друг к другу. Организовали интересную художественную самодеятельность и все свободное время проводили в репетициях. Я, как бывший студент МАИ, участвовавший в постановке театрализованного представления под названием "Телевизор", решил организовать нечто подобное и у нас в части. Представьте экран телевизора величиной 2,5 х 4 м. на сцене. Сам экран сделан из материала типа марли. Когда в зале перед экраном есть некоторое освещение, а за ним на сцене света нет, создается иллюзия отсутствия изображения - выключенного телевизора. Когда же за экраном зажигается направленный внутрь сцены свет, то становится видимым все, что расположено там - телевизор включен. Перед нами открывались неограниченные возможности показа различных сценок связанных воедино только словами ведущего программы. Мы могли "путешествовать" по всему земному шару, заглядывать в любые уголки вселенной, включая и закоулки нашей в/ч. Пока ведущий программы - рядовой Евгений Кожевников - рассказывал коротенько о следующем сюжете, в темноте менялись нехитрые декорации, и он же, по готовности и нашему сигналу, включал свет на сцене - телевизионное изображение. В своих сценках мы не преминули остро покритиковать наши местные армейские порядки, методы лечения в санчасти, где единственным универсальным лекарством от любой болезни были йод да зеленка, и другие аспекты жизни. Успех был колоссальный. Не забывайте - год 1957, и, хотя за организацию худсамодеятельности я был награжден краткосрочным отпуском домой, но дальнейшие выступления нашего "телевизора" не были одобрены командованием и больше не состоялись. Но мы не расстроились, перейдя к традиционным типам концертов, и продолжали выступать.
В репертуаре нашем были стихи, сатирические и юмористические сценки, русские романсы, современные прекрасные эстрадные песни, коих в то время было предостаточно. У нас был замечательный гитарист - Володя Тарасов, который моментально мог подобрать аккомпанемент к любой мелодии и украсить его необычными гармоническими построениями. Он возбудил своим умением и мастерством желание у многих научиться игре на гитаре. Освоил успешно это дело Иван Выдрин, о коем уже упоминалось выше. Я играл на пианино, на аккордеоне и пел. Козлянский извлекал звуки из самодельного, сделанного из рейки, однострунного контрабаса, оснащенного микрофоном и, имея красивый тембр голоса, но неважный слух, пытался не безуспешно подпевать. Певцом номер один был маленького росточка парень из города Миасса, Челябинской области - Месенин Слава, голос его не сильный, но проникновенный и удивительно приятный приводил в восторг местных красавиц. Небольшой коллектив нашей бригады самодеятельности был дружный, веселый и, можно сказать, братский. Мы старались отмечать вместе все значительные события и праздники. Какое-то время мы даже мечтали после службы жить в одном месте, как одна большая семья и никогда не разлучаться. К сожалению, жизнь распорядилась по другому - не часто мечты сбываются.
Хочется вспомнить еще об одном нашем товарище студенте, который появился в нашей части спустя год. Фамилию он имел выдающуюся -Попов, а имя - Игорь, хотя все его звали Гарри. Он не вписался в наш дружный коллектив и держался как-то обособленно. Тем не менее, частенько по просьбе солдат, он исполнял какую-нибудь джазовую композицию чудесно имитируя голосом звуки саксофона, объявляя перед этим: "Выступает неповторимый саксофонист Гарри !" Во время голосовой имитации сакса, он необычайно пластично , движением рук и тела изображал сам музыкальный инструмент. Был он немногословен, но однажды в карауле на жесткой лежанке для отдыха смены караула мы оказались рядом и совершенно неслучайно разговорились. К тому времени он, наблюдая за нами с определенной дистанции отчуждения, и получив некоторую достоверную информацию о нашем прошлом, проникся уважением и доверием к бывшим студентам, в том числе и ко мне. Рассказ его о студенческом житье - бытье, о работе матери и о его преследовании со стороны сотрудников КГБ, затронул меня, как говорится до глубины души. Мамаша Игоря работала в одной из секретных подмосковных лабораторий по производству и испытанию страшнейшего бактериологического оружия. И тайна сия, никем не нарушенная, так и оставалась бы тайной, по крайней мере для самого сына. Учился он на четвертом курсе московского инженерно-строительного института и как студент был привлечен в число агитаторов на выборах депутатов местного значения. На одном из собраний избирателей он, по простоте душевной, проникшись веяниями оттепели, решил "открыть избирателям правду" о нашем конституционном выборном праве, назвав это не выборами, а голосованием. Поднялась страшная суматоха, его тут же под белы рученьки вывели из зала и начали таскать по кабинетам Лубянки, добиваясь признания в связях с иностранной разведкой. Начались запугивания и очные ставки с людьми, которых он никогда не видел и которым передавал якобы секреты, связанные с работой матери на почтовом ящике. Его довели до того, что он начал признаваться во всех предъявляемых ему обвинениях, и был близок к помешательству. Времена, к счастью, были уже несколько иными и до его истязателей наконец- то дошло, что с головой у парня не все в порядке и все в чем он признается не стоит выеденного яйца. Кончилось тем, что его исключили из комсомола, выгнали из института и забрали в армию. Несмотря на препаршивейшее здоровье и почти полное отсутствие зубов беднягу послали в бухту Тикси за полярный круг. Правда, прослужил он там месяцев восемь. Как только среди его окружения появились приятели, так его сразу перевели к нам в Сибирь. "Вот посмотришь, не пройдет и года, и меня снова переведут в другую часть" - сказал он мне. Так и случилось. Я все-таки вырвался в расположение части с лесозаготовок и успел попрощаться с ним, он обещал написать с нового места службы, но увы, связь оборвалась и, видимо, не без участия идеологических стражей порядка.
Служба шла своим чередом. В начале лета обычно проходили общеармейские учения с привлечением всех родов войск, с имитацией артподготовки, атомного взрыва, организацией переправы через реку. Во всех этих мероприятиях наш батальон принимал самое непосредственное участие. Не всегда получалось все гладко без потерь. Один из принимавших участие в бросании взрывпакетов, перепутал подожженный пакет с неактивированным, бросил неподожженный, а первый взорвался у него в руках. В результате парня комиссовали с оторванными пальцами, покалеченным лицом и без одного глаза.
В конце лета, месяца на два, мы уезжали на заготовку леса. Валили деревья, разделывали их, свозили на берег Оби лесовозами, штабелевали, а в сентябре подходила баржа, и за одни сутки необходимо было погрузить все заготовленные бревна. Завершающая операция была наиболее сложная и утомительная. Работали по шесть часов с двух часовыми перерывами на отдых. Последняя в нашей службе баржа запомнилась навсегда.
Погода в этот день была не то чтобы плохая, а просто мерзопакостная. Все время налетали шквалы ветра с дождем и снегом, на бревнах образовывалась корка льда и они скользили по сходням; руки и ноги замерзали, одежда промокла, от окоченения спасала только интенсивная физическая работа, остановиться, посидеть, покурить - не представлялось возможным.. Если бы не инициатива командира нашей роты, который организовал продажу в деревне леса с одного лесовоза, закупку водки, то и не знаю, сколько солдатиков отправилось бы после этого в санчасть. Каждому перед едой и отдыхом наливали по сто граммов, и не заболел никто. Правда, наш капитан Барышев поплатился за это. Кто-то из младших командиров написал в округ донос и его уволили из армии. Жаль, он был отличным командиром и замечательным человеком.
О событиях 1956 года, после не особенно дружелюбного приема моей персоны по прибытию в часть, мне напомнили только один раз. Это было на втором году службы. Как-то я присутствовал в красном уголке на мероприятии по подписке на нашу окружную армейскую газету "Советский воин". Подписка проводилась в добровольно-принудительном порядке с применением морально-политического воздействия со стороны замполита части. Беседа была не то что мало, а вовсе даже пренеприятнейшей. Хотелось нагрубить и, просто стукнув дверью, уйти. Но почему-то никто этого не сделал. Каждый мямлил какую-то чепуху и в конце-концов соглашался подписаться на месяц-два. Я тоже поддался общему настроению и подписался аж на три месяца - все ж таки газета наша, надо поддержать. Потом я пролистал подшивку этой газеты за месяц. И написал главному редактору этого, столь не популярного среди солдат, издания пространное письмо с обширной критикой материалов публикуемых в газете, с конкретными предложениями об открытии интересных новых рубрик, об улучшении качества и содержания статей; с описанием процедуры проводимых подписок в воинских частях на примере нашего саперного батальона. Самым весомым аргументом в пользу подписки был такой: "Годится сходить в сортир и на самокрутки". Прошел месяц. Ни гу-гу. Ни ответа, ни привета. Тогда я написал второе письмо в более жесткой форме. Прошло недели три. И вот в один прекрасный день ко мне на пилораму прибегает посыльный из штаба: "Тебя вызывает замполит, кто-то приехал из округа". Кое-как отряхнувшись от опилок, иду к замполиту. В штабе непривычная, ненормальная суета. Из кабинета выскакивает замполит с круглыми от страха глазами: "Заходи тебя ждут!" Захожу. За столом сидит седовласый полковник с погонами явно не саперными. Не дав мне отрапортовать, согласно устава, предложил сесть напротив и представился начальником особого отдела округа. На вопрос заглянувшего замполита о необходимости его присутствия, сказал: "Иди погуляй". Беседа длилась около получаса. В основном говорил он. Начал он так: "Я приехал к тебе не как представитель карающего звена государства, а как твой старший товарищ".Потом были упомянуты некоторые тезисы моего выступления на комсомольской конференции, некоторые выдержки из моего второго письма главному редактору газеты "Советский воин". Мне было заявлено, что главный редактор ничего не решает, что за газетой стоит политотдел округа и даже ЦК. Все мои потуги что-то ему доказать разбивались о железобетонную логику силы. Когда я попытался все-таки привести основной аргумент, который звучал из солдатских уст насчет самокрутки, он оборвал меня и выразил неудовольствие тем, что я скатываюсь на уровень неграмотных безмозглых людишек. Кончился наш диалог, больше похожий на монолог, таким его предупреждением:
- Учти, в 56 мы тебя простили, но больше мы прощать не намерены. Это мое предупреждение последнее.
Я пытался ввернуть насчет того, что только время нас рассудит. Он устало махнул рукой:
Последний год службы проходил для меня в облегченном моральном варианте: закончившая обучение в институте любимая женушка моя, Раечка, как некогда декабристки, поехала за мужем в Сибирь, получив распределение в один из почтовых ящиков города Новосибирска. Теперь, почти каждое воскресенье либо она приезжала ко мне и останавливалась в домике обслуживавшего персонала рядом расположенного дома-отдыха, либо я ехал в увольнение из Бердска к ней в комнатку общежития. Однажды получив увольнение в Новосибирск я в штабе части узнал, что командующий инженерными войсками округа, генерал-майор Рустамов приехал с проверкой к нам и находится в кабинете у комбата. Дежурный по части старший лейтенант Капитанов, отмечая мои документы, ехидно улыбаясь, сказал:
- Может, с Рустамовым поедешь?
- Попробую - ответил я серьезно, нисколько не смутившись, и стал поджидать почти самого большого, после министра обороны, начальника.
Минут через 10 раздался истошный крик дежурного:
- Батальон! Сми-р-р-на-а! - и из здания вышел в сопровождении комбата, начальника штаба и еще двух офицеров проверяющий нас высокий чин. По дорожке от крылечка они подходили к машине и о чем-то беседовали. Я тоже двинулся к машине. Не доходя пяти-шести шагов, перешел на строевой, остановился, отдал честь:
- Разрешите обратиться, товарищ генерал-майор - отчеканил я.
- Обращайся - недовольно пробурчал он - Что тебе?
- Я бы хотел доехать с Вами до Новосибирска, если Вы не возражаете.
-Увольнительная есть?
-Так точно - есть! Товарищ генерал-майор.
- Ну, садись.
Комбат открыл мне дверцу, и я преспокойно разместился на заднем сидении "Волги". Генерал с кряхтением влез на переднее кресло, дверь за ним закрыл начальник штаба, дежурный по части прокричал:
- Батальон! Вольна-а!- и машина тронулась. Выехали с территории части, и начальник спросил:
- Куришь?
- Да - последовал ответ. После этого генерал достал пачку папирос "Казбек" и я подумал - сейчас он угостит меня, но он, размяв папироску, постучав по крышке коробки мундштуком, промолвил:
- До Новосибирска курить не будешь - прикурил от нагревшегося автомобильного прикуривателя и дымил всю дорогу. Мне было не трудно потерпеть, не курить во время нахождения в пути, но я проникся к своему начальнику страшной неприязнью: такого садистского отношения к рядовому солдату от генерала я, конечно, не ожидал. По возвращению в часть, я поведал обо всем своим товарищам и они с большим трудом поверили мне: все-таки у всех в сознании образ большого армейского отца-командира не вязался с моим рассказом.
В части нашей еще служили отличные боевые офицеры участники Великой Отечественной Войны: начальник штаба-майор Чернов, главный интендант батальона - майор Кантор, зампотех части - майор Крейцер. Отношение солдат к этим ветеранам, прошедшим горнило адской бойни, было весьма уважительным. Никакого пренебрежения, никакого самодурства с их стороны никто никогда не ощущал. Строгая отеческая забота о солдатах серьезное отношение к службе - вот основа их ежедневных деяний. На одном из открытых комсомольских собраний части я, не будучи членом ВЛКСМ, выступил по вопросам коммунистического воспитания солдат особенно молодых. После собрания ко мне подошел майор Чернов и поинтересовался, когда я буду вновь вступать в комсомол. Как бы, между прочим он заметил: "Если ты хочешь продолжить учебу в ВУЗе то, поверь моему жизненному опыту, восстанавливаться или снова вступать совершенно необходимо, без этого тебя в институте не восстановят". Я подумал и решил, что, пожалуй, действительно надо послушать старого вояку. Спустя полмесяца мое заявление лежало на столе секретаря комсомола части лейтенанта Центера. Меня приняли безо всяких затруднений. В правильности предупреждения начальника штаба мне предстояло убедиться уже вскоре.
В январе 1959 года мной было разослано несколько писем по разным инстанциям города Свердловска с просьбой - посодействовать моему восстановлению в институт. Это были: горком партии, партком института, комитет комсомола УПИ. К письмам были приложены отличные характеристики от командования и комсомольской организации части, в которых меня представляли как образчик настоящего солдата, отличника боевой и политической подготовки. И это была чистая правда. Ждать ответа пришлось очень долго. Всех моих друзей, бывших студентов к июлю месяцу уже восстановили в ВУЗах, и они по одному начали покидать часть. Я пошел к майору Чернову, который замещал ушедшего в отпуск комбата, и обрисовал ему сложившуюся картину. Он подумал буквально с минуту, потом махнул рукой. Жест его мог означать только одно - будь, что будет: "Даю тебе десятидневный отпуск. Езжай, пробивай эту гнилую стену. Завтра получишь документы и деньги на дорогу. Желаю удачи". Чуть не прыгая от радости, я помчался собирать вещи. Майор Чернов удивил и восхитил меня в очередной раз - с такими людьми хоть в разведку, хоть в ад.
Свердловск встретил меня не ласково. В парткоме института подтвердили получение письма, но сказали, что послали запрос обо мне в политотдел округа, а тем бумагам, что прислал им я, они не верят. И вообще, пока не будет ходатайства комсомольского собрания части, вопрос о восстановлении в число студентов, даже и рассматриваться не будет. Вот тут-то я опять добрым словом вспомнил моего отца-командира, майора Чернова, его предупреждение и наставления. В часть я послал телеграмму о том, чтобы секретарь комитета собрал собрание и выслал необходимое ходатайство, а с секретарем парторганизации части капитаном Козловым поговорил по телефону и попросил связаться с политотделом округа, чтобы ускорить высылку характеристик на меня с их печатью.
Посетил я и горком партии, где хотел посмотреть в глаза товарищу Осипову, который пытался превратить меня в умалишенного в ноябре пятьдесят шестого. Оказалось, та его неудача на партийном посту, была последней и он в этой организации не работает с 1957. Первый секретарь горкома Замирякин, который до 56 был вторым, принял меня, но содействовать моему восстановлению не собирался. Тон его высказываний ничем не отличался от нападок на меня в тот злополучный год - все та же риторика, все та же злость, казалось, если бы у него был пистолет, то он бы пристрелил меня без малейшего сожаления. Я не стал вступать с ним в полемику. Это было бессмысленно. Недослушав его обличительный свирепый монолог, я поблагодарил за прием, попрощался и закрыл дверь кабинета с другой стороны.
Краткосрочный отпуск мой стремительно приближался к концу. Мне хотелось уехать в часть с приказом о зачислении в институт, но из документов успело прийти только ходатайство комсомольского собрания. В парткоме сказали, что ждут ответа из политотдела и только потом, вместе с дирекцией, будут решать вопрос о восстановлении. Необходимо было либо возвращаться в часть, либо идти к военному коменданту города, который имел право продлить отпуск до пяти дней. В предпоследний день законного пребывания в Свердловске я отправился в штаб городского гарнизона. Дождался коменданта и имел с ним очень короткую беседу. После моего рассказа о существе проблемы генерал-лейтенант коротко ответил: "Нет. Продление отпуска не получишь. Нечего было в 56м выступать. Получил по заслугам. Свободен". Мне ничего не оставалось делать, только взять билет и отбыть для дальнейшего прохождения службы. По прибытию в часть узнал, что все мои друзья, из бывших студентов, уже разъехались по домам. Майор Чернов при встрече посочувствовал: "Ну, не переживай. Дослуживай, не напрягаясь до конца, а может быть вскоре, и получишь вызов из института. Чем черт не шутит...". Я поблагодарил его за участие и пошел в расположение роты.
За штабом я заметил, как всегда в последнее время, прятавшегося от меня за сосной секретаря парторганизации капитана Козлова. Прятаться он начал после того, как в политотделе на его вопрос: "Можно ли принять ефрейтора Немелкова в партию?" - ему ответили: "Вы же с ним служите уже больше двух лет, знаете не понаслышке, Вам и решать". Не от большого ума, капитан этот диалог рассказал мне и добавил: "Теперь никаких препятствий нет. Я напишу на тебя характеристику, вторую возьми у старшины, а третью даст комсомол. На следующем партсобрании будем тебя принимать в кандидаты". Через несколько дней на клубе части появилось объявление об очередном партсобрании. Один из пунктов повестки дня сообщал о приеме в кандидаты двух солдат, но моя фамилия не упоминалась. Секретарь на мой недоуменный вопрос сказал: "Ты прости меня, совсем замаялся, закрутился, не успел написать тебе характеристику, к следующему собранию напишу. Так что готовься, изучай устав и программу". Но на следующее и на последующее за ним собрание я так и не попал. Видимо капитан осознал полностью слова, сказанные в политотделе, ему стало страшно за свою карьеру, и очень не хотелось принимать самостоятельное решение. "Пусть этого диссидента принимают куда угодно, но без меня" - так, по всей вероятности, подумал он и стал избегать встреч со мной. Ну, что же пережили и не такое, а эти мелочи тем более переживем. На парторга я даже не обижался, иногда только посмеивался: будущее нас рассудит. Вообще, мне сильно везло по жизни: хороших людей встречалось неизмеримо больше чем плохих, а может быть, это только казалось.
В первых числах сентября. неожиданно для рядового да и офицерского составов, пришел приказ о передислокации нашего батальона в город Бийск. За несколько дней была подготовлена к отправке вся имеющаяся в наличии техника, вооружение, боеприпасы, склады. На станцию Бердск все имущество свозилось, грузилось на платформы и грузовые вагоны. Я приехал в часть за остатками груза своим последним рейсом на грузовике. Мы собирались уже отъехать из части, как из штаба показался посыльный с пакетом и воплем остановил нас. В пакете была последняя почта и в ней официальное письмо из дирекции УПИ на мое имя, в котором сообщалось о том, что я восстановлен в число студентов института и обязан прибыть на занятия не позднее 30 сентября сего года. Не веря своему счастью, я бросился к командиру батальона. Он ознакомился с бумагами и через час я, уже демобилизованным из рядов Советской Армии, отбыл в город Новосибирск. Туда же, два дня спустя, прилетела из Хабаровска моя Раечка с маленьким нашим сыночком Андрюшкой. Свой декретный отпуск она провела дома у мамы, родила в июле месяце сына. Итак, служба окончена. Я с женой и сыном возвращаюсь в родной Челябинск, но, к сожалению, не в родной дом. Отец после смерти мамы женился, обменял квартиру и теперь нам предстоит уживаться с чужой женщиной - Ангелиной Николаевной Ламтевой.
![[]](/img/b/bondarewskij_l/nemelkov/artur.jpg)