Аннотация: Иногда кажется, что готов за человека перегрызть горло. Иногда ошибаешься.
I. ДОМ ВРАГА
1.
- Кледа! Кледа! Куда ты пропала, иди скорей сюда! - Белочка радостно прыгала, прихлопывая ладошками в меховых рукавицах. - Ну, Кледа! Быстрее!
- Ну, чего тебе?! - я выскочила из псарни, на ходу отбиваясь от ластящейся гончей.- Фу, Волчок, уйди, кому сказано! Ай, ну Бельчонок!.. - я только закатила глаза, узрев причину небывалого восторга подопечной: пара ярких снегирей простроилась на заснеженной осинке, росшей прямо у колодца посреди двора. Снегирям до восторгов, конечно, не было дела, но все равно казалось, что они красуются, раздувая кроваво-алые грудки.
- Кледа, ну посмотри, какие красненькие! - Белочка сцапала меня за руку и потащила поближе. Снегири насторожились.
- Тише, Бельчонок, они сейчас улетят! - я придержала девушку, рвущуюся к колодцу. На нас с улыбками смотрела вся замковая челядь, вышедшая во двор на радостные Белочкины восклицания. Несколько женщин с ведрами встали в паре шагов от колодца, не приближаясь, чтобы не спугнуть птиц. Белочку любили и на ее детские причуды смотрели с неизменными улыбками.
Снегирь покрупнее переступил на ветке и распушил грудку. Белочка восхищенно вздохнула, сложив ладошки на груди. Ее хорошенькое личико в обрамлении пушистого лисьего меха казалось сейчас совершенно детским. Бельчонок мой. Мария-Линесса-Изабелла ад'Диамаран, в девичестве ад'Сонорэ.
Волчок, возмущенный тем, что про него забыли из-за каких-то там птиц, с лаем кинулся на снегирей.
- Плохой Волчок, плохой! - отчитывала пса Бельчонок, когда тот с чувством выполненного долга вернулся к нам. Волчок укоров не слушал - прыгал вокруг и норовил лизнуть хозяйку в нос. - Ай, Волчок! Прекрати! Нельзя!
Волчок повалил-таки девушку на снег и принялся вылизывать ей, хохочущей и отбивающейся, лицо.
- Волчок! К ноге! - пес оставил Белочку и ринулся ко мне, улыбаясь во всю свою зубастую пасть и размахивая во все стороны пушистым хвостом. - Эй, Волчок! Нельзя!!!
Куда там! Волчья гончая, если захочет, завалит бывалого воина. Волчок, конечно, не матерый пес, но и валял он по земле не воинов. Еще угловатый по-щенячьи, он обещал вырасти в великолепного зверя. Но пока этот будущий зверь был просто не в меру игривым и шустрым псом, сладить с которым было равносильно поимке весеннего ветра.
- Кледа, а мы сегодня пойдем в лес? - Белочка уже отерла снегом лицо и прыгала вокруг меня вместе с Волчком. Я, глядя на это радостное дитя, только вздохнула.
- Нет, Бельчонок, не пойдем, - встала, отряхнулась, оттолкнула лезущий всюду холодный нос Волчка.
- Ну, Кле-еда!.. - она сделала очень большие и очень обиженные глаза. - Почему-у?
А и правда, почему? Я отряхнула снег с плеча, еще раз попыталась приструнить Волчка и поглядела на небо. Солнце стояло невысоко, но это было скорее "еще невысоко", чем "уже невысоко". Пронзительная голубизна неба, какая бывает только на севере, резала глаза, обещая, что холода только начинаются, ветерок шевелил ветки облюбованной снегирями ивы, играл выбившимися из-под шапки волосами Изабеллы. А в лесу сейчас было волшебно: перина сугробов, припорошенные еловые лапы, худенькие осины, покрытые хрупким серебром.
- Ладно, Бельчонок.
Девушка радостно запрыгала, втягивая в игру всегда готового к безобразиям Волчка.
- Капитан Дзерес, - обратилась я к командиру домашней стражи, - дайте нам с собой кого-нибудь.
Бенджамен Дзерес, ветеран, потерявший ногу, когда Белочки еще на свете не было, согласно кивнул и поковылял было прочь
- Не-ет! - обиженный голосок Бельчонка разнесся над всем замком. - Кледа, давай пойдем одни! - она топнула ножкой, видимо считая, что на меня это произведет впечатление.
- Нет, Бельчонок.
Дзерес кивнул, видя, что его слово не требуется, и пошел к полупустым казармам.
- Кледа! - Изабелла подергала меня за рукав, заглядывая в глаза снизу вверх. - Давай не будем никого брать!
- Нельзя, Белочка. В лесу сейчас не так тихо, как год назад. Без вооруженных мужчин я тебя из замка не выпущу.
- Ну, Кледа!.. Я... Давай возьмем собак! Волчка, - пес радостно подпрыгнул, услышав свою кличку, - Лютого и... и...
- Снежка! - буркнула я.
- И Снежка! - подхватила Белочка, не поняв насмешки.
Только этого тявкающего помпона нам не хватало! Конечно, насчет собак мысль неплохая, мало кто в здравом уме полезем на волчью гончую, тем более на Лютого или Черныша, у которых шрамов больше, чем зубов, но вот против арбалетного болта собаки, увы, бессильны. Даже такие.
Года полтора назад я с легким сердцем отпускала Белочку в лес, дав с собой только того же Черныша, но тогда в этих лесах было тихо, как в домашнем садике. Я еще думала: благословенный край, вечная зимняя сказка. Но началась война, мужчины ушли на юг, а вместе с ними ушел страх, державший лихих людей. Вряд ли, конечно, они подойдут так близко к замку и вряд ли решатся поднять руку на жену сюзерена этих земель. Все знали - за Изабеллу лорд свернут голову, и сделает это медленно, чтобы виновный в полной мере успел осознать свою вину. Но чем не шутит Тьма! Словом, месяцев десять назад я, пользуясь своим правом наперсницы и ведьмы, запретила Белочке одной ходить по столь любимому ей лесу. И не скажу, чтобы меня кто-то в этом упрекнул.
Белочка, возмущенная, как всегда, моим решением, решила непременно ехать верхом. Наивная демонстрация, однако Дзерес с самым серьезным видом сказал: "Как угодно госпоже", - и отравился на конюшню, прихрамывая на деревянную ногу. С самого дня появления здесь Изабеллы ветеран возился с ней так, словно она была его собственной любимой внучкой.
Вечная зимняя сказка. Другого про эти края не скажешь. Север суров, если не сказать - жесток. Здесь не тает снег, а лето - просто чуть менее холодная зима. К этому невозможно привыкнуть, но невозможно привыкнуть и к тому, как искрится на солнце снег, как сверкают, плача, сосульки, как серебристый иней хрупкими кристалликами ложится на тонкие голые ветви. Невозможно привыкнуть к кружеву снежинок, опускающихся на ладонь и тающих, стоит приблизить лицо, чтобы получше их разглядеть. Можно годами смотреть на зимний лес, задирая голову пытаться разглядеть вершину сосны, сотни раз обнимать впятером вековой ствол, можно день за днем проезжать ранним утром по хрусткому ледку и трясти еловые лапы, обрушивая вниз целые сугробы - к этому нельзя привыкнуть! Сердце раз за разом будет восхищенно замирать, стоит лишь посмотреть, как летит, кружась, на землю из бесконечного неба снег.
Белка очень быстро сменила гнев на милость, спрыгнула с лошади и играла в снежки в Волчком, который с радостным лаем ловил комки чернонёбой пастью, поднимая своими прыжками целые тучи снежной пыли. Лютый семенил возле лошади, хмуро поглядывая на резвящийся молодняк. Матерый пес и сам был не прочь поваляться в сугробе, попрыгать, ловя пастью снежки, но положение обязывало - он чинно шествовал рядом. За Белкой, резвящейся в снегу, пристально следили Дзерес и один из его людей - высокий парень с добродушным лицом. Потому я с чистой совестью посвятила себя любованию заснеженным лесом.
- Вот ведь... как дитя малое, - в голосе капитана слышалась неподдельная нежность. Он придержал гнедого мерина, пропуская меня вперед в узком месте тропинки. Ветеран не спешился еще только потому, что подъем в седло давался ему с трудом, да и обходиться без чужой помощи становилось все труднее.
- Она и есть дитя.
Ветеран посмотрел на меня... странно. Так, словно не ждал этих слов. Или ждал, но не этих. Упала рукавица - я свесилась на ходу с седла, подхватила со снега. Дзерес крякнул:
- Эк вы... Под копыта почти. Побереглись бы, госпожа ведьма.
- Поберечься? - я надела перчатку. - Может быть. - И нырнула под низкую ветку, объезжать которую моему белоногому трехлетке в голову не пришло.
- Вы ведь, хоть ведьма, тоже иногда - взбрыкнете не хуже госпожи, - продолжал ветеран. То, как он произнес слово "госпожа"... так надо произносить "внучка", а лучше "внученька". - И думай, кто из вас больше дитя.
Старый солдат умел как-то так произнести "ведьма", что не было ни мысли на него досадовать. Так, как произносили его знавшие: ведьма - "та, которая ведает". Что было вдвойне странно, если вспомнить, как ревностно и трепетно соблюдал Бенджамен Дзерес все посты и обряды Церкви Истинной. Пожалуй, он был единственным в замке, кто действительно верил во Всеблагого.
- Я ее наперсница, - пожала плечами.
Наперсницей этой никак не взрослеющей девочки меня сделала просьба человека, у которого я была тогда в долгу. Долг я отплатила, но к девочке привязалась так, что позволила упросить себя остаться после ее замужества. Белку выдали замуж из политических соображений за бывшего вассала, а ныне не самого спокойного соседа Сонорэ - человека вдвое старше нее, которого юная жена уважала, даже искренне привязалась к нему, но не полюбила. А вот он Белочку обожал, пылинке не давал упасть на нежное плечико. Я бы уехала, чтобы не мозолить глаза чужому счастью, но началась война.
- Давно что-то не было писем от лорда, - нарушил установившееся молчание Дзерес. Мы думали об одном.
- Он жив, Бенджамен, и даже здоров.
Заметив недоумение на лице ветерана, пояснила я с милой улыбкой:
- Я же ведьма. - И посмотрела на тропу, где лаял в вихре снежной пыли Волчок...
...Ноги сами толкнули бока жеребчика, тот единым мощным скачком оказался рядом с волкодавом. А я лишь мгновение спустя умом поняла, что Изабелла лежит в снегу лицом вниз. Неподвижно.
- Белка! Белочка! - я сиганула с лошади, упала рядом на колени, рванула за меховой пушистый воротник - перевернуть на спину.
Белка вскочила, швырнув мне в лицо горсть снега, смеясь отбежала, готовя снежок.
Напрасно боялась. Шутка не удалась. Я встала, отряхнула снег с колен, прикрикнула на собак и поймала лошадь.
- Едем обратно.
- Ну, Кле-еда!..
- Едем!
Изабелла с явной неохотой повиновалась.
Дурочка! Идиотка сопливая. По лесу рвется одна ездить, с волчьими гончими играет как с комнатными собачками, в оружейной торчит часами, любуясь, как играют блики на полированной стали. А все потому, что всегда есть рядом кто-то, кто удержит: не пустит одну, прикрикнет на псов, которые одним движением челюсти размочалят кость взрослому мужчине, вынет из нежных ручек слишком острый кинжал. И шуточки эти дурацкие оттуда же: весело смотреть, как все пугаются за нее из-за каждого пустяка.
- Кледа... Кледа, прости меня, - большие нежные глаза - виновато из-под выбившегося локона.
- Не у меня проси прощения.
Вздохнула, опустила глаза, потеребила пальцами поводья - поехала к Дзересу. Уж не знаю, о чем она ему говорила, но ветеран вдруг вздохнул, потрепал девчонку по шапке, поцеловал в лоб - и Белка бросилась ко мне, каяться в грехах. Знает ведь прекрасно, что прощу - как прощала много раз до этого эти ее неуместные уже шалости, вроде разыгранного падения в колодец или жалобы на вцепившегося в руку Лютого, или ведра воды над дверью библиотеки, или ослабленной подпруги, или... Да всего не перечесть. Только сегодняшнее меня почему-то уже даже не разозлило - взбесило. Я резко ответила Изабелле на языке, которого она, к счастью, не знала - и пнула пятками коня. Тот обиженно всхрапнул и скакнул с тропы через покрытую снегом валежину.
Поздним вечером я была последней, кто грелся у камина. Сидела на огромной медвежьей шкуре, поджав ноги, глядела в огонь, лижущий дрова. Было тепло, тихо, лицо горело от жара, и волосы шевелились, еле ощутимо щекоча лоб, но я любила сидеть близко к огню и смотреть на него до мельтешения в глазах.
Белка подошла, как она думала, неслышно. Босая, в одной рубашке, присела рядом, обняла меня за плечи, уперлась подбородочком в плечо.
- Прости меня, Кледа...
Белка, простить - это как полюбить - не заставишь, не прикажешь себе. Я и сама не могу понять, почему эта твоя шутка так меня задела. Давно пора бы и забыть, благо ты уже просишь прощения не для вида - я-то вижу, какие у тебя болезненно-сухие глаза: вот-вот разревешься. Но не могу, Белка! Не знаю, почему мне даже сейчас хочется отвесить тебе пару полновесных оплеух и наорать так, чтобы ты половины слов не поняла.
- Прощаю, Белка, - я обнимаю тебя за голову закинутой назад рукой, и ты утыкаешься лицом мне в плечо - рубашка становится влажной, но я делаю вид, что не чувствую, а ты - что не хочешь плакать.
- Расскажи мне сказку, Кледа. - Глухо из-за плеча. Как много уже лет назад...
Ох, Белка!..
2.
Он был молод и почти мертв - это я почувствовала еще прежде, чем раздвинула кольцо окруживших его людей и за шиворот оттянула назад Белку. Человек в черных доспехах лежал на снегу, запрокину голову. Пахло железом и кровью - особенно остро на холоде.
- Кто он?! Откуда?!
Первой страшной мыслью было - гонец. Истекающий кровью, чудом выживший, принесший весть о том, что Изабелла - вдова. Нет. К счастью, гонцом он не был.
Я же ведьма. Ведьма до мозга костей.
Комната, где лежал раненый, виделась мне ярким ало-синим пятном в тепло-серой громаде замка. Алый - цвет крови, цвет сильного, захватившего всю душу чувства - будь то любовь, ненависть или боль. Или неистребимое, неподчиняемое разуму желание выжить. Синий - цвет бессилия. Цвет неосуществленной мести и тяжкого, через боль и бред, выздоровления.
- Кледа, он поправиться?
Белка вскочила, стукнула перевернутая резким движением скамеечка. Нахмурил кустистые брови лекарь. Я сложила руки, жестом прося у него прощения. Мы никогда не ладили. Но у постели больного были равны и преследовали одну цель - вытащить раненого человека с Той стороны Тени, где он уже стоял одной ногой и готовился перенести вторую. Чудом было даже то, что жизнь все еще теплилась в перебинтованном, исхудавшем и как будто истаявшем теле.
- Кледа, он выздоровеет? - Белочка вцепилась тонкими пальчиками мне в плечо.
Я посмотрела на лекаря, ожидая его ответа. Я все же ведьма. Лечить людей - не мое призвание.
- Не знаю, - скрипуче отозвался старик, то ли раздосадованный моим присутствием, то ли все же довольный, в душе, что ведьма не лезет, очертя голову, куда не следует, - он должен был умереть еще неделю назад, - покачал головой, - с такой раной, в доспехах, в зимнем лесу...
- Но он же жив, - пискнула Изабелла.
- Жив. И, как это ни странно, поправляется. Поистине звериная живучесть, - старик цепко уставился в мое лицо - подозревал, что не обошлось без тех сил, которые то ли считать шарлатанством, соглашаясь с церковью, то ли, следуя той же церкви, проклинать, тем самым признавая их существование. - Ему сейчас нужен покой и только покой! - подчеркнул старый лекарь, пользовавший еще отца нынешнего хозяина замка. - Если он до сих пор не мертв - можно надеяться на лучшее.
Я почтительно проводила старика до двери. Напоследок он еще раз напомнил о необходимости покоя, намекая, чтобы я не смела вмешиваться.
- Кледа, он поправится? - за лекарем закрылась дверь, и Белочка снова вцепилась в меня.
Молодой человек лежал на разметанном, сбившемся ложе - ночью его одолевала горячка - дышал на удивление глубоко и ровно: грудная клетка (а сейчас это была именно клетка из прутьев-ребер, перетянутых бинтами поверх барабанно-натянутой кожи) вздымалась и опадала. Тугая повязка стягивала грудь, спускалась на левый бок, и на стыках бинтов бурела выступившая кровь.
Я положила ладонь ему на лоб, походя изумившись, какой он бледный. Даже не белый - сероватый, как тонкий пепел, которым подергиваются угли догоревшего костра. Так что даже моя ладонь не казалась сделанной из некрашеного воска.
Лоб - горячий, влажный; волосы, слипшиеся сосульками, бинты, которые никак не могли помочь закрыться ранам. Ран было две: одна - неглубокая, но обширная - наискось пересекала грудь от плеча до реберной дуги, вторая была много страшнее, нанесенная тонким длинным кинжалом, которым добивали упавших рыцарей, находя щель в доспехах, сочилась гноем и была единственным, что мешало мне поверить до конца - он выживет.
- Он поправится, Белочка.
Кто бы ни был этот молодой человек, за жизнь он цеплялся отчаянно. Прав мастер Август - надо обладать звериной жаждой жизни, чтобы сквозь зимний лес, не зная дороги, каким-то злым чудом промахнувшись мимо всех деревень, дожить, выжить и выйти в конце концов к людскому жилью. И судьба, очевидно, любила этого юношу - он вышел именно туда, где ему могли помочь.
Лекарь может ворчать сколько угодно - я себе просто не прощу, если этот сильный, упрямый человек умрет от заражения крови. Я достала нож и аккуратно срезала повязки над глубокой раной. В нос ударил запах болезни. Белочка, побледнев, мужественно села рядом с ворохом бинтов наготове, подала мокрую губку. Я осторожно отерла воспаленную плоть, смывая с нее гной и остатки мази, уже сделавшей свое дело и вряд ли способной на большее. Белка - как и в прошлые разы - воровато оглянулась на дверь, стоило мне закрыть глаза, уходя в себя, но, помня о предостережении, осталась сидеть неподвижно.
- Все, Бельчонок, - сил хватило только на то, чтобы вымыть над тазом руки и не свалиться прямо здесь, возле постели больного. Белка, посмотрев в мои мутные глаза, испуганно вскинулась, но, поняв, что я просто устала чуть более обычного, мужественно сдвинула бровки и принялась за перевязку. Сама. Девочка взрослела на глазах. Это было последней связной мыслью - я все же уснула, сидя, привалившись спиной к ложу выздоравливающего.
Солнцеворот! Самый короткий день и самая длинная ночь! Поворот года на лето.
Солнцеворот - праздник старых богов. Моих богов. Праздник, который, как ни старались, не могли запретить церковники. Я не верила, что высшим силам есть какое-то дело до придуманных людьми обрядов. Не верила, что они окажутся столь мелочны, что запретят приходить весне, если в каком-то дворе не зажгут в эту ночь жаркий костер. И все равно - радовалась. И улыбалась без всякого повода целый день, то и дело косясь на аккуратно сложенную под навесом поленницу. И ночью, у пирамиды сложенных дров и хвороста, принимала из рук Изабеллы крохотный, пляшущий на пакле огонек, трепетно, боясь дышать, передавала в следующие руки. Такие же невообразимо чуткие и нежные. И когда новый огонь, благополучно обойдя руки всех, столпившихся во дворе людей (а здесь были все от Изабеллы и солдат домашней стражи до пятилетнего сына конюха), упал в заготовленный и заботливо высушенный хворост и радостно лизнул покорное дерево, двор взорвался радостным криком. Новый огонь разгорался все ярче, трещали подброшенные дрова, языки пламени метались выше человеческого роста, ничем уже не напоминая робкий огонечек, трепетавший в заботливых ладонях.
Костер новорожденного огня протопил снег, и нос щекотал такой летний запах разогретой, высушенной земли. По всему двору разгорались новые костры, затепленные от этого - первого. И не было в эту ночь невеселого, хмурого человека. Не было никого, кто не плясал бы у костра под дробный, стремительный ритм старых песен, кто не грел бы, смеясь, руки у ярого огня, прося милости у богов, которых следовало бы забыть, следуя учению церкви. Бесконечный танец у огня, гимн радости, теплу и жизни. И огонь по хлопку моих ладоней взмывал выше крепостной стены - единым ревущим столбом - и радостные крики вторили голосу пламени. А я все оглядывалась на освещенное окно донжона. Но оно и комната за ним по-прежнему были для меня красно-синими. Хотя и без прежней давящей обреченности. Только ее противовес - неистовое и мучительное, как лихорадка, желание жить - я видела по-прежнему ясно. И это обнадеживало.
* * *
Конь нетерпеливо топнул копытом, стоя перед запертыми воротами: "Эй, открывайте, я вернулся!". Он привык чувствовать себя главным. Здесь у него всегда было теплое стойло, вкусный овес и заботливые руки, выглаживающие бока жестким скребком. Здесь никто не смел ударить его хлыстом или грубо закричать. Когда он, выскочив из денника, носился по двору, фыркая и взбрыкивая как малолетний жеребенок, никто не посмел набросить ему на шею петлю - все только посмеивались, сгрудившись за жердью коновязи, и ворчали ласково: "От, баловник!". Потому что его всадником был Хозяин. Тот, кому все эти люди подчинялись.
Ворота медленно и без скрипа открылись. Кавалькада всадников в иссеченных боевых доспехах неспешно въехала во двор замка.
Я видела из окна, как ступил во двор гнедой с тремя белыми ногами Должок, как фыркнул, собирая великолепную шею, не понимая еще, почему не слезает такой тяжелый и неудобный хозяин, почему никто не спешит, как всегда, отвести, расседлать, вычистить, напоить подслащенной водой. А никто не спешил, потому что все обмерли, застыли соляными столпами. Никто не ожидал, что хозяин вернется так рано, да еще не предупредив. Только по лестнице простучали быстрые ножки - и Белочка выскочила во двор, с радостным криком повисая на стремени вернувшегося мужа. Должок покосился неприязненно, но признал и только милостиво фыркнул - пусть. А его всадник легко подхватил Белочку и посадил впереди себя на седло. И двор, наконец, ожил.
- Хозяин вернулся, - сказала я и обернулась. Больной лежал, опираясь на локоть, хотя мгновение назад я знала, что он без сознания. Бледное лицо, потускневшие, слипшиеся сосульками волосы, светлые глаза (а мы с Белкой спорили... То есть это она спорила, утверждая, что глаза у него непременно будут голубые, а я твердила, что не бывает при таких волосах и коже светлых глаз). И в этих самых голубых глазах было... отчаяние. И беспомощность, такая, что мне стало страшно. Словно бы я глянула в глаза человеку, сорвавшемуся со скалы. Он еще жив, но уже летит и знает, что даже чудо помочь не в состоянии.
- Не бойся, - сказала я этим глазам, - чудо будет.
Сказала - и проснулась.
Первое, что я увидела - внимательный янтарный глаз. Большой, влажный, бархатный изнутри, под лаковой выпуклой поверхностью. Ниже глаза располагалось перекрестье уздечки, а выше - основание длинного витого рога. Единорог со шпалеры смотрел лукаво и приветливо. "Здравствуй", - сказала я мифическому зверю, подтягивая колени к груди и обнимая их поверх одеяла. Единорог не ответил. Он всегда молчал, но оттого, что он висит вот здесь - на стене, около камина - и глядит большим добрым глазом, было уютнее. Он всегда был здесь, с самого первого дня моего в этой комнатке поселения. И всегда слушал внимательно все мои доводы и домыслы, кося большим рыжим глазом.
Я спрыгнула с постели, закидывая одеяло назад. Пол остудил ноги, потянуло сквозняком.
- Что скажешь, - обратилась я к единорогу, натягивая носки из толстой ворсистой шерсти, - очнется сегодня наш гость? Пора бы уже.
Единорог молчал. Любой церковник, только увидев эту шпалеру, погнал бы меня на костер, даже стой я перед ним в рясе, смущенно опустив очи долу и перебирая со словами молитвы освещенные четки. Единорог - символ Церкви Истинной, светоч во тьме, посланец господень и прочая-прочая-прочая - был на шпалере превращен в нечто больше похожее на помесь боевого коня с игривым волкодавом. Вороной зверь под рыцарским седлом бил мощным копытом, кося мелькающим белком глазом - не синим, как у церковников - а янтарно рыжим, собрав могучую шею так, что губы едва не касались груди, а рог, не уступавший длиной полуторному мечу, был грозно опущен, словно бы ожидая глупца, посмевшего сунуться "погладить лошадку". Только глаза у единорога были веселые - и весть его грозный облик был не более чем игрой.
- Кледа! - Белка бросилась ко мне, схватила за руку, потащила к постели. То есть попыталась потащить.
Раненый очнулся. Он лежал, бессильно вытянув руки вдоль тела, глядя в потолок, а мастер Август сидел рядом и бережно ощупывал почти затянувшуюся рану. Белка дергала меня за рукав, а я стояла столбом и только смотрела на чуткие пальцы лекаря. Очнулся. Против воли прислушалась - не стукнет ли копытом Должок по твердому насту, не забренчит ли за открытым окном сбруя. Тихо. Только ветерок посвистывал, играл с крючочком на ставне.
- С добрым утром, - я подошла к постели, стараясь улыбаться.
Мастер Август только кивнул, занятый затянувшейся раной. А вот его пациент вскинул на меня глаза (светлые, голубые!..) и проговорил - голос у него был хриплый, надломленный:
- С добрым, - и смежил на мгновение ресницы, небывало черные вокруг этих прозрачных льдистых глаз.
Что же это такое-то? Что ты на это скажешь, единорожек? Талисман ты мой, еретический. Ведь это же все не просто так. Потому что такие сны вообще просто так не снятся. И неважно, кому: вдовствующей королеве или последнему пропойце из портовых трущоб, старцу с серебряными сединами или пацану, который еще не стесняется утирать сопли рукавом - от таких снов не отмахиваются. А я, единорожек, ведьма. И от снов мне отмахиваться - ступеньки салом мазать. Крутые такие ступеньки, высокие-высокие и без перил.
Я стояла, прижимаясь лбом к шпалере, там, где над перекрестьем ремней располагалось основание рога. Будь единорог настоящим, мне бы такой номер вряд ли удался - уперлась бы в этот самый рог, составляющий гордость и красу зверя. Но зверь был выткан цветными нитками и не возмущался подобным с собой обращением. Он вообще был лучшим моим слушателем за последние лет так... много. Потому что молчал и смотрел только своим бесконечно мудрым янтарным глазом, предоставляя самой докапываться до скрытых истин.
А жизнь в замке перешла на новую ступень. Раненый очнулся, и суета вокруг высокой комнаты в донжоне вместо того, чтобы поулечься, поднялась с новой силой.
Я едва успела отскочить от распахнувшейся двери. Молодая девица с корзиной в руках выскочила и, едва бросив взгляд в мою сторону, поскакала дальше. Прачка. Изъеденные щелоком руки, белая, жесткая от крахмала сорочка, опрятно заколотые волосы. И сияющие, смущенные глаза, сплошь покрытые румянцем щеки. Не оттого ли ты, милая так порскнула отсюда, что меньше всего желала сейчас кого-то встретить? Что он такого тебе сказал - красивый, добрый и беспомощный?
Дверь за прачкой до конца не затворилась, я придержала рукой створку, постучала и вошла, не дожидаясь ответа.
- Госпожа ведьма, - он лежал на кипенных простынях, сам не намного от них отличаясь снежной бескровной белизной. И голос был подстать: слабый, бесцветный, хрипловатый.
- Мое имя Кледа, - села, пристально глядя в глаза. Голубые глаза при светлой коже и черных, как вороново крыло волосах. Где я могла видеть подобное? Где-то ведь точно видела. - Как ты себя чувствуешь?
- Хорошо, госпожа Кледа. Мое имя Роберт. Роберт из Альгерлитха.
- Тебе я не госпожа, - постаралась улыбнуться, смягчая резкость своих слов. - Позволь... - положила руку ему на лоб, надавила пальцами, заглядывая в глаза. Он отшатнулся, но уперся в подушку и замер, пристально глядя на меня. Я смотрела ему в глаза - на дно зрачков, глубоко-глубоко, туда, откуда не слишком далеко до самой души человека. И там, куда я смотрела, было темно.
- Роберт!.. Ой, Кледа?.. - Белочка замерла на пороге, испуганно прижимая ладошку к маленькому подбородку. За ее спиной маячила девочка с миской жидкой каши. Руки девчонки были перепачканы в муке и не слишком старательно отмыты.
- Рада тебя видеть, Белочка, - я встала и внимательно посмотрела на свою подопечную. - Я уже собиралась уходить.
И встала и вышла.
Та-ак. Единорог смотрел на меня янтарным глазом, занеся могучее копыто над разрытым песком. Так, вот, единорожек. Темнота там. Тьма непроглядная. Знаешь, милый мой, скольким людям я, бывало, походя заглядывала чуть ли не на самое дно, потому что они не умели, да и не видели нужды закрываться? Это как глядеть в омут. Вроде бы не видишь ничего кроме блестящей гладкой поверхности воды, просвечивающей между кругляшками ряски, и кажется - за этой поверхностью только темнота и ничего более. А потом, присмотришься, раздвинешь руками мелкую зелень, сощуришься - и вот он перед тобой, дно. И толща воды, в которой колышутся медленно, лениво, обозначая неощущаемые течения, нити водорослей. Нет, бывают такие омуты, что пока дно разглядишь - с головой окунешься. Но не у тех людей, которые с самого рождения молятся Всеблагому. Знаешь, единорожек, если уж сравнивать с омутом, то самый глубокий из всех, что я видела у людей от Знания далеких, был у матери Изабеллы. Да, у красавицы Гертруды был даже не омут - прорва, в которой она прятала все свои мысли и чувства. Она, никогда никем не обученная азам Знания, едва не вытолкнула меня из своего омута одним только желанием скрыть, что на его дне. Изабелла же - полная противоположность матери. Там не захочешь - увидишь все ее помыслы. Чистая, светлая. Родничок, да и только.
А у этого Роберта... Как будто на поверхности омута лежала крышка полированного металла, которую не отличишь от воды, пока не стукнешься об нее носом. Или... нет! Не крышка - как будто я сунулась в омут ночью в новолуние, когда и в воздухе мало что разглядишь, я полезла в темную глубокую воду. И окунула уже лицо, и вода еще только в уши не затекла - а впереди все равно непроглядная чернильная тьма. Так что, вот, единорожек, какие пирожки с морковкой! Либо сей юноша силен небывало, либо очень нечисто у него с происхождением. Ох, как нечисто!
Единорог с пониманием косил янтарным глазом.
3.
"... кровь же эльфов, так же дивным народом именуемых, проявляется в полукровках, внешне от людей неотличимых, главным образом, редкими сочетаниями цветов кожи глаз и волос". Я дважды перечитала строчку, нарисованную замысловатой вязью заглавную буквицу зачем-то потерла пальцем. Кровь эльфов... Чудесно...
- Что скажешь?
Единорог смотрел с пониманием. Он явно был со мной согласен. Раз есть необычное сочетание - значит, скорее всего, отметились эльфы. Ладно, мало ли где эльфы отметились, но вот только благородные фамилии с этой самой "отметиной" можно было смело считать по пальцам. Итак: Сонорэ и их когда-то вассалы и родственники в, Тьма знает, каком колене, Диамаран - у них и на гербе весьма схематичное изображение эльфийского лука, Диамарановы ближайшие родственники - Лангре - на тех достаточно просто посмотреть, чтобы отбросить все сомнения; потом эти, как их, тоже седьмая вода на киселе... Да, все они друг другу родичи! Эстени - те и по имени не очень-то люди. ("Эстени" с эльфьего - тонкая ветвь или лучина). Далее...
Я не выдержала и полезла на полку за монстрообразным фолиантом, содержащим родословные всех мало-мальски знатных семей Эмри. Тяжеленная книга ухнула на стол, подняв целую тучу пыли.
Так, Диамаран, Лангре. Эти темноволосы и темноглазы, на первый взгляд ничего необычного, только клыков у них, как и у чистокровных эльфов, нет. Винтарийский герцог, не помню, как его звали. Кичился эльфийской кровью почем зря. Хотя красив - просто картинка. Но у него волосы золотистые и глаза типично эльфьи: зеленые, словно напыленные поверх золотом. А еще есть Борнбери - но те выше баронского звания не поднимались. Эльфы в их семье отметились, но как-то "боком". У потомства, конечно, по сей день ушки остренькие, но в остальном люди как люди... А еще кровники Диамаран - Маарены.
Маарены! Я хлопнула ладонью по странице, подняв облачко невесомой бумажной пыли.
Маарены!
Книга закряхтела всем корешком, возмущенная таким с собой обращением, но я листала страницы безо всякого уважения, через две, через десять... Тьма побери геральдиста! Не мог он по алфавиту раскидать эти фамилии?! Нет, все в точности с родовитостью и титулованностью. Маарены!..
Я стояла над книгой, водя пальцем по строчкам.
"Имеют волосы цвета крыл ворона, часто к концам будто седые или инеем тронутые. Глаза же, против того, светлые: серо-голубые, либо зеленые - водянистые и прозрачные".
Ладно, положим волосы у него без "инея". Хотя, кто этот иней видел за последние триста лет?! Так, упоминание одно. А вот вороные волосы и светлые глаза... Да ведь встречается такое у обычных людей! Сама же видела! И лица такие: точеные, без единой фальшивой линии - тоже раз в десять поколений, но появляются в роду, ни сном ни духом не роднившемся с эльфами!
Комнатка - шесть шагов в длину. Измерено многократно в ходе шагания вдоль стены под беспокойные мысли. Шесть - поворот; шесть - поворот. И внимательный взгляд единорога, следящего со стены за моими метаниями.
"Имеют волосы цвета крыл ворона, часто к концам будто седые или инеем тронутые. Глаза же, против того, светлые: серо-голубые, либо зеленые - водянистые и прозрачные. Белокожи же, истинно по-эльфьи..."
Маарен. Все-таки Маарен.
- Здравствуй.
Может, он и не был рад меня видеть, но сел в постели, прислонившись к подушке, и вежливым жестом указал на кресло, стоящее у кровати.
- Здравствуй, - я кивнула. Надо было сказать, намекнуть, поделиться соображениями. Как? Ненавижу тянуть кота за хвост! - Я знаю, кто ты, Эдвард Маарен.
Хоть и проклинаю себя за прямоту частенько...
Он испугался. Взгляд светлых глаз метнулся к двери, будто ожидая увидеть там вбегающих солдат, худая рука сжала одеяло, лицо побелело и стало острым, но, спустя мгновение, он поднял на меня спокойный взгляд прозрачных серо-голубых глаз:
- Откуда ты знаешь?
- У тебя нет "инея" на волосах, но ты Маарен от крови Нерля Деэнела. Я это вижу, - не нашла ничего лучше, как пожать плечами. Потому что более разумного объяснения я бы ему все равно предложить не смогла.
- Кто еще знает?
- Никто. А если и знает, то молчит. Вы, Деэнелинги, слишком редки, чтобы каждый знал, как вы выглядите, - я покачала головой, внезапно осознав, что говорю как о редкой зверюшке. - Прости. Если кто еще в замке догадался, кто ты, то разве только мастер Август... Но он - лекарь. И никогда не сделает ничего, что подвергнет риску жизнь больного. Еще начальник домашней стражи. Но он тебя видел однажды и то мельком, когда снимал доспехи.
Эдвард покачал головой:
- Я тогда не то, что на Деэнелинга - на человека вряд ли походил.
- Верно, - не думаю, что моя улыбка сильно его подбодрила, но, во всяком случае, надо было как-то на неуклюжую шутку реагировать. - Ты в безопасности, Эдв... Роберт из Альгерлитха.
- Спасибо.
Не за что. Я не пренебрегаю снами. Никогда.
* * *
- Кледа, - огромные глаза на миловидном личике могли растопить какой угодно лед.
- Входи, - я захлопнула травник и вернула его на полку.
Изабелла юркнула в комнату и притворила за собой дверь. Постояла, поковыряла пол носком сапожка, потом сказала:
- А Роберт сегодня встал... Вот.
Роберт из Альгерлитха сидел на поваленном иссеченном бревне и щурился на неласковое зимнее солнышко. Был он все еще бледен и худ, но уже не казался восковой куклой, вылепленной по подобию умирающего человека. Худые руки лежали на острых, торчащих через плотную шерстяную ткань, коленках, кадык выпирал на запрокинутой шее. Все в нем кричало о недавно перенесенной болезни. Все, кроме волос - отмытые и расчесанные, они иссиня-черным каскадом обрамляли лицо, отражая холодные солнечные розблески, щедро рассыпанные в морозном воздухе.
Я присела рядом.
- Здравствуй.
- Здравствуй, - он опустил голову, посмотрел на меня.
"Глаза же, против того, светлые: серо-голубые, либо зеленые - водянистые и прозрачные".
- Бел... Изабелла сказала, что ты встал. Но не сказала, что пошел. Не рано?
- Нет, - он покачал головой. - Я бы встал и раньше, но мастер Август держал меня в постели, как будто чего-то опасаясь, - он прищурил один глаз, будто от солнечного зайчика, игравшего на фибуле плаща.
Я усмехнулась. Ну, да, опасался. Что одна ведьма, которая вечно лезет не в свое дело решит под шумок заграбастать для своих черных дел человеческую душу. Или, на худой конец, тело. Мастер Август был старичком славным и незлобивым, сдается мне, он вовсе и не верил, что я способна на какую-то мерзопакость, но мнительность лекаря в замке стала притчей во языцех задолго до моего появления.
- Как ты себя чувствуешь?
- Лучше. В седло я сяду не скоро, а про меч пока нечего думать, но... Умирать я не намерен! - он с улыбкой хлопнул рукой по бревну. Дерево ответило глухим звуком и парой заноз.
- Рада за тебя, - я встала, - надеюсь, ты скоро окончательно поправишься.
- Я тоже на это надеюсь, - серьезно сказал Эдвард Маарен. Мы оба знали, что ему следует покинуть замок кровника как можно скорее.
Единорог смотрел со стены с ноткой осуждения. Он всегда так смотрел, когда кто-то кроме меня дольше положенного задерживался пред его рыжим оком. Но поделать ничего не мог.
- Кто тебя ранил?
- Это так важно? - Эдвард нахмурился, сжал губы.
- Важно.
- Рану на груди я получил по глупости. Повздорил с товарищем.
Действительно глупость. Во время войны драться со своими.
- А в боку...- он помолчал. - Ну ... В общем - Диамаран.
- Сам?! - я подалась вперед. - Сам Бенедикт Диамаран?
- Да, - Эдвард откинулся на спинку кресла и заговорил быстро и четко, - мы с ним встретились случайно и так же случайно узнали друг друга. Я был в чужих доспехах - (мне за день до этого проломили кирасу на груди), не знаю, как он смог меня признать, по масти, наверное, - бледные губы тронула усмешка. - Я боя не искал, но вынужден был ответить. Мы дрались без свидетелей, двуручными мечами, до смерти... - он замолчал, хмуря темные брови. Дальнейшие объяснения, в сущности, и не требовались: если и были люди, владевшие двуручником лучше Бенедикта Диамарана, то умерли еще в те благословенные времена, когда эльфы свободно жили среди людей. - Он сбил меня на землю и оглушил, - проговорил Эдвард.
- Эдвард Маарен от крови Нерля Деэнела, если все, что ты рассказал - правда, то ты должен был сесть в седло оглушенный, с раной в правом боку глубиной более пяди и в таком состоянии проделать путь, который гонец преодолевает за семь с половиной дней.
- Я не знаю! - он вскинул свои удивительные светлые глаза, и чистое лицо стало беспомощным. - Ты права, Кледа, но я помню только это. Если кто-то мне и помог... Я не знаю, - он покачал головой, волосы цвета воронова крыла упали вперед, закрыв лицо.
Я глянула на единорога. Он неодобрительно косил янтарным глазом.
- Я урывками помню дорогу, - заговорил, наконец, Эдвард - мне было то жарко, то холодно, и я постоянно пытался успокоить лошадь, но не мог даже слезть с седла. Это бред, я знаю, что должен был умереть сразу, но... не умер же! - он вскинул голову, волосы взлетели и упали назад. - Как-то же я выжил! Но... я одно знаю точно - спасать меня там было некому. Мы с Диамараном были вдвоем, никто про наш поединок не знал, а он этого сделать не мог.
Конечно, не мог, подумала я, вставая и отходя к окну. Во дворе Белка играла в снежки с ребятней.
Меня не удивило то, что пожилой и опытный рыцарь в самый разгар кампании на линии фронта вызвал на поединок юношу, годившегося ему во внуки, и беспощадно заколол оглушенного противника - Диамараны всегда славились странным представлением о родовой чести, коя, по их мнению, преумножалась беспощадным уничтожением всех кровников до бастардов включительно. А Бенедикт Диамаран не раз и не два говорил Изабелле за трапезой, что их дети смогут гордиться отцом, потому что Мааренов осталось всего ничего: старик и малолетка...
Меня удивляло то, что "малолетка" столь неудачно для себя подвернувшийся под руку мстительному старику, был до сих пор жив. Нет, было, разумеется, объяснение его чудесному спасению. Но принять его без сомнений я не могла, не говоря уж о том, чтобы поделиться соображениями с Эдвардом, наверняка ни разу не высовывавшим носа из дома в Самхейн. А между тем, ведь именно в ночь Самхейна сошлись в поединке кровные враги. Они этого, скорее всего даже не заметили, поглощенные своей ненавистью, но я почти въяве видела, как над поединщиками разворачивается, поднимая нездешний ветер, страшная воронка Дикого Гона...
Стоящий на пороге смерти никого не боится, его душа недоступна для кровожадной и неразборчивой свиты Высших, а валькирии любят бесстрашных воинов... Нет, чушь. Как бы не любили валькирии молодых и красивых, принявших смерть от честного железа, не так эта любовь сильна, чтобы дать человеку пятнадцать дней жизни. Ведь это... Сделка? Да, Сделка. Сделка с визжащей хаотичной массой потусторонних тварей, в охотку таскающих души в беззаконную ночь Самхейна. Сделка с Той стороной...
- Кледа... Я тут подумал... Если Всеблагой сохранил мне жизнь, значит, я зачем-то Ему нужен?
Вряд ли. Потому что Всеблагого нет. Но я этого не сказала.
- Жизнь тебе ответит. - "Если сумеешь ее сохранить".
Ну, что скажешь? Я привычно подмигнула вороному зверю, когда за Эдвардом-Робертом закрылась дверь. Может, он и правда, так приглянулся какой-нибудь валькирии, что она отдала пятнадцать душ воинов за одного этого юношу? За его пятнадцать дней. Тем более на войне эти самые души воинов гибнут слишком часто. Ведь другого объяснения здесь попросту нет. Только почему валькирия (или кто-то еще, не принадлежащий свите) была столь милостива? Но... Послушай-ка!.. Мне в голову внезапно пришла еще одна мысль, я поспешно пододвинула стул поближе к шпалере: ведь Эдвард - последний Деэнелинг. Если все так, как утверждает Диамаран, и кроме Эдварда остался только его девяностолетний дед, у которого детей уже точно никогда не будет, кровь Нерля Деэнела жива только... в одном человеке!
Когда эльфы только роднились с людьми, и их кровь была заметна любому, каждый почитал за счастье породниться с потомками дивного народа. Меньше всего трем великим семьям, появившимся в одно столетие, грозило вымирание. Деэнелинги, Лиаданны, Сианоделлы. За право сказать о своих детях: "Они от крови эльфов" - сражались славнейшие человеческие роды (сражались часто в буквальном смысле). И браки, заключенные с потомками эльфов чаще всего оказывались многодетными - вдруг что случится. Чтобы непременно остался наследник... И утверждение, что древняя кровь сама хранит себя казалось тогда человеческой шуткой: мол, как тут не сохраниться, если вместо приданого и выкупа с радостью принимают эту самую кровь!
Кровь Нерля Деэнела оказалась самой несчастливой. То ли в ней было дело, то ли еще в чем-то, но Деэнелинги никогда не были в фаворе у сильных мира сего (и не сего, видимо, тоже). Кровь эльфов - не кровь эльфов, а не угодивший власти редко заживался на этот свете. Из трех родов, начавшихся от полукровки Нерле-Эрика Деэнелинга, ныне существовали только Маарены. Существовали, оказывается, в лице одного человека, едва не отправившегося на Лунные Поля...
Древняя кровь хранит себя сама. Уж не о том ли говорит эта странная пословица, что когда кровь одного готова будет иссякнуть, случится чудо? Что скажешь, единорожек?
Единорог заинтересованно косил янтарным глазом.
* * *
Мороз стоял трескучий. В самом полном смысле этого слова. Трещал наст под ногами, превратившийся в ледяную корку, трещала, лопаясь, кора деревьев. Казалось, сам насквозь промерзший воздух потрескивал, неохотно проталкиваясь в легкие, словно бы вместе с ним вдыхались мелкие и колкие снежные иглы. Волчок крутился рядом, прыгая и норовя сунуться черным носом в лицо. На жестких усах пса намерз густой белый иней. Я сняла рукавицу, и рука мгновенно начала неметь.
Солнце садилось. Я вышла к реке и остановилась на холме, придерживая рвущегося пса. Солнце, залив кровью небосвод, щедро раскрасило снег в оттенки алого. Красный, золотой, багряный перемешались с синим и сталисто-серым, расцветив нетронутую белизну. Тонкие мечи огненного света тянулись к подножию холма от кровавого полукружья солнца, словно цепкие, но уже бессильные пальцы. Только снег хранил последние поцелуи солнца, но и он терял уже последние частицы теплого алого сияния, становясь на самых светлых местах льдисто-голубым. Черным очертились тени, сделав мир мрачнее и недружелюбнее. Преливчато-сизыми, как шейка голубя стали сугробы - но и эти переливы быстро ушли. Остались только, будто нарисованные синей тушью, снега: черно-голубые - и голые деревья, казавшиеся трещинами на белоснежном холсте.
День завтрашний обещал быть холоднее сегодняшнего. Куда уж, недовольно подумала я, задувая внутрь рукавицы, и ожесточенно сгибая-разгибая закоченевшие пальцы.
- Волчок, пошли!
Пес радостно поскакал ко мне, выдергивая свое черное поджарое тело из слежавшихся сугробов.
Нас встретили меньше, чем в четвертьлиге от замка - черные стены уже виднелись в просветах сосняка, когда Волчок подобрался и заступил мне дорогу, но через мгновение неуверенно дернул хвостом и расслабился, занимая свое место у левого бедра. Тут и я различила хруст шагов по насту и разглядела темную фигуру, спешащую в нашу сторону. В руке у фигуры был факел, но он его не зажигал, справедливо полагая, что разглядеть что-то в ночном лесу проще, когда глаза не слепит яркий свет. Волчок вдруг вскинул голову и радостным лаем оповестил всю округу о своем присутствии. Я едва не огрела пса по загривку, когда к нам вылетел бесшумной тенью Черныш и сурово рыкнул на молодого пса. Я протянула руку, и покрытый шрамами зверь после секундного раздумья позволил себя почесать за ухом. Фигура с незажженным факелом нас тоже заметила и поспешила напролом через сугробы и кусты. Теперь я его узнала: Джори, солдат домашней стражи. Он был молод и отменно обращался с мечом, но страдал астмой, приступы которой делали его совершенно беспомощным.
- Здравствуй, Джори.
- Госпожа ведьма!..
- Что ты здесь делаешь? - мои пальцы непроизвольно мяли жесткую шерсть на холке Черныша.
- Я... Вас долго не было, госпожа ведьма, я подумал... мало ли. Сейчас... не спокойно.
- Что со мной может случиться, Джори? - я беззаботно пожала плечами и неспешно пошла вперед по тропе. Она была достаточно широка, чтобы парень пристроился рядом, оттеснив недовольно заворчавшего Волчка.
- Мало ли, - повторил он, трогая пальцами рукоять скрамасакса.
Угу, мало ли.
Немного позже, отряхивая снег с сапог в тесной и жарко протопленной караулке я поняла, что Джори пошел "спасать ведьму" по собственному почину и под собственную ответственность. Судя по тому, с каким сарказмом смотрел на него - вернувшегося очень уж быстро - напарник, Джори, уходя, настраивался, самое меньшее, на подвиг.
Но больше никто в замке моим отсутствием не обеспокоился.
Сидела у горящего камина старая Марта и неспешно, убаюкивающе рассказывала сказку собравшейся ребятне. Здесь были, кажется, дети со всего замка. Расселись (а то и разлеглись) прямо на мохнатой медвежьей шкуре малыши, восторженно внимающие рассказу о тех временах, которые уже никто кроме сказочников не вспоминал, стояли в тени, словно бы снисходительные и не верящие, ребята постарше. Но так же внимательно вслушивались, так же затаивали дыхание, когда старая няня таинственно понижала голос, повествуя об очередном чудовище, поджидающем героя за поворотом. Белка сидела на войлочной подушке, обняв колени, прижавшись к ним щечкой. Эдвард сидел в полушаге от Изабеллы и также внимал сказительнице.
Я подошла ближе, стараясь ступать бесшумно. Старая Марта была мастерицей рассказывать. Речь сегодня шла о Нерле Деэнеле - эльфе, не поделившем что-то со своей родней и ушедшем за Туманную Реку - к людям. Нерль долго не находил пристанища в мире людей, скитался, объездил, кажется, все Подзвездное, пока не поборол в себе так свойственный всем эльфам порок: жизнь человека для дивного народа не длиннее жизни мотылька - и имеет ту же цену.
Правда или нет, но говорят, что Нерль Деэнел был среди тех, кто пытался лечить чуму, когда та только-только поднимала голову в Морэнкре. Эльфьи снадобья оказались бессильны против заразы, самого Нерля чума не тронула - эльфы не так крепки на рану, как люди, но часто смертельные для человека болезни их не затрагивают вовсе - но в Морэнкре Нерль потерял своего единственного друга-человека. Лишенный даже возможности мстить, Нерль снова пустился в скитания, пока не прибился к свите благородного Эрика Эрмина, ехавшего просить руки прекрасной Леоры Исмеадской. Далее история Нерля до зубовного скрежета напоминала банальнейшую любовную балладу, но именно этот ее кусок больше всего любили дамы. Якобы отец Леоры не подпустил посольство жениха к своему замку ближе, чем на два дня пути, приказав Эрику, если тот и правда хочет получить руку его дочери, убедить его в этом, но устами одного своего спутника. Видимо старик был уверен, что никого умнее и образованнее самого Эрика среди них нет. И тут господин Эрминский совершил ошибку, которой Подзвездное обязано кровью Деэнелингов: он послал в замок Нерля Деэнела. Эльф, естественно, очаровал хозяина и увез Леору. И привез Эрику. И уехал, дабы не смущать молодую чету своим присутствием. Спустя положенный срок после свадьбы прекрасная Леора родила Эрику наследника: красивого светлоглазого мальчика, черноволосого и остроухого. А спустя какое-то время стало ясно, что и волосы у "сына Эрика" на концах будто бы заиндевели.
Старая Марта как раз подошла в рассказе к тому моменту, когда Нерль видит Леору и влюбляется в нее, как водится, с первого взгляда:
- И когда Нерль увидел юную Леору, он понял, что во всем Подзвездном нет и не будет никогда девы прекраснее и скромнее нее, и гордый эльф готов был сложить к ее ногам свою жизнь, но он помнил о клятве, данной благородному Эрику...
Да, он помнил о клятве. Он привез Эрику невесту - и точка! Впрочем, старая Марта щадила нежные детские души, рассказывая им, как взаимная любовь толкнула Нерля и Леору на обман - и вместо самой красавицы к Эрику поехала ее наперсница, а Леора в это время ждала любимого на постоялом дворе в дне пути от стоянки Эрика, никем не узнанная. В этой сказке Нерль и Леора жили долго и счастливо и умерли в один день, воспитав достойных детей.
На самом же деле сын у Леоры и Нерля Деэнела был только один - первенец в браке Леоры и Эрика. К чести Эрика Эрмина надо заметить, что он ничего не сделал жене и ее сыну, и позже у него были наследники совершенно человеческого вида, а юноша, названный Нерле-Эрик-Кениан Деэнелинг стал впоследствии оруженосцем приемного отца.
Марта тем временем повествовала о двухдневном путешествии Нерля и Леоры:
-... и как не была сильна их любовь друг к другу, и несмотря на готовый уже план побега, каждую ночь, ложась спать, благородный Нерль и прекрасная Леора клали меж собой обнаженный меч...
Сказка - она на то и сказка, чтобы делать неуклюжую, грязную а подчас и откровенно мерзкую быль красивой и захватывающей.
Старая Марта рассказывала о красивой любви эльфа и человека, мальчишки пренебрежительно усмехались, слушая во все уши, девочки затаили дыхание. Белка чуть повернула голову, посмотрела на Роберта-Эдварда. Эдвард покосился в ту сторону, где сидела Белка. Хотя мне могло и показаться. Я предпочитала думать, что мне показалось.
* * *
- Кледа, - Белка поймала меня в замковой библиотеке за поиском травника. Не то что бы у меня не было своего - замковый травник отличался поразительно красивыми гравюрами, - ведь если человек чего-то очень хочет, он непременно этого добьется?
Это был не вопрос, просто Изабелла ждала от меня подтверждения своих слов.
- Обязательно, - травник лег в ладонь отполированным корешком, - если будет не только хотеть, но и делать.
- Кледа, - Белка села на стул, посмотрела снизу вверх, скромно сложив ладошки на коленях, - а если то, чего он хочет... очень трудно?
- Ты о чем? - я отложила травник, села напротив, закинув ногу на ногу.
- Ну, - Белка смутилась, - Роберт рассказывал... Он остался последний в роду. У него никого нет: ни братьев, ни сестер, понимаешь? И ни вассалов, ни земель... И он хочет все это вернуть. Ну, славу рода, силу... Как ты думаешь, у него получится?