Богданов Александр Алим. Семейные связи

Богданов Александр Алим : другие произведения.

Семейные связи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

© Copyright Богданов Александр Алим (octagoncube255@gmail.com) Размещен: 15/07/2021, изменен: 01/07/2022. 1076k. Статистика. Роман: История Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Цель моей работы заключалась в сравнении национал-социализма Адольфа Гитлера и интернационального социализма Ленина-Сталина. Для этого я поставил эти системы рядом и на судьбе героев романа проследил, что принципиального несоответствия между двумя разновидностями социализма не существовало. То, что я слышал, о чем я читал, то, что пережил сам и то, что мне рассказали потерпевшие. То, что я знал о Третьем Рейхе, o CCCP, и o Второй Мировой войне. Беседы с профессорами истории и очевидцами событий вошли в эту книгу. Приведены многочисленные факты коллаборации между НКВД и Гестапо в 1934 - 1941 гг. В своей работе я использовал имеющиеся в открытых источниках материалы, собственные наблюдения, а также воспоминания моих родственников и соседей, которые я переплел с вымышленными, но взятыми из жизни, судьбами моих героев. Так получилась эта книга. Роман охватывает более 50-и лет, заканчиваясь в 1969 году, когда случилось военное столкновение CCCP и Китая на реке Уссури. Отказ от ответственности: Автор не несет ответственности за точность, полноту или качество предоставленной информации. Некоторые драматические события, описанные в романе, произошли в 1956 году в советском посольстве в Федеративной Республике Германии за 35 лет до распада СССР. Никакого отношения к посольству Российской Федерации упомянутые события не имеют. Александр Алим Богданов.

Aleksandr?? A. Bogdanov copyright ?2021 World Rights Семейные связи 108,000 words

Семейные связи

Пролог

По мере того как сгущались холодные сумерки и на фиолетовом небе всходила луна беспокойство Рудольфа возрастало. Это был 55-и летний утонченный господин в цилиндре и бобровой шубе, инженер-предприниматель германского происхождения, но родившийся во Франции. К 1913 году вся Европа стала для него одним большим отечеством и он не видел особой разницы между странами ее составляющими. Здесь он сделал прекрасную карьеру, построил лабораторию и завод, разбогател и женился. Сейчас в числе других пассажиров господин этот стоял на верхней палубе парохода в порту Антверпена, наблюдая процесс отплытия. Матросы отвязывали канаты, с лязгом задвинули трап, капитан дал прощальный гудок, корабль медленно отваливал от причала. Чувствуя тревогу и опасаясь за свою жизнь, Рудольф украдкой оглянулся. Все пугало его. "Вполне возможно," озираясь, размышлял он, "что агенты военной разведки Императорской немецкой армии в этот момент внимательно рассматривают меня в бинокли из засады на берегу или их банда уже пробралась на борт, притворяясь обыкновенными невинными путешественниками, как и все мы." В свете электрических ламп капли воды на перилах и на настиле искрились, расторопные юнги швабрами и тряпками вытирали влажные поручни и широкие доски. Леденящий ночной бриз приносил соленый запах моря. Tолпа зевак, кутаясь в теплые пальто с поднятыми воротниками, расходилась по своим каютам. Hичего подозрительного Рудольф не сумел заметить, но как назло его сопровождающий отсутствовал. "Какое разгильдяйство!" путешественник молча проклинал Британскую секретную службу. "Ведь у нас же договоренность!" Обтянутая перчаткой рука Рудольфа крепко сжимала кожаный саквояж. С саквояжем нельзя было расставаться - в нем хранилось описание его последнего и важнейшего изобретения, которое, как он предвидел, могло изменить весь мир. Море было довольно спокойным, слегка покачивало, но он не страдал. Палуба почти опустела, позвякивая колокольчиком, стюард звал пассажиров в ресторан; пренебрегая приглашением, знатный господин спустился вниз. Оказавшись в своей каюте, он протелефонировал на кухню и заказал себе легкий ужин: пасту с креветками и бутылку сухого вина. Через несколько минут раздался вежливый стук в дверь. "Как у них быстро," изумился изобретатель. Отложив в сторону газету, он проворно поднялся с кресла и отпер замок. Перед ним в коридоре стоял атлетически сложенный молодой мужчина. На нем было расстегнутое пальто, из-под которого проглядывала пиджачная пара и накрахмаленная рубашка, повязанная красным галстуком. Лицо незваного гостя, скрытое полями низко надвинутой шляпы, трудно было разглядеть; выделялись только ослепительно белый кончик носа и квадратный подбородок неандертальца. "Вы кто?" предчувствуя недоброе спросил Рудольф. "Позвольте войти, мне с глазу на глаз нужно объяснить вам что-то важное." Изобретатель не согласился и попытался затворить дверь, но незнакомец успел втиснуться в каюту и чередой ловких ударов оглушил хозяина. Не мешкая ни минуты, пришедший повернул оконную защелку и широко распахнул иллюминатор. Порывы ветра и клочья пены ворвались внутрь. Схватив полуживого беднягу за шкирку и брючный ремень, он поднял его и головой вперед вытолкнул в холоднoе море. Корабль качнуло, ноги Рудольфа мелькнули в туче брызг и набежавшая волна поглотила его навсегда. Обыскать шкафы и найти саквояж убийце не составляло труда. Схватив находки и прикрываясь шляпой, он на цыпочках скрылся. Всю оставшуюся ночь раскрытая медная рама с запотевшим стеклом хлопала и раскачивалась в такт движениям судна, а содержимое комнаты сильно отсырело. На рассвете по прибытии в Харвич корабельный экипаж обнаружил пропажу знаменитого пассажира и сообщил в полицию. Газетные репортеры были уведомлены и поместили свои заметки. Обсуждались и рассматривались всевозможные версии. Проходили недели, но происшествие не забывалось.

Их было двое в опустевшем зале конструкторского бюро. Час был поздний, за окнами давно стемнело, в помещении стояла глубокая тишина, на потолоке ярко светились ряды электрических ламп. "Смерть это всегда трагедия," тоскливо вздохнул русобородый человек лет тридцати. Он сидел у чертежной доски и в руке его был зажат заточенный карандаш. "Наш дорогой хозяин погиб," произнес он про себя и опять замолчал. "Что ты бормочешь, Петр?" его сосед обернулся к нему. Он был такого же возраста, как и его собеседник, такой же высокий и статный, с окладистой бородой и крупными, чёткими чертами лица. Так же, как и на Петре, на нем была консервативный пиджачный костюм и синий рабочий халат, из нагрудного кармана которого высовывался штангельциркуль. Он сидел на таком же высоком стуле у такой же чертежной доски и был так же сосредоточен. Невнятное высказывание Петра отвлекло его коллегу, он вопросительно повернулся в сторону говорившего. "Ты разве не знаешь, что нашего наставника нет в живых? О г-не Дизеле пишут в газетах. Сам посмотри." Петр вынул из кармана сложенные вчетверо газетные листы. Его напарник развернул страницы и углубился в чтение. "Am 29. September 1913 verschwindet Rudolf Diesel, Erfinder des nach ihm benannten Motors, auf seiner Reise von Antwerpen, Belgien, nach Harwich, England, aus dem Dampfschiff Dresden. Am 10. Oktober entdeckte..." читал он вслух, быстро и легко выговаривая немецкие слова и произнося гласные с гортанной смычкой. "(29 сентября 1913 года Рудольф Дизель, изобретатель двигателя, носящего его имя, исчез с парохода Дрезден во время путешествия из Антверпена, Бельгия, в Харвич, Англия. 10 октября бельгийский моряк на борту парохода в Северном море заметил тело, плавающее в воде. При дальнейшем расследовании выяснилось, что это тело Дизеля. Его смерть была и остается загадкой: официально это было признано самоубийством, но многие верят, что Дизель был убит)." "Подумать только," Клаус, так звали второго мужчину, печально склонил свою набриолиненную голову и нахмурил рыжие брови. "Месяц назад я видел г-на Дизеля в лаборатории," продолжал он, взявшись за подбородок. "На стенде мы испытывали новейшую технологию впрыска смеси высокооктанового топлива и бензина в цилиндр. В этот момент вошел г-н Дизель и остановился напротив. "Чтобы повысить КПД двигателя, смешение топлива должно быть другой пропорции," произнес он, но не объяснил какой. Г-н Дизель показался нам очень озабоченным. Он быстро ушел, не вникнув в нашу работу и не задав ни одного вопроса. "Что происходит с ним?" cпросили мы друг друга. "У него неприятности?"" "Eще какие," у Петра дрогнул голос. "Ходили слухи, что он весь в долгах и собирался продать свое изобретение Британскому Адмиралтейству." "Но это же непатриотично! Если это правда, то держу пари, что англичане найдут применение его двигателям в сугубо военных целях! На судоверфях в Белфасте они строят целый подводный флот!" "Вот потому - то германская разведка постоянно следила за нашим хозяином. Может быть они и убили его." Широко раскрыв глаза, Клаус испуганно обернулся. Но никого поблизости не было. Часы на стене показывали восемь вечера, на другом конце зала уборщица мела пол и в животах у обоих начинало урчать. "Пора заканчивать," зевнул Петр. "Верно, оставим до завтра," согласился Клаус. Потягиваясь, коллеги поднялись со своих мест и оставив халаты на вешалке, на онемевших от долгого сидения ногах, побрели к выходу. В гардеробе внизу они получили свои пальто и шляпы; толкнув тяжелую дверь они оказались на неширокой мощеной улице. В это время суток промышленный район г. Аугсбург почти вымирал. Накрапывал мелкий дождь, подняв воротники и раскрыв зонтики, по тротуарам шли редкие прохожие. Улица была пустынна, ровная цепочка фонарей на столбах тянулась вдаль. Трамвайная остановка находилась поблизости, в полминуты Петр и Клаус добрались до нее. Hабравшись терпения, они приготовились ждать. Синие сумерки навалились на город, мокли кирпичные стены и черепичные крыши, от ночной сырости ломило кости и вгоняло в дрожь. Перед ними возвышалось, сияя огнями, многоэтажное здание MAN AG, их работодателя. Завод никогда не затихал, функционируя круглосуточно. За двести лет своего существования из крохотной мастерской предприятие выросло в главную индустрию Германии. К 1913 году там трудились 12 тысяч человек. Они производили локомотивы, грузовики и всевозможные двигатели внутреннего сгорания. Весь мир покупал их продукцию и талантливые молодые инженеры со всех концов Европы стремились получить работу в цехах и конструкторских бюро этой замечательной компании. Петр Арсенов и Клаус Рунге находились в их числе. Оба были подданными Российской Империи и Клаус, несмотря на свое немецкое имя, родился в Петербурге в колонии выходцев из Германии, осевших на Руси во времена Екатерины Великой. Старинные семьи Арсеновых и Рунге обитали на Васильевском острове по соседству, но Петр и Клаус познакомились лишь в юношеском возрасте будучи студентами Санкт - Петербургского Технологического института Императора Николая I-го. Оба закончили учебное заведение с отличием; оба получили звания "инженеров - практикантов"; оба изъявили желание проходить практику в лаборатории известного изобретателя Рудольфа Дизеля; оба, увлеченные новаторской работой, задержались в Германии на долгие десять лет. Здесь в Аугсбурге компания разместила обеих инженеров в жилищных корпусах, предназначенных для административного и технического персонала. Tуда Петр и Клаус сейчас и направлялись. Их с нетерпением ждали семьи. Клаус и Петр были счастливо женаты и успели завести детей. Старшим - Ивану и Фрицу - исполнилось семь, остальные были поменьше. Арсеновы и Рунге занимали две просторные пятикомнатные квартиры, расположенные в одном подъезде многоэтажного дома; иx жены и дети часто общались.

"Уже половина девятого, но наших мужей нет," Татьяна Андреевна, изящная белокурая женщина лет тридцати, тревожно взглянула на каминные часы. "Может они забыли о нашем празднике?" забеспокоилась черноволосая красавица, сидевшая в кресле напротив. Она была тщательно одета и заметно младше Татьяны; от резкого движения вперед страусовое перо на ее шляпке заколыхалось. На коленях у нее разместился разнаряженный мальчик, который теребил золотую цепочку на шее щеголихи. "Перестань, Фритци, ты задушишь свою маму," нежно проворковала дама и легонько схватила его руку. "Посиди без меня, я позвоню папе." Сняв мальчика с колен, она встала, выпрямившись в свой высокий рост - импозантная особа в розовом платье с воланами - и шагнула в переднюю. "Ты разрешишь воспользоваться твоим телефоном?" вопросительно взглянула она на хозяйку. "Конечно, Магда, чувствуй себя как дома." Не успела гостья сделать и шаг, как в коридоре пронзительно затрезвонил входной колокольчик, дверь распахнулась и в квартиру ввалился улыбающийся Петр. "Папа!" радостно закричал выбежавший из соседней комнаты другой мальчуган. В руке он держал пару оловянных солдатиков. "А где мой папа?" жалобно спросил выскочивший в переднюю Фритци. "Твой папа пошел в свою квартиру переодеться. Он скоро будет," наклонившись над малышом объяснил пришедший. Через открытую дверь c лестничной клетки донеслись торопливые шаги. "А вот и я!" объявил вошедший Клаус. На широком лице его порхала улыбка. Он был без пальто, но в той же бюджетной пиджачной паре, которая облачала его на работе. В руке он держал небольшую картонную коробку, перевязанную коричневой тесьмой; он тут же вручил ее обомлевшему мальчугану. "Дорогой Иван!" торжественно произнес Клаус. "Поздравляем тебя с днем рождения!" Мальчонка в нетерпении поставил коробку на пол, положил рядом своих солдатиков и легко снял крышку. Из вороха разноцветной упаковочной бумаги появился темно-зеленый игрушечный танк. От неожиданности слабые ручки Вани не смогли удержать тяжесть. С глухим металлическим стуком танк брякнулся на паркет, оставив в дереве небольшую вмятину. Мальчик бережно поднял подарок и стал его рассматривать со всех сторон. Широкие гусеницы легко вращались, крохотные пулеметы и пушки грозили неизвестному врагу, на бортах сверкали тевтонские кресты, броня была надежна и крепка. Глаза ребенка зажглись восторгом. "Vielen Dank, Onkel Klaus! (Большое спасибо, дядя Клаус!). Встав на колени, мальчик покатил игрушку по полу. Фритци тоже захотел участвовать и посадил наверх танка оловянных солдат. "Was ist das? (Что это?)" колко спросила Магда. Ее губы улыбались, но глаза оставались холодны, как лед. Она считала себя светской львицей и старалась не терять хладнокровия. "Это не игрушка. Это уменьшенная копия нашего совместного изобретения," Клаус немного виновато взглянул на своего коллегу. "Как вы знаете человечество вооружается и готовится к моторизованной войне. Боюсь, что конфликт скоро случится. Петр и я предвидим, что вот такие бронированные вездеходы пойдут по полям битв, уничтожая из своих орудий живую силу противника. Мощные дизельные моторы, изготовленные на нашем заводе, будут установлены на новых машинах. Экипаж, скрытый толстым слоем стали, останется неуязвим для неприятеля. Мы назвали наше изобретение Sturmpanzerwagen и сделали заявку в Прусском министерстве войны." Он развел руками. "К сожалению наше детище было отвергнуто бюрократами. С их точки зрения, мы изобрели бесполезную вещь. Играйте, детишки, на здоровье. Никакого секрета мы не разглашаем." Клаус пожал плечами. "Думаю, что чиновники в имперском министерстве войны очень опрометчиво поступили," Петра взяло за живое. Он покачал головой и на секунду опустил взгляд. "В Российской империи, которую все привыкли считать отсталой, морской инженер Василий Дмитриевич Менделеев уже с 1911 года разрабатывает свою модель бронированного самоходного экипажа. Он весит 173 тонны и его артиллерия используют уникальную систему отдачи." Петр всплеснул руками. "Здесь же нам отказали!" "Потому что Германия вам не верит!" резко высказалась Магда. "Ведь вы российские подданные! Может быть, тем временем немцы изобретают свой танк, а вам, чудакам, и невдомек. Вы здесь уже десять лет. Едите немецкий хлеб, работаете на немецком заводе, платите немецкому государству налог. Пора брать гражданство страны проживания. Не так ли?" "Но мы не можем!" чуть ли не одновременно воcкликнули Клаус и Петр. "А березки? A балалайки? А раздольная Масленица? A борщ из жареной свеклы и кулебяка с куриной грудкой? Каждый год мы приезжаем в Петербург проведать наших родственников, вдохнуть ядреный морозный воздух, прокатиться на тройкаx!" Оба мечтательно закатили глаза. "Что может быть прекраснее?" Магда не успела возразить. "Кушать подано!" внезапно провозгласил лакей и распахнул двери в столовую. Обеденный стол, накрытый белой скатертью, блистал. Хозяйка дома выставила лучшую посуду и столовое серебро. Пламя свечей поблескивало в серебряных канделябрах, мерцало в хрустале ваз и рассыпалось бликами по белоснежным льяным салфеткам. Букетики синих цветов, перевязанные атласными лентами, декоративные снежинки и лохматые еловые веточки, разбросанные между затейливых фарфоровых тарелок, поднимали настроение. В граненых графинах и антикварных пузатых емкостях, выстроенных в тесный ряд на буфетной полке, переливались разноцветные вина, водки, ликеры и коньяки. Люстра под потолком излучала мягкий рассеянный свет на великолепное убранство стола. Татьяна Андреевна, одетая в зеленое шелковое платье, подчеркивающее достоинства ее фигуры - высокую грудь, пышные бедра и стройную талию - под руку с мужем первой вошла в зал. Чинно следуя друг за другом, приглашенные последовали занимать места. Детей позвали из соседней комнаты и усадили за специальный низкий стол. После того как все расселись появились лакеи с холодными закусками - рыбой, икрой, винегретами, колбасами, бужениной и прочая. Буфетчик бегал с подносом, уставленным бутылками и блестящими графинами. Собравшиеся жевали, глотали, пили и ели. Незаметно пролетел час. Пригасили свет в люстре и лакей внес торт, покрытый сахарной глазурью, с семью зажженными свечами. Угощение поставили на детский стол и Ваня, набрав в легкие воздух, разом задул свечи. Все заапладировали, заиграла патефонная музыка, дети и взрослые закружились в танце, вернее дети передразнивали своих мам и пап. Четырехлетние и пятилетние, они путались под ногами у старших. Однако Фритци и Ваня предпочли заняться более серьезным делом. Удалившись в детскую, они водрузили подарок на рабочий столик посреди обрезков картона и мочалы, и принялись закрашивать кресты на бортах танка. Высунув от усердия языки и зажав в кулачках кисточки, мальчишки намалевывали поверх тевтонских знаков русский триколор. За этим занятием застала их Магда, отправившаяся на поиски своего чада. На минутку она остановилась в дверном проеме, наблюдая за детьми. Поняв в чем дело, Магда разъярилась, "Кто научил вас такой гадости? Немедленно прекратите," шипела она. Мальчишки застыли, понурив головы. С кисточек, стиснутых в их пальцах, на ковер беззвучно капала краска. "Сотрите эту дрянь," шепотом потребовала Магда. Дети молчали. Им не хотелось вмешательства взрослых. Но, как известно, нет ничего тайного, что не сделалось бы явным. Так случилось и на этот раз. В комнату вошла, озабоченная отстутствием своего сыночка, другая мама. До нее донеслась возмущенная речь гостьи. Поняв суть происходящего, хозяйка встала на защиту детей, "В этом нет ничего плохого," успокаивала она свою подругу. "Это всего лишь игрушка. Да, мальчики любят Россию и ездят туда каждый год. Они прониклись русским духом," рассмеялась Татьяна Андреевна и звучно продекламировала, "Люблю тебя, Петра творенье..." нo тут же оборвала себя, вспомнив, что Магда не понимает по-русски. "Lass die Kinder in Ruhe. (Оставьте детей в покое). Пусть развиваются. Пойдемте, лучше в столовую." Там они нашли своих мужей, развалившихся на стульях. Табачный дым плавал под потолком и пустые бутылки заполняли стол. Завидев женщин, Клаус и Петр устремили свои осоловелые глаза на вошедших, как бы пытаясь их узнать. "Ist es nicht Zeit für uns nach Hause zu gehen? (Не пора ли нам домой?)", с досадой спросила Магда Подняв брови, она покосилась в сторону выхода. "Конечно," неуверенно поднимаясь, повиновался Клаус. Помогая себе, он обеими руками оперся о скатерть и потянул ее. Несколько бокалов со звоном упало. "Где Фритци, где Эльза, где Ганс?" "Они здесь. Мы сейчас уходим." "Подождите." язык Петра немного заплетался. "Так вы говорите, что никогда не были в Петергофе?" Взлохмаченная голова его наклонилась набок. Непонятно было к кому он обращается. Взгляд его был опущен вниз. "Петр Павлович вспоминает наш недавний разговор о России," с гримасой смущения Татьяна Андреевна истолковала поведение своего мужа. "Петр Павлович сожалеет, что во время пребывания на нашей родине вы не посетили Петергоф. Это архитектурное чудо. У него там есть знакомый камер-юнкер. Он может устроить ваше посещение." "Благодарю. Но моя родина Германия. Я родилась в Гамбурге," повела плечами Магда. "Зря. Не там вы родились. Но это уже не поправишь," настаивал Петр. Он промокнул салфеткой свой горячий лоб. "К тому же в Петергофе имеется доказательство нерушимой дружбы между прусским королем Фридрихом и царем Петром Великим. Bо дворце размещена Янтарная Комната." Кончиком мизинца он почесал переносицу и, схватив бороду в кулак, задумался, чтобы еще сказать. "Как интересно," ответила Магда, плохо скрывая свое безразличие. Она обвела глазами окружающих. Клаус с блаженной улыбкой опирался на ее плечо, а дети собрались поблизости. "В следующий раз мы непременно заглянем." Сердечно попрощавшись с хозяевами, семья Рунге удалилась. Клаус нетвердо ступал, хватаясь за перила, но детишки с восторгом скакали по ступенькам, рассматривая подарки, полученные в гостях. По прибытии на место, за закрытыми дверями Магда дала волю своему раздражению. "Du bist völlig russifiziert. (Ты совсем обрусел)," распекала она сына. "Ты даже болтаешь по-русски! Не забывай, что ты Фриц! Немцы все делают лучше других! Один Цвингер в Дрездене чего стоит! Наш дворец затмевает все на свете! Не чета русскому Петергофу!" Дама презрительно фыркнула и пошла переодеваться. Она понемногу погружалась в привычные домашние хлопоты. "Прежде всего надо приготовить детишек ко сну," перечисляла она, "а затем заниматься собой. Завтра семье предстоит трудный день. У Ганса музыкальная практика в школе, у Фрица экзамен по математике, а Эльзе в полдень идти к зубному врачу." Их служанка в темном платье, накрахмаленном фартуке и чепце показалась в дверях. Молча она стала разбирать постели и задвигать шторы на окнах. Снаружи повалил густой снег. С черного неба, кружась, полетели мириады белых хлопьев. Их тени в свете уличных фонарей, как зловещие злобные птицы, заскользили по шторам. Надвигалась суровая долгая зима.

Глава 1

Прошло семнадцать лет. Наступил 1930 год. Изменился мир, изменились и наши герои. Фрицу и Ивану исполнилось по 24 года; Ивану в марте, а Фрицу в апреле. Недавние потрясения, через которые прошло человечество - изнурительная война, поражения государств и порожденные катастрофой революции - никак не отразились на внешностях молодых людей. Они выросли атлетически развитыми, широкоплечими парнями с безмятежными и почти одинаковыми выражениями лиц; несходство была лишь в цвете их шевелюр - Фриц был рыжеватым, а Иван унаследовал от отца русые волосы. Однако за прошедшие полтора десятилетия между побратимами образовалась существенная дистанция - один проживал в Германии, другой в СССР; Иван стал офицером РККА, Фриц же числился в рейсхвере; естественно, что оба были пропитаны соответсвующими идеологиями своих режимов. Как хорошо известно, после Большой войны карта Европы была перекроена. В числе образовавшихся государств Веймарская республика и Советский Союз занимали особые места. Обе страны - изгои вызывали недоверие и опаску у европейского сообщества: Веймарская республика, как наследница агрессивной кайзеровской империи, а СССР в силу своего нелигитимного происхождения и злого умысла зажечь пожар мировой революции. Чтобы осуществить свои преступные замыслы, руководители обеих государств остро нуждались в большом количестве современного оружия. Они находились в затруднении. Согласно Версальскому договору Германии было предписано содержать лишь небольшую армию без генерального штаба, танков и самолётов. В таких условия немецкая армия отставала бы от других армий, что и являлось целью договора. С другой стороны, ее собрат по духу - СССР не имел ничего, кроме многочисленных примитивных конармий, оставшихся после гражданской войны. Однако оба изгоя сговорились, заключили союз и стали помогать друг другу. Сталин пришел на выручку своему союзнику и предложил российские глубинные территории и морские базы царских времен для секретной подготовки немецких вооруженных сил в обмен на военно - техническую экспертизу блестящих инженеров, ученых и изобретателей, объединенных в рейсхвер. Новая война незаметно приближалась.

Утро выдалось пасмурным и сырым. Небо от края до края заложили темные облака. На горизонте низкие тучи цеплялись за верхушки холмов. В воздухе густо пахло хвоей, грибами и влажной свежестью. Клубы тумана редели над неторопливой рекой, последние клочья его таяли в воздухе и растекались по сторонам. Проступили опоры и арки железнодорожного моста, луг, на котором понуро топталось несколько тощих коров, и почерневшие крестьянские избы на другом берегу. В глубоком овраге рядом с проволочным забором запретной зоны зашевелилась листва и оттуда появился олень. Смешно ковыляя на подбитой задней ноге, слезы и гной текли пo его унылой морде, он пересек опушку и опять скрылся в темном лесу. Оборванный пастух в холщовой рубахе, подпоясанный веревкой, в портках и лаптях показался на лугу и, щелкнув кнутом, погнал свое маленькое стадо на водопой. Неровный ветерок изредка доносил крик деревенского петуха, протяжное блеянье одинокой овцы и безутешный детский плач. "Dieses Volk baut auch den Sozialismus auf. (Этот народ тоже строит социализм)," произнес Курт Зоннентаг, долговязый рослый немец, изучая в бинокль окрестности. Их было двое молодых парней на наблюдательной вышке. Застиранные красноармейские формы обтягивали их крепкие тела; ноги, обутые в кирзовые сапоги, широко расставлены на хлипком помосте. Вышка, вознесенная на высоких столбах над лесом, предназначалась для наблюдения за проезжими путями и охраны юго-западного подхода к объекту. "Дети в селении плачут от голода," разъяснил Фриц своему скептически настроенному товарищу. "У Сталина другое понятие о социализме. Оно отличается от фашисткого. Советское государство загоняет население в колхозы. Наш фюрер, когда придет к власти, такого делать не будет. У нас в Германии будет замечательный социализм. Фюрер говорит, что cоциализм возможен без гражданской войны и без уничтожения класса собственников. Здесь же большевики пилят сук, на котором сами сидят." Не отрываясь от своего бинокля, Фриц указал на кумачовый плакат, прикрепленный к фасаду барака, стоявшего на околице. "Посмотри, что там написано." "Ты же знаешь, что я не понимаю по-русски," слегка повел головой его собеседник. ""Покончим с кулачеством как с классом", вот что там намалевано," перевел на немецкий Фриц. "Во имя порочной идеи Сталин уничтожает своих лучших крестьян. Стон стоит над красной страной. Скажи мне, как большевики собираются воевать, если народ против них?" "Не уверен, что народные массы против советской власти," возразил Курт. "Посмотри их кинохронику. Посмотри на искренний энтузиазм трудящихся. С какой горячностью они произносят речи и берут на себя трудовые обязательства! Этого не подделаешь. Конечно, где-то есть недовольные, но они так запуганы и ослеплены, что их и не слышно." Скрестив руки на груди, он внимательно посмотрел на товарища. "Не забудь, что у каждой стороны есть своя правда. Ты веришь в свое, а они верят в другое. Права та система, которая приносит благо народу. Какое благо? Об этом тоже могут поспорить." Курт назидательно покачал указательным пальцем. "Не забудь, что как Гитлер, так и Ленин декларировали большие группы населения своих стран подлежащими уничтожению: Гитлер по расовому признаку, а Ленин по социальному. Согласно их толкованиям социализма миллионы граждан, населяющих нацисткое и советское государства, объявлены вне закона." Взгляд Курта скользнул по комсоставовской форме, в которую был облачен Фриц. На левом нагрудном кармане его гимнастерки блестел круглый красно-коричневый значок НСДАП. В целях маскировки все курсанты школы, так же как и преподаватели одевались в красноармейское обмундирование, так что иной раз трудно было отличить, где настоящий советский офицер, а где немецкий. Но несмотря ни на что, Фриц продолжал носить значок. Директор школы полковник Хоффман распекал его за нарушение маскировки, но Parteigenosse (товарищ по партии) Краузе поддержал молодого идеалиста и его оставили в покое. Нацисткий символ был очень дорог Фрицу; он получил его год назад в Мюнхене при вступлении в партию и с той поры с ним ни на секунду не расставался. "Свастика греет мoе сердце," часто шутил он, каждый раз бережно протирая эмаль от накопившейся за день учений дорожной пыли. Да, здесь в СССР они много учились. Школа, расположенная в глуши к востоку от Казани, была основана более трех лет назад. Пока в ней занималось около двух десятков советских и немецких курсантов, которых специалисты рейхсвера обучали технологии танкостроения и тактике современного боя. В недалеком будущем планировалось резко увеличить число студентов и расширить учебный план. Кремлевское руководство грезило о создании в СССР производства современных конструкций бронированных машин и грамотных офицеров, способных эффективно управлять ими. Постепенно мечта Политбюро воплощалась в жизнь. Отечественные кадры и материальная база росли. Тем более, что рядом на полигонах испытывались и налаживались новейшие немецкие танки, доставленные сюда из цехов заводов Круппа, Daimler и Rheinmetall. Пытливыми глазами советские ученики рассматривали, копировали и запоминали. У школы этой было кодовое название КаМа, которое было комбинацией слов Казань, города, рядом с которым находился объект и Мальбрандт, фамилией немецкого офицера, которому было поручено помогать Советам в выборе места для учебного заведения. Так немцы между собой школу эту и называли. Однако в Кремле было решено, что КаМа название слишком прозрачное и потому неподходящее, тем более, что неподалеку действительно протекала река Кама. В советских официальных донесениях школа именовалось ТЕКО или Технические курсы Общества обороны, авиации и создания химического оружия. Подобные школы были разбросаны по просторам Советского Союза; в них обучались летчики, танкисты, моряки и химики, но картина везде была одинакова - вдали от англо - французских инспекторов рейсхвер испытывал и совершенствовал свои технические средства нападения и обороны, а советские учились у своих гостей.

Объект КаМа занимал казармы 5-го Каргопольского драгунского полка императорской армии и часть бывшего дворянского поместья, имена владельцев которого новые хозяева за ненадобностью давно позабыли. За минувшее с революции десятилетие все полезное было растащено и разворовано, но, построенный на века, княжеский особняк сохранился. Вокруг него на скорую руку были сколочены из непросохших досок и бревен мехмастерские, гаражи и двухэтажное здание школы. Конечно, заблаговременно была установлена охрана и на столбах натянута колючая проволока. Штаб разместили в особняке, места хватало с избытком - в будуаре графини сконструировали радиостанцию; а на первом этаже в бывшем бальном зале устроили столовую; не забыли и о духовном окормлении учащихся и персонала - в курительном салоне оборудовали ленинскую комнату. Несмотря на голод в республике, на объекте ели сытно и вкусно, три раза в день. Но за продуктами велся строгий учет. Различия между иностранцами и советскими не делали - всех питали одинаково, правда, добавок никому не полагалось. Завтрак подавали в семь утра и, когда Курт и Фриц услышали мелодичный звук гонга, они поспешили вниз. Местo на наблюдательной вышке занял рядовой боец охраны по имени Нурбек Акматов, скуластый, суровый и исполнительный киргиз с трехлинейкой в руке. Новая служба ему нравилась. Здесь было теплее и кормили получше. Три года назад призвали его из отдаленного кишлака в Джалала-Абадской области; в учебной роте целый год проходил он политграмоту и обучение стрельбе; по окончании подготовки послали его в числе других в заполярье сторожить заключенных, которые работали на шахтах. Прослужил он там пару лет, отлично зарекомендовал себя и командование поощрило его повышением. На новом месте служба была ответственная и почетная - присматривать за иностранцами и не допускать население в запретную зону. Но запуганные совграждане боялись даже приблизиться к колючке, только иногда порывы ветра доносили до них манящие запахи кухни. Они старались не замечать ароматы съестного и со спазмами в пустых желудках понуро уходили прочь. Многие из них, но не все, смирились со своим положением. Потребовалась война и вторжение неприятеля, чтобы они смогли показать свои истинные чувства к власти; но это случилось гораздо позже. А пока кругом все было тихо, сурово и печально. Нурбек перевел свой взгляд на удаляющихся иностранцев. "О чем они говорят? Hи бельмеса не пойму! Hу и не надо! А ведь форма у них такая же как у нас!" За годы службы охранник перестал удивляться и слепо верил командованию. "И ходят буржуи не как мы! Вона как рыжий вышагивает!" С неприязнью он долго смотрел им вслед.

Дальше рассказывает обер - лейтенант рейхcвера Фридрих Бенедикт Рунге, он же попросту Фриц. "Подходя к особняку, я почувствовал устремленный на меня взгляд, живо обернулся и приветливо помахал часовому, смотрящему вслед нам с вышки. "Хотя он, как и остальные русские "Untermensch", однако, как учит Mein Kampf, показывать презрение слишком рано," вспомнились мне слова фюрера. Радушно улыбаясь, я толкнул массивную дубовую дверь, вежливо попридержал ее, пропуская других, и затем вошел; за мной последовали Курт и какой-то механик в черном комбинезоне. Несмотря на ранний час в столовой яблоку негде было упасть. За длинными столами на скрипучих скамьях сидели рядами немцы и русские. Курсанты не смешивались, держались обособленно и каждая группа вела разговор на своем родном языке. Перед ними на клеенчатых скатертях стояли миски с неприхотливой едой, кружки с питьем и тарелки с хлебом. Вся посуда была металлическая и громкий скрежет алюминиевых ложек о жесть мог у кого - то вызвать нервный припадок или головную боль; но здесь собрались люди иного сорта - слабонервные в школу не допускались и неприятных ощущений звуки эти ни у кого не вызывали. Воздух в зале был спертый; не помогал высокий сводчатый потолок. Форточки по приказу советского коменданта были задраены и в непроветриваемом помещении скопилась смесь запахов испарений человеческих тел и свежеприготовленной пищи. На это маленькое неудобство никто не обращал внимания. Мы пристроились к концу очереди к раздаточному окну, подносов не было; через несколько минут ожидания получили по куску черного хлеба и по миске гречневой каши с молоком. Стаканы, наполненные до краев дымящимся чаем, стояли рядом на прилавке. Каждый брал себе по мере надобности. Пригожая раздатчица Нюра, моя зазноба, (понятие "Untermensch" в данном случае временно отменялось), лучезарно мне улыбнулась и положила в мою посуду лишний черпачок каши. "Вы не должны этого делать," прошептал я, используя свое знание русского языка. "Мне как и всем; на общих основаниях." Девушка смутилась и опустила взгляд. "Как она хороша," размышлял я. Поварской колпак на голове Нюры оттенял матовую белизну ее кожи. Её круглое румяное лицо выражало довольство жизнью и умиротворённость. Правда, в безмятежных глазах девушки не читалось даже намека на интеллект, но она не забыла меня спросить, когда я принесу ей очередной подарок. "Сегодня вечером," пообещал я и отошел от раздачи. "Так не напасешься германских сувениров," промелькнуло в моем сознании. "Мой чемодан почти опустел! Что делать дальше?" Отмахнувшись от досадных мыслей, я уселся на скамью бок о бок с Куртом поближе к группе наших инженеров и техников, которые внимали речам неприметной внешности коренастого человека. Мне была видна его потрепанная красноармейская гимнастерка. Незнакомец энергично встряхивал головой и сверкал проницательным взором. "Wir leben in einer Welt, in der es nach Waffen klingelt," говорил он железным голосом. "Die Menschheit rüstet sich von allen Seiten. Der moralische und intellektuelle Zustand einer Nation mag sich sicherlich von selbst als von entscheidender Bedeutung... (Мы живем в мире, который полон лязга оружия. Человечество вооружается со всех сторон. Моральное и интеллектуальное состояние нации, конечно, может оказаться жизненно важным, но все должное внимание следует уделять также и материальным соображениям. Когда нация сражается против превосходящих сил противника сразу на нескольких фронтах, она не может пренебрегать ничем, что могло бы улучшить ее положение)." Оратор говорил убедительно, четко выговаривая слова. Его идеи захватили меня. "Конечно, только Blitzkrieg (молниеносная война) вернет величие мoей родине," думал я, "Но для этого нужны лучшие в мире танки. Над эти мы сейчас и работаем. Ведь верно?" Я так разволновался, что забыл о своей каше и пронес ложку мимо рта. "Кто это?" еле слышно спросил я Курта, отряхивая капли молока с своего колена. "Это майор Хайнц Гудериан," не поворачивая головы, ответил мой приятель. "Он один из тех, кто создает нашу армию." Mайор закончил говорить, посыпались вопросы. Аудиторию интересовало, главным образом, преимущество наших машин над британскими и французскими. "Они примерно того же качества," отвечал Гудериан, "но наши будущие противники не додумались до связи. Каждый экипаж у них сам по себе и они, как и в прошлую войну, чтобы переговариваться друг с другом, пользуются разноцветными флажками. Часто их не разглядеть в дыму и пыли." Гудериан зловеще улыбнулся. "У нас же будет радиосвязь с каждым танком. Наши инженеры работают над этим. Командир полка, находясь на наблюдательном пункте, сможет передавать свои приказы любому экипажу. Танковые формации французов и англичан мечутся по полю, как стадо растерянных овец; наши же, рыщут как волчья стая, повинующаяся зову своего вожака. Мы будем загонять овец в котлы, резать их клиньями и уничтожать." Он опустил голову и замолчал, возвращаясь в реальность. Пальцы его сжали черенок ложки. "А теперь, друзья мои, доедим наши русские пайки и вернемся на полигон," изрек он. "Наши творения ждут нас." Все последовали его примеру и через минуту миски были опустошены. Закончив завтрак, Курт и я вернулись в мастерскую, в то время как остальные курсанты поспешили к гаражам и заняли свои места в боевых машинах. Через тонкие дощатые стены до нас доносились звуки прогреваемых моторов. До полигона было восемь километров и танкисты торопились попасть туда, пока из-за туч не выкатило солнце. Здесь же, кроме нас, никого не было, если не считать нескольких местных рабочих с ветошью в испачканных руках, копошившихся вокруг механизмов. Тусклый свет пробивался через подслеповатые оконца. Посередине просторного помещения между верстаками с инструментами, канистрами со смазкой и всевозможными станками находились два сельскохозяйственных трактора марки Hanomag. Это были самые первые, доставленные из Германии, машины. Их привезли вскоре после основания школы. Их широкие платформы, зубчатые колеса и стальные гусеницы служили объектом экспериментов. Наша основная задача заключалась в переделке этих тракторов в самоходные орудия для испытаний и практики. Транспортеры были очень примитивны, но позволили нашим инженерам исследовать взаимодействие разного рода артиллерийских орудий и броневых щитов, которые мы разместили на них. Курт и я занимались подгонкой и модификацией шасси, трансмиссий и подвесок. Подвески были громоздки, колеса тяжелы, за день испытаний в поле между движущимися частями набивались трава и глина. Перед разборкой нам приходилось отмывать детали. Мы возлoжили эту грязную работу на советский подсобный персонал. Их было пятеро низкорослых крестьянских парней; задорно сморщив свои курносые лица, они прилежно работали, но никто из них не понимал по-немецки. Я служил связующим звеном между ними и Куртом, который числился старшим в мастерской. В основном, они выпрашивали у нас немецкие сигареты, никаких других отношений между нами не существовало. С Куртом у меня было немало общего. Как и я, он был инженер-механик с университетским образованием; как и я, он играл в кегли и предпочитал светлое пиво. Правда, Курт был на два года старше меня и любил поучать. Ему не нравился мой партийный значок на груди, которым я дорожил, и по его мнению нацизм, если придет к власти, доведет страну до беды. Я эту галиматью яростно отрицал, цитируя зажигательные речи фюрера, в которых он обещал своим избирателям множество благ и свобод. Наши споры доходили до криков, но в мастерской мы воздерживались от политических дискуссий и молча выполняли свои прямые обязанности. Работы с новыми заграничными поступлениями всем хватало. Необходимость функционирования школы привела к секретному компромиссу между двумя государствами. Чтобы обмануть мировую общественность, немецкая корпорация Rheinmetall обязалась экспортировать танки в Советский Союз под видом тракторов. Cо временем мы осмелели, поверили в собственное хитроумие, почувствовали бесконтрольность и весной этого года ожидали прибытия новой партии современных боевых машин. В ходе этой мистификации в поставки на всякий случай включалось значительное количество тракторных плугов. Все сходилo нам с рук. Между тем испытания не прекращались ни на один день. Экипажи были смешанными. Личный состав состоял из пяти или шести человек. Новички обучались управлять машинами, на их освоение уходила неделя, затем студенты менялись местами, поочередно овладевая навыками водителя, командира танка, радиста и наводчика. Они учились командывать небольшими группами танков, стрелять в цель, маневрировать ночью, преодолевать различные земляные препятствия и форсировать водные рубежи.

Поздним утром того же дня тягач притащил к нам с полигона неисправную британскую танкетку Carden-Lloyd, у которой отказала трансмиссия. В небольшом количестве такие танкетки были закуплены Советским Союзом и тоже участвовали в испытаниях. В дальнейшем советские инженеры, присутствующие на полигоне, модифицировали эту крошечную машину в свою танкетку Т-27. Они были не очень надежны и в дальнейшем посредственно проявили себя в боях. Но тогда об этом мы ничего не знали. Гюнтер, щекастый и мордастый парень из Тюрингии, сидевший за рулем, утверждал, что машина чуть не утопила его, застряв посередине болота. Он помог нам закатить злосчастный агрегат в мастерскую и ушел, оставив нас наедине с головоломкой. Mы разобрали коробку передач и довольно быстро установили причину неполадки; но поиски запасных частей заняли много времени. В результате к обеду мы опоздали и в раздаточном окне вместо Нюры маячила угрюмая усатая физиономия главного повара. Он плеснул в наши миски остатки простывших щей, скупо откинул вареной картошки, отмерил каждому по куску селедки и наполнил наши стаканы компотной гущей, зачерпнутой со дна пустой кастрюли. "Больше нету!" гаркнул он и с треском захлопнул перегородку. Возмущаться не следовало; отсутствие вежливости и грубость простых людей в СССР объяснились их тяжелой жизнью. До нас доходили слухи, что за пределами нашей базы cоветская страна голодает. Мы беспрекословно съели то, что нам досталось и вернулись в мастерскую. Наша работа ладилась, мы смастерили необходимые рычаги и шестеренки, и установили их на места. Танкетка была готова к дальнейшим испытаниям.

К ужину я пришел вовремя. Как обычно столовая была переполнена; очередь была длинная и тянулась через весь зал; с порога Нюру было трудно разглядеть; из-за чьих-то мелькающих спин и голов временами проглядывало ее милое лицо. Когда пятнадцать минут спустя я оказался напротив ее прилавка, девушка фыркнула, сморщила носик и холодно взглянула на меня. "В чем дело? Что я натворил? Просто женский каприз?" терялся я в догадках. Находясь в очереди, поговорить с ней было невозможно. Сзади, сопя и толкая в спину, нетерпеливо напирали советские курсанты. "Приходите вечером в кино," все, что я успел ей сказать. Она сунула мне в руки тарелку с творожной запеканкой. Равнодушный взгляд ее был устремлен в пустоту. "Жду вас ровно в семь," прошептал я, не теряя надежды. Мне показалось, что Нюра слегка кивнула и чуть улыбнулась своими четко очерченными полными губами. "Возможно, что не все потеряно!" истолковал я этот чудесный знак и, окрыленный надеждой, занял место за общим столом. Запеканка, полученная из ее нежных ручек, оказалась вкуснейшей. Однако немного погодя, сомнения опять набросились на меня. "Что все это значит? Может у нее появился новый ухажер? Плохи мои дела!" Продолжая размышлять, я наворачивал булку с колбасой и маслом. "Немецких женщин на базе наперечет, всего девять,"обдумывал я свои варианты, "да и те жены высокопоставленных офицеров. К ним не подступиться. Остаются немногочисленные советские гражданки из числа обслуги, но и из них подходящих для знакомства дамочек почти не имеется. На короткие и редкие отлучки в Казань рассчитывать не приходится. Так что, кроме Нюры, выбора у меня нет." Я тяжело вздохнул. Мы познакомились полтора года назад в этой же столовой, сразу после моего прибытия в школу. Девушка благосклонно принимала мои ухаживания, на свиданиях пылко обнималась и расспрашивала о жизни за рубежом. Я регулярно приносил ей сувениры - парфюмерию, женский трикотаж, предметы гигиены - все, что отсутствовало на прилавках советских магазинов. Впоследствии я никогда у нее моих подарков не видел. Думаю, что оборотистая девушка сплавляла полученное от меня на местном рынке. Спрос на потребительские товары был огромным и поведение Нюры было легко объяснить. Я допивал чай, когда на другом конце стола появилась группа русских. Мне вчера про них говорил Курт. Они недавно прибыли из Челябинска. Это были специалисты из конструкторского бюро тамошнего машиностроительного завода. Они жадно ели, дочиста вылизывали кусочками хлеба свои тарелки и подбирали со стола каждую крошку. Один из них показался мне знакомым, но поглощенный своей душевной драмой, я не обратил на него внимания. Закончив ужин, полный забот я отправился в казарму. В умывалке я постарался привести себя в лучший вид: побрился, помылся, причесался и повязал на свою гражданскую рубашку нарядный галстук. Из опустевшего чемодана я достал для нее свой лучший подарок - пару ненадеванных шелковых носков, которые я купил для себя в Мюнхене. Резонно решив, что в СССР они мне все равно не нужны, здесь кроме сапог ни в чем не пройдешь и ноги свои я всегда оборачивал портянками, я решил пополнить этим полезным аксессуаром Нюрин арсенал заграничного ширпотреба. "Хотя носки мужские и хотя на них вышиты свастики," рассуждал я, укладывая сверток в карман галифе, "зазноба моя существо практичное и найдет им применение." Я вышел на улицу. Уже стемнело. Черное беззвездное небо давило своей вселенской тяжестью. Редкие фонари освещали территорию городка. Служебные здания выстроились в молчаливый ряд. В пустых глазницах окон тускло отражался зыбкий свет. Находя дорогу наощупь, я направился в клуб. Прохладный ветерок был насыщен влажным запахом леса. Он вызывал у меня дрожь и я застегнул свою куртку. Впереди светились огни особняка. Двустворчатые двери подъезда были распахнуты настежь, туда стремился народ. Нюры у входа не было. Там вообще никто никого не ждал. Тихо переговариваясь, люди переступали беломраморный узорчатый порог и, оказавшись в полутемном вестибюле, поворачивали налево в так называемую ленинскую комнату. Учебно- просветительское заведение это, если судить по въевшемуся в обои запаху никотина и желтым пятнам на потолке, в старые времена служило бывшим титулованным обитателям поместья курительным салоном. После революции прошло десять лет и табачный дым, который когда-то ужасал графиню, вызывая у нее мигрени, спазмы и бессоницу, теперь распостранился беспрепятственно, пропитав весь особняк. Не смущаясь, новые хозяева курили махру где придется. Гогоча, они стучали сапогами и лихо сплевывали на паркет. Из кранов всегда текла ржавая вода и туалеты смердили. Нужда в салоне отпала. Зато появилась острая необходимость в воспитательной работе в сети политграмоты. Таким образом, в помещении была организована ленинская комната. Периодически здесь проводились мероприятия, повышающий идейно-политический уровень учащихся и обслуживающего персонала. Приглашались все. Вход был свободный; за кинопросмотры платила администрация. Над гипсовым бюстом вождя активисты повесили экран, под потолком растянули, написанные на кумаче, коммунистические лозунги, у стены напротив возле стеллажей с трудами Ильича установили кинопередвижку, а посередине комнаты были аккуратно расставлены скамьи и стулья.

Когда я вoшел, cеанс еще не начался, но в зале почти не оставалось свободных мест; пришлось мне усесться в первом ряду. Пробираясь вперед я заметил Нюру; она сидела с края возле прохода и любезничала с каким-то неизвестным мне русским. Сердце мое наполнилось горечью; но я стерпел; от негодования лишь стиснул зубы и наклонил голову. Сгорая от стыда, я уселся на скамью и закрыл глаза. Я не заметил как погасили свет и застрекотал кинопроекционный аппарат. Не выдержав и четверти часа - картина Броненосец Потемкин меня не интересовала - я поднялся и побрел к выходу. Неожиданно кто-то потянул меня за рукав. "Не так быстро," услышал я Нюрин голос. "Мне будет скучно без вас." "В чем дело?" гордо отрезал я и было продолжил свой путь. "Fritzi, erkennst du mich nicht? (Фритци, ты не узнаешь меня?)" донесся из темноты до боли знакомый голос. Я подумал, что меня обманывает слух! "Не может этого быть! Кто это? Я слышал этот родной баварский диалект в моей юности!" У меня закружилась голова, я пошатнулся и схватился за чье-то плечо. Моя макушка оказалась в луче кинопроектора. "Не загораживайте экран!" зашикала на меня публика. Нюра подвинулась и усадила меня на свой стул. Я повиновался. Сердце мое часто билось. Не сразу я осознал, что рядом со мной сидит мой побратим Иван Арсенов. Сколько лет мы не виделись? Я был полон вопросов о нем и o наших родственниках."

Глава 2

Рассказывает старший лейтенант РККА Иван Петрович Арсенов. "Я всегда верил в удачу и свою счастливую звезду и эта вера меня никогда не подводила. Я родился везучим и это безоговорочно упрямый факт, как говорил вождь мирового пролетариата наш дорогой тов. Ленин. Всегда я оказывался в нужное время и в нужном месте; всегда получал то, что мне надобно, всегда перевыполнял социалистический план и вел своих подчиненных к новым высотам прогресса в строительстве самого справедливого общества на планете. Cудите сами - мне 25 лет, а я уже офицер Красной армии, непобедимой и сильнейшей армии в мире; я член ВКП(б), авангарда трудящихся масс СССР и всего прогрессивного человечества; у меня отличная советская семья - двое детей и я не обременен религиозными предрассудками и, вдобавок, у начальства я на таком хорошем счету, что меня направили на учебу в пасть классового врага, на секретные курсы ТЕКО, в школу , по окончании которой я с моей новой квалификацией получу еще одно блестящее продвижение по службе и, возможно, буду командовать полком! Я даже немного хохотнул от удовольствия и потер ладони, предвкушая новые чины и славу. И представьте себе, по приезде на объект опять удача; подвернулся мне друг детства, почти побратим, с которым мы росли в Баварии! Но в жизни, как учил теоретик коммунизма Фридрих Энгельс, случайностей не бывает! О случайностях пишут лишь в заурядных романах, а у меня встреча с Фрицем Рунге произошла вполне закономерно!

Дело в том, что Дуся, жена моя, существо строгое и властолюбивое, и к тому же одаренное могучими бедрами и внушительными грудями, узнав, что партия посылает меня на учебу, недовольно буркнула, "Ты там на чужих баб рот не разевай. Я все узнаю. Там на курсах ваших в столовой раздатчицей моя сестра Нюра служит. Она за тобой смотреть будет, чтобы ты шашни ни с кем не крутил. По-немецки ты так насобачился, что глядишь, и за иностранца сойдешь! Вдвойне бабы к тебе будут липнуть! Знаю вас, кобелиную породу! Одно у вас на уме!" Густые брови ее недобро нахмурились и тонкие губы скривились в язвительной усмешке. "Дусенька," встал я перед ней на колени. "Ты у меня одна единственная. Куда же я без тебя? К тому же там военное учреждение и женщин нет." "Ну, смотри," помахала она кулаком на прощанье. "Если, что не так, Нюрочка мне про тебя все доложит. Не делай мне неприятностей." С таким напутствием я и уехал. Ну, разве я не счастливчик? Сразу после моего приезда на курсы повидался я со свояченицей. Нашел я Нюру легко. В столовой ее все знали. Я передал ей лукошко с Дусиным гостинцем - рушник с вышивкой и, завернутые в газету, буханку ржаного хлеба и килограмм яблок. Последний раз я видел родственницу пять лет назад на нашей свадьбе. С той поры девушка еще больше похорошела и расцвела. Она задорно смеялась, весело напевала и заманчиво блестели ее милые глазки. Узнав меня, Нюра отвела меня в подсобку, усадила за стол и угостила чаем. Правда, расположились мы на самом ходу; другого места не нашлось; ежеминутно мимо нас пробегали по своим делам рабочие хоздвора. Hекрашеный, щербатый стол колыхался; чай в стаканах вздрагивал и выплескивался, печенья в блюдечке подпрыгивали и крошились, но мы были поглощены разговором. Рассказал я ей о нашем житье - бытье в Ленинграде, о работе в конструкторском бюро, о семейной жизни с ласковой и заботливой женой Дусенькой и о наших двух замечательных отпрысках, строителях социализма, которые подрастали у нас. В ответ, поделилась со мной Нюрочка своей девичьей заботой, что приличных женихов нынче не сыскать, и рассказала про своего заграничного друга из Мюнхена, но я не мог поверить, что это Фриц. "Ты его завтра увидишь," молвила Нюра. "Он завсегда в кино ходит и ни одной картины не пропускает." Так и случилось! Пришел он позже всех, уселся к нам спиной посередине первого ряду, упер в бока руки и расправил плечи; важничает, как наиглавнейший начальник области; но потом вдруг, не досмотрев кино, поднялся и, опустив голову, невесть куда направился. Тут-то Нюрочка его и перехватила. Цап-царап! Мы пожали друг другу руки, но покинуть зал во время просмотра кинофильма я не посмел. Пропагандисткое произведение социалистического реализма, одобренное сталинским политбюро, считалось в СССР лучшим фильмом всех времен и народов. Уйти в середине просмотра расценилось бы актом политической нелояльности. Оставаясь на своих местах, мы изнывали от нетерпения и считали каждую секунду когда же картина кончится. Наконец зажегся свет, погас экран, раздались вежливые хлопки. Публика в гробовом молчании поднялась и стала расходиться. Как обычно в советской стране, не раздавалось ни шуток, ни смеха. Однако звяканье порожней винной бутылки, внезапно покатившейся под стульями, заставилo нас повернуть головы. Мне подумалось, что таким образом некоторые несознательные элементы выражают протест против официальной политики партии и правительства, направленной на просвещение трудящихся. Таких следует привлекать к ответственности! А что?! Пьянству - бой! От негодования я побагровел и обтер ладошкой вспотевший лоб. Нюра тактично оставила нас одних. Заметив в зале свою подругу из хлеборезки, она подцепила ее под руку и они ушли, заведя бесконечный женский разговор о магазинах, рынке и поисках дефицитных товарах. Им было легко; они были свои. Я же понимал, что мое долгое общение с иностранцем, даже из дружественной страны, могло быть чревато выговором по политической линии и потому согласился на предложение Фрица незаметно отправиться к нему в казарму. Мы шли порознь, Фриц впереди, я следовал позади в тридцати шагах от него. Благо час был поздний, редкие фонари едва светили и силуэты случайных прохожих проплывали мимо нас, как бесплотные тени. В холодной ночи ветер нес мелкие капли дождя, мне пришлось поглубже надвинуть фуражку и запахнуть шинель. Идти было недалеко; я видел как мой побратим открыл боковую дверь одноэтажного барака и исчез за нею. Через минуту я проскользнул туда же. Только там мы смогли обняться. Сердце мое часто билось, полузабытые воспоминания обступили меня, я не мог наговориться. Вокруг нас на койках спали немецкие солдаты. В помещение было тепло, пахло березовым дымком, дрожащие отсветы пламени исходили из печи. Молчаливый дежурный открыл заслонку и подбросил пару поленьев в топку. Красноватый огонь осветил стены, обклеенные фотографиями достопримечательностей Германии и плакатами военно-патриотической тематики. Не желая беспокоить спящих, мы прошли в умывалку и уселись на низкой скамье. С изумлением вглядывались мы друг в друга. В тусклом свете потолочной лампы Фриц выглядел сильно изменившимся. Светло-зелёные глаза пристально глядели на меня, белесые брови сошлись у переносья, решительно вздёрнутый подбородок упрямо торчал вперед, на осунувшемся лице застыло выражение фанатизма, а прическа с косым пробором и челкой на лоб придавали ее обладателю сходство с Гитлером. Фриц задержал свой взгляд на моей гимнастерке, украшенной медалями и орденами. "Я коммунист," с достоинством коснулся я значка на груди. "Ну, вот и прекрасно. А я фашист," Фриц указал на свастику, прикрепленную к своему нагрудному карману. Начищенная эмаль поблескивала в неверном свете. Коричнево-красный крест напомнил мне паука. "Не волнуйся," сказал Фриц. "Мы оба принадлежим к рабочим партиям. У наших вождей общая задача - построение социализма. Мы оба строим новую жизнь; ты в СССР, а я в Германии." Мы обменялись рукопожатием и еще раз обнялись. "Как дядя Петя и тетя Таня?" первым начал расспросы Фриц. "Ты же знаешь, что как только началась война, мы в полном составе вернулись в Россию," пожал я плечами. "Отца тут же приняли на Путиловский завод. Еще бы! Высокоспециализированный инженер из Германии! Власть сменилась, но с 1914-го года он там так и работает. Папа и его ученики запатентовали более десяти важных изобретений." Я сделал долгую паузу. "Ты, наверное, хочешь спросить: большевики ли мы? Да! Мы всегда были на стороне красных и в октябре 1919 г., когда к городу рвались орды Юденича, всей семьей бок о бок с трудящимися из пролетарских окраин строили баррикады на Невском. Мне тогда было 13 лет," улыбнулся я, вспоминая те тревожные, но славные деньки. "Вас не преследовали, как буржуазию?" удивился Фриц. "Немного было, но мы преданно служили революционному народу, потому что верили, что царизм отжил свой век. Мой старший брат погиб в Гатчине, отражая атаки монархистов, мама до старости работала машинисткой в исполкоме, а младший брат пошел по моим стопам и записался добровольцем в Kрасную армию." Я знал, что мои глаза просияли гордостью. Я откинул голову назад и рубанул ладонью воздух. С минуту Фриц с неодобрением рассматривал мое покрасневшее лицо. "Как у вас?" переменил я тему. "Как дядя Клаус и тетя Магда?" "Точно не знаю," мой собеседник разочарованно поджал губы. "Я был в Ленинграде год назад и еле унес оттуда ноги." Он поджал губы и покачал головой. "Да, что-то помню. Мы встретились на Литейном. Ты куда-то торопился и ничего мне не сказал." "Мои родители в 1929 году переехали на постоянное жительство в СССР. Представь себе!" Фриц сморщился, как будто проглотил противную микстуру. "После того как разразился мировой экономический кризис в Германии, как и везде, работ не стало. Отец, привыкший всю жизнь прилежно трудиться, не знал куда себя деть. День - деньской он слонялся по улицам, курил без передыху и тихонько бормотал себе под нос. Начитавшись на досуге марксистских памфлетов, он поверил в превосходство социализма над капитализмом, в пятилетний план развития народного хозяйства, в воспитание нового "настоящего" человека и обратился в советское посольство в Берлине. Там его выслушали и через короткое время пообещали ему и всей нашей семье советское гражданство. Меня он не спросил!" Фриц покачал головой, и губы его сжались в тонкую, упрямую линию. "Приехав туда, я был потрясен. Это была не Россия, которую я знал с детства. Это была Совдепия. Нищета и упадок. Люди в лохмотьях, очереди у продуктовых лавок, пьяные, лежащие на улицах и в подворотнях. Я не видел для себя будущего в такой стране. Через пару дней после приезда я один, никому не сказав, явился в германское посольство и попросился назад. Вследствие моего кратковременного пребывания на советской территории и к тому же я достиг совершеннолетия, мою просьбу без затруднений удовлетворили. Я вернулся в Мюнхен к бабушке и дедушке. Они были очень рады приютить меня." "Что случилось с твоим братом и сестрой? Они тебе пишут?" "Ганс и Эльза младше меня. Их заставили остаться. Они не могли перечить родителям. Они писали, что поступили в школу изучения русского языка, но потом переписка прервалась. Мои письма к ним оставались без ответа. Отсюда я писать не хочу. Я давал подписку НКВД и не должен нарушать правил." Мы замолчали, опустив головы. В тишине было слышно, как дождь барабанил по крыше. Он то усливался, то затихал, нo не прекращался ни на минуту. Звуки непогоды усыпляли и у меня стали слипаться глаза. В умывалку, стуча голыми ступнями по деревянному полу, вбежал заспанный курсант, недоуменно взглянул на нас и, не сказав ничего, заперся в кабинке. Неясная улыбка появилась на губах Фрица. Не обращая внимания на вошедшего, мы заговорили по - немецки. "Я помню твой день рождения в Аугсбурге в 1913 г. Тебе исполнилось семь лет," мой собеседник завел руки за голову и откинулся назад. "Мой отец подарил тебе модель их совместного изобретения. Это был первый в мире танк, оснащенный дизельным двигателем и 100 - миллиметровым орудием." "Я помню тот вечер, как будто это случилось неделю назад," у меня слегка закружилась голова. "Тетя Магда ругала нас за то, что поверх тевтонского креста мы на борту нарисовали русский триколор." Мы тихо засмеялись. "Угощение моя мама сделала великолепное; все по рецептам русской кухни. Такой вкуснятины сейчас не сыщешь." Я вздохнул. "Какими мы были маленькими," тонкие губы Фрица растянулись в счастливой улыбке. Раздавшийся скрип заставил нас вздрогнуть. "Worüber redest du? (О чем ты говоришь?)" поинтересовался внезапно вышедший из кабинки курсант. Он с удивлением рассматривал меня. "Гюнтер, позволь представить моего друга детства," Фриц демонстрировал свои безупречные манеры. "Гюнтер Мюллер - Иван Арсенов," мы слегка поклонились друг другу. Kарие глаза Гюнтера бессмысленно лупились на меня. ""Bis später! (до скорого!)," тонким фалцетом взвизгнул мой новый знакомый и нетвердой походкой направился к своей койке. Его шаркающие шаги скоро затихли. В казарме воцарилась непробудная тишина, только сухо потрескивали дрова в печи. "Какими мы были маленькими," словно освежая свою память, мечтательно повторил Фриц. "Разве сейчас я бы стал закрашивать тевтонский крест? Теперь я пламенный патриот моего отечества и готов умереть за него. Только Адольф Гитлер приведет наш народ к величию." Фриц благоговейно коснулся своего нагрудного значка со свастикой. Мне показалось, что он готов поцеловать его. "Вашему Гитлеру еще предстоит победить на выборах в рейхстаг и стать канцлером," попытался я охладить идеологический пыл своего побратима. "Если только тов. Сталин захочет ему помочь," добавил я после долгой паузы. Фриц замолчал, обдумывая мои слова. "Что ты имеешь в виду?" он враждебно взглянул на меня. "У нас много общего. Tов. Сталин об этом знает. Поэтому наш гениальный вождь, желает того же, что и ты; чтобы в Германии пришла к власти братская рабочая партия. Вы национал-социалисты, а мы большевики; вы собираетесь строить социализм, а мы в нашей стране его успешно строим. Как нацисты, так и коммунисты ведут наши народы в светлое будущее. Так в чем же дело?" "Не согласен," упрямился Фриц. "Помимо социализма у нашей страны есть другие задачи. Немецкому народу не хватает территории. Нам стало тесно; нация задыхается; нам нужнo жизненное пространство (Lebensraum)." "Ничего, этот вопрос когда-нибудь утрясется," сболтнул я, дружески потрепав побратима по плечу, не отдавая себе отчет, какую я сейчас сморозил глупость. "Ты так думаешь?" Лицо Фрица просветлело, мне показалось, что в глазах его блеснула слеза, он поднялся и торжественно пожал мою руку. Мы расстались до следующего дня.

С утра я сидел за партой. Через незашторенные окна в аудиторию падал теплый солнечный свет. От вчерашней непогоды не осталось и следа. Мы щурились и нам было жарко. В классе было десять советских и десять немецких студентов. Я исполнял функцию переводчика. Это задерживало преподавателя. Лейтенант-полковник Кюнц, невысокий, лысеющий человек средних лет, сидевший за учительским столом, терпеливо ждал, пока я закончу говорить. На доске позади преподавателя висели чертежи и диаграммы. Мы внимательно слушали лекцию о классификации танков, o разновидностях двигателей, oб оружии и боеприпасах, которыми они снабжены. Самое важное мы записывали в конспекты. Учебная программа, разработанная офицерами рейхсвера два года назад, состояла из академического курса, посвященного механическим элементам танков и лекциям по общей тактике действий полков бронированных машин. Механикам была предложена специализация по техническому обслуживанию и ремонту. Но больше всего нас, красных офицеров, интересовало получение практического опыта танкового боя и радиосвязь с поддерживающей пехотой. Такие занятия проводились после обеда. Нас учили, что легкие и средние танки предназначенные для быстрого, целенаправленного удара по противнику с использованием мобильных маневренных сил, включая поддержку с воздуха, приводят к быстрой победе, ограничивая потерю солдат и техники. Эта новейшая концепция называлась молниеносной войной (Blitzkrieg) и разрабатывалась Гудерианом. Между тем из заводов Круппа и Даймлер-Бенц прибывали новые танки, которые мы испытывали на пересеченной местности. Экипажи всегда были смешанными. Сегодня после обеда нас, как обычно, отвезли на полигон и рассадили по машинам. Мне выпала роль командира. Я сидел в кресле наверху и отдавал приказы. Водителем был Гюнтер, тот самый, которого я прошлой ночью встретил в казарме Фрица, обязанности радиста выполнял веснушчатый добродушный Герман Мерц, а наводчиком на сегодня числился мой земляк из Ленинграда по имени Алексей Парфенов. Через открытый люк я рассматривал окружающий ландшафт. Погода не переменилась. Теплый ветерок шевелил мои волосы. Его дуновенья приносили запах полыни с гряды невысоких холмов. Протяжённая возвышенность с плоскими вершинами синела на горизонте. В голубом небе сияло солнце. Его лучи блестели на цистернах с горюче-смазочными материалами, отражались на железной крыше одноэтажной мехмастерской и сверкали в глинистых водах пруда по соседству. Получив команду, наша колонна медленно двинулась по равнине. Я вспоминал то, что слышал недавно на планерке. "В наступательном бою танки обеспечивают пехоте продвижение до намеченного рубежа и овладение им," наставлял нас оберст Миллер, седой, но очень подвижный человек с моноклем в глазу. "В зависимости от характера местности и обороны противника танки атакуют передний край впереди пехоты, при этом бронемашины не должны отрываться далее, чем на 50-100 м от своей инфантерии. Важную роль играет тщательная подготовка и организация наступательных действий танков, особенно организация взаимодействия с другими родами войск." Нас было двенадцать машин, мы катились вдоль разбитой дороги, копоть и грохот были ужасающими, клубилась пыль до небес. Я приказал Гюнтеру свернуть на обочину, туда где рос кустарник и нам сразу стало легче дышать. Поднимая тучи брызг, мы пересекли неширокую речку. Противоположный берег ее представлял осыпь огромных камней, на которую мы медленно взбирались. Гусеницы нашего танка начали буксовывать, он остановился, а потом, увлекаемый собственным весом, медленно пополз вниз. "Следуй за товарищами," в досаде прокричал я водителю. "Они выбрали правильный путь!" Гюнтер повиновался; мы благополучно свернули на пологое место и быстро догнали нашу колонну. "Разворачиваемся в боевой порядок. Строимся углом вперед," услышал я в наушниках голос полковника. На широком травянистом лугу мы выполнили построение и продолжали движение к горизонту. Через смотровую щель я заметил на вершине недалекого холма группу военных. Они наблюдали за нашими маневрами в бинокли. У меня не было времени следить за ними, моему экипажу следовало выполнять боевую задачу; я скоро забыл о них. Вброд мы преодолевали глубокие водоемы, взбирались на откосы, стреляли на ходу и бесконечно тренировались в перестроениях и маневрировании с одновременным изменением направления и скорости. Так продолжалoсь много часов. Пыль скрипела у нас на зубах, пот застилал глаза, тела ломило от усталости. Колонна изредка останавливалась, чтобы пополнить бензобаки. Подгоняли цистерну и подключали шланг. Пользуясь минутами отдыха, мы выходили из машин, чтобы отдохнуть от грохота моторов и немного размяться на свежем воздухе. Потом учения возобновлялись. К моему облегчению ночные боевые действия на сегодня не планировались и нас отпустили на ужин в 17:00 часов. За едой мы мечтали и строили планы на вечер, однако начальство рассудило иначе. Неожиданно всем советским курсантам было приказано собраться в ленинской комнате ровно в семь часов вечера. Побрившись и помывшись, мы в указанный час расселись на стульях, ожидая дальнейших событий. Проходили минуты, молча мы разглядывали знакомый интерьер. Над внушительным гипсовым бюстом Сталина висел кумачовый плакат, призывающий воинов-танкистов к успехам в боевой и политической подготовке, на полках сияли корешки томов ленинских работ, но экран на передней стене был свернут и кинопередвижка бездействовала - сеанс на сегодня был отменен. Никто не разговаривал и не курил; мы предчувствовали что-то важное. Ждали недолго. В вестибюле раздался стук сапог и в зал вошли три офицера - два полковника, а третьим был первый заместитель наркома обороны! Завидев начальство, мы вскочили и вытянулись в струнку. Полковники были мне незнакомы, но заместитель наркома обороны! Я узнал его сразу по фотографиям из газет и журналов! Конечно это был Тухачевский! Быстрыми уверенными шагами он пересек помещение и остановился напротив. Осмотрев присутствующих проницательными живыми глазами, Тухачевский приказал нам сесть. "Сегодня с вершины холма мы наблюдали за вашим прогрессом в учениях. В стрельбе все шесть советских наводчиков продемонстрировали хорошие результаты. Особенно хочется отметить наводчика танка номер 8. Это тов. Парфенов. Встаньте, пожалуйста." Побагровев от смущения, Алексей неуклюже поднялся со стула и замер. "Наш курсант добился отличных попаданий. Буду рекомендовать о досрочном повышении тов. Парфенова в воинском звании." "Служу Советскому Союзу!" гаркнул польщенный Алексей. "Это потом," отпустил его замнаркома. "Садитесь." Тухачевский высоко поднял голову, набрал в легкие воздуха и начал говорить. Красные эмалированные ромбы поблескивали в его петлицах. "Враги трудового народа и капиталисты всех мастей изолировали нашу молодую советскую республику от остального мира. Но мы не одиноки в нашей борьбе. Нам протянула руку помощи Германия. Их государство также страдает от разгула англо-французского империализма. Рейхсвер помогает нам модернизировать Красную армию. Мы создаем с их участием заводы, конструкторские бюро и конвейерные линии по производству новейших видов вооружений на уровне мировых стандартов. У нас появилась современная авиация, артиллерия, танки, подводные лодки и химическое оружие." Он подошел ближе. Его испытующий взор проникал в самую глубь наших душ. "Учитесь у немцев. Они с нами временно. Когда уедут, спрашивать будет не у кого." Ораторским жестом Тухачевский резко вскинул руку вперед. "Mы внимательно изучаем все немецкие разработки. Ваша задача, как танкистов, принести почерпнутое здесь на наши заводы и в конструкторские бюро. Плоды уже налицо. На сегодняший день, благодаря сотрудничеству с рейхсвером мы внесли изменения в проекты наших новейших танков Т-26 и Т-28. Мы увеличили толщину брони, уменьшили численность экипажа, установили новые трансмиссии и улучшили подвески. В конструкциях использованы копии ходовых частей и сварных шасси Круппа, оптические приборы наблюдения и системы прицеливания заводов Daimler AG, объединение электронных компонентов с пулеметом и радиосвязь, разработанные в лабораториях Rheinmetall." Он скрестил руки на груди. "В заключении хочу добавить, что в Кремле разделяют мои идеи." Тухачевский обаятельно улыбнулся. "Мы предоставим наши выводы о необходимости технического прогресса в докладе на следующем заседании политбюро," задумчиво он потер подбородок. "Не забывайте, что вы авангард пролетариата," взмахнув рукой, напутствовал он нас напоследок. На этом собрание закончилось. Построившись и чеканя шаг, мы ушли с пением Интернационала.

Учебный курс, длившийся четыре месяца, подходил к концу. Время пронеслось незаметно; в конце 1931 г. я должен был вернуться в Ленинград. Все мы устали, но были обогащены новыми знаниями, которые мы должны были передать коллегам в армии, на производстве и в научно-исследовательских институтах. Одно беспокоило меня: с момента отъезда я не получал никаких известий от моей доброй, ласковой Дуси и наших веселых карапузах, сыне Индустрии и дочке Ревмире. Озадаченный, в течении осени и зимы я написал им три письма, но ответа ни разу не получил. Однако, сегодня фортуна повернулась ко мне лицом! Недаром я слыл счастливчиком! Едва я вошел в казарму, как дневальный сообщил, что для меня есть письмо. Адрес был написан решительным, размашистым почерком жены. Сердце мое сильно забилось, руки противно задрожали, волнуясь я распечатал конверт. Письмо занимало одну страницу, вырванную из школьной тетрадки, на обороте ничего не было. По мере того как я читал, мне становилось дурно. Не чуя под собой ног, я присел на первую попавшуюся кровать. Письмо гласило:

Добрый день, веселый час, муженек мой Ваня! Хотя не знаю, муж ли ты мне? Никаких вестей от тебя нет и не предвидится. Уехал и замолчал! Что же получается? С глаз долой, из сердца вон? Непорядок! Я, женушка брошенная, все глаза выплакала и по ночам не сплю; чада наши допытываются - "Куда наш папенька подевался?" Что я им отвечу? Вот я тебя и спрашиваю, крокодил окаянный, где тебя носит и с кем ты там, в немецкой стороне путаешься, да так увлекся, что верную супружницу и мать детишек твоих пoзабыл? Видно права я была! Нашел, небось, кралю заморскую и увела она тебя из родного гнезда. Ну, погоди, кровопивец, если мне на глаза попадешься я из тебя отбивную котлетку сделаю и по кирпичной стенке размажу. Так и передай своей развратнице, чтоб ей пусто было! А про меня не беспокойся! Жду не дождусь той минутки, когда на развод подам и нового хахаля себе заведу. Я еще молодая и симпатичная! К сему, Евдокия Арсенова, в девичестве Фентюхова. Сестре моей Нюре привет передавай. Плохо она за тобой смотрит!

"Аврал! Моя семейная жизнь в опасности!" вскричал я, сунув письмо в карман. "Прорыв на домашнем фронте! Нужно принимать срочные меры! Что делать? Но между нами полторы тысячи километров!" В отчаянии я ломал руки. "Написать ей письмо? Почта опять его потеряет. Послать телеграмму? Почтальон опять ничего не доставит. Да и откуда посылать? От нас до ближайшего отделения связи день езды на попутках." Я широко раскрыл глаза. "Вот что," осенило меня. "Надо заказать срочный междугородний разговор. Только так я смогу объясниться с моей драгоценной. Но как? В этом медвежьем углу нет никакой связи!" Я барабанил пальцами по железному каркасу кровати. Проходили минуты. Мысли мои метались, как птицы в клетке. "У начальника школы есть радиостанция," наконец догадался я. Во всю прыть помчался я в особняк. Перепрыгивая через мраморные ступени, я взлетел на второй этаж и, сдерживая дыхание, согнутым пальцем вежливо постучал. ""Herein. (Войдите)," донесся через дверь знакомый голос. Я повернул ручку и вошел. Было так тихо, что сначала мне показалось, что в помещении никого нет. В комнате с высоким лепным потолком было полутемно. Рассказывали, что когда-то здесь был будуар графини. Но ничто не напоминало об аромате минувшиx времен и o горделивом изяществе светских дам. Вдоль стен стояли стальные шкафы, на полках громоздились ящики, в углу было сложено военное оборудование. В спертом воздухе пахло табачным дымом. Тяжелые брезентовые шторы не пропускали солнечных лучей. Единственным источником света служила серебряная лампа с черным абажуром на письменном столе. Она освещала склеротические руки и нижнюю часть лица полковника Хоффмана, который, сидя в кресле, рассматривал меня своими бесцветными глазами. "Erlauben Sie, sich zu wenden, Herr Oberst. (Разрешите обратиться, господин полковник)," я вытянулся и отсалютовал ему, как был обучен в военном училище. "Was ist los? (В чем дело?)" хриплым голосом отозвался он. Глаза его смеялись. "Дело жизни и смерти," запинаясь, начал я. "Мне требуется немедленно поговорить по телефону с моей женой." Я покраснел от стыда, сердце мое колотилось, руки дрожали и тело мгновенно покрылось потом. "Где она?" брови полковника высоко подскочили. "В Ленинграде." "Ах, вот как," Хоффман слегка пошевелился и почесал кончик носа. "Почему вы не обратились к своему начальству?" размышлял он. "У них нет таких ресурсов, г-н полковник." "Верно, у них все всегда в светлом будущем," голос его стал едва слышным. Опустив голову, он ненадолго замолчал. "Ну, хорошо," Хоффман пристально взглянул мне в глаза. "Германский Pейх предоставит вам такую возможность. Но не больше одной минуты. У вас есть номер телефона?" "Так точно!" в восторге выкрикнул я. Он встал, подошел к радиопередатчику Telefunken, расположенного у окна и повернувшись ко мне спиной, наклонился над панелью. Седеющие волосы на его затылке были коротко подстрижены, а зеленая комсоставская гимнастерка обтягивала его широкие плечи. "Диктуйте," сказал полковник и внимательно вслушиваясь, стал крутить диск, по мере того как я называл цифры. Когда номер был набран, диск с мягким жужжанием вернулся в исходное положение и опять наступило безмолвие, не прерываемое ни единым звуком. Было так тихо, что я слышал свое собственное серцебиение. "Телефон в Ленинграде звонит," пошевелился полковник и передал мне трубку. "Можете говорить." Я прижал черный круглый пластик к уху. Громкие длинные гудки казались бесконечными и сверлили мой мозг. Внезапно гудки оборвались и я услышал бойкий голос соседки, "Алё!" "Василиса Матвеевна, здравствуйте! Позовите, пожалуйста, Дусю!" "Кто это?" "Это ее муж Иван!" "Дуси нет дома," повергнув меня в отчаяние, прошамкала безжалостная старушка. "Она меня за детьми смотреть оставила, а сама в лавку за керосином отправилась." "Передайте ей, что я жив и здоров," не успел договорить я, как услышал, что вдалеке в ленинградской квартире бухнула дверь и заскрипел паркет под тяжелыми шагами. "Да, вот и она сама," проверещала соседка. "Евдокия Игнатьевна, вас к телефону. Какой-то интересный мужчина спрашивает." Последовало короткое молчание. "Да. Kто это?" кокетливо спросила Дуся. Я ничего не замечал. Родной голос жены вскружил мне голову. "Это я, Иван!" втолковывал я. "Ах, это вы?" мне показалось, что супруга была разочарована. Голос ее стал обыденным и скучным. "В чем дело?" "Дусенька, пожалуйста, прости меня, но я послал тебе три письма! Я люблю тебя!" "Если бы любил, то писал бы каждый день," молвила она и с размаху брякнула трубку. Связь оборвалась. Не сразу мое сознание вернулось в кабинет начальника школы. "У вас есть еще пять секунд, нo вы уже закончили. Похвально." Хоффман с удивлением взглянул на мое помертвевшее лицо и переключил рычажок на панели радиостанции. "Я никогда не имел возможности выучить ваш язык, но вы, оказывается, полиглот." Полковник не догадывался о драме, раздирающей меня на части. Жестом oн пригласил меня сесть на стул и сам уселся напротив. "Я знаю, что вы русский, но вы говорите как немец. Где вы выучили баварский диалект? Вы родились в Германии?" "Нет, но мое детство прошло в вашей стране." У меня едва хватало сил поддерживать разговор. "До войны мой отец работал на заводе MAN AG в Аугсбурге." "Понимаю. Надеюсь, что обучение в нашей школе пошло вам на пользу? Где вы сейчас служите?" Он ободряюще улыбнулся и по-приятельски подмигнул. Я замялся. Ответ на этот вопрос означал бы нарушение военной тайны и я промолчал. Воцарилась напряженная тишина. Хоффман смотрел на меня как удав на кролика. "Oтсюда надо поскорее смываться," догадался я. "Разрешите идти?" Я вскочил и щелкнул каблуками. Полковник неопределенно махнул рукой. Пулей я выскочил из кабинета и кубарем скатился по лестнице. Не замечая свежего снега на обледеневшем асфальте, ни высоких сугробов, ни товарищей, попадавшихся мне по пути, я мчался в казарму. Мне было неспокойно. От тоски по семье на душе скребли кошки. Я не помирился с Дусей и вдобавок нарушил субординацию. Если кто-нибудь из наших видел меня входящим к Хоффману, мне не поздоровится. Я думал, что за это меня могут судить!"

Глава 2

"Всю ночь я ворочался с боку на бок на койке, подминая под голову измятую подушку и мыча от душевной боли. Взгляд мой упирался в щелястый потолок, а сам я изнывал от ревности и опасений за свою карьеру. Но страх дисциплинарного взыскания по военной службе страшил меня гораздо меньше, чем внезапно обрушившееся Дусенькино равнодушие. "Что я должен сделать, чтобы вернуть ее любовь? Конечно, она права!" скрежетал я зубами. "Наша супружеская жизнь бедна событиями, я всегда на работе. Мы мало проводим времени вместе!" В бессильном отчаянии я вскочил на ноги, но долго не простоял. Пол был холодный и липкий. Из форточки дуло. В полутемной казарме однополчане мирно спали, не замечая моих страданий. Некоторые из них храпели, другие посвистывали носами, кто-то чавкал губами. "Вот что," осенило меня. "По возвращению домой я скажу ей, что у меня для всей семьи есть путевка в Сочи!" Я даже рассмеялся от своей находчивости, крепко потер ладони и тут же вернулся на свое место. "Но сперва любимую нужно хорошенько порадовать. Я куплю ей новую праздничную одежду. Она любит модничать и наряжаться. Это и есть решение." Мне становилось спокойнее. Веки стали слипаться, я сладко зевнул, повернулся на бок и забылся полным счастья сном. Но наутро беспощадный свет нового дня вернул меня в реальность. "Где достать обнову?" размышлял я. "В ларьке на объекте ничего, кроме соли, макарон и водки не сыщешь. Не избежать поездки в большой город. Там бурлит социальная жизнь, там в театрах артисты из Москвы представляют балет Стальной Скок и оперу Чио Чио Сан; там в первоклассных магазинах можно купить подходящие для нее подарки. Итак, я должен немедленно ехать в Казань." За завтраком в столовой я поделился своей идеей с Фрицем. "Tебе повезло," ответил он, отправляя в рот полную ложку пшенной каши. "В будущее воскресенье мы, немецкие студенты, как раз собираемся в Казань. Школа предоставляет нам автобус. Я спрошу руководство, можно ли взять тебя?" Полный надежд и планов, я провел день. Через сутки пришел ответ. Он был положительным. Правда, имелась оговорка: питанием в поездке Германский Pейх обеспечивать меня не будет, так как у школы строгий бюджет и никакие дополнительные расходы на мое содержание не предусмотрены. "Плевать, я и этому рад," думал я, готовясь в путь и набивая карманы бутербродами. Время пролетело, как всегда, незаметно. В воскресенье в восемь часов утра мы погрузились в автобус марки АМО. Это был самый передовой автобус, созданный советской автопромышленностью, и я наполнился гордостью за свою родину. Машина вмещала 14 пассажиров, но и мне нашлось место на задней скамье. Впереди сидели сокурсники, которых я знал и не знал, а также немецкие специалисты - механики, которых я никогда не видел на учениях. Фриц беспрерывно болтал с каким-то Куртом, долговязым выходцем из Тюрингии, его коллегой по танкостроению, как мне потом объяснили попутчики. За рулем сидел мой соотечественник, небритый, нечесаный и неопрятный парень, не выпускающий изо рта дымящуюся папиросу. Он не говорил по-немецки, на всех хмурился, но направление знал отлично. Mы ни разу не сбились с пути. Раскачиваясь, поскрипывая кузовом и громыхая железными внутренностями, автобус выехал на ухабистый большак. Дорога шла вдоль неширокой, покрытой льдом речки с заросшими сухим тростником берегами. По узкому деревянному мосту мы пересекли препятствие и углубились в густой, хвойный лес. Зимнее солнце с трудом пробивалось сквозь кроны деревьев, но снега на грунте было немного и наезженная колея от колес была ясно видна; несколько часов подряд мы следовали по ней сквозь мрачный еловый бор. Утомленный качкой, я задремал, как мне казалось минут на пять, но, открыв глаза, неожиданно увидел городские предместья. Мы въезжали в Казань. Вскоре вокруг замелькали высокие дома, улицы, пешеходы на тротуарах, появились кремлевские стены и величавые соборы. Мы оживились и приготовились выходить. "Нет!" пресекла наши намерения высокая деспотичная женщина в черном строгом пальто. Откуда она взялась, я никак не мог понять. Может по дороге села к нам в автобус? "Вначале для вас запланирована экскурсия по ленинским местам! Это указание обкома!" Голос ее звучал почти визгливо. В салоне пронесся недовольный ропот и возгласы удивления. "Пожалуйста, поймите, что эксурсия в ваших же интересах! Что вы расскажете немецкому пролетариату по возвращении домой? То, что вы полгода тренировались на полигоне?! И ничего больше?! Раз вы здесь, то вы обязаны ознакомиться с истоками советского государства и высокой правдой ленинских идей!" "Зачем мы встали так рано? Ради политпросвещения? Наше желание было осмотреть город," ворчали курсанты. "Неужели Сталин надеется агитацией обратить нас в свою веру?" Однако железная воля сопровождающей партийной дамы взяла верх и водитель выгрузил нас у крыльца дома-музея В.И. Ленина, а затем, после часовой экскурсии, возле Казанского университета. Там нас продержали еще один час. После солидной дозы политпропаганды курсанты были усталы и раздражены. Головы их опустились, плечи обмякли, они притихли. "Какой же немцы несознательный народ! Ничего не хотят знать о великом борце за свободу и счастье трудового народа!" про себя возмущался я. "Ужо доберемся мы до них и до всей Европы! Придет наше время! Покажем им кузькину мать!" Незаметно я пригрозил попутчикам кулаком. Между тем группа покорно погрузилась в автобус, приготовившись следовать к другому культмероприятию. "Прошу внимания," рыкнула экскурсоводша, повернувшись к нам лицом и своим желтым пальцем пересчитав пассажиров. "Мы oтправляемся на обед, а потом у вас три часа свободного времени. Поехали, Федя!" она толкнула водителя в плечо. Выпустив клуб дыма, транспортное средство покатилось по мощеной булыжником мостовой. Ехать было недалеко. Через несколько кварталов мы остановились возле трехэтажного купеческого особняка, на первом этаже которого, судя по надписи на фасаде, было размещено предприятие общественного питания. Табличка "Ресторан закрыт на спецобслуживание" висела на его запертой двери. Зашторенные окна надежно хранили тайну происходящего внутри. Через незагороженное стекло в пустом вестибюле проглядывала багровая морда швейцара. Партийная дама выскочила из автобуса, подбежала к стеклу и знаками переговорила сo служителем. Тот пошел кого-то спрашивать. Разрешение поступило и дверь распахнулась. Цепочкой по одному, под строгим контролем ресторанного администратора курсанты проскользнули внутрь помещения. Меня не пустили. "Наш общепит обслуживает только иностранных гостей," объяснил мне администратор. Заметив, что Фриц, прошедший в зал, помахал мне рукой, приглашая следовать за ним, я сделал нетерпеливый шаг вперед. Обслуживающий персонал загородил мне путь. Тут были и мордастый злодей - швейцар, и толстая кудрявая официантка, и невзрачный малорослый подросток в черном халате. "Я заплачу! У меня полный карман денег!" не терял я надежду прорваться к Фрицу. "Товарищ, не хулиганьте. Мы знаем, что вы советский. На ваши деньги мы не продаем и вам здесь быть не положено." Я криво улыбнулся, но подбоченился. "Поймите гражданин, что здесь оплата только в иностранной валюте. И даже если бы она у вас была, мы не имеем права ее принять, потому что наличие у вас буржуазных финансовых средств представляет нарушение актов валютного законодательства РСФСР. Кроме того, за обладание иностранными активами вам грозит привлечение к уголовной ответственности и тюремное заключение сроком от 10 лет с конфискацией имущества. Идите питаться в столовую им. Розы Люксембург. Это в десяти километрах отсюда. Aссортимент там не густой и все по карточкам, но для вас доступно." Дверь тут же захлопнулась, засов лязгнул и в вестибюле погас свет. Один - одинешенек я остался на тротуаре. Должен сказать, что такое обращение меня нисколько не огорчилo. "Никакая это не дискриминация. Это полное изобилие" успокаивал я себя. "Это мудрая политика партии и правительства, способствующая справедливому распределению продуктов питания в СССР. Иностранцы и подобные им узники капитала, вернувшись в свои загнивающие страны, должны прославлять успехи советского народа в строительстве социализма." Уверенный в своей правоте и высоко подняв голову, я зашел в близлежащий скверик и, присев на скамейку, достал из кармана свои бутерброды. Дул довольно неприятный ветерок, в низком небе клубились темно-серые тучи, но я съел свой припас без остатка. Обед я запил водичкой из фонтана, благо он еще не замерз. Мне было очень вкусно и сосульки хрустели у меня на зубах. Довольный, я откинулся на спинку сиденья и обвел глазами окрестности. Блекло и тоскливо глядела городская жизнь. Со стен домов осыпалась штукатурка, проглядывали растрескавшиеся голые кирпичи, под ударами ветра грохотало дырявое кровельное железо. Редкие прохожие, согнувшись от невзгод, брели вдоль улицы. В скверике гуляли двое малышей под надзором бабушек. Стая дворняг с высунутыми языками вертелась возле них. Я гикнул, замахал руками и затопал сапогами. С громким лаем собаки разбежались. Ветер погнал поземку, заметая тропки и собачьи следы. Завидев поднявшуюся метель, бабушки поспешили со своими питомцами по домам, а я пошел искать автобус, надеясь найти там приют. Наше транспортное средство находилось на том же месте, где я оставил его сорок минут назад. Слой свежего снега лежал на его крыше и окна заиндевели. Улица была пуста, редкая бричка или повозка своим дребезжаньем нарушала ее безмятежный покой. B СССР 1930-х годов автомобили являлись редкостью, поэтому об ограничениях или запрещениях парковoк в те времена никто и не слыхивал. Подойдя ближе, я разглядел силуэт водителя, сгорбившегося за рулем. Я постучал по обшивке и Федя, потянув рычаг, впустил меня в салон. Судя по его угрюмому виду, его тоже оставили без еды. "Как назад добираться будем?" спросил я, стряхивая с шинели мокрые и холодные хлопья. "Если погода не переменится, то не доедем," солидно высказался он. "Здесь ночевать придется." Я содрогнулся. Мысли завихрились в моей голове. "Придеться устраиваться в гостинице РККА. Но, ничего, может быть обойдется." Надеясь на лучшее, я прошел вдоль пустых рядов и уселся на свое место на последней скамье. Засунув руки в карманы, я огляделся по сторонам. Улица побелела. Снежные наносы скапливались у подъездов. Сквозь зыбкую пелену метели едва проглядывали очертания домов. В окошке, стоящего на углу газетного киоска, замерцала электрическая лампочка. "Дело пахнет керосином," подал голос со своего сиденья водитель. Он закурил, выпустив едкий клуб дыма, и продолжил. "Прошлой зимой в такую же метель мы в поле застряли. Хотя погода была плохая, директор нашей автобазы тов. Бардаков приказал мне доставить группу спортсменов в дом отдыха Заречье. "Это," говорит, "сборная команда лучших лыжников со всей области. Не волнуйся," говорит, "ребята выдержат; они к трудностям привычные." Мое дело маленькое - сказано везти, я и повез. Ехали мы ехали, почти доехали; бензина четверть бака осталось, а тут метель поднялась, дорогу занесло, куда рулить непонятно. Остановился я, но движок не выключил, он же, как печка, теплом нам в кабину дует. А вьюга воет и ледяную крошку мечет; по стеклу колотит и по железу шуршит, будто нашу смерть предрекает. И верно, думаю, конец нам приходит; вокруг пелена белая, капота не видно, но и ждать нельзя, бензин скоро кончится и замерзнем вконец. Спортсмены мои притихли, туристские песни орать перестали, озябли, носы у всех покраснели и шапчонки свои поглубже на уши натянули. Обернулся я к ним и говорю, "Ну, чемпионы-лыжники, разведайте дорогу. В какую сторону нам путь держать?" Молчат мои пассажиры, только глазами хлопают. Прошла минута, другая никто не отвечает. Осерчал я на них. "Липовые вы спортсмены," говорю. "Бензин кончится, мы все здесь насмерть замерзнем. Дайте мне ваши палки, я сам пойду дорогу искать." Вышел я наружу, по лыжине в каждой руке, а снежинки глаза залепляют, за шиворот лезут и мордаху царапают. "Но, ничего, дыши носом, Федя," сказал я себе и стал палки в сугробы тыкать и твердое полотно под снегом нащупывать. Гляжу в белой мгле темные силуэты вокруг меня появились. Это лыжники мои пристыдились и за мной наружу повылезали. Палками своими всю округу проверили и дорогу нашли. Обрадовались мы, сели и поехали. Через полчаса на деревню наткнулись Там нас встретили и приютили. День прошел, погода улучшилась, но только в вечеру мы оклемались. Довез я пассажиров до тренировочной базы Заречье, но корешами мы не стали. Зарок я дал с той поры - лыжников не возить!" "Ты знаешь кого возишь сейчас?" "Знаю. Военных из дружественной страны. Никакие они не лыжники." "Ты можешь себе представить, что случится лет эдак через десять? Если та страна станет недружественной и тебя все равно заставят их возить?" "Кто заставит? О чем вы говорите тов. старший лейтенант?" "Шучу," осклабился я. "Не обращай на меня внимания." Я взлянул в окно. "Метель, такая как эта, нас не заметет. К тому же она идет на убыль." Прошло немного времени и, о чудо, снегопад прекратился. Быстро посветлело, тучи разошлись и солнце затопило мир своими ослепительными лучами. Мгновенно изменились и ожили краски. Засверкали сугробы, заблистали жемчугами оконные стекла, вспыхнули алым полотнища знамен и плакатов. Ресторанная дверь распахнулась и на тротуар, щурясь от яркого света, вышла партийная дама; за ней потянулись наши курсанты. Автобус быстро заполнился. Фриц подошел ко мне и, таясь от других, протянул два кулька, свернутые из салфеток. В одном содержалась половина котлеты и немного вареной картошки, в другом лежала палочка розовой пастилы. "Это тебе. Ты же не обедал," смущенно улыбнулся он. Я гордо отказался. "Спасибо, друг. Я предусмотрел такой вариант. У меня был припас. Я не голоден. А вот ты доешь свою порцию. Нам всем нужны силы." ""У меня энергии хоть отбавляй," пошутил Фриц и вернулся на свое место. Курсанты оживленно вертели головами и обсуждали впечатления. Их усталость прошла. "Куда теперь?" спрашивали они. "Господа!" зычно объявила эксурсоводша. "У вас три часа свободного времени. Сбор возле обкома партии на площади Свободы. Мы вас туда отвезем. Не опаздывайте!" Автобус ехал несколько минут и и остановился посередине большого пустынного пространства. Здесь было тихо и великолепно. Монументальные административные здания образовывали его периметр. На мраморном пьедестале возвышался памятник Ленину. Hевдалеке в длинном черном лимузине скучал шофер. Развернутый газетный лист заслонял его лицо. В голубом небе плыли легкие облачка и кружились стервятники. Наш водитель отворил дверь. Ступив на мерзлый асфальт, мы побрели куда глаза глядят. Неизвестность нас ничуть не пугала.

На вопрос, где находится Торгсин (Tорговля с иностранцами) прохожие корчили ужасающие гримасы, приходили в трепет и давали противоречивые ответы; большинство же уверяли, что ничего не знают, никогда не слыxали и, ошарашенные, быстро уходили прочь. Но попавшийся нам по пути востроглазый молодой человек в каракулевой шапке и щегольском меховом полушубке наметанным взглядом смерил Фрица с головы до ног и, угадав в нем заезжего европейца, спросил, что мы туда несем? "Я дам вам лучшую цену," уверял он, оживленно жестикулируя, высоко задирая руки и закатывая черные, как маслины глаза. Выяснив, что мы покупатели, прыткий юноша потерял к нам интерес, но все же указал дорогу, сказав, что заведение это находится у ворот рынка и отсюда совсем недалеко. Окрыленные, мы двинулись в путь. По мере приближения к цели до нас стала доноситься какафония звуков: смутный гул человеческих голосов, блеянье овец, мычание коров, собачий лай и милицейские свистки. Все чаще стали встречаться люди с загадoчно - сосредоточенными лицами. В руках они несли наглухо застегнутые кошелки и сумки. Они не улыбались, отводили глаза и торопились доставить покупки по назначению в целости и сохранности. Еще несколько шагов и мы вошли на территорию рынка. Не могу сказать, что Фриц смотрел на окружающее с восхищением, но мне, выросшему в СССР, действительность казалась привычной и заурядной. На почерневших от времени деревянных прилавках продавцы разместили доставленную из южных республик сельскохозяйственную продукцию. Цены, которые они спрашивали, казались заоблачными. Щелкая зубами и урча от вожделения, горожане рыскали вдоль рядов, пялясь на недоступные им арбузы, дыни, виноград и прочие диковинки, о существовании которых они знали лишь из книг и иллюстрированных журналов. Изредка один из них покупал несколько помидоров, пригорошню огурцов или пять - шесть роскошных сочных яблок, чтобы порадовать своего больного ребенка. Жизнь на рынке била ключом и продолжалась как встарь. В разношерстной толпе сновали карманники, расхаживали "деловые", шныряли сыщики. Изредка испуганный женский голос вскрикивал Караул! и слышался топот погони. Между тем солнце клонилось к закату, удлинялись тени, холодел вечерний воздух, лужи затягивались тонким ледком, но мне с Фрицем предстояло сделать еще так много.

Универмаг Торгсин занимал длинное одноэтажное здание под железной крышей. Вдоль желтого оштукатуренного фасада был прорезан ряд квадратных окон. Начальство считало, что в витринах необходимости нет, так как в условиях тотального дефицита реклама населению не нужна. Также cчиталось, что имеющуюся инвенторию раскупят быстро и без остатка. И наплевать, что кому-то не хватит. Мы поднялись по ступенькам, толкнули тяжелую дверь и оказались в продовольственной секции. Воздух был напоен упоительными запахами копченых рыб, колбас, окороков и свежеиспеченного хлеба. На полках, на противоположной стене блестели консервные банки с непривычными этикетками, которых я, за свою бытность в СССР, никогда и не видел. Мне сразу захотелось есть, но к прилавкам было не протолкаться. Множество хорошо одетого народа заполнялo зал. Oшеломленный, я было рванулся к этим сокровищам, но окрик "Куда?", остановил мой разбег. Черноволосый забияка в форме старшины милиции преграждал доступ в покупательский рай. Его ехидные и злые глазки подозрительно ощупывали входящих. Повелительным жестом страж порядка указал нам занять места в конце очереди, выстроившейся к его персоне. Право отовариться надо было доказать. Сидя за боковым столиком, охранник требовал у каждого посетителя подтверждение его/ее кредитоспособности. Граждане, пришедшие раньше нас, безропотно выкладывали на стол принесенные с собой вещи и другой милиционер, чином повыше и посерьезнее, расположившийся рядом, скользнув взглядом по антиквариату, принимал решение: впускать данного субъекта в магазин или гнать взашей. Фриц продемонстрировал, перевязанную резинкой, толстую пачку рейхсмарок, представитель власти козырнул ему и мы были допущены в заветную сокровищницу Аладдина. Пройдя несколько шагов и осмотревшись, я был потрясен увиденным. СССР переживал голод и разруху; население получало скудный рацион по карточкам, существуя впроголодь, но здесь под кумачовым плакатом, призывающим массы обменивать свои драгоценности на съестное и ширпотреб во имя скорейшего завершения индустриализации, изобилие казалось мне сказочным. Помимо основных продуктов питания полки ломились от всевозможных деликатесов, которые не появлялись в продаже с дореволюционных времен: икра зернистая кетовая, икра черная осетровая паюсная, стерлядь, семга, колбасы и ветчины всех сортов, а также большое разнообразие кондитерских изделий. Вдоль застекленных шкафов и прилавков стояли учтивые, опрятные, одетые в белые халаты продавцы обоего пола и не спеша обслуживали покупателей. Хотя я прожил в Германии до восьми лет и посещал с родителями универмаги, память об их великолепии почти изгладилась из моей памяти, оставив лишь бледный отблеск праздничной роскоши. О таком же мне рассказывала моя мама, описывая старoе бытие в Петрограде. Однако те времена канули в прошлое. Теперь же я видел тень, мираж, тусклое подобие той яркой жизни, которая когда-то была доступна населению Российской империи. "Ты собираешься покупать провизию?" обернулся я к Фрицу. "Нет. Что-нибудь для Нюры. Пойдем отсюда." Мы прошли в другое крыло, где находилась промтоварная секция. Здесь на штангах висела одежда советского производства, а на полках стояла советская обувь. С точки зрения Фрица, ширпотреб был неказистым, но все же он выбрал для своей подружки пару резиновых бот производства фабрики Скороход и шерстяной шарфик, связанный в Костроме. Дежурный по залу подошел к нам и вежливо объяснил, что прежде, чем делать покупки, нам следует получить боны. Он провел нас к зарешеченному окну, за которым трудился оценщик, одутловатый лысый человек с ювелирной лупой на вспотевшем лбу. Он взвешивал драгметаллы на миниатюрных весах, стоявших перед ним. Справа и слева от него горстки золотого и серебряного лома поблескивали на стеклянных тарелках. Узнав, что ничего отпиливать не требуется и у нас только валюта, оценщик с облегчением вздохнул. "Это проще," изрек он. "Сколько хотите поменять?" Фриц назвал цифру. Получив боны, мы вернулись в обувную секцию. "Я думаю, что это ее размер," мой приятель рассматривал пару незатейливой обуви. "Как ты о Нюре заботишься!" заметил я. "Неужели у вас серьезно?" "Нет," Фриц сморщился, точно от боли, и перешел на шепот. "В Германии у меня есть невеста. Ее зовут Гретхен. Она достойная арийская девушка. Грета ждет меня и пишет нежные письма. Я без ума от нее." На минуту его глаза устремились вдаль. Возможно, что образ возлюбленной предстал перед ним. Он коснулся лба и веки его вздрогнули. "Что у тебя?" бросил он на меня острый взгляд. "Мне нужен подарок для моей благоверной," неохотно признался я. "Oна ужасно сердита за то, что долго не получала моих писем." Я сокрушенно покачал головой и чиркнул ребром ладони по своему горлу. "Муж всегда виноват," добавил я с горьким смешком. Мне пришлось посторониться, чтобы пропустить агрессивную гражданку, которая пo пути в примерочную толкнула меня в спину. В руках своих она несла ворох одежды. Не извинившись, дамочка вбежала в свободную кабинку и со скрежетом задернула занавеску. Вскоре оттуда донеслось ее взволнованное дыхание. Задевая тяжелую плюшевую шторку, она подпрыгивала перед зеркалом и вертелась на линолеуме, невнятно бормоча себе под нос. "Как она счастлива," указал я на вошедшую в раж покупательницу. "И мне нужно преподнести супруге что-то подобное," с тоской я взглянул Фрицу в глаза. "Будь другом," на мгновение я запнулся и проглотил комок в горле; мне так не хотелось просить. "Обменяй для меня на рубли немного своих рейхсмарок, чтобы я мог купить Дусе хорошее платье." Я замер, ожидая ответа. "Немецкий счет всегда верен," засмеялся Фриц. "Glück macht Freunde, Unglück prüft." Я не понял отказ это или нет, но он, улыбаясь, протянул мне пачку бонов. "Тебе хватит? Потом сочтемся. Ведь мы побратимы." Я пересчитал количество торгсиновских рублей, нанесеннoе на лицевой стороне. "Слишком много," сказал я, ощущая наплыв сильных чувств. "Я отдам тебе нашими рублями по курсу обмена валюты. Не сомневайся," я никак не мог успокоиться. От потока эмоций у меня задрожал голос. "На советские деньги много не купишь," отмахнулся Фриц. "Когда-нибудь сочтемся. Жизнь полна всевозможных случайностей. Кто знает, что нас ждет впереди?" Он положил руку на мое плечо. "Иди и покупай сейчас же. До отправления автобуса у нас остался один час. Мы не должны опоздать." Второй раз приглашать меня не пришлось. Я устремился в женскую секцию. "Найду ли я ей то, что нужно? Ведь Дусенька не только высокая, она великанша. Oбширный бюст, мощные ляжки, зад, как у ломовой лошади, - незаурядные атрибуты моей избранницы покорили меня и заворожили при первой же встрече. Так началась наша любовь," мечтательно размышлял я, расхаживая между уходящих вдаль рядов, на которых висело бесконечное разнообразие юбок, блузок, кофточек и костюмов, а также всевозможных накидок, плащей и пальто. Я растерялся. "Мне понадобится день или два, чтобы осмотреть эти богатства. Да и принесет ли мой поиск успех? Размер у Дусеньки нестандартный!" Утерев со лба пот, я обратился к пожилой продавщице, оказавшейся невдалеке, "Ведь верно, что советские фабрики шьют на негабаритных женщин? Значит где-то такая одежда есть?" Продавщица поняла меня с полуслова. Видя мое состояние, она тут же выразила желание помочь. "Какой вам нужен размер?" она повела меня в конец зала, где на штангах под потолком висели ряды огромных одеяний похожих на балахоны. Длинной палкой с железным крючком она сняла десяток изделий и представила их моему вниманию. Я выбрал шелковое платье с рукавами-фонариками и фатиновой накидкой, но заметив, что у меня остаются деньги, добавил летний сарафан с цветочным рисунком, который тоже отложил в сторону. Войдя во вкус и представляя, как моя женушка будет радоваться обновам, я схватил ей третий подарок - черный деловой костюм с драпировкой, но продавщица остановила меня. "Больше двух предметов мы в одни руки не отпускаем." "Ну, что же," подчинился я и, поблагодарив любезную помощницу, пошел расплачиваться.

Назад на площадь Свободы мы почти бежали, но к отправлению не опоздали. Запыхавшись, мы ввалились в салон. Все уже собрались и ждали нас. Дверь немедленно защелкнулась и автобус, подпрыгивая на ухабах, отправился в обратный путь. Фриц уселся рядом со мной. На наших лицах застыли счастливые улыбки, а на коленях лежали свертки с покупками. Прошел час, мы уже выехали из Казани и тащились по нескончаемой дороге, пересекающей заснеженную равнину. Солнце село в тучу, сразу стало темнеть, на горизонте поднимался бледно-желтый месяц, в небе высыпали бледные звезды. Водитель включил фары и дальний свет выхватывал то высокие заросли голых кустов, то корявое придорожное дерево, то сверкающие зеленым глаза неведомых ночных тварей. "Как ты познакомился со своей женой?" внезапно по-русски спросил меня Фриц, так чтобы никто из других пассажиров не понимал. Я чувствовал себя обязанным своему побратиму и вместо того, чтобы промолчать, начал рассказ. "Это случилось в Ленинграде в декабре 1925 года сразу после 14-го съезда партии. Я был послан в райком передать в вышестоящий комитет протокол и резолюцию нашего полкового собрания вместе с приветственным письмом вождям. Я был тогда неоперившимся курсантом в солдатской шинели и, посвистывая, отправился в путь. Войдя в здание, я нашел нужную инстанцию и выполнил партийное поручение. Однако мне так в райкоме понравилось, что не хотелось уходить. Прогуливаясь по коридору, я случайно толкнул дверь с табличкой Парткабинет. Должен тебе сказать, что я очень серьезно отношусь к своему политобразованию и поддерживаю высочайший уровень марксистко-ленинской подготовки. В помещении было очень тихо. Стеллажи с марксистской литературой окружали меня и поднимались до самого потолка. Я знал, что находился в интеллектуальной сокровищнице нашей партии и благоговейный трепет вышиб из меня горячий пот. От восторга у меня закружилась голова и, не удержавшись, я схватился за спинку стула. "Вам дурно, товарищ?" услышал я прелестный голос. Обернувшись я узрел девушку моей мечты. Ее выпуклые зеленые глаза вопросительно смотрели на меня; иссиня черные волосы были завязаны на затылке, тонкие губы сложились в усмешку. Темно-серый сарафан был ей тесен, обрисовывая пышные формы. Красавица была сложена, как боксер-тяжеловес, а когда поднялась, то оказалась выше меня на полголовы. Растерянно и робко взирал я на нее. "Водички бы испить," еле слышно вякнул я. Прекрасная незнакомка повернулась ко мне спиной, налила из стоявшего на полке графина воды и подала мне стакан. Сердце мое захолонуло от ее очарования. Просто так уйти я не мог. "Нет ли у вас, чего-нибудь почитать? Ну, конечно, из классиков марксизма-ленинизма," запинаясь, осмелился спросить я. "Cамо собой разумеется! Что вас интересует?" Я зажмурился. "Работа тов. Ленина "Шаг вперед, два назад". Мы как раз ее в нашей роте проходить собираемся." Она улыбнулась. Ты бы видел это чудо! Всего вокруг осветилось и заиграло. По потолку и по стенам понеслись слепящие зайчики. Будто явился на трибуне съезда сам тов. Сталин! Сраженный, я чуть не упал на колени. Cердце в моей груди бешено колотилось. С того момента я принадлежал ей весь, как пойманная птица, раз и навсегда. Как Павлик Морозов я был готов умереть за нее. Прошло несколько секунд, прежде чем ко мне вернулась способность соображать. "И мы как раз сейчас изучаем это произведение Ильича," сквозь туман, который обволакивал мое сознание, проник голос чаровницы. "Давайте заниматься вместе!" опомнившись, я с восторгом смотрел на нее. Девушка не ломалась. "Давайте!" и мы оба враз дружно раcсмеялись. Только потом я узнал, что ее зовут Евдокия, что она второй год заведует парткабинетом и на отличнейшим счету у райкомовского начальства. Так началась наша любовь." Закончив говорить, я взглянул на своего друга, но в полутьме мне показалось, что он спит. Сиянье автобусных фар отражалось на бегущей под колесами, обледеневшей дороге. Нас раскачивало, трясло и кидало во все стороны. Светлые блики иногда проникали в салон, высвечивая лица курсантов. Закрыв глаза, я тоже попытался уснуть. "Ты, наверное, хочешь знать как я встретил свою невесту?" вдруг донесся до меня знакомый голос. С удивлением взглянул я на Фрица. "Ты очень хочешь узнать?" повторил он. "Конечно," кивнул я и добавил. "Давно позабыл, какие порядки в Германии." Схватившись за поручень, я превратился в слух. Автобус то приостанавливался, то медленно полз, объезжая колдобины, то снова стремился вперед, мотор ровно урчал и все вокруг нас дремали. "Моя бабушка Эмма давно хотела меня женить," завел свою историю Фриц. "Сама она вышла замуж в Мюнхене в возрасте 18 лет и считала, что все должны вступать в брак в 18 и непременно в Мюнхене. Должен заметить, что бабушка была полна здравого смысла, но некоторые причуды у нее имелись." Мне показалось, что Фриц ухмыльнулся. "Mало кто думал о традиционном супружеском браке в 1924 году," рассказчик повествовал монотонным голосом. "Одуревшие от войны люди приходили в себя. Европа восстанавливала свою экономику; население хотело вкусно есть, много пить и весело танцевать; никому не было дела до христианских нравоучений. В кафе и ресторанах, дрыгая ногами, мы предпочитали откаблучивать чарльстон, чем посещать церкви и читать трудные Библейские тексты. Но все же я повиновался старшим и внимал бабушкиным советам. Каждое воскресенье, прихватив дедушку Конрада, мы втроем посещали мессу в прекрасном соборе Dom zu Unserer Lieben Frau, построенном в 15 -ом веке. Однажды во время богослужения я заметил сидящую на скамье позади нас одухотворенную белокурую девушку. Она всегда приходила, окруженная своей семьей: довольно молодыми родителями и двумя братьями. Девушка была полна грации, излучала обаяние и живость. Я стал искать с ней встречи, но, завидев меня, она становилась отдаленной и недоступной. Я разузнал, что незнакомка посещает церковный кружок по изучению Священного Писания и записался туда же. Из списка членов кружка я узнал, что ее зовут Гретхен, но никакого дальнейшего развития отношений не последовало. По-прежнему, она была строга, холодна и официальна. Зная, что встречу ее в соборе, я стал тщательно следить за своей внешностью, а также обновил гардероб и всегда повязывал новый галстук. Но проходили дни, недели складывались в месяцы, девушка не хотела замечать меня. Бабушка, обратив внимание на мое огорченное лицо, однажды спросила, "Was passiert mit dir? (Что с тобой происходит? Уж не влюбился ли ты, Фритци?"). Скрывать было бесполезно и я кивнул головой. "Кто она?" Бабушка хорошенько расспросила меня и сказала, что знает ее почтенных родителей. В следующее воскресенье после мессы я был представлен семье Albrecht. Родители Гретхен одобрили меня и мы стали встречаться. Позже Грета призналась, что давно заметила мои старания, но без позволения старших не смела говорить со мной. Наш роман длится уже три года." В голосе его появились сентиментальные нотки. "Моя невеста яркая, творческая личность. Свои стихи она посвящает только мне. Мы помолвлены." "Что дальше?" шутливо спросил я. "Когда ваша свадьба?" "Свадьба сразу после войны," резко отрезал Фриц. Oн заметно посуровел. "Мы, фашисты, строим счастье для немцев; вы, коммунисты, для голодранцев всего мира. У Германии нет стольких материальных ресурсов для выполнения подобной гигантской задачи. Золотые запасы, накопленные за столетия Российской империей, проматываются на поддержку коммунистических движений других стран. Во имя мировой революции Сталин раздает десятки тонн чистого золота в то время, когда его народ страдает от голода, холода и живет в тесноте. Адольф Гитлер так не поступит. Он даст каждому немцу имущество и достаток, и потом поведет нас на завоевание территорий для германской нации. Возможно, что мы заключим со Сталиным вечный мир." "Тебе не кажется, что ты противоречишь себе, Фритци?" изумился я. "Какой вечный мир? Уж не собираетесь ли вы вторгнуться на восток?" "Нет. Фюрер создаст ось Берлин - Рим - Москва. Туда же войдет Япония. Карта мира будет перекроена навсегда." "Откуда ты все это взял? Ты сам выдумал или где-то начитался?" "Ничего я не выдумал. Проштудируй произведения Гитлера, Геббельса и их гениальных соратников. Там ясно сказано: "Империи и цивилизации меняются быстро и бесповоротно. Наступает новый мировой порядок." Над этoй задачей я и мои коллеги сейчас активно работаем! Эпоха нашего величия приближается!"

Перебивать его взволнованную тираду я не захотел. В полночь без задержек и поломок мы вернулись в наши Каргопольские казармы."

Глава 3

"Худо - бедно тянулось время. Ноябрь 1931 г. выдался холодным - снег выпал еще в октябре; сверкающий твердый наст покрывал поля, леса, замерзшую речку и наш полигон. Суровые зимние условия не останавливали ни испытаний, ни тренировок. Группа советских инженеров, в которую я входил, настойчиво продолжала проверять боевые машины, созданные на заводе Красный Путиловец, исследовать взаимодействие составных частей и внешнего оборудования, экспериментировать с моделями новых конструкций. Ни днем, ни ночью не стихал гул танковых моторов и лязг гусениц на полигоне. Mаневры не прекращались ни на час. В них участвовали танки как советского, так и немецкого производства, но в таких случаях экипажи машин сохраняли свою национальную принадлежность, т. е. не разделялись. Проводили мы также социалистические соревнования по мастерству вождения и по стрельбе в цель из пулеметов и орудий. Звание лучшего стрелка завоевал известный всем Алексей Парфенов. Ему вручили нагрудный значок отличника и похвальную грамоту. Как и всех нас, Алексея повысили в воинском звании. Ему было присвоено звание майора; я стал капитаном. По возвращении в свои части каждый из нас ожидал продвижение по служебной лестнице и назначение на новые руководящие должности. Об этом вечерами мы говорили в казарме. Все мы скучали и писали письма домой. Написал письмецо и я. Дражайшая моя женушка! Светоч жизни моей, Дусенька! Ужасно огорчен твоей немилостью. Я угнетен, я похудел и твое нерасположение сводит меня с ума. Круглосуточно думаю о твоих высоких достоинствах и наших чудесных детках. Какая у них восхитительная мамочка! Пожалуйста прости и не сердись. Писать отсюда каждый день невозможно. Это очень отсталое место и люди здесь не так хорошо образованы, как ты, родная. Сомневаюсь, что кто-нибудь из них прочитал 55 томов полного собрания сочинений тов. Ленина, как это сделала ты в годы своей девичьей юности. Потому-то ты стала такой умной, превосходной и политически грамотной. Я горжусь тобой. Знаю, что каждый вечер на сон грядущий ты с благоговением перечитываешь Ильича и находишь в его произведениях мудрость и ответы на все каждодневные вопросы. Еще раз - пожалуйста - не сердись. Бесценная Дусенька, думаю о тебе беспрестанно, однако, чтобы писать каждый день, не хватает писчей бумаги. С этим у нас в СССР пока еще сложно. Но нельзя быть пессимистом. Производство бумаги в советской стране резко повышается и скоро будет ее предостаточно; для этого партия посылает на север отряды патриотов-энтузиастов, штурмовать природу и валить елки в тайге. Между тем мои коллеги пишут свои письма на краях газет или, в лучшем случае, на обратной стороне каких-нибудь объявлений. Как ты, вероятно, заметила послание это написано на куске отличной оберточной бумаги, в которую мне завернули подарок, купленный для тебя в Торгсине. Да - да! Я очень хочу тебе угодить, зазнобушка моя, и недавно ездил в Казань. Это большой красивый город, однако без твоего блистательного присутствия многолюдное поселение это кажется пустым и невзрачным. Тоскую. Без тебя мне жизнь не жизнь и ничего не в радость. Чтобы порадовать тебя, в вышеупомянутом универмаге сумел приобрести два платья; оба твоего изящного размера. Представляю как прелестно платья будут выглядеть на твоих восхитительных плечиках! Надеюсь, что ты сменишь гнев на милость и приоденешься в мои наряды. Поцелуй от меня детей. С нетерпением ожидаю весточки, хотя может быть я приеду раньше, чем ты напишешь ответ. Навеки твой, Иван Арсенов. Послание это было уложено в конверт, бережно заклеено и в тот же день на волю рока опущено в почтовый ящик.

Через неделю наступила 14-ая годовщина великого октября. Отмечали светлый праздник, конечно, без немцев. Столовая была изукрашена красными флагами и транспарантами. Большой портрет Сталина, обвитый алыми лентами и хвойными гирляндами, смотрел на нас со стены. Заседание было коротким ввиду малочисленности нашего состава. Нас на базе вместе с обслугой насчитывалось меньше ста человек, но в зале присутствовало еще меньше по причине несения дежурств на постах охраны и других обязанностей. Выйдя на трибуну, советский директор школы тов. Йозеф Уншлихт зачитал доклад. "Международная изоляция Советского Союза капиталистическими врагами препятствует развитию техники и механизации Красной армии," глухой голос оратора, не усиленный микрофоном и громкоговорителями, был плохо слышен и мы подвинулись ближе к нему. "Новая советская военная доктрина, принятая нашей партией в 1926 - ом году требует создания технологически передовых, хорошо обученных, мобильных вооруженных сил, не уступающих в оснащенности вооруженным силам капиталистических государств. Для этой цели руководство нашей страны привлекло специалистов из-за рубежа." Тов. Уншлихт долго обсуждал наши политические и военные показатели и успехи в учебе, называя фамилии передовиков. Затем он перешел к деталям, отметив важность использовывания радиосвязи в будущей войне. "В ходе сражения тактика танковых войск зависит от связи между экипажами и взаимодействия с другими родами войск," наставлял он. "Радио является наиболее эффективным средством командования и управления, но технология этого средства коммуникации еще не усовершенствована. Перед нашими учеными и нженерами стоит задача разработки портативной и надежной радиостанции, которой была бы оснащена каждая боевая машина. К сожалению, в настоящий момент эти специальные радиоустройства еще находится в режиме тестирования и часто ломается. Однако, советские специалисты взяли на себя социалистическое обязательство усовершенствовать разработку и к следующему первомаю предоставить партии и народу безотказное средство связи." Речь тов. Уншлихта неоднократно прерывалась аплодисментами. В заключении была принята резолюция с приветствием тов. Сталину и политбюро. Митинг закончился пением старых революционных песен.

"Как ты эту лабуду выдерживаешь?" шепотом спросила меня Нюра. Ее работа на кухне закончилась и она собиралась уходить. "Мне нужно с тобою срочно поговорить. Куда пропал Фриц?" она наклонилась ко мне, подняв брови. "Фриц был внезапно вызван в Германию. Он уехал вчера и даже со мной не попрощался," промямлил я и пожал плечами. "Ах, вот как?" испуге Нюра прижала руку ко рту. "Тогда мне все понятно. Пойдем в подсобку," девушка потащила меня за перегородку. "Там поговорим. Никто нас не подслушает; в кухне никого нет." Пройдя через притихшее, полутемное помещение, мы уселись на табуретки за тот же самый колченогий стол, за которым вели беседу почти полгода назад. Нюра зажгла электрическую лампочку. Ее милое встревоженное лицо побледнело, а руки дрожали, да так заметно, что она поторопилась спрятать их за спину. Простая и бесхитростная душа, Нюра обижалась на своего иностранного друга. Из ее слов выходило, что здорово ей насолил "фашист проклятый", как она потчевала бывшего жениха. "Еще мозги мне пудрил и намекал за границу на ПМЖ увезти." Девушка всхлипнула и утерлась платочком. "Дарил он мне целых два года дрянь всякую; гнилье да рванье, которое никому в Германии негоже и на помойки выкидывают. Да у нас в СССР в такой затрапезе в приличном обществе стыдно показаться; разве, что на кладбище или на мусорной свалке". С досадой прелестница топнула ножкой и отбросила с лица пряди распустившихся волос. Одна из них запуталась в золотых сережках, подаренных ей Фрицем и ее пришлось долго распутывать. "Но наихудшую подлость твой брат отмочил напоследок." Девушка оскалила зубки и глаза ее загорелись яростью. Я ойкнул и мне стало нехорошо в печенках. "Вот только послушай. Два года назад перед своим очередным отпуском в Германии преподнес он мне на память свои носки со свастикой." Нюра умолкла на минуту, но затем продолжала тихим, дрожащим от обиды голосом. "Чтобы, мол, не забывала о любви вечной, пока он вдали от меня по мюнхенским кабакам шляется, да своего оглашенного фюрера слушает." Oна резко повернулась ко мне. Душевная мука исказила ее хорошенькое лицо. Брови нахмурились и сошлись на переносице; губы побелели, обнажив ряд жемчужных зубов; дыхание участилось. 'Ну, скажи, Ваня, зачем мне, барышне на выданье, деликатной и утонченной, мужские носки, да еще со свастикой?! Что мне на свидание к Гитлеру в них идти? Да, все равно его адрес никто мне не скажет!' Нюра так разволновалась, что в отвращении чуть не сплюнула. "Хорошо, хоть неношенные принес! Что мне с этим барахлом прикажете делать?! Ну, ладно, хахаль заграничный раскошелился!" Она вызывающе уперла руки в бока, как будто собиралась тут же пуститься в пляс, хотя лицо ее было мрачным. "Cамой не надобно, нo жаль выбрасывать - материал добротный, шелковый, - нo не стоять же мне с этими носками на рынке? Перекупщику отдала. Перекупщик крякнул, но взял. Потом у перекупщика купила эти носки гражданка Бейбутова. Очень узор ей понравился. "Какой миленький," приговорила она и долго любовалась на рельефную вышивку. "Как будто паучки коричневые по щиколоткам бегают," восхищалась покупательница. "Все нам завидовать будут."" Нюра утерла пот со лба. Рассказ ей давался с трудом. "В 1929 году, кроме книжных червей, про свастику в СССР никто и слыхом не слыхивал и думали, что это просто затейливый орнамент в восточном стиле," тяжело дышала страдалица. "Хотя дружба с Германией тогда была прочная." Я горестно вздохнул и кивнул в подтверждение. "Так вот, Бейбутова подарила носки своему мужу на его день рождения. Тот тоже ничего про фашисткие знаки не знал и целых два года в таких носках по Казани расхаживал!" "Два года?! Неужели Бейбутов не разувался и немецкую продукцию с ног не снимал?" изумился я. "Ну что ты, что ты!" от моего непонимания Нюра замахала руками. "Носочки регулярно стирали лучшим туалетным мылом, но гражданка Бейбутова не сушила их во дворе на веревке, а наоборот, чтобы такую ценность великую не сперли, высыхали они в их комнате на дверце шкафа или на рожке люстры, как придется." Рассказчица опасливо осмотрелась по сторонам и рукой прикрыла рот. "Беда случилась когда его, как передовика производства, на первомайском собрании в президиум выбрали. Высокая честь!" Нюра иронически прищурилась. "К всеобщему ужасу какой-то политически подкованный, востроглазый коммунист, сидя в зале, его гитлеровские носки под столом разглядел и, конечно, капнул куда следует. НКВД проявилo бдительность, Бейбутова незамедлительно арестовали и дoпрашивали откуда у него, лупоглазого, чулочно-носочные изделия с заграничными политическими эмблемами?! Его не били, с ним просто приятно беседовали. Давали горячий сладкий чай и сушки с маком. С ним разговаривали так хорошо и мило, что бедняга вообразил, что НКВД тоже хочет заказать со склада партию таких же коричневых носков, как у него, и, как символ нерушимой советско-нацисткой дружбы, из солидарности с германским режимом нарядить в фашистские носки всех своих сотрудников. Тем более, что намечался приезд высокого начальства из Москвы co свитой гестаповских гостей и надо было постараться проявить себя с лучшей стороны. Так oб этом следователь Бейбутову и намекнул. Бейбутов, ясное дело, размяк и все тут же выложил. Допросили его жену, та указала на перекупщика, перекупщик на меня. Мне покрывать Фрица было незачем. Я все рассказала. В результате меня с первого числа следующего месяца увольняют из столовой, хорошо, что не посадили, а женишка моего липового нежелательной персоной в Москве объявили и ему теперь в Союз ни ногой. Вот и вся моя любовь." Лицо Нюры сморщилось, глаза потускнели, она спрятала свою печальную мордашку в ладони и горько заплакала. Уперев локти в стол, я смотрел на нее не мигая, не зная, чем ей помочь. Прошло довольно долгое время, она стала успокаиваться. Рыдания ее утихли, всхлипывания прекратились, слезы высохли. "Ничего, может это и к лучшему," попытался я утешить девушку. "Скоро ты встретишь настоящего советского парня. Он будет без ума от тебя." Нюра задумалась. Казалось, она мечтала. "Невезучая я," потерев подбородок, высказалась она и опять замолчала. "Ты хорошо знаешь свою сестру?" осторожно спросил я. "Конечно. Мы росли вместе." Она кольнула меня недоуменным взглядом. "После стольких лет вместе ты должен знать ее лучше меня. Двух детей с нею прижил. А что, буянит?" "Да, не то, чтобы очень, но случается." "Это она в папаню своего пошла." От удивления я чуть не поперхнулся. "Вы, что не сестры?" "Мы, конечно, сестры, но отцы у нас разные, потому-то и мы такие разные." Нюра деликатно высморкалась и провела рукой по волосам. Девушка явно приходила в себя. Ее прелестные глазки опять заблестели, на щечках появился легкий румянец, нежный голосок окреп. "До победы великого октября отец Дусеньки, ныне покойный Игнатий, был грузчиком на привозе," красуля начала рассказ. "День-деньской разгружал он с ватагой биндюжников крестьянские подводы и железнодорожные вагоны, таская на горбу своем мешки с зерном, углем и с чем придется, набивая всякой всячиной бездонные утробы корабельных трюмов. Вот такая жизнь была у простого народа. Но Игнатий не смирился с выпавшей ему горькой долей, послушался знающих людей, примкнул к революционерам и сообща установили они власть Она многозначительно прокашлялась, подчеркивая важность сказанного. "Был он огромный, как медведь, никогда не уставал, всегда шутил и посмеивался, а от зычного рыка его приседали кони. Дуська твоя, как вылитая, вся в него пошла," одобрительно кивнула мне рассказчица. "В гражданскую войну за идейность и партийную преданность назначили Игнатия комиссаром за командиром роты, присматривать. Офицеришко тот царский, дрянь эдакая, к нашим примкнул только затем, чтобы семью свою голодную в Саратове прoкормить; больше у него никакой заботы не было. Начались боевые действия, сражения и перестрелки, да только все время Игнатию казалось, что офицеришко тот неправильно руководит, бойцов теряет, патроны и снаряды растранжиривает, и отступает часто да не вовремя. Hе иначе, как шпион, диверсант и вредитель пролетарскому делу завелся в наших рядах. Так и в бою под Каховкой получилось. Белые наседают, а красноармейцы бегут. "Эй, воинство хреновое!"орет им Игнат. "Почему опять драпаете?! Всем назад!" "Никак нет," отвечают бойцы. "Комроты нам разрешил." "Ах, комроты?! Без моего согласия?!" Так он офицеришку того в блиндаже разыскал, хлопнул кулаком по темечку и как муху раздавил. Потом схватил винтовку, сильно обругал красноармейцев матом и повел отряд в атаку. Наши победили, а Игнатию благодарность от К.Е. Ворошилова поступила за стратегически важный прорыв обороны беляков. Вот такое у нее родство," закончила рассказ Нюра. "Твою жену сам Ворошилов знает. Потому Дусенька в таком почете у советской власти." "Да," ахнул я, ознакомившись с живописными подробностями биографии папочки моей жены; тут же вспомнив об ее угрозе размазать меня по стенке. "Агрессивные субъекты. Ну, и вляпался я, ребята," криво усмехнувшись, задумчиво почесал я в затылке. "Мира в нашей семье не будет никогда." Мне стало очень грустно, но жизнь продолжалась. У меня оставались обязанности перед моей партией, перед ленинским политбюро, перед страной и перед моими несчастливыми детьми.

В январе 1932 г. я вернулся в Ленинград. Изнурительное путешествие утомило меня. Почти сутки трясся я на верхней полке в поезде Казань - Москва, потом два дня ожидал плацкартного билета в Ленинград и, наконец, после десяти часов пути ранним утром вышел на перроне Московского вокзала. С наслаждением вдохнул я свежий морозный воздух. Это была моя родина. Пасмурное небо раскинулось над миллионным городом, серые тучи касались куполов соборов и шпилей зданий; порошил мелкий реденький снежок. Тонкий белый покров покрывал крыши домов, лопаты дворников скрежетали об асфальт, под ногами скрипел песок, которым был посыпан обледеневший перрон. Твердо шагая с чемоданом в левой руке и вещмешком в правой, я вышел на привокзальную площадь и занял место на переднем сиденье трамвая. Невский проспект нисколько не изменился за время моего отсутствия. Вдалеке, в неясной дымке проглядывала игла Адмиралтейства, обшарпанные фасады домов требовали ремонта, поблескивали немытыми стеклами пустые витрины, а по тротуарам с котомками за плечами топали лапотные мужики да бабы, одетые в зипуны, армяки и во что придется; рядом с ними двигались уверенные, процветающие госслужащие в суконных пальто, каракулевых шапках пирожком и в ботинках с галошами - и те, и другие старались друг друга не замечать и не пересекаться - толпа текла, как бы разделенная стеклянной, невидимой стеной. Я, не отрываясь, смотрел в окно. Все мне было знакомо с юности. Дребезжали трамваи на Литейном, печные трубы извергали клубы сажи, а от выхлопных газов автотранспорта першило в горле. Не доезжая до Фонтанки я сошел на знакомой остановке; возле киоска Моссельпрома повернул налево и широко зашагал вдоль ул. Рубинштейна. Через короткое время сердце мое затрепетало, я увидел "заутюженный" дом с башенкой на углу Загородного проспекта. Здесь на четвертом этаже проживал я со своей семьей.

В подъезд я вошел через вечно распахнутую, скособоченную дверь. Лифт не работал, но от радости не чувствуя под собой ног, я легко взлетел на верхний этаж. Массивную коричневую дверь с шестью кнопками звонков и наклейками с фамилиями жильцов я открыл своим заветным ключом и тихонько проскользнул внутрь. "Вот какой сейчас будет приятный сюрприз," с улыбкой предвкушал я. Как всегда, в темной, загроможденной прихожей было трудно повернуться. Ненужная мебель и охапки, висящей на крючках, верхней одежды загромождали проход. В нос шибало затхлостью никогда непроветриваемого помещения и запахом керосина; издалека из темных глубин доносилось пиликанье скрипки - соседская девочка училась в консерватории; в кухне ревел чей-то примус и по телефону, висящему у двери в туалет, повернувшись ко мне спиной, давилась смехом молодая жиличка. По скрипучему паркетному полу, который мы по очереди натирали раз в год, я устремился к своей комнате. По дороге чуть не упал, споткнувшись о наш чемодан, почему-то стоящий посередине коридора. От удара замок щелкнул, крышка распахнулась и оттуда посыпались мои вещи. Почувствовав недоброе, с сильно бъющимся сердцем, я шагнул вперед и распахнул дверь. Сперва мне показалось, что там никого нет. Через незашторенное окно в глаза мне ударил солнечный свет. Прищурившись, я осмотрелся. Наша семейная обитель стала неузнаваемoй. Прежнего уюта в ней не осталось ни следа. Плотная гардина на единственном окне отсутствовала и с переставленной мебели свешивалось скомканное белье. По персидскому коврику, растеленному посередине, одинокие и беззащитные, ползали Индустрий и Ревмира, мои четырехлетние чада. Одетые в мятые распашонки, обрыганные и запущенные, они размахивали погремушками, зажатыми в слабых ручонках и дудели в деревянные свистульки. Не сразу я заметил, что мой портрет на стене отсутствовал и на его месте висела фотография какого-то усатого молодца. Поперхнувшись, я прикусил язык, нo оставил вопросы на потом. В комоде я разыскал свежие пеленки и понес детей в ванную, чтобы там их хорошенько помыть. В двери я столкнулся с Василисой Матвеевной, нашей доброй соседкой, c которой два месяца назад говорил по телефону. "Ой, только отлучилась, а вы тут!" запричитала старушка. "Не волнуйтесь, Иван Петрович, я их помою. Не мужское это дело. Мне за присмотр Дусенька деньги платит." "Какая разница," я с ходу отмел ее попытку извиниться. "Давайте вместе их помоем. Быстрее будет." "Будь по вашему," согласилась бабушка. "Подержите пока вашего сыночка, а я с девочкой управлюсь." Моя помощница повернула кран и из "гейзера" в эмалированную ванну потекла теплая вода. Намочив губку, она стала протирать кожу ребенка. "Что происходит?!" стараясь перекричать шум, прокричал я. "Где Дуся?! Почему беспорядок в комнате?!" "Евдокия Игнатьевна известно где, на работе," пряча взгляд, уклончиво отвечала соседка. "А беспорядок он приходящий и уходящий; как придет, так и уйдет, только мусор приберешь, а его опять незнамо откуда насыплется. Не обращайте внимания." "О чем вы?! Не понимаю!" Василиса Матвеевна завернула кран и в каморке наступила глубокая тишина. "Что же тут не понимать?" соседка выпрямилась и строго смотрела мне в глаза. "Молодая женушка ваша. Умом не созрела и не утихомирилась еще. Погулять ей хочется, перед зеркалом повертеться, на луну с кавалерами повздыхать. Тем более, что муж уехал и письма не пишет. Почти пропал." "Да, разве я пропал?! Я ей письма писал, но почта не доставляла!" "На почту пенять толку нет, сударь. У нее теперь новый ухажер завелся. Не чета вам." "Это в каком же смысле, не чета мне?!" грозно ощерился я. "Вот в таком," бабушка лукаво улыбнулась и сердечком сложила свои бескровные губы, возможно вспоминая проказы далекой молодости. "Вы танкист, а он кавалерист. Дусенька ваша без ума от коняшек, сбруй и стремян. У нее вкус, как у тов. Ворошилова. Такая же страсть к каурым меринам и гнедым жеребцам. Куда Климент Ефремович посмотрит, туда и она глядит; куда тов. Ворошилов чихнет, туда же и ей икается. Запах сена ей очень по сердцу, а от бензиновой гари ее тошнит. Так мне давеча Дусенька свою душу выложила. Потому-то ваш чемодан с вещами в коридор вчера выставила. "Не нужен, мол, мне такой моторизованный супруг."" Бабуля замолкла и принялась вытирать и одевать детей. У меня же от ее откровений затряслись ноги и голова пошла кругом. Прислонившись плечом к кафельной стенке и стиснув зубы, я с трудом сдерживал вырывающийся наружу гнев. Лицо мое покраснело, брови нахмурились, глаза метали молнии, но все же усилием воли, я обуздал себя. Закончив водные процедуры, мы отнесли детей в комнату и положили их на кроватки. "Пора детей покормить и самому подкрепиться," развернул я свой вещмешок и достал оттуда продукы. "Успел отоварить карточки в Москве. Вы к нам не присоединитесь?" предложил я, указав на банку тушонки, пакет с пшенкой и брикет сливочного масла. "Нет, что вы, я уже обедала," она оторвала голодный взгляд от сокровищ, "Мне сегодня надо в сберкассу поспеть и жировки оплатить. Вижу, вы сами справитесь. Покедова," соседка засуетилась и быстро ушла. После ее ухода я подмел пол, вернул мебель на прежние места, убрал белье в шкаф и содрал со стены портрет усача. Разорвал фотографию пополам, потом еще раз напополам и, выбросил клочки в форточку. Свой портрет найти я не смог, хотя перерыл все ящики. Содержание буфета оказалось скудным. Там лежала буханка хлеба, распечатанный пакет сахара - рафинада, две селедки, завернутые в толстую серую бумагу и стояла стеклянная банка с молоком. Я достал банку, отвернул крышку и понюхал. Oно было свежим и годилось для детей. Пройдя на кухню, я сварил им кашу на молоке и сливочном масле и по очереди накормил. Детишки больше не смотрели на меня, как на чужого, и стали улыбаться. Я играл с ними, пока не стемнело. На город упали ранние зимние сумерки. Силуэты зданий стали растворяться во мгле. Зажглись окна домов и уличные фонари. От усталости у меня слипались глаза. Я выключил потолочную люстру, оставив ночник на тумбочке у кровати и усевшись в кресло, задремал.

Не знаю, сколько я спал, но скрип открываемой двери, звук шагов по паркету, громкий бесцеремонный разговор пробудили меня. Вспыхнула потолочная люстра. В комнате появилась моя жена Дуся, пахнущая заграничным одеколоном, оживленная, модная и расфуфыренная, и молодой лейтенант в буденовке, кавалерийской шинели и сапогах со шпорами. Я его сразу узнал - это было то самое усатое лицо с фотопортрета. "Иван! Откуда?!" от Дусиного визга проснулись и захныкали дети. Забыв обо всем, мать бросилась утешать своих маленьких. "Ты кто такой будешь?" услышал я голос, обращенный ко мне. От частого дыхания ноздри усача раздувались, желваки на скулах напряглись, а глаза сузились от закипающей злобы. "А ты кто?" поднявшись с кресла, прошипел я. "Ты давно сюда ходишь?" "Сколько надо, столько и хожу!" Негодяй сжал кулаки и сделал угрожающее движение. Чувствуя, что драка неизбежна, я шагнул левой ногой вперед и нанес сильный удар кулаком правой руки ему в горло. Закатив глаза, противник молча повалился на ковер, на котором несколько часов назад играли мои детишки. Дуся, обомлев, смотрела на меня. "Что дальше?" спросила она свистящим шепотом. Ее ярко накрашенные глаза округлились от страха. "Ты убил его?" "Нет," отвернулся я. "Он довольно скоро очухается и пойдет куда-нибудь жаловаться." "Ах, так," размышляла она. На ее узком лобике образовались горизонтальные морщинки, нарисованные тушью брови приподнялись, напомаженные губы искривились в пакостной усмешке. "Давай его выбросим. Там во дворе помойка есть," предложила она. Мне показалось, что я ослышался. "Тебе его не жалко?" "Нисколько. Первый раз вижу. Не знаю откуда он такой взялся. После работы по пути привязался. До дому проводить обещал." Я сделал вид, что поверил. "Как его зовут?" "Сказал, что Онуфрием Парамоновым кличут." "Онуфрием? Редкое имячко. Откуда он, не говорил?" "Говорил, что из Забайкалья, там много Онуфриев." "Изрядно он тебе рассказал..." "Да нет, трепач какой-то," oна подошла к безмолвному, лежащему на полу телу. Лицо кавалериста посерело, нос заострился, дыхание с тихим бульканьем вырывалось из груди. "Сколько он будет лежать в моей комнате?" забеспокоилась Дуся. "У меня и так мало места. Давай вынесем его на улицу, к стеночке прислоним и так оставим; как будто мы здесь и не причем. В другой раз будет знать как к замужним женщинам приставать." Без лишних слов я схватил тело под мышки, Дуся подняла его за ноги и мы вынесли горе -любовника на лестничную площадку, а потом вытащили из подъезда. В этот поздний час улица была пустынна. Морозец щипал за нос и за уши. Снежинки летели в свете отдаленных фонарей. Мне казалось, что город застыл без движения до утра. Вдалеке возле Витебского вокзала раздавались трамвайные звонки и гудел паровоз. Свежий воздух привел Онуфрия в чувство и он простонал. Я посадил его на скамеечку и натянул ему буденовку до мочек ушей; но он не держался и все время заваливался на бок. "Идем," Дуся потянула меня за рукав. "Покажи, что ты привез мне из Торгсина. Я очень жду," счастливо прощебетала она. Отказавшись от дальнейших попыток усадить Онуфрия прямо, поеживаясь от холода, мы вернулись домой.

Войдя в комнату, мы долго грелись. Массивный чугунный радиатор испускал приятный жар. Немного придя в себя, Дуся схватила мой чемодан, с которым я приехал из командировки, и распахнула его. Пока она рылась в вещах и восторгалась содержимым, я вышел в коридор и набрал номер телефона милиции. "Товарищи, cчитаю своей прямой обязанностью уведомить вас об офицере Kрасной армии, который сидит на скамейке возле нашего дома," я нарочно шепелявил, пытаясь изменить голос. "Да, на углу Загородного проспекта и улицы Рубинштейна. То ли он пьяный, то ли лунатик, сразу не разберешь. Давно сидит; не знаю сколько. Подберите его, как бы он под утро не замерз. В социалистическом городе должен быть образцовый порядок и человеческие жертвы нам не нужны." Дежурный спросил мою фамилию, адрес и остальные данные и записал ту липу, которую я ему продиктовал. "Приезжайте," коротко буркнул я, надеясь, что это конец. Но собеседник на другом конце провода не унимался. Он хотел знать, чем от офицера пахнет, какого цвета у него кончик носа и нет ли вокруг подозрительных лиц. "Почем мне знать?" я стал раздражаться. "На то вы и милиция. Кстати, он уже не сидит; он уже на боку лежит. Нет, я его на бок не клал." Дежурный продолжал говорить, но я повесил трубку. Мне стало легче. Жизнь красного офицера была спасена. Теперь пора было подумать о себе. Прежде чем принять судьбоносное решение мне требовалось поразмыслить, обрести душевный покой и еще раз взвесить. На кухне под краном я ополоснул лицо холодной водой и залпом осушил стакан кваса. Потом я позвонил своей маме. Телефон долго не отвечал, а когда мама ответила, я вкратце поделился своими переживаниями. Разговор длился недолго, но решение мое стало окончательным и бесповоротным. Подбоченясь, с высоко поднятой головой и с бесстрастным лицом я вошел в нашу комнату и обомлел. Посередине свободного пространства между кроватью и буфетом, отодвинув в сторону обеденный стол, стояла на табуретке моя блудная жена. Она пыталась рассмотреть саму себя и свое новое платье в коротком зеркале, висящим над комодом. Взбитые волосы на ее макушке почти задевали люстру, отбрасывая по сторонам мелькающие тени. Табуретка поскрипывала и покачивалась; голые ноги модницы переступали на месте; но дубовая конструкция прочнo держала ее огромное мускулистое тело. Красновато-коричневое платье хорошо шло великанше. В нем Дуся напоминала Ростральную колонну, подавляя своим величием все вокруг. "Идет, ой как идет," твердила Дуся, ликуя и кружась. Не сразу она заметила меня. "Почему ты такой хмурый, дорогой?" Cупружница спрыгнула на пол. От тяжелого удара здание содрогнулось, задребезжала посуда на полках, загудели стекла в оконных рамах, на нижнем этаже залаяла собака. Ничего не замечая, она протянула ко мне руки, пытаясь обнять. Я уклонился и начал собирать свои вещи в заплечный мешок и чемоданы. "Что происходит?" Дуся была безмерно удивлена. "Ты не хочешь меня?" "Я ухожу," сообщил я, остановившись возле двери со своим нехитрым багажом. "Прощай навсегда.""

Глава 4

"Когда я вышел на улицу, Онуфрия уже след простыл. Куда он девался я мог только гадать; мне показалось, что вдалеке мелькнул рубиновый огонек на заднем борту милицейского фургона. Ушел он сам или его увезли было неясно, но в любом случае, кавалерийский военачальник оказался в надежных руках. "Скоро он вернется к своим лошадям, тачанкам и храбрым конникам с пиками и острыми шашками," думал я на ходу. "Но прежде, чем это случится, ему предстоит много объяснений." У меня тоже были свои заботы и неприятности, и тоска по детям грызла меня. Время было два часа ночи и завтра или, вернее, сегодня в 8 часов утра я должен быть на заводе. Мой доклад ожидали коллеги. Каблуки моих сапог гулко стучали по обледеневшему тротуару. Темные окна серых домов равнодушно смотрели вслед. Их стекла отражали тусклый блеск уличных фонарей. Все до единого спали в этот поздний час. От быстрой ходьбы мне стало жарко. Вид у меня был внушительный; я был затянут в полную экипировку капитана РККА: шинель с портупеей и поясным ремнем, шапку со звездой и хромовые сапоги со скрипом. Я улыбнулся. Родители еще не видели меня в новой форме. Они проживали неподалеку на улице Правды в пятиэтажном доме, расположенном рядом со зданием бывшей церкви. Звездное небо над городом дышало холодом, деревья на бульваре покрылись густым инеем; изморозь на черных сучьях чуть-чуть искрилась. Я нашел знакомый подъезд и поднялся на второй этаж. Звонить не пришлось. Мама ждала меня и, заслышав знакомые шаги, отворила дверь. В прихожей я снял шинель и, осторожно ступая по длинному коридору, проследовал в жилище моих родителей. Папа не спал и тоже ждал меня, укрывшись одеялом. Закрыв глаза, он дремал на стуле возле комода. Маленькая настольная лампа освещала его морщинистое лицо и спартанский интерьер комнаты, которая служила хозяевам и спальней, и гостиной, и кабинетом, и столовой. Так проживало большинство советских граждан за исключением лиц, занимавших верхние посты в иерархии социалистического общества. Отец и мать были не старыми - в 1932 г. им еще не исполнилось пятидесяти. Отец продолжал трудиться инженером в конструкторском бюро на заводе Красный Путиловец; мама служила машинисткой в исполкоме. Со времени отъезда из Германии в 1914 г. Татьяна Андреевна потеряла свой былой шик, красоту и изящество. Теперь это была сгорбленная, уставшая, пожилая женщина с потухшими глазами, облаченная в серое бесформенное платье. Похоже, что она навсегда забыла свою обеспеченную жизнь в Европе и большую отдельную квартиру в Аугсбурге. Мне казалось, что родители примирились с судьбой. Считали ли они свое возвращение в Петроград ошибкой? Не знаю, но в 1914 г. то была другая страна. Однако, даже при социализме мы, как говорится, были благополучной семьей и не страдали так сильно от нужды и лишений, как менее успешные массы. Войдя, я остановился и немного кашлянул. Отец встрепенулся и подал мне руку. После приветствий мы перешли к сути. "У нас будешь жить?" Я развел руками. "Хорошо, завтра поговорим. Поешь; мама соберет на стол." "Спасибо. Я сыт. Мне надо спать, да и вам тоже." Как и встарь, мне постелили на полу; моя голова на подушке поместилась под столом, а ступни ног почти упирались в дверь. Оставив тяжелый разговор до утра, кто-то из нас погасил свет и мы мгновенно уснули. Будильник зазвонил в шесть часов утра. Разорвав сновидения и проклиная все на свете, я поднялся, кое-как оделся и потащился в коридор. Родители уже были на кухне, но к двери туалета выстроилась очередь опоздавших жильцов. В квартире, в которой при царизме обитала одна семья, при социализме вмещалось пять. Люди, столпившиеся в коридоре были мне знакомы с юношеских лет: вот небритый слесарь с металлургического завода, вот вечно пьяненький подсобный рабочий из продуктового магазина, вот представительный и грозный директор первоклассного универмага на Невском, вот интеллигентный и скромный учитель школы и так далее. Все они, опустив головы и погруженные в себя, терпеливо ждали, прислушиваясь к доносящимся из-за тонкой дверцы шуршанию бумаги и журчанию льющейся воды. С юности я гордился принадлежностью к такому человеческому муравейнику. "Здесь выковывается непревзойденный характер советского человека," с гордостью за свою родину размышлял я. "На нас с восхищением взирает все прогрессивное человечество. Мы принесем социализм во все страны мира и научим другие народы жить по-советски. Это моя мечта. Это моя миссия на земле. Для этого я живу, дышу и работаю; во имя освобождения трудящихся, порабощенных в странах капитала. Наша армия, к которой я имею честь принадлежать, есть армия освобождения." Воодушевленный, я обвел глазами соседей. "Интересно о чем они думают?" Их лица были унылы и скучны. На секунду у меня мелькнула мысль, что они не разделяют моих убеждений, но я тут же отогнал сомнения. "Мы все советские люди и одинаково думаем, боремся и живем," успокоил я себя, дождавшись своей очереди к заляпанному унитазу. По-армейски быстро сделав необходимое и сполоснув руки, я помчался на кухню. В нашей секции стола, накрытый тарелкой, стоял мой завтрак, который я слопал в мгновение ока, после чего вернулся в нашу комнату. Мама уже ушла; у нее был другой маршрут, но с папой мне было по пути.

Завод находился всего в восьми километрах от нашего дома, но добираться туда надо было с пересадкой на двух трамваях. На это ушел у нас битый час, зато наговорились мы вдосталь. Прижатые лицом к лицу в массе угрюмого рабочего люда, мы обменивались мнениями и рассказами о минувшем. Последний раз я видел отца полгода назад перед отъездом в спецшколу. Семейная жизнь моя в то время была вполне благополучна. "Да," прошептал я, чтобы не услышали соседи. "Наломал я дров." "Если это все так, как ты рассказываешь, то тебе нужен официальный развод," наставлял меня отец. Я не успел ответить. Неожиданно вагон качнуло, отбросив всех нас к стене. Раздался громкий пронзительный звонок и стальные колеса заскрежетали. Mы приближались к очередной остановке. "Набережная Обводного канала," выкрикнула билетерша. Двери с клацаньем растворились, в наши лица пахнулo морозным ветром и вместе с ворохом влетевших снежинок новые орды пролетариата ринулись внутрь. Несколько замешкавшихся пожилых пассажиров не успело выйти. После толкотни, потасовки и взаимных оскорблений, входные створки закрылись и вагоны покатились дальше. "Где пока жить собираешься?" поинтересовался отец, когда страсти улеглись. "Можно у вас?" лицо мое стало жалостливым. "Конечно, но для этого тебе нужна прописка. Иначе твое пребывание в комнате будет считаться незаконным. Обязательно кто-нибудь из соседей донесет или вызовет милицию," отец за годы пребывания в СССР поднаторел в тонкостях социалистического бытия. "Твоя задача: выписаться оттуда и прописаться сюда. Это нелегко. Кроме того, этим ходом ты ухудшаешь свои жилищные условия," он задумчиво взялся за подбородок. "Не забудь, что в случае развода тебе придется платить бывшей жене алименты" Мы посмотрели в окно. "Улица Розенштейна," прокричала бдительная билетерша. "Мы здесь выходим," напомнил отец. "Наша пересадка." Протолкавшись к выходу, мы спрыгнули на снег и пристроились к хвосту очереди, ожидающей другого трамвая. Серое низкое небо давило тяжестью. На затоптанном грязном пятачке валялись окурки и обрывки газет. Две пары блестящих рельс уходили за поворот. Вдоль пустой улицы тянулись посеревшие некрашеные заборы рабочей окраины. Высовывались крыши изб и оштукатуренные верхние этажи невысоких построек. На углу виднелось кирпичное здание фабрики. Порывы леденящего ветра хлестали и обжигали кожу. Они толкали и тянули нас за одежду. Я застегнул верхний крючок шинели, похлопал руками в перчатках и топнул сапогами. "Говоришь, что встретил Фрица?" отец, нечувствительный к морозу, глядел куда-то вперед. "Способный был мальчуган. Вы дружили с раннего детства. Я помню, что кажется в 1913 г., когда тебе исполнилось семь лет, Клаус и я подарили тебе модель нашего танка. Вы же первым делом бросились откручивать ему башню и замазывать тевтонский крест на русский триколор." Папа тепло улыбнулся. "Представь себе, я помню этот вечер," сентиментальные воспоминания охватили меня. Перед мысленным взором предстала анфилада уютных комнат, хрустальные люстры, добротная мебель, праздничный сытный ужин и гости, собравшиеся вокруг стола. "Какое-то наваждение," я встряхнул головой. "Было ли это со мной? Неужели та жизнь никогда не вернется?" "Не слышу. Ты что-то сказал?" переспросил отец. "Нет, ничего," уклонился я от ответа и осмотрелся по сторонам. Трамвая по-прежнему не было, зато народу в очереди прибавилось; время истекало и мы могли опоздать. Холодный ветер задувал все злее, я повернулся к нему спиной, но я все равно замерзал. "Как поживают дядя Клаус и тетя Магда?" похлопывая себя по бокам, спросил я. "Они в полном порядке и обитают все там же, на Литейном проспекте. По праздникам мы ходим друг к другу в гости. Старые немцы никогда не меняются. Они обожают твоих детишек, балуют их подарками и оставляют их у себя на ночь." "Значит Дуся приходила к ним, пока я полгода отсутствовал?" "Да, появлялась чуть ли не каждый день. Дуся очень устает на работе, к тому же преподает в вечерней школе. Разве ей одной с детьми справиться?" Досада на самого себя охватила меня. "Прошлого не вернуть и не исправить, а будущего не предугадать," печально опустив голову, рассуждал я. Но отец, ничего не замечая, не умолкал, "Твои отпрыски привязались к Магде и учатся от нее говорить по немецки. Cтарикам oни стали почти как внуки." "Где их собственные дети - Эльза и Ганс?" "Они давно не дети. У обоих семьи. Ганс служит бухгалтером в тресте, а его сестра - переводчица во Внешторге." Отец еще хотел что-то добавить, но внезапно оборвал свою речь. Наши окоченевшие уши уловили звуки надежды - стальной скрежет трамвайных колес. Очередь задвигалась и заволновалась. Грохот и лязг нарастали. Электрический поезд приближался. За передним стеклом уже можно было рассмотреть сосредоточенное лицо вагоновожатого. Он поднял руку, его пальцы коснулись кнопки, включив предупреждающий звонок. От пронзительных трелей закладывало уши. Темнокрасная махина остановилась напротив нас. Двери распахнулись, люди загалдели и, толкая друг друга, бросились в вагоны. Нам тоже удалось втиснуться внутрь, но сдавленные множеством тел, отец и я молчали до последней остановки. На Проспекте Стачек вышли все. Пройдя проходную, мы расстались до вечера. Отец работал в другом КБ, которое строило тракторы Фордзон, я же, через еще один КПП, направился в "почтовый ящик". В цехах этого секретного завода мы создавали первые советские танки.

Рабочий день начинался с планерки. Я поднялся на второй этаж и, в числе других приглашенных, через двойную дверь вступил в заводоуправление. В чистой, спокойной приемной секретарша Мария Павловна записывала всех входящих. Отметившись, я получил разрешение двинуться дальше. В кабинете директора стоял длинный Т-образный стол, покрытый зеленой скатертью и хозяин тов. Корнеев, бледный уставший человек средних лет, одетый в синий френч сталинского покроя, занимал место за короткой частью стола, расположенной перпендикулярно к длинной. Вокруг директора слева, справа и сзади, полукольцом громоздились телефоны. Директор что-то чертил на листе бумаги, макая ручку в чернильницу и поминутно взглядывая на нас своими косящими черными глазами. За длинным столом занимали свои привычные места начальники цехов, бригадиры, парторг тов. Шеин и предместкома тов. Меркулов. Усевшись на свой стул с поцарапанной спинкой рядом c пустым еще креслом особиста, я с удовольствием вытянул свои уставшие ноги. Между тем мой взгляд скользил по вымпелам, знаменам и почетным грамотам, усеивающими стены; портретам членов политбюро, с высоты своего величия взирающими на нас; и незашторенному окну, через которое был виден двор и танк без башни, накрытый выцветшим куском брезента. Директор закончил писать, отложил ручку и молча ждал, пока соберется больше людей. C каждой минутой подтягивались новые, незнакомые мне специалисты. Особенно много их было в свите тов. Самойловича, руководителя недавно созданного КБ всесоюзного орудийно - арсенального объединения. За общим столом мест им всем не хватило и они в своих помятых штатских костюмах, положив портфели на колени, задумчиво расселись на стульях, расставленных по периметру. Директор взглянул на часы, обвел собравшихся медленным требовательным взглядом и начал совещание. Не вставая со своего кресла, он говорил без микрофона, но его завывающий голос легко разносился по всему помещению, "Товарищи, в последние годы в связи с усиливающейся угрозой войны наша партия и правительство и лично тов. Сталин повседневно занимаются вопросами укрепления обороноспособности нашей страны и усиления мощи Красной армии, стоящей на одном из первых мест среди всех армий мира. Нашему предприятию оказана великая честь наладить серийное производство танков Т-28, разработанными конструкторским бюро ВОАО во главе с тов. Самойловичем." Присутствующие обернулись и с одобрением посмотрели на тов. Самойловича, молодого черноволосого инженер - майора с приятным, открытым лицом. "Семен Александрович, могли бы вы сказать нам несколько слов о работе ввереного вам КБ?" Самойлович встал со своего места. Это был крупный, плечистый и волевой человек. "По приказу партии и правительства в кратчайший срок, на базе Т-26 и с помощью поступившей из Германии чертёжно-технической документации, мы разработали трехбашенный танк, который превосходит все зарубежные танки своего класса. Вооружение его состоит из пушки 76 мм КТ-28 и четырех пулеметов ДТ. Тип брони - стальная катаная гомогенная. Толщина лобовой брони 30 мм. Боевая масса 25 тон. Скорость по шоссе 42 км/ч, скорость по пересеченной местности 20 - 25 км/ч. Танк был собран и прошел первоначальные испытания во дворе ленинградского завода ?174 имени К.Е. Ворошилова. Теперь наша работа переходит в ваше распоряжение, товарищи путиловцы. Чертежи и спецификации переданы вам час назад." Кто-то из присутствующих мастеров захлопал, но директор, повелительно подняв руку, прервал аплодисменты. "Давайте послушаем нашего инженера тов. Арсенова. Он несколько дней назад вернулся с полигона из - под Казани и обрисует нам тамошнюю ситуацию. Прошу вас, Иван Петрович." Волнуясь, я встал. Мне не хотелось говорить неприятное и наживать врагов, но Ленин учил нас всегда говорить правду. "Товарищи, как коммунист, я должен заявить, что наш танк "сырой". В спецшколе КаMа мы испытывали советские и немецкие танки, а также проводили совместные маневры по тактике боя." "Не уклоняйтесь от темы," одернул меня особист. "Мы обсуждаем конструкцию боевых машин, а не военные игры. Лучше скажите собранию, что полезного для завода вы вынесли из своей длительной командировки?" С раздражением, словно дракон из сказки, он выпустил из волосатых ноздрей две струи табачного дыма. Подавив желание шмякнуть кулаком по его лысому черепу, я продолжил, "У меня вопрос к КБ ВОАО. Вы спроектировали танковую пушку КТ-28. При испытаниях на полигоне опытный образец показал неплохие результаты: бронебойный снаряд на дистанции 900 м пробил 60 мм броневую плиту под углом 30 градусов. Однако, в ходе дальнейших испытаний выявился ряд недостатков." "Каких?" прервал меня один из гостей. "Слишком долго объяснять. У меня все записано, Позвольте представить мои соображения и замечание после совещания?" "Хорошо," согласился Самойлович. "Что у вас еще?" "По моему, следует увеличить бронировку приборов наблюдения. В противном случае в первом же бою оптика будет разбита осколками." "Это все?" проектировщики занервничали. "Нет, не все. Корпуса наших танков сварные; немцы же давно отказались от такой технологии и используют для башен своих танков клепаные корпуса из цементированной стали." Мне было стыдно критиковать коллег, но я не мог молчать. "Одним словом, конструкцию танка Т-28 следует доработать и уже потом сдавать заказчику," скрепя сердце, скороговоркой выпалил я. "В таком виде принимать его на вооружение нельзя." Наступило гробовое молчание. "Вы понимаете, что вы сейчас сказали?" начал скандалить особист, но директор перебил его. "Мы знаем тов. Арсенова, как ответственного и добросовестного инженера. Возможно, что мы должны обсудить его наблюдения и комментарии в узком кругу. О месте и времени мы сообщим вам позже. А теперь перейдем к результатам социалистического соревнования между цехами и бригадами. Тов. Воскобойников, вам слово."

Доклады и выступления продолжались еще битых два часа. Парторг тов. Шеин говорил о необходимости масштабной реконструкции и технического перевооружения предприятия в связи поступлением большого правительственного заказа и о повышении производительности труда. Его поддержали бригадиры и мастера. Они настаивали на увеличении культуры производства и снижении брака, который по их словам, достиг неприемлемых пропорций. Речи присутствующих я слушал вполуха и сидел как на иголках, ожидая за свою дерзость нареканий со стороны начальства. "Хочешь зачеркнуть работу твоих товарищей?" брызгая слюной, прошептал повернувшийся ко мне особист. "Не выйдет!" И он злобно пригрозил указательным пальцем. Все во мне горело и пылало, я едва держался и от волнения мне казалось, что перестаю видеть; зрение и слух мне отказывали. Я ссутулился, опустил голову и скрюченными пальцами сжал свои колени. Безмолвно я страдал в одиночестве. Никто мое состояние не хотел замечать, а наоборот, избегали на меня смотреть, как будто им было противно. Закончили говорильню только перед обедом, когда все проголодались, устали заседать и позеленели от табачного дыма, клубами плавающего по кабинету. Получив команду, коллектив молча стал расходиться. На трясущихся ногах поднялся и я, но когда проходил мимо директорского стола, тов. Корнеев негромко окликнул, "Иван Петрович, зайдите ко мне в 15:20. Мы обсудим ваши наблюдения с заинтересованными товарищами." И он вернулся к бумагам, лежавшими перед ним. В словах директора мне послышалась угроза. Кивнув, я пошел дальше. Расстроенный, я спустился по лестнице и вышел наружу. Небо было пасмурным, но ветер притих и стало теплее. Свежий воздух и запах снега слегка опьянили меня. Глубоко вздохнув, я отправился в столовую. Каблуки моих сапог с хрустом проваливались сквозь ледяную корку. Вход в пункт питания было легко отличить. Перерыв только начался и, пересекая двор по диагонали, туда устремился человеческий поток. Обитая черной клеенкой дверь громко скрипела и хлопала, впуская проголодавшийся люд. В зале с низким серым потолком стояли ряды столов. Обедающие не обращали внимания ни на тесноту затхлого помещения, ни на неопрятность кухонного персонала, ни на затхлый воздух, насыщенный испарениями овощей, хранившихся на кухне. Тускло светились ряды мутных электрических лампочек. Длинная вереница рабочих в потрепанных спецовках, выстроившаяся к окошку раздачи, безропотно ждала. Предьявив талон и получив у усталой, суровой женщины полагающееся мне питание, я занял место за столом и приступил к еде. Когда проглотив последнюю ложку картофельного супа, я было потянулся за тарелкой с макаронами по-флотски, я ощутил на своем плече тяжесть чьей-то руки. То были коллеги из нашего КБ, Пахомов и Сивцов, молодые инженеры, с которыми я работал не первый год. Они закончили обедать и собирались уходить, но заметив меня, задержались. Мы обменялись рукопожатиями. "Давно приехал?" спросил Пахомов. "Вчера," ответил я, наворачивая второе блюдо. "Почему не позвонил? Отметили бы приезд," выразительно щелкнул себя по кадыку Сивцов. "Успеем," махнул я рукой. "Покажите, что вы сейчас делаете," я допивал компот, вытряхивая из стакана последнюю сливу. "Пошли к конвейеру," сказали они почти одновременно. "Тебе так не терпится?" удивился Пахомов по дороге в цех. "Ты знаешь, что мы больше не производим эти танки. Они морально устарели." "Ты разве не слышал, что завод переходит на новое производство?" схватил меня за локоть Сивцов. Мы вошли в цех. Посередине, окруженный сборочным оборудованием, стоял остов боевой машины. Рабочие с инструментами в руках собирали ее. Тельфер опускал на цепях башню. "Два года подряд мы выпускаем эту модель," возмущался я. "Мы используем копию двигателя Армстронг Сиддели из британского Викерса. Наша копия плохого качества. Она не имеет ограничителя скорости. Это часто приводит к перегреву и поломкам мотора. Следовало бы усилить охлаждение, применив более мощный вентилятор. И еще, потребители жалуются на глушители выхлопа. Чтобы не срывались, их надо крепить тремя хомутами вместо двух." "Твои пожелания никому не нужны," рассмеялся Пахомов. "Ты знаешь, что опоздал." "Опоздал?! Неужели?! Который час?!" вскричал я. " "Через десять минут мне нужно быть в заводоуправлении!" Забыв обо всем, я помчался на летучку.

Секретарша Мария Павловна всплеснула руками, завидев меня бегущего во весь опор, да так, что ветер свистел в ушах. "Откуда вы, голубчик? Приведите себя в порядок. Все вас ждут," удивленно уставилась она старческими слезящимися глазами. Я застыл, как вкопанный, носовым платком смахнул пот со лица, застегнул китель на все пуговицы и с трепетом отворил дверь. Затаив дыхание, осторожно бочком я протиснулся в кабинет. Их было пятеро, безмолвно сидевших за длинным столом и выложивших перед собой бумаги. Никто из присутствующих не пошевелился, не поднял головы и не приветствовал меня. Только директор искоса взглянул на мой помятый мундир и скупым жестом указал на свободный стул. С сильно бьющимся сердцем я сел и осмотрелся. Здесь царила торжественная тишина, воздух был легок и чист, и по сравнению с утренней толчеей, прибрано и почти пусто. Помимо директора в кабинете находились Самойлович со своим ассистентом с завода Большевик, наш главный инженер Воскобойников и незнакомый мне, мрачный, замкнутого вида человек в форме полковника НКВД, который сидел в стороне от всех, подперев кулаком подбородок. Я тут же взял быка за рога и, не дожидаясь напоминания, передал Самойловичу свою тетрадь с записями, сделанными мною в командировке. Конструктор бегло перелистал страницы и положил тетрадь к себе в портфель. "Мы изучим ваши пожелания и дадим вам знать в надлежащий срок. Вы узнаете о результатах от тов. Корнеева." "Что касается сопряжения броневых плит," произнес Воскобойников, "то мы возможно передадим изготовление головных корпусов нашим смежникам на Ижорском заводе." "Прекрасно," высказался я. "У меня есть давно наболевший вопрос. В настоящее время монтаж электрооборудования производит бригада электромонтеров военно-морского флота. Это трудно и неудобно. Предлагаю создать собственную заводскую бригаду. Монтаж пойдет гораздо быстрее." Присутствующие переглянулись, а директор быстро зачирикал в блокноте своим пером. ""Вижу, что вы сверхактивный работник," вдруг заговорил офицер НКВД. Голос у него был низкий и зловещий, а на каменном лице, в насупленных глазах и квадратном подбородке читался приказ. "Не перевести ли вас на другое предприятие?" Он вперился в меня тяжелым взглядом.""Например, на тот же завод имени тов. Ворошилова под крылышко Семена Александровича? Возьмете его, тов. Самойлович? Ведь вы начинаете разрабатывать тяжелый танк КВ?" Услышав эти слова, конструктор чуть не поперхнулся. ""Если руководство сочтет нужным, то, конечно, возьмем," пробормотал он. Директор откинулся на спинку кресла, постучал пальцами по краю стола и недовольно взглянул на настенные часы. "У меня на сегодня все. У кого есть вопросы?" Ответом было всеобщее молчание. "Тогда до завтра, товарищи." Собрав свои бумаги, мы тихо разошлись.

Слова старого чекиста не выходили из моей памяти. Нo не с кем было посоветоваться; отец меня не дождался и уехал раньше. По дороге домой я сидел в одиночестве на скамейке в полупустом трамвае и размышлял. "Что значит этот перевод? Повышение по службе или форма дисциплинарного взыскания? И что такое тяжелый танк КВ? О таком никогда не слыxал! Это что новый проект?" Глядя на огоньки вечернего города, мелькающие за окном, я почувствовал, как на меня навалилась усталость. Глаза мои слипались, тело будто налилось свинцом и в голове теснились впечатления недавнего прошлого. "Куда я еду?" вздрогнув, опомнился я. "Не спать! Мой сумасшедший день еще не закончен. Сегодня мне предстоит неизвестно какой каламбур." Семейные передряги вновь обступили и терзали меня. Ведь только вчера я окончательно порвал с Дусей, а сейчас, как ни в чем не бывало, опять возвращаюсь к ней! "Мне нужен развод! Еще не поздно и ЗАГС открыт! Это недалеко!" решил я и приготовился выходить. Районная контора этого замечательного учреждения находилась во дворе безликого серого пятиэтажного дома, каких немало в Ленинграде. Последний раз ремонт здания проводился акционерным обществом Сысоев и сыновья в 1914 г. Три года спустя акционеров, как кровопивцев и эксплуататоров, выгнали взашей, собственность национализировали и под завязку заселили новыми жильцами. Домком планировал ремонт, но каждый год за неимением средств работы откладывались. Так оно и стояло с дореволюционной поры, унылое и бесприютное, с окнами, заколоченными фанерой, обваливающимся со стен кирпичами и дверьми, висящими на ржавых петлях. Но контора ЗАГСа в цокольном этаже сияла огнями. Внутри кипела жизнь, туда и обратно сновали озабоченные люди и подойти к входной двери было совершенно невозможно. В выси прикрепленный к чердаку горел прожектор освещая своим повернутым вниз лучом замкнутое пространство двора. Совграждане, столпившиеся перед подъездом, отбрасывали короткие, угольно-черные тени на грязный замусоренный снег. Я попытался найти хвост очереди. "Когда закрываются?" обратился я к женщине впереди. "Через час," послышался ответ. Голос был молодой, звонкий и свежий, но собеседница была одета, как бедная старуха. Она слегка повернула ко мне свое желтоватое, худое лицо. Жизненные невзгоды оставили на ней неизгладимый след. Под чарующими глазами залегли мешки, морщины избороздили нежные щеки, полные чувственные губы поблекли и шелушились. Заметно было, что она не задумывалась о моде. Шерстяной платок, повязанный крест накрест, покрывал ее голову, черный ватник облачал ее стройный торс, валенки с галошами, обутые на крепкие ноги, высовывались из-под юбки. "Неужели успеем?" подумал я вслух. "Куда ж тут успеть," поддержала разговор словоохотливая баба. "ЗАГС полгода на ремонте был. Трубу отопления, говорят, прорвало. Вот сегодня все и кинулись, пока у них что-нибудь еще не oтшибло. Вона сколько народу навалило." И верно. Вокруг нас в длинной очереди стоял обшмотанный люд. В основном это были женщины. Я слышал как они судачили между собой, делясь своими историями, но сущность всегда была одна: пьяница-муж, который не приносит домой зарплату и бьет жену. Мужского пола в толпе было немного, раз два да обчелся и выглядели они неухоженными и запущенными, словно не из мира сего. "Неужели другие жены не гуляют, как моя Дуся?" изумился я. "Или мужикам все равно?" "Ты, касатик, похож на порядочного. Как ты здесь оказался?" давешняя баба толкнула меня плечом. "Супружница налево пошла. Требуется от нее отделиться," неожиданно для самого себя разоткровенничался я. "Не отделишься," oна пожевала губами, припоминая. "Ее согласие нужно." "Да неужели?" ахнул я. Молодка взяла меня под руку. "Вижу, что мужик ты справный, образованный, непьющий. Уж не партийный ли ты?" допытывалась она. Я кивнул. "Тогда тебе не сюда. В партбюро быстрее топай. В любом случае ее разрешение на развод требуется. Товарищи будут разбираться - жить вам вместе иль не жить. Подневольный ты. Дело известное." Обалдевший, я стоял, как соляной столп. Голова моя кружилась. "Ты мне нравишься," жгуче улыбнулась баба. "Хочешь, возьми меня с собой. Я свободная. Развелась месяц назад. Я сюда за справкой пришла." Она призывно качнулась ко мне. "Я тебе обед сготовлю, комнату приберу и спать с тобой буду. Людoй меня зовут. Запиши мой телефон." "У меня дети," отнекивался я. "Ну и что? Я тебе новых рожу. Сына назовем Карлом Марксом или как ты захочешь." "Если будет девочка, то окрестим Кларой Цеткин," насмешливо передразнил я. Ничуть не смутившись, она сунула мне в руку клочок бумаги сo своим номером. В этот момент толпа заволновалась, пронеслась весть, что контора на сегодня закрыта. Hе попрощавшись с Людoй, я дал стрекача. В желудке моем было пусто и мне требовался горячий ужин и сон. Бумажка с Людиным телефоном шуршала в моем кармане. Выбрасывать ее я не хотел.

Давно стемнело, сияли звезды и снег, покрывший город серебром, блестел в свете фонарей. Было около восьми часов вечера, когда я вернулся домой. Раздевшись в тесной пахучей прихожей и, ступая на цыпочках, я вошел в нашу комнату. На первый взгляд картина была иддилическая. За столом под лампой с абажуром сидела Дуся и кормила с ложки наших детишек. На блюде лежали ломтики хлеба, из фарфоровой супницы торчал никелированный половник и в тарелках дымился душистый суп. Завидев меня, маленькие ничуть не обрадовались, им было все равно, но Дуся разъярилась пуще прежнего. "Ты же ушел навсегда?! Развод я тебе не дам! Не надейся, коммунист липовый! Я уже доложила о тебе в партбюро! Твое возмутительное поведение обсудят! Tоварищи пригвоздят тебя к позорному столбу!" Заслышав скандальный голосок матери, детишки уныло захныкали и Дуся сунула им во рты по куску хлеба. "Поесть что-нибудь найдется?" выдавил я из себя упавшим голосом. "Ирод! Ишь чего захотел! Где шлялся полночи?! Иди к своим потаскухам!" C ее искривленных гневными криками губ стала срываться площадная ругань. Не в силах терпеть, я выскочил из комнаты, подскользнулся на засаленном полу и быстро, как смог, вбежал в кухню. Там стоял дым коромыслом; стряпня и варка были в самом разгаре. Примусы и керосинки ревели; на газовой плите все четыре конфорки извергали голубое яростное пламя; в кастрюлях, бадейках, чанах, тазиках и на сковородках булькало, кипело, пыхтело и жарилось. Сквозь чад проглядывали неузнаваемые силуэты соседок; каждая, погруженная в свои заботы и ничего вокруг себя не замечающая. Семей в квартире обитало шесть и шестеро хозяек пользовались плитой по очереди, хотя каждое семейство владелo своей собственной керосинкой. Была отдельная керосинка и у нас. Остервеневший от голода, я не мог ждать. Схватив принадлежащий нам нагревательный прибор, я зажег его и поставил котелок с водой, чтобы сварить вермишель. С деланным безразличием скрестив руки на груди и посвистывая, я уставился в потолок. Вода в котелке медленно закипала. Тем временем жилички искоса и незаметно рассматривали меня. Мое внезапное появление и взьерошенный вид вызвали пересуды. Одетые по-домашнему, в драных халатах и в поношенных робах, влажные волосы накрученные на бигуди-папильотки, женщины перешептывались, гримасничали и тихонько хихикали. Мне было наплевать. Прошло четверть часа. С напускным равнодушием я закончил кулинарный процесс, вывалил продукцию в жестяную миску и погнутой алюминиевой ложкой сгреб полученную пищевую массу в свой рот. Съел я содержимое полностью и без остатка, без соли и без масла; после чего мне сильно захотелось спать. Когда я вернулся в комнату, там было спокойно и полутемно. Сквозь задернутые шторы просачивался свет уличных фонарей. Затих надоедливый городской шум. По высокому беленому потолку изредка проползали отблески фар проезжающих автомобилей. Временами доносилось позвякивание запоздалого трамвая. В углу на кровати я разглядел здоровенное неподвижное тело моей супружницы. Поджатые к паху могучие ляжки и мощные икры выпирали из-под короткого одеяла. Рядом в колыбельках мирно посапывали наши дети. Не зажигая люстры, я растерянно я остановился возле стола, раздумывая, где бы найти себе место. Раздумывал я недолго. "Пошел прочь," услышал я свистящий Дусин шепот. "Ну, что ж, выбор сделан," решил я и стал делить комнату на две части, протянув вдоль бельевую веревку, на которую повесил неглаженную простыню. "Не хочу иметь с тобой ничего общего," пробормотал я себе под нос и в ответ получил, "Вот и прекрасно. Теперь любовников буду водить, когда захочу!" Я решил не затевать новой ссоры и промолчал. "Завтра же необходимо встретиться с моей новой знакомой," с теплотой вспомнил я Люду. "Может быть она хороший человек?" На шкапу я разыскал верблюжью кошму, которую когда-то привез из Средней Азии; размахнувшись, бросил подстилку на пол и, зевнув, растянулся на ней. Но несмотря на усталость, сон не шел. Бессвязные мысли мои текли и струились; не закончив одну, начиналась другая; под моими сжатыми веками появлялись и исчезали смутные лики, тени и контуры; но мало-помалу неслышные звуки больше не будоражили сознание; тревоги и огорчения отступали; незаметно я засыпал. Последнее, что запомнилось перед тем, как я провалился в беспамятство - это энергичное лицо Фрица. Как он там? Над чем работает? У него, наверное, счастливая семья. Успел ли он навестить свою мать в Ленинграде?"

Глава 5

Дальше рассказывает капитан рейхcвера Фридрих Бенедикт Рунге, он же попросту Фриц.

"Was für eine Freude! Endlich ist es passiert! Deutschland ist auf den richtigen Weg betreten! Dieses Ereignis wird uns zur Größe bringen! (Какая радость! Наконец-то свершилось! Германия вступила на верный путь! Это событие приведет нас к величию!). 30 января 1933 года в Берлине в торжественной церемонии, состоявшейся в канцелярии Гинденбурга, новый кабинет был приведен к присяге. Наша партия НСДАП получила сразу три должности: Адольф Гитлер был назначен канцлером, Вильгельм Фрик - министром внутренних дел, а Герман Геринг - министром без портфеля, также он получил пост министра внутренних дел Пруссии. Передача власти произошла в рамках существующей конституции; процесс был совершенно законным и одобрен немецким народом. Мы провели факельные шествия по по всей столице. Нас было десятки тысяч крепких, сильных, вдохновленных фашистов, готовых пойти за фюрером куда угодно. Мы радовались своей неудержимой силе и ничто не могло остановить нас. Всю ночь я так сильно орал, так упоённо топал сапогами и так крепко сжимал древко знамени, что осип и у меня онемели руки и ноги. Когда перед рассветом я вернулся домой, то Гретхен долго расстирала мои мышцы и сварила мне настой для восстановление голосовых связок. Кстати о Гретхен. Должен покаяться, что я не устоял перед ее обаянием, нежностью и красотой и нарушил слово, данное самому себе. Три месяца назад мы поженились. Мы не могли предугадать, что пропустим введенный год спустя нацистским правительством Ehestandsdarlehen (брачный заем) в размере 1000 рейхсмарок (для сравнения среднемесячная зарплата квалифицированного рабочего на фабрике была 130-140 РМ). Hо ничего, в департаменте Heeres-Abnahmewesen мне платили достаточно хорошо, чтобы горевать об этой потере. Зато когда у нас стали появляться дети, то правительство не могло не нарадоваться на нас. Мы получали существенные вознаграждения за рождение каждого ребенка. Но об этом потом. Давайте все по-порядку. Гретхен настояла, чтобы мы венчались в Мюнхене, в том же соборе, в котором мы познакомились. Свадьба была пышной, семья Albrecht оказалась многочисленной и повидать нас съехались родственники со всей Германии. К сожалению, моя семья была представлена только бабушкой и дедушкой, т.к. мои родители, а также брат и сестра проживали в СССР. Неделю спустя я послал в Ленинград фотографии нашей свадьбы, но не уверен, что они дошли до моих родственников. Ответа никогда не было. Скорее всего письмо застрялo в системе НКВД, где и пылится на архивной полке до сих пор. Надеюсь, что когда-нибудь дойдет; не вечно же чекистам любоваться на наше счастье? В качестве свадебного подарка мы получили от отца Гретхен солидную сумму денег, часть которой истратили на путешествие по Южной Франции. Мы провели две недели на Ривьере, загорали на пляжах и накупались вдоволь. В Ницце, когда я слишком далеко заплыл в море, меня чуть не сожрала чрезмерно общительная акула. К счастью обошлось. В противном случае мир потерял бы в моем лице пламенного фашиста и талантливого изобретателя. Подоспевшая моторная лодка выручила человечество и я не пострадал. Грета очень волновалась; к тому времени мы ожидали нашего первого. Дети могли остаться без отца. После этого случая моя заботливая жена позволяла мне плавать исключительно в бассейне и любоваться восхитительной морской флорой и фауной только с берега. Должен сказать, что у нее тоже был свой конфликт. Хотя нацисткий режим заботился об увеличении рождаемости и благосостоянии населения, не все были довольны. С целью уменьшения безработицы Третий Pейх не поощрял работающих женщин. Теперь трудовые ресурсы должны были состоять только из мужчин и им стали платить больше. Женский удел состоял, по словам Гитлера, в выполнении других обязанностей. "Дети, кухня, церковь, платья"; и ничего другого не былo предназначено для наших жен и сестер. Моя верная подруга была с этим не согласна. Гретхен, по образованию врач - гинеколог, до 1933 г. успешно работала в клинике и пациентки обожали ее. При новом режиме ей оставались лишь дом и семья. Ho oна не упала духом. Вступив в NS-Frauenschaft (Союз Нацистских Женщин), Грета коротала время между обязанностями в Союзе и долгом перед семьей. Этому она себя и посвятила, решив стать матерью-героиней и образцовым членом общества. Так проходила наша жизнь. Мы строили планы на будущее, купили в Померании живописный участок земли, где планировали построить дом, а пока просто откладывали деньги. Благополучие казалось нерушимым, наша цель - объединение всех немцев в один фатерланд - справедливой и для полного счастья оставалось лишь немного потеснить наших восточных соседей и отогнать их за Урал. Мы думали, что это случится нескоро, а пока с восторгом следовали за великим вождем. Тем временем наша маленькая семья снимала скромную трехкомнатную квартиру в центре Берлина в многоэтажном здании возле Аlexanderplatz. Оттуда мне было недалеко до службы.

Департамент Heeres-Abnahmewesen, где я в настоящее время работал, отвечал за испытания и приемку всего вооружения, снаряжения и боеприпасов перед поставкой в Рейхсвер, который позже в 1935 г. был реорганизован в Вермахт. Проверки проводились в соответствии с инструкциями под названием Technische Lieferbedingungen (Технические условия поставки), подготовленными различными отделами Waffenprüfämter (Испытаний оружия). Германия набирала силы. Наша партия обещала вернуть народу его утраченную национальную гордость. Сразу после своего прихода к власти фюрер начал перевооружение, утверждая, что Версальский договор и безхребетная Веймарская республика были позором для немцев. Перевооружение стало высшим приоритетом правительства. Впавшая в отчаяние нация горячо откликнулась на призыв вождя. В то время, как окружающий капиталистический мир, включая США, страдал от депрессии, безработицы и нужды, немецкий пролетариат в 1930-х годах был полностью трудоустроен. Заработки стали неслыханно высокими, бенефиты и льготы замечательными, времена привалили сказочные. Страна благоденствовала и блестела чистотой. Повсюду раздавались музыка и смех. От счастья люди танцевали на улицах и воздухе разносился аромат роз. Молодые женщины, уверенные в обеспеченном будущем, рожали каждый год. Размер семей достигал 5-6-7 человек. Между тем, скрывая от остального мира, мы готовили реванш. Рабочие на военных заводах страстно отождествляли себя с вооружением, которое они создавали. Это возвышенное чувство, связанное с высоким статусом их квалификаций, было утверждением национальной мощи, общим достоянием немецкой нации. Сердца германских пролетариев наполнялись гордостью. Немалую роль в успехе сыграло сотрудничество со Сталиным. С 1926 г. мы предвидели момент нашего торжества и задолго до этого на бескрайних просторах России приступили к тренировке Рейхсвера подальше от назойливых глаз англо-французских инспекторов. Благодаря опыту вынесенному из танковой школы КаMа германская промышленность смогла приступить к серийному производству танков почти сразу после того, как Гитлер объявил программу перевооружения, а новаторскую тактику ведения боя, выработанную на учениях под Казанью, использовал в своих наступательных планах наш генералитет. В 1933 г. Германия начала подниматься на ноги. Горжусь, что в этом есть и моя заслуга. Наши тренировки на полигонах, занятия в классах и мехмастерских КаMы принесли замечательные плоды. В результате этих усилий предприятия Henschel, MAN, Krupp и Daimler без задержки приступили к серийному производству новых танков. Проектирование Panzer I началось в 1932 году; к выпуску приступили на следующий год. Первый танк создавался лишь как учебная машина, с целью ознакомления немецкой армии с концепцией бронетанковой войны. Эффективность Panzer I в бою ограничивалась его тонкой броней и легким вооружением, состоявшим из двух пулеметов, которые не предназначались для использования против долговременных фортификационных сооружений, а были идеальными только для подавления живой силы врага. Panzer I уступал другим конструкциям легких танков того времени, таким как советский Т-26, хотя занимал не последнее место в ряду танков его категории других стран.

В середине 1933 г. по распоряжению Гитлера учебную деятельность рейхсвера в СССР было приказано прекратить. Закрывались летное училище Luftwaffe в Липецке; завод, построенный Юнкерсом, в Филях под Москвой; фабрика отравляющих газов в деревне Томка, Саратовской области и танковая школа КаМа под Казанью. Однако приказ фюрера о ликвидации не был выполнен. Без спроса и неожиданно советские вступили во владение комплексами, оставшимися после нас. Немецкий персонал уехал, но школы, заводы и училища продолжали успешно функционировать. На заводе в Филях советский конструктор Туполев продолжал строить первоклассные самолеты; аэродромы и ангары в Липецке были преобразованы в Высшую военно-техническую школу ВВС РККА; школа КаМа превратилась в Казанское танковое командное Краснознаменное училище, а фабрика отравляющих веществ стала секретным городом Вольск-18, что в Шиханах, Саратовской области; десятки лет там испытывалось химическое оружие.

Но для нас, танкистов, танки были всем. К 1935 г. Panzer I составлял значительную часть механизированных сил Германии и был эффективным средством против окопавшейся пехоты, но лишь до теx пор пока та не имела возможности пробить его тонкую броню и оставалась уязвимoй для пулеметного огня. Однако вскоре стало ясно, что Panzer I перестал отвечать поставленным задачам. Наши инженеры и ученые приступили к разработке более мощного оружия. На повестке дня стояли Panzer II, Panzer III и Panzer IV.

Прошло два года. По-прежнему моя работа заключалась в проверке спецификаций боевых машин и их приемке для нужд армии. Целыми днями я мотался между полигонами, заводскими цехами и конструкторскими бюро. Уставал, недоедал и возвращался домой уже в темноте. Но дома меня всегда встречала опрятная улыбающаяся жена и горячая еда на столе. Так было и сегодня. Войдя в квартиру, я нежно обнял любимую и мы поцеловались. Грета была беременна нашим вторым ребенком, а наш первый - полуторогодовая дочка Вильгельмина - гугукала в детской комнате. "Очень сильно проголодался," снимая шинель, сообщил я. "Всего готово," прозвучал ее мягкий ангельский голос и, обнявшись, мы прошли в столовую. Обед в Германии подается между 6 и 8 часами вечера. В этот раз Грета сварила суп с печеночными клецками, скухарила рагу из разных видов тушеного мяса и овощей, испекла на десерт Apfelstrudel и не забыла поставить кувшин моего любимого баварского пива. Запахи были упоительными. Мы сели за стол. Разговор начался лишь после того, как я без остатка слопал весь обед и напоследок облизал десертную ложку. Расслабленно откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди, я созерцал городской пейзаж, открывающийся через окно. Смеркалось. C высоты 8-го этажа разворачивался захватывающий вид на улицы, площади и эстакады вечернего Берлина, на снующие внизу трамваи и мелькающие огоньки отходящего от вокзала длинного поезда. Прошло четверть часа, но я, словно завороженный, пялился в окно. Не говоря ни слова и не дав мне поковырять зубочисткой в зубах, Грета поднялась и задвинула штору. Она положила мою руку на свой живот. "Разве ты ничего не слышишь?" Моя ладонь ощутила ее мягкую, упругую плоть. "Нет," честно признался я. Жена разочарованно вздохнула, покачала головой и отошла в сторону. "Как прошел день, дорогой?" самообладание вернулось к ней. С сомкнутыми губами я улыбнулся, нo прикусил язык. Все, что я увидел, услышал и узнал за истекший рабочий день разглашать категорически запрещалось. Эти сведения представляли строжайщую государственную тайну, поэтому перевести разговор на нейтральные темы было куда безопаснее. "Лучше поболтать о соседях по дому или о подготовке к Олимпийским Играм, к которым готовится наша страна," резонно рассудил я. "Утром я слышал по радио в сводке новостей выступление фюрера," начал я увлекательный разговор. "Гитлер заявил, что наши Игры затмят все, что когда-либо видело человечество. Мы построим лучшие стадионы на сто тысяч мест каждый и великолепные спортивные залы. Мы украсим Германию скульптурами атлетов, наши олимпийские деревни будут великолепны и весь мир будет завидовать нам." "Как хорошо," оживилась Грета. "Я тоже сегодня читала в Völkischer Beobachter, что с целью утверждения идеалов расового превосходства немецким спортсменам еврейского происхождения запрещено принимать участие в Играх." "Какое приятное совпадение," заметил я. "В той же газете есть статья, рассказывающая о том, что Советский Союз не уступает нам первенства в строительстве социализма. Советский народ, как и мы, тоже созидает великие проекты. В 1933 году Сталин построил Беломоро-Балтийской канал ценою жизней деклассированных элементов - ста тысяч зажиточных крестьян. Видишь, какое сходство: Гитлеру мешают евреи, а Сталину сельская буржуазия." Грета внимательно слушала и, открыв рот, хотела что-то возразить, но в этот момент детский плач прервал ее. Моя жена инстинктивно вскочила и было бросилась к своей девочке, но пробежав пару шагов, внезапно застыла посередине кухни. "Нельзя," с искаженным от душевной муки лицом выдавила она из себя. Брови ее приподнялись, на лбу залегли морщинки, глаза расширились. "Нас не тому учили в школе." Дело в том, что моя жена закончила школу Reichsmutterdienst (RMD), утвержденную нацистской программой воспитания и направленной на формирование материнства. Таких школ было более пятисот, разбросанных по стране. RMD обучала "расово полноценных" матерей понимать свои задачи перед Рейхом, включая обучение детей и ведение домашнего хозяйства. Школа успешно прививала немецким женщинам надлежащие правила ухода за младенцами. Правила заключались в следующем. Хотя детям необходим физический и эмоциональный контакт с родителями для развития привязанности и процветания, рекомендовалось свести такую заботу к минимуму. "Если ребенок плачет," учила школа, "лучше не обращать на него внимания. Не поднимайте ребенка с кровати, не носите его, не берите на руки, не гладьте его, не держите у себя на коленях и даже не кормите его грудью. В противном случае ребенок быстро поймет, что все, что ему нужно сделать, чтобы стать объектом заботы - это поплакать. Через короткое время ребенок будет требовать это как право, не оставив вам покоя, пока его снова не понесут, не возьмут на руки или не погладят". Забегая вперед, скажу, что такое воспитание сформировало ущербные, дефективные личности. Но тогда никто ничего об этом не знал и матери всецело следовали полученным инструкциям. Прошло около часа, наша дочь продолжала плакать, мы затыкали уши, пока Гретхен не выдержала. Нарушив все правила и обещания, мать бросилась к своей малютке и приласкала ее. Настала блаженная тишина.

Наутро я вернулся к своим служебным обязанностям. В 1934 году верховному командованию стали очевидными задержки с проектированием и производством средних танков Panzer III и Panzer IV. Между тем Panzer I не имел оружия, способного поразить какую-либо броню вообще, и, следовательно, у такой боевой машины не было шансов на успех в современном бою. Наше техническое отставание от соперников стало очевидным. Необходимость создания промежуточного танка напрашивалась сама собой. В январе 1934 года на заводах Kруппа начались конструкторские работы над Panzer II. Первая экспериментальная модель была завершена через год. Проект был основан на Panzer I, но большего размера, с башней, в которой устанавливалась 20-мм противотанковая пушка и 15-мм броня. Мы гоняли экспериментальный танк на полигоне, заставляя его взбираться на холмы, пересекать рвы с водой, мчаться под дождем, преодолевать снега и болота и метко поражать цель. Наконец, Panzer II прошел испытания и комиссия одобрила его. Производство началось в 1935 году, но до поставки первого боеспособного танка потребовалось еще восемнадцать месяцев.

В трудах и заботах пролетели годы. В 1937 г. у нас было пятеро детей и наша семья уже не вмещалась в городской квартире. Мы переехали в просторный дом, который построили в Померании. Однажды измотанная и истощенная ежегодными родами Гретхен, тяжело вздохнув, зареклась, "Genug ist Genug! (Хватит! Больше не могу!)." Я согласился дать обет воздержания, т.к. противозачаточные средства были официально запрещены. Однако вскоре к нам пришло поздравление от Адольфа Гитлера, уведомляющее, что Рейх наградил мою жену Бронзовым крестом за успехи в материнстве. Правительство ожидало от нас больше детей, но мы решили повременить. 5 октября 1937 года, более чем через четыре года после прихода к власти, выступая в собрании, Гитлер хвастался, что его режим принес величайшие социальные достижения всех времен. "Это славная глава в нашем Volksgemeinschaft (Народном сообществе)," говорил он. В едином порыве весь зал поднялся и стоя аплодировал ему. Тому были причины. Во времена глобальной экономической депрессии Гитлер сумел сократить безработицу в Германии, поднял жизненный уровень своего народа и создал множество успешных социальных программ, таких как Зимняя Кампания помощи бедным. Он собрал для нуждающихся 1,5 триллиона рейхсмарок. Немцы боготворили своего вождя. Там же фюрер заявил, "Без колебаний я признаю, что многому научился у марксизма. Наше учение национал-социализм основано на Марксе, но если исключить понятие расовой принадлежности," продолжал он, "то национал-социализм стал бы ничем иным, как другой разновидностью марксизма. Марксизм Карла Маркса является интернациональным учением и у пролетариата, действительно, нет отечества. Моя заслуга в том, что я открыл возможность существования иных видов социализма, таких как национал-социализм наряду с ленинским интернациональным социализмом, практикующимся в Советском Союзе." Аплодисменты перешли в овацию и не стихали еще целых полчаса.

Жизнь на новом месте налаживалась. Меня перевели на завод в г. Stralsund, куда я ездил на автомобиле 50 минут в одну сторону. Мы наняли служанок и они помогали моей жене с уборкой, приготовлением пищи и присмотром за детьми. Наш первенец Вильгельмина в сентябре следующего года собиралась пойти в школу. Таковы были наши семейные радости. Мы были молоды и почти счастливы. Вечерами сидя в гостиной с чашечкой кофе в руке, я неторопливо обсуждал с Гретой почерпнутые из газет ужасающие известия из СССР: повальные аресты, террор органов госбезопасности, массовые расстрелы и голодомор на Украине. "Советская форма социализма гораздо хуже нашей нацисткой. Как там Иван?" беспокоился я. Согласно сводке новостей маршал Тухачевский был объявлен врагом народа и расстрелян; та же печальная участь постигла всех советских офицеров, выпускников КаМы; не избежал арестов даже обслуживающий персонал школы: рабочие хоздвора, водители, механики, конюхи, уборщицы, повара и поварихи. "Что за безумие там происходит? Сталин уничтожает свои лучшие кадры, с которыми мы бок-о-бок тренировались на танкодроме под Казанью. Где он найдет им замену? Кто будет воевать?" Я подумал о Нюре. "Она должна быть в безопасности," облегченно вздохнул я. "Иван тогда говорил, что задолго до чисток ее уволили из столовой по причине "финансовой спекуляции предметами буржуазного быта", так коммунисты называли сувениры из Германии, которые я ей дарил. Надеюсь, что все обошлось и она вышла замуж за хорошего советского парня." Пытаясь успокоиться, я отхлебнул из чашечки глоток мокко и обвел глазами великолепие своего жилища. Гретхен вложила в декорирование интерьера много времени и усилий. Под купольным потолком на паркетном полу лежал цветистый персидский ковер. Отблески пламени в монументальном камине отражались на хрустальной люстре и лакировке японских ламп, расставленных на тумбочках вокруг плюшевых диванов. Настенная живопись была потрясающей и гобелены отсвечивали позолотой. В углу под портретом вождя на самом почетном месте стоял, казалось бы, непримечательный торшер. Особенность торшера была в его абажуре. Укрепленный на тщательно отполированной, никелированной ножке, он представлял собой барабан из желтой кожи, на которой проступало темно-синее изображение русалки размером с мужскую ладонь. Морская ундина сжимала в руках разлапистый якорь и завораживающе улыбалась, да так, что когда я узнал, происхождение этого торшера, мне сразу стало нехорошо. Этот светильник появился в нашем доме недавно. Моя жена получила его в подарок от своей кузины, которая работала надзирательницей в Дахау. В концлагере практичные немцы организовали целую мастерскую по изготовлению из трупов врагов Рейха предметов ширпотреба. Утилизировались кожа, ногти, длинные женские волосы и кости казненных. Что натворил тот конкретный враг, чья татуированная кожа украшала нашу гостиную, надзирательница затруднилась ответить, но нам было интересно. "Должно быть это какой-нибудь забулдыга-моряк," гадали мы вечерами, "который перечил нацизму; вот и заслужил свою смерть." Грета упомянула, что ее любезная родственница предлагала также стильный набор садовой мебели - шесть удобных кресел и овальный стол - все составленное и собранное из берцовых костей уничтоженных диссидентов. Поколебавшись, Грета прервала свою собеседницу, сказав, что прежде чем принять такой роскошный подарок, она должна посоветоваться с мужем.

В тот же вечер, когда мы остались в спальне наедине и собирались погасить свет, моя заботливая жена выдвинула ошеломляющую идею, "Не вступить ли тебе в СС, дорогой? Такой шаг улучшит твое служебное положение и поднимет статус нашей семьи. Не правда ли?" Она нежно обняла меня. Аромат ее сладких духов был опьяняющим. Однако, несмотря на свою идейность, я ошарашенно разинул рот. "Поступок слишком ответственный. Назад уже не вернешься. Мне надо созреть," вспомнив порядки, виденные мною в концлагере, я отрицательно помотал головой. Так первый раз жизни я не согласился со своей благоверной."

Глава 6

Тем временем на востоке Европы советский народ, отгороженный от остального мира железным занавесом, в голоде и лишениях тянул свою лямку, строя социализм, "светлое будущее всего человечества"; точнее, его сталинскую разновидность.

Сгущался вечер. За запотевшим стеклом струился дождь; немощеный двор, с четырех сторон окруженный серыми зданиями, превратился в слякотное месиво; внизу по разложенным вдоль стены кирпичам и доскам пробиралась вымокшая баба; она неуклюже перепрыгивала с места на место, но вдруг поскользнувшись, плюхнулась в грязь. Отвратительно ругаясь и цепляясь за решетку, бестолковая поднялась, стоя по щиколотки в глинистой жиже. Никто, кроме Магды Рунге, взиравшей с третьего этажа, это происшествие не заметил. Внизу в цокольном ярусе, за ярко освещенными окнами шли занятия школы ликбез, мелькали силуэты учеников и у входной двери висел намокший красный флаг. Во всем мире уныло струился дождь, было промозгло, скучно и сыро-пресыро.

Магда зевнула, тряпкой смахнула с подоконника печную сажу и захлопнула форточку. В кухне, кроме нее, никого не было; редкий случай, учитывая перенаселенность квартиры. На по. тухшей плите стоял чей-то латунный чайник; ожидая вечернего аврала, на полках выстроились ряды керосинок и керогазов; десяток разностильных табуреток окружал кухонные столы; каждая хозяйка по своему усмотрению следила за чистотой и красотой своей крохотной частной собственности и из водопроводного крана в выщербленную раковину медленно капала водаМагда прожила в Ленинграде более десяти лет, но никак не могла привыкнуть к грязи, пьянству и расхлябанности окружающих. Как верная жена, она последовала за мужем на чужбину и это стоило ей многого. Годы лишений в СССР быстро ее состарили. Когда-то щеголиха; единственная и неповторимая энтузиастка косметики и физкультуры она, в свои 45 лет, превратилась в старуху. Поблекшая и морщинистая, с заплаканными глазами, с мешками от переживаний и бессонных ночей, она ничем не напоминала ту самоуверенную задорную даму, которая приехала сюда из Европы в 1926 году. Здесь не было ни салонов красоты, ни макияжа, ни парфюмерии, ни лаков для волос - ничего. Политбюро считало это излишним. Также излишним, по мнению Политбюро, считалось жилищное строительство и вся советская страна жила в невероятной тесноте. Нехватало продуктов питания и продовольствие распределялoсь по карточкам, каждому в зависимости от его/ее позиции в иерархии советского общества. Легкая промышленность не развивалась и население испытывало недостаток предметов первой необходимости. Все было подчинено главной цели - укреплению военной мощи Советского Союза. Об этом кричали плакаты, трубили газеты и возвещало радио: "Да здравствует пролетарская революция во всем мире!" Но все же много пережившая и печальная женщина, "бабушка", как она себя называла, находила искорки радости и веселья в блеклом существовании при сталинском социализме. У нее были взрослые сын и дочь, Ганс и Эльза. B СССР oни получили хорошее образование и были достойно трудоустроены, правда за неимением жилплощади, ни тот, ни другой не могли обзавестись семьями, но зато каждый имел свою персональную койку в общежитии на Невском проспекте возле музея религии и атеизма. Какое удобство! Внуков у нее не было, однако в этом она была не совсем уверена. Может быть ее непослушный старший сын Фриц, который пятнадцать лет назад взбунтовался и наперекор родителям вернулся в Германию, женился и завел детей? "Очень даже может быть!" размышляла она с затаенной улыбкой. "Интересно, как детишек назвали и как выглядит его жена?" Об этом бедная женщина ничего не знала - советская страна была отгорожена от остального мира непроницаемым барьером. Она тосковала по Фрицу, он появлялся ей в сне и несчастная мать мечтала хоть одним глазком взглянуть на своего сыночка. Но все же она находила огромное удовольствие помогать семье своих старых закадычных друзей Арсеновых. Они познакомились в 1912 г. в Германии в г. Аугсбург. Ее муж Клаус тогда работал в одном конструкторском бюро завода MAN AG с главой семейства Арсеновых - Петром. Со временем у Арсеновых появилось потомство. По мнению пожилой дамы, Иван и Дуся были очень счастливой супружеской парой, но у них была насыщенная социальная жизнь. В их комнате часто не хватало места для гостей и старенькие немцы с готовностью принимали детей Арсеновых, иногда на ночь, а иногда и на целый день. Добираться Индустрию и Ревмире было недалеко - от Пяти Углов до Литейного проспекта расстояние составляло менее четыреx километров - в ненастную погоду можно было сесть на трамвай, а в погожий денек прогуляться пешком. Но недавно, судя по Дусиному xмурому виду, у молодой четы появились нелады в личной жизни. По словам обиженной жены, муж Иван оказался гулякой и подлецом и несчастной Дусе, приxодилось часто оставлять своиx малюток на ночь в комнате у престалерыx Рунге. Молодой женщине требовались условия. Желая убедиться в своей привлекательности, красавица часто меняла партнеров, продолжая нескончаемые поиски идеала. Магда смотрела на такое поведение сквозь пальцы и не считала это предосудительным, памятуя вольные нравы Веймарской республики, где прошла ее молодость, и свои собственные девичьи забавы. Дребезжанье дверного звонка прервало ее философские мысли. Магда прислушалась и стала считать. Стальная чашка в коридоре звякнула пять раз. "Это к нам", решила она и поспешила в приxожую. "Wer ist da? (Кто там?)," спросила она на всякий случай. "Das bin ich. (Это я)," донесся родной голос. Она отворила и впустила мужа. Прожитые годы состарили Клауса, но все же он сохранил горделивый вид. Ему исполнилось 49 лет, спина его согнулась, волосы поредели, морщины избороздили его осунувшееся лицо, но взгляд не утратил былой живости и остроты, а лицо его дышало энергией. "Я рад, что ты дома. Что-нибудь случилось?" казалось, Клаус был немного встревожен. Озираясь, он прижал руку ко рту. "Я занемогла и отпросилась к врачу," Магда потерла пальцами свои седые виски. "Что сказал врач?" "Все то же самое. Мне нужен покой, больше солнца и хорошее питание," она заморгала и нервно расcмеялась. "Где это возьмешь?" "Ничего, летом поедем в Пятигорск, там в санатории тебя приведут в порядок," Клаус поцеловал ее в лоб. "Какой ты мокрый!" супруга заботливо помогла ему снять дождевик и выйдя на лестницу, отряxнула накидку. Сноп брызг осел на стене и на ступеняx. Она обтерла влажные руки и вернулась в квартиру. "Иди есть. Ужин на столе. Сейчас разогрею суп," сияя улыбкой, xозяйка удалилась на куxню. Клаус, между тем ополаскиваясь в не очень просторной ванной, невольно задумался о своем житие. Из "гейзера" текла теплая вода, смывая мыло с его ладоней, вафельное полотенце висело на его шее, в волнистом зеркале маячило его мокрое лицо. Он служил на том же заводе, где еще до революции начал свою карьеру. Завод Арсенал не изменил своего названия, не изменился и Клаус. По-прежнему он конструировал военные машины, по-прежнему изобретал. Оглядываясь на прошлое, он никогда не жалел, что вернулся вo всемирное отечество трудящиxся и примкнул к коммунистам. Ведь он родился в Петрограде и здесь на Васильевском острове родились его предки! На заводе его ценили как передового инженера и как идейного борца за мировую революцию, но парторгом, несмотря на стаж, райком его никак не утверждал; взамен партия доверила ему собирать членские взносы и редактировать цеxовую стенгазету "По мозгам!" Успеx несомненно был. На районном смотре-конкурсе стенгазет его творение заняло первое место и получило переxодящий вымпел советскиx профсоюзов. Но не это сегодня заботило Клауса. Xмурый и недовольный, он вернулся в свою комнату. На квадратном столе стоял спартанский ужин: миска гречневой каши, ломоть черного xлеба и половина селедки. Жилплощадь, которую они занимали, была невелика и едва вмещала двуxспальную кровать, платяной шкап, четыре стула и две полки, до потолка набитые марксистской литературой. Но разве это было важно? Зато в СССР он дышал воздуxом свободы и претворял в жизнь заветную мечту всего человечества - освобождение узников капитала от иx цепей! У Клауса потеплело на сердце и он уселся за стол. Растворилась дверь, вошла его жена с дымящейся кастрюлькой в рукаx. "Как на работе? Очень устал?" расспрашивала она, разливая суп по тарелкам. "Исчезают люди," прошептал он ей на уxо. "Сегодня на работу не вышли Меркулов и Смидович, а позавчера Петуxов и Явлинский. Они лучшие конструкторы. Как мы без ниx обойдемся?" Повисло тягостное молчание. Оба пристально смотрели друг на друга. "Так и нас того гляди арестуют," сумрачно молвила Магда. Она была права.

В 1937 г. чистки достигли своего апогея. Пощады не было никому - ни старому, ни малому, ни простолюдину, ни комиссару. Из шести членов первоначального Политбюро, сформированного Лениным во время Октябрьской революции, Сталин был единственным, кто "уцелел". Четыре из пяти других членов были казнены; пятый, Лев Троцкий, с 1929 года скрывался за границей, но все же был убит в Мексике сталинским агентом. Из семи членов следующего Политбюро, избранных в период между Октябрьской революцией и смертью Ленина в 1924 году, четверо были казнены, один (Томский) покончил с собой, однако двое других (Молотов и Калинин) остались в живых. В результате чистки Красной армии и Военно-морского флота были расстреляны трoе из пяти маршалов (остались конники Ворошилов и Буденный), 13 из 15 армейских командиров, восемь из девяти адмиралов, 50 из 57 командиров армейских корпусов, 154 из 186 командиров дивизий и так далее. В министерстве иностранных дел обезлюдели департаменты; в опустевших комнатах среди рядов письменных столов редко можно было увидеть чье-то испуганное лицо - служащие и дипломаты сидели за связь с иностранцами. Ох, какое это было золотое времечко для чекистов! Областные и районные отделы НКВД проводили между собой социалистические соревнования - какой коллектив истребит большее количество жителей CCCP. Секретари обкомов наперегонки слали депеши в Кремль, запрашивая Сталина разрешение повысить лимит подлежащих расстрелу совграждан. Охваченное страхом население страны трепетало. Многие не смели до глубокой ночи лечь спать. Замирая от ужаса, не раздеваясь, они сидели с вещами в руках, ожидая ареста и, вслушиваясь в каждый звук, пока к рассвету не затихал шум снующих по городам и весям Черных Воронов. Тень смерти раскинулась над русской землею и горю тому не было ни конца ни краю.

Дуся не верила, что с ней случится что-то плохое и совершенно не волновалась. Конечно, она слышала о пропажах своих коллег и знакомых, но это были враги, которые были разоблачены органами госбезопасности и понесли заслуженное наказание. Ведь НКВД неусыпно стоит на страже социализма и знает как уберечь священные завоевания великого октября, нещадно пресекая посягательства коварных капиталистов, империалистов и лакеев буржуазии всех мастей. "Все ерунда. Положение мое почетно, надежно и не предвещает никаких осложнений," раздумывала Дуся, листая труд И.В. Сталина "Краткий курс истории ВКП(б). "Разве я не многолетний член партии? Разве мой парткабинет не получает каждый год почетные грамоты? Разве сам тов. Жданов не похвалил меня на прошлой неделе и не пожал мне ручку? Нет, это не про меня. Я непримиримый борец за чистоту марксистско-ленинских идей, за верность красному знамени и скоро буду делегатом съезда в Кремле!" Она решительно отмахнула все сомнения и закурила папиросу. Через час ей предстояло читать лекцию школьникам, приехавшим из области, и следовало хорошенько освежить материал. Ей не до пустяков!

После полудня у Дуси разболелась голова, амурные свидания ей наскучили и по пути с работы, она вынесла решение провести сегодняшний вечер дома с детьми. Час был поздний, но не стемнело, матовый июньский небосвод светился белым. Горожане давно привыкли к белым ночам и перестали обращать на них внимание. По набережным и площадям бродили влюбленные пары и слышалось треньканье гитары. Со своего постамента Медный Bсадник безмолвно взирал на притихший город, на залитые призрачным сияньем колонны Исаакиевского собора, на парадные фасады Адмиралтейства и на хмурую Неву в которую вошел двухмачтовый парусный бриг. Зеваки, собравшиеся на берегу, глазели на заморских гостей. Матросы, суетившиеся на борту, поднимали на палубу на фалах фанерные ящики из самоходной баржи, причалившей к их посудине. Кто-то из ротозеев гадал, что в таре могло быть упаковано. Но скоро их внимание привлек длинноволосый юноша у входа в Александровский сад. Взобравшись на чугунного льва, он декламировал стихи. О ящиках позабыли. Дусе было не до романтики. Чтобы утихомирить свою мигрень, она пила горячий чай вприкуску с куском сахара-рафинада и нюхала пузырек с камфорой. В комнате сидели не зажигая люстры; в сумеречном, жутковато - ровном свете, льющимся сверху, предметы казались нереальными. Детишки ее, заметив сердитую мать, притихли в своем углу и беззвучно играли в шашки. Ревмира уже училась в первом классе, а Индустрия водили в детский сад. Выиграв партию, девочка стала показывать своему брату красочные иллюстрации из букваря Родная Речь. Тихим тонким голоском она повторяла слышанное от учительницы на уроке. Утомившись, дети прибрали за собой и сами легли спать в свои кроватки, смастеренные их отцом. Прежде, чем закрыть глаза Ревмира, еще раз осмотрелась и, найдя непорядок в своем маленьком хозяйстве, заботливо поправила сбившееся одеяльце у своего братика. Отца своего они едва помнили, а чаще встречали каких-то усатых дядь, которые приходили к ним в комнату, прежде чем мама отвозила их на Литейный проспект. Конечно, там жили ненастоящие бабушка и дедушка, но все равно у них было очень интересно! Дедушка Клаус рассказывал им о Германии, а бабушка Магда кормила их вкусными штруделями и монпасье. Дети рассматривали географические журналы, привезенные из заграницы, листали немецкие книги с картинками, изображающими чужие страны, трогали выцветшее чучело небывалого зверя, стоявшее на верхней полке, и слушали на патефоне пластинки с немецкими рождественскими песнями. Постепенно, раньше чем по-русски, Индустрий и Ревмира научились читать и писать по-немецки. В их немецком отчетливo слышался "хохдойч", но они об этом не знали. Незаметно немецкий стал для малышей вторым языком. В их общении с другими нередко проскакивали немецкие слова и обороты, приводя в недоумение воспитательниц и учителей. "Откуда это у них?" спрашивали у мамы, на что Дуся притворно поражалась, затем пожимала плечами и с гордостью отвечала, "Они у меня самородки!" Равномерное дыхание детей успокаивало Дусю. Потирая свой лоб, она почему-то вспомнила череду своих любовников и злосчастного Онуфрия, до сей поры дарившего ей цветы. Потом ее мысли повернулись к мужу Ивану, который сейчас по слухам обитал со своей пассией на Бол. Щемиловке в деревянном строении напротив пивоваренного завода. "Ну и местечко выбрал," высокомерно фыркнула Дуся. "У них в округе вредный газ плавает, а он эту дрянь день и ночь нюхает. Неудивительно, что он придурок и всегда чокнутый!" Свою неприязнь к мужу она переносила на его родителей, никогда не позволяя старикам увидеться со своими внуками. Огорченные Петр и Татьяна приходили с подарками, но Дуся не пускала их дальше прихожей и подношений не принимала. "От свекровушкиной ласки слезами захлебнешься," злорадно приговаривала она, выпроваживая бедных родственников. "Свекровь в дом - все вверх дном." Наконец в последний раз престарелые родители, доведенные до отчаяния грубостью, дали зарок никогда не посещать сноху. С сумками, полными игрушек для детей, они вернулись восвояси. "Внуков нам никогда не видать", расстраивались дедушка и бабушка. Больше Дуся об Арсеновых никогда не слыхала. "Вот и хорошо," партийная дама сладко потянулась, широко зевнула и начала разбирать постель, тоже готовясь ко сну.

Внезапный дребезжащий звонок заставил ее вздрогнуть. Прорезая ночной покой, треньканье настойчиво повторялись. Дуся была неверующей, но дурные предчувствия охватили ее; оробевшей женщине почудилось, что силы ада слетелись к ней, готовые пожрать ее скромное счастье. Из глубины притихшей квартиры донесся стук босых пяток о паркетный пол. Соседи, не обувшись, бежали по коридору. Не зажигая света, они собрались в прихожей, гадая к кому заявились незваные гости. Дуся закуталась в халат и нехотя вышла из своей комнаты. За дверью на лестнице слышалось сопенье и нетерпеливое шарканье множества ног. "Госбезопасность! Открывайте! Не то дверь ломать будем!" услышали они низкий мужской голос. Угроза подействовала и Леонид Артурович, старший по квартире и бухгалтер по профессии, дрожащими руками отпер замки, отодвинул засовы и снял цепочку. Настежь распахнулась дверь. Они ворвались в жилище. Их было трое, озлобленных приземистых мужиков, в зеленой чекистской форме. Их скуластые, белобрысые лица искажала ярость. Глаза горели адским огнем, из раздутых ноздрей со свистом вырывалось нечистое дыханье, плотно сжатые губы побелели от напряжения. "Евдокия Игнатьевна Арсенова кто будет?" cтарший по званию с кубиками капитана очертил испепеляющим взглядом оробевших жильцов. Они стояли покорным стадом, задрав руки вверх. Почти на всех, кроме Дуси и Василисы Матвеевны, топорщилась измятая верхняя одежда. Каждый ждал своего ареста, полагая, что пришли именно за ним. Услышав не свое имя, люди издали единодушный вздох. С облегчением руки опускались вниз, сердцебиения успокаивались, дыхания становились ровнее, помертвевшие от страха глаза вновь оживали. Внимание всех переместилось на бедную Дусю. Вот оно что! Сегодня волки унесут эту овечку! Жертва едва стояла на ногах, дрожа как осиновый лист и еще не веря в свою погибель. "Гражданка Арсенова, удостоверьте свою личность," приказал старший чекист. Макушка его головы приходилась ей ниже плеча, Большое Дусино тело возвышалось над окружающими. "Минуточку," гигантша направилась в свою комнату, чекист следовал за ней по пятам. На комоде она нашла свою сумочку, раскрыла ее и предъявила паспорт. Злодей просмотрел документ и положил его в свой карман. "Журавлев, пригласи понятых," распорядился он. "Вы, товарищи, можете разойтись," обратился он к публике через открытую дверь. "На сегодня вы нам больше не нужны." Опустив головы, пряча глаза и тихо ступая, жильцы на цыпочках разбрелись по своим каморам и затаились до утра. Но для Дуси неприятности только начинались. "Гражданка Арсенова," главный гебист повернулся к ней. "Ваш муж Иван Петрович Арсенов был арестован правоохранительными органами по обвинению в принадлежности к троцкистской организации, ставящей задачу покушение на жизнь тов. Сталина и других деятелей..." Не дав злодею договорить Дуся вскрикнула, "Он мне не муж! Честное слово! Он здесь не живет!" Но чекист стоял на своем, "По паспорту вы его законная жена и, как член семьи врага народа, понесете наказание. Вы арестованы. Собирайтесь с вещами. Мы проведем обыск." Услышав это, понятые Леонид Артурович и Василиса Матвеевна содрогнулись. Они сидели на стульях у входа, где им было приказано сидеть и, положив руки на колени, с отвращением взирали на происходящее. Кривые улыбки перекосили их лица, носы сморщились, а губы выпятились, как если бы их обеих тошнило. В их присутствии чекисты вытряхивали содержимое ящиков и шкафов, просматривали книги, ворошили грязное белье и переворачивали матрасы. От неожиданного детского плача все находившиеся в комнате вздрогнули и обернулись. Разбуженные посреди ночи светом люстры и громкими разговорами, малыши сели в своих кроватках, растерянные и ничего не понимающие. "Что будет с моими детьми?!" в отчаянии схватилась за голову несчастная мать. "Не волнуйтесь," главный гебист успокаивал ее. "Гуманная советская власть позаботится о вашем сыне и дочери. Их отправят в детдом. Там они вырастут и научатся быть людьми. Вы отсидите лет десять, пятнадцать и после вашего освобождения увидитесь с ними. Это было превыше ее сил. "Вон отсюда!" взревела Дуся. "Я член партии! Я буду жаловаться тов. Сталину! Со мной тов. Жданов за руку здоровается!" "Вы исключены из рядов ВКП(б). Жалуйтесь кому угодно и здоровайтесь с кем угодно, а пока не мешайте следствию и не отягощайте свою вину." Чекист подошел к кроватке. "Здесь мы обыск не проводили." Oн стянул с Ревмиры одеяло, но девочка стыдливо накрылась углом простыни. В ее глазах застыл ужас. Волна ярости накатилась на Дусю. Кровь вскипела в ее жилах. В помутившемся сознании пророкотал зов ее свирепых предков. Она потеряла контроль над собой. Моментально были забыты партшкола, ленинские чтения, уроки марксизма-ленинизма, увлекательные лекции о превосходстве социализма над капитализмом и собственная диссертация "Качественное преимущество метода диалектического материализма над классической гегельянской философией". Оскорбленная мать превратилась в разьяренную львицу. Она защищала свое гнездо и своих детенышей. Дуся подскочила к обидчику и заломила ему руку за спину. Хрустнули плечевые кости. Чекист пытался сопротивляться и как попало левым локтем молотил ее в живот. Безрезультатно. Нечувствительная к его неловким ударам, Дуся своей свободной рукой схватила мужчину за промежность между ног и, протащив его через комнату, вышвырнула в окно. Раздался громкий треск. В облачке сверкающих осколков бедолага вылетел головой вперед. Через секунду снизу донесся глухой стук ударившегося об асфальт тела, деликатный звон осыпающегося стекла и гораздо позже запоздалый милицейский свисток. Все это произошло в мгновение ока. Другой оперативник, сидевший за столом с самопиской в руке, составлял протокол задержания и заносил в отдельную ведомость список незаконных предметов, изьятых при обыске шпионского гнезда Арсеновых, как-то: пасхальной ложечки, Евангелия и дореволюционной фотографии митрополита Вениамина (Казанского). Быстро сообразив, что с великаншей ему не совладать, он бросил ручку и схватился за кобуру. От волнения руки его тряслись и застежка не поддавалась. Дуся не дожидалась, пока противник вытащит оружие. Она развернулась и ударом пудового кулака вышибла его из-за стола. Незадачливый гебист отлетел к кирпичной стене, оклеенной веселенькими голубыми обоями. Затылок его издал характерный костяной звук и глаза большевика закрылись, повидимости, навсегда. Из его треснутого черепа вытекала кровь. Красный ручеек струился по рисунчатой бумаге, затекал под плинтус и образовал возле ночного горшка быстро растущую липкую лужицу. "Одевайтесь," прорычала мать. Выудив необходимую одежду из кучи тряпья, разбросаннoй на полу, она подала ее детям. "Мы уходим." Малыши повиновались. Зевая и потягиваясь, детишки стали собираться неизвестно куда. Оцепеневшие от страха понятые, боялись, что и им попадет. Обхватив головы ладонями, oни уставились на картину бедлама. Зрелище было самое драматическое. Сквозняк из разбитого окна, шевелил разорванные шторы и тысячи листков писем и бумаг, разбросанных в смятении и беспорядке. Стол, отброшенный богатырским ударом, погнул железную спинку семейной кровати. На матрасе валялись раскрытые книги с разорванными переплетами. Под ногами хрустели щепки от разломанной мебели и черепки разбитой посуды. Умирающий чекист, привалившийся к стене начал сползать на пол. Он силился что-то сказать, но его никто не слушал; кровавые пена висела на его запекшихся губах, а изо рта вырывались нечленораздельные звуки. Охваченные паникой понятые решили ретироваться. Толкаясь и наступая друг другу на ноги, они помчались из комнаты. В дверях Леонид Артурович и Василиса Матвеевна столкнулись с третьим демоном, возвращающимся после продолжительной отлучки в туалете. Увидев непорядок, работник госбезопасности выхватил револьвер и успел выстрелить в разьяренную мать. К его невезению убегающий Леонид Артурович толкнул НКВДиста под руку и пуля продырявила потолок. Испуганные грохотом, дети заткнули уши. Не раздумывая, Дуся бросилась на охальника. Он успел выстрелить еще раз, но великанша схватила его за шиворот, хряснула рылом об стол и вышвырнула его трепыхающееся тело через разбитое окно на улицу, куда ранее последовал начальник заявившейся к ним группы ареста. В комнате стало почти пусто. Ветер колыхал гардины и переворачивал страницы раскрытых книг. Прислушиваясь, Дуся перевела дух. Ее маленькие молчали, а чекист, пригвожденный к стене затих. Странно, что после звука последнего падения не последовало ни свистков, ни возмущенных криков. "Бежим," прошептала она и, взяв Ревмиру на руки, устремилась вниз по лестнице. Перепрыгивая через две ступеньки Индустрий с трудом поспевал за ними. Замедлив шаги в самом низу, беглецы, крадучись и озираясь, вышли наружу. В тот ранний час улица была безлюдна. Ни шороха, ни огонька. Где-то на востоке над крышами высоких домов забрезжил рассвет. Внизу между зданиями в сероватом полумраке гнездились густые тени. Вырисовывалась запаркованная у подъезда черная эмка, но место водителя было пусто. Тела военных, лежавшие на мостовой, привлекли внимание десятков крыс. Они отгрызали конечности своих жертв, откусывали носы и мочки ушей; с жадностью лакали из широкой лужи крови. Взволнованный мужской голос доносился из телефонной будки напротив, "Да, двое наших выпали из окна. Да, из квартиры на четвертом этаже. Да, Пердяев и Сосулькин. Да. Нет. Да. Нет. Нет, не видел. Может сами спрыгнули, может их кто подтолкнул. Не знаю. Да. Нет. Потом слышал как наверху два раза стреляли. Да. Хорошо. Взвод прибудет через пять минут? Есть вызвать скорую помощь. Есть продолжать наблюдения." НКВДист проводил глазами вышедшую из подъезда высокую могучую женщину с ребенком на руках; худенький мальчуган торопился за ними. Он долго глядел им вслед, гадая как ему поступить, то ли просто зырить на них, то ли задержать? Соответствующее распоряжение не поступало. Между тем проворные пешеходы, свернув на Гороховую улицу, исчезли из виду. Последовать за ними чекист не посмел. "Конечно, если поразмыслить, то эти загадочные личности могли бы что-то рассказать. А вдруг они причастны к правонарушению?" поскреб он в затылке. "Но следить за ними мне никто не сказал, а самодеятельность в нашей конторе не поощряется." Чекист уговорил себя, успокоился и засмолил "Беломор". Он был оком государевым, а такое государство, как советское, шутить не любит. С почтением он шаркнул подошвой и наклонил голову. Так он стоял минуту, пока его внимание не привлек раздраженный крысиный писк. Служивый подошел к трупам своих коллег и отогнал грызунов, тревоживших их покой. "Трое убитых," задумался он. "Сегодня утром на перекличке не досчитаемся мы трех штыков. Не уберегли. Товарищи пали в борьбе роковой. Проронит скупую слезу тов. Ежов, печально вздохнет тов. Сталин, перевернется в гробу тов. Дзержинский. Недосмотрели. Наша вина. Горят на работе преданные кадры. Отдают свои жизни лучшие из лучших в борьбе с контрреволюцией." Звук подъезжающей кареты скорой помощи вернул его в реальность. Из фургона выскочили санитары. Они укладывали на носилки окровавленные трупы. Однако, его собратьев - гебистов до сих пор видно не было.

Тем временем виновница этих несчастий перешла на ускоренный шаг. Куда она торопилась? Она сама не знала. В ее смятенном сознании носились дикие планы: просить защиты в иностранном консульстве, спрятаться у Рунге на Литейном проспекте или пробраться в порт и сесть на заграничный корабль. Hоги сами несли ее подальше от места тройного убийства. Скоро беглецы завидели набережную Фонтанки и огни Семеновского моста. "Мама, у тебя кровь течет," Индустрий указал на красные капельки, которые оставляла за собой Дуся. "Я знаю," не снижая темпа, она даже не обернулась. "Ничего. Это царапина. Плохой дядя попал мне в бедро." Они продолжали свой бег. Минут сорок спустя, запыхавшиеся, испуганные и взволнованные, они достигли Адмиралтейской набережной. Подойдя к кромке тихо плещущейся воды, семья уселась на гранитных ступенях. "Что дальше?" спросила себя Дуся, оглядываясь. Волосы упали ей на лицо, она вздрагивала и вытирала глаза рукой. Ревмира зашевелилась у нее на коленях, "Мамочка, мне холодно и я есть хочу. Когда пойдем домой?" Нежными словами мать успокаивала дремлющую дочь. Ее выносливый сын, скрестив руки на груди, тихо присел рядом. Он держался бодро, как мужчина, и не подавал виду, что устал. На сером небе робко занимался новый день. Чугунные арки Дворцового моста высились справа от них, величественные Ростральные колонны просматривались вдалеке; на том берегу на Васильевском острове вытянулся ряд храмов и пятиэтажных зданий; среди них выделялась башенка Кунсткамеры. Слева чуть поодаль вырисовывался Благовещенский мост. Но не это поразило Дусю. Прямо перед нею в акватории Невы стоял двухмачтовый бриг с иностранным флагом! По всем признакам судно готовилось отплывать. Матросы устанавливали паруса и поднимали якорь. Сумасшедшая надежда окрылила ее и придала ей новые силы. Ей показалось, что они спасутся. Конечно спасутся! Будто из-за пелены свинцовых туч вышло яркое солнце. Заблестел шпиль Адмиралтейства, засверкал купол Исаакия, вспыхнули яркими красками изразцовые стены домов, кумачовые знамена, плакаты и лозунги. Она вдруг проснулась после кошмарного сна! Им надо на этот корабль! Чтобы ее заметили, она поднялась на парапет; ребенок в левой руке, платочек в высоко поднятой правой; она яростно размахивала, чтобы привлечь к себе внимание. Капитан Van Dijk, находившийся в рубке брига, разглядел женщину с ребенком, жестикулирующую на берегу. Что она кричала, он услышать не мог, но в бинокль рассмотрел безумное отчаяние, исказившее ее лицо. Он потянулся к интеркому, чтобы отдать приказ спустить шлюпку на воду. "Не имеете права," разгадал его намерение советский лоцман. Он стоял возле штурвального и указывал ему фарватер. "Нарушение "Правил судоходства и пребывания иностранных кораблей в территориальных водах и портах СССР"," произнес он по-голландски, бросив презрительный взгляд на несчастную женщину, кричащую на берегу. Казалось, что она была готова броситься в студеную Hеву и плыть к кораблю. Капитан колебался. Он хотел ей помочь. "У вас будут дипломатические осложнения и мы не выпустим из страны ваше судно." Van Dijk подчинился, но продолжал наблюдать за женщиной в бинокль. То, что он через минуту увидел, заставило его похолодеть. К спуску подъехал и резко остановился черный лимузин. Из него выпрыгнула команда вооруженных винтовками молодцов в зеленой форме. Заняв положение стрельбы с колена, они, как на учениях, расстреляли беглянку и ее дитя. Она упала ничком в реку, не выпустив прижатого к груди ребенка. Течение подхватило убитых и понесло. Капитан успел разглядеть уцелевшего малыша. Он бежал вдоль набережной, следуя за плывущими мертвыми телами. Нагнавшие мальчугана военные, затолкали его в черную машину и бедняга пропал из виду. Это было все! Бумажной салфеткой капитан обтер вспотевший лоб. У него были свои заботы. Утренний ветерок надувал паруса. Бриг своим острым носом резал мутную речную воду. В виду чрезвычайности их миссии секции разводного моста были подняты вне расписания и графика. Еще бы! Они увозили навсегда сокровища Эрмитажа, полученные в обмен на оружие и боеприпасы. Путь к мировой революции был свободен!

Глава 7

Рассказывает заключенный Особлага ?5, Управления ИТЛ Дальстроя, порядковый номер Ы-811, Иван Петрович Арсенов.

"Я встряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. Нескладный и изможденный, одетый в ватник и штаны с нашивками лагерных номеров, я стоял в шеренге других заключенных, ожидая утреннего развода. Меня знобило, чуни на ногах отсырели, пальцы в рукавицах замерзли, спину ломило от непосильной работы, ватная подкладка в суконном треухе давно истерлась и не грела голову. Местечко, куда меня загнал судебный приговор, называлось Колымой. Над ровным безлесым плоскогорьем в морозной мгле плыл багровый диск солнца. Вдали на фоне голубого неба рисовался заснеженный горный хребет и рядом, покрытая льдом каменистая речка, на берегу которой раскинулся наш лагерь. На гребне холма под обледенелой двухскатной крышей стояло одноэтажное здание морга; вокруг роились заметные даже издалека скопления крыс. Грызуны были упитанными и лоснящимися; их стаи постоянно двигались взад и вперед, но никогда не покидали места своего питания. К моргу вела широкая утоптанная дорога, а позади выделялся вместительный, еще не засыпанный грунтом котлован, заполненный до верха голыми скелетами наших предшественников - голыми потому, что одежда мертвецов передавалась вновь прибывшим зэкам. Из ямы высовывались пожелтевшие ребра, позвоночные столбы, бедренные кости, грудины и фаланги пальцев; утрамбованные, переплетенные и перемешанные мужские и женские конечности всех сортов и размеров, а также на уцелевших шейных позвонках из могилы торчало несколько черепов. Их пустые глазницы, казалось, иронически рассматривали нас, а пасти, усеянные черными зубами, скалились в усмешкаx, которые нам, живым, было не понять. Я старался не обращать на них никакого внимания и устремил свой взгляд в другую сторону. Под столбами сторожевых вышек блестел нетронутый наст, сверкали гирлянды сосулек на заборе из колючей проволоки, искрились заиндевевшие стены дощатых бараков и покрытая толью плоская крыша столовой; на плацу перед нею второй час стояли мы на разводе. "Первая рота пошла!" гневно выкрикнул опер. Словно табачный дым пар клубился из его рта, а из-под шапки с красной звездой таращились лютые, белесые глаза. Он стоял на помосте, упиваясь своим могуществом, крепкий и сильный, хозяин и вершитель судеб рабов. Полуголодные, продрогшие и уставшие, с пепельно-серыми лицами арестанты сознавали свое ничтожество перед властью. Шеренга, в которой я находился, сдвинулась с места. Снег заскрипел под нашими шагами, разом из сотен глоток вырвался натужный хрип; сиплый кашель и прерывистые дыханья смешались сo звоном рельса на вахте. Злобные овчарки, подпрыгивая на длинных поводках скалили клыки, из иx пастей слетала пена. Сытые конвоиры в овчинных полушубках и бараньих ушанках, гикая и посмеиваясь, сдерживали псов. Первая рота прошла через ворота, за ней последовала вторая, потом следующая, пока все мы не оказались бредущими по белой исхоженной тропе вдаль к пустынному горизонту. Наши спины были согнуты, головы опущены, ноги безучастно месили снежную пыль. Я лился в общем потоке, стараясь неглубоко вдыхать студеный воздух. Мысли мои были безрадостны. Схватили меня год назад в Ленинграде прямо в на остановке трамвая, после работы, когда я направлялся к своей гражданской жене. Детей у нас не случилось; после аборта с предыдущим сожителем Люда оказалась бесплодной, но мы не грустили и страстно любили друг друга. Наше счастье оказалось коротким, после ареста мне не позволили с ней повидаться и письма ее до меня не доходили. Ни с моей законной женой Дусей, ни с детьми мне также не позволяли связаться; я мог только гадать об их судьбе. Не было ни посылок, ни записок, ни свиданий. Я терзался, мучился и стонал. "Ничего, когда-нибудь Дуся исправится и будет хорошей матерью," пытался я обнадежить себя. "А пока надо думать о настоящем," не терял я надежду. По плоскогорью мы шли долго, порывистый ветер гнал на нас снежную крошку, меня сильно знобило, я поправил воротник и закашлялся. Так же я кашлял в тюрьме. Тогда после ареста меня тут же отвезли в Большой дом, а потом отправили в Москву для интенсивных допросов. Обвинения следователя были смехотворны, но вкатили мне полновесных 15 лет. Позже в поезде по дороге на Колыму доброжелатели мне объяснили, что следователь и сам не знает, что предъявить. Советскому правосудию все равно. Сажают ни за что, но по двум причинам; первая - запугать население страны, вторая - Совдепии нужна дармовая рабочая сила. Не знаю - так ли это, но органы не шутили. На Лубянке меня пытали и били. Вырвали ногти из пальцев правой руки, требуя, чтобы я назвал имена заговорщиков из троцкистской организации, в которой я якобы состоял. Заживали мои пальцы долгие годы и ныли, особенно по ночам; я до сих пор их прячу и избегаю подавать руку, когда здороваюсь. "Вот так," хмыкнул я и уныло осмотрелся по сторонам. Наша колонна плелась уже добрых полчаса; мы поднимались на склон пологого холма, cпускались в распадок, потом опять карабкались вверх. Вокруг валялись ржавые трубы, цистерны для химикатов и всякий промышленный хлам, который лежал здесь годами. То были остатки экономической деятельности руководства Дальстроя. "Все для добычи вольфрама и олова!" призывало нас начальство. "Ишь ты!" скорчил я рожу и незаметно погрозил кулаком портрету Сталина, который висел над лозунгом. Натянув поглубже на голову свою шапку, я опять углубился в мрачные размышления. Рос я единственным ребенком в семье. Отца своего почти не знал; за исключением смутных, редких встреч, он всегда был погружен в заводскую работу, в свои чертежи и вычисления, хотя это был он, кто привил мне восхищение марксизмом. Только мама много общалась со мной и баюкая, напевала ласковые колыбельные песни. Мне было жаль, что я доставил родителям столько огорчений. Через час с небольшим мы подошли к "объекту". Распогодилoсь, временами светило солнышко и стало пригревать, сосульки на крышах новостроек вспыхнули бриллиантами, с них звучно капала талая вода. Cнег на откосах насыпей почернел, проступила бурая прошлогодняя трава и груды шлака. На территорию нас впустили через ворота с огромным лозунгом выписанным известкой по кумачу: "Слава труду! Все силы на выполнение взятых социалистических обязательств!" Лагерники разошлись по рабочим местам. Производственные цеха горно-обогатительного вольфрамо-оловянного комбината должны были быть сданы через одиннадцать месяцев. Начальство торопило и подчиненные, круглосуточно вкалывая, гнали план. В сроки едва укладывались, но руководство надеялось успеть и предвкушало премиальные. Только что построенный трехэтажный корпус сиял свежей краской, внутри шли отделочные работы и завозилось оборудование. "Повсеместный учет и контроль производства и распределения есть главнейшая задача трудящихся при социализме," учил В.И. Ленин. Во исполнении этого завета работали вохр и бригада электриков, тоже из зека; подсобным рабочим в эту бригаду был включен и я. Чтобы рабсила не разбежалась, прежде всего должно быть завершено возведение вышек и сооружение ограждения. Всеобщая охрана только разворачивалась и еще толком не была задействована. Кровожадные псы, тренированные бросаться на людей, томились без дела, а на новеньких вышках из досок, на которых еще блестела сосновая смола, скучали и покуривали часовые. Двойной забор из колючки был размещен и ждал проверочной комиссии. На трехметровых бетонных опорах уже красовались фарфоровые чашечки изоляторов и туго натянутые провода, подающие электрический ток от тепловой электростанции. Трансформаторная будка была установлена, но напряжение еще не подключено. Как раз сегодня наш главный электрик, тоже из заключенных, должен был врубить источник электропитания. Филонов, краснорожий бригадир из уголовников, подошел ко мне. Он выделялся своим ростом, солдатской шинелью и нарукавной повязкой. "Начальство сказало, что слишком много электриков. Твое время вышло! Тебя опять посылают в забой. Пойдешь в бригаду Хохлова. Он тебя ждет. Смотри, контрик, чтоб не банковал! Чтоб к обеду норму выполнил" помахав кулаком, беззлобно пригрозил он. Это была неприятность. Расстроенный, я двинулся в путь. "Электриком в лагере можно прожить, но на общих работах долго не проживешь," раздумывал я, поднимаясь к черному жерлу в склоне горы, из которого змеилась пара накатанных рельс. По мере приближения к цели я стал различать усиливающийся подземный гул и красноватые блики огней, пляшущие в глубине. Еще стo метров подъема и я вошел в адские пределы. В этот момент меня чуть не сбила выкатившаяся оттуда вагонетка с рудой. "Поберегись!" заорала парочка чумазых зэков. Bосторгом горели их глаза, ветер развевал трепещущие лохмотья их рабочих штанов и рваных телогрейках. Обернувшись, я проследил за ними. To были двое истощенных подростков. Они стояли на запятках и наслаждались быстрой ездой. Но легкая поездка внезапно закончилась, начался трудный подъем. Выбиваясь из сил, дрожа от напряжения, они толкали вагонетку к платформе, где им предстояло высыпать ее содержимое в кучу руды, из которой впоследствие будет извлечен вольфрамо-оловянный концентрат. Их ноги отчаянно упирались в шпалы, кожа на пальцах прилипала к стылому железу, от них валил пар как от ломовых лошадей. Наконец откатчики добились желаемого, с грохотом руда обрушилась вниз; горемыки отправились назад в шахту за следующей порцией добычи. Остерегаясь оказаться на их пути, я вошел в штольню и осторожно начал спускаться в преисподнюю. Здесь было безветренно и чуть теплее. Звон ударов стали о сталь усиливался и бил мне в уши. Воздух был загрязнен пылью. Блики красноватого пламени мерцали на сводах. Гирлянда неярких электрических лампочек вела меня в глубину. Я упорно пробирался вперед. Хохлова я нашел в широком забое. Керосиновый фонарь висел на крючке рядом с ним. Вытянув короткие ноги, он сидел на куче породы и медленно, с наслаждением затягивался самокруткой. Клубы дыма собирались под низким сводом, о который касалась моя макушка. С каждой затяжкой толстое лицо бригадира в полутьме подсвечивалось красным. Я представился и он поставил меня на работу на пару с каким то Михалычем, утомленным, но жилистым зэком средних лет. Получив от него совковую лопату, я принялся нагружать руду. Где-то за изгибом тоннеля громыхали отбойные молотки, поминутно подкатывали пустые вагонетки, от кремнеземной пыли, висящей в воздухе было больно дышать, а Михалыч нес ужасающий, мерзкий мат. Все было как должно было быть в обычном исправительно-трудовом лагере. Так прошел мой день. Норму свою я не выполнил; за что получил уменьшенную пайку в столовой - 300 грамм черного хлеба.

Полтора года я был в неволе, но нес ношу свою бестрепетно и молчаливо, не надеясь на скорое освобождение. Внутри я словно застыл и окаменел. Hе ждал я ничего от будущего, но возненавидел советскую власть. Иногда лежа на нарах и рассматривая свою покалеченную руку, я рассуждал. "Почему мы, русские, так покорны? Ведь были в нашей истории восстания, мятежи и революции. Куда делись бунтари? Неужели годы социализма и массового террора выжгли свободолюбие из русских душ? Осталoсь лишь молчаливое множество, которое покорно выносит любые издевательства? Нет, это не так! В народе есть достаточно много умных, сметливых, инициативных личностей, но они тонут в этой серой апатичной массе, парализованные ее инертностью. Куда им деваться, чтобы не захлебнуться и проявить себя, чтобы повести за собой свой народ?" Долго я думал, пока меня не одолел сон. "Лагерь будет всегда", так мне тогда казалось. Однако наутро пришло сообщение, что меня отправляют на этап в Челябинск. Я буду работать в Опытном конструкторском бюро за колючей проволокой, учрежденным новым наркомом внутренних дел Л. П. Берия. Была середина 1938 года.

Шарашка эта называлась Отдел особых конструкторских бюро НКВД СССР и располагалась позади главного корпуса Челябинского тракторного завода в двухэтажной бревенчатой постройке, в которой до революции размещался трактир. На первом этаже до сих пор сохранились напоминания того реакционного режима, который существовал в России до победы великого октября, - дубовая буфетная стойка, просторный туалет с фарфоровой раковиной для мытья рук, бездарная копия картины "Охотники на привале", намалеванная на штукатурке каким-то заезжим живописцем, и закопченный табачным дымом потолок. На кухне сохранились витиеватые стенные полки и шестиконфорочная дровяная плита. На плите приходящая повариха стряпала нам еду и в ее отсутствие, по мере надобности мы в кастрюльке кипятили себе чай. Там же стоял покрытый клеенкой длинный обеденный стол, окруженный скамьями и стульями. В вазочке на столе, как первостатейное лакомство, лежал нарезанный черный хлеб, который никто не воровал! Мы работали наверху - гостиничные номера были переоборудованы в чертежные. Нас было двенадцать человек - все зека. В эту избранную компанию входили двое директоров номерных заводов из Харькова и Горького, три главных инженера из конструкторских бюро в Сталинграде, Нижнем Тагиле, и Свердловске, двое проштрафившихся в глазах властей тракторостроителей из ЧТЗ и пятеро ленинградцев - конструкторов с заводов Арсенал, Большевик и Красный Путиловец. Мы все считали себя счастливчиками и вкалывали не за страх, а за совесть, - коллег наших за меньшие "преступления" давно расстреляли или уморили тяжелым трудом на каторгах. Скоро оказалось, что некоторые из "сослуживцев", Смирнов и Петухов, знали моего отца и дядю Клауса. Но откровенничать мы боялись и если говорили, то только о работе. В учреждении господствовала полная тишина. Мы молча трудились за огромными досками и слышен был только шорох кальки под рейсфедерами и поскрипывание чертежных рейсшин. Мы создавали для РККА тяжелый танк КВ ("Клим Ворошилов"). Проект этот был мне знаком; до ареста я участвовал в нем на родном Красном Путиловце в Ленинграде. Я сразу вписался в коллектив, тут же проявив себя с положительной стороны. "Меня беспокоит, что трансмиссия не выдержит массу нашего танка и будет часто выходить из строя," однажды высказал я свое мнение на производственном совещании. "Одно из двух: или мы уменьшим толщину брони, или усилим конструкцию литых опорных катков в ходовой части машины." Вытянувшиеся лица моих товарищей выразили недовольство. Некоторые так расстроились, что не хотели смотреть на меня и отвернулись. "Опять начинать все сначала?" буркнул кто-то в углу. Но я настаивал на своем. "Вряд ли нам позволят уменьшить броню, поэтому остаются катки," продолжал я. "Как это сделать? Вот так." И я предьявил начальству свернутый в рулон эскиз со своими идеями и выводами. Мое рационализаторское предложение было принято во внимание и одобрено курирующей нас организацией. Каждую неделю мы отправляли к ним плоды нашего труда. Коллеги из конструкторского бюро завода Большевик рассматривали чертежи и сопроводительные письма, изучали и если находили нужным, пускали в производство. Отчитывались за наши изобретения oни, как за свои собственные. Но разве это имело значение? Мы сообща трудились на благо нашей великой социалистической родины!

На ночь нас запирали в подвале; так властям было легче нас сторожить. В большой сырой и затхлой комнате с вечно мокрым углом стояло шесть двухъярусных армейских кроватей, две прикроватныx тумбочки, несколько табуреток и квадратный стол. Но это было неизмеримо лучше, чем в зоне, где скорченные зэки вповалку спали на нарах в тесных бараках и никакого постельного белья! Правда, пол у нас был земляной и холодный, но покрыт для удобства необструганными досками и по утрам мы осторожно ступали по ним, стараясь не занозить подошвы. На соседней койке ночевал Смирнов, узкоплечий и лысый интеллигент, не снимающий с подслеповатых глаз круглые очки в проволочной оправе. Однажды, не выдержав гнета безмолвного одиночества, вот, что он мне рассказал. Изложение его было запутанным; он кашлял, хрипел и озирался, но смысл его повествования был таков. Родом он из Житомира и с детства у него талант к изобретательству и машинному моделированию. Закончил в Харькове рабфак и был принят на паровозный завод, где его таланты утилизировали в той секции предприятия, которая строила военное оборудование. Участвовал в разработке танка Т-26. В 1936 г. его послали в Испанию, как испытателя новoй техники. В те годы Советский Союз активно помогал республиканскому правительству в борьбе с повстанцами, которые желали свергнуть коммунистов. В качестве помощи Сталин поставил испанским марксистам 700 самолетов и 400 танков в дополнении к огромному количеству военного материала. 12 октября 1936 г. первые пятьдесят Т-26 прибыли на сухогрузе Комсомол в Картахену. С ними были 50 советских танкистов во главе с полковником Кривошеиным. Среди них оказался и Смирнов с с заводскими коллегами. Это они создали замечательные боевые машины; теперь они должны были испытать свои детища на войне! Противник был вооружен немецкими Panzer I и итальянскими танкетками, которые оказались гораздо слабее передового советского оружия. 45-мм пушка Т-26 легко пробивала тонкую броню Panzer I, несущего всего лишь два пулемета, а увесистый корпус нашего творения легко таранил, сметая с пути, итальянскую бронетехнику. Нашему танку не было равных в мире, но и немцы, тоже не лопухи. Вскоре они опомнились и привезли в Испанию противотанковые орудия. У нас начались неприятности - потери техники и личного состава сильно подскочили. Мораль людей падала. Под огнем немецкой артилерии Т-26 горели как свечи. Испанские товарищи не хотели, чтобы советские экипажи вмешивались в их войну. Советские специалисты служили инструкторами в учебном центре, созданном в курортном поселке Арчена в 90 км от порта. Однако, после серии поражений республиканцев Смирнова и его украинских товарищей направили на центральный фронт. Там под Мадридом ему все же пришлось принять непосредственное участие в бою. В тот день он занял место водителя, стрелком - наводчиком стал Ковальчук, а в командирское кресло сел Пабло Эррера, убежденный коммунист и участник многих сражений с франкистами. Началась атака. Их танк шел напролом вражеских укреплений, рвал проволочные заграждения, гусеницами давил огневые точки, пересекал рвы, наполненные горящей жидкостью. За ними с криками Ура следовала республиканская пехота. Все было прекрасно, пока из кирпичных развалин не показался хобот немецкого орудия. За его щитом суетилась прислуга. Ковальчук успел наобум выстрелить, но франкисты оказались точнее. Их снаряд пробил лобовую броню. От жара и силы взрыва у бойцов помутилось сознание. Очнувшись, Смирнову показалось, что все погибли. Командир застыл в кресле с оторванной головой, а наводчик безжизненным кулем навалился на гашетку. Через смотровые щели Смирнов огляделся. Бой давно затих, палящее солнце клонилось к закату, все как-будто вымерло, вокруг в развалинах валялись раздувшиеся трупы и шныряли собаки. Напрягая оставшиеся силы, Смирнов сумел отпереть люк и вытащить Ковальчука из разбитой машины. Задыхаясь от напряжения, он выволок его подальше от дымящегося танка и уложил за каменной балюстрадой. Там они прятались, растянувшись на грунте, до темноты. Проходили часы, Смирнов тормошил своего приятеля, поил его водой, но все было напрасно, не приходя в сознание, его напарник умер. Полуживой, без денег, без документов и без знания языка, две недели скитался Смирнов по чужому городу. Но испанские коммунисты выполнили свой интернациональный долг, не дав советскому другу попасть в лапы к кровожадным франкистам. Испанские пролетарии вывели его к командованию республиканской армии. Не теряя ни минуты, те услужливо передали заблудившегося чужестранца его милым соотечественникам. Какая радость! Он не знал, что ему гарантированы 10 лет лагерей. По прибытию в СССР Смирнова взяли под стражу, обвинили в шпионаже и пытали. Начались бесконечные допросы с пристрастием. Ковальчук, который мог бы подтвердить невиновность Смирнова, давно погиб и никого не оставалось, чтобы замолвить за горемыку доброе слово. Следователи изувечили его. Неделю назад, когда мы мылись в бане, Смирнов, сняв рубашку, показал мне свою исколотую штыком спину. То были следы допросов в НКВД. То была благодарность вождя народов за беззаветную преданность Смирнова советской власти. Закончив свою исповедь, Смирнов жалостиво улыбнулся и шмыгнул носом, как бы раскаиваясь в своем откровении. Брови его сморщились, глаза потускнели, а уголки рта опустились, придав лицу скорбное выражение. Я попытался ободрить друзьяку, но не нашел ничего лучшего, как прошептать, "Ничего. Всякое время переходчиво. Перемелется - мука будет". Он натянул на свою голову одеяло и затих на койке. Его костлявое тело выпрямилось под тонким байковым покрывалом; худые, прозрачные руки скрестились на груди; мне послышались сдавленные рыданья. Я оглядел засыпающих обитателей подвала. У всех у нас были похожие горькие судьбы, но все мы беззаветно трудились, не жалея сил, во имя укрепления могущества того режима, который низверг нас в грязь.

Наутро мы, всем коллективом, как ни в чем не бывало, вернулись к работе. Танк КВ претворялся в жизнь! КВ будет неуязвимой, непобедимой, быстроходной машиной, которая принесет освобождение народам мира! Когда-нибудь мы придем в Европу!"

Глава 8

Рассказывает майор вермахта Фридрих Бенедикт Рунге, он же попросту Фриц. "Кончились годы бездействия! Перед Третьим Рейхом открылась широкая славная дорога побед! Сегодня, 1-го сентября 1939 г. неделю спустя после подписания пакта Молотов - Риббентроп наше доблестное Luftwaffe обрушилось на Польшу. За ними вторглась сухопутная армия, а впереди - танковые полки, ведомые полководческим гением Гайнца Гудериана. Наши Panzer IV легко прорвали польскую оборону, вклиниваясь в глубокий тыл, перерезая транспортные артерии и обеспечивая феноменальные победы. 17 сентября, верная своему союзническому долгу перед Германией, с востока в Польшу вступила 800- тысячная Красная армия. Cоветско-польский пакт о ненападении. подписанный Сталиным в 1932 г и действительный до 1945 г. был отвергнут советской стороной за час до вторжения. У противника не оставалось никаких шансов на успех. Подавляя отдельные очаги сопротивления, вермахт и РККА, продвигались вперед навстречу друг другу, ежедневно захватывая десятки тысяч пленных. Что с ними делать и как управлять растерявшейся человеческой массой? Наши вожди oтдали суровый приказ. Действуя плечом к плечу, НКВД и Гестапо выполнили поставленные задачи. В ходе боевых действий личный состав обеих спецслужб выковал между собой прочные узы дружбы и солидарности. Взаимотношения между партнерами стали теплыми и почти родственными. Bместе oни сгоняли военнослужащих разбитой польской армии в концентрационные лагеря. Bместе наказывали непослушных и строптивых. Bместе сторожили и отфильтровывали пленных, в то время как командование решало их дальнейшую судьбу. Лагеря были развернуты как в немецкой, так и в советской зонах оккупации и я нередко видел с дороги копошившихся за проволокой оголодавших людей. На десятый день вторжения мы были уже в Силезии, что в южной Польше. Вечером наш полк расположился в Olsztyn, местечке в излучине реки, на крутом берегу которой стоял высокий, хорошо сохранившийся замок. Mайор интендантской службы Шнайдер проверил помещение и окружающую территорию и не найдя ничего подозрительного, объявил замок и прилегающий к нему парк безопасными для использования германской армией. Мы, офицеры, были приглашены туда армейским интендантом на обед. По слухам хозяин владения и его семья успели убежать в Румынию. B назначенный час автомобиль доставил нас. Мы оказались у подножия холма. На вершине вздымались величественные башни, окруженные зубчатыми каменными стенами. Долгий подъем по ступеням закончился арочным входом в огромный парадный зал. Посередине стоял стол, накрытый на 70 персон. Гудериан, мой давний знакомый по школе КаМа, сразу узнал меня и сердечно пожал руку. Он не изменился с той поры, когда я видел его последний раз, все та же самоуверенная улыбка и молодцеватая осанка, правда, ему уже было присвоено звание полного генерала. Вскоре нам стало весело и уютно. Вино, закуски и обед были превосходны; мы шутили и смеялись до слез; настроение у всех было отменным, мы верили в блицкриг, нашего фюрера и скорое завершение войны. Пылал камин, отсветы огня поблескивали на средневековом оружии и полированных доспехах рыцарей, украшавших зал. Массивные мохнатые головы зверей - охотничьих трофеев бывших владельцев замка - отбрасывали на сводчатый потолок неровные тени. Бесшумно, стараясь оставаться незаметными, сновали одетые в белые фраки официанты. С кубком в руке поднялся со своего места Гудериан. Он произнес речь, которую закончил тостом за величие Германии, за победу германского оружия и за тевтонский дух, необходимый каждому арийцу. Опять выпили, опять закусили, опять новый тост. Летели часы. Я утомился бражничать. У меня начала кружиться голова. Я привык к другому распорядку дня и ночные попойки мне противопоказаны. Поднявшись из-за стола, я сделал десяток шагов и вышел на балкон. Холодный ветер обдал меня. Давно стемнело. Сквозь несущиеся тучи проглядывала луна. Раскачивались верхушки деревьев. Вдалеке мерцали тусклые огоньки человеческого жилья. Над волнистым горизонтом выделялось колеблющееся багровое зарево. Оно разгоралось и затухало, неуверенно поднимаясь все выше и выше в черное небо. Как мне объяснили, то горел склад вермахта, подожженный польскими партизанами. Постояв минутку и зевнув, я уже собирался вернуться к своим, как краем глаза заметил метнувшуюся ко мне тень. Отработанные рефлексы спасли мне жизнь; безошибочным движением я успел схватить нападавшего за руку и обезоружить его. Выпавший кинжал звякнул о каменный пол. Много сил мне не потребовалось, я захватил мальчонку лет десяти. Белобрысые ресницы его дрожали от страха, частое дыхание с шумом вырывалось из узкой груди, из уголка рта стекала слюна. Почему-то преступник показался мне похожим на моего восьмилетнего сынишку Гюнтера, который ждал меня в Померании. "Что с ним делать?" подумал я. Размышлял я недолго. "Иди домой и больше так не делай," сказал я по-немецки, потом по-русски, но он не понял. Стоять он тоже не мог и все время валился на пол. Я поднял его и, взяв в охапку, по черной лестнице вынес в парк. "Беги," сказал я ему. Он не понимал. Я слегка подтолкнул его в плечо. "Беги," повторил я по-русски. В этот раз он понял и стремительным прыжком порскнул в чащу. С минуту до меня доносился отдаленный треск ветвей. Когда все cтихло, я вернулся в зал. Пир продолжался. Чтобы заглушить тоску по жене и детям я осушил полбутылки шнапса. После этого я уснул за столом. Мне снилась семья.

Наутро привычная рутина вновь захватила нашу команду: дотошно мы осматривали машины, прослушивали моторы, тщательно занося в журнал все найденные неполадки. Находясь в наступающих передовых частях и сталкиваясь с русскими, я часто думал об Иване Арсенове. Он, наверное, как и я, тоже выполняет важное задание своей родины - испытывает в бою новейшие советские танки. Интересно было бы встретить его, пожать ему руку, расспросить о родных, жене и детях, услышать его жизнерадостный смех. Увидимся ли мы когда-нибудь? Из боевой рубки Panzer IV я нередко видел на дорогах войны внушительные боевые машины, созданные на заводах СССР. Наиболее впечатляющим являлся трёхбашенный Т-28. Его пушечно-пулемётнoе вооружение прекрасно поддерживало наступление пехоты и предназначалось для усиления стрелковых и танковых соединений при прорыве укреплённых позиций врага. 22 сентября 1939 г. на празднике победы в числе других эти машины прошли на совместном параде вермахта и РККА в Брест-Литовске. На трибуне стояли генерал Гудериан и комбриг Семён Кривошеин. Произошла официальная процедура передачи города Брест и Брестской крепости советской стороне. Процедура завершилась торжественным спуском германского и поднятием советского флагов. Были исполнены государственные гимны обеих держав. Сталин и Гитлер обменялись поздравительными телеграммами и очередными клятвами в вечной дружбе.

Вечером того же дня по случаю успешного окончания боевых действий в Польше победители организовали торжественный прием в лучшем ресторане города. Трехэтажное здание гостиницы, расположенной на центральной площади, было сверху донизу украшено советскими и нацистскими эмблемами и государственными флагами - серп и молот на красном полотнище мирно соседствовали с тоже красным фашистским стягом, внутри которого на белом кругу широко размахнулась черная свастика. Охрану несли красноармейцы; теперь это был их город. Гостей набился полный зал, ни протолкаться, ни продохнуть. Было жарко, шумно и накурено, от духоты и табачного дыма кружились головы. Сидели за отдельными круглыми столами по шесть человек. Еще не начали, занавес на сцене был задернут, в зале висело негромкое, но ощутимое гудение сотен голосов. Половина приглашенных состояла из гестаповцев, среди них выделялись редкие вкрапления особо отличившихся армейских офицеров; советскую сторону представляли сотрудники НКВД и несколько высокопоставленных штабистов, накануне прибывших из Москвы. Угощение было вскладчину - немцы расщедрились на десять 50-литровых бочек Dunkles Lager, а советские выставили шесть ящиков Московской Особой. Немцы выставили свиную колбасу с картофелем и тушеной капустой; советские подали рыбные консервы "Бычки в томатном соусе" (по три банки на каждый стол), соленые огурцы и оладьи из ржаной муки. Почетных гостей и их антураж советские и немецкие кормили получше - раскололись на салат Столичный, булки сo сливочным маслом, черную икру, фруктовый бренди Kirschwasser и круглые плитки шоколада Scho-Ka-Kola; но эти лакомства подавали за отдельным столом, где сидели со своими свитами Гудериан с Кривошеиным. Немцы курили сигары и сигареты, советские дымили папиросами Беломорканал и Казбек; те которым папирос не хватило, втихаря затягивались самокрутками с махрой, от смущения выпуская дым под столом. Веселье началось после вступительной речи политрука, зачитавшего приветствие тов. Сталина о том, что "Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной". Потом начался концерт. На сцену поднялся взвод эсэсовцев и исполнил гимн, посвященный фашистскому герою Хорсту Весселю, безвременно погибшему от рук антисоциальных элементов. Но и чекисты не ударили лицом в грязь и с чувством спели под аккомпанемент балалаек и флейты любимую песню тов. Сталина "Сулико". И тем и другим благодарная аудитория долго хлопала. Семейные связи продолжали развиваться. Представление продолжалось. Публика добродушно приветствовала вышедшего на сцену долговязого уроженца Вестфалии Людвига Гонтермана; так было объявлено советским конферансье. Обер-лейтенант гестапо исполнил на губной гармонике "Лили Марлен". Пока он, стоя на подмостках, выдувал визгливую пискню, я обводил глазами зал, надеясь на невероятное: найти среди русских своего побратима Ивана Арсенова. Немецкая часть присутствующих, очарованная популярной мелодией, сцепившись руками, стала в такт раскачиваться и подпевать; советские зрители неподвижно взирали на необычного музыканта, возможно впервые слыша диковинную песню. Прижав инструмент к губам, Людвиг гримасничал, надувал щеки, а в особенно патетические моменты исполнения, изгибался длинной спиной. Над нами, застилая свет электрических ламп, медленно плавали облака табачного дыма. Хлопала дверь в уборную и оттуда в обеденный зал высовывался хвост очереди. Лакеи с подносами в руках осторожно обходили страждущих гостей. Внезапно я заметил знакомого. Нет, это был не Иван. Это был охранник из школы КаМа, где я последний раз встретил Ивана в 1930 году. Нурбек Акматов, так кажется его имя? Его скуластое, широкое лицо с узкими черными глазками и с приплюснутым носом лоснилось от самодовольства. Повидимости за прошедшие девять лет, он сделал замечательную карьеру. Теперь Нурбек носил офицерскую форму. На груди его блестели значки, ордена и медали. Он высоко держал голову, как человек, знающий себе цену. Я подошел к нему и напомнил о знакомстве. "Я видел вас на спецобъекте под Казанью. Вы теперь лейтенант. Поздравляю!" Нурбек не хотел узнавать меня. Пожав плечами, он отвел взгляд в сторону. Его советские сослуживцы с подозрительным прищуром взирали в мою сторону. "Что тебе надо?" читал я в их лицах. Содрогнувшись, я отошел подальше, занял место за своим столом и заказал еще пива и сосисек с картошкой. Не успел я получить свою порцию, как внезапно в патриотическом порыве советские друзья, все как один, встали, и, прихлопывая в ладоши, начали петь "Катюшу". Я заметил, что Нурбек пристально смотрит на меня. Дружески кивнув, я повернулся к нему спиной и присоединился к пению."

"Что этому хлыщу надо? Откуда он тебя знает? Почему он говорит на нашем языке?" спросил Нурбека майор Ситников, его непосредственный начальник. "Девять лет назад я нес охрану в танковой школе. Там он меня видел. У это немца плохая репутация." "Что тебе про него известно?" засуетился другой чекист, в чине полковника, занимавший место за их столом. "Барыга он и до баб охочий," киргиз неодобрительно покачал головой. "Своей подруге в столовой на базе германский ширпотреб продавал. За это ее и посадили, а ему в СССР дороги больше нет." "Как его зовут, помнишь?" чекист зачирикал карандашиком в блокноте, собирая компромат. "Нет, не помню. Но может завтра припомню." Однако назавтра его группе предстояла масса дел. Незамедлительно после подписания пакта Молотов-Риббентроп, по заданию тов. Берия чекисты отправляли всех беженцев от нацизма, искавших приюта и убежища в Советском Союзе, назад в лапы Гитлеру. Туда входили высококвалифицированные специалисты: врачи, инженеры и техники. После событий, прокатившихся по Германии 9-10 ноября 1938 г., погромы, вошедшие в историю под названием Kristallnacht, евреям не оставалось места в стране, где они жили тысячу лет. Любое государство мира приветствовало бы такие кадры, но не советское. Сталин возвращал несчастных на растерзание гестаповцам.

Аарону Берковичу не спалось. Никак не мог он привыкнуть к переменам в жизни и к новому распорядку. До этого в Германии он нежился под гагачьей периной в огромной спальне в собственном особняке; даже в СССР он почивал на отдельной койке в щелястом, каркасно-засыпном бараке, а сейчас еще хуже - по прибытию в Польшу их разместили на голом полу в спортивном зале средней школы. Он, как и остальные, целую ночь лежал в верхней одежде на неровных скрипучих досках и лихорадочно думал. Почему они здесь? В гулкой темноте большого помещения ощущались слабые движения сдавленной человеческой массы. В затхлом воздухе слышались вздохи, дыхания, сопения и бессвязное бормотание детей. Куда их везут? Об этом он и его соплеменники только догадывались. Их было около трехсот аполитичных обывателей из Дюссельдорфа, которые после серии нацистских погромов год назад искали убежище в Советском Союзе. Что прежде они знали об СССР? Из газет, журналов и кинокартин СССР представлялся им сказочной страной равноправия и справедливости, где под солнцем социализма процветает дружная семья народов, ну вот как в кинофильме "Цирк" выпуска 1936 г. В советском консульстве в Берлине их уверили, что с таким уровнем образования и c такими нужными профессиями у переселенцев не будет никаких трудностей получить работы по специальностям. Не все из их общины были легковерны. Моисей Гельман, тоже врач и партнер Аарона в урологической клинике в Дюссельдорфе, которой они сообща владели, не разделял его оптимизма. "Не забудь, что хозяева той страны коммунисты. Они против частной собственности. Они отберут у нас все, кроме личных вещей." "Ну, и что?" не соглашался Аарон. "У нас уже ничего нет. Зато мы спасем свои жизни. Не вечно Гитлер будет у власти. Переждем разгул фашизма за границей, а потом вернемся домой в Германию. Со временем там все устроится." Но по приезде в отечество трудящихся события приняли дурной оборот. Никто из них не говорил по-русски и к тому же их всех НКВД подозревал в шпионаже. Эти два факта сделали переселенцев бесполезными в глазах властей. Темным зимним вечером их выгрузили на платформе в Перми и посадили ждать в пустом помещении вокзала. Истертые дубовые скамьи, отполированные задами миллионов узников ГУЛАГа, были холодны, как лед, и тверды, как железо. Но все же с ними обошлись очень любезно. На следующий день приехали местные начальники. Посовещавшись между собой, власти послали вновь прибывших на простые, несложные работы, где знание языка требовалось минимальное. Женщин трудоустроили на швейной фабрике, мужчин на - деревообделочном комбинате. Жилья, конечно, не хватало и поселили беженцев в бараках на городской окраине. Единственный cортир был во дворе, а водопроводная колонка - на улице. Семейным предоставили крохотные комнатки, не обращая внимания на количество детей; одиноких расселили по общежитиям. Внутренние фанерные стены не обеспечивали звуконепроницаемости и любой шорох разносился ударом грома по отсекам строения. В прошлой жизни беженцы были людьми основательными и обеспеченными; на своей бывшей родине они жили в собственных домах или в отдельных квартирах; многие имели автомобили и ездили отдыхать на Лазурный берег; поэтому резкая перемена к худшему стала им невмоготу. Но выбора больше не было. Приезжим оставалось ждать, терпеть и жить одним днем.

Прошло довольно долгое время. В нетопленном зале накапливалась духота, но форточки не открывались. "Который час?" от холода Аарон едва двигал пальцами. Лежать на голых досках было мучительно и он ворочался от бессоницы. Прошел еще час или около этого; его обостренный слух уловил вдалеке топот десятка пар ног. Внезапно наверху вспыхнули ряды электрических ламп, осветив внутренность помещения - баскетбольные щиты, гимнастические стенки, низкие скамейки, свисающий с высокого потолка канат и множество измученных людей, разместившихся на полу. Невыспавшиеся, голодные и озябшие, они недоуменно озирались - что на сегодня уготовила им судьба? Попавший в беду народ этот был всевозможных возрастов и наружностей, но все они сейчас зависели от злой чужой воли. Много суток находясь в напряженном ожидании, люди не сгибались и верили в лучшее. Они молились, успокаивали детей, но никто не терял на надежды на благополучный исход. Преодолевая боль в глазах, Аарон взглянул на свои наручные часы: за ними пришли в половине восьмого утра. Наружный замок заскрежетал, дверь распахнулась, вошли пятеро советских офицеров - в длинных серых шинелях, задевающих носки начищенных до блеска сапог, в синих фуражках с красными околышами на стриженных головах - среди них выделялся Нурбек Акматов, которого Аарон запомнил на вчерашней перекличке. Он держал в руке свернутый собачий поводок. Строго осмотрев пленников, майор Ситников, начальник конвоя, приказал, "Всем встать! Построиться в коридоре! Приготовить документы!" Приглушенный вздох волной прокатился по залу. Те беженцы, которые лучше понимали по-русски, передавали смысл услышанного другим. Собирались долго и неохотно, с мрачными лицами запаковывали чемоданы, завязывали тесемки на мешках, кормили остатками зачерствевшего хлеба хныкавших детей, воды было не достать и по одному, как приказано, следовали к выходу. Самые проворные ушли первыми, за ними те, кто чуть помедленнее, а самые старые и нерасторопные покинули место ночлега последними. В результате скоро образовалась длинная очередь. За столом в вестибюле сидел чекист и проверял документы, делая пометки в толстой тетради. Рядом с ним за тем же столом другой чекист резиновой печатью штемпелевал порядковый номер на тыльной стороне ладони каждого путешественника. После этого ему/ей разрешалось пройти к ожидающему снаружи автобусу. Вся процедура заняла два часа. Пока не были загружены все четыре машины, отряд НКВД оцепление не снимал. Захлопнулись двери, заурчали моторы. Автобусы советского производства оказались удобными. На мягких сиденьях сразу потянуло в сон. Денек выдался погожий, потеплело, засверкало солнышко, в голубом небе порхали птички. Настроение беженцев поднялось. "Может обойдется", надеялись депортированные. Офицеры госбезопасности весело смотрели отъезжающим вслед. Из окон автобусов на них глядела плотная человеческая масса. Натужно гудя на грунтовой дороге, колонна автотранспорта выехала на асфальтированное шоссе и свернула, судя по знакам, в сторону Варшавы. Прошло три часа в пути. Польская столица осталась в стороне, но загадочный рейс продолжался. Кто-то, особенно, дети стали проявлять признаки нетерпения. Уставшие от езды люди вставали, выходили в проход, пытались размяться. Автобусы продолжали свой неутомимый бег. Еще через два часа стали появляться дорожные знаки, указывающие направление на Познань. Пассажиры забеспокоились. "Куда нас везут?" спрашивали они водителей-красноармейцев. Вместо ответа те вертели головами и мычали что-то невразумительное. K всеобщему ужасу выяснилось, что водители не понимают вопросов, заданных по-русски, но зато прекрасно говорят по-немецки! Это был шок! На беженцев холодом дохнула смерть. "Сталин нас предал!" пронесся ропот. "Торжественные уверения советского посольства оказались ложью!" Глаза людей остекленели, головы опустились, плечи обвисли. "Аарон, что ждет нас?" обернувшись назад со своего сиденья спросила Есфирь, пожилая заплаканная женщина. У нее было трое взрослых дочерей и лишь одна уцелела после нацистского погрома. Удрученная мать судорожно сжимала в руке платок. "Возможно, что нас посадят в тюрьму," промямлил он. "Но не убьют?" сидевший рядом маленький сын схватил своего отца за руку. Аарон промолчал. Он не хотел солгать. Между тем день угасал. В салоне автобуса становилось темнее. Закатное солнце посылало в мир свои прощальные лучи. Вспыхнули розовым перистые облака. Дрожащие звездочки уже разгорались на востоке. В полях по обеим сторонам шоссе лежал нерастаявший снег; на горизонте чернели крутые склоны холмов; пo опушке дальнего леса пробежала, преследуемая волками, стайка оленей. Контрольно-пропускной пункт на германо-польской границе был озарен прожекторами. Здесь кипела жизнь. Длинная очередь автотранспорта выстроилась для проверки. Пограничники сидели за стеклами в будке, пограничники расхаживали вдоль рядов автомобилей, пограничники дотошно проверяли документы. Но по приказу старшего офицера их колонну отогнали на парковочную площадку. Там без промедления растерявшихся людей пересадили в немецкие автобусы с немецкими экипажами. Автоматчики в касках вошли в салоны и заняли последние скамьи. Замкнутые и враждебные, они пугали. Пассажиры старались их не замечать, но все разговоры cмолкли. Над отверженными сгущалось отчаяние. Многие молились. Тем временем, обслуживающий персонал заполнил бензобаки. Пожитки беженцев перегрузили в багажные отсеки немецких машин. Головной автобус коротко просигналил и путешествие возобновилось. Дорожные знаки указывали направление в сторону Берлина. Давно стемнело. По бокам проскакивали светящиеся вывески придорожных ресторанов, бензоколонок и рекламы магазинов. На улицах и площадях Аарон видел счастливых смеющихся людей. Как ему хотелось оказаться среди них! Oчередная мимолетная сценка исчезала из виду, населенный пункт заканчивался и его сменяла чернильная тьма, в которой изредка появлялись точки света. Машину равномерно покачивало; усталость и волнения прошедшего дня давали себя знать и Аарон задремал. Когда он открыл глаза, то увидел освещенный фарами знак "Oranienburg". Колонна снизила скорость и свернула на лесную дорогу. Вокруг была полная тишина. Кромешный мрак царил в дремучей чащoбе. Гравель хрустел под широкими шинами. Ветви деревьев задевали корпуса автомашин. Поездке, казалось, не было конца. Наконец, над еловыми кронами забрезжил свет. Сияние усиливалось. От внезапной яркости заболели глаза. Еще минута и они подъехали к решетчатым воротам. На них Аарон различил надпись "Arbeit macht frei". "Что это значит?" Он не понимал. Створки бесшумно повернулись и колонна вкатилась за проволочную ограду. Автобусы осторожно въехали на аккуратный, мощеный булыжником плац, образованный непонятного назначения приземистыми строениями. Bыстроившись бок о бок, автомашины замерли. С шипением открылись пневматические двери. 'Aussteigen! (Выходите!),' заглянув в дверь, приказала белокурая женщина в угольно-черном мундире СС. Позади нее злобно щерилась шеренга тварей из преисподней - затянутых в черное эсэсовцев с дубинками в руках. "Aussteigen!" нестройно повторил хор свирепых голосов. Не замечая грубости, уставшие от многочасового сидения люди были рады размяться и выйти на свежий воздух. Однако пахло здесь мерзко: несло горелой плотью и жирной копотью, а неподалеку из высокой кирпичной трубы, извергающей серый дым, падала черная сажа. Аарон взглянул на свои часы; было уже за полночь. "Папа, я устал и есть хочу," изливал тоску его сынишка. "Немного потерпи, Шлёма. Скоро мы все будем дома." Обеими руками он обнял мальчика, как бы пытаясь защитить его от земного зла. Предчувствие смерти охватило обреченных. Со скорбными лицами, они выстроились в длинную цепочку, голова которой упиралась в железную дверь, ведущую в бетонное, безоконное здание. С фронтона свисала жестяная табличка с надписью 'Duschen'. Дверь открывалась, оттуда веяло могильным холодом, она поглощала часть человеческой массы, закрывалась и через четверть часа опять открывалась, приглашая следующих. Странно, что из помещения, которое вобрало столько народу, никто не выходил. Среди обреченных оказался раввин, маленький толстенький человек в черном. Он запел предсмертную молитву. Ему вторилo множество голосов, мужских и женских, молодых и звонких, дребезжащих и надтреснутых. "Singe nicht! Halte den Mund! (Замолчать!)." Эсэсовцы кричали, колотили дубинками, но не могли заставить поющих умолкнуть и прекратить; пока все до одного мученики не исчезли в газовой камере.

Глава 9

По инициативе советских и нацистских властей, озабоченных нарастанием вооруженного сопротивления польского народа, была проведена серия конференций, согласованных и одобренных Г. Гиммлером и Л. Берия. На первых двух конференциях, прошедших в конце 1939 г. в Бресте и в Перемышле обсуждалась координация действий НКВД и Гестапо в борьбе с "подпольным польским государством", правительство которого находилась в Лондоне, а также с отрядами партизан, ставшими позже Армией Крайовой. Не забыто было насильственное перемещение групп военнопленных из одной зоны оккупации в другую. Нурбек Акматов в связи со служебными обстоятельствами и по независящим от него причинам первые две конференции пропустил. (Дело в том, что отряд майора Ситникова, к которому он принадлежал, занимался зачистками гражданского населения в восточных областях Белостокского воеводства и дел у сотрудников было по горло). Зато на третью конференцию Нурбек попал. Исполнительный и перспективный чекист, 20 февраля 1940 г. он прибыл в Закопане - курортный городок в южной Польше. Война не повлияла на социальную жизнь в Татрах. Ресторанчики, отели и лыжные базы были переполнены приезжими. Как и всегда люди хотели развлекаться. Изменился лишь состав искателей удовольствий. По улице Крупивки прогуливались немецкие туристы; они же катались на лыжах с горы Губаловка, пили минеральную воду Щавница, и объедались кнедликами и польской колбасой. Никаких других посетителей не было. Конференция проходила в четырехэтажной гостинице под названием Пан Тадеуш. Собрался цвет Гестапо и НКВД. С немецкой стороны присутствовали Адольф Эйхман (тот самый) со своей свитой, советскую сторону представляло высшее руководство НКВД и заместитель наркома иностранных дел СССР. Стоял прекрасный солнечный день. Ледяной наст на вершинах гор ослепительно блестел. Густые хвойные леса покрывали крутые склоны. Целебные, ободряющие запахи елей и свежего снега висели в воздухе. Хотелось смеяться и долго жить! Нo не совсем так... Здание гостиницы, куда в ту неделю слетелись все силы ада, было разукрашено тысячами советских и нацистких флагов и эмблем. Красные и коричневые полотнища развевались и лениво полоскались на фоне голубого праздничного неба. В вестибюле хорошенькие распорядительницы-эсэсовки с сердечными улыбками встречали гостей, совали в руки брошюры с программой мероприятия и отсылали к столам, уставленными кофейниками, самоварами и блюдами со сладостями - на любой вкус - выбирайте всё, что пожелаете! Нурбек и его начальник майор Ситников прибыли с опозданием на час и когда вошли в зал, то конференция давно началась. На сцене в президиуме - длинный стол, покрытый матовой черной кожей; советское знамя направо, германское знамя налево - сидели вперемежку генералы и полковники двух дружественных государств. На трибуне, чуть-чуть заслоняя огромные портреты Сталина и Гитлера, выступал гестаповский чин. Аудитория в том же смешанном составе -половина чекистов, половина гестаповцев - сосредоточенно слушала его. "Безобразие, как мы допустили такое," разорялся фашист. "Информаторы донесли, что враждебные элементы из польского населения организовали так называемый Союз Вооруженной Борьбы. Цель Союза - возрождение Речи Посполитой, саботаж военной инфраструктуры вермахта и РККА, а также убийства коллаборационистов. Подпольная армия насчитывает около восьми тысяч человек; у них имеются пулеметы и противотанковые ружья." Докладчик сделал паузу и хлебнул водички из стакана. Тем временем советская переводчица, сидевшая рядом на сцене, пользуясь микрофоном, довела слова выступавшего до сознания русскоязычных слушателей. Исподлобья и набычившись, смотрели на него советские коллеги. "Не наши это методы," размышляли они. "Всякие немецкие технологические штучки вроде газовых камер, крематориев или закатывания живьем в бетон нам не пригодны. Слишком хлопотно и сложно. То ли дело наше родное, отечественное - мороз минус 50, оборванная одежонка, скудная кормежка и длительный каторжный труд под открытым небом. К концу смены - иди по трассе и собирай жмуриков - и никаких забот. Красота!" Майор Ситников, как бы угадав их мысли, утвердительно кивнул. С неудовольствием Ситников рассматривал зачесанные на пробор, светлые волосы на голове оратора и аккуратные ухоженные усики. Свой черный мундир гестаповец носил с шиком; форма была безупречно подогнана и отутюжена. "Прыткий он шибко," сумрачно думал майор о выступавшем немце. "Если такого в наш отряд, он тут же всех баб перещупает или еще чего хуже. Однако не следует обращать внимание на неуместные детали," убеждал самого себя майор Ситников. "Тов. Сталин учит, что в Германии у власти рабочая партия. У них те же задачи, что и у нас. Национал-социалисты близки нам по духу и нам предстоит долгий совместный исторический путь." В скором времени объявили получасовой перерыв и заплечных дел мастера вышли в вестибюль, чтобы немного рассеяться, облегчить себя в туалете и ублажить уставшую плоть разнообразными закусками, чаем или кофе. Внимание германских партнеров привлек усевшийся на диване верзила в форме подполковника НКВД. Его стальнозубый, свирепый оскал вызывал мелкую дрожь даже у привыкших ко всему гестаповцев. Подозвав переводчицу, они на цыпочках приблизились и с почтением стали расспрашивать советского коллегу. "Убивать надо одним выстрелом в затылок. Больше не требуется," обменивался опытом чекист из Воркуты. "Бух и точка! Тащи следующего," он радостно смеялся и изображал руками свои расстрельные действия. "Поставить контрика надо лицом ко рву. Тогда начинай работу. Жми гашетку! Толкай в спину! Сам в могилу повалится!" Переводчица, молодая интеллигентная женщина в чекистской форме, затруднялась с истолкованием красочных выражений верзилы. Она запиналась и подбирала нужные немецкие слова, но искушенные гестаповские следователи тут же улавливали суть и культурный обмен продолжался. "Мы ведь раньше вас начали," с превосходством втолковывал им союзник. "Когда ваш Гитлер только к власти пришел, мы уже такие дела делали," рассказчик в восторге закатил глаза. "Вы тогда к нам знакомиться на Беломорканал приезжали. Восхищались нашей сноровкой и продуктивностью. А голодомор на Украине и в Казахстане? Вы только в 1933 году раскручиваться cтали, а мы к тому времени долгий путь прошли и сотни тысяч врагов народа без всяких газов и крематориев истребили! Учиться надо!" Профессиональная гордость полыхала адским огнем в его сучьих глазах. Когда информационный голод гестаповцев утих и толпа вокруг воркутинского героя поредела, Нурбек и Ситников протолкались к чекисту. "Разрешите обратиться тов. подполковник," по военному четко обратились они. "Мы ведь с вами служили." "Где!" взвился воркутянин. "На Беломорканале. Вы тогда занимали должность заместителя начальника стриотельства по воспитательной части." "Сенька!" вскочил с дивана верзила. "Почему ты еще майор?! Иди ко мне в Воркутстрой! Вмиг карьеру поправлю!" Широким движением он обнял Ситникова и прижал его к груди. Хотя майор Ситников был роста немалого, но щека его упиралась в колючий иконостас медалей и орденских планок на кителе подполковника. "А это кто?" наконец узрел он Нурбека, не выпуская Сеньку из своих лап. "Позвольте доложить, тов. подполковник. Служил в 1932-33 гг. в БелБалтЛаге стрелком охраны. Теперь лейтенант НКВД Нурбек Акматов. Встречал вас и все руководство во время инспекций строительных работ на канале," вытянувшись, отрапортовал житель степей. "Милости просим!" верзила освободил из своих железных объятий Ситникова. Вздохнув с облегчением, тот приглаживал свои взъерошенные волосы и немного отряхивался. На оцарапанной шеке майора горел розовый отпечаток значка "Почетный сотрудник НКВД". "Давайте посидим сегодня вечерком в ресторане. Вспомним прошлое," жестом хлебосольного хозяина пригласил верзила. "Я угощаю." Его бывшие сослуживцы не возражали. Между тем толпа немцев вокруг них постепенно разбрелась и невостребованная переводчица отлучилась по своим надобностям. Чекистские друзья остались одни предаваться своим ярким воспоминаниям. Но ненадолго. По радиосети прозвучал приятный женский голос. На двух языках распорядительница сообщила об окончании перерыва. Уважаемые делегаты стали возвращаться в зал. Двери захлопнулись и посторонних не допускали. Конференция продолжалась пять дней. В числе других вопросов была решена судьба двадцати двух тысяч польских офицеров, оказавшихся в советском плену.

Политбюро ЦК ВКП(б) поджимали сроки. Мешкать было нельзя. В Кремле волновались. Обеспокоенный И.В. Сталин не спал ночами, попыхивая трубкой возле карты мира. Неделю спустя после окончания конференции майор Ситников в числе других товарищей получил особо важное задание. Грандиозное поручение, заставило обомлеть советских генералoв. Во всецелую полноту Ситникова не посвятили, чином не вышел, но его задача заключалось в охране северной границы Хатынского леса. Зачем? Ситников не имел права спрашивать. Справа и слева от его роты должны были рассредоточиться роты Кудрявцева и Орлова. "Вопросов не задавать, усилить бдительность и смотреть в оба, чтобы мышь не проскочила," наказывал Ситников часовым. "Ты, Акметов, охраняешь самый ответственный участок - там дорога из Архиповки проходит." "Разрешите обратиться, тов. майор. Кого ловим?" осмелился спросить Нурбек. "Узнаешь! Останавливать всех. Проверять у всех документы. Обращать особое внимание на лиц, плохо говорящих по-русски. Таких задерживать и отправлять в штаб с любыми удостоверениями, справками и паспортами. Что-нибудь неясно?" Нурбек стоял навытяжку и ел начальство глазами. Но не всем миссия была ясна. Лишь задав несколько вопросов, уточняющих их задачи, офицеры разошлись по своим подразделениям. Бойцы заняли позиции на рассвете. Промозглая лесная сырость окружала их. Cтуденый неровный ветер раскачивал еловые лапы, мешая смотреть на равнину, по которой тянулась пустынная дорога. Вдоль кюветов кучно росли сизые можжевеловые кусты. Ночью прошел дождь и в широких лужах, ямах и жидкой грязи отсвечивало пасмурное небо. Понемногу светлело. Нурбек обходил посты, инструктируя своих бойцов. "В случае тревоги не забывайте свои обязанности. Немедленно занимайте круговую оборону и организуйте огневые точки. Гранаты, пулеметы и винтовки у всех имеются. Если караульные увидят беглецов, спускайте розыскных собак." "Так точно, тов. командир," нестройно отвечало воинство. Им было голодно и холодно. Буденовки и тонкие шинелишки плохо грели, в желудках бурчал полученный вместо завтрака, жиденький чаек с краюхой хлеба, с неба накрапывало, но укрыться им было негде. Жизнь была отвратительна. Внезапно настороженный слух солдат уловил отдаленный, непрерывный глухой шум. Все как один повернулись в сторону его источника. Oни приметили двигающуюся с севера, со стороны Архиповки вереницу зеленых грузовиков. Машины раскачивались на ухабах, подпрыгивали и дребезжали своими разболтанными сочленениями. В битком набитых кузовах сидели прижавшиеся друг к другу люди в военной форме. За ними и по бокам следовал конный конвой. Нурбек, находившийся со своими бойцами в выставленном вблизи дороги секретном дозоре, не отрывал глаз от разворачивающегося перед ним внушительного зрелища. Автомашин было так много, что казалось колонне нет конца. Тарахтя моторами и выпуская клубы сизого дыма, грузовики следовали один за другим; все полные понурых военных в характерных польских шинелях и фуражках. Верховые, скачущие рядом, в брезентовых балахонах с низко надвинутыми остроконечными капюшонами и c винтовками за плечами напоминали всадников апокалипсиса, гнавшими человеческое стадо на убой. Прошло более часа, пока последняя машина не скрылась в чаще. Природа немного воспряла и стала успокаиваться. Вонючий бензиновый угар рассеялся, разбитая колесами дорога стала подсыхать, дождь давно утих, серое небо посветлело, повылазили белки и радостно запрыгали с ветки на ветку. Лесная жизнь возвращалась к норме, как вдруг из глубины леса стали доноситься выстрелы. Они были одиночными и раздавались с равномерными промежутками, пах-пах-пах, как будто кто-то громко щелкал пастушеским кнутом.

Ежи и Януш уместились у края кузова откуда им лучше, чем другим была видна унылая сельская сторона. Кажется эта часть России называется Смоленщиной? Ранняя весна не красила ее. Глухие лесные пространства пугали своей зловещей таинственностью. Казалось, что сквозь непроницаемые чащи еловых боров пленных разглядывает нечистая сила. Ежи и Януш были захвачены через неделю после нападения немцев на Польшу. В числе полутора сотен выживших защитников Westerplatte, героически защищавших укрепления от превосходящих сил противника, их передали русским. Шесть месяцев десятки тысяч военнопленных - уцелевшие остатки Польской армии - провели за колючей проволокой и вот сейчас их доставили в дремучую лесную чащу. Арестованных выгрузили на топком берегу заросшего камышами озерка, построили в шеренгу и заставили ждать. Когда из глубины леса стали доноситься равномерные пистолетные выстрелы Ежи прошептал Янушу, "To jest koniec. Tam strzelają. Stąd musisz biec. (Это конец. Там расстреливают. Отсюда надо бежать)." Януш понял и кивнул головой. Они стали искать случая.

Пальба не прекращалась, тишина не наступала, в небо поднялись испуганные птичьи стаи. "Это не трехлинейка, это из нагана шмоляют," с удовольствием определял вид оружия Чесноков, призванный год назад паренек из Тулы. С блаженной улыбкой, задрав голову, стоял он, прислонившись спиной к корявой сосне. Остальные охранники, собравшиеся вокруг, умилялись его ученостью. "А это пистолет ТТ," щедро делился солдатик. По его словам он был потомственным оружейником и после службы в армии собирался посвятить себя работе в цехах тамошнего завода. Нурбек не хотел слушать байки звонкоголосого салаги. Почувствовав смутное беспокойство, он решил проверить посты. Не пройдя десяти шагов, он услышал за спиной громкий хруст веток. Он обернулся, но не успел хорошенько рассмотреть причину непорядка. Краем глаза киргиз заметил мелькнувшие между стволов силуэты двух неизвестных в чекистских шинелях. "Стой! Кто идет!" гаркнул он, но крик застрял в его горле. Позади себя Нурбек услышал лай собак. Две хрипящие от злости овчарки на поводках мчались прямо на него. Позади них бежали солдаты и младший офицер НКВД. Нурбек был окончательно сбит с толку. У него имелся приказ майора Ситникова никого не пропускать. Кого останавливать первым? "Стой! Документы!" заорал он, выхватив из кобуры револьвер. Те не отвечали и продолжали нестись вперед. "Огонь!" приказал Нурбек своим орлам, притаившимся в засаде. Простучала короткая пулеметная очередь. Сверху на головы преследователей посыпались хвоя, веточки и кусочки еловой коры. Не добежав до пикета десяти метров, охотники остановились. "Ты представляешь, что ты наделал, лейтенант?! Ты задержал погоню! По твоей вине уходят враги советской власти!" "Какие враги? Никого, кроме наших я здесь не видел. У меня приказ никого без документов не пропускать." Он значительно взглянул на новоприбывших и, уверенный в своей правоте, усмехнулся. "Сперва предъявите удостоверения, посмотрим кто вы такие, а потом проходите," миролюбиво рассуждал Нурбек. "Не то стрелять будем." Молча кипя от злости и ругаясь про себя, офицер показал свои корочки и пропуска своих сопровождающих. Не спеша и усердно киргиз изучал мандаты, рассматривал лица и сверял черты с приклееными фотографиями. "Теперь все в порядке," удовлетворенно хмыкнул он. "Можете проходить." "Тебе не поздоровится, лейтенант! Если мы их упустили, вам всем не сносить голов!" с угрозой выкрикнул офицер. Собаки опять затявкали и погоня ринулась по остывающему следу.

Из донесения генеральному комиссару государственной безопасности тов. Л.П. Берия. 10 марта 1940 г. "Операция по уничтожению польских белогвардейцев успешно завершена. Сотрудники работали не Предлагаю отметить особо отличившихся чекистов правительственными наградами. (Список приложен). К сожалению, не все прошло гладко. Двум врагам советской власти удалось ускользнуть от пролетарского правосудия. Имена подонков выясняются, но предположительно это хорунжий Ежи Ковальский и поручик Януш Вишневский. В разгаре расстрельной операции, пользуясь усталостью и некомпетентностью новобранцев-чекистов, негодяи сумели завлечь двух наших товарищей в гущу камышей, обещая указать местонахождение контейнера, якобы содержащего отлитый из высокопробного золота бюст тов. Сталина. Там бандиты варварски задушили наших молодых соратников. Пользуясь сумятицей, полякам удалось снять с убитых шинели и фуражки, переодеться и убежать. Немедленная погоня была сорвана по независящим от нас обстоятельствам. Бойцы из роты майора Ситникова, охраняющие периметр спецзоны не позволили нашим сотрудникам продолжить преследование. После запоздалого возобновления поиска cобаки-ищейки потеряли след на склоне берега реки Днепр. В результате беглецам удалось уйти от возмездия. Предлагаю расследовать неправомерные действия лейтенанта Акматова и майора Ситникова."

"Расстрелять," коротко изрек Берия, ознакомившись с содержанием рапорта. "Тщательнее кадры подбирать надо," добавил он, протирая пенсне. " Сколько раз я им говорил. Кадры решают все," процитировал он слова вождя и учителя тов. Сталина. Судьбы Нурбека Акматова и Сеньки Ситникова были решены.

Глава 10

Рассказывает майор вермахта Фридрих Бенедикт Рунге, он же попросту Фриц.

"Францию, Бельгию, Люксембург и Голландию мы разгромили за 46 дней. 10-го мая 1940 года наши бронетанковые части совершили неожиданный рывок через Арденны, а затем вдоль долины реки Соммы, отрезая и окружая воинские части противника. Британские, бельгийские и французские войска были отброшены к морю, а в Дюнкерке они едва успели эвакуировать свой экспедиционный корпус. Несмотря на то, что противник превосходил нас в количестве и качестве танков (у нас тогда были слабовооруженные Panzer I и Panzer II, и лишь несколько Panzer IV), наша победа произошла не за счет численного или качественного превосходства в бронетехнике, а за счет эффективного использования наших бронетанковых сил, сгруппированных вместе, поддержанных прекрасно обученной авиацией, в сочетании с пехотными, противотанковыми и артиллерийскими подразделениями, а также подразделениями связи. Германия захватила инициативу, применяя неслыханную в те времена тактику блицкрига. Это было то, чему мы научились в межвоенный период на просторах России. Лично для меня и моих товарищей занятия в школе КаМа оказались бесценными, так же как и для воздушных асов Luftwaffe, прошедших многочасовые тренировки на аэродромах в Липецке. Генеральные штабы наших противников, казалось, застыли в прошлом - они продолжали мыслить в ограниченных, жестких категориях, как во времена Первой мировой войны; это стало причиной их поражений. Германская тактика оказалась превосходной, используя радио для координации маневрирования, мы окружали вражеские соединения и расстреливали их в упор. Французские танки не могли общаться друг с другом с той же легкостью и быстротой, как это делали мы. Французы постоянно упускали тактические и оперативные возможности причинить нам вред и их усилия были плохо скоординированы. Да, мы отставали в качестве вооружения. Перед войной французы создали прекрасные танки SOMUA S35, которые считались одними из самых грозных соперников нашей лучшей боевой машины Pancer IV. Поэтому по рекомендации Гудериана на заводах Круппа стали проектировать новые типы бронетехники, способных противостоять SOMUA S35, а также советским Т-34 и КВ, которые по сообщениям разведки, разрабатывались в Советском Союзе.

Изучив слабые и сильные стороны Panzer IV и закончив свою инспекцию, в середине июня того же года, я после окончания кампании вернулся в Германию. По приезде я нашел много изменений. Сладкий запах победы опьянил униженную нацию. Третий Pейх представлял собою картину народа, наэлектризованного блистательными победами и непоколебимой верой в гениальное руководство. Влияние пропаганды сказывалось на каждом шагу: воодушевленные прохожие носили в петлицах нацистские значки и ленточки, с плакатов на стенах домов на нас смотрел насупленный Гитлер, гипнотизирующе вкрадчивый Геббельс призывал к повышению деторождаемости и каждая лояльная немецкая женщина мечтала иметь ребенка от фюрера или на худой конец от одного из нацистских вождей. Чистота, аккуратность и педантичность в гитлеровской Германии превосходили все, что когда-либо существовало в прошлом. Даже во времена Веймарской республики улицы были не так опрятны, фасады домов не так тщательно вычищены, а отмытые мылом булыжные мостовые ярче, чем раньше отражали солнечный свет. Эйфория затмевала разум.

Заводы Круппа, которые производили танки, находились в Магдебурге. Туда-то я и направлялся. Я нашел своего начальника Отто Зауера, пожилого, отечески добродушного человека с седой головой и морщинистым лицом, в конторе Waffenamt (Инспекция Оружейного Управления). Увидев меня в приемной, полковник пригласил в свой кабинет, усадил за письменный стол и приказал секретарше никого не пускать. Я выложил перед собой свои тетради, чертежи и фотографии. Мой доклад длился более трех часов. "Прежде всего мы должны усилить защиту," начал я излагать свои наблюдения. "В Польше и во Франции Panzer IV оказался уязвимым почти для всех противотанковых средств противника из-за своей слабой брони. С другой стороны, 75 мм-овое орудие нашего танка легко уничтожало любую вражескую бронетехнику. Предлагаю усилить толщину лобовой брони еще на 30 мм." "Это будет трудно," задумался, подперев щеку, полковник Зауер. "Дополнительный слой стали увеличит вес машины. Она нарушит спецификации. Слишком тяжелый танк начнет разбивать дороги и проваливаться на мостах." Он сделал пометку в своем блокноте. "Мы передадим ваше мнение заводским конструкторам. Что у вас еще?" "Как вы знаете, для защиты от нападения пехоты танковая башня имеет два пулеметных окна квадратной формы, расположенных на заднем изогнутом броневом листе. Для обеспечения вентиляции для вывода порохового дыма в верхней части башни следует установить алюминиевую заслонку. Без нее экипажу трудно дышать." Полковник удивился, "Как мы могли такое пропустить на испытаниях? Вы уверены?" "Совершенно уверен, г-н полковник." Он опять записал в своем блокноте и перевел взгляд на меня. "Не считаете ли вы, что было бы полезно добавить более мощный двигатель?" опять заговорил я. "Например такой как Maybach HL108 TR мощностью 230 л.с.? Это значительно увеличит скорость танка." Полковник грустно вздохнул. "Такой вопрос я не решаю. Мы можем передать ваше предложение генералу Гудериану. Panzer IV его детище." Я пожал плечами и, закончив доклад, стал укладывать в портфель свои тетради. "Дома давно не были?" слегка улыбнувшись, посмотрел на меня Зауер. "Вы заслужили отпуск. Я даю вам неделю. Возвращайтесь сюда 5-го июля. Будет новое задание."

Отсалютовав по всей форме и, не чуя себя от радости, я вышел из кабинета. Ноги сами несли меня к телефону. Первым делом надо удивить и обрадовать мою дорогую жену. "Сегодня вечером приезжаю," успел сказать я. Через два часа из Магдебурга на автобусе я доехал до Берлина. Пока добрался до главного вокзала ушел еще час. Поезда на Кöslin ходили редко, хотя ехать было всего три часа. Пришлось звонить домой еще раз и сообщить точные детали прибытия. Затаив дыхание, слушал я мелодичный голос любимой, который казался мне гармонией арфы. "До встречи," молвил я. "Береги себя," ответила она. Поезд прибыл в пункт назначения без опоздания. Багаж мой состоял из одного чемодана, с которым я легко управлялся. Пробираясь сквозь толпу на перроне, я уловил носящиеся в воздухе знакомые запахи недалекого Балтийского моря, уникальных сосновых рощ и горячих песчаных дюн. Солнце опускалось за островерхие крыши строгих готических зданий. Со ступеней, ведущих на привокзальную площадь, я разглядел машущую мне рукой Гретхен; позади нее из окна заднего сиденья нашего BMV 335 высовывался Гюнтер, мой девятилетний сын. Я побежал им навстречу; через минуту мы крепко обнимались. "Папа, я тоже хочу стать танкистом," выпалил Гюнтер вместо приветствия. Все рассмеялись. "У меня для вас есть подарки," указал я на свой чемодан. "Немного терпения," остановил я порывистое движение мальчугана. Грета села за руль и мы отправились в нашу резиденцию. В пути я украдкой рассматривал свою верную подругу. Она изменилась за полгода нашей разлуки. Из-за волнений, выпавших на ее долю, любимая похудела, темные круги залегли под глазами, черты лица её заострились. Однако милый облик ее по-прежнему был полон неотразимой прелести, ее чарующий взгляд ласкал, а пленительный голос завораживал, погружая меня в грезы. Автомобиль катился по новому, отличному шоссе, построенному руками иностранных рабочих или пользуясь прозаическим языком министерства труда, военнопленными. Но укрепление обочин по краям дороги не было вполне завершено. Об этом свидетелствовали предупредительные знаки. В связи с наступающей темнотой врагов рейха удалили с места работы и, погрузив в грузовики, отправили в лагерь на ночлег. По пути мы обогнали один из таких фургонов. Двое автоматчиков в касках сидели напротив друг друга, охраняя задний борт. Случайно через приоткрытое брезентовое полотнище внутри мы увидели сотню изможденных человеческих существ. Одетые в тюремные полосатые робы они, все как один, с молчаливым упреком глядели на нас. На меня дохнуло беспредельным отчаянием. У этих людей недавно были семьи, друзья и родственники, все как у нас, но теперь ничего, кроме кнута надсмотрщика и железной койки в вонючем бараке. Не мигая, заключенные пристально вглядывались в нашу семью. Что происходили в их сознаниях мы не могли сказать, но нам стало не по себе. Зрительный контакт продолжался несколько секунд. Грета сильно нажала на акселератор и обогнала грузовик. Никто из нас не хотел обмениваться впечатлениями; мы не могли выговорить ни слова; нам хотелось поскорее забыть. Поездка домой заняла около сорока минут. С замиранием сердца я всматривался в разворачивающиеся знакомые пейзажи. A вот и мой двухэтажный особняк, утопающий в садах. В сводчатых окнах гостеприимно сиял свет. Уже стемнело, но встретить нас дети вышли на террасу. Как быстро они растут! Запарковавшись у крыльца, мы выбрались из машины. Какое веселье и радость; сколько смеха, объятий и поцелуев! Каждый хочет рассказать мне свое самое важное! Амелия показывает новую куклу, Леон тащит играть в лошадки, Анна демонстрирует школьный дневник и только самая старшенькая Вильгельмина скромно стоит в стороне и ждет своей очереди, чтобы обнять меня. Грета отворила дверь в прихожую. "Пойдемте внутрь, становится прохладно," настаивала она. Мы повиновались и вошли. Прежде всего требуется распаковать свой чемодан. Я положил его на комод под зеркалом и поднял крышку. "Раздача подарков начинается!" весело известил я. "Это для Гретхен," протянул я коробку с французскими духами Alaia; это для наших девочек - Вильгельмины, Анны и Амелии - я передал каждой из них по три свертка с платьями, купленными мною в Париже. "Надеюсь, что не ошибся с размерами," виновато пробормотал я себе под нос. Девочки развернули одежду и стали ее рассматривать. Каждый пакет вызывал восторженные восклицания. Кто-то ушел в спальню для примерки. Передо мной оставались мужчины. "Это тебе, Алберт," я протянул ему револьвер Webley, принятый на вооружение Британской армией. "Это трофей," похвалился я. "В Дюнкерке англичане здорово драпали от нас; там на причале я его подобрал." Покраснев от удовольствия, мальчик схватился за оружие обеими руками. Я перевел свой взгляд на Гюнтера. Он истомился от ожидания, в нетерпении кусая губы. "Ты же хочешь стать танкистом? Вот тебе мой подарок!" С этими словами я достал со дна чемодана бронебойный снаряд от захваченного нашей ротой французского танка SOMUA S35. "Не волнуйся," перехватил я обеспокоенный взгляд жены. "Снаряд обезврежен." После этих слов она слегка улыбнулась. Гюнтер не мог нарадоваться на свою новую игрушку. "Завтра я отнесу его в школу и покажу всем!" выкрикнул он. "Нельзя," предостерег я его. "Ты можешь вызвать панику. Они же не знают, что внутри нет взрывчатки. Пока ты им это объяснишь, твоих одноклассников и учителей от страха прошибет пот." "Да, верно," согласился мой сын. "Тогда я поставлю снаряд на письменный стол в своей комнате и буду всегда любоваться на него!" "Пойдемте обедать," Гретхен заметила служанку, распахнувшую двери в столовую. Чинно следуя друг за другом, мы заняли места. Прямоугольный стол, накрытый шелковой белой скатертью, блистал. Хозяйка дома выставила лучшую посуду и столовое серебро. Пламя свечей поблескивало в серебряных канделябрах, мерцало в хрустале ваз и рассыпалось бликами по белоснежным льяным салфеткам. Букетики синих цветов, перевязанные атласными лентами, декоративные ягоды и лохматые еловые веточки, разбросанные между затейливых фарфоровых тарелок, поднимали настроение. В граненых графинах и антикварных пузатых емкостях, выстроенных в тесный ряд на буфетной полке, переливались разноцветные вина, водки, ликеры и коньяки. Люстра под купольным потолком излучала мягкий рассеянный свет. После того как все расселись появились лакеи с холодными закусками - рыбой, икрой, винегретами, колбасами, бужениной и прочая. Kогда официанты начали разливать Gulashsuppe (суп-гуляш), Вильгельмина задала неожиданный вопрос, от которого присутствующие оторопели, "Почему мы воюем, папа? На нас никто не нападал. Что мы делаем в Польше и во Франции?" Даже лакеи были изумлены и на минуту прекратили свое снование. В наступившем молчании слышно было потрескиванье свечей и испуганное иканье служанки. "Понимаешь, Минни, двадцать лет назад с Германией обошлись очень несправедливо." Я уткнулся в свою тарелку, подбирая слова. "Мы сражаемся за свободу и благополучие нашей родины," продолжал я, лихорадочно припоминая услышанное по радио. "Тебе следует спросить министра пропаганды доктора Геббельса. Он даст наилучший ответ." "Я знаю!" не дав мне договорить, выкрикнул Гюнтер.""Потому что мы, немцы, лучше всех и нам нужно завоевать жизненное пространство!" Все облегченно вздохнули. Этот вопль совпадал с политической линией НСДАП. Гроза пронеслась, не причинив вреда. Молча мы продолжали обедать и заканчивали Sauerbraten (жаркое из говядины), когда после очень длительной паузы я изрек, "Мне кажется, что для победы в мировой войне, помимо Японии и Италии, нашей стране следует обзавестись более серьезными союзниками." Грета с изумлением повернулась ко мне. "Например, такая страна, как Советский Союз, оказалась бы очень кстати. Я слышал, что Риббентроп постоянно ездит в Москву уговаривать Молотова подписать договор о присоединении СССР к существующей военной oси Берлин - Рим - Токио. Если это удастся, то победа в войне нам обеспечена." Не переставая философствовать, я отхлебнул пива из своей именной кружки. С каждым выпитым литром мне становилось веселее. Пышнотелая красавица, изображенная на ее керамическом боку, согласно мне подмигнула. Ободренный, я уверенно продолжал, "Натурально, что после раздела Восточной Европы мы со Сталиным лучшие союзники. Так уже было в 1917 г. Не сомневаюсь, что скоро мы обо всем договоримся, как закадычные друзья. У нас ведь старые, семейные связи." Я вспомнил незабвенные годы тренировок на полигонах в степях под Казанью. "Зачем нам делить с кем-то победу?" кипятился Гюнтер. "Мы завоевали пол-Европы и сейчас громим Британию. Скоро они сдадутся, как и остальные страны." "Bерно. Конечно сдадутся. Куда им деваться, лупоглазым? Никто в мире не устоит против немецкой мощи, но не следует забывать, что нас гораздо меньше и мы несем потери," глубокомысленно заявил я; опять поднoся керамическую емкость к губам и делая солидный глоток. Моя самоуверенность возрастала. Два - три литра пильзенского всегда улучшали мои аналитические способности, проницательность и остроту ума. "К сожалению потери неизбежны, нo, к счастью, незначительны по сравнению с потерями противника, однако пополнение новобранцев в вермахт не восполняет погибших в боях. Поэтому мы должны воевать качеством, а не количеством. Наша стратегия должна быть превосходной и оружие должнo быть в сотни раз сильнее вражеского." Почесав в затылке, я изрек, "Kогда мы завладеем остальной Европой, то повсеместно установим наш, нацистский порядок." "Что это значит?" испуганно вздрогнула Вильгельмина. "Жизнь в оккупированной Европе будет протекать по идеальному гитлеровскому образцу. Моральные и культурные ценности Третьего Pейха будут доминировать в каждой зарубежной семье. Как в Берлине, так и везде. Если кто чихнет в Рейхстаге, то вся Европа моментально схватит грипп. Будет так и не иначе," я стукнул кулаком об стол. Все, кроме Гюнтера и Альберта, с неодобрением взглянули на меня. "Неужели с новым порядком согласится остальной мир?" озадаченно спросила моя старшая дочь. "Конечно, куда им, недочеловекам, деться. Мы всех сильнее," уверенно заявил я; глотнул пива и закусил соленой рыбкой. "Как могут другие народы примириться с новым порядком, не представляю," Грета схватилась за голову. ""Не надо волноваться. Они быстро примирятся. На то есть гестапо," гнул я свою линию. "Гестапо не всемогуще," разволновалась моя жена. "Всем завоеванным народам придется отказаться от христианства. Люди не будут подчиняться." Резко отодвинув свою тарелку, она выпрямилась и возмущенно уставилась на меня. "Ведь нам запрещено праздновать Рождество с 1934 г." "Ну и что?" спорил я. "В Германии остался праздник новогодней елки и ритуалы древних германских племен, которые мы отмечаем вместо ваших обязательных ежегодных церковных обрядов." Уперев в стол локти и обхватив свой бокал обеими руками, Грета не уступала, "Я выросла в католической семье и я патриотка своей страны. Однако мне трудно coвместить в себе христианство и нацизм. До того дошло, что партия осуждает обряд святого крещения, как акт нелояльности государству! Следуя заветам фюрера, наши дети не крещены!" чуть ли не выкрикнула она. Лицо ее покраснело, брови нахмурились, губы плотно сжались. "Ночами я просыпаюсь и думаю, что будет с нашими малышками!" Она громко всхлипнула. "Ничего страшного," я подал ей платочек. "Я прожил два года в Советском Союзе. Там тоже самое, что и у нас - церковь объявлена вне закона - нет ни Рождества, ни Пасхи, ни крещения детей. Ну и что? С 1917 г. выросла здоровая, задорная смена старшему поколению. B пионерских лагерях oни собираются вокруг костров, поют советские песни, шагают под барабанный бой и весело хохочут. Вот у кого учиться надо!" Разговоры не утихали допоздна и только в полночь мы разошлись по своим спальням.

Оказавшись со мной наедине, Гретхен снова начала говорить. "Дети очень скучают по тебе. Ты их мало видишь и все время в отъезде. Я тоже очень беспокоюсь." Она обняла меня за шею и прижалась всем телом. "Я считаю каждый день нашей разлуки," нежно поцеловал я ее шею. "Я должна тебе рассказать," Грета отпрянула от меня. На мгновение судорога страха исказила ее лицо. "Месяц назад у нас была неприятность с гестапо. Hauptmann Klein вызвал меня в Polizei-Presidium и отчитал за непатриотичный поступок Вильгельмины. Дело в том, что наша дочь со своим классом посетила ферму (landwirtschaftlicher Betrieb). Это часть школьной программы, посвященной сельскохозяйственной практике. Там она увидела группу крестьян, привезенных на работу из Польши. Плохо одетые, исхудавшие женщины и подростки представляли грустное зрелище. Мотыгами и тяпками они пололи сорняки и окучивали картофельные грядки. У нашей дочери слишком доброе сердце. Увидев девушку своего возраста и похожей внешности, она, по-видимости, ассоциировала себя с ней и прониклась жалостью. Минни подбежала к страдалице, достала завтрак, который я утром положила ей в ранец и отдала сверток польке. Tа была так удивлена, что не хотела принять подношение. Минни сунула сверток в ее карман и убежала. Вся эта короткая сцена произошла средь бела дня. Десятки людей стали свидетелями. Учительница донесла на нее и теперь у нас всех осложнения." "Ерунда. Наш ребенок слишком эмоционален. Я завтра зайду в гестапо и поговорю с иx начальством," успокоил я свою подругу и погасил свет."

Глава 11

1940-ой год был полон драматических событий. Вторая Мировая война уже началась, но не все стороны вступили в бой, предпочитая выжидать лучшего момента для нанесения удара. Обыватели европейских стран с трепетом разворачивали утренние газеты, боясь увидеть будоражащие новости и объявления о мобилизации. Правительства так называемых западных демократий оказались неподготовленными к стремительному обороту событий, которые им навязали вожди Третьего Pейха и Советского Союза. Ничего, кроме обороны, они не предпринимали. Новые хозяева континента, Гитлер и Сталин, ревниво наблюдали за успехами друг друга, сравнивая количество и качество вооруженных сил своих стран. В то время как генерал Гудериан совершенствовал концепт молниеносной войны и свои бронетанковые дивизии, сталинские маршалы разрабатывали быстроходные и неуязвимые танки, превосходящие лучшие машины, имеющиеся в арсенале Третьего Pейха. Конечно, следуя извечной советской традиции, использовался подневольный труд. Инженеры, конструкторы и ученые, оказавшиеся в заключении по нелепым обвинениям 58-ой статьи, неустанно трудились на благо социалистической родины. Некоторые из них, такие как А.Н. Туполев или С.П. Королев, получали награды героев и досрочные освобождения, но большинство продолжало "сидеть". Работа в военной промышленности не утихала ни днем, ни ночью.

Рассказывает заключенный Опытного конструкторского бюро 53/62-ЩС 82 HKВД СССР, порядковый номер Ы-811, Иван Петрович Арсенов.

"Три года я в заключении. Три года я не видел мою Люду, ни моих детей. Тюрьма стала частью меня. Я должен спрашивать разрешения на все: сходить в туалет, помыться в бане или написать письмо. Вот этого последнего права я до сих пор лишен. Я не знаю ничего ни о своей семье, ни об оставшихся на воле друзьях, ни о событиях в мире. Не положено. По ночам на меня наваливаются кошмары, мне представляются мои дети, моя прошлая безмятежная жизнь в Ленинграде и родители, которыми я пренебрегал. Глубокое раскаянье охватывает меня. Я пытаюсь; забыться и уснуть, но безрезультатно. Дыхания и храп моих товарищей по несчастью тревожит и раздражает. Три года в заключении... Я становлюсь другим... Крамольные мысли вертятся в моей голове... Постепенно я научился ненавидеть социализм. "Кому он нужен?" спрашивал я себя, бояcь поделиться с окружающими. "Нужно ли это общественное устройство народу? Его жизнь только ухудшилась с приходом коммунистов. Новая система принесла людям нехватки жилья, промтоваров и продуктов питания, а самое главное, страх и массовые аресты. Этот строй нужен только номенклатуре. Правящая элита боится потерять свою власть и потому целыми днями твердит совгражданам о том, как плохо было при царе." От ярости я сжал кулаки. И все же я очень дорожил тем, что имел и работал на совесть. В шарашке было куда лучше, чем в лагере. Здесь нас не понукали, мы всегда находились в тепле, кормили нас, по советским меркам, отлично и не было притеснений блатных. Работа была интересная; правда, начальство скрывало как используются результаты нашего труда, как ведут в эксплуатации создаваемые нами конструкции и участвовали когда-либо наши танки в боях? Судя по заявкам из ленинградского конструкторского бюро, по их меняющимся требованиям и указаниям я строил предположения о событиях в большом мире, но боялся поделиться и обсудить свой догадки с коллегами. Вопросы возникали один за другим. Почему в декабре 1939 г. пришел внезапный приказ поставить 152 мм мощную гаубицу в башню КВ вместо существующего 76,2-мм орудия Ф-32? Тогда никто на шарашке не знал о войне с Финляндией и о непробиваемых бетонных ДОТах, установленных на защитной линии Маннергейма. Почему весной 1940 г. мы приступили к модернизации КВ и разработке более совершенного КВ-2? Мы не могли догадаться о том, что Комитет Обороны проявил легкомыслие, отдав распоряжение о начале серийного производства машины, не завершившей даже заводской цикл испытаний и, ориентируясь на результаты всего одного боя. Почему потребовалoсь изменение формы башни танка - вместо куполообразной она стала граненой? В этом случае мы размышляли о технологическом процессе производства; изготовить граненую башню заводу намного проще, чем прежнюю, круглую. Из кучи случайных больших и маленьких фактов мы делали заключение, что наши творения бывали в боях и, судя по сияющему виду начальника лаборатории и сопровождающих офицеров госбезопасности, наши КВ блистательно побеждали, "освобождая" для Сталина новые страны. В такие дни нам приносили корзинку с белыми булками, ведро картошки и блюдо c вареной свиной колбасой - одно на всех. Пищевое разнообразие поднимало наши настроения, но спрашивать о причине такой щедрости не позволялось. Мы претворяли в жизнь решения коммунистической партии Советского Союза и строили лучшее будущее для страны!

Однажды пасмурным зимним вечером в нашей столовой появился исхудавший, крупных размеров человек лет пятидесяти, подстриженный, как и все мы, под ноль. На широких плечах его висел заношенный коричневый костюм, а зеленые глаза смотрели на нас с легким прищуром, будто кого-то высматривая или что-то пытаясь понять. В движениях новичка чувствовалась солдатская выправка и дисциплина; лицо было мертвенно-бледным, почти недужным, а шрамы на лбу и на подбородке свидетельствовали о его лихом прошлом. Войдя бочком, он остановился у печки и растерянно обвел нас взглядом. В этот момент наша бригада изобретателей сидела за столом и жевала овсянку, сдобренную постным маслом. Глаза всех устремились на него. Любое событие развлекало нас. "Арсенов! Ты говоришь по-немецки!" гаркнул, вошедший за ним лейтенант НКВД Джапаридзе, усатый, черноволосый, нахрапистый офицер. "Так точно," вскочив со своего места, отрапортовал я. "Принимай пополнение!" орал чекист во все горло, как будто находясь на параде. "Это инженер Лукас Шулте," снизив тон, он с трудом прочитал сопроводительную бумажку в своей руке. "Поможешь ему вписаться в коллектив! Понятно!" "Так точно, гражданин лейтенант!" вытянувшись во фронт, подтвердил я. Громко стуча сапогами, Джапаридзе ушел, а новоприбывший остался. "Садитесь за стол," мягко пригласил его Смирнов. "Поужинайте с нами." Но незнакомец с отсутствующим выражением лица продолжал стоять. "Setzen Sie sich bitte. (Садитесь пожалуйста)" догадался я обратиться к нему по-немецки. "Поешьте." Новичок сразу оживился и шагнул вперед. Смирнов пододвинул ему миску с кашей, на которую новоприбывший тут же набросился. "Ишь как хавает," заметил Журавлев, главный инженер из Свердловска, мотавший 15-и летний срок за участие в антисоветском заговоре с целью покушения на жизнь тов. Сталина. "Всю кастрюлю в одиночку опустошит," высказался Хвостов, технический руководитель из Ленинграда, сидевший за контрреволюционную агитацию и пропаганду в домашнем кругу, а также за подготовку диверсии на судостроительной верфи. Однако Лукас (так ведь его звали) знал свою меру. Вылизав до блеска дно своей миски, он положил ложку рядом, нo не отказался от ломтя хлеба и кружки сладкого чая. "Sehr gut," удовлетворенно молвил он, отодвинулся от стола и, положив кисти рук перед собой, вытянул ноги. Насыщение наступало, глаза его подернулись мечтательной пеленой сна, голова стала клониться набок. "Где он так оголодал?" насмешливо осклабился конструктор Боборыкин, тоже отъявленный злодей, убежденный троцкист и махровый террорист из Ленинграда, но с завода Большевик. "Разбуди его, сейчас не время спать, его накажут," озаботился о приезжем Смирнов. "Was ist Ihre Spezialität? (Какая у вас специальность?)" негромко спросил я. "Ich habe als Konstrukteur im MAN-Werk in Augsburg gearbeitet. (Я работал инженером-конструктором на заводе MAN в городе Аугсбург)", ответил он. "Вы не ошибаетесь? В 1910-1914 годах мой отец работал там же," пристально рассматривал я его, ожидая подвох. "Кого вы знаете на том заводе?" "Я все давно сообщил следователю. Не могу разглашать. Это секрет." Я перевел слова Лукаса нашим бригадникам. "Спроси, что он умеет делать? Мы ведь разрабатываем оружие. Это военная тайна, Он будет слишком много знать и его никогда не выпустят из СССР." Я перемолвился с ним несколькими фразами. Короткий диалог не произвел на гостя никакого впечатления; он засыпал, однако что-то буркнул. Я передал его ответ своим товарищам. Они удивились, что Лукасу было все равно. Он не собирался возвращаться в Германию. По его словам ему, как коммунисту, было хорошо в СССР. На советской земле осуществлялась вековая мечта человечества. Мы все должны это понимать и радоваться своей сопричастности к великому процессу истории. Услышав это, мы все начали зевать и потирать глаза; наступало время отбоя; мы спустились на ночлег в подвал. Позвякивая массивными ключами, часовые заперли за нами решетчатые двери.

Рабочий день начался в восемь утра. Без опоздания мы заняли свои места за чертежными досками, внося изменения и поправки в наши проекты, красовавшиеся перед нами на пришпиленных листах ватмана. Лукасу Шульте (Lucas Schulte) было указано находиться рядом со мной и мы постоянно вполголоса переговаривались. Немец оказался полезным, знающим танкостроение членом нашего коллектива. Он схватывал на лету и моментально усваивал суть. Правда, по-русски он знал несколько слов и никак не мог обойтись без меня. Я служил связующим звеном между ним и начальником бюро генералом инженерных войск Петряковым. Сегодня генерал поставил перед нами спущенную сверху боевую задачу: упростить в КВ-1 коробку перемены передач и разработать новый механизм поворота башни; прежний плохо справлялся с тяжелой нагрузкой - искрил и перегорал. Лукас признался, что два года назад участвовал в разработке Panzer III в г. Аугсбург и утверждал, что трансмиссия КВ-1, которую главный конструктор Котин позаимствовал у американского трактора, была неудовлетворительной. Но одной из самых больших проблем советского танка, помимо неповоротливости, по мнению Лукаса заключалась в том, что экипаж из-за неадекватной оптической системы с трудом различал предметы на поле боя. "Так ваших танкистов поубивают," oбеспокоился он, на что я уверенно ответил, "В мире нет ничего подобного тяжелому танку КВ-1! У нашей машины самая толстая броня, самая мощная пушка и он самый тяжелый! Он безжалостно сокрушает, давит и громит врагов мира и прогресса!" Ошарашенный моим красноречием, Лукас замолчал и погрузился в работу, делая вычисления на логарифмической линейке и перенося результаты на чертежи. За нами с удивлением наблюдали коллеги. "Откуда у твоего немца такие познания?" во время обеденного перерыва допытывались наши инженеры. "Этот человек просто находка для советской оборонной промышленности. Должно быть его выкрала советская разведка и доставила сюда к нам на ЧТБ. Никак иначе и быть не может." Они выразительно смотрели на Лукаса, но тот, сидя поотдаль, молча набивал свою утробу пшенной кашей с молоком и, казалось, не замечал косых взглядов. Лишь месяц спустя, когда мы подружились, немец поведал мне причудливую историю своей жизни. Однажды после отбоя мы уселись на нижнем ярусе кровати. Лукас тяжело вздохнул, слеза сверкнула на реснице бедняги и плавная речь его потекла рекой. "Родился я в Кельне в 1882 г.," шепотом говорил он. "Родители мои давно умерли, жены никогда не было, женщины меня не интересовали и в Германии меня никто не ждет. С ранних лет меня увлекали только две вещи - социология и конструирование механизмов. Я получил солидное техническое образование и в 1910 г. был принят в конструкторское бюро завода MAN." "Так вы вполне могли знать моего отца," прервал я рассказчика. "Возможно, да, припоминаю," потер он свой высокий залысый лоб. "Такой импозантный господин с холеной русой бородкой. Мы работали над разными проектами и почти не общались." Старик замолчал, собираясь с мыслями. "Я всегда стоял за правду и правда есть только у коммунистов." Он сжал правую руку в кулак и гордо поднял ее. "Я вступил в Коммунистическую партию Германии (КПГ) и лично знаю тов. Эрнста Тельмана. Годы летели, я стал скучать в конструкторском бюро, изобретая бесконечно однообразные военные машины; никто не знал о моей двойной жизни, как вдруг в один прекрасный день я получил oт моих красных coбратьев задание вступить в Abteilung IIIb. Так называлось отделение военной разведки Императорской немецкой армии. Эта служба существовала в Германии до того как Канарис создал Abwehr," пояснил расcказчик, заметив мой непонимающий взгляд. "Вот это да! Жизнь становилась интересной и опять заиграла красками! Контрразведка проверяла меня полгода, нo не нашла ничего компрометирующего; мне выдали удостоверение и поставили на тренировку. Тем временем я продолжал работать на заводе MAN, как ни в чем не бывало. Abteilung давал мне незначительные поручения, вероятно, испытывая меня. В 1913 г. я получил первое серьезное задание - устранить Рудольфа Дизеля и тем самым не допустить продажу его изобретения англичанам. Эта сделка могла бы усилить вражеский подводный флот. Понятно, что Дизель не был патриотом своей страны и к тому же увяз в долгах. Чтобы свести концы с концами, он был готов продать свое новое изобретение кому угодно. Abteilung назначил расправу с ним во время его путешествия в Англию на пароходе Дрезден. На борту судна оказался и я. Дизель знал меня и без колебаний впустил в свою каюту. Отработанным приемом джиу-джитсу я оглушил предателя и вытолкнул его бесчувственное тело через иллюминатор в море." "Так это были вы?" ахнул я. "Тогда мне было семь лет, но помню как мой отец и его друзья горевали о безвременной кончине нашего наставника." "Он был изменник!" озлобился Лукас. "Он намеревался ослабить Германию и помочь врагу!" в ярости зашипел убийца и быстро замолчал. Голова его медленно опустилась на грудь, тело нервно вздрагивало. "Что было дальше?" сухо спросил я. "В вещах Дизеля я нашел саквояж. Там находилась крупная сумма денег, рулоны чертежей и толстая тетрадь с техническим описанием. Я присвоил деньги себе, а саквояж с содержимым спрятал в подвале своего дома в Аугсбурге. Он должен находиться там до сих пор." "Что было в тетради и чертежах?" "На досуге я просмотрел материал. Очень интересный проект," глаза Лукаса оживились. "Дизайн революционного двигателя внутреннего сгорания с коэффициентoм полезного действия 95%. Он никогда не был запатентован. Работает на низкооктановом горючем. Такой бензин можно найти везде!" "Вы уверены, что саквояж до сих пор не найден?" "Конечно. Я замуровал его в подвале дома, имеющего историческую ценность. Его никогда не снесут." "Вы можете назвать адрес?" спросил я просто так, не ожидая ответа. Но к моему удивлению Лукас ответил. "Jakoberstraße 26, Augsburg," выпалил он. Я заметил безумие в его глазах. Он затрясся, схватившись руками за лицо. Приглушенные рыдания вырвались из его горла. Отодвинувшись подальше, я молча разглядывал страдальца. Прошло несколько минут, он справился с припадком отчаяния и возобновил свое повествование. "В 1920-х годах доминирующей политической силой в Веймарской республике была Социал-демократическая партия (СДПГ). Руководство Сталина в Кремле решило, что лучший путь для Германии - социалистический. Надо сделать все возможное, чтобы подорвать правительство СДПГ, даже если бы это означало работать бок о бок с нацистами. Исходя из предположения, что рабочий класс обратится к сталинистскому коммунизму после неизбежного провала нацистской власти, КПГ одобрила референдум с целью свержения правительства СДПГ. Вместе с нацистами коммунисты также поддерживали забастовки чтобы подорвать существующий режим. Пользуясь прикрытием конспиративной ячейки Красный Фронт, я служил связным между советским посольством в Берлине и Эрнстом Тельманом, передавая ему инструкции и пакеты с деньгами. В результате наших усилий Гитлер пришел к власти в 1933 г. Но вышло не так как мы полагали. Hацисты по-прежнему у руля." С досадой он развел руками. "Я стал метаться. Что происходит? Несмотря на теплые отношение между руководствами наших партий, на улицах рядовые нацисты и коммунисты вступали в драки. В чем дело? И тут еще случилось нападение на Польшу. Я растерялся и абсолютно ничего не понимал. В поисках ответа, чтобы уяснить великую марксистскую истину, в конце 1939 г. я отправился в СССР. Но путь туда был непрост. Если бы я попытался сесть на поезд и уехать из Берлина в Москву, меня бы тут же арестовало гестапо. Я приехал в Советский Союз через третью страну. Вначале я отправился в Грецию, потом пересек Эгейское море в Турцию и в Анкаре связался с советским посольством. Оттуда братья по классу переправили меня в Москву. Я получил номер в гостинице Метрополь. Часами, наслаждаясь свободой, я гулял по центру столицы. Как же хорошо и привольно дышалось в отечестве трудящихся! Звенели песни, развевались знамена, гремели барабаны. Вдохновленный пролетариат совершал трудовые подвиги! К сожалению мне отказали во встрече с Сталиным, меня не пожелал увидеть ни один из членов политбюро, зато со мной долго и упорно разговаривали следователи НКВД. Через месяц меня арестовали по подозрению в шпионаже в пользу иностранной державы, погрузили в скотный вагон и отправили в Сибирь. Так я оказался здесь. Но все равно считаю себя коммунистом!" Он высоко вскинул руку и выдвинул подбородок. В его мутных глазах застыл фанатизм. "Вам еще повезло. Вы не были в настоящем лагере." Ничего больше не сказав, я полез на свою койку и укрылся одеялом. Этот человек стал мне омерзителен. "Ему нужна помощь психиатра," это была моя последняя мысль уходящего дня. Я погрузился в сон.

"О чем ты вчера так долго шептался с немцем?" спросили меня утром в столовой коллеги. "Он учит Лукаса русскому языку," с шутливой улыбкой предположил Хвостов. "Они делятся историями своих жизней," догадывался Боборыкин. "У них заграницей общие знакомые," фантазировал Журавлев. "Ни то, ни другое, ни третье," решительно отрезал я. "У нас общие интересы в танкостроении. Мы обсуждали вопрос сокращения количества опорных подшипников и замену винтов на болты." Потянувшись к чайнику, и налив в кружку с заваркой кипятку, я добавил туда две ложки сахара и подув на клубы пара, отхлебнул пахучую жидкость. Судя по глазам собеседников, мне, кроме Смирнова, никто не поверил. Времени на откровения не оставалось. По скрипучей лестнице мы поднялись наверх и расселись по своим табуретам. Повторялись тягучие и бесконечные будни. Вереница унылых дней и душераздирающих ночей, наполненных кропотливой работой и кошмарными сновидениями складывалась в недели, недели - в месяцы, а месяцы превращались в годы.

Одним серым, неприметным и будничным утром 22 июня 1941 г., заняв свои рабочие места, мы были поражены встревоженным видом офицеров ГБ, необычной любезностью охранников и долгим телефонным разговором нашего начальника Петрякова. Сквозь ситцевую занавеску на стеклянной двери мы смутно видели внутренность его кабинета и знакомый контур тучного тела в зеленом кителе и темно-синих брюках. Вытянувшись в струнку, генерал смиренно стоял, прижав массивную бакелитовую трубку к покрасневшему уху. Мы продолжали работать, изредка взглядывая на дверь. Волосы начальника растрепались, глаза горели, а лицо, обычно надменное, пылало и приобрело просящее выражение. Закончив переговоры, Петряков пулей пронесся по помещению, кубарем скатился вниз и, хлопнув дверью своей эмки, укатил со двора. Часовые у ворот смотрели ему вслед, чихая и фыркая в поднявшейся пыли. "Случилось что-то экстраординарное," переглянулись мы. Неужели и вправду война? Как мы ее ждали, надеясь что поражение коммунистов вернет родину на правильный, справедливый путь и устранит наши вымышленные тюремные сроки. Ох, поскорее бы наступила ясность! Война с кем? Неважно. Если за прошедшие четверть века мы cами не смогли разделаться с номенклатурой, так может кто-то другой сделает это за нас?! Глаза наши загорелись надеждой, сердца забились быстрее, великое воодушевление охватило обитателей тюрьмы. Неужели нашим заключениям приходит конец и мы скоро вернемся к семьям? Но сказать cвои мысли вслух никто не смел. Советская власть еще наносила удары и не была сметена далекими неожиданными освободителями. Потом события завертелись. В ту же ночь скончался Лукас Шульте. Его отправили в морг и никто не горевал. Койка умершего пустовала всего неделю. На его месте разместили двух заключенных инженеров, присланных из Харькова. Народу на шарашке стало прибавляться. Спали валетом по двое в каждой койке. Поступали новые инженеры из шарашек, расположенных в западных областях Советского Союза. Всех нас начали уплотнять, добавляя на каждую койку по напарнику. Мне попался обаятельный седовласый конструктор из Винницы, осужденный на 20 лет за шпионаж в пользу Эквадора. Он говорил на мове и декламировал стихи Тараса Шевченко. Становилось весело, но лафа кончилась. Наше общежитие начинало напоминать обычный концлагерь. Правда оставалась хорошая теплая столовая и хлеб на столах. Стали расширять конструкторское бюро, поставили погуще столы и в сарае во дворе оборудовали еще одну чертежную. Приезжие тоже были изолированы от новостей, но могли рассказать многое; по пути их эшелон попадал под обстрелы, они слышали гул самолетов, пулеметную стрельбу и разрывы бомб. Конечно, это была война, но с кем?"

Глава 12

Рассказывает подполковник вермахта Фридрих Бенедикт Рунге, он же попросту Фриц.

"Весть о начале вторжения застала меня в Магдебурге на заводе Круппа, где мы проектировали дальнейшую модификацию Panzerkampfwagen IV. Рано утром 22 июня радио в моей служебной квартире передало выступление министра пропаганды Йозефа Геббельса, который привел слова нашего дорогого фюрера, "В этот момент происходят события, которые по своим масштабам сравнимы с величайшими событиями, которые мир когда-либо знал. Сегодня я передал судьбу и будущее Рейха и нашего народа в руки наших солдат. На границе с Германией сосредоточены 160 советских дивизий, угрожающих не только Pейху, но также нашим союзникам. Наше вынужденное нападение является актом самообороны. Наша цель обезопасить страну и спасти европейскую цивилизацию и культуру от вторжения полчищ большевистских варваров. Да поможет нам Бог в этой борьбе!" Позже тем же утром Гитлер провозгласил в своем ближайшем кругу, "Не пройдет и трех месяцев, как мы станем свидетелями краха России, подобного которому никогда не было в истории."

Действительно, начали мы очень резво. Наступление на гигантском восточном фронте длиною 2900 км развивалось успешнее, чем мы ожидали. Следуя приказу Сталина "На провокацию не поддаваться, по немецким самолетам не стрелять," красноармейцам не были выданы патроны и они не оказывали никакого сопротивления, за исключением пограничных застав, которые сражались до последней капли крови, тщетно ожидая подхода регулярных частей РККА. В первые часы войны было уничтожено огромное количество советской военной техники, которую народы СССР десятилетиями создавали для своей армии, авиации и флота, сами живя впроголодь и в нищете. Их жертвы оказались напрасны. Мы легко побеждали. На южном направлении к ночи 25 июня контрнаступление советских войск было разбито, а командир 6-го кавалерийского корпуса попал в плен. Красная армия использовала кавалерию! Последующие контратаки были предприняты против наших войск, но все они провалились. 27 июня 2-я и 3-я немецкие танковые группировки встретились под Минском и на следующий день захватили город, завершив окружение почти всего Западного фронта в двух узлах: один в районе Белостока, а другой - к западу от Минска. Наш героический вермахт уничтожил 3-ю и 10-ю советские армии, нанеся серьезные потери 4-й, 11-й и 13-й армиям, и захватил 324 000 советских солдат, 3 300 танков, 1800 артиллерийских орудий. 8-го июля армия Группы Север захватила Псков и на следующий день атаковала линию Сталина - защитные укрепления в Ленинградской области. И все эти оглушительные успехи произошли за несколько дней войны!

Как мы позже узнали, сразу после начала вторжения Kрасная империя оказалась без руководства. Скованный страхом Сталин все это время просидел взаперти на своей даче в Кунцеве. На шестой день боевых действий, когда наши доблестные войска приближались к Витебску, воевали в Карелии и высаживались в Крыму, перепуганные члены политбюро в полном составе навестили гения марксизма. Увидев через щель в гардинах черный автомобиль перед домом, гений сделал заключение, что его собираются снимать с высокого поста генерального секретаря ЦК ВКП(б), а может и что похуже. Он долго не открывал, не отвечал на звонки охраны, никого не хотел принимать, пока не выяснилось, что дело идет совершенно о другом: трусливые соратники, сбившись в кучу, умоляли его не бросать их одних и принять бразды правления в свои крепкие руки. Сталин, получив моральную поддержку от глав правительств Великобритании и Франции, оклемался, воспрял и выступил по радио со знаменитой речью, "Братья и сестры..." Так для советского народа началась Великая Отечественная война.

Вся Германия, затаив дыхания, следила за событиями на востоке. Каждая семья послала своего мужа, брата или сына в завоевательный поход. Это стало делом чести. Как сказал фюрер, "Cудьба нашей нации теперь в солдатских руках." Мы внимательно вчитывались в каждую газетную строчку новостей, ловили каждую подробность, строили предположения и догадки и выскивали дополнительные детали о наших сокрушительных победах. Ведь наши родные и близкие сражались на восточном фронте, проливая кровь и завоевывая для немецкого народа жизненное пространство. 28 июня настал мой черед принять участие в эпохальном событии. Мой начальник полковник Отто Зауер подготовил для меня документы, необходимые для поездки на театр боевых действий. "Вчера закончилась большая битва," инструктировал он. "Русский танковый корпус попытался контратаковать и потерпел сокрушительное поражение. У противника было более полутора тысяч машин, на нашей стороне примерно треть того. Сейчас там валяется много обгоревшей советской техники и трупы их солдат; наши потери незначительны. Советские полки состояли из морально устаревших танков БТ-7, Т-26 и Т-28. Но среди этой рухляди, к нашему удивлению, оказались неизвестные нам КВ-1 и Т-34. Те танки нанесли нам ущерб. Поезжай, посмотри, определи качество, напиши рапорт. Может быть найдем что-то полезное." "Где это?" молодцевато вытянувшись, спросил я. "Сражение произошло в Литве в местечке Raseiniai." "Есть!" прокричал я и тут же, не попрощавшись с семьей, отправился в путь. Самолет доставил меня в Каунас, там на аэродроме меня встретил водитель штабного автомобиля 4-ой танковой группы, который доставил меня по назначению. Генерал-полковник Эрик Хопнер выделил мне сопровождающего. Отказавшись от предложенного обеда, через час я прибыл на место сражения. Знойный июньский день сменялся вечером. Издалека ветерок приносил запахи горячей хвои и сена. Cолнце на безоблачном небе клонилось к лесистому горизонту. Его ослепляющие лучи блестели в синей просторной глади круглого озера. На низких, кочковатых берегах его разметались остатки погибшей армии. Равнина вокруг куда хватает глаз была усеяна подбитыми танками. Покареженные, обожженные машины, построенные чтобы убивать, усеивали поле недавней битвы. В момент своей гибели они застыли в ярости как адские звери, пытаясь принести мучительную смерть себе подобным стальным чудовищам. Подавляющее большинство техники представляли краснозвездные танки с вмятинами и дырами в броне, c разорванными гусеницами или оторванными башнями. Некоторые лежали на боку, некоторые еще дымились. Редко среди них мог я заметить наши Panzerkampfwagen III или IV. Не у всех машин люки были открыты. Это означало, что экипажи не смогли выбраться из бронированных ловушек и или заживо сгорели, или были мгновенно убиты. Широкие пятна крови бурели на опаленной траве и на ободранном грунте, но трупов видно не было. Вдалеке я заметил немецких солдат, складывающих убитых рядами. То была похоронная команда. Мобилизовав крестьян из ближней деревни, они cваливали мертвецов в могилы и немедленно засыпали содержимое хлоркой и землей. Я подошел к массивному высокому танку необычной конструкции. Красная звезда, нанесенная на его борту повыше узкой круглой пробоины в броне, указывала на принадлежность машины к РККА. "Это и есть КВ-1. Они участвовали в советско-финской войне и сокрушили линию Маннергейма," любезно подсказывал сопровождающий меня лейтенант Мюллер, застенчивый и рыжеволосый молодой человек. "В сражении оказалось, что эти устрашающие танки весьма неповоротливы. У них очень толстая броня и мощная пушка. Наши танки уступают КВ-1, нo превосходят в маневренности. Поэтому нам удавалось их подбивать." Я вынул фотоаппарат и сделал несколько снимков. "А вот это самое интересное," Мюллер подвел меня к бронированной краснозвездной машине с плавными обтекаемыми формами, oт которых наверняка соскальзывал любой снаряд. "Это Т-34. Замечательный танк. Но он сломался в движении и экипаж, расстреляв все патроны, cбежал." Осмотрев и сфотографировав его со всех сторон, я полез внутрь, записывая и регистрируя находки в своем блокноте. Вечером того же дня за ужином в крестьянской избе я беседовал сo штабными офицерами генерала Хопнера. Нас было четверо танкистов за столом; на клеенчатой скатерти разместились бутылки и закуска. Хозяева жилища - мать с двумя детьми, отец отсутствовал - смотрели на нас с печи, грызя галеты и сладости, которыми мы их угостили. "Поначалу гигантские КВ показались нам неуязвимыми," рассказывал белобрысый штабист в чине майора. Половина лица его хранила следы ожогов и хрящеватый нос был перебит. "Выяснилось, что наше стандартное противотанковое вооружение бесполезно против новых советских машин. Мы не знали как их остановить, пока не нашли решение. Мы выводили из строя гусеницы вражеских танков с помощью взрывчатки или, обращаясь в притворное бегство, заманивали их в пределы досягаемости нашей артиллерии. Со стволами опущеными в горизонтальное положение, они ждали советские бронемашины в засадах. Tам прямой наводкой мы расстреливали гигантов в упор. Кажется такую тактику применял Чингиз-хан тысячу лет назад?" Мы дружно рассмеялись и выпили еще шнапсу. "Ну, а как же Т-34?" я приготовил свой блокнот. "Мы не ожидали встретить ничего подобного," заговорили они чуть ли не одновременно. "Этот танк превосходит лучшие немецкие танки. Его 76,2-мм орудие мощнее, чем у других, а наклонная броня в 60 градусов обеспечивает хорошую защиту от снарядов. Поэтому отпадает необходимость в сверхтолстой броне, делая танк сравнительно легким. Подвеска Christie перенята от конструкции американского танка M1928, экземпляры которого были проданы Красной Армии безбашенными и зарегистрированы как сельскохозяйственные тракторы." Сделав последнюю запись, я попрощался и захлопнул блокнот. Моя миссия была закончена. На следующий день я вернулся в Германию.

В Магдебурге Отто Зауер принял меня в своем кабинете. Я передал ему фотографии новейшего советского оружия и ознакомил со своими наблюдениями, посоветовав обратить внимание на Т-34. Полковник долго меня расспрашивал и добавил, что Гудериан уже знаком с чудо-танком и считает, что самым лучшим решением было бы создание его прямой копии. Однако для этого потребуется специальная комиссия из Департамента вооружений. Тем временем из недр министерства поступило контрпредложение: давайте спроектируем новый средний танк, включающий в себя три особенности Т-34: длинное нависающее орудие, хорошую проходимость по бездорожью и наклонную броню для большей защиты, сохранив умеренную массу. Возможно, что мы назовем новую машину Пантерой," Зауер закончил совещание и взмахом руки отпустил меня. Когда я был у двери, он заговорил опять, "На наше счастье русские плохо воюют. Их генералы, не считаясь с потерями, гонят массы солдат на наши пулеметы. Особенно это заметно в танковых сражениях. У них отличные танки, но офицеры безграмотны и экипажи не умеют управлять своей техникой." "Неудивительно," ответил я. "Перед войной Сталин уничтожил всех своих высших командиров. Пришедшие им на смену выдвиженцы получили свои должности не благодаря своим военным познаниям, но по уровню подготовки в сфере марксистко-ленинской политграмоты. Я помню мои занятия в начале 1930-х годов в танковой школе КаМа. Немцы и русcкие вместе, бок о бок учились военной науке. Были даже смешанные экипажи. Это были грамотные и способные ребята, хотя и Untermensch. Где эти русские теперь? Расстреляны или догнивают в концлагерях." Я содрогнулся, вспомнив Ивана. "Ну что же, будем считать, что Сталин оказал Третьему Pейху величайшую услугу," рассмеялся Зауер. "Ни один самый лучший в мире шпион, ни один искуснейший диверсант или саботажник не смог бы нанести такой урон СССР, какoй нанес Сталин своему отечеству. Я считаю, что за такую любезность наш фюрер должен наградить Сталина высшей военной наградой рейха - Рыцарским крестом с дубовыми листьями." Мы взахлеб хохотали, глядя друг на друга, и потом я ушел."

Германская армия быстрыми темпами наступала вглубь СССР, и к 10 июля группа армий "Центр" (командующий фон Бок), захватив Белоруссию, подошла к Смоленску, группа армий "Юг" (командующий фон Рундштедт) захватила Правобережную Украину, группа армий "Север" (командующий фон Лееб) оккупировала часть Прибалтики. Потери Красной армии (с учетом попавших в окружение) составили более двух миллионов человек. Наиболее тяжелые потери несли советские танковые соединения. За неимением грузовиков механизированные корпуса атаковали без поддержки пехоты. Дело происходило так. Несметное количество бронетехники пронизывало немецкие линии. Те, затаившись в окопах, пропускали через себя стальную грохочущую массу, затем смыкаясь за их спиной, не выпускали назад. К вечеру у танкистов заканчивались горючее и боеприпасы. Выполняя приказ Сталина, они оставшейся взрывчаткой уничтожали свои машины и пытались покончить с собой. Тех, кто не последовал инструкции и сумел выйти из окружения, ждали допросы в НКВД, расстрел или, если повезет, длительные сроки заключения. Советское численное преимущество в авиации, количестве солдат и тяжелой технике было полностью cкомпенсировано превосходной подготовкой и организацией вермахта. После разгрома западного фронта верховная ставка организовала новый фронт под Смоленском; после его разгрома был организован очередной фронт под Москвой, который также скоро был уничтожен. Между тем вермахт быстрым темпом продвигался на восток. В возникавших в ходе наступления "котлах" без следа исчезали советские армии, судьбы которых навсегда вычеркнуты из официальной истории ВОВ и до сих пор засекречены в московских архивах, хотя потери были миллионные. В одном только так называемом "киевском котле" пропало 600 тысяч советских солдат и офицеров. К тому же Сталин через три месяца после начала войны успел потерять большую часть своего вооружения. Сложившееся положение даже для Советского Союза представлялось катастрофическим. Если бы вместо СССР воевала заурядная европейская страна, то она давно бы капитулировала; но советские мобилизационные ресурсы были необъятны, и уже к началу июля в РККА были призваны людские резервы, набранные с советских национальных окраин. Ими то номенклатура поспешила заткнуть бреши, образовавшиеся на фронте, и тем самым спасти свою власть.

Ударом грома приказ президиума верховного совета СССР о новом призыве на армейскую службу прокатился по великой стране и эхом отозвался в ее отдаленных республиках. Негодование и растерянность охватили этнически неоднородный состав населения, но не всех.

Арыстан Искаков, щупленький подросток с темным пушком над верхней губой, очень завидовал своему брату, который получил повестку в военкомат и сейчас, посвистывая и напевая, собирал чемодан. Его старший брат готовился к отправлению на западный фронт! Какое счастье! Когда же придет его, Арыстана, черед? Он с тоской взглянул в окно. Солнце в голубом небе поднялось над зазубренным хребтом Заилийского Алатау, со всех сторон опоясывающим обширное поселение, расположенное в горной котловине. Вдалеке сверкал заснеженный пик Чимбулак, а рядом фуникулер, ползущий по обрывистому склону, доставлял толпы туристов в парк на вершине горы Кок Тобе. С километровой высоты любознательный народ любовался и красотой окружающих город пейзажей и причудливым смешеним разностильной архитектуры, образующей кварталы города Алма-Ата. Среди этих построек на задворках площади Абая уместился барак, в котором проживала семья Искаковых. Шестеро их ютилось в двадцатиметровой комнате с глинобитным полом, низким потолком и дверью ведущей во двор, где стоял сортир на три толчка и кирпичная печь, на которой обитатели жилища и их соседи по бараку, по очереди готовили свои незатейливые кушанья. Мать, родившая и воспитавшая четырех детей, надорвалась от тяжелого труда на кирпичном заводе и уже год лежала на топчане в углу своей комнаты. Жить ей оставалось недолго; она угасала. Отец возвращался домой поздно вечером и только дети заботились о своей немощной маме и больше всех Арыстан. Наравне с своими сестрами он прибирал жилище и ходил за покупками в магазин. Работа учеником слесаря на шарикоподшипниковом заводе начинала ему надоедать, всегда одно и тоже и тут случилось такое замечательное событие - война! "Как интересно! Какая романтика!" захлебываясь от восторга грезил юноша. "Разгромить врагов мира и прогресса малой кровью и на их территории! Научить народы земли жить правильно и по-советски! Вот цель моей жизни!" Убежденный кинофильмами, лекциями и учебниками в правдивости ленинских идей, он торопился и рвался в гущу битвы. "Надо туда быстрее попасть и тут же совершить подвиг, а то боевые действия быстро закончатся и я останусь без наград!" "Таймас," приставал он к брату. "Почему меня не берут?" "Потому что мне 23 года, а тебе 18. Большая разница. Жди, когда тебя призовут." Таймас был занят, насвистывал Марш Буденного и больше не отвечал. Он впихивал в чемодан толстые вязаные носки и короткие валенки. Убедившись, что крышка легко запирается, он защелкнул замок, намылил лицо и начал бриться. "Ну, неужели никак нельзя?" чуть не плакал Арыстан. "Попроси отца, он шофером в райкоме партии служит, большое начальство возит. Может секретарь райкома замолвит за тебя словечко и по блату на войну устроит." Закончив процедуру, он умылся, вытерся и с важностью произнес, "Опаздываю на заседание комсомольской ячейки." Наскоро одевшись, Таймас убежал. Но и Арыстан был парень не промах и от него было трудно отделаться. Он тут же последовал за братом. Недаром сразу после окончания десятилетки он вступил в коммунистический союз молодежи и ежегодно получал грамоты за образцовое ведение общественной работы - ведь это должно что-то значить! Но по пути со двора Арыстана перехватила его сестра Бимаржан, сказав, что мать плохо себя чувствует и ей нужно принести ведро воды. Арыстан повиновался, но пока бегал туда и сюда Таймаса уже след простыл. Все же, вскочив на подножку попутного трамвая, он добрался до улицы Розы Люксембург, где находилось здание райкома. К сожалению, Арыстан опоздал; комсомольцы гурьбой выходили на улицу. Молодежь была в приподнятом настроении, шутила и смеялась; среди них находился его старший брат. Не поверив, что все кончено, Арыстан бросился на третий этаж в кабинет тов. Ниязомбетова. Большой начальник еще не ушел. Сидя за столом, он укладывал бумаги в свой портфель, заканчивая рабочий день. Арыстан бросился к нему, умоляя дать рекомендацию для военкомата и размахивал над головой своим комсомольским билетом. Отечески улыбнувшись, седовласый большевик не остался равнодушным к патриотическому порыву молодого комсомольца и вызвал секретаршу. Она тут же появилась и застыла у двери, ожидая приказаний. Узнав в чем дело, исполнительная сотрудница засунула официальный бланк в печатную машинку и тов. Ниязомбетов без запинки продиктовал замечательную характеристику. Tов. Ниязомбетов хорошо знал пролетарскую семью своего личного шофера и очень высоко отзывался о его сыне Арыстане Искакове, который с детских лет выполнял мелкие райкомовские поручения. С указанным в характеристике Арыстана набором качеств и свойств отличного общественника, пламенного патриота СССР и несгибаемого борца за дело коммунизма молодого человека следовало бы немедленно вознести в стратосферу партийной иерархии, а не посылать в заурядный районный военкомат. Но Арыстан не задрал нос. Получив то, что он хотел, наутро с заветной бумагой в кармане юноша помчался устраивать свою судьбу.

Народу там была тьма-тьмущая, война шла уже третью неделю и Сталину требовалoсь свежее пушечное мясо. Пареньки всех наружностей и телосложений, большинство в ковбойках и в брюках, но попадались одетые в халаты и в тюбетейки, толпились в коридоре, получая письменные инструкции для отправки на фронт и необходимые воинские документы. Без очереди, ведь Арыстану требовалось устроиться на войну быстрее всех, он протолкался в комнату, где сидели военкоматские секретарши - утомленные, пожилые женщины суровой наружности. Бледные лица их блестели от пота, измятые ситцевые платья мешками висели на согнутых спинах, волосы растрепались, превратившись вo взлохмаченную массу. На столах перед ними возвышались горки, принесенных новобранцами, смятых бумаг. Секретарши сортировали полученные извещение, заносили ФИО в алфавитную книгу и выдавали ребятам учетно-послужные карточки. Эти беззаветные труженицы день и ночь комплектовали номерные эшелоны. Улучив момент и дождавшись первой освободившейся делопроизводительницы, Арыстан бросился к ней и предьявил свою карточку военнообязанного запаса и райкомовскую характеристику. На вопрос есть ли у него повестка, он отрицательно замотал головой, сказав, что идет на войну добровольцем. Характеристика произвела на секретаршу такое впечатление, что она, бросив все, тут же побежала в кабинет к военкому и скоро вернулась. Лицо ее, недавно замкнутое и унылое, теперь сияло улыбкой. "Нам требуются такие замечательные кадры, как вы," сообщила она. "Военком посылает вас на курсы младшего командного состава. Не возражаете?" Сердце Арыстана захолонуло от счастья. "Так начинается дорога к подвигу! Так выковываются герои!" Oн высоко задрал голову и с ликованием хлопнул в ладоши. Удивительно, что cразу после этого, как по мановению волшебной палочки, препятствия, ранее непреодолимые, стали исчезать. Его лично познакомили с военкомом, выписали учетно-послужную карточку рядового состава РККА, и дали повестку. Вдохновленный, он вернулся домой, рассказывая соседям по бараку про открывающуюся перед ним карьеру красного офицера и о своем замечательном будущем; правда для этого следовало сперва поступить и закончить краткосрочные курсы в г. Чкалове. "Hо это пустяк," думал он. "Я способный."

Через неделю Арыстан в числе других новичков занимался в военно-подготовительном кавалерийском училище им. Ворошилова. Из них готовили эскадронных и сотенных командиров. Учебная программа состояла из нескольких частей. Практические занятия заключались в верховой езде на выезженных лошадях, езде без стремян и поводьев, фехтовании и рубке. Учили винтовочной стрельбе из укрытия, метанию гранат в танки и в живую силу противника, и стрельбе из пулемета. Теоретическая подготовка проводилась после обеда. Курсанты сидели за партами в классе и слушали преподавателей. Конечно, в программу был включен обязательный курс по истории партии и диалектическому материализму. Это было скучно даже Арыстану. Оживление наступало, когда в класс приходил командир роты. Им являлся известный читателю бесстрашный кавалериcт Онуфрий Парамонов. Прошедшие бурные годы и переживания оставили следы на его внешности. Лицо Онуфрия покрылось морщинками; кожа потемнела от среднеазиатского загара и задубела от морозов, которые он перенес в Финскую войну. Голос его охрип от тягот военной службы, но команды он выкрикивал громко и четко; все торопились их выполнять. В последний раз мы видели его в Ленинграде в 1932 г. в квартире Евдокии Арсеновой. Как мы знаем, кончился тот вечер для него плачевно. Воспоминания о неприятной встрече с мужем любовницы тревожили Онуфрия. В ту зимнюю ночь девять лет назад он был подобран в обморочном состоянии милицейским патрулем на скамейке в Ленинграде. Репутации отважного и исполнительного офицера был нанесен ущерб. Факты его аморального поведения с чужой женой и алкогольного опьянения в публичном месте были зарегистрированы и занесены в личное дело. В результате служебное продвижение провинившегося лейтенанта командование задержалo и лишь в прошлом году ему присвоили звание капитана. Надо сказать, что Онуфрий не загрустил и сумел устроить свою личную жизнь. Родственники из Забайкалья подобрали ему невесту, правда не такую крупную, как Дуся, но тоже высокую, дюжую и решительную, способную взвалить на плечо мешок сырой картошки и отнести его скорым шагом, не запыхавшись, за тридевять земель. Девушка пришлась ему по нраву, они сыграли свадьбу и жили душа в душу. С ней он успокоился. Oна топала ногами и гикала на всю округу, нo по бабам он больше не шлялся.

"Товарищи курсанты," обратился к учащимся Онуфрий, начиная урок. Комроты стоял лицом к своим питомцам у классной доски. "Запишите в ваши конспекты тезис, высказанный тов. Фрунзе: "В современной войне красной коннице принадлежит чрезвычайно важная роль. Строить конницу нужно так, чтобы она могла вести бой не только в конном, но и в пешем строю. Советская кавалерия является мощной ударной силой РККА, подвижной и маневренной." Запомните, товарищи, что задачей кавалерии является сковывание противника, задерживание его продвижение, уничтожение его бронетехники и живой силы, предоставляя возможность нашему командованию подготовить и укрепить новые оборонительные рубежи. Кавалеристы могут действовать, как и в пешем порядке, так и в конном строю. Учтите, что кавалерия может не только обороняться против механизированных войск, но и наносить им смертельные удары. Не забывайте о кавалерийских рейдах по фашистским тылам. Они могут сыграть решающую роль в деле дезорганизации управления и снабжения противника. Запомните Боевой устав Красной армии. Он требует от кавалеристов умения действовать в пешем строю. Действия конницы в сражении сопровождаются огнем артиллерии, поддерживаются танковыми подразделениями и прикрываются авиацией." Скрипели перья и шуршали страницы тетрадей. За окном лил дождь и дул сильный ветер. В классе было тепло и уютно. Учащиеся прилежно конспектировали лекцию. Командир закончил, окинул аудиторию орлиным взглядом и изрек, "Вопросы есть?" На короткое время наступило замешательство. "Что делать, если мы атакуем танки в конном строю?" вдруг спросил Жолгай, лучший школьный товарищ Арыстана и его сосед по парте. "Ведь шашки броню не возьмут?" "Конечно не возьмут, если вы не знаете что такое шашка," тов. Парамонов стал показывать руками как надо колоть вражеские танки. "Суйте клинки в пулеметные амбразуры и смотровые щели. Глаза танкистам выковыривайте и носы расцарапывайте!" Класс замолчал, обдумывая эти мудрые слова и представляя острия пик и шашек, проникающие в тесноту вражеских машин и наносящими экипажам колотые раны. С окровавленными лицами и израненными шеями фашисты открывали люки своих танков и сдавались кавалерии. Вот здорово! "Бутылки с горючей смесью тоже сгодятся?" спросил кто-то с последней парты. "Обязательно, но только учтите, пока к врагу близко подскакиваете, не разбейте стеклотару, " заботливо предупредил сведующий учитель. "Какой замечательный полет воображения!" задумавшись, Арыстан невольно зажмурился. "Это почище, чем поэзия Джамбула Джабаева!"

В конце сентября командование провело выпускные экзамены и курсантам присвоили воинские звания, старшин или младших лейтенантов, в зависимости от оценок каждого индивидуума. Арыстан получил кубики офицера, о чем тут же в радостном письме сообщил домой. Подробнее написать он не успел, их отправляли на фронт. Положение было серьезное. Враг подходил к Москве, окружал Ленинград, оккупировал Крым, вел бои в предгорьях Северного Кавказа. Арыстана вместе с другими послали под Таганрог, к которому приближался 3-ий моторизованный корпус танковой армии генерал-полковника фон Клейста. В Ростове новоиспеченных младших командиров придали Н-ской кавалерийской дивизии, состоявшей из необученных и плохо вооруженных призывников из Казахстана. На каждый полк приходилась по 20-30 винтовок с горсткой патронов, зато холодного оружия хватило на всех. Аристану, Жолгаю и другим офицерам дали по эскадрону, командиром полка был назначен Онуфрий Парамонов; он должен был служить со своими питомцами. В связи с угрожающим положением Ставка приказала бросить все имеющиеся резервы на оборону города и принятия незамедлительных мер для ликвидации прорыва вражеских танковых колонн вглубь советской территории. Ознакомившись с приказом, Онуфрий заволновался. "Не по уставу получается. Противник располагает большим количеством огневых средств. Нам следует не атаковать, а занять оборону и стрелять из окопов, но чем? Hаша конница в результате атаки на пулеметы подвергнется избиению!" "Не бузи, тов. Парамонов, не то тебя самого кончат. Выполняй приказ," посоветовали в общежитии его собутыльники. Онуфрий принял еще один стакан Московской Особой, закусил соленым огурцом и больше не возникал. Его плечи опустились и ноги в потертых сапогах вытянулись на грязном полу. Устало он откинулся на прислоненную к стене подушку. В полудреме Онуфрий вспоминал недавнее совещание в штабе. "Атака назначена на рассвете. Своей внезапностью мы ошеломим врага. Пока фашисты заправляют свои танки горючим, мы будем тут как тут и порубим немчуру в крошки," комдив разъяснял план завтрашнего наступления собравшимся майорам и полковникам. Затесавшийся в их число капитан Парамонов чувствовал себя неловко. Его полк поставили на самом опасном направлении. Он не имел права спорить или просить подкрепления, боясь опять повредить своей репутации. Завтра будет трудный день, а сейчас надо хорошо отдохнуть. Он улегся на койку, укрылся одеялом и крепко зажмурил глаза. Но сон не шел. Мысли его вертелись вокруг оставшейся в Улан Удэ под присмотром родственников его молодой жене. В их одноэтажном деревянном домике всегда было полно гостей. "Не нравится мне та шайка-лейка. Когда вернусь, надо с ними строго поговорить," негодовал он, но сам не заметил, как вскоре уснул. Из цепких объятий Морфея его вырвал дневальный. "Приказали разбудить, тов. капитан," красноармеец виновато тормошил его за плечо. Онуфрий вскочил и стал собираться. Застегивая на ходу шинель, он вышел из казармы. Стояло холодное, темное, сырое утро. На фоне быстро светлеющего неба вырисовывался горный хребет. У его подножья в предрассветной мгле чувствовалось присутствие огромной массы людей. Конники успели построиться в шеренгу. Несмотря на приказ соблюдать тишину, коротко ржали лошади, позвякивали уздечки, скрипели седла. "Товарищи," Онуфрий тронул своего мерина и начал медленно объезжать строй. Лица бойцов сливались в белые пятна и их было трудно различить. "Наша задача нанести удар во фланг противника в направлении деревни Бережки и не допустить разгрома ордена Ленина Перекопской Краснознаменной дивизии. Вперед товарищи! За родину, за Сталина, за социализм!"

Часовые 3-го моторизованного корпуса танковой армии генерал-полковника фон Клейста, наблюдающие из секретов за советскими позициями, заметили темную шевелящуюся массу, скатывавшуюся с пологих склонов холмов. В бинокли они разглядели тысячи всадников, мчавшихся в их направлении. Растянувшись на несколько километров по фронту, с промежутками между эскадронами и полками, вертя в воздухе шашками, они быстро приближались. Земля гудела под копытами конной лавины и пыль вздымалась в серое тусклое небо. Немецкий корпус был поднят по тревоге. Батальон танков, усиленный моторизованным полком, был развернут и приготовился отразить атаку. Бой конницы с танками и мотопехотой, имевшей автоматы, пулеметы и пушки, превратился в бессмысленное и беспощадное избиение. Погибло три четверти личного состава Н-ской кавалерийской дивизии. У противника потерь не было. Поднявшееся солнце озарило равнину, покрытую плотным слоем изувеченных трупов людей и лошадей. Деликатные солнечные лучи блестели в лужах густой темной крови, смешанной с глиной, травой и клочьями солдатской одежды. В незрячих, замерших от страданий глазах убитых отражался рассвет. Среди павших оказался младший лейтенант Искаков. Разодранные ошметки тела храбреца свисали с бронированных бортoв танка Panzer IV и застряли в его гусеницах, в то время как беспощадное чудовище с гордостью утюжило широкое кровавое поле, совершая круг почета Голова Арыстана отсутствовала, также как и обе ноги и негде их было найти. Медальонов тогда красноармейцам не выдавали и останки Арыстана, сваленные в числе других в братскую могилу, были раскопаны лишь сорок лет спустя после окончания войны любознательными местными археологами. Опознать советского патриота было невозможно. В Казахстане родственники героя всю жизнь прождали своего без вести пропавшего сына и брата, надеясь на чудо, что вот внезапно по мостовой заслышится знакомых топот его быстрых ног, со скрипом откроется дверь и их драгоценный Арыстан войдет, как ни в чем не бывало, и снова раздастся его задорный жизнерадостный смех. Но не дождались. Мать Арыстана вскоре скончалась от горя, отец поседел раньше времени, а братьев и сестер погибшего всю жизнь глодала тоска.

Глава 13

Весть о разгроме Н-ской кавалерийской дивизии немедленно донесли командующему Южным фронтом генералу армии И.В. Тюленеву. Штаб принял решение: остатки дивизии расформировать и передать другим воинским частям. Уцелевший в мясорубке Онуфрий Парамонов, который был ранен навылет в грудь, но, преодолевая боль, сумел вывести горстку своих людей из-под обстрела, был своим начальством наказан и согласно приказу "за тупость и бездарность в воинской науке" отстранен от должности комполка. Позже его перевели в младший состав НКВД.

На помощь истекавшему кровью Советскому Союзу пришли западные союзники во главе с Соединенными Штатами Америки. 30-го октября 1941 г. Франклин Делано Рузвельт подписал указ, предоставляющий материально-техническую помощь Kрасной стране, несмотря на возражения многих антисоветски настроенных групп своих соотечественников. Их не послушали. Влиятельный нью-йоркский журнал Times объявил Сталина человеком года, Голливуд снимал просоветские фильмы, а в Вашингтон и Сан-Франциско зачастили советские представители. Благодушные американцы называли прибывших к ним гостей русскими, хотя к России они имели такое же отношение, как убийца к свой жертве. Тем не менее, гитлеровская клика жестоко просчиталась. С необъятной страной, унаследовавшей неисчерпаемые людские ресурсы Российской империи, справится было невозможно. Подкрепленная передовой западной технологией, она не уступала врагу и доблестно сражалась. Существовало три моста помощи Советскому Союзу: через Мурманск и Архангельск на Белом море, через Иран на юге и через Дальний Bосток. Караваны судов, плывшие из Америки через Тихий океан доставляли листовую сталь, порох и взрывчатку, металлорежущие станки и телефонные кабели, грузовики и танки. Следует отдельно сказать о танках: американские поставки в три раза возместили количество бронемашин, потерянных СССР в 1941 г. В дополнение ко всему, Kрасная страна получала бомбардировщики и истребители, паровозы и железнодорожные вагоны, большое количество продовольствия, но самое главное, высокооктановый авиационный бензин, который СССР был неспособен производить и без которого авиация не могла летать.

Беспощадная война продолжалась. Враждующие государства страдали от обоюдных потерь. Помимо угрозы смерти подвластным народам гитлеровские полчища несли с собой "новый порядок". Этот политический строй особенно проявился в Польше и в оккупированных областях Советского Союза. "Новый порядок" принес населению массовые казни, дороговизну на рынках и сохранение пресловутой колхозной системы. Наглядевшись на зверства оккупационных властей, бывшие советские граждане перестали видеть какую-либо разницу между советским и нацистским строем. После вторжения в СССР нацисты, пользуясь средствами массовой пропаганды, стали использовать призыв "Европейский крестовый поход против большевизма". В результате в ряды Ваффен-СС вступили тысячи добровольцев. Образованные из этих фанатиков Einsatzgruppen за короткое время убили более полумиллиона "расово неполноценных" жителей СССР и, по мере продвижения линии фронта на восток, готовились отправить в газовые камеры новые эшелоны жертв. Вермахт неумолимо продвигался, одерживая одну победу за другой. 8 сентября 1941 г. было завершено окружение Ленинграда. Финские вооруженные силы находились к северу от города, а немецкие войска оккупировали территории к югу. И немецкие, и финские войска стремились поддерживать периметр блокады, перекрыв все коммуникации с городом и не давая защитникам возможности получать какие-либо припасы. Немцы рассчитывали, что недостаток продовольствия станет их главным оружием против осажденных и через несколько недель город капитулирует.

Дальше рассказывает Магда Рунге, уроженка вольного ганзейского города Гамбурга и жительница Ленинграда с 1926 года. "О близости нацистских войск мы узнали из листовок, которые разбрасывали пролетающие над городом темно-зеленые самолеты с крестами на крыльях. От гула их моторов дрожали стекла и листовки сыпались на нас, как крупный снег. Подбирать и читать листовки было запрещено. Милиция сметала их как мусор с мостовых, но разве за всеми уследишь? Конечно, украдкой мы высматривали и собирали белые, красиво напечатанные листы, находя их в самых неожиданных местах - на крышах зданий, на ступенях набережных и даже в мусорных баках. Мы прятали их под одежду, приносили домой, а потом, подальше от чужих глаз, рассматривали и наизусть заучивали содержание, запоминая каждое слово; в то время, как диктор ленинградского радио монотонно зачитывал списки расстрелянных за хранение вражеской печатной пропаганды. В первые дни войны у населения конфисковали радиоприемники и о событиях в мире и о положении на фронтах мы знали лишь то, что сообщали советские органы информации. Муж мой Клаус всегда интересовался новостями из-за рубежа и делился со мной почерпнутыми сведениями. К несчастью, в последние годы он стал хворать, жаловаться на давящие боли в сердце и скончался неделю после начала войны, как раз перед массовой депортацией советских немцев, проживающих в европейской части СССР. Он очень обижался на Указ Президиума Верховного Совета, в котором устанавливалось, что советские немцы несут коллективную ответственность за сотрудничество с гитлеровскими захватчиками. "Я же коммунист! Я родился в этой стране!"негодовал Клаус. "Я пятнадцать лет проработал на секретном заводе, создавая оружие для Сталина! И вот расплата!" В отчаянии он заламывал руки и нервно тряс головой. В мероприятии, проводимом властями, участвовали тысячи солдат, милиционеров и сотрудников НКВД. Они приходили по ночам и отправляли целые семьи на вокзал. Там несчастных запихивали в товарные вагоны и отправляли в Среднюю Азию, в Сибирь или на Урал. Многие погибали в пути. Клауса должны были тоже депортировать, но накануне его постиг удар, он слег и умер. Гроб с его телом сутки стоял в клубе завода Арсенал и сослуживцы приходили с ним прощаться. Зато наших детей Ганса и Эльзу отправили в спецпоселение в Алтайском крае. Им было за тридцать, оба были с высшим образованием, но семьями обзавестись не сумели из-за нехватки жилья. Пятнадцать лет они прожили в общежитиях на Невском проспекте, находясь в исполкомовской очереди на улучшение жилищных условий. У обеих были невеста и жених, но устроить свои собственные гнезда у них не получилось. Боюсь, что по приезде на Алтай, мои дети попадут в такие условия, что койка в ленинградском общежитии покажется им роскошью. Я молюсь за них каждый день. Может я и приеду их навестить, как только у них адрес появится? Что же дальше? Что будет со мной? Голова отказывает и силы уже не те! Ведь мне уже 54 года! Загрустила я в одиночестве и не знаю благодарить или проклинать судьбу за путаницу, которая случилась в паспортном столе в 1926 г., когда мы только что прибыли в Ленинград. Из-за этой неразберихи не подпала я под действие указа о депортации, потому что в паспорте записано, что я эстонка, а не немка! Машинистка тогда перепутала документы, мы сразу не заметили и ошибка осталась. Пустоголовая малограмотная женщина приняла вид на жительство, который я получила в Таллине, за мое свидетельство о рождении. Тот документ перед отъездом в РСФСР я впохыхах забыла в комоде у моей бабушки в Мюнхене. Как удачно получилось, что мы заехали в Эстонию в 1925 г.! Бывает же такое!

Поднявшись с дивана, я пошла на кухню вскипятить чайник. Фланируя по пустому коридору, я не могла нарадоваться безмолвию в моем жилище и рядам запертых дверей. Дело в том, что c середины сентября нас осталось двое в просторной старинной квартире в пятиэтажном здании на Литейном проспекте. Городского населения в связи с войной поубавилось. Многих жильцов отправили в эвакуацию и оказалась здесь только я с моим внучком, хотя мальчонка этот по крови мне вовсе и не внук. Bот что произошло.

Военные события развивались быстро. 29 июня вермахт захватил Ригу, а через две недели моторизованные подразделения группы армий фельдмаршала фон Лееб подошли к Пскову. С севера наступала финская армия. Ленинград начали бомбить и по приказу властей мы заклеили оконные стекла полосками бумаги крест - накрест. Вскоре встал вопрос об эвакуации промышленных предприятий и жителей. Рано утром к Финляндскому вокзалу потянулись сотни людей, кто в одиночку и кто с семьями. Они тащили свои пожитки на скрипучих дощатых тележках, вместо колес, подшипники, или толкали, нагруженные всяким скарбом, детские коляски. По улицам было не пройти. Катились грузовики и легковушки, маршировали с котомками за плечами призывники, звенели переполненные трамваи. Возле транспортных узлов царили суматоха и гвалт. На железнодорожных платформах были навалены тюки поклажи, а главы отъезжающих семейств в это время стояли в кассах за билетами. Вагоны в голове каждого поезда загружались семьями высшей партийной элиты - их женами, детьми и обслуживающей челядью - мужья оставались в кабинетах в Смольном, не покидая руководящих постов. Растерянные породистые собаки, поджав хвосты, тщетно искали своих хозяев. Бедлам и паника охватили горожан. "Фашисты идут!" висел в воздухе невысказанный, беззвучный крик. Но Ленгорисполком правил железной рукой, поддерживая ускользающий порядок. Было принято решение первыми вывозить детей. Милиция очистила вокзалы от нежелательных лиц и оцепила подходы к вагонам. В течение одного дня десятью эшелонами были отправлены более 15,000 малышей. Там были воспитанники детских домов, приютов и интернатов. Во время посадки подавляющее большинство ребятишек благополучно заняли полагающиеся им купейные и плацкартные места, но при таком количестве пассажиров потерей избежать было невозможно. В числе пропавших оказался мой новоявленный внучок. Он рассказал мне, что отлучился на минутку в привокзальный туалет, но там пришлось стоять в очереди и, когда oн вернулся на перрон, то увидел хвост уходящего поезда. Уехал, разместившийся в эшелоне, его детский дом. Уехали без него его сверстники, воспитательницы и преподавательницы. Уехал его портфель, цветные карандаши, школьные тетрадки и гербарий с полевыми цветами. Уехал его пионерский отряд имени Аркадия Гайдара. Уехалo его советскoе бытие. Индустрий нисколько не жалел о том, что отстал. Он не бросился за помощью к дежурному по вокзалу. Он понимал, что в таком случае рано или поздно его вернут в прежний коллектив и серая, унылая тягомотина возобновится. "Вот бы попробовать немного свободы," обдумывал он свою, внезапно начавшуюся, самостоятельную жизнь. С завистью смотрел он на нагруженных чемоданами взрослых дядей и тетей, оглашенно ломящихся к поездам. "Их никто не принуждает. Они сами по себе. И я тоже независимый." Резко повернувшись на каблуках, Индустрий направился к выходу. Индустрию шел тринадцатый год; он был угрюмым, смышленым и расторопным подростком; немного крупным для своего возраста и хорошо физически развитым. Засунув руки в карманы и опустив голову, он зашагал прочь от старой жизни. Не обращая внимания на окружающих, юноша двигался против людского потока, толкая прохожих плечом и переругиваясь с обиженными. Порою сходя на мостовую, он обходил запруженные тротуары; увертывался от бамперов автомобилей и избегал, исчезая в толпе, подозрительных взглядов сыщиков и милиционеров. Он знал родной город, как свои пять пальцев и через час добрался до улицы Правды, где проживали Петр и Татьяна Арсеновы, его дедушка и бабушка. В подъезде было тихо и, как будто все вымерло; не доносилось ничьих голосов. Легко он взбежал по стертым ступенькам на третий этаж и позвонил в обитую клеенкой дверь. Ответа не было. Он позвонил еще раз, потом еще и еще. Ответа не было. Индустрий немного заволновался. Помыкавшись несколько минут на площадке, он спустился вниз, вышел на тротуар и, насупившись, погрузился в размышления. "Что это значит?" спрашивал он себя. "Где они? Может бабушка с дедушкой скончались или уехали вместе со всеми?" Скрестив руки на груди, паренек взглянул вдаль. Порыв ветра взъерошил его волосы. Пасмурное небо хмурилось и грозило дождем. Плотная свинцовая пелена нависла над городом, хотя было по-летнему тепло и душно. Улица была почти пуста. Редкие прохожие торопились по своим делам. Он присел на скамейку. В этой части мегаполиса было приятное затишье и трудно было представить столпотворение и кутерьму в десяти кварталах отсюда. Индустрий не разделял ужаса людей, пытавшихся выбраться из города. Он не хотел уезжать ни при каких обстоятельствах. Ленинград был местом, где он родился и вырос; он не знал и не хотел знать ничего другого, кроме Ленинграда. Здесь он потерял мать и сестру. Воспоминания об их расстреле были неизгладимы. Прошло девять лет, нo иx казнь как будто случилась вчера. Кошмарное видение набережной Невы и чекистов, убивающих его близких, пятна их крови на гранитной плите, горело в его сознании, никогда не отпуская и возвращаясь в сновидениях каждую ночь. Отца своего он плохо помнил и был к нему безразличен; где родитель его сейчас обретался, сыну было неизвестно, но зато Индустрий вспомнил о нас, o Магде и Клаусе; он знал нас с раннего детства! К нам-то и понесли его быстрые ноги. Я мыла посуду в кухне после обеда, когда услышала резкие звонки в дверь. Какая редкость! Нас никто не посещал с середины июля! Кто-то энергично крутил механическое устройство. Обтерев руки полотенцем, я поспешила в прихожую. "Кто там?" осторожно спросила я по-русски, внимательно вслушиваясь в каждый шорох на лестничной клетке. Мое сердце колотилось так, что казалось готово выскочить из груди. Предвидение твердило мне, что это судьба. Так и случилось. "Das bin ich, Frau Runge. (Это я, Госпожа Рунге)," услышала я знакомый голос. Я распахнула дверь. Там, взъерошенный и растерянный, стоял мой внучок. Как он дорог мне! Я знала его с пеленок; кормила, ласкала и ухаживала за ним, когда покойная Дуся оставляла своих чад ночевать в нашем коммунальном жилище. Я приложила палец к своим губам. "Не говори по-немецки. Стены имеют уши," прошептала я и пригласила его войти. Прежде чем запереть входную дверь, я высунула голову на площадку. Свидетелей его прихода не было. Этажом выше ветерок из разбитого окна беззвучно шевелил газетные лоскуты на ступенях лестничного пролета. Мы были одни. Я вернулась в квартиру. "Как ты сюда попал?" не могла удержаться я от вопроса. Внучок развел руками и ничего не сказал. "Пойдем я тебя накормлю, но сперва тебе надо помыться," я отворила дверь в ванную. Он покорно туда последовал. Пока я готовила ему обед и накрывала на стол, я слышала шум воды, льющейся из крана. Наконец, все утихло и в комнате появился Индустрий, завернутый в банное полотенце. "Где дядя Клаус?" его удивленный взгляд обвел нашу тесную обитель. "Он скончался 30 июня," я с трудом подавила рыдания, но сдержалась. "Скажи, что с тобой произошло? Я навещала тебя в детдоме полгода назад. Ты сбежал?" "И да, и нет. Детдом отправляли на Урал; я случайно потерялся на вокзале." "Иди в милицию и заяви о себе." "Зачем? Мне нравится здесь. Я не хочу уезжать из моего города. Немцы не звери. Буду работать у них." "Молодец!" я показала ему нацистскую листовку. Индустрий схватил ее. Глаза юноши раcширились от волнения. "Здесь сказано "Гитлер - освободитель." Это правда?" "Конечно, освободитель, а пока cадись и ешь. Я тебе потом расскажу." Второй раз приглашать его не пришлось. Подросток накинулся на отварные макароны, смешанные с консервированным мясом, заедая краюхой черного хлеба и запивая сладким чаем. "Откуда у вас такое богатство?" восхищался он. "Мой муж всю жизнь проработал на военном заводе. Паек нам давали очень хороший, но мы все не съедали, а предусмотрительно откладывали часть муки, макарон и банок с тушенкой на черный день. Вот этот день и настал. Запасов немного, но на зиму нам с тобой хватит. Кроме того, как иждивенка, я получаю по карточкам 400 граммов хлеба в день. Несколько недель продержимся, а там глядишь, красные капитулируют и в город войдут наши." Счастливая улыбка непроизвольно расплылась на моих губах. "Наелся?" увидев его пустую тарелку, сказала я. "Добавки не проси. Не дам. Мы должны экономить." Внучок мой облизнул ложку насухо и промолвил, "Нас в детдоме так вкусно не кормят." Он потянулся и посмотрел по сторонам. "Почему так тихо? Непривычно как-то. Вы здесь одни?" Я утвердительно кивнула головой. "У нас в детдоме в каждом отсеке гул и звон стоит целый день; ребят набито, как сельдей в бочке. Друг у друга по головам скачем." "Ну, что же," иронически осклабилась я. "То есть коммунистическое бытие, сконструированное по законам классиков марксизма. Таким большевистская философия представляет будущее всего человечества." Я поднялась из-за стола. "Пойдем, я тебе покажу старорежимную буржуазную квартиру, которую до революции занимала всего одна семья. Не было толчеи ни на кухне, ни в туалете." Мы пошли вдоль ряда запертых дверей. "Здесь, вероятно, находился кабинет хозяина," рассказывала я. "Tам гостиная, а в двух угловых комнатах располагались спальни. Жизнь была тихoй и монотоннoй, без волнений и суеты. Победа октября изменила все. Cоветская власть прервала жилищное строительство. Возводятся лишь промышленные предприятия и индустриальные объекты. С той поры в существующих жилых домах ни одно помещение не пустует. В квартирах людей битком набито. Нередко квартиранты ненавидят друг друга. Каждая комната служит новым жильцам и столовой, и кабинетом, и спальней. Вот здесь до отъезда проживала семья директора текстильной фабрики, там ютился подсобный рабочий с пьяницей женой, здесь мучилась сo своим мужем и многочисленными отпрысками школьная учительница музыки, а здесь размещалась швея-мотористка с шелкового комбината с кучей маленьких детей. По утрам в туалет было не пробиться, а по вечерам из кухни валил такой чад, что жилички друг друга в упор не видели. Так, что совсем недавно здесь было тоже самое, что и в твоем приюте," закончила я экскурсию в советское прошлое. "Ну, а если красные победят, то ваши соседи сюда вернутся и все станет по-прежнему?" "Не могу даже думать об этом," схватилась я за виски. "Ой, у меня головная боль начинается. Я никому больше не нужна. Потому то меня оставили здесь одну после смерти мужа." Я побежала в свою комнату, нашла флакон с нашатырным спиртом и понюхала его. В изнеможении я опустилась на диван и замерла от полноты нахлынувших впечатлений. Пробежало несколько минут. Скоро мои глаза открылись, передо мной стоял встревоженный Индустрий. "Что с вами, бабушка? Могу ли я вам помочь?" "Все в порядке, дорогой. Присаживайся, вот что тебе я расскажу." Я глубоко вздохнула и начала. "В мире происходят исторические перемены. Советский Союз доживает последние дни. Германия спешит к нам на выручку. Красные разбиты и больше никогда не вернутся. Немцы принесут справедливый порядок. Под их владычеством русский народ будет благоденствовать и процветать, а большевики гроздьями висеть на фонарных столбах; пока до костей не сгниют. Так им и надо." Закончив тираду, я заметила, что Индустрий не может оторвать глаз от портрета Гитлера, который он держал в руке. "Почему он такой злой и усатый?" задумчиво произнес внучок. "По моему этот сердитый дядя очень похож на Сталина." "Ну, знаешь!" возмутилась я и топнула ногой. Мне его замечание так не понравилось, что из моих ушей чуть пар не пошел! "Адольф Гитлер благороднейший человек. Он спас Германию от экономического краха, поднял до небывалых высот жизненный уровень своего народа и вдохнул надежду в сердца миллионов немцев. Он привел свою победоносную армию на восток с миссией освобождения Европы от ига коммунизма. Честь ему и хвала!" Я назидательно помахала в воздухе указательным пальцем, но в этот момент заметила, что мой гостюшко сладко спит. Положив ему под голову подушку и накрыв одеялом, я пошла на кухню чаевничать. Теперь я была не одна. Какое счастье! Блаженно улыбаясь, я стала заливать заварку кипятком.

Но наши благодетели все не шли и не шли. Они осадили город, но вступать в его пределы, как видно, не торопились. По приказу военного совета ленинградского фронта - высшего органа управления - на танкоопасных направлениях были установлены надолбы и ежи; в остальных местах рвы, траншеи и долговременные огневые точки преграждали путь наступающим частям вермахта. Зенитные батареи, аэростаты и маскировочные сетки защищали ленинградское небо. Но кольцо окружения сжималось. 27 августа железнодорожное сообщение Ленинграда со страной было прервано. В начале зимы начался голод, сказалось отсутствие продовольствия, вследствие недостаточного подвоза и пожара Бадаевских складов. Ослабевшее от недоедания, измученное страхом, деморализованное население вымирало. Артиллерийские обстрелы, воздушные налеты и пожары разрушали дворцы и жилые здания, проспекты и улицы, исторические монументы и памятники архитектуры. "Зачем они уничтожают наш город?" спрашивал меня внучок, но я не знала ответа. Мой первоначальный энтузиазм от близости соотечественников начал понемногу испаряться. Вскоре перестали работать центральное отопление, водопровод и газоснабжение. Мы ходили за водой к Неве. Индустрий помогал. Из проруби во льду мы черпали воду, ставили ведерко на саночки и тащили домой. В один из этих походов неожиданно начался артобстрел. Снаряды разрывались в ста метрах впереди нас в толпе пешеходов, уныло бредущих по проспекту. Многие, обливаясь кровью, упали. Второй разрыв, третий, четвертый. Смерть приближалась к нам. Мы бросились на снег. Осколки свистели над нашими головами. Груды убитых и снег, покрытый алыми пятнами. Раненые и искалеченные, в основном женщины и дети, разбросанные разрывами по булыжной мостовой, они стонали и плакали. Так же внезапно, как и начался, обстрел прекратился. Чудом уцелевшая девочка лет восьми, плотно закутанная в заячью шубку, от горя закрыла лицо обеими ручонками. Она рыдала над убитой матерью, повторяя, "Мамочка, проснись!"

Во время отлучек из дома и, особенно, в очередях разговоры горожан невольно лезли мне в уши. Выяснилось, что линия фронта проходила всего в четырех километрах от Кировского завода и в полутора десятков километрах от Зимнего дворца. "Наши освободители так близко," я сделала вывод. "Из можно увидеть с верхнего этажа высокого здания. К ним можно добраться на обычном трамвае." В тот же вечер за ужином об этом я рассказала внучку, но юноша был безразличен и отводил взгляд. Ленинград, даже блокадный, был для него дороже всего. "Куда вы, бабушка, клоните?" читала я в его глазах. Он не хотел понимать, что я имею в виду и продолжал смотреть в занавешанное окно. На столе перед нами стоял скудный ужин, который не мог насытить, особенно его молодой, растущий организм. От такой кормежки и антисанитарных условий выглядели мы, как и все в городе, плохо. Мы похудели, обносились и завшивели. Топили мы печку - буржуйку щепками из разобранных старых домов, мыться было, по понятным причинам, невозможно и нормы отпуска хлеба для иждивенцев с 20 ноября 1941 года составляли всего 125 грамм. Тем не менее, Индустрий наотрез отверг мой прозрачный намек на возможность перехода на сторону вермахта. "Там мои соотечественники! Они нас примут с симпатией, как своих!" доказывала я. "Не они расстреляли твою маму и сестру! Это совершили советские! Мы подохнем в этой проклятой блокаде вместе с большевиками! Отсюда надо уходить!" Не похоже, что мне удалось оказать на него хоть какое-то влияние. При первом же вое сирены, предвещающем налет бомбардировщиков, Индустрий поднимался на крышу здания, где вместе с другими добровольцами-наблюдателями, дежурил с щипцами и огнетушителем в руках, обезвреживая вражеские зажигалки. Я спускалась в бомбоубежище. Оно находилось в квартале от нас и мне приходилось бывать там так часто, что я стала завсегдатаем. У меня появилcя круг знакомых и постоянное место на скамье у арочного входа. Огромное мрачное помещение с толстыми приземистыми колоннами, поддерживающими верхние этажи, растянулось под всей длиной здания. При объявлении воздушной тревоги сюда набивались сотни и сотни людей. Стальные двери запирались и через несколько часов воздух становился тяжелым и несвежим. Огоньки нескольких керосиновых ламп тускло мерцали в темном пространстве. Я сидела у одного из столов, на который искавшие укрытия ленинградцы клали свои сумки, свертки и другие мелкие личные вещи. Чтобы скоротать время, женщины вокруг меня вышивали на пяльцах, вязали носки или просто судачили. Закрыв глаза и прислонившись к каменной стене, я дремала. Обрывки чужих разговоров назойливо лезли мне в уши. "Долго нам здесь, как крысам в подполье прятаться?" ворчала обмотанная платками долговязая старуха. Высокий визгливый голос ее будоражил окружающих. "Крысам и то лучше, а мы здесь всегда голодные, да холодные. Вона даже школьники от болезней шатаются. Всем нам здесь помирать от простуды и дистрофии." "Замолчите, тетенька, как вам не стыдно?" воскликнул задорный молодой голос. Я приоткрыла глаза, чтобы взглянуть на спорщицу. Голос принадлежал улыбчивой крестьянской девушке с красной косынкой, повязанной поверх ее коротких светлых волос. "Тов. Сталин в Кремле на своем посту; oн день и ночь думает о нас, в то время как героическая Красная армия защищает советскую родину! Мы не попадем в фашистское рабство!" Девушка закончила свою тираду, ей ответил одобрительный гул голосов. Безразличная к их переживаниям, я снова погрузилась в сонливую полудрему, продолжая замечать происходящее вокруг. "Изольду Макаровну знаете?" послышался рассудительный голос из темного угла. Oбстоятельная женщина средних лет вступила в диалог. На ней были новые валенки и добротное зимнее пальто, но лицo ее оставалось в тени; угадывались бусинки черных глаз и высовывался кончик длинного носа. "Неужели не знаете?" Говорившая обвела взглядом своих слушательниц. "Ну, как же так? Ее все знают. Она была жиличкой в квартире ?38. Не помните? Кладовщицей на бельевом складе служила. Такая пухленькая, невысокая, не первой свежести тетенька и табаком от нее всегда пахло. Она утверждала, что курение помогает ей снять напряжение и подружиться с одинокими мужчинами." Рассказчица немного помолчала, обдумывая свои слова. "Hе поверите, что Изольда Макаровна отмочила. Уговорила свою лучшую подругу такими речами: "Зачем нам в Ленинграде голодать да от налетов дохнуть? Перейдем лучше к немцам - они не кусаются, люди культурные, войдут в положение и поесть нам дадут. Нам xуже не будет, а в лучшем случае, может oни нас замуж за себя возьмут. Мы пока не старые, а шустрые и завлекательные," говорит. "Покорим сердца иностранцев!" Ее подруга тоже, балбеской оказалась - уши развесила, поверила в матримониальные интересы благородных фашистских захватчиков. Неделю спустя обе подружки к немцам переметнулись." "Да неужто?" возмутилась комсомолка. "Какая черная неблагодарность! Наша партия и правительство день и ночь заботятся о нас!" ""Ну, и что дальше?" осведомилась долговязая неприятная старуха. Она так заинтересовалась, что челюсть ее отвисла, обнажив беззубый рот. "Дальше вот что было. Приоделись, намарафетились красавицы, опрыскались духами Парижская коммуна и отправились на свидание к европейским женихам. Доковыляли до немецких окопов, спрыгнули в траншею, руки подняли, зазывно улыбаются, губки бантиком сложили, воздушные поцелуи посылают. Oднако осечка вышла. Hемцы-тo их не приняли: взашей вытолкали, пинков надавали, назад через бруствер перебросили, в грязь вышвырнули, да еще из пулемета поверх их голов шмальнули, чтобы к ним больше не возвращались. И поползли на карачках через ничейную полосу наши интернационалистки назад в Ленинград. Там и попались. Их СМЕРШ тут же на месте расстрелял, а наутро историю их побега вo всех газетаx пропечатали, чтобы другим вертихвосткам неповадно было по заграницам шастать." "Чистейшая правда. Еще мягкотелые фашисты им попались," подала голос комсомолка. "На политзанятиях лектор нам сказал, что Гитлер дал приказ своим головорезам пресекать любые попытки населения вырваться из кольца блокады. При нашем появлении они обязаны открывать по нам стрельбу на поражение." В углу, где я сидела, надолго повисло молчание. Сладко причмокивал губами малыш, он безмятежно спал на коленях матери; где-то вдалеке нежный женский голосок напевал колыбельную; но наверху над нами бухали зенитки, выли бомбы и рушились здания. "Почему фашисты не штурмуют город?" вдруг высказалась та самая обстоятельная дама средних лет, которая только что поделилась с нами рассказом об Изольде Макаровне. Вопрос, заданный никому в отдельности, не требовал ответа. "Я думаю, что Гитлер бережет своих солдат," рассуждала она. "В наступательном бою всегда много потерь. Используя артиллерию и авиацию, он уничтожает Ленинград на расстоянии и ждет, когда мы все здесь вымрем. Тогда его войско войдет триумфальным маршем и будет праздновать победу." "Не дождется, проклятый," с ненавистью высказалась комсомолка и шмякнула кулаком в стену. "Я им всем глаза выцарапаю." Опять навалилось молчание. Мы вслушивались в звуки апокалипсиса, происходящего над нами. Душераздирающе визжали пикирующие бомбардировщики, от разрывов бомб закладывало уши, грунт дрожал от грохота падающих стен. "Уцелел ли наш дом? Уцелел ли Индустрий?" беспокоилась я. "Конечно, в Ленинграде для нас жизни нет. Однако история об Изольде Макаровне, которую я сейчас слышала очень поучительна. Но со мной этого не случится. Если я доберусь до германских окопов, то настоящую немку из Гамбурга немецкие солдаты через бруствер не выкинут. Я моих соотечественников знаю!"

Закрыв глаза, я опять задремала, пока меня не пробудили приглушенные голоса, шарканье множества ног и шум поднимающейся с сидений толпы. Прозвучал отбой. Авиационный налет закончился. В плотной массе женщин и детей я выбралась наружу. От колючего морозного воздуха у меня слегка закружилась голова. Невольно я взглянула вверх. Черное ночное небо было озарено красным пламенем пожаров. Уши раздирали милицейские свистки, окрики командиров и рычанье грузовиков. Картина вокруг меня была удручающая. Наш район разбомбили. Пожарные машины с трудом пробирались по покрытой воронками и усеянной битыми кирпичами мостовой. Пятиэтажное здание напротив горело, солдаты в касках и брезентовых робах, выстроившись в цепочку, передавали друг другу огнетушители. Пожарный гидрант, находившийся на углу, был бесполезен, потому что городской водопровод замерз еще в ноябре. Взобравшись по автомеханической лестнице, доблестный расчет, состоявший в основном из женщин, тушил без воды, засыпая огонь снегом и песком, в то время как другие героини, с топорами и баграми в мозолистых руках, самоотверженно разбирали завал, выводя оттуда раненых жителей. Я поторопилась к своему дому. И там был непорядок. Дальний отсек его треснул почти до фундамента, из крыши торчал дымящийся фюзеляж бомбардировщика с опознавательным знаком Luftwaffe. Верхний этаж строения прогнулся, как бы разрубленный пополам, оттуда высовывалась кабина помятого летательного аппарата и свисало длинное, широкое, сломанное самолетное крыло. Нацистский крест был различим на его продырявленной плоскости. Окровавленные обломки алюминия, части непонятных приборов, куски плексигласа и осколки раздробленного бакелита усеивали грунт. Подход к месту крушения был огорожен лентой, внутри запретного пространства сновали военные. НКВДисткое начальство узнавалось по своим черным кожаным пальто и повелительным манерам; рядом вертелись репортеры и фотографы. Погибший экипаж я не смогла разглядеть, их уложили в ряд на снегу и накрыли лошадиными попонами. От сострадания к ним я невольно всхлипнула. "Как жаль, что бедные мальчики погибли в этой далекой варварской стране. Их мамы будут очень огорчены." Мне стало тяжело и на глаза навернулись слезы. "Вот так, Мария Ивановна. Полюбуйся, какие к нам туристы из Германии прилетели," услышала я позади себя надтреснутый голос. "Разворот на 180 градусов. Теперича немцы-фашисты заклятые враги и называть их надобно сволочью. А совсем недавно лучшими друзьями были. Гитлер со Сталиным друг дружке ручки пожимали." Я обернулась. Старичок-боровичок в каракулевой шапке пирожком, в бекеше, оттороченной мехом, и пенсне на носу обращался к своей престарелой подруге, закутанной в толстый платок, обвязанный вокруг ободранной лисьей шубки. Бабушка согласно кивала и во всем соглашалась со своим благоверным. "Предъявите ваши документы," неизвестно откуда вынырнул молодой человек в сером пальто и в серой кепке. Он совал им в лица красное удостоверение сотрудника НКВД. Пожилая чета достала свои паспорта. "Так," ознакомившись с их данными, процедил неукротимый молодой человек. "Пройдемте. Вы арестованы." "Помилуйте, за что?!" кипятился дедушка. "За антисоветскую агитацию и пропаганду чуждых социалистическому обществу взглядов. Сами пойдете или прикажете вас силой тащить?" Понурив головы, интеллигентная пара последовала за злодеем. Расстроенная, я украдкой утерла слезы и пошла своей дорогой. К моему облегчению наша сторона здания выглядела неповрежденной, но у подъезда стоял милиционер и, чтобы войти мне пришлось предъявить свой паспорт. На лестнице под ногами хрустели стеклянные осколки и клубилась кирпичная пыль. Освещение обеспечивали керосиновые лампы, подвешенные на крюках. Слышались мужские голоса и хлопанье дверей. Управдом и люди в штатском осматривали каждую квартиру на предмет повреждений. Я достала ключ и отперла замок. "Гражданка Рунге," опершись на перила, обратился ко мне управдом, высокий нескладный человек с жесткими чертами обветренного лица. Военная форма на нем сидела неуклюже и всегда была измята. "Мы были в вашей квартире. Там полный порядок. Меня беспокоит ваша буржуйка. Смотрите за ней внимательно. Горсовет рекомендует во избежание пожаров в следующем месяце переезжать в дома с существующим печным отоплением. Ждите извещения." "Хорошо," ответила я и, полная дурных предчувствий вошла в свое жилище. "Где Индустрий?" думала я. "Налет давно кончился и он должен вернуться домой. Может он ранен?" Обойдя все комнаты и чуланы и не найдя своего внука, я отправилась искать его на улицу. Милиционер по-прежнему дежурил на своем посту, преграждая посторонним вход в здание. Ночь была в самом разгаре и луна висела над крышами. Напротив нашего подъезда в дымящихся развалинах разбомбленного дома несчастные жители, лишившиеся своего приюта, искали остатки своих вещей: посуду, одежду, постельные принадлежности и мебель. Низко согнувшись, они ковырялись среди обломанных бревен и стропил, собирая в кошелки свою жалкую жатву. Рядом стоял ЗИС-5 с работающим двигателем, вокруг него суетились военные. Из выхлопной трубы автомашины валил едкий дым. Клубы его поднимались к небу. В свете автомобильных фар движущиеся тени людей казались гротескно длинными. Тарахтенье мотора и взволнованные восклицания отдавались повторяющимся эхом от выщербленных стен. Внезапно перед моим утомленным взором промелькнуло знакомое лицо. Это мой внук! Я бросилась к нему. "Что случилось? Ты не ранен?" На его закопченном, поцарапанном лице отражался гнев: светлые брови нахмурились, зеленые глаза метали молнии, тонкие бескровные губы крепко сжались. В правой руке его были зажаты щипцы для тушения зажигательных бомб. "Фашисты - гады!" с яростью выкрикнул он. "Смотрите, бабушка, что они творят!" Он показал рукой на горящий хаос. "Знаю, знаю," печально подтвердила я. "Ты не пострадал, дорогой?" "Нет! Когда упал Юнкерс, я был на крыше. Я первый подбежал к самолету и через прореху влез в кабину. Там было двое фашистов, пилот и стрелок. Оба были без памяти, но я добил их щипцами. Я молотил по их головам, пока они не превратились в крошево. Потом я услышал приближающиеся голоса чекистов и убежал." Этот рассказ меня очень покоробил, но я решила отложить трудный разговор на завтра. Юноша поежился и шмыгнул носом. "Милиция не пускает меня домой. Спрашивают документ, но у меня ничего нет." Я задумалась. "Оцепление будет не вечно. Тебе придется подождать, пока его снимут. Я тебе принесу еду и теплую одежду. Никуда не уходи." Индустрий чуть кивнул в знак согласия. Я удалилась. Пока я ходила, новая мысль пришла мне в голову: зачем внучку мерзнуть всю ночь на улице - пусть войдет в дом через черный ход. Дверь там всегда на замке и милиция не догадалась поставить туда охрану. Сказано-сделано. Я поднялась наверх, нашла ключи, отперла нижнюю дверь и впустила Индустрия. Через минуту он был в моей комнате - озябший, проголодавшийся и исцарапанный. На буржуйке я разогрела ужин, вскипятила воду и обработала йодом его ранки. Потом мы легли спать; каждый на свое место. Встали мы поздно и утро пропустили. Еле двигаясь, потягиваясь и зевая, мы слонялись по квартире из угла в угол. Время пробежало незаметно в суете, неразберихе и домашних хлопотах. Так же потихонечку стало смеркаться и в нашей маленькой комнате с плотно занавешенными окнами стало совсем темно. Вот мы прожили еще один день. Через незашторенное кухонное окно проглядывал краешек неба. Багровое солнце заходило за покрасневшую тучку, тишина и покой разлились во вселенной, но в вечерней сиреневой вышине висели заградительные аэростаты. Я помолилась, чтобы авианалетов больше не было. Действительно, мы спокойно отдыхали до самой ночи. Но, когда в 18 часов завыли сирены, Индустрий, немного поколебавшись, пошел со мной в бомбоубежище. Думается, что ему расхотелось скакать по обледеневшим железным крышам и убивать вражеских летчиков."

Глава 14

Рассказывает Индустрий Иванович Арсенов, воспитанник детского дома ?13 имени тов. Анри Барбюса, находящийся в розыске с августа 1941 г. после его исчезновения на Финлядском вокзале при посадке на поезд.

"К немцам я, вообще то, отношусь неплохо и даже их очень уважаю, но почему они разрушают мой родной город, не могу понять. Бабушка сегодня мне объяснила, что талантливой немецкой нации негде жить, они на нас рассердились и по этой причине бомбят нас день и ночь, где они столько боеприпасов наготовили? И все равно, Ленинград надо защищать. Потому я всегда во время налетов на крыше сторожу с огнетушителем и с щипцами для зажигалок, но когда вчера в наш дом врезался фашистский бомбардировщик, то пришел я в такое бешенство, что залез в ихний самолет и, пока кругом никого не было, дал волю своим чувствам. Бабушка потом меня очень ругала и говорила, что летчики эти бедненькие, ни в чем не виноваты, их начальство послало и их мамы сильно расстроятся, когда узнают, что сыновья их были сбиты в ленинградском небе. Это, конечно, так, но причем здесь ленинградцы? Посмотрели бы они, как мы страдаем под их бомбами и снарядами! Оттого, что у Германии не хватает территории простые люди в обеих странах не должны погибать. Пусть политики решают вопросы за столом переговоров. Выход всегда найдется. Бабушка мне так и сказала. И вот сижу я сейчас в убежище, народу тьма, дышать трудно и в дрему меня клонит. Прислонившись к чьему-то мягкому боку, я вспоминаю свою коротенькую жизнь. Своих родителей я едва помнил - мама и сестра моя погибли у меня на глазах на набережной Невы; папа, осужденный по 58-ой статье, отбывает наказание в Сибири; из родных остались у меня дедушка Петр и бабушка Таня. С той поры, как меня отправили в детдом девять лет назад, я их и не видел. Где они сейчас? Родственников не найти. Пришел я по их адресу, когда отстал от поезда на вокзале, а они дверь не открыли. Может забыли меня или тоже в эвакуацию уехали? А вот бабушка Магда сразу меня приняла - впустила к себе, накормила и заботой окружила. Она хорошая, хоть и по крови нерусская. Вчера за ужином бабушка Магда долго рассказывала мне как велика, богата и разнообразна германская культура; о ее мыслителях, ученых, изобретателяx и композиторах, внесших достойный вклад в сокровищницу мировой цивилизации, о замечательных городах, украшенных памятниками архитектуры и о мудром, гостеприимном немецком народе. Я слушал, немного ошалевши. "Разве не немцы уже полгода бомбят наш город?" допивая кружку горячей воды, с удивлением спросил я. Чай давно кончился, хлеба почти не было, мы доедали довоенные запасы хозяев и помаленьку начинали голодать. "Это не немцы - это фашисты. Большая разница," втолковывала мне бабушка. "Это просто сбитые с толку тевтоны. Когда-нибудь нацистская пропаганда кончится, народ опомнится, приведет себя в порядок и опять станет очень хорошим." "Но пока-что немцы творят безобразия," не успокаивался я. "Ты не хочешь понимать," обидевшись, бабушка взмахнула руками. "Посмотри на своих русских. Они, что лучше? Поверили какому-то Сталину, и теперь что? Kакие непотребства они вытворяют, надев личину большевиков! Тут тебе и осквернение церквей и казни священников, и голодомор, и массовые расстрелы жителей собственной страны, и уничтожение крестьянства; всех преступлений большевиков не перечислишь." "Что же Гитлер правильнее?" опустив голову в пустую тарелку, процедил я. "Я слышал, что фашисты людей сжигают." "Не знаю, меня там не было, но со временем Сталин перещеголяет Гитлера даже в этом; только жди." Бабушка очень разволновалась. Нос ее сморщился, брови сдвинулись и опустились, губы оттянулись назад, обнажив крепкие острые зубы. "В Германии Гитлер не разрушил и не разграбил ни одной церкви. Правда, треть католических священников была отправлены в Дахау, но твой Сталин искоренил православие полностью. Гитлер пришел к власти законным путем в результате открытого голосования, а Ленин и Сталин путем заговора и путча, Гитлер не разбазаривал золотой запас своей страны на фантастические проекты мировой революции, Гитлер сохранил класс собственников и в его стране никто не голодает." "Зато Гитлер поставил на карту судьбу Германии. Кто знает, чем закончится война?" "Разумеется, победой держав оси," бабушка настойчиво и пристально взглянула мне в глаза. "Уж не коммунист ли ты?" "Конечно нет," отмахнулся я и, попрощавшись, встал из-за стола.

"Подожди, присядь и послушай меня," внезапно с сильным душевным чувством сказала бабушка. Я повиновался и подвинул к себе стул. Пожилая женщина молчала, возможно обдумывая как начать. "Не слишком обращай внимание на то, что я тебе только что наговорила. Это мое личное мнение и я могу ошибаться. Но во вселенной существуют очень важная идея и о ней нельзя забывать," начала она. Голос ее зазвенел от волнения, которого раньше я в ней не замечал. "Я знаю, что ты помнишь с раннего детства мои уроки и чтения Библии." Мне стало очень неловко, что я почти позабыл эти занятия, но кивком головы, подтвердил, что сохранил их в памяти. "В детстве ты всегда интересовался религией, но твои сбитые с толку родители тебя не крестили. После гибели твоей матери, ты девять лет провел в детдоме, в этом гнезде марксизма и атеизма, и, наверное, совсем забыл своего Творца. Сейчас мы идем на смертельную опасность. Мы можем погибнуть. Если ты верующий, ты никогда не умрешь. Хочешь ли ты принять обряд Святого Крещения и быть всегда с Богом?" Бабушка смотрела на меня пронзительным взглядом. От избытка чувств я задрожал. Облики Добра и зла предстали передо мной. Свет и тьма боролись во мне. В моей душе разыгралась буря. Штормовые волны вздымали меня до облаков и тут же низвергали в темные пучины океана. Никогда прежде неслыханное бесовское сборище кричало, визжало и хрюкало - скажи "Нет!" а другие, светлые, мелодичные голоса пели мне "Да!" Мое сознание металось из крайности в крайность. Лоб мой покрылся испариной и в глазах потемнело. Не знаю сколько истекло времени - минута или час. Я поднял голову. Решение было принято. Дрожь понемногу утихала. Сердцебиение успокаивалось. "Да," твердо сказал я. Бабушка окропила мой лоб обычной водой и прочитала молитву. "Верую," молвил я. Она обняла меня. "Когда доберешься до нормальной страны, то можешь креститься опять в торжественной церковной церемонии, но ты уже крещен."

Так закончился вчерашний вечер. Утомленный, я пошел спать. Встали поздно, прошел пасмурный пустой день и к вечеру после сигнала воздушной тревоги, я и бабушка спустились в бомбоубежище. Не впервой мы там бывали. Нас узнавали и приветствовали. Я присел на нашу скамейку в углу и вытянул ноги. Дремота и грезы охватили меня. Окружающие впали в апатию и я вместе с ними. Слышался только уныло - монотонный cтук вентилятора вдалеке. Прошло несколько часов. Наверху было тихо. Устав от долгого сиденья, я потянулся, встал и, чтобы размяться, пошел по проходу. Тускло освещенное помещение было переполнено людьми. Осторожно, стараясь никого не потревожить, я обходил узлы, чемоданы, чьи-то вытянутые ноги, мелкие, непонятные лужицы и кучки мусора. Беженцы не замечали меня, одурев от усталости и переживаний, их остекленелые глаза смотрели прямо перед собой, не видя ничего. Гордо выпрямив свою спину и размахивая руками, я расхаживал по огромному залу взад и вперед, про себя считая круги. Рукоять пистолета, засунутого за мой брючный ремень, больно давила мне в живот. "Мужчина должен быть вооружен," резонно рассудил я. Вчера в разбитом самолете я заметил кобуру немецкого пилота. Все равно он мертвый, а мне его парабеллум пригодится. В последний момент прежде, чем убежать, я выхватил чужое оружие и положил его в свой карман. С того момента пистолет был всегда со мной. Это была моя тайна, я гордился своим парабеллумом и, когда не было посторонних, разглядывал его со всех сторон. Я научился доставать из него обойму с девятнадцатью патронами и вкладывать ее назад, я заглядывал в ствол и нежно гладил его прицел, короче, я был без ума от моей игрушки! Только попробуйте ее у меня отнять, не отдам!

Ночь в бомбоубежище прошла без происшествий и после отбоя мы отправились в наше жилище. Оставшись наедине за запертыми дверями и убедившись, что ее никто не подслушивает, бабушка дала волю своим чувствам. Расхаживая по коридору и яростно жестикулируя, она по немецки бормотала себе под нос, недоумевая когда же Ленинград капитулирует и тевтонские полки, с развернутыми знаменами и чеканя шаг, пройдут парадом по Невскому проспекту. Меня эти речи сильно раздражали и, не подумавши, я брякнул, "Представление отменяется. Наступление захлебнулось. Город не сдается и вашему Гитлеру - капут." Бабушка остановилась, как вкопанная, повернулась и уставилась на меня. Лицо ее перекосилось от возмущения, глаза округлились и вспыхнули как два угля. "Не смей так говорить, малыш. Ты, что не веришь в победу германского оружия? Мы уже захватили всю Европу. Гитлер несет освобождение советскому народу. Он отомстит за твоих родителей." Она устало присела на табурет. "Пойми, что мы с тобой в безвыходном положении. 125 грамм хлеба в день на двоих совершенно недостаточно. Мы оба умрем от дистрофии. Кроме того на меня нажимает управдом с требованием переехать в другое здание. Если я уступлю, то там у нас спросят документы. У тебя их нет. Милиция отправит тебя в КПЗ для выяснения личности. Что случится дальше, могу догадываться. В этой коммунальной квартире нам осталось жить недолго. Рано или поздно нас выселят." Подростковое высокомерие и надменность мгновенно слетели с меня. "Что же нам делать, бабушка?" жалобно вопросил я. "Сушить сухари и переходить линию фронта," сурово сказала она. "Если немцы не идут к нам, то мы сами пойдем к немцам. Согласен?" Куда мне было деваться? Я согласился.

Всю оставшуюся часть зимы мы осматривали районы города, которые могли бы стать подходящими для нашей цели. Бабушка привередничала. Она не хотела переходить к финнам, стоявшим на севере; с раннего детства у нее сложилось предубеждение против этого лесного народа; она стремилась только к своим. Части вермахта, ведомые генерал-фельдмаршалом фон Лееб, остановились в сентябре 1941 г. в нескольких километрах к югу от колыбели пролетарской революции. Благодетели были совсем рядом. Иногда вечерами ветерок доносил до нас хоровое пение солдат, музицирование на губной гармонике и дразнящие запахи супа из копченостей, разносимые фашистской полевой кухней. В поисках подхода к ним, мы подбирались к Урицку, к Пушкину, к Колпино, к Дубровке и к Шлиссельбургу. Нигде красноармейцы близко нас не подпускали и мы боялись приближаться к КПП. У нас была подзорная труба, которая осталась от дедушки Клауса. Затаившись в развалинах, мы рассматривали окрестности. Везде мы видели ряды траншей, линии обороны, укрепленные артиллерией и бронированными дотами, установленные на дорогах противотанковые надолбы и, окутанные колючей проволокой, ограждения запретных зон. Наша задача казалась невыполнимой. Но в конце концов мы облюбовали гряду холмов, господствующую над городом. Называлась она Дудергофские высоты. Места были знакомые. Прошлым летом мы с детдомом ездили туда на краеведческую экскурсию. Но теперь там все переменилось. Установив дальнобойные орудия на Вороньей горе, гитлеровцы уже полгода методично стирали с лица земли жилые кварталы Ленинграда. По мнению бабушки это было самое безопасное место для перехода: артиллеристы люди флегматичные и серьезные, живут в блиндажах, пьют какао по утрам, на ватманской бумаге вычисляют траектории, а из своих оптических прицелов высматривают только крупные объекты, такие как заводы, фабрики и общественные здания. Следовательно, за мелочью вроде нас, они гоняться не будут и скорее всего наши ничтожные личности до самого последнего момента не заметят и обратят внимание лишь, когда мы постучим в блиндажную дверь и вежливо скажем, "Guten Tag, meine Herren! Können wir reinkommen? (Добрый день, господа! Разрешите войти?)."

Но все это были наши домыслы, а какова будет реальность? Полные тревожных забот, мы вернулись на Литейный в бабушкину квартиру. По пути нам попался управдом и опять грозно спросил, когда мы перестанем пользоваться нашей ржавой буржуйкой, подвергая жилищный фонд опасности, и когда переедем в здание с надежным печным отоплением? Еще сердитее набросился он на меня, "Кто ты такой? Ты где прописан? Я часто вижу тебя здесь." Но я не ответил и быстро перешел на другую сторону улицы. С ненавистью управдом смотрел мне вслед. Недолго старый хрыч злобился и тряс кулаком. Cкоро, подхватив под ручку пригожую молодку, куда-то с ней заковылял. Между тем я остался один в квартире, а бабушка ушла в булочную отоваривать свою продуктовую карточку. Прождав ее около часа, я заскучал, оделся и только собрался отправиться погулять, как услышал за дверью пронзительный женский визг. В мгновение ока я выскочил на лестницу. Там двое невысоких жилистых пареньков боролись с моей бабушкой, третий соучастник преступления, чуть постарше меня, стоял в стороне и рылся в ее сумочке. Плотоядная улыбка блуждала на его крысиной мордочке. Не долго думая, я выхватил свой пистолет и двумя меткими выстрелами покончил с грабителями навсегда. За моей спиной раздался топот быстрых ног. В третьего бандита я не успел выстрелить, так быстро он скрылся. Я протянул руку пострадавшей и помог ей подняться. Она с трудом дышала, дрожала от волнения, но видимых телесных повреждений я не заметил. "Что случилось?" спросил я, пряча парабеллум за свой пояс. "Неужели сам не видишь?" трясущимися руками бабушка поправляла свою одежду. "Отстояла я очередь в магазине, получила хлеб и в подъезде они втроем на меня навалились. И не знаю, что украли." Она заглянула в кошелку. "Хлеб здесь, а сумочку унесли. Там продуктовые карточки на текущий месяц. Теперь нам точно смерть," горестно добавила она. Слезы выступили на ее глазах. Не сразу осознав серьезность ситуации, я принялся осматривать поверженных бандитов. Носком ботинка я перевернул их на спины. Они напомнили мне подростков с рабочих окраин, шпану, как часто таких называют. Убитые были на два-три года старше меня. Веки черноволосого были закрыты, как будто он спал, у белобрысого в распахнутых глазах застыли изумление и боль. Одному я попал в затылок, другому угодил прямо в лоб. Из ранок струилась кровь. Бабушка наклонилась к ним и проверила пульс. "Оба мертвы. Не переживай. Они не люди. Ты вернул их в ад," произнесла она, выразительно посмотрев на меня. "Хорошо, что мы в подъезде одни, иначе здесь уже была бы милиция. Откуда у тебя оружие? Ты мне не говорил. Если милиция найдет у тебя пистолет, тебе не поздоровится." "Это из подбитого Юнкерса. Летчикам такой инвентарь больше не нужен, а мне пригодится," отмахнулся я. "Куда этих девать?" указал я на трупы. "Не знаю. На улицу вынести их нельзя. Люди заметят и на нас донесут. Здесь пусть лежат. Но рано или поздно кто-то на этих мерзавцев наткнется и сообщит в милицию. Сыщики придут к нам - к кому же еще? Могут учинить обыск. По моему нам следует немедленно уходить. Карточек больше нет, управдом нас подозревает и тут еще такое. Мы пропали. Идем в квартиру собирать вещи." Когда мы вернулись в ее комнату, бабушка достала из гардероба два бесформенных балахона. "Вот, что я сшила из нашего постельного белья. Примерься," она протянула мне свою работу. Я накинул ворох белой материи на свои плечи и с удивлением взглянул на себя в зеркало. Оттуда на меня смотрел бесформенный снеговик. "Не забудь капюшон," она заботливо натянула колпак на мою голову. "Это маскировочный халат. Конечно, по городу мы так не пойдем. Оденем их на месте." Мы уложили в рюкзаки оставшиеся продукты, теплые вещи, компас, подзорную трубу, карту города, вырванную из школьного учебника, взяли флягу с водой и покинули наше жилище навсегда.

Было позднее утро безветренного и не очень холодного дня. Вчерашний мороз отпустил и под ногами крошился, чавкал и лез в ботинки сырой снег. Небо скрывала пелена серых туч. Иногда сквозь вихревые, облачные разрывы проглядывало солнце. Его ослепительные лучи падали на разрушенный угрюмый город, на разбитые взрывами улицы и проспекты, на пустые трамваи, застывшие с выбитыми стеклами и на черные копошившиеся на тротуарах фигурки ленинградцев. Согнувшись от несчастий, которые им принесла война, они не сдавались и упорно трудились во имя победы. Я казался себе дезертиром и мне очень хотелось присоединиться к этим героям. Однако бабушка торопила меня. У нее были другие намерения. Она мечтала поскорее оказаться в Германии. Обходя обломки кирпичей и бревен, мы вышли на Невский проспект и остановились на краю проезжей части лицом к движению. Бабушка подняла руку. Она искала попутку до Горелова, что к югу от города. По ее расчетам этот населенный пункт находился недалеко от линии фронта. После нескольких неудачных попыток рядом с нами остановился заляпанный грязью военный грузовик с брезентовым тентом. За рулем сидел веселый полнощекий сержант. "Вам куда?" его веснушчатое лицо улыбалось. Узнав, что держим путь в Горелово, водитель великодушно разрешил нам занять места в кузове. Он объяснил, что в кабину к нему сесть нельзя. Хотя кажется, что он в кабине один, но это не так. Рядом с ним на пассажирском месте едет ящик ручных противопехотных гранат. Чтобы избежать детонации, он предусмотрительно положил их на пружинистое мягкое сиденье справа от себя. "Ничего; потихоньку довезем; сегодня будем чем фашистов бить," радостно и словоохотливо сообщил он. Не долго думая, мы полезли в кузов. Взобравшись первым, я помог бабушке и мы уселись на толстом слое соломы. Какая удача! Кроме нас и пары поломанных бочек здесь ничего не было. Подпрыгивая и раскачиваясь на ухабах, как корабль на волнах, грузовик отправился в путь. Не все шло так, как хотелось. Мы останавливались на бензозаправках, застревали в сугробах, томились на железнодорожных переездах. Наша задача осложнялась. Из подслушанных по дороге разговоров выяснилось, что Красное Село оккупировано и подойти вплотную к Дудергофским высотам стало невозможным. Не беда! Мы меняли план на ходу! Главной нашей задачей оставался переxoд линии фронта, а высоты могли служить просто ориентиром! "Будь незаметным и ищи любую возможность для успеха," шептала мне бабушка. Вскоре мы пересекли городскую черту. По сторонам замелькали обожженные войной окраины: кирпичные остовы фабричных зданий и пепелища деревень. Движение по шоссе состояло исключительно из военного транспорта: громыхали тяжелые танки, катились битком набитые боеприпасами зеленые фургоны, шла строем пехота. На непроницаемом лице бабушки выступило выражение озабоченности. "К чему бы это?" в раздумье она потерла подбородок. "Наступление, что ли готовится?" невольно вырвалось у нее. Нас несколько раз останавливали на КПП. Я прятался в сене, но бабушка смело показывала свои бумаги и отвечала, что едет навестить больную дочь в Горелово. Без лишних слов нас пропускали и мы ехали дальше. Через час езды по ухабам и колдобинам водитель съехал на обочину, остановил свое транспортное средство и крикнул нам через заднее стекло, "Горелово!" Мы выбрались из кузова. Наши ноги по щиколотку увязли в рыхлом снегу. "Вот, дай ему плату за проезд," бабушка протянула мне две конфеты Грильяж в шоколаде. Подивившись на такое несметное богатство, я понес подарки водителю. Сержант принял подношение как должное; развернув обертки, тут же засунул лакомство себе в рот и начал его жевать. Круглое простодушное лицо воина выражало удовольствие. "На обратном пути, когда управитесь, я вас подберу," осклабившись, он подмигнул. "Вы когда назад собираетесь? Я здесь кручусь целый день. Вас мигом узнаю." Помахав нам рукой, он был таков. С тяжестью на душе я смотрел ему вслед. Покачиваясь, дребезжа и бренча своими разболтанными железными потрохами, грузовик свернул на грунтовый проселок и скрылся за пригорком. Мы остались одни на плоской обледеневшей равнине. Тишину нарушал лишь отдаленный пушечный рокот. Вокруг нас протянулись сожженные кварталы населенного пункта. Обугленные бревна, балки и печные трубы торчали на месте пожарищ. На развалинах обвалившейся кирпичной стены каким-то чудом уцелела жестяная вывеска с надписью "Правление колхоза Заря Социализма." Никого живого и в помине не было видно. Из серых облаков, покрывавших небо, стал падать мокрыми хлопьями снег. Он прилипал к нашей одежде, лез в глаза и мешал смотреть. "Воронья гора должна быть там," бабушка указала на гряду холмов, очертания которых смутно угадывались вдалеке. Между нами и высотами тянулись бескрайние безмолвные поля. "Пойдем туда. Будем делать вид, что мы оголодавшие горожане и собираем прошлогодний урожай. Не будь таким наивным, военные возможно в этот момент наблюдают за нами в бинокли, но мы их не видим. Будь осторожен." Мы вышли за околицу и вооружившись лопаткой, попытались долбить замерзшую землю, но ничего не получалось. Тем не менее, шаг за шагом, мы продвигались к нашей цели. Постепенно, переходя с места на место, мы приблизились к веренице столбов, на которых к нашему разочарованию была натянута колючая проволока. Ограждения тянулось от края до края поля, преграждая доступ к Дудергофским высотам. На ближайшем к нам столбе висел знак "Achtung Minen." "Вот незадача," расстроилась бабушка.""Нам не везет. Тут тебе и минное поле, тут и колючка. Что нам делать?" Мы осмотрелись. Снегопад к тому времени прекратился, но солнце еще было скрыто за пеленой облаков. Склоны холмов, поросшие хвойным лесом, казались совсем рядом, однако подойти к ним было невозможно. "Утомилась я," сказала моя пожилая спутница. "Пойдем отдохнем в том сарайчике." Она указала на ветхое строение, похожее на сторожку, оказавшееся невдалеке от нас. Мы отправились туда, по пути отряхивая прилипший к одежде снег. Внутри сарайчика мы нашли дубовую колоду вместо стола и две коротких скамьи. Здесь было так же холодно, как и снаружи, но не сквозило. Сняв с плеч вещмешки, мы присели и задумались. Бабушка от усталости закрыла глаза, но я, достав подзорную трубу, через незастекленное окно принялся изучать окрестности. На вершине горы лес был вырублен и траншеи были затянуты маскировочными сетями. Там было таинственно и безлюдно. Я рассмотрел стволы шести орудий, прикрытых броневыми щитами. Чуть подальше на фланге был вынесен наблюдательный пункт. Сквозь смотровые щели бетонного купола поблескивали линзы оптических приборов. Чьи-то руки перемещали и поворачивали окуляры, выискивая лучшую цель. Внезапно, извергнув сноп яркого пламени, рявкнуло левое орудие, затем грянуло следующее в ряду и так далее, пока каждая пушка не выбросила свой смертоносный заряд на мой город. Через несколько минут тишины обстрел возобновился в той же последовательности. То была ежедневная бомбардировка Ленинграда, помимо ночных воздушных налетов. Но неожиданно, вопреки привычной безнаказанности, вокруг гитлеровских орудий стали разрываться снаряды. Защитники города открыли ответный огонь. Правда, осколки отскакивали от стальных щитов и бетонных стен, прикрывавших вражеские укрепления, не причиняя им заметного вреда. Но это было только началом! Слева и позади нас послышался гул многочисленных двигателей, лязг и скрежет гусениц и крики Ура. В восторге я прилип к окну, не желая пропустить ни секунды великолепного зрелища. "Неужто прорыв блокады?!" пронеслось в моей голове. "И мы оказались посередине! Вот беда!" ахнула враз проснувшаяся бабушка. Пытаясь увидеть, она теснила меня плечом. С восторгом следил я за разворачивающейся атакой наших танков. Земля сотрясалась от тяжёлого бега стальных громадин, уши закладывало от рева моторов, дым из выхлопных труб клубился и поднимался к небу. Десяток сравнительно небольших Т-28 и громоздких КВ-1, стройными рядами взбирались на склоны пологого холма, туда, где была батарея противника. Советская пехота, не в силах угнаться за быстрыми танками, сильно отставала и не могла поддержать краснозвездную бронетехнику. Немецкие артиллеристы меткими выстрелами рвали в клочья надвигающиеся на них бронированные монстры. К моему сожалению, атака захлебнулась. Пулеметный и минометный огонь со стороны немецких траншей заставил пехоту залечь, а из восьми танков, участвовавших в наступлении, пять горели, застыв на поле боя. Остальные три пятились назад, на ходу продолжая отстреливаться. Ближайший к нам подбитый КВ-1 дымился в ста метрах от нас. Коптящие языки пламени охватили его башню. Через минуту взорвался бак с горючим, но остов уцелел. "Вряд ли там кто-нибудь остался в живых," прошептал я. Ошеломленные, забыв об опасности, мы стали невольными свидетелями попытки РККА склонить боевое счастье на свою сторону. Прошло несколько часов. Как на советской, так и на немецкой стороне воцарилась тишина. Мы же оказались на ничейной земле.

Несколько часов просидели мы в холодной сторожке, не смея высунуть носа за дверь. Мы нервничали и томились беспокойством. Доев остатки наших продуктов, мы надели на себя все теплые вещи и накинули масхалаты. "Дождемся ночи, тогда пойдем," всматриваясь в темнеющее ясное небо, строила планы бабушка. Ослепительный краешек солнца почти совсем спрятался за горизонт. Его прощальные лучи озаряли поле недавнего сражения, остовы боевых машин, почерневший снег, трупы красноармейцев и непобедимую батарею на вершине Вороньей горы. Не отводя глаз, мы рассматривали ее укрепления, гадая, доберемся ли мы туда. Незаметно пробежал еще час. Стало подмораживать. На востоке на фиолетовом небосклоне зажглись первые звездочки. "Не все так плохо," оптимистично рассуждала моя пожилая наставница. "В конечном итоге танки расчистили минное поле и порвали проволочные заграждения. Путь нам свободен." "Но ненадолго," возразил я."Солдаты все это могут быстро восстановить." "Потому-то нам нельзя откладывать," веско произнесла она. "Ты не забыл, что должен сойти за немца?" вдруг спросила бабушка. "В противном случае следователи гестапо не примут тебя и отошлют обратно к большевикам. Ты ведь похож на наc, ты говоришь на верхненемецком и с раннего детства набрался в моей семье немецких привычек. Ты хорошо заучил свою легенду и свое новое имя. Ведь верно?" "Да," ответил я, покраснев. Ложь доставляла мне боль. Меня пугала перспектива будущего, состоящего изо лжи. Но бабушка убедила меня, что эта ложь во мое спасение и я буду жить у ее родственников в Гамбурге. Поэтому, опустив голову, я послушно произнес, "Ich heiße Wolfgang Uwe König. (Меня зовут Вольфганг Уве Кениг)."

Долгожданная ночь настала. Крадучись мы вышли из сторожки и, угадывая направление, отправились в неизвестность. К северу от нас многомиллионный Ленинград, обычно оживленный и ярко освещенный, теперь не подавал признаков жизни. Повинуясь закону военного времени, гигантский город ничем не отличался от черной бездны преисподней. К югу прямо перед нами начинался подъем на Дудергофские высоты. Силуэт высокой горы чернел на фоне безлунного ночного неба. Артиллерийскую батарею на ее вершине скрывала тьма. "Как мы будем ее искать?" беспокоился я. Снег предательски скрипел под нашими шагами и, проходя мимо подбитого КВ-1 я не сразу услышал слабый стон. Попросив бабушку немного подождать, я подошел к обгоревшей машине и распознал человеческое тело, наполовину высунувшееся из квадратного люка. Танкист пытался выбраться, упираясь локтями о борт. "Товарищ командир, вы весь обгорели, сейчас я вам помогу," эти слова непроизвольно вырвались у меня. Взобравшись на броню, я вытащил раненого из стальной ловушки и посадил на грунт. Его спина прислонилась к ходовой части. В призрачном мерцании звезд и отблесках снега я разглядел перекошенное болью светлоглазое лицо, упрямо сжатые губы, поцарапанный широкий нос и коричневую корку запекшейся крови на измазанном сажей лбу. "Пить," прохрипел он. Отстегнув фляжку от своего пояса, я протянул ему тяжелую емкость. Танкист не мог удержать бутыль и мне пришлось приложить горлышко к его трясущимся синим губам. Когда он напился, я предложил сделать ему перевязку, но он отказался. "Поздно," прошептал он. "Отнесите меня умирать к своим." Его глаза закрылись; голова бессильно опустилась вниз. "Нам не по пути," строго заявила бабушка. "Мы идем в другую сторону. Хотите, возьмем вас с собой?" Подобие иронической улыбки проскользнуло по лицу лейтенанта. "Ни за что," еле слышно прошептал он. "Вы идите. Для вас, что Гитлер, что Сталин - все одно." Он нашел в себе силы сплюнуть. Вероятно это усилие исчерпало его. Он больше не подавал признаков жизни. "Почему?" в недоумении я покачал головой, но не нашел ответа. Немного погодя, мы продолжили наш опасный маршрут."

Глава 15

Рассказывает Герхард Рейманн, унтер-офицер. 21-ый артиллерийский полк вермахта.

""Артиллерия сокрушает все, а затем мостит пути политикам," так говорил нам на занятиях полковник Вагнер и мы благоговейно впитывали каждое его слово, слушая рассказы о завоеваниях Фридриха Великого и о дипломатических победах Отто Бисмарка. На краткосрочные курсы я попал год спустя после того как меня призвали в армию. Война шла уже год, мы побеждали и весь мир трепетал перед мощью Третьего Pейха. Лично я не хотел идти на войну, считая это бессмысленным и опасным занятием, но мое время пришло и я не имел права спорить. Родом я из Карлсруе, промышленного города недалеко от французской границы. Мой отец всю жизнь проработал на оружейном заводе, был пламенным патриотом Германии и создавал оружие для обороны нашей страны. После того, как двадцать лет назад, в сражении за Вердун в Первую мировую войну старик потерял свой левый глаз, он очень невзлюбил французов и всегда называл их не иначе как "лягушатниками". По этой причине он стал поклонником Гитлера и зачитывался его произведениями. Отец был одним из первых, вступивших в нацистскую партию, но через год или два разочаровался в иx идеологии и ушел. Я слышал, как он тогда сказал моей матери, "Они чокнутые" и пoкрутил пальцем возле своего виска. Вероятно от отца я унаследовал критическое мышление, как взгляд на жизнь. В те времена вся молодежь должна была состоять в Гитлерюгенд, что мне не нравилось. Невступление являлось вызовом режиму и могло иметь отрицательные последствия для дальнейшей карьеры данного молодого человека. Когда мы заходили в магазины или другие общественные места, мы должны были произносить "Хайль Гитлер", и я терпеть этого не мог. Не услышав приветствия, посторонние делали мне замечания, напоминая, что я должен прославлять великого вождя. "Ой, я забыл," извинялся я и тут же, подняв правую руку исполнял требуемый ритуал. Однако, на семейном совете родители убедили меня, что членством в Гитлерюгенд пренебрегать нельзя. "Ты только посмотри, что Гитлер сделал для нашей страны! Он всего лишь четыре года у власти! В то время, как остальной мир страдает от экономической депрессии, немецкий народ процветает! Гитлер и его национал-социалистическая партия сумели сократить безработицу, подняли жизненный уровень, ввели множество успешных социальных программ, и даже построили сеть скоростных шоссе вместе с заводом Volkswagen. Теперь у каждой немецкой семьи есть недорогой практичный автомобиль и возможность путешествовать с комфортом. Вот это социализм! Что тебе еще надо?!" Меня уговорили. Я согласился и очень был рад, что послушался маму и папу. В организации мне выдали великолепную форму со свастикой на рукаве, я получил доступ в отлично оборудованные спортивные залы, плавательные бассейны и стадионы; возможность отдыхать в молодежных лагерях, расположенных в горах, на берегах живописных рек и даже у моря. Я стал горячим поклонником нашего обожаемого фюрера; его бюст всегда стоял на моем столе. В дополнение ко всем благам, сыпавшимся на меня, в скором времени после окончания курсов я получил звание унтер офицера; очень неплохо для юноши девятнадцати лет без высшего образования!

Я был распределен на передовой военный объект группы армий "Север". Укрепившись на господствующих высотах, из огромных осадных гаубиц калибра 35.5 см, изготовленных заводом Rheinmetall, мы обстреливали Ленинград. Наш вождь приказал разрушить колоссальный город до основания, выморить население подчистую, но капитуляцию не принимать, так как Германия не в состоянии кормить и заботиться о сотняx тысяч пленных. "Пусть сдохнут в осаде среди развалин," говорили гитлеровцы. "Нам все равно. На Востоке нет культуры." Осенью наше командование развернуло три артиллерийских полка с орудиями калибра 105-150 мм, усиленные двумя частями тяжелой артиллерии резерва Главного командования и несколькими железнодорожными артиллерийскими платформами. Их позиции располагались в районах Урицка и Володарского в нескольких км за линией фронта. Артиллерийские обстрелы проходили ежедневно с 10.00 до 19.00. Измученные страданиями, к нам стремились потоки гражданских беженцев, пытаясь найти спасение в германских окопах, однако принимать их не позволялось. О ситуации с перебежчиками было доложено в ставку и фюрер тотчас отдал приказ гнать несчастных взашей обратно на неприятельскую территорию.

Неожиданно и мне довелось стать участником таких событий. Сегодня ночью, несколько часов спустя после попытки красных пробить линию нашей обороны майор Зиммерманн выделил мне взвод солдат и распорядился восстановить проволочные заграждения, поврежденные в результате недавней атаки. "Как только закончите, за вами последуют саперы и восстановят минное поле," добавил он. Я принял приказ к сведению и мы отправились выполнять задание, захватив с собой необходимые инструменты, столбы и катушки с проволокой. Мои подчиненные быстро приступили к работе, а я, стоя в стороне, следил за порядком и прогрессом. Ночь была тихая и торжественная. Хотелось декламировать поэзию Гете. Среди бледных звезд иногда проскальзывал падающий метеор, доносился отдаленный рокот курьерского самолета, холодный воздух бодрил тело и душу, заставляя думать о моей любимой девушке и o прекрасной жизни после нашей победы. Окрестности словно вымерли. Не брехали собаки, которых жители давно съели; не скрипели на дороге полозья саней запоздалого путника, потому что вся рабочая сила давно была угнана в Германию; не слышно было нестройных песен пьяных мужиков, потому что мужиков Гитлер и Сталин давно свели на нет. Я замечтался. Вот почему, когда я заметил движение между елок, я сорвал автомат с плеча и строго окликнул, "Hände hoch! (Руки вверх!). Выходите из укрытия! Сдавайтесь!" Последнее приказание я прокричал по-русски. Оно было почерпнуто из разговорника, которым высшее командование предусмотрительно снабдило нас. Еловые лапы задрожали, раздвинулись и оттуда вышли две человеческие фигуры. Обе были закутаны в белое и на фоне снега их трудно было разглядеть. Они сделали малюсенький шаг вперед и остановились с поднятыми вверх руками. "Партизаны?!" грозно спросил я, тоже по-русски. "Nein. Nicht schießen. Wir sind Deutsche wie Sie. (Нет. Не стреляйте. Мы немцы как вы.)" произнесла одна из фигур надреснутым старческим голосом. "Ich war fünfzehn Jahre lang ein Gefangener der Bolschewiki. Und das ist mein Neffe. Er ist Volksdeutsche. (Я была пятнадцать лет в плену у большевиков. А это мой племянник. Он фольксдойче." "Это другое дело," подумал я. "Немцы выдаче не подлежат. Но их следует отправить в полковую контрразведку. Вдруг они шпионы?" Множество мыслей закрутилось в моей голове и я не знал с какой из них начать. "Подойдите ближе и не опускайте рук." Я держал их на мушке. "Как вас зовут?" "Ich heiße Wolfgang Uwe König. (Меня зовут Вольфганг Уве Кениг)." неуверенно промямлил юноша. "Я Магда Рунге," сообщила пожилая женщина. "Я родилась в Гамбурге. Я урожденная герцогиня Мекленбургская." Я присвистнул. "Ну, это точно шпионка." про себя рассуждал я. "Как в Ленинграде могла оказаться германская герцогиня, когда большевики всех своих аристократов в 1917 г. к стенке поставили? А этот фольксдойче чего стоит? Он по немецки говорит с акцентом. Может он не немец, вообще? Шпионы, без сомнения, шпионы! За них я получу награду!" Отконвоировав подозрительных личностей на гаупвахту и передав караульным, я отправился с докладом к майору Зиммерманну. "Герцогиня Мекленбургская, говоришь? Контразведка с ними разберется. Ты мне лучше скажи, как работа идет? Саперы меня извели, "Когда можно приступать?" До утра мало времени для них остается. Иди, торопи своих. До рассвета укладка мин должна быть закончена, не то русские перестреляют нас как зайцев". Козырнув, я побежал выполнять приказ. На этом со своими подопечными шпионами я расстался, но награду за их поимку от командования так и не получил. Вот я и думаю: А может они вовсе и не шпионы?! И такое бывает!"

В каждом гарнизоне есть каморка для провинившихся военнослужащих. Условия там не такие бесчеловечные, как в тюрьме или, скажем, в концлагере; все таки свой брат, солдат, который проштрафился, но не сегодня - завтра вернется в строй. Как правило такая камера оборудована застеленными койками, теплой печкой и источником питьевой воды. Туда и поместили наших искателей приключений. Ошеломленные стремительной чередой событий они, не снимая верхней одежды, повалились на кровати и замерли, переживая случившееся. "Хорошо, что нас назад не погнали или на месте не расстреляли," прошептал Индустрий по-немецки. "Уже хорошо, что мы здесь. С нами будет разговаривать начальство. Сейчас попробуй усни," ответила Магда. "Ой, как есть хочется," пожаловался Индустрий. "Мои соотечественники - люди экономные. Им даже пулю на нас потратить жалко, не то что кусок хлеба подать. Надеюсь, что завтра они о нас позаботятся. Спокойной ночи." "Спокойной ночи, бабушка," ответил Индустрий. "Что интересно сейчас делается в нашей квартире?" немного погодя раздался его шепот в темноте. "Я думаю, что там засада милиции и у них имеется ордер на наш арест. Спи, внучок. Назад нам дороги нет." "Спокойной ночи, бабушка."

Наутро молчаливый солдат принес им две кружки сладкого чая, два ломтика белого хлеба с кусочками сливочного масла и судки со скромными порциями овсяной каши. Съев угощение, перебежчики не насытились, но голод был слегка утолен. Час спустя к ним пришел рыжеватый коренастый офицер. "Майор Зиммерманн," назвал он себя, остановившись в двери. Беглецы вскочили, как по команде, и, запинаясь от волнения, представились. Конечности у обоих дрожали нервной дрожью, а у Магды стучали зубы. "Я слышал вашу историю. Изложите ее опять на бумаге." Вчерашний унтер-офицер, стоявший позади майора, положил несколько белых листов и карандашей на стол. "После того как закончите ваши биографии, мы отправим вас в штаб дивизии. Вас там с нетерпением ждут." Беглецов развели по разным комнатам, посадили каждого за свой стол и оставили в покое. Обдумывая каждое слово, Индустрий и Магда изложили все, что казалось им уместным. Прошел час или около этого. Их руки устали, карандаши затупились. Закончив, они запечатали свои показания в конверты и отдали караульному. Солдаты вывели подследственных наружу. Студеный ветер заставил беженцев застегнуть пальто. Яркое негреющее солнце слепило их. В голубом небе плыли легкие облака. В сиянии солнечных лучей перед ними предстали лафеты шести гигантских гаубиц, прикрытых броневыми щитами. Командный пункт батареи был защищен бетонным козырьком. Доставка боеприпасов из погребов к орудиям осуществлялась по узкоколейке посредством ручной тяги, проложенной по дну траншеи. Пятерка солдат тащила блестящий, неподьемного веса стальной снаряд к казенной части чудовищной пушки. Очередной обстрел Северной Пальмиры скоро начинался. Вот откуда прилетает смерть! Вот кто приносит боль горожанам! Взгляды Магды и Индустрия устремились на север, туда где раскинулся Ленинград. Только вчера они расхаживали по его улицам и площадям. Но города не было! Время как будто повернулось вспять. Как если бы еще не пришел сюда Петр Великий и не привел с собой плеяду талантливых зодчих. Как и триста лет назад перед ними предстала нетронутая заболоченная равнина, местами поросшая девственным хвойным лесом. Над ней колыхались верхушки елей и сосен, да гулял и свистел неугомонный ветер. Стаи галок кружили над излучиной блестевшей на горизонте Невы. Индустрию казалось, что зрение обманывает его. Как это может быть? Куда подевался Ленинград? Он не знал, что защитники осажденного города проявили чудеса изобретательности. В маскировочные сети с нашитыми на них хитроумно раскрашенными кусками тканей, вплетались настоящие ветви кустарников и деревьев. Купола и шпили зданий были накрыты чехлами или покрашены серо-белой краской, таким образом архитектура сливалась с цветом ленинградского хмурого неба. На рельсы, ведущие к городским вокзалам, было нанесено защитное покрытие; в результате чего блеск накатанной стали не выдавал расположение важных объектов. Но вдруг над пустынной равниной взлетела зеленая ракета. Потом другая и третья. То, притаившаяся в городе, пятая колонна подавала фашистам свои сигналы. Рявкнули орудия. Батарея начала многочасовую бомбардировку. Раненый Ленинград истекал кровью.

Магда и Индустрий очнулись только, когда до их слуха донесся голос унтер-офицера, "Господа, идемте вниз. Там стоит автомобиль. Я отвезу вас в штаб." В контрразведке их вначале сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, а потом развели по отдельным кабинетам. У Магды следователем оказался некий Герр Рихтер, бледный узкоплечий блондин в темном модном костюме с гвоздикой на лацкане пиджака. Индустрия допрашивал Герр Вилферт, совсем молодой человек, ненамного старше своего подследственного, полгода назад назначенный на свою должность и полный профессионального энтузиазма. Полувоенный костюм облачал его крепкое спортивное тело. Герр Рихтер расспрашивал Магду о ее родственниках в Гамбурге, о семье и о проживании в Аугсбурге в 1912-1914 годах. Он глубоко вникал в тот период ее жизни, интересовался именами и фамилиями владельца здания и соседей по лестничной площадке, а также попросил нарисовать расположение квартирных дверей. С Индустрием дело обстояло несколько иначе. У него не было никаких документов вообще. Зато при входе в штаб юноша сдал парабеллум, номер которого, как вскоре выяснилось, совпадал с номером табельного оружия Курта Шмидта, пилота бомбардировщика, сбитого два месяца назад над городом. "Я уже описал, как я нашел этот пистолет," отмахивался Индустрий, но следователь хотел услышать эту историю снова и снова, подлавливая парнишку на мелочах. Чтобы расположить перебежчика к себе, Герр Вилферт разоткровенничался. Он сообщил, что как недавний член гитлерюгенда, он всегда очень интересовался военно-политической подготовкой советской молодежи и находил в воспитательной работе комсомола и гитлерюгенда большое сходство. "Ваша так называемая юнг-штурмовка очень похоже на нашу нацисткую форму, вы также как и мы не празднуете Рождество, а отмечаете только новый год, как и у нас новорожденных в вашей стране не положено крестить и даже комсомольские песни очень похожи на наши фашистские." Он напел мелодию, известную Индустрию с детства. "Это же советский Mарш Aвиаторов, но почему слова другие?" юноша вскочил со стула. "Ошибаешься, это гимн немецкой молодежи Хорст Вессель," с едкой улыбкой настаивал следователь. Заметив непонимание в глазах собеседника, Вилферт объяснил, "Хорст Вессель это наш фашистский герой. Он погиб за свободу и счастье Третьего Pейха. На его похоронах доктор Геббельс сказал, "Дорогой товарищ Хорст Вессель! Где бы ни была Германия, ты всегда в наших сердцах!" Теперь понял?" похлопал oн его по плечу. "Неважно, кто первым сочинил мелодию этой песни. Важно, что ее с удовольствием поют как в Pейхе, так и в СССР." Шумно вздохнув, следователь принялся за старое, "Кто же все таки твои родители?" "Я вам все давно написал," уныло повторял Индустрий. "У папочки фамилия была König; у мамочки - Pferd." "Почему такая разница?" "Не знаю," огрызался Индустрий. "Их спросите. Может потому, что мамочка моя была сильная, как лошадь, и хотела, чтобы весь мир об этом знал." "Ну, хорошо," не унимался Вилферт. "Вернемся к твоим сверстникам в детдоме ?13. Неужели они называли тебя Wolfgang? Русским такое имечко не по зубам. За это тебя не дразнили?" "Нет. Витей меня звали и все тут," не сдавался Индустрий. Между тем в соседнем кабинете четвертый час Герр Рихтер не давал пощады Магде. Интенсивность допроса не ослабевала. Давно были выяснены имена всех сослуживцев ее мужа на заводе Арсенал, давно были перечислены должности и места работы ее соседей по коммунальной квартире на Литейном проспекте, давно вспомнили и переворошили ее служебные обязанности в собесе. Казалось, что больше вопросов не оставалось. Рихтер сидел на краешке стула, поставив локти на стол и подперев усталую голову ладонями. "Чтобы еще спросить?" терялся в догадках следователь. Покусывая карандаш, наконец он смекнул. "Какое отношение вы имеете к германской аристократии?" Недобрый взгляд контразведчика буравил ее лицо. "Никакого," озадаченно пожала плечами Магда. "Тогда почему при задержании вы заявили, что являетесь герцогиней Мекленбургской?" "Ах, вот вы о чем!" с облегчением рассмеялась Магда. "Ваш унтер-офицер напугал меня. Он готов был застрелить нас из своего автомата. Я солгала, чтобы спасти свою жизнь. Я рассудила, что для него жизнь герцогини дороже чем жизнь простолюдинки. Конечно, это была шутка." Больше вопросов у следователя не имелось, однако на ночь подследственных заперли в камерах, каждого порознь. Хорошо, что перед сном иx накормили горячим ужином.

Неделю Магду и Индустрия продержали в заключении, правда на допросы больше не вызывали. В положенное время из Германии пришел ответ, подтверждающий личность Магды Рунге, матери доблестного офицера вермахта Фридриха Рунге. Ничего предосудительного не было найдено и все факты, представленные пожилой дамой, подтвердились. Что касается фольксдойче Wolfgang Uwe König, то в германских архивах никакой информации ни о нем, ни о его родителях не имелось. "Как заявил на допросе вышеупомянутый Wolfgang Uwe König," значилось в циркуляре, "он родился в СССР; следовательно, можно предположить, что после взятия нашими победонocными войсками Ленинграда в городских архивах будет найдена информация о нем, да и то, лишь в том случае, если архивы не будут уничтожены отступающими большевиками. Вышеуказанной Магде Рунге разрешить въезд в Рейх. Вышеуказанному Wolfgang König разрешить въезд в Рейх, нo под поручительство Магды Рунге. Выдать обеим временные виды на жительство. Пособий социального вспомоществования не предоставлять. Предоставить вышеупомянутым лицам одноразовый железнодорожный проезд за казенный счет пo адресам в пределах Германии."

До местного аэродрома их отвезли на штабном автомобиле. Оттуда авиарейсом они должны были лететь в Таллин, а там пересесть на поезд в Германию. После шестнадцатилетнего отсутствия Магда возвращалась на родину. Сердце ее трепетало. Индустрий волновался по другому поводу. В нем не было ни капли немецкой крови и лишь влияние бабушки и сложившиеся обстоятельства толкнули его на эту опасную авантюру. "Пусть будет то, что будет," размышлял он. На обеих висела залатанная ленинградская одежда, которую они не снимали всю зиму и в которой перешли линию фронта. Магда ее почистила, подлатала, но все равно вид у отъезжающих был непрезентабельный. Прощаться с ними пришли оба следователя. Вне службы Герр Рихтер и Герр Вилферт выглядели вполне человечными и добрыми людьми. Вилферт подарил Индустрию сборник нацистских боевых песен и барабан на перевязи с деревянными палочками, а госпожа Рунге получила от своего следователя букет из бумажных эдельвейсов в картонной вазе. "Это поможет вам вспомнить родину," в один голос уверили их контрразведчики. Похоже, что оба скучали по Германии и с удовольствием бы заняли места в самолете, предназначенные их бывшим подследственным. Парабеллум Индустрию не вернули, мотивировав это тем, что в трудный для страны час каждая единица оружия необходима Рейху. "Не забудьте, что вы еженедельно должны отмечаться в полиции по месту жительства," проинструктировал напоследок Рихтер, а Вилферт обнял Индустрия и напомнил, что через коротких три с половиной года юношу призовут в армию, "Без сомнения ты, Wolfgang, станешь безупречным солдатом фюрера и будешь храбро сражаться за фатерланд."

Шел февраль 1942 года. Страны "Оси" и их союзники побеждали.

Глава 16

Из дневника Вильгельмины Рунге, уменьшительное имя Minnie, старшей дочери Фридриха и Греты Рунге.

"30 августа 1942 г.

По сообщениям радио и газет наши войска далеко вторглись в Россию. Так далеко, что не знаю, найдут ли они дорогу обратно? Неделю назад 6-ая армия под командованием генерал-майора Паулюса вышла к Волге. В числе их есть и выпусники нашей средней школы. Матери героев вчера выступали в актовом зале. Под бурные аплодисменты собравшихся им преподнесли цветы и вскладчину устроили банкет. Их сыновьям выпала великая честь: они сражаются с азиатскими oрдами за прекрасное будущее фатерланда. Я слышала, что начались бои в Сталинграде. Многие мои подруги обеспокоены. Девочки могут не дождаться своих кавалеров. Им надоело гулять в одиночку. В прошлом году в декабре у моей подруги Джозефины пропал под Москвой жених. Она плачет. В результате военных действий некоторые мои соученицы стали не сдержаны на языки. "Наши мальчики гниют в окопах, а мы тут без них от хандры мучaeмся," неосторожно высказалась Лора, болтушка из нашего класса. Кто-то донес. За это Лору с родителями вызывали в гестапо. После собеседования она сильно изменилась и больше языком не треплет. Когда эта война кончится?

1 сентября 1942 г.

Сегодня начался новый учебный год. Я пошла в 7-ой класс. Двое учителей из нашей школы - преподаватель математики Pflüger и учитель биологии Bauer - больше у нас не преподают. До конца военной кампании они взяты в армию. Их места заняли молодые практикантки из педагогического института. Какая тоска зеленая, когда кругом одни женщины! Не с кем пококетничать! Малышей, вроде моих братьев, я за мужчин не считаю. Сегодня три часа делала уроки. Одна физика чего стоит! Скучища! Целую неделю от папы не получали никаких известий. Мама волнуется. Она звонила его начальнику полковнику Зауеру. Он ответил, что не надо беспокоиться. Мой папа на фронте. Он создает для родины новое оружие. Мы обязательно победим!

3 сентября 1942 г.

Какая потрясающая новость! К нам едет бабушка Магда, мать моего папы! Оказывается она целых шестнадцать лет провела в лапах у большевиков и еле оттуда вырвалась. Папа тоже приезжает на несколько дней с фронта повидаться со своей мамой. Говорят, что с бабушкой Магдой едет какой-то странный мальчик. Он фольксдойче и плохо говорит по немецки. Мама говорит, что они будут жить у нас. Не пойму, зачем нам этот фольксдойче и почему он с бабушкой? Интересно, где мы их разместим? У нас дом большой, но свободных комнат нет!

9 сентября 1942 г.

Они прибывают сегодня после полудня, а папа отсутствует. Я уже сделала все уроки, прибрала свою комнату, помогла кухарке почистить картошку и подмела дорожку перед крыльцом. Сейчас сижу у окна. Мама, Альберт и Гюнтер поехали встречать гостей на железнодорожный вокзал. Меня и моих сестер не взяли, потому что мама сказала, что в машине для всех места нет. По моему это несправедливо и представляет собой бессовестную дискриминацию в отношении женщин! Это беззаконие! Я буду жаловаться в Лигу Наций! Ой, я слышу шум мотора и шорох шин по гравию! Они подъезжают!"

Вильгельмина, худенькая, высокая для своих тринадцати лет девочка-подросток, бросила перо, захлопнула дневник и помчалась вниз по лестнице навстречу своей судьбе. Длинное платье не стесняло ее быстрых движений. Открывая тяжелую парадную дверь, она столкнулась с Гюнтером, который нес в дом чемоданы. Другой ее брат Альберт следовал за ним со свертками в руках. Их cемейный автомобиль, блестя черными лакированными боками, уже стоял у крыльца. Из машины вышли все, кроме пожилой дамы, застрявшей на заднем сиденье. Мама и какой-то незнакомый юноша помогали почтенной женщине выбраться из салона. С трудной задачей, наконец, справились. Непривычная к автомобилям Магда, оперевшись о плечо сопровождающего, твердо ступала по каменным плитам, осматриваясь кругом. В голубом небе ласково светило солнце. Теплый ветерок гнал перистые облачка. Запахи хвои и моря наполняли воздух. Особняк Фрица, расположенный в тихом сосновом парке, явно произвел впечатление на его мать. Она не могла отвести глаз от внушительного фасада здания. С веранды ей махали малыши, имен которых Магда еще не знала. Хозяйка пригласила гостей в дом. "Это моя дочь Minnie, а это г-жа Рунге, твоя бабушка по отцовской линии," представила она застывшую у дверей Вильгельмину. "Это Herr Wolfgang König, этнический немец из Ленинграда. Он будет у нас жить, пока не найдет работу." Девушку поразило умное, волевое лицо приезжего. Она нашла его очень привлекательным. "Неужели это он, мой принц?" ее сердце часто забилось. "Почему я так подумала? Не знаю. Он выглядит вполне мужчиной, хотя говорили, что он мой одногодок. Ой, у меня плывет в глазах. Я едва стою." Сбивчиво ответив на приветствие, Вильгельмина убежала в дом. Сердце ее колотилось. Она заперлась в своей комнате и тихо сидела на кровати, пока мама не позвала ее спуститься вниз.

Как водится приезжих усадили за стол, тем более, что время подходило обеденное. Слуги разносили блюда с едой. Начав прием пищи, гости и хозяева незаметно разглядывали друг друга. Завязался разговор. "Вы неотличимы от немцев даже по своей одежде," заметила Грета. "Неужели в Ленинграде есть германские промтоварные магазины?" "Ну, что вы!" резким движением головы Магда отвергла эту ересь. "После 1917 года все иностранное в Совдепии считается неблагонадежным и вызывает подозрения властей. Мы купили нашу скромную одежду недавно по приезде в Германию." Брови Греты подскочили вверх. "У вас есть средства?" "Очень небольшие. Я сумела сохранить и провезти через границу драгоценности, которые подарил мне муж еще в Аугсбурге. Двадцать лет они лежали без надобности, но сейчас пригодились." "Так вы здесь давно," протянула Амелия, кудрявая, розовощекая шалунья девяти лет. "Сколько вы здесь?" подхватил тему Гюнтер. "Kак Ленинград?" нетерпеливо спросил Альберт. "Правда, что oн весь в развалинах, трупы валяются на улицах и почему город не капитулирует?" "Как много вопросов и все сразу," Магда бессильно опустила ложку в суповую чашку. "Я устала. Может быть Wolfie ответит?" Ее взгляд повернулся к Индустрию, который сидел рядом и уминал бутерброд с ветчиной. Молодой человек кивнул, промокнул рот салфеткой и начал говорить, "Как только мы получили разрешение на въезд в Рейх, мы направились к бабушкиным родственникам в Гамбург. Они оказались очень старыми, но помнят ее, однако для их взрослых детей наша бабушка чужой человек. Одним словом, там мы пришлись не ко двору," Индустрий рассуждал как зрелый, искушенный жизнью человек. Магда неодобрительно зашикала на своего внука, но он продолжал, "Мы уехали в Мюнхен. Это военная тайна, но где-то рядом на заводе работает сын г-жи Рунге. Мы провели в Мюнхене пару месяцев, установили связь с полковником Рунге и он направил нас сюда, в свое поместье в Померании." "Какой папа молодец," вырвалось у Вильгельмины и она испуганно оглянулась. Вдруг кто-то догадается о ее чувствах? Она опустила глаза в тарелку и сидела не шевелясь до конца обеда. Ей казалось, что все на нее смотрят. Но это было не так. B центре внимания находился Индустрий. "Как вам удалось вырваться из окружения?" настаивали Альберт и Гюнтер. Им очень хотелось услышать захватывающую историю их побега и пересказать содержание завтра в школе. Весь класс будет слушать, затаив дыхания! Индустрий не знал с чего начать. Тема была бесконечная, к тому же его веки отяжелели, глаза стали слипаться и он украдкой зевнул. Заметив плачевное состояние рассказчика, Грета пришла ему на помощь, "Дайте гостям отдохнуть." "Подождите немного. Я завтра вам все подробно расскажу," взглянула на мальчиков Магда. "И про бомбежки, и про голод, и про болезни, и про мужество ленинградцев. Не думаю, что такой материал будет напечатан в вашей фашистской газете, но это правда." Она помолчала немного и обратилась к Грете, "Надо в церковь сходить, свечку поставить и святым поклониться. В вашем городке храм есть?" "Да, Католическая церковь Святого Гавриила. Это в городском центре; возле почтамта. Я вас отвезу."

В этот момент из прихожей донесся шум, возгласы удивления, послышались громкие, решительные шаги, распахнулась дверь и в столовую вошел сияющий Фриц. Его полковничий мундир запылился и измялся в дороге, к нечищенным сапогам прилипла глина, но глаза его ликовали и утомленное лицо лучилось счастьем. Дети вскрикнули от восторга и бросились к отцу. Мальчики постарше опередили сестренок помладше и повисли на его шее; всеми покинутый четырехлетний Леон хныкал на своем высоком стуле; Анна и Амелия, обиженно надув губки, ожидали своей очереди; Грета стояла в стороне, успокаивая своего самого младшенького, а Магда так и оставалась за столом, пережидая короткую бурю чувств и эмоций. Каждый требовал отцовского внимания и без конца повторял ему свое самое важное. Наконец шторм стал утихать, первоначальная радость улеглась; улыбаясь, дети разошлись по своим местам. Настал момент Греты. Со слезами, блестевшими на ресницах, она подошла к мужу и крепко обняла его. "Я так волнуюсь за тебя," еле слышно прошептала она. "Ты к нам надолго?" Он крепко держал жену в своих объятиях. "У меня меньше суток. Завтра в три часа дня я уезжаю." Грета не могла скрыть своего разочарования. Прелестная головка ее бессильно опустилась, глаза потускнели, точеные брови слегка нахмурились. Она не хотела его отпускать и сильнее прижалась к любимому. Она мечтала оказаться с ним наедине как встарь. Чувствовать его рядом, чувствовать его взгляд. И чтобы он крепко сжимал ее своими руками. "Папа, садись поешь. У нас к тебе много вопросов," внезапно услышала она голос дочери. Свидание прервалось. Они забыли, что не одни. Романтика разлетелась вдребезги на тысячи кусков. Любовники вздрогнули и вернулись в действительность. Фриц уселся за обеденный стол; Грета, утирая слезы, отдала распоряжения прислуге. Вмиг служанка поставила перед ним блюдо, положила столовый прибор и удалилась на кухню подогревать остывшее жаркое. Грета подала мужу кружку, полную его любимого пива и сухую копченую колбасу. Фриц поблагодарив, тут же отхлебнул порядочный глоток. "Как добрались, мама?" он улыбнулся Магде. Та недовольно поджала губы. "Ты спрашиваешь таким обыденным тоном, как если бы мы прибыли из безопасной туристической поездки из пункта А в пункт Б." "Ну, что вы, я так не думаю," проглотив ломтик салями, Фриц отрицательно замотал головой. "Побег был очень опасным. Мы оказались в центре боя, потом нас чуть не застрелил немецкий часовой, но до этого мы голодали в Ленинграде, который вы, окружив со всех сторон, лишили подвоза продовольствия." "Это не я," отнекивался ее сын. "Это высшее руководство Рейха. Я лишь солдат и выполняю приказы." B отрицании он взмахнул рукой, сделал еще один длинный глоток и поинтересовался, "Как вы там жили целых полгода?" "Выжили. Твой покойный отец очень предусмотрительный человек. Он годами собирал запасы продовольствия на черный день. Вот они и пригодились." Пожилая дама недовольно пожала плечами и со стуком поставила чайную чашку на стол. "Ты лучше спроси, где твои брат и сестра?" В голосе Магды послышались рыдания. "Верно, где сейчас Эльза и Ганс?" беспечно осведомился он. "Их, как немцев, депортировали в Сибирь. От них нет писем. Живы ли они? Hе знаю." "Хорошо, может быть живы, а как же уцелел этот молодой человек? Он же тоже немец?" Взгляд хозяина дома переместился на нежданного гостя. "Это Wolfgang König, о котором я тебе писала. Я его прятала в своей квартире. Много раз он оказывал мне неоценимые услуги. Все равно я у него в долгу." Фриц оценивающе взглянул на юношу. "Добро пожаловать в наш дом." Индустрий привстал, неуклюже поклонился и плюхнулся обратно на свой стул. Ему было очень неловко в чужой стране, в чужой семье и жить под чужим именем, но снявши голову, по волосам не плачут. Он решил терпеть до конца, а что дальше, там видно будет. От смущения он не знал куда девать свои руки. Cтараясь не задеть тарелки, паренек неловко положил свои кулаки на стол, во все глаза рассматривая настоящего фашистского полковника со всеми регалиями и орденами. Столько раз он слышал о зверствах нацистов и видел результаты их варварских бомбардировок, а вот сейчас он, Индустрий Арсенов, бывший звеньевой пионерского отряда имени Аркадия Гайдара, спокойно сидит рядом с одним из истязателей советской родины и наслаждается гостеприимством его семьи! Озноб охватил подростка и по телу его пробежали мурашки. Нечеловеческими усилиями ему удавалось сдержаться. Между тем разговор опять замер. Фриц был поглощен поеданием бифштекса с кровью, уставшая Магда сидела, полузакрыв глаза, а Грета со служанкой повели зевающих детей в спальни наверху на ночной отдых. Полчаса спустя в столовой появилась та же самая юная служанка со знаком Ostarbeiter на белом переднике. Кружевная наколка, приколотая к ее коротким каштановым волосам, была ей к лицу. Сделав книксен, девушка на ломаном немецком сообщила, что ее послала хозяйка и дети просят папу перед сном рассказать им сказку. Фриц допил пиво и, хватаясь за перила, медленно стал подниматься по лестнице. Служанка последовала за ним. Когда звук их шагов замер вдалеке, Магда прошептала по-русски сидевшему как на иголках Индустрию, "Все будет хорошо. Не ссорься с мальчишками. Они как пара оголтелых нацистских волчат, готовыx вцепиться во все негерманское. Тебе необходимо найти какое-то занятие вне дома и не надоедать своим присутствием." Она подмигнула своему внучку и добавила, "Вильгельмина просто чудо. Она не сводит с тебя глаз. Не пропусти ее." Пожилая дама тихонько рассмеялась. Индустрий молчал, обдумывая ее слова. Сегодня он был слишком ошеломлен обилием новых впечатлений, чтобы обратить на кого-то особое внимание. В опустевшем зале остался только он с бабушкой. Свисающая с потолка люстра освещала неприбранный стол: сдвинутую посуду, скомканные салфетки, заляпанные тарелки, блюда с засохшей едой, испачканные ложки, ножи и вилки. Тускло поблескивали хрустальные бокалы в буфете и золотое шитье на наглухо задвинутых шторах. Усыпляюще тикали часы на стене. Скрипнула дверь, с галереи наверху раздался голос Фрица, "Извините. Мама, могла бы ты подняться сюда? Анна и Амелия очень развеселись. Они непременно хотят получше познакомиться со своей новой бабушкой." Явно польщенная, Магда легко встала и направилась к детям. Между тем оставшийся в одиночестве Индустрий клевал носом. "Wolfgang," заметив плачевное состояние гостя, сверху произнес Фритц. "Если не возражаешь, мы тебя положим спать на диване в библиотеке." "Как угодно," поднял свою голову юноша. "Прекрасно, служанка приготовит тебе постель." Прошло полчаса или около этого. Все домашние дела были завершены; дети безмятежно спали в своих кроватках, Индустрий почивал на софе, посреди книжных полок; тем временем Фриц, Грета и Магда собрались в главной спальне и за запертой дверью обсуждали сложившуюся ситуацию.

"Итак, дамы и господа, я должна вам заявить, что Wolfgang это не Wolfgang," Магда встала во весь свой довольно высокий рост, жесткие руки ее вцепились в бархатную спинку стула, тон ее голоса был торжественен и даже величав. "Я привезла к тебе сына твоего побратима Ивана." Она кивнула в сторону Фрица. "Зовут его Индустрий Арсенов." "Вы с ума сошли. Он же русский," в ужасе пролепетала Грета. Прикрыв рот рукой, она уперлась испуганным взглядом в мужа. Хмель слетел с Фрица в мгновение ока. Широко раскрыв глаза, он схватился за голову. "Ты не шутишь, мама? Они же недочеловеки. Так говорит партия." "Нет. Не верю, что русские - недочеловеки, по крайней мере не все." "Что вы имеете ввиду?" у Греты зубы стучали от нервной дрожи. " Вы отрицаете учение Др. Геббельса?" "Не совсем. Я жила среди русских шестнадцать лет. Народ как народ, не хуже и не лучше других, но вот правительство у них недочеловеки - спору нет." "Мы в опасности," волновалась Грета. "Наше благополучие под угрозой. Если гестапо узнает, нам не сдобровать." Ее губы тряслись. "Не узнает, если вы сами не скажете," успокаивала ее Магда. "У этого юноши редкостное самообладание. В полковом штабе он выдержал длинный перекрестный допрос, следователи пытались подловить его на противоречиях, его проверяла контрразведка и никто не сумел найти ничего подозрительного. Таким oн пусть и остается для окружающих - фольксдойче Wolfgang Uwe König из Ленинграда." Немного помолчав, она молвила, пристально взглянув на Фрица. "Этот молодой человек - сын твоего побратима. Береги его." "Но зачем же такая комедия?" начала возражать Грета. "Я не могла оставить Индустрия умирать в Советском Союзе," не дослушав, перебила ее Магда. "К счастью, он похож на немца и с раннего детства слышал в нашей семье немецкую речь. Другого пути вызволить его из блокады не было. Вы не знаете приказ Гитлера - стрелять во всех, даже в гражданских, пытающихся вырваться из вашей оcады." "Опять ты за свое, мама," с досадой поморщился Фриц. "Кстати, он говорит с акцентом." "Ничего страшного и вполне объяснимо," бабушка убеждала своих родственников. "Мальчик вырос вне Германии. Пойдет в школу и через полгода будет говорить, как все." "Почему у него такое странное имя?" Фриц начал привыкать к мысли о новом родственнике. "Индустрий - это советское имя, данное новорожденному его коммунистически настроенными родителями. У мальчика очень трудная судьба. В возрасте четырех лет чекисты расстреляли мать и сестру на его глазах. Отец отбывает срок тюремного заключения за антисоветскую агитацию. Однако, мне кажется, что несмотря ни на что, Индустрий верит в коммунизм." "Собака любит свою палку. Загадочная славянская душа. Тогда он очень опасен," глаза Греты округлились от ужаса. Магда почувствовала, что сболтнула лишнего и, пытаясь исправить впечатление, сказала, "Он не совершит ничего дурного. В нем полно здравого смысла. Он изменится." Раздался легкий стук в дверь или скорее царапанье. "Herein!" крикнула Грета. Дверь приоткрылась и впустила в комнату ту самую трудолюбивую славянскую служанку со знаком Ostarbeiter на белом переднике. С трудом изъясняясь, она спросила может ли ложится спать. "Я выполнила всю дневную работу." "И стол вычищен, и посуда помыта, и в кухне порядок?" придирчиво допрашивала ее Грета. На все бедная девушка отвечала, "Ja, Madam, alles klar." "Ну, хорошо, иди отдыхай. Завтра подьем до рассвета. Не забудь." Cлужанка поклонилась и ушла. "Откуда она?" полюбопытствовала Магда. "Кажется с Украины," рассказывал Фриц. " Полгода назад поезда стали доставлять в Рейх с оккупированных территорий толпы подобных ей. Они работают в нашей промышленности и в сельском хозяйстве." Фриц потер ладони и рассмеялся. "Мы найдем занятие Индустрию," хлопнул он себя по лбу. "Днем пусть учится в общеобразовательной школе, а после обеда три или четыре часа может трудиться на каком-нибудь предприятии. Его знание русского языка пригодится в тех германских хозяйствах, в которых используется восточная рабочая сила. Неплохая идея! Не правда ли?" "Не все так просто. Мы его еще не спросили. Если он захочет," остерегла мужа Грета. На этом экстренное совещание закончилось. Участники потянулись к выходу. Идти было недалеко. Бабушку устроили на ночлег в комнате для гостей, расположенной на том же этаже. Показав, объяснив и пожелав "Доброй ночи", супруги вернулись в свою спальню. Лица их были озадачены. Неожиданное известие омрачило радость свидания. "Он нам жизнь не испортит?" проворчала Грета, выключая свет. "От такого афериста чего угодно можно ожидать." "Не волнуйся, дорогая. Oн хороший парень," Фриц нежно обнял свою жену.

Глава 17

Из дневника Вильгельмины Рунге, уменьшительное имя Minnie, старшей дочери Фридриха и Греты Рунге.

"10 февраля 1943 г.

Какое счастье! Наконец-то это свершилось! У меня появился поклонник! Он дарит мне ромашки, лютики, колокольчики и другие полевые цветы. Вчера он мне сказал, что я самая замечательная, лучшая и дороже ему всеx на свете. За это я позволила ему поцеловать себя в щеку. Но я тут же ушла и ничего ему не сказала, потому, что в книгах сказано, "держите мужской пол в строгости". Все же я показала ему своим видом, что его ухаживания мне приятны и не оставлены без внимания. Из-за этого я плохо спала всю ночь, думая о нем, а наутро в школе рассказала по величайшему секрету своей лучшей подруге. Не могу понять, почему через неделю о моем кавалере узнал весь класс? Она же обещала! Меня начали дразнить "русской", потому что завидуют. Но ведь Wolfie не русский, oн фольксдойче, хотя вырос в Ленинграде. До войны там всегда было полно немцев и Ленинград был городом немецким, просто большевики сменили ему название. Да и цари, которые тем народом правили, все были наши, немецкие. Мои подруги ничего не понимают. В школе мне стало не нравиться и учиться я стала хуже, потому что Wolfie всегда в моих мыслях и ни о чем другом я думать не могу. Нахватала плохих оценок по важным предметам и мама меня ругает.

23 февраля 1943 г.

В газетах сообщили, что позавчера 6-ая армия фельдмаршала Паулюса капитулировала. Эта новость произвела на нас ужасное впечатление. Впервые мы отчетливо осознали, что войну против Советского Союза мы можем и не выиграть. В течение трех дней все наши радиостанции передавали похоронную музыку и в десятках тысяч немецких домов воцарился траур. Выходит, что зря мы прошлую зиму всей школой собирали теплые вещи для наших солдат и писали им поздравительные открытки. Хорошо, что мой папа на другом участке театра военных действий. Он временами звонит нам по телефону. Он говорит, чтобы мы не теряли надежду. Мы все равно победим. Вижу солдат и офицеров, приезжающих в наш город с фронта на побывку. Какие они замученные, безрадостные и изможденные. Многие ковыляют на костылях и страх застыл в их глазах.

5 марта 1943 г.

Жизнь становится трудной. Не хватает основных продуктов питания. Мясо недоступно каждый день. Его заменяет вареный рис, размятый в пирожки и обжаренный в баранине. Такой бифштекс называется - эрзац. Имитация кофе приготовляется из жареного ячменя, овса, цикория и желудей. Муку для хлеба готовят из измельченных конских каштанов, картофельной муки и ячменя. Суп варят из крапивы и картофельной ботвы. Правда, по пайковым маркам все еще можно получить сахар, немного свинины, орехи, яйца, молочные продукты и маргарин. Забудь о конфетах и плиточном шоколаде. Это воспоминания. Толстых людей больше нет. На такой диете теперь все стали худенькими. Неужели когда-нибудь наша жизнь вернется в норму? В школе, как всегда, занятия и зубрежка. Спортом заниматься нелегко, так как больше нет энергии. Всем классом собираем посылки для наших воинов. Пишем им вдохновляющие письма. Я приняла обязательство улучшить мою учебу и теперь много занимаюсь. Редко вижусь с Wolfie. Он учится в старшем классе и отстает по социальным наукам, хотя по физике, химии и математике он впереди всех. Раз в неделю помогаю ему по литературе и философии. Вечерами он работает на ферме. Германию сильно бомбят. Хорошо, что мы живем в сельской местности и вражеские самолеты пролетают мимо. Мы отчетливо слышим их гул. Иногда я думаю, вдруг они свернут на наш город?

31 марта 1943 г.

Продовольственных пайков нам достаточно, чтобы жить не впроголодь, но предметами роскоши теперь считаются торты и пирожные. У Wolfie скоро день рождения и я не знаю, чем его угостить. Не печь же ему эрзац штрудель? Я поделилась с мамой и она пообещала что-нибудь придумать. Я решила преподнести моему милому что-то особенное, на долгую память. Из своего кошелька, куда я складывала сэкономленные деньги, выданные мне мамой на воскресные развлечения, я выгребла всю наличность и oтправилась в ювелирный магазин. Там было тихо и пусто; я долго расматривала витрины, но все изделия были вне моего бюджета. "Wonach suchen Sie, Fraulein? (Что вы ищите?)" вежливо спросил меня магазинщик. Я покраснела, не хотела отвечать, но с замирающим сердцем все же решилась, "Что-нибудь на память моему жениху." Седой ювелир оценивающе взглянул на меня. "Вот перстень с бриллиантом. Вот рубиновая заколка для галстука. Эти сувениры ему понравятся." "Нет, это я уже видела," ослепленная роскошью и заоблачными ценами, я широко раскрыла глаза. "Мне надо другое." Ювелир проницательно всмотрелся в меня. "Не изволите взглянуть на эти изделия? С недавних пор население перестало ими интересоваться. После сталинградской битвы cпрос на нацистские символы резко упал. Я дам вам большую скидку." Он выложил на прилавок черный бархатный футляр, содержавший несколько рядов одинаковых золотых значков, отштампованных в форме свастик. Каждая была размером с ноготь и блестели они, как пуговицы на моем пальто. Я хотела было купить одну из них, это было вполне мне по карману. Такой значок мог бы поддержать статус моего Wolfie; в школе к тому времени у него появились неприятности из-за его нежелания вступать в гитлерюгенд. Но потом я подумала, что Wolfie эта вещь не понравится и купила платиновое сердечко с малюсеньким рубином. Пусть подороже, но зато ему останется хорошая память.

5 апреля 1943 г.

Не все потеряно! Мы побеждаем! Наши субмарины топят американские конвои, как котят! Только за последнюю неделю прошлого месяца немецкие подводники послали на океанское дно 27 американских торговых судов. Мало! Не давать им пощады! Пусть сидят за океаном и не суются в европейские дела! Ученики нашего класса послали поздравительную телеграмму адмиралу Деницу в Берлин. Да здравствуют наши бравые моряки! Вчера из газет мы узнали ужасную новость. Во время очередной бомбежки Гамбурга погибли все родственники бабушки Магды. Город в руинах. Она молится и плачет. Где же наш папа? Как нам его не хватает. Он приезжает домой все реже и реже. Он мне сказал по секрету, что они строят чудо-танк под названием Королевский Тигр. Это будет сенсация!"

Вильгельмина с треском захлопнула тетрадь, рывком отодвинула стул и вскочила, скрестив руки на груди. Она уставилась на портрет своего отца, глядевшего на нее со стены. Он был в черном танкистском комбинезоне и уверенно улыбался. "Будет ли конец нашим мытарствам? Ты уверен, что мы выиграем войну? Пожалуйста не молчи, папа!"

Рассказывает полковник вермахта Фридрих Бенедикт Рунге, он же попросту Фриц.

"Мы были очень заняты конструированием и не покладая рук работали день и ночь. Два года назад после вторжения в Советский Союз наши военачальники были потрясены, столкнувшись с большим количеством советских средних и тяжелых танков Т-34 и КВ-1, броня которых не поддавалась немецким танковым и противотанковым орудиям. Срочно было необходимо создать оружие, превосходящее советское. В течение года такие танки были произведены. Это были Тигр 1, Тигр 2 и Пантера, но первым из них появился Тигр 1. Несмотря на свою массу, эта машина не уступала в скорости своим советским, французским или британским соперникам. Однако, при более чем 53 тоннах общего веса, подвеска, коробки передач, и другие механизмы явно достигли своих пределов проектирования и, если регулярное техническое обслуживание не было проведено, поломки были частыми; последнее условие требовало ремонтной мастерской со складом запчастей неподалеку в тылу, что почти невозможно в боевых условиях. С технической точки зрения Тигр превосходил лучшие вражеские танки. Он имел орудие большего калибра и увеличенную толщину брони. Основная проблема этой боевой машины заключалась в том, что ее производство требовало значительных ресурсов с точки зрения количества квалифицированных специалистов и дефицитных материалов, что привело к ее высокой стоимости: Tигр 1 стоил в два раза больше, чем Panzer IV, и в четыре раза дороже, чем штурмовое орудие StuG III. Отчасти из-за дороговизны Тигров их было выпущено сравнительно небольшое количество.

Отдел Heeres-Abnahmewesen (Система допуска в армию), где я работал, отвечал за испытания и приемку всего вооружения, оборудования и боеприпасов перед доставкой в вермахт. Инспекции проводились в соответствии с подробными инструкциями под названием Technische Lieferbedingungen, подготовленными различными отделами Waffenprüfämter (Отделами испытаний оружия). К 1940 году Abnahme состоял из 25,000 человек в пяти отделах в 16 инспекционных зонах, дополненных специально подобранным заводским персоналом, которому было поручено помогать инспекторам Waffenamt (Оружейного управления) на каждом производственном предприятии. Позже, в середине войны, примерно 8,000 инспекторов Abnahme были освобождены для службы на фронте. В числе их оказался и я.

Никто из нас, нижестоящих, в то время не подозревал о борьбе мнений и влияний развернувшейся в Oberkommando des Heeres (Верховном командовании вооруженных сил). 13 марта 1943 г. Гитлер подписал Оперативный приказ ? 5, санкционировавший несколько наступательных операций, в том числе против Курского выступа на восточном фронте. К середине апреля, из-за плохой погоды и из-за того, что немецкие войска были истощены и нуждались в переоснащении, наступление было отложено. 15 апреля Гитлер издал Оперативный приказ No. 6, который предусматривал начало Курской наступательной операции под кодовым названием Zitadelle (Цитадель) 3 мая. Для успеха наступления было решено атаковать до того, как у Красной армии будет возможность подготовить обширную оборону. 27 апреля генерал Модель встретился с Гитлером, чтобы рассмотреть и выразить свою озабоченность по поводу разведывательной информации, которая показала, что PKKA строит очень сильные позиции у выступа. Он утверждал, что чем дольше продолжалась фаза подготовки, тем меньше у нас шансов победить. Генерал Гудериан категорически возражал против операции, заявив, что "атака бессмысленна". Он рекомендовал полностью отказаться от Цитадели, позволив армии дождаться предстоящего советского наступления и отразить его. Гудериан утверждал, что чем дольше продолжалась фаза подготовки, тем меньше оправдывалась операция. Однако Гитлер решил наступать, вероятно надеясь на свою новую бронетехнику, самоходные орудия Фердинанд и недавно разработанные истребители танков Jagdpanzer 38. В отличии от Сталина, который к тому времени научился доверять своим военным и предоставил им свободу действий, фюрер надоедливо и дотошно лез во все детали планирования, спорил со своими генералами и отменял их коллективные решения. Так случилось и в этот раз.

Нам, подчиненным, оставалось только выполнять приказы.

5 июля 1943 года, в начале операции Цитадель, 9-я немецкая армия врезалась в оборонительные рубежи 13-й советской армии на северной стороне Курской дугой. Нашему наступлению препятствовала цепь укрепленных поселков и деревень, растянувшаяся на возвышенности примерно в 60 км к северу от Курска. В течение шести дней одно из этих поселений, станция Поныри, стало центром кровопролитного сражения. Основную артиллерийскую поддержку наших войск обеспечивали 90 Фердинандов из 656-го тяжелого танкового полка, к которому был прикомандирован я. На рассвете наступление началось. День обещал быть жарким. По голубому небу плыли легкие облака, восходящее солнце отбрасывало длинные тени на перепаханную войной равнину: на множество взаимосвязанных траншей, на стволы окопанных танков, на батареи противотанковых орудий и окопы, в которых затаились советские бойцы, вооруженные противотанковыми ружьями и бутылками с горючей смесью. В течении предыдущей ночи безопасные полосы сквозь минные поля были расчищены бронетанковой инженерной ротой, оснащенной малыми танками Голиаф. Через стереотрубу на наблюдательном пункте я следил за продвижением 78-ой штурмовой дивизии. Люди и техника шли ровными рядами по изрытой воронками земле. Заминированная местность и укрепленные советские позиции замедляли наше продвижение. Соединения Красной Армии противостояли нам силами девяноста Т-34. В результате трехчасового боя бронетанковые части Красной Армии потеряли 42 танка, а мы потеряли два Тигра и еще у пяти машин были повреждены гусеницы. Хотя контратака Красной Армии была разбита и первый оборонительный пояс был нами прорван, непредусмотренные боевые действия надолго задержали наше продвижение к Курску.

Меня окликнул вестовой. Генерал Шульц срочно вызывал к себе. Быстрым шагом я вошел в штабной блиндаж, который представлял собой землянку, покрытую четырьмя накатами бревен. В сыром и душном помещении, обычно вмещающем двадцать человек, сейчас было почти пусто. Естественно, мебели не было, на широких досках на подпорках, заменяющих стол, валялись служебные документы, папки, портфель и стояла с заправленным чистым листом бумаги пишущая машинка. На земляном полу лежали широкие деревянные нары, покрытые свежей хвоей. В углу спиной ко мне сидел сгорбившийся от напряжения радист с наушниками на голове; а посередине низкого помещения находился генерал, вперивший взор в советского офицера, сидевшего перед ним на табуретке. Руки последнего были связаны за спиной, а простое мальчишеское лицо выражало отчаяние. Оба обернулись, заслышав шум моих шагов. "Нам его только что доставила разведка," обратился ко мне Шульц, пузатенький и лысеватый нескладный человек. "Бьюсь с ним целый час. Ничего не понимает или придуривается. Займитесь им. Вы ведь говорите на их языке." Он поправил свой китель и смахнул с рукава несколько капель крови. "Вот его документы," Шульц протянул мне стопку справок и мандатов, принадлежавших "языку". Я просмотрел удостоверение пленного, выданное на имя младшего лейтенанта Хворостова, Евгения Трофимовича. Встав напротив его, я спросил по-русски, "Как вас зовут?" В ответ лейтенант отвернул голову, как если бы не слышал. "Если вы не будете отвечать, я отдам вас в спецотдел. Они быстро выбьют из вас показания," предупредил я. На исцарапанном, красном, с припухшими воспаленными веками лице не отразилось ничего. "Толку от него мы не добьемся," обратился я к генералу. "Вызывайте конвой. Мы теряем с ним время. В контрразведке заняты профессионалы. Они его обломают. Нам срочно нужны сведения." Генерал отдал распоряжения. В блиндаж вошли двое автоматчиков и толкая пленного в спину, увели его. В помещении стало тихо. Только радист продолжал передавать кому-то свои позывные. "Я вас вызывал не за этим," Шульц пытливо посмотрел на меня. От его взгляда мне стало нехорошо. "Вы же прирожденный танкист, полковник Рунге. У нас не хватает полевых командиров. Все убиты или ранены. Сводите батальон в атаку. Первый пояс обороны уже прорван. Остался только второй. Сможете?" Я молчал. "Это приказ!" "Есть!" отсалютовал я. "Разрешите идти?" "Идите." Я поспешил выполнять распоряжение, хотя чувствовал себя на этот счёт скверно. Следует сказать, что к тому времени танковые экипажи стали разношерстными. Хотя танки вели опытные командиры, многие экипажи были укомплектованы новобранцами; у них было мало времени, чтобы познакомиться со своими машинами, не говоря уже о совместных тренировках, чтобы действовать как единое целое. Два батальона прибыли к нам вчера прямо с учебного полигона и не имели боевого опыта. Кроме того, Тигры все еще имели неполадки с трансмиссией и оказались механически ненадежными. Но наступление должно продолжаться. Информация, полученная в результате допроса военнопленных, выявила слабое место на границе 15-й и 81-й советских стрелковых дивизий, вызванное предварительной немецкой бомбардировкой. С целью нанесения удара Тигры были переброшены в этот район. "Мы будем продвигаться по неразведанной местности и это против всех правил. Опять у вермахта будут потери," размышлял я. Тем временем, противник становился искуснее и ожесточеннее. На третий год войны, советское командование усвoило тактические приемы своего противника, следовало немецким принципам и училось немецкой тактике. Я вспоминал, что вся эта военная наука была объяснена 10 лет назад советским ученикам в школе КаМа, но в 1937 г. Сталин уничтожил свои лучшие кадры. Только сейчас в бою, расплачиваясь жизнями своих солдат, советские маршалы и генералы заново осваивали то, что знали их расcтрелянные предшественники. "Как-то там Иван?" с тоской подумал я. "Не исключено, что если он уцелел после великой чистки, то сейчас сражается против нас на стороне Сталина."

Взяв мотоцикл, я в одиночку отправился в расположение части. Ехать было недалеко. Чудесный летний день был в самом разгаре. Высокие березы, сосны и осины окружали меня. Кусты и папоротники подходили вплотную к обочине грунтовой дороги. В чаще щебетали птички и свежий воздух был упоителен. На мгновение я почувствовал себя как на воскресной экскурсии, пока впереди не замаячило открытое пространство. На заброшенном пшеничном поле выстроились ряды танков. Их было несколько десятков, они стояли плотно, бок о бок друг к другу. На флагштоке гордо реял красный флаг с черной свастикой на белом круге, а в деревне неподалеку сновали фигуры немецких танкистов. Подъехав ближе к штабной избе, я остановился. Заметив мое прибытие, ко мне подошли подчиненные. Их было трое, похожих друг на друга обветренных боевых офицеров - капитаны Achenbach, Dallage и Bardor - они были командирами рот вверенного мне батальона. Ознакомив их с задачей, я попросил личный состав построиться. "Солдаты Третьего Pейха!" обратился я к ним с речью. "Мы сражаемся за великую Германию против большевистских варваров, которые собираются захватить власть над миром и превратить нас в рабов коминтерна. В каждом сражении мы должны доказывать противнику превосходство нашей боевой мощи и непобедимость тевтонского духа. Родина доверила нам замечательное оружие - новейшие танки Тигр. Берегите их и помните как дорого каждая единица этого оружия обошлась германскoму народу. За каждый снаряд, который вы выстреливаете во врага, ваши отцы платили 100 рейхсмарок налогов, ваши матери проработали целую неделю на фабриках. Полная стоимость одного Тигра 800,000 рейхсмарок или 300,000 рабочих часов. Тридцать тысяч человек отдали свои недельные зарплаты, чтобы вы получили этот великолепный механизм. Заводские рабочие, построившие Тигры, трудились для вас. Солдаты, цените уникальное вооружение, которoе вам дал народ!" Всмотревшись в лица танкистов, я не заметил в них воодушевления. "Наверное, я плохой оратор," мелькнуло в моем сознании, но я отверг ненужные эмоции. "По машинам!" приказал я и занял место в командирском танке. Мы выступили по плану, как часть единого целого. Задача перед нами была поставлена грандиозная: проломить оборону противника и выйти к Курску. Между тем погода переменилась. Изнуряющая духота сменилась проливным дождем. Дороги раскисли, но мы не могли остановить маховик наступления. При поддержке тяжелой артиллерии наши войска двинулись пятикилометровым фронтом на Н-скую гвардейскую краснознаменную стрелковую дивизию. Полк, наступавший на левом фланге, нарвался на минное поле, и вследствии этого около двадцати Пантер вышли из строя. Застрявшие подразделения подверглись обстрелу советских противотанковых и артиллерийских орудий, в результате чего нашей технике был нанесен большой урон. Инженерно-саперная рота пришла на выручку и проложила проходы через минное поле, но к тому времени много танков пострадалo. Сочетание ожесточенного сопротивления, минных полей, густой грязи и механических поломок плохо сказывалось на состояние наших войск. Расчистив путь, полк возобновил продвижение. Тем временем дождевые облака уплыли и oпять наступил солнцепек. Под прямыми солнечными лучами обгорали выступающие участки наших тел: лбы, носы, уши и кисти рук. Густые клубы пыли поднималась до облаков. Желтый солнечный диск был едва виден. Плотный серый слой скрипел на зубах и оседал на придорожных кустах, ветках деревьев и нескошенных зерновых полях. Танки, самоходки, артиллерийские тягачи, бронетранспортеры и грузовики шли нескончаемым потоком. Лица солдат потемнели от пыли и выхлопных газов. Было невыносимо жарко. Нас мучила жажда, и обмундирование, мокрое от пота, прилипало к телам. В последующем сражении бригада увязла в болотистой местности к югу от села Погорелово. Было понесено много потерь, в том числе пострадали ротные командиры - Dalluge был убит, а капитан Achenbach ранен. Но былo и достижение. Передовой полк танковo-гренадерской дивизии Großdeutschland, наступавший на нашем правом фланге, прорвался к деревне Хацапетовка. За Тиграми последовали пехота и саперы. Попытки советской авиации воспрепятствовать продвижению были отражены Luftwaffe. К концу дня во второй полосе советской обороны образовалась заметная трещина. Это было похоже на продолжение нашего успеха.

Наступила ночь. После ужина, с автоматом в руке я отправился к ручью, где час назад шел бой. Сквозь прорехи туч проглядывала луна, освещая бледным светом поросшие камышом берега реки и беспорядочное скопление разбитых и искореженных танков, преимущественно советского производства. Не во всех бронированных монстрах люки были открыты - экипажи, запертые внутри, сгорели заживо. Но и тех, успевших распахнуть стальные дверцы, ожидала незавидная судьба. В последнем отчаянном рывке они приняли смерть - или будто тряпичные куклы, распластавшись на грунте, или свисая из проемов своих машин, скорчившиеся, с разбросанными конечностями, в прилипших к обугленной коже опаленных комбинезонах. Лиц у страдальцев не осталось - только глаза. На месте носов, губ и ушей - зияла окаменевшая черная плоть. "Худшая участь выпала на долю сигнальщиков," подумал я. "Советское руководство и по сей день не обеспечило двухсторонней радиосвязью экипажи своих машин. И вот результат. На Т-26 и Т-28 связи нет." Я увидел израненное тело несчастного солдата, высунувшееся из люка с красными флажками в руках, которыми он махал до самой своей смерти. "Как посреди поля боя, в дыму и пыли, другие экипажи могли разглядеть его вымпелы, уму непостижимо," удивлялся я. Однако, мне тоже был необходим отдых; зевнув, я повернул назад. Возвращался я тем же путем, каким сюда пришел. Дорога шла лесом, я натыкался на трупы танкистов и только печальный, сухой шелест ветра нарушал тишину. Но внезапно в этом царстве мертвых я услышал отдаленный звук чего-то живого: слабое позвякивание жести, легкий скрежет металла и негромкий человеческий голос. Слов невозможно было разобрать и я осторожно, прячась за соснами и озираясь, начал пробираться к его источнику. Неслышно ступая, с автоматом наизготовку я вышел на берег реки. Лесная чаща здесь расступилась, кроны деревьев больше не загораживали звездное небо, воздух был напоен ночной влажной свежестью и в струящейся воде дрожала лунная дорожка. Среди зарослей камышей я различил силуэты двух танков. Один из них был наш Panzer III с сорванной башней; напротив застыл огромный закопченный КВ-1 с угрожающе направленным в сторону противника хоботом своего орудия. Обе боевые машины были молчаливы и, казалось, мертвы. Но не совсем так. Возле КВ вертелась человеческая фигура, напевая что-то русское; кожух мотора был открыт и в неверном сиянии луны в танке, по всей вероятности, производился ремонт. Я терпеливо наблюдал, пытаясь понять один ли он и выжидая удобного момента, чтобы захватить "языка". "Что он бормочет?" Я подкрался поближе и, когда расслышал голос певца, был поражен его сходством с голосом моего русского побратима. Неспешно, плавно и со вкусом он исполнял народную песню. "Мало ли на свете похожих голосов," остерегал я себя, "для верности надо взглянуть на его лицо." Но для этого следовало подойти к нему ближе, но и это вряд ли поможет. Что рассмотришь в призрачном лунном свечении? Наконец, я придумал позвать его по немецки, решив, что если это Иван, то он поймет и ответит; если нет, то буду стрелять ему в ноги и брать в плен. "Иван Арсенов!" закричал я. "Das ist dein Zwillingsbruder Fridrich Runge. Wenn du es bist, dann komm her. (Это твой побратим Фридрих Рунге. Если это ты, то подойди сюда)." Я стоял от него в пятидесяти шагах, скрытый густыми кустами и держа его на прицеле своего автомата. Человек вздрогнул, подпрыгнул на месте и, схватив винтовку, молча стал крутить головой. "Обознался!" подумал я. В холодном враждебном лесу мне не оставалось ничего другого, как выпустить в него короткую очередь и оттащить для допроса штаб. Но вдруг человек заговорил, "Это ты, Фриц?" Я все еще не верил такой случайности и произнес, "Бросай оружие и подними руки. Медленно подходи ко мне. Я здесь в орешнике." Когда танкист подошел ближе, я приказал ему остановиться и посветил карманным фонариком в его лицо. Я не встречал Ивана более десяти лет и с трудом узнал его. На всякий случай я спросил по-немецки, "Где мы виделись в последний раз?" Он дал правильный ответ, сомнений у меня больше не оставалось, я опустил автомат и вышел ему навстречу. Мы обнялись. "Как ты здесь оказался?" одновременно мы спросили друг друга и рассмеялись. "Мы наступаем против вас," ответил я. "Вы - наступаете, мы - обороняемся," огрызнулся Иван. Характер побратима не изменился и в светлых глазах его светилось упрямство. "Нас могут случайно увидеть," озаботился я. "Тогда нам обоим несдобровать. Давай зайдем в тень." Мы забрались в заросли кустов и продолжили наш удивительный разговор. "Я вижу, что ты стал полковником," процедил Иван, разглядывая мои погоны. "Почему ты остался старшим лейтенантом?" "Да вот так," Иван грустно опустил голову. "Ты, наверное, попал в чистки?" "Еще как попал," издал он стон. "Меня лишили партбилета, воинского звания и осудили на 15 лет принудительных работ." "В таком случае, как ты оказался в армии?" "Год назад, когда у Сталина перебили всех солдат, он стал снисходительнее к таким как я и вернул мне мое прежнее воинское звание. Но партбилета мне не отдали и я не знаю, где моя семья. Зато я опять в воинском строю, начал свою жизнь с чистой страницы и сражаюсь, как лев, за советскую власть." Огрубевшее лицо его исказила мука и в отчаянии он сцепил свои пальцы. "Представь себе, я немного знаю о твоей семье." Иван взглянул на меня с недоверием. "Твой сын Индустрий живет у нас." "Что?!" Иван подскочил. От волнения он не мог сидеть. Он встал напротив меня. Глаза его горели как уголья. "Говори!" Голос его задрожал. "Год назад с помощью моей мамы он сумел перейти линию фронта и вырваться из блокадного Ленинграда. Он добрался до Германии. Мы поселили его в нашем доме. Он учится в общеобразовательной школе и вечерами работает на соседской ферме. Он хороший механик, как и его отец." Я широко улыбнулся и похлопал Ивана по плечу. "Какой ужас!" произнес он. "Вы украли моего сына!" "Совсем нет. Это было его желание. Моя мама печется о нем, как о своем внуке. Он полноправный член нашей семьи. В Ленинграде его бы ждала голодная смерть." "Все равно, это неправильно!" Терзаясь эмоциями, Иван схватился за голову. 'Ты разве не понимаешь, что мы спасли твоего отпрыска? В зависимости от исхода войны он может вернуться в Россию или остаться в Германии. Тогда он сам будет выбирать.' Заметив плачевное состояние собеседника, я не осмелился огорчить его рассказом о гибели его дочери и бывшей жены. Потрясенный известием и опустив взляд, Иван хмуро молчал. 'Все равно, мы победим!' неожиданно изрек он. 'Мы придем в Германию и я найду своего сына!' Он топнул сапогом o землю. Я внутренне содрогнулся. Не ожидал я, что наша счастливая встреча в прифронтовом лесу закончится ссорой. 'Трудно поверить, что вы придете в Германию. Пока, что выходит наоборот. Но даже если это случится, ты уверен, что твой Индустрий захочет вернуться в СССР?' вымолвил я вместо прощания и удалился в направлении боевых порядков дивизии Großdeutschland. Идти было недалеко; всего около километра.'

Глава 18.

Рассказ старшего лейтенанта РККА Ивана Петровича Арсенова.

"С сожалением я смотрел своему брату вслед; скоро его фигура растворилась во тьме. Звук удаляющихся шагов уносил несбыточную надежду, что я когда-нибудь увижу моего сына. Но вдруг, это все неправда? Как человек осторожный, я все же был склонен поверить Фрицу; раньше он никогда мне не лгал. "Итак, между нами протянулся советско-германский фронт", подумал я с грустью. Я живо вспомнил раннее детство Индустрия, его рождение, прогулки с коляской по бульвару, его проказы и шалости. Мне хотелось плакать. Шелестел ветер в кронах деревьев, размеренно покачивались стволы сосен, сверху на мою голову сыпалась пожухшая хвоя. Окаменевший внутри, я заставил себя вернуться к моим обязанностям. "Надо привести наш КВ в движение и вернуть его в строй," раздумывал я, преодолевая душевную боль. "В дневном жарком бою мы сумели подбить два фашистских танка, один из них застрял рядом с нами; мы туда лазили, внутри все мертвецы; но нам от этого не легче; трансмиссию нашего КВ они нам не починят; поэтому я послал своих ребят в тыл за фрикционной муфтой; может быть у начальства на складе эта деталь найдется?" Я взобрался на броню, присел, свесив ноги, и закурил. "Не везет мне с бабами," ругал я себя. "Сколько лет ходил и выбирал, пока не нарвался на Дусю. Вот стерва! Где она сейчас? Почему Индустрий был у бабушки? Неужели Дуся своих детей, как кукушка бросила? Надо у моей зазнобы справиться. Напишу я Люде, чтобы она по моему старому адресу на Пять Углов сходила и все расспросила. Так разве ей напишешь? Она же в Ленинграде, Фашисты его весь окружили. Ох, беда." От курения натощак у меня закружилась голова. Еще одна затяжка; я сплюнул в сторону и выбросил бычок. В ночной тиши послышался скрип тележных колес, фырканье лошадей, негромкий разговор. "Сюда, сюда!" крикнул я и поспешил навстречу подмоге. Вот они появились из-за деревьев. На поляну выехали две доверха нагруженныx подводы и остановились. Почуяв близость реки, лошадки потянулись к берегу, но возницы натянули поводья и остерегли животных. За первой телегой шли члены моего экипажа - наводчик Сухашвили, механик-водитель Горлов, заряжающий Лукашевич. Пятый член экипажа, радист Лизунов, все время находился внутри танка на своем посту, переговариваясь со штабом. Он был немного контужен в бою и не мог передвигаться, только сидеть. Вторую телегу окружала команда полковых механиков и слесарей. В ней лежали различные инструменты и механизмы их профессии: напильники, домкраты, молотки, зубила и даже газосварочный аппарат. В головной телеге, завернутая в чехол, лежала фрикционная муфта, которую ремонтникам предстояло установить вместо сломанной старой. Работа закипела. Вкалывали по-стахановски. Соревновались за переходящий вымпел Ударник социалистического труда. В кратчайший срок ремонт был завершен, поломки устранены, запчасти установлены. После короткого испытания главный механик Бобров объявил наш КВ готовым к эксплуатации. Экипаж занял места, взревел мотор и мы отправились назад в полк. Подводы следовали за нами. Уже светало, через смотровую щель просматривались серые очертания деревьев, нам наперерез выскакивали стада испуганных оленей, из зарослей взлетали потревоженные птицы. Мы покачивались в креслах и, круша кусты и мелкие деревья, напролом ломились через чащу. Грохот в танке был оглушающим и потому, как обычно, мы переговаривались через внутреннюю связь. Внезапно в наушниках моего шлемофона раздался голос Лизунова. Он сказал такое, от чего я похолодел. "Тов. командир, позвольте полюбопытствовать? Как политический комиссар ввереной нам боевой машины, я должен знать с кем вы прошлой ночью по-немецки разговаривали? Хотел я на вашего собеседника хоть одним глазком взглянуть, да подняться сил не было." Oтерев холодный пот с лица, я ответил, "Тебе померещилось. Ты шлемофон свой не снял, а в нем радио за ночь чего только не нафурычит; и все в основном заграничное. Вот ты и обознался, тем более, что ты в плечо сильно контуженный, а от плеча до головы анатомия короткая; тебе в макушку болезнь стукнула, а в ушах отдается всякой дрянью." Радист замолчал и я надеялся, что инцидент исчерпан, но вскоре в наушниках опять послышался его язвительный голосoк. "Сказать по правде, уши мои вчера были открыты, а шлемофон я тогда вдвое сложил и как подушку использовал." "Hу вот, ты же сам признался, что спал и немецкие сны тебе снились. Успокойся и отстань от меня." "Не отмахивайтесь, тов. командир. Я напишу на вас заявление. Пусть Особый отдел вас расследует. За этим что-то кроется. Eсли вы не хотите сами признаться, они вас заставят." Hе успел я погрозить ему кулаком, как в в кабину по радио ворвался бас комбрига, "Где ты пропадаешь, Арсенов?! Полк скоро выступает, а тебя нет! В дезертиры хочешь попасть?! Вмиг куда-надо тебя оформим!" "Мы уже в пути, тов. командир. Через полчаса будем на месте; честное слово," оправдывался я и приказал прибавить скорости. Наш танк не опоздал и занял место в строю.

После двухчасовой артподготовки и ударов авиации наши войска двинулись вперед. Кровопролитные бои близ Обояни вылились в крупнейшее танковое сражение на Курской дуге. Противник стремился с ходу прорвать первую и вторую полосу нашей обороны, которую защищала 6-я гвардейская армия генерала И.М. Чистякова. На иx боевые порядки фашисты обрушили огонь тысяч орудий и минометов, но гвардейцы выстояли и отразили атаки. В первый день наступления на Воронежском фронте участвовало до 700 вражеских танков, которые шли большими группами с Тиграми впереди. К вечеру фашистские орды вклинились в главную полосу обороны нашей дивизии и окружили Н-ский гвардейский стрелковый полк, но и в таких условиях советские воины продолжали упорно сражаться. Наша танковая атака позволила им вырваться из окружения. Ожесточенная схватка продолжалась до темноты. Многотонные бронированные чудовища превращались в груды стального лома. В гуще неистового боя над ними, казалось, раскалывалось небо, а на земле среди воплей, треска и грохота, с танков срывало башни и плавились стволы пушек. Тучи дыма и пыли заволокли окрестности. На помощь Воронежскому фронту подоспели резервы - два танковых корпуса и гвардейская танковая армия. Враг был остановлен и повержен в прах. Однако наш КВ получил очень сильные повреждения, был признан непригодным и послан на металлургический завод на переплавку. Экипаж танка тоже пострадал. Наводчик Сухашвили и заряжающий Лукашевич были убиты прямым попаданием снаряда, механик-водитель Горлов отделался царапинами на лице, а Лизунов и я были ранены осколками и отправлены в лазарет. Bсе же наши жертвы были не напрасны. 5 августа 1943 г. фронт сдвинулся на запад. Наши войска перешли в грандиозное наступление. 25 августа Курская битва завершилась поражением фашистских войск. Победителям раздавались ордена и награды. В Москве гремели праздничные салюты. Развевались красные знамена, звонко трубили горны и грохотали тугие, кожаные барабаны.

Но об этом я ничего не знал. Вторую неделю я лежал без памяти на больничной койке с проникающим ранением грудной клетки. Очнулся я гораздо позже после операции на ключице и на ребрах. За окнами была ночь. В палате горел тусклый синий свет. На близко сдвинутых койках всхлипывали и бормотали во сне раненые бойцы. За письменным столиком в углу, низко склонив голову, дремала медсестра. Из-за белого колпака, съехавшего ей на нос, лица ее нельзя было разглядеть. Я лежал и думал. Родственников, кроме жены Люды и дочери Ревмиры, у меня не оставалось, но на мои письма с фронта они не отвечали. "Обыкновенный военный хаос," успокаивал я себя, ворочаясь с боку на бок. "И в мирное время почта не всегда доходит, а сейчас и подавно." Но тревожное ощущение покинутости и одиночества не проходило и давило на меня. То была леденящая боль сердца, безотрадная пустота в мыслях, с которыми я уснул. Но утро принесло мне облегчение. Солнечные лучи озарили переполненное помещение, яркие зайчики забавно скакали по стенам и потолку, весело сверкали никелированные инструменты в стеклянном шкафу и черный репродуктор на стене транслировал дивную оперетту. Пробуждались пациенты; медсестры лавировали между кроватями, раздавая таблетки и термометры; нo вот отворилась дверь и появился врач в измятом белом халате, немолодой истощенный человек с серым лицом. Разговоры сразу же cмолкли и взоры всех обернулись к нему. Из кармана вошедшего торчал стетоскоп, а в умных, немного опухших глазах залегла усталость. Он останавливался у каждой кровати, коротко разговаривал с ранеными, бегло осматривал их недомогания и записывал свои наблюдения и выводы в истории болезни, которые подавала ему медсестра. Наконец настал мой черед. "Я ваш лечащий врач Василий Васильевич Морозов," сообщил он приятным негромким голосом. "Как самочувствие, больной?" "Неплохо," бодро ответил я, хотя от боли кости мои выкручивало и ломило. "Что со мной?" "Легочное кровотечение в результате переломов ребер и повреждения сосудов"" он перелистывал историю болезни. "Мы не знаем, не травмированы ли у вас печень и желудок." "Желудок мой в полном порядке," похвалился я. "Pжавый гвоздь съем и запросто переварю. Правда, вперед угощение это требуется посолить и горчицей помазать." Чтобы не подумали, что я взаправду, я растянул губы в улыбке. "И печень функционирует как швейцарские часы. На это я даю свою красноармейскую гарантию. Долго мне здесь еще?" я всхлипнул и с трудом оторвал свою голову от подушки. "Вы, что на фронт рветесь?" Сухие губы доктора растянулись в саркастической усмешке. "Мы вас пошлем туда через месяц. Не волнуйтесь. Успеете навоеваться." Он похлопал меня по плечу и прошел к следующему пациенту. Исчерпав последние силы, я долго лежал, закрыв глаза, пока на мои колени не упало что-то легкое и шелестящее. Я поднял голову, пошевелился и различил на одеяле сверток газет. Проходившая мимо нянечка в синем халате и с тряпкой в руке дружелюбно улыбнулась. "Спасибо," крикнул я ей вслед и, потянувшись, развернул советскую печатную продукцию. Я углубился в чтение. "Второй военный заем размещен на сумму 20 миллиардов 121 миллионов рублей. Советский народ показывает свою готовность отдать все силы делу священной борьбы с заклятым врагом нашей Родины - гитлеровской Германией. Все силы народа на разгром врага!" Так писал свежий номер газеты Правда, датированный сентябрем 1943 года. Сообщение совинформбюро особенно радовало. Наши наступали. Шли бои на Украине, за Новороссийск и Донбасс. Газета Красная Звезда в своих статьях отмечала торжество советского оружия и стойкость наступательных сил РККА. Мировые лидеры с восхищением высказывались о высоких качествах Красной армии. От обилия информации меня начало клонить в сон. Газетный лист выпал из моих рук. Я задремал.

Сколько я спал не знаю, но пробудился от громкого шепота. Двое соседей - на койках справа и слева от меня - вели через мою голову задушевный разговор. "Вот ты летчик в небесах летаешь, у тебя самолете все гладкое и чистенькое; а я всегда на земле - по пыли, да по слякоти топаю; иль из окопов высовываюсь и бью через прицел в тех кто поближе," разглагольствовал коренастый, подстриженный под ежик курносый парень лет двадцати. "Мне без разницы, потому, что я "пехтура," как вы нас с oбзываете; будто без "пехтуры" победить можно. Без пехоты, брат, ни одна армия в мире не спроворится, потому, что мы "царицей полей" являемся и не как иначе. Вот ты на своем штурмовике над нами в небе проносишься, шума-дыма от тебя, хоть уши затыкай, из пулеметов строчишь и бомбы кидаешь и ничего ты про жизнь нашу на земле не ведаешь; пока тебя, конечно, не собьют и ты с высоты на своем парашюте мордой в глину не хрястнешься." Рассказчик замолчал, утер рукавом свой мокрый нос и взглянул на собеседника. Тот переносил бесцеремонные рассуждения соседа стоически, а может он ничего не слышал? Летчик был чернявый и худосочный юноша, почти подросток, до макушки забинтованный и со сломанной рукой, заключенной в гипс. Его маленькие черные глазки-бусинки перебегали с места на место, как бы пытаясь вспомнить как он здесь оказался. "Вот так, паря," солидно продолжал пехотинец. "Когда я не в окопах или не на марше, то завсегда с народом разговариваю. Да и какой народ сейчас в деревнях остался? Всех на войну позабирали - одни бабы, да молодняк голопузый остался. Под оккупацией они были, многого навидались и рассказывают, что немец немцу рознь. Самые вредные это СС, у них две молнии к петлицам приколоты и на фуражках мертвые головы блестят. Они жгут, вешают и расстреливают. Другие немцы народ мирный и спокойный, правда, среди них тоже ворье попадается. Вот тетка Аграфена из Подлипок от фашистов сильно пострадала. Был у нее лучший дом в селе, немцы там штаб устроили, но всю ее провизию, которую она своей семье на зиму схоронила, вытащили и при ней подчистую сожрали. "Gut, матка, Gut!" приговаривали и свои ложки облизывали. Сами найти фашисты бы не смогли, да односельчанин завистливый про ее подвал немцам рассказал; хотел поглядеть как ее раскулачивают. Но это еще не вся ее беда. Когда гитлеровцы драпали, то напольные часы Буре из ее дома прихватили, вдобавок к лисьим шубам." Рассказчик зевнул и провел пятерней по своей добродушной мордахе. "Бывает, однако, по-разному. Немец он тоже, человек. Его на войну погнали, не добровольно пошел. У него тоже семья осталась и детишки плачут. Сидит такой немец на завалинке вечером в русской деревне, в свою гармошку дудит, а у самого в глазах тоска. Так вот, очевидцы рассказывали, что повадился такой грустный немец по утрам к ним в избу таскаться и детишкам конфетки, шоколадки и печенья в ладоши совать. Гундосит по своему, а что не понять. Потом одна наша девочка постарше, которая в школе три года немецкий проходила, сообразила и перевела, что в Германии у него детишки остались очень похожие на нас, потому он к нам привязался и провизию носит." Пехотинец утер свой нос и сердито погрозил кулаком в воздухе. "Вот немчура проклятая!" "Верно! Больше бить их надо!" выразил свое мнение летчик, тем самым подтверждая свой отличный слух и целостность барабанных перепонок. "Доберусь до ниx, покажу им кузькину мать!" От энергичных телодвижений беседующих койки вокруг нас затрещали и зашатались; вода в стакане на моей тумбочке расплескалась. Я лежал тихо как мышь и вспоминал свое детство в прекрасной Германии - готические соборы, добротные здания, вежливых опрятных людей, обильные ярмарки на красочных площадях и, конечно, кондитерские, полные тортов и пирожных. Я подумал о Фрице и o его близких. Если такие молодцы, как мои соседи по палате, прорвутся в Европу, то семье Рунге точно не поздоровится. Хватаясь за спинку кровати, я поднялся и в сопровождении медсестры пошел принимать лечебную процедуру. На душе моей было тяжело."

Фриц Рунге в этот момент пребывал в отвратительном настроении. Его дивизия отступала и он вместе с ней. После битвы под Курском уцелели лишь остатки гудериановских бронетанковых полчищ; теперь они откатывались на запад, пытаясь зацепиться за любое естественное препятствие, где можно было организовать какую-либо оборону. Военная мощь гитлеровского рейха больше ни для кого не представляла серьезной угрозы. Бригада Фрица окапывалась на северном берегу Десны, готовясь к ожидаемой атаке советских войск в районе Чернигова. В бинокль Фриц рассматривал местность. Порывистый ветер и мелкий надоедливый дождь заставили его поднять воротник шинели. С обрыва он видел излучину полноводной реки, текущей на юго-запад, и песчаные пласты на обширном побуревшем лугу. Низкий и болотистый, заросший кустарниками, противоположный берег был пуст. К северу от их расположения по понтонному мосту переправлялись последние части вермахта. "Убегаем," с горечью подумал Фриц. "Моральное состояние наших войск упало до низшей точки," мысленно перебирал он свои неприятности и огорчения. "Тут еще и это," нахмурился он, вспомнив о последнем письме из дома. Гретхен писала, что в целом в семье все хорошо и все здоровы, но их старшая дочь Вильгельмина отбилась от рук. Она без ума от Wolfie, провела с ним все лето на соседской ферме и дома ночует редко. Когда она (Гретхен) попыталась охладить пыл своей дочери и сообщила ей по секрету, что он совсем не Wolfgang, а русский подросток по имени Индустрий Арсенов, то Вильгельмина безмятежно ответила, что давно об этом знает, у них друг от друга секретов нет, нo все равно будет называть его Wolfie, а также она в нетерпении выйти за него замуж. "Больше того," писала Гретхен, "мне кажется, что наша дочь беременна." Последнее известие доконало несчастного отца; в его смятенном сознании этот заурядный житейский факт затмил приближающийся крах нацистской империи. Фриц тут же подал письменную просьбу своему войсковому начальству о немедленном отпуске на три дня по семейным обстоятельствам. "Какие тут семейные ценности и романтические принципы?" вздымая руки к небу, грохотал его командир генерал Шульц. "Не видите, что в Германию рвутся красные орды и мы их обязаны остановить?" Короче, в отпуске полковнику Рунге было отказано. "Пусть ваши домашние сами разбираются. Небось не маленькие. У Третьего Pейха есть дела поважнее." Так впервые в жизни у Фрица Рунге прихватило сердце.

Появившееся из-за низких туч звено краснозвездных "яков" приковало его внимание и отвлекло от грустных мыслей. "Наверное, разведка," подумал он, морщась от боли в грудной клетке. "Мы не успели подготовиться. Но вряд ли атака последует на нашем участке. Река здесь глубокая, а обрыв крутой и высокий, зато в распадке два километра ниже по течению берег плоский и, возможно, имеется брод. Там советские танки пройдут. Там мы выкопали рвы и загородились надолбами. Там наши противотанковые орудия и расчеты. Там мы сосредоточили наши основные силы." Всю последующую ночь немцы с содроганием прислушивались к зловещему рычанию моторов и стуку множества плотницких молотков. Ад начался на рассвете. После мощной артиллерийской подготовки и залпов реактивных установок "Катюша" советские войска пошли на штурм. От гула самолетов закладывало уши. Огромное количество людей и техники вызывало оторопь у видавших виды обороняющихся. Наступление развернулось на широком фронте. Там, где не хватало самодельных переправ, войска переправлялись на лодках или на плотах. Поскольку Luftwaffe удалось разрушить несколько мостов, то советские танки пересекали реку вброд. Через несколько часов немецкая оборона была прорвана, краснозвездные танки с пехотой на броне преодолели укрепления противника и вышли на высокий берег. Часть их повернула на расположение, которым командовал полковник Рунге. Здесь они получили достойный отпор, но дорогой ценой, почти все Тигры из бригады Фрица были уничтожены, а сам он едва уцелел, в последний момент успев вырваться из сжимающегося кольца. От бомбардировoк возникали пожары, взрывы уничтожали боевые порядки, чёрные клубы дыма окутывали окрестности. Валялись разбитые грузовики, искореженные танки, орудия и искалеченные солдатские тела. От запаха жареной человечины выворачивало кишки. Пришел приказ отступать.

Для спасения своего фронта гитлеровское командование перебросило на южное направление 4-ю румынскую армию в полном составе и десятки других частей. Смертельная борьба ожесточалась. В начале апреля 1944 года немецкие дивизии нанесли локальный контрудар в Румынии, где противнику удалось окружить стрелковый корпус советской 27-й армии. Резко нарастающее сопротивление вермахта и огромная удаленность советских тылов не давали Сталину шансов на скорые дальнейшие успехи. По этой причине в середине апреля Ставка решила прекратить наступление и приказала закрепиться на достигнутом рубеже. Немцы получили долгожданный отдых. Англо-американские союзники могли быть довольны Советским Союзом. Людские и материальные потери Гитлера на востоке составляли 80% от всех потерь на всех фронтах мира.

С середины 1943 г. Третий Pейх был ошеломлен наступающей Красной армией. Предсмертный стон пронесся над старушкой Европой. Горе немецкому народу, подпавшему под власть фашизма, ибо пришла расплата за преступления его вождей. Горе его защитникам, вставшим на пути всесметающей Kрасной лавины, ибо силы их скоро иссякнут. Горе уцелевшим от бомбардировок обитателям Рейха; ибо нет им пощады от ярости большевистских орд. Капелькой в этой хлынувшей на Запад оголтелой массе лился Иван Петрович Арсенов. Он был жив, здоров, но очень одинок. Попытка разыскать его гражданскую жену Люду не принесла успеха. Не совсем так. Он получил ответ из адресного стола, уведомляющий его, что гражданка Людмила Игоревна Батурина, 24 лет, проживающая на проспекте Строителей Социализма (бывш. Кучеровский проезд) д. 33, кв. 11 умерла в блокаде Ленинграда. Причина смерти - алиментарная дистрофия. От тягостного известия свет померк у Ивана в глазах, он потерял всякий интерес к жизни. С Людой его связывали нежные романтические отношения; они мечтали завести ребенка. Это был труднопереносимый удар. Чтобы заполнить душевную пустоту, Иван с головой ушел в служебную карьеру. К сентябрю 1944 г. он уже командовал танковым батальоном, начальство присвоило ему звание майора, наградило орденом Боевого Красного знамени и еще многими медалями и орденами за Курскую дугу и за участие в освобождении социалистической родины от немецко-фашистских захватчиков. К тому времени войска 2-й танковой армии, в рядах которой он находился, достигли правого берега Вислы, но внезапно остановили свое стремительное продвижение на запад. Из Ставки был получен приказ перейти к обороне. С облегчением уставшие бойцы устраивали бивуаки, стирались, брились, ходили в баню и писали письма домой. Накормленные вкусными обедами полевых кухонь, они отсыпались в тени своих танков, не обращая внимание на многострадальный город, раскинувшийся на другой стороне широкой реки. Два месяца назад в Варшаве началось восстание. Оттуда доносилась частая стрельба, слышались хлопки гранат, взрывы бомб и грохот падающих кирпичных стен. Дым пожарищ застилал голубое небо. Вряд ли политически апатичных советских воинов интересовали события, разворачивающиеся в столице соседней страны. Штабные пропагандисты на ротных собраниях объяснили своим слушателям, что буржуазное правительство старой Польши, укрывшееся в Лондоне, подняло восстание против фашистских захватчиков, не спросив разрешения тов. Сталина. "Вот теперь сами и расхлебывайте," изрек гениальный вождь. "Вы, что думаете, что Красная армия будет для польской буржуазии стараться? Нам старое правительство не нужно. У нас в обозе вновь сформированное правительство едет. Пусть враги мира и прогресса клевещут, называя их кремлевскими марионетками, но это не так. Все они испытанные, закаленные коммунисты - представители польского пролетариата и беднейшего крестьянства. Они поведут Польшу в счастливый лагерь социализма. Это неопровержимый факт, товарищи, хоть стой, хоть падай." Как обычно войсковое собрание закончилось бурными аплодисментами, возгласами одобрения ВКП(б) и здравицами в честь тов. Сталина. Сидевшие на траве отдохнувшие, сытые красноармейцы с удовольствием хлопали своими корявыми загрубелыми ладонями; невольно желая, чтобы их отпуск никогда не закончился. Над ними в голубом небе бродили белые облачка, теплое сентябрьское солнышко светило на иx загоревшие лица, ласковый ветерок трепал их короткие волосы, принося запахи хвои и полевых цветов. Что может быть лучше? Вопли жертв на той стороне не доносились через широкий речной простор. Красная армия стояла на правом берегу Вислы около полугода. Дальше события развивались с лихорадочной быстротой. После того как фашисты разделались с восставшими, 17 января 1945 г. передовые части армии Людовой под командованием РККА переправились через Вислу и вошли в разрушенный, опустевший город. Устанавливался обычный советский порядок - вся власть коммунистам, ограбление класса собственников, а недовольные депортированы на восток. В феврале 1945 года батальон, которым командовал майор И. П. Арсенов вступил в Германию. Пораженный, он удивленно смотрел по сторонам. Это не была шоколадная Германия его детства - после четырех лет тотальных бомбардировок Рейх лежал в руинах. На обгоревших зданиях висели красные флаги и белели приклеенные листки с приказами советских военных комендантов. Щурясь от дневного света, затравленное, оборванное население вылезало из подвалов и выстраивалось в очереди за хлебом, который с грузовиков им раздавали оккупационные власти. И для них начиналась новая жизнь. До самого конца войны по всей Германии выли сирены воздушной тревоги и англо-британские союзники продолжали свои стратегические бомбардировки. Продолжительные воздушные удары наносились по железнодорожным узлам, портам и гаваням, населенным пунктам и промышленным районам. Такая тактика применялась обеими воюющими сторонами, принося огромные жертвы среди мирного населения и в настоящее время считается военными преступлениями. Однако последний день войны еще не наступил. Cтарый режим продолжал борьбу. Берлин не был взят, Гитлер отдавал приказы из своего бункера и фанатичные нацисты не складывали оружия, сражаясь до конца. На своем пути по городам и весям умирающей империи несчастный отец расспрашивал прохожих и всматривался в каждое встречное юношеское лицо, надеясь узнать в незнакомце своего Индустрия; но как? - они не виделись десять лет! Ивану казалось, что поиск его безнадежен, а страна пугающе изменилась. "Где же мой сын?" горькая мысль сверлила его.

Глава 19

Рассказывает Индустрий Арсенов, он же Wolfgang Uwe König.

""Опять полетели," недовольно проворчал я, глядя вслед американской армаде Boeing-17 (Летающих крепостей), возвращающейся из рейда. Нас было трое в тесной комнате, обустроенной на чердаке флигеля. Через маленькое окошко открывался вид на возделанные поля, виноградники, городские строения на горизонте и проплывающие над нами вражеские авиационные эскадрильи. Их было так много, что они застилали небо, oт гула моторов звенела посуда на полке и лаяли дворовые собаки. "Не слышу, что ты сказал, Wolfie?" раздался позади нежный голос моей жены. Вильгельмина сидела на диване и кормила грудью крупного шестимесячного младенца, плод нашей горячей любви. Младенец приник к матери, крепко обхватив ее ручонками, и так прилежно сосал молоко, что слышалось чмоканье. Это был мальчик, при крещении он получил имя Альфред; ребенок выглядел здоровым и сильным, и походил на меня, только голубые глаза он унаследовал от своей мамы. Нам повезло. На ферме, где я работал, мы получали немного молока, картофель, хлеб, животное и подсолнечное масло. Никто из нас не голодал, хотя ни говядины, ни птицы и в помине не было. Покойные родственники Вильгельмины твердили, что мы слишком молоды, чтобы заводить детей; мне было 17, а Minnie всего 15; что сперва нам нужно приобрести специальности и встать на ноги, но мы никого не слушали и гнули свое. Кстати, я не оговорился - покойные. Год назад вся семья мой жены, кроме ее отца, который сражался на фронте, погибла в один чудовищный миг, когда четырехмоторный британский Ланкастер, поврежденный зенитным огнем противовоздушной обороны, рухнул на их дом. Усадьба Рунге располагалась вне городской черты, далеко в стороне от авиационных маршрутов; семья, уверенная в своей безопасности, никогда не спускалась в убежище. Анличане летали только ночами и в тот момент обитатели дома мирно спали в своих постелях.

На борту воздушного левиафана находился неиспользованный бомбовый груз и взрыв был потрясающим. Его было слышно на удалении пятидесяти километров. От ударной волны в ближних домах треснули оконные стекла и у жителей надолго заложило уши. Забрехали испуганные собаки и замычал разбуженный скот. Мы на ферме услышали крушение тоже, но грохочущее эхо не причинилo никому из нас существенного вреда. Тем не менее у Вильгельмины от дурного предчувствия сразу заныло сердце; она разбудила меня, заставила тут же встать и отправиться в усадьбу, чтобы проведать своих родителей. Мы сели в наш cтаренький Volkswagen и через двадцать минут подъехали к месту назначения. Все шло как обычно и Minnie стала успокаиваться, но когда мы приблизились к повороту, то стали замечать непорядок. В свете фар там и сям на дороге мелькали разбросанные ветки, сучья и всякий лесной мусор. Так продолжалось с полкилометра, пока мы не уткнулись в поваленное дерево, преградившее нам путь. За ним мы разглядели густой бурелом и небольшое зарево разгорающегося пожара. Нам пришлось оставить машину и идти пешком. Ночь была безлунная, при свете карманного фонарика мы пробирались через массу переплетенных ветвей и древесных стволов. Через несколько минут мы оказались на краю огромной воронки. Она еще дымилась и смрадный запах горелого мяса, крови, тротила и жжёной резины наполнял воздух. На этом месте раньше стоял их дом. Вильгельмина пошатнулась, ноги ее задрожали, она вцепилась в мой рукав и потеряла сознание. Я успел подхватить ее и бережно посадить на обломок сосны. Через несколько минут позади я услышал отдаленные мужские голоса и приближающийся хруст сучьев. Из леса вышли три человека и, потрясенные увиденным, замерли на кромке котловины. У каждого в руке был зажат армейский зеленый фонарик, лучи которых скользили по стенкам и дну углубления, выхватывая из темноты осыпающуюся глину, покареженные куски алюминия и широкие пятна крови. Я узнал в них бургомистра г-на Винклера и членов городского совета, Фукса и Кукса. Ночь была прохладная и сырая; их дыхания превращались в пар; из-под наспех накинутых пальто проглядывало нижнее белье, на ногах блестели резиновые боты, головы покрывали широкополые фетровые шляпы. "Мои соболезнования," промолвил бургомистр, пожилой, облысевший человек с одутловатым лицом. Он всю жизнь провел в бухгалтерии и прогулка по сырому, темному лесу неблагоприятно сказывалась на его здоровье. Бургомистр закашлялся, носовым платком утер рот и застегнул верхнюю пуговицу на своем длинном пальто. "Вы католики?" обратился он к плачущей Вильгельмине. "Мы пригласим священника." "Но ведь ничего на осталось," подал голос г-н Фукс, поправляя пенсне на своем коротком носу. "Как хоронить будем? Пустые гробы что ли на кладбище понесем?" "Сколько гробов понадобится?" поинтересовался г-н Кукс. Он решительно выступил вперед. На карту была поставлена его профессиональная честь. "Наше похоронное бюро предоставит вам товар высшего качества! Моя жена не могла больше этого выносить. Опустив заплаканное лицо, она заткнула ладонями уши. "Прекратите!" заорал я. "У нас горе! Пойдем отсюда, родная," поднял я ее стройное тело и понес подальше от кратера, ставшего общей могилой ее семьи. Тем временем зарево разгоралось, как поминальный костер по усопшим; огненные языки вздымались выше и выше. Запах гари бил в мои ноздри. "Вызывайте пожарную команду, господа," услышал я голос бургомистра. "Не то к утру огонь выйдет из-под контроля." Как по наитию, при дрожащем свете пожара я продирался через чащу, оберегая от царапин мой драгоценный груз. Путаясь в ветках и кустах, не сразу я вышел на дорогу, туда где стоял наш верный старенький автомобиль. Казалось он ждал меня и мотор завелся с первого оборота. Через пятнадцать минут мы были дома и я, как мог, приводил Minnie в чувство. Она обнимала меня, целовала и ни на секунду не хотела со мной расстаться. Через месяц она родила.

Постепенно наша жизнь возвращалась в норму, но душевное потрясение не оставляло мою жену. Она превратилась в, как это называется, чрезмерно опекающую мать и не спускала с нашего отпрыска глаз. Не думаю, что Альфреду такая сверхопека шла на пользу, кроме того это сказывалoсь на выполнении ее семейных обязанностей - ужин не был готов, комната была не вычищена, она редко выходила во двор. Чтобы помочь Вильгельмине, я выделил ей в помощь одну из украинских девушек, которые были привезены в Рейх в 1941 году - смышленую, сноровистую Оксану. Она немного знала по-немецки и помогала моей жене управляться с ребенком. Мне кажется, что они подружились. Хозяин фермы, г-н Dönicke, возложил на меня обязанность надзирать над группой восточных рабочих, привезенных из Украины и России. Сам он одряхлел от чрезмерно долгой жизни, супругу свою давно похоронил, а сыновья его служили в армии. Фактически фермой распоряжались нас двое, я и немец- агроном Walter Peters, хромой, жизнерадостный человек лет тридцати. Ни он, ни я не подлежали призыву. Меня и его оставили в покое, как необходимые для Рейха кадры занятые в сельскохозяйственном производстве продуктов питания. Восточных работников, которыми я руководил было 62 человека возрастом не старше 25-и лет; парней и девушек в равном количестве. Гестапо приказало мне держать их отдельно и на ночь запирать в сарае. Конечно, рабочие смотрели на меня с ненавистью, не понимая, кто я; но разве им объяснишь, что когда-то я был таким же, как они, советским детдомовским голодранцем без отца и матери? Однажды я заметил, что в помещении, где рабочие вповалку спали на нарах, они тайком передают из рук в руки страницы какой-то книги. Я потребовал показать, что они прячут от германских властей. Тишина повисла в густом воздухе, скованные страхом присутствующие замерли и только какой-то бедолага в углу не мог утихомирить свой простудный кашель. Паренек дрожащей рукой протянул мне листок. Я взглянул и слезы чуть не навернулись мне на глаза. Это была страница из произведения Аркадия Гайдара "Тимур и его команда". В детдоме это была моя любимая книга и я зачитал ее до дыр. Но то было много лет назад, сейчас действительность стала иной. Я не затопал ногами и не порвал бумагу; я молча вернул страницу ее владельцу и с чувством пожал ему руку. Ребята были поражены. Позже я узнал, что они создали комсомольскую организацию, прятали в тайнике портрет Сталина, выбрали комсорга и распевали по ночам Варшавянку, Марсельезу и все то, что запомнили в свою бытность в СССР. Экземпляр книги этой они разъединили на множество страниц, чтобы каждый по очереди мог прочитать свой кусочек. Забегая вперед, должен вам сказать, что после окончания войны судьбы угнанной немцами молодежи оказались трагичными. Несмотря на их идеологическую стойкость, советская власть не доверяла своим попавшим в плен coгражданам и всех до единого отправила на длительные сроки в ГУЛАГ. Но в те дни ребята с ликованием приветствовали каждый появившийся в синеве краснозвездный самолет, с улыбками вслушивались в доносящуюся с востока артиллерийскую канонаду и с восторгом ожидали прихода "наших"; ведь никто не знает что уготовило нам будущее.

Стоял ясный, но не жаркий сентябрьский день 1944 г. На безоблачном небе сияло солнце, легкий ветерок проносился над привольной равниной, чуть раскачивая верхушки отдаленных плодово-ягодных деревьев, вокруг нас простирались ряды аккуратно возделанных картофельных грядок. Ботва на них побурела и подсохла - лучшее время, по словам нашего агронома, собирать урожай. Вся наша рабсила - парни и девушки - вышла на поле. Часть их них лопатами выкапывала клубни, другие оттаскивали полные корзины в сторону, третьи высыпали содержимое в подъехавшую автомашину. Работа спорилась; к двум часам пополудни грузовики сделали десяток рейсов и заполнили хранилище почти полностью. Я тоже работал вместе со всеми, опорожняя тяжелые плетенки в кузова подъезжающих машин. В кармане у меня лежал блокнот, в котором я отмечал количество рейсов на базу. Со своего места я видел грунтовую дорогу, ведущую наискосок через поле и на ней мотоциклиста, несущегося сломя голову. Он пригнулся к рулю и облако пыли клубилось за ним. "Кто это может быть?" встревоженно подумал я. "Я своих знаю. На гестапо не похоже. Они носят штатское, приезжают крайне редко и всегда в черном Опеле. Да и незачем им у нас появляться. Никто жалоб не подавал." Беспокойство снедало меня, я был готов отправиться сразу домой, мало ли что случилось, но сдержался и заставил себя доработать до конца смены. Ровно в 17:00, я оседлал велосипед и помчался к своей семье. Пять километров я покрыл за тридцать минут. Во дворе флигеля я увидел, прислоненный к стене, тяжелый военный BMW. Догадка пронзила меня, но я был не уверен в своей правоте. Поднимаясь по ступеням, я услышал знакомый раскатистый голос. Я широко раскрыл дверь. Верно, это был мой тесть - полковник Фридрих Рунге в черном мундире со всеми регалиями. Позади с младенцем в руках стояла его сияющая дочь. Завидев меня, он распахнул широкие объятия, по-медвежьи сдавил и поцеловал в щеку. После дежурных приветствий мы сели за стол. Оксана быстро собрала нам неприхотливый ужин и тихо ушла. Я вгляделся в преждевременно состарившееся страдальческое лицо своего тестя. Светлые волосы его разметались, взгляд потерял обычную живость, а под глазами залегли темные круги. Казалось, он не знал горевать ли о гибели своей семьи или радоваться рождению внука? Выражение физиономии его постоянно менялось и глаза никак не могли остановиться на одной точке. Мы доедали нашу скромную трапезу, состоявшую из вареных овощей, батона хлеба и толики сливочного масла. На столе стояла маленькая жестянка с бразильской говяжьей тушонкой, которую принес Фриц. "Как вы нас нашли?" негромко спросил я. "Что же тут удивительного?" Гость повернулся, вперив в меня свой потусторонний взор. Мне показалось, что на меня смотрит мертвец. В его глазах совсем не было жизни. Невольно я вздрогнул. "В городе все знают о нашем несчастье. Я пришел в ратушу; бургомистр рассказал мне о вас и я тут же помчался." Он опять замолчал, разливая по чашкам горячий чай. "Как на фронте? Положение безнадежно?" поинтересовалась Вильгельмина. Левой рукой она придерживала ребенка, который гугукал у нее на коленях. "Безнадежное... И прет их адская сила, которую мы не можем сдержать. Бьем мы их несметное количество, но их бессчётные орды не убывают." Он расстегнул верхний крючок на своем кителе. "Нашу часть отвели в тыл на короткий отдых; как раз недалеко от города Köslin. Я воспользовался возможностью повидать семью, отпросился на два часа и, схватив мотоцикл, приехал сюда. Вот, что я нашел..." Закрыв лицо ладонями, Фриц зарыдал. Minnie прильнула к отцу, пытаясь его утешить. Из ее глаз тоже закапали слезы. Я резко встал, взял ребенка из ее рук и произнес, "Успокойтесь. Не все потеряно. Вожди приходят и уходят, режимы сменяются, но народ продолжает жить. Думайте о будущем. У нас есть один ребенок и будут еще. Они будут жить в другой Германии. Все когда-нибудь наладится." Оба с большим удивлением взглянули на меня, но мои слова возымели действие. Вильгельмина утерлась платочком, а отец ее сказал следующее, "Неизбежно, что красные варвары сюда придут. Они уничтожат вас. Тебе, Индустрий, достанется самая тяжелая участь. Если НКВД узнает, что ты русский, тебе этого не простят, для них это отягчающее обстоятельство. Тебя будут долго мучить на допросах, пока под пытками ты не умрешь. Вам нужно уехать на запад Германии. Там установится англо-американская зона оккупации; я знаю, что там гораздо меньше убийств, грабежей и изнасилований. В советской зоне творится страшное. Они нехристи. Их государственная религия марксизм-ленинизм. Пьяные солдаты берут немецкую женщину, по очереди насилуют ее, а насытившись, для потехи засовывают пустую водочную бутылку в ее влагалище. После этого несчастную выбрасывают умирать в придорожный кювет. Такое обращение с гражданскими они называют: Смерть фашистской нечисти!' Фриц грохнул кулаком по столу. Желваки на его скулах заходили ходуном от ярости. Прошло несколько минут. Он отпил еще чаю, немного успокоился и начал опять говорить. Голос его дрожал, но взгляд был тверд. "Вам нужно немедленно уезжать. В Кёльне живет моя тетя Edwina Hubert. Ее муж преуспевающий промышленник. У них большое поместье к югу от города. Я напишу ей письмо, чтобы она приютила вас. Если она жива, то поможет вам. Но здесь оставаться вам верная смерть." Помертвевшая Minnie протянула отцу перо и бумагу. Не задумываясь, своим размашистым крупным почерком он заполнил листок сверху донизу, вложил страницу в конверт и надписал адрес. "Храни вас Бог!" пожелал он на прощанье, обнял нас всех и был таков. Пораженные услышанным, мы долго сидели у окна. Грозное, кроваво - красное солнце медленно опускалось за лесом. Оно бросало палящие лучи на наш уютный, чистенький мир, доживающий последние дни. Наши глаза не могли оторваться от движущегося над дорогой столба пыли. Треск мотоцикла замирал вдалеке. "Неужели все это правда?" еле слышно прошептала Вильгельмина. "Конечно. Заученная с детства пропаганда озлобила советских людей. Они вас ненавидят. Вы для них зажравшиеся буржуи, которых следует убивать." "В таком случае мой папа прав. Мы должны немедленно отправляться в Кёльн.""

Последние записи из дневника полковника Фридриха Рунге. "30 апреля 1945 г. Я охвачен яростью при мысли о том, что эти азиатские орды катятся через самое сердце моего отечества. Вдруг они здесь надолго останутся? Сможет ли кто-нибудь из наших потомков избавить европейский континент от их присутствия? Возможно, что для этого понадобятся десятки, а может больше, лет? По последним сведениям русские две недели назад обошли Дрезден и пытаются пересечь саксонский промышленный район у границы горного хребта Erzgebirge. В панике население бежит. Оно больше не верит, что вермахт способен их защитить. Мне рассказали, что в 30 км от города Chemnitz большую колонну беженцев настигли советские танки. Они прокатились прямо через толпу, давя и сокрушая людей на своем пути. Kлубы вонючего дыма из выхлопных труб, адский лязг стали, потоки горячей крови, беспредельный ужас, охвативший женщин, стариков и детей не поддаются описанию. Когда танки ушли, на асфальте остались раздавленные гусеницами изувеченные человеческие тела, обильные и дымящиеся алые лужи, поломанные повозки, раскрывшиеся чемоданы, разбросанный домашний скарб, а на обочинах горько плачущие дети, потерявшие своих матерей. 6 мая 1945 г. Мы закрепились на холмах возле г. Cotbuss, который в 130 км к югу от Берлина. Генерал-полковник Schmulke приказал зарыть наши Тигры на южной стороне склона, еловыми ветками замаскировать башни и держать оборону. Впервые за войну я потерял способность сконцентрироваться на задании; меня охватилo горькое предчувствие приближающегося конца. На следующий день поздним утром скопления Т-34, ИС и КВ пошли на нас плотной стеной. Мы сражались геройски. Отважные расчеты нашиx PaK - 40 и бравые панцергренадеры зажгли множество советских стальных монстров. 88 мм орудия наших Тигров пробивали, как скорлупу, любую броню, выводя наступающих из строя. Пулеметный огонь косил ряды вражеских пехотинцев. Но советские танки и живая сила шли волна за волной, они лезли вперед, нечувствительные к потерям. У нас стал ощущаться недостаток боеприпасов. Вдруг после захода солнца атаки противника прекратились, наступило затишье, а в полночь мы услышали сo стороны русских бешеную стрельбу в воздух изo всех видов стрелкового оружия. Oни что-то праздновали. "В чем дело?" Мы стали беспокоиться. "Послушаем радио," предложил Otto Kilcher, мой лейтенант. Он надел наушники, покрутил настройку и внимал несколько минут. От напряжения его лицо осунулось; мы все обменивались взглядами, гадая, что он узнал. "Все кончено. Безоговорочная капитуляция!" голос Оttо прозвучал не громче шепота. У меня пересохло в горле. Значит, всему конец. Жертвы были напрасны. Мне казалось, будто я падал в пропасть и затем в моем помутившемся сознании появились боевые товарищи, которых я потерял за годы войны, а также миллионы германских воинов, погибших в боях. Передо мной предстали орды с Востока, которые сейчас заполонили нашу родину. "Нет!" выкрикнул я. "Мы сами решим, когда перестанем воевать! Давайте нанесем последний удар! Прямо сейчас пойдем в атаку?! Уверен, что весь полк будет со мной, как один человек!" "Нельзя, мы солдаты и подчиняемся приказам нашего руководства," возразил Оttо. "Я здесь командир," послышался взволнованный голос Schmulke. "Постройте полк!" Распоряжение было выполнено. Встав перед строем, генерал начал произносить речь. "Мои боевые товарищи!" Он не мог продолжать. Эмоции переполняли его. Bсем по очереди oн пожимал руки. Никто из наc не мог выговорить ни слова..."

На этом записи обрывались. Тетрадь эта была найдена местными детьми на командирском сиденье Panzer IV. Кожаная обложка ее была измазана засохшей кровью, спинка кресла была пробита пулями, но внутри танка никого не было.

Глава 20

Безоговорочная капитуляция Третьего Pейха была подписана рано утром в понедельник, 7 мая 1945 года, в главном штабе Союзных экспедиционных сил (SHAEF) в Реймсе на северо-востоке Франции. По настоянию советского командования на следующий день в Берлине акт о признании военноего поражения был оформлен с дополнениями и изменениями. Для Советского Союза документы, подписанные в Берлине 8 мая 1945 года, представляли собой официальную, законную капитуляцию Третьего Pейха.

Немедленно после подписания акта о капитуляции великое ограбление Германии началось. К концу Второй мировой войны Советский Союз выработал программу по поиску технологий поверженного врага и использованию его технических специалистов. (Сказать по правде, то же самое делали и американцы, но в меньшем масштабе). Больше всего Сталина и его клику интересовали атомные секреты. Поисковая группа во главе с высшими советскими чинами прибыла в Берлин 3 мая; в нее входили также физики-ядерщики. Первыми в их списке оказались Институт физики кайзера Вильгельма, Берлинский университет и Высшая техническая школа Берлина. Уцелевших немецких ученых захватывали тоже и вместе с лабораториями и архивами отправляли в СССР. Разумеется, германские индустриальные и промышленные объекты не были обойдены вниманием советских властей. Были созданы, так называемые, трофейные бригады, разъезжающие по востоку страны и отправляющее в СССР все, что им было указано начальством в Москве. Советская зона буквально кишела командировочными, их было больше, чем военнослужащих оккупационных войск, они вешали пломбы-бирки на все мало-мальски пригодное, обрекающий указанный объект из данного инвентаря к отправке в Союз. В результате титанической деятельности в ж/д эшелоны было погружено около трех тысяч заводов и фабрик, около ста электростанций, не считая сотен тысяч всевозможных станков и электромоторов.

Подполковник Красной армии Иван Петрович Арсенов принимал непосредственное участие в этом широкомасштабном процессе. Как говорящий по-немецки специалист по танкостроению, Иван вошел в состав комиссии по вывозу трофейного оборудования и годных людских резервов. Ему казалось, что он на хорошем счету и власти давно простили новоиспеченного подполковника, осыпая его милостями и наградами, однако членство в партии никак не восстанавливали, несмотря на его самоотверженную деятельность на благо социалистического отечества и верноподанческие письменные просьбы к руководству страны. "В чем же дело?" задумывался он. "Неужели наши все еще злятся на меня за 1937 год? Так ведь я искупил свою вину, понеся заслуженное наказание на стройках крайнего севера. Здесь что-то не так." Он качал головой и поджимал губы. "Может радист Лизунов все-таки нагадил? Все-таки подал на меня в СМЕРШ рапорт за то, что я летом 1943 г. в лесу по-немецки разговаривал? Но это было два года назад. Меня бы давно арестовали. Почему? Может радист долго выздоравливал, задержался в госпитале и только сейчас в органы написал, а они там разбираются?" Он нервно хватался за голову, закуривал папиросу и скрежетал от тоски зубами. "Ox, грехи мои, грехи тяжкие. Никуда от ваc не уйдешь."

Таким манером Иван проводил тоскливые вечера. Поставив локти на стол и подперев кулаком подбородок, он изматывал себя бесконечными терзаниями. Рабочий день, состоявший из инспекций заводов и конструкторских бюро был позади, деваться было некуда, требовалось скоротать время перед отбоем. Водка выручала. За окном лежал темный разбомбленный Лейпциг, напротив за столом собутыльники разливали по стаканам спиртное; в зале гостиницы, которую превратили в общежитие, находилось еще два десятка командировочных из разных областей СССР. Все койки были заняты. На них сидели, лежали, спали, храпели и смеялись его соотечественники. Из их багажа, засунутого под кровати, торчали немецкие сувениры, которые они надеялись привезти домой: отрезы костюмной ткани; ботинки и туфельки; стопки нижнего белья в подарок подругам и женам; серебряные ложки, ножи и вилки; охапки наручных часов; пакеты, доверха набитые ботиночными шнурками; эсэсовские кинжалы в вычурных ножнах; а один из командировочных, самый рьяный, тащил с собой стальную пехотную каску со свастиками по бокам, гостинец предназначавшийся его малолетнему сыну. Неприятно пахло застоявшимся табачным дымом и потом, на полу валялся бумажный мусор, а из коридора в уборную высовывался хвост длинной очереди. Водопровод не работал и руки им помыть было негде. "Ну, и компашка," глядел Иван на разношерстную, посконную Русь Советскую. "Прямо как у нас в сибирском концлагере." Он еще раз отпил теплой водки, закусить было нечем, поэтому он понюхал свой рукав и затянулся Беломором. "Все это так, но где же мой сын?" с горечью спросил он себя. "Найти его невозможно." Он погасил папиросу, уселся поудобнее и стал вспоминать, "Фриц тогда говорил, что мой сын живет припеваючи у него в доме. Не верю. Разве такое сейчас возможно?" Он взглянул в темное окно. Тусклый лунный свет падал на развалины жилых кварталов, на обрушившиеся межэтажные перекрытия, на расщепленные стропила и балки. Лавируя между обломками, по улице медленно проехал военный фургон. Его фары выхватили из темноты стайку принаряженных женщин. Они увлеченно торговались с солдатами. "В Германии очень трудная жизнь. Люди идут на все, чтобы свести концы с концами," посетовал oн. "Как Индустрий обходится? Он где-то работает? Ему нужна моя поддержка. Может и мне к нему податься? Надоело гнуть выю перед начальством." Испугавшись собственных мыслей, Иван вздрогнул и опасливо покосился на окружающих. Нет, они ни о чем не догадывались. Веселье у них продолжалось. Кто-то забивал козла, громко щелкая по столу костяшками домино; кто-то в дальнем углу травил анекдоты под дружный хохот собравшихся; кто-то, брызгая слюной и разводя пальцами рук, пугал обомлевшую аудиторию ужасами жизни при царизме. "Mне все это обрыгло," тяжело вздохнул Иван. "Да, вот еще что," припомнил он и тяжело икнул, стараясь подавить одолевавшую сонливость. " Это очень важно. Чихрадзе из госбезопасности сообщил, что под Эрфуртом задержан какой-то офицер-танкист. Он принадлежал к группе фашистов, пробирающихся на запад, чтобы сдаться в плен кому угодно, но только не Красной армии. В ходе перестрелки уцелел он один, сумел убежать и через сутки опять был схвачен. Должно быть, матерый зверь. С ним нужно обращаться пoстроже и поставить усиленную охрану. Чихрадзе приказал его допросить. Он сказал, что если пленный не представляет ценности для СССР, то не расстреливать, а погрузить в эшелон и отправить на урановые рудники на Колыму. Там недобор кадров. Пусть перед смертью враг принесет пользу советской родине." Иван хмыкнул, допил водку и пошел спать. Электрический свет под потолком назойливо лез в глаза. "Опять мне решать чью-то судьбу," брюзжал он, укрываясь с головой байковым солдатским одеялом. "Опостылело." Перед тем как заснуть, последняя мысль промелькнула в его сознании, "Какой там такой офицер-танкист?"

Рассказ военнопленного Фридриха Рунге.

"Тюрьма, в которую меня привезли, была повидимости, рассчитана на сотни людей. Она представляла собой старое кирпичное здание, окруженное высoкой каменной стеной, увенчанной заграждениями из колючей проволоки. Как я скоро узнал, тюрьма была заполнена лишь наполовину; благодаря большому количеству доступных камер, между заключенными было оставлено по одному пустому помещению, чтобы избежать возможности общения на азбуке Морзе. Камера, куда меня втолкнули, была примерно три метра в длину, два метра в ширину и четыре метра в высоту. В углу стояла железная кровать, накрытая тонким полосатым матрасом, рядом стоял, привинченный к полу, небольшой металлический стол. Когда за мной заперли дверь, первым делом я бросился к окну, но оно было под потолком и пропускало мало света. Разглядеть что-либо через стекло было невозможно. Я сел на кровать, скрестил руки на груди и крепко закрыл глаза. Воспоминания окружили меня. "Как я сюда попал?" упрекал я себя. "Моя жизнь была безупречна и наполнена смыслом. Я выполнял свой солдатский долг и служил отечеству. Все неприятности начались в тот день, в феврале 1933 г., когда я впервые услышал выступление Гитлера. Его пламенная речь заворожила меня. Mесяц спустя я вступил в партию. Я помня, как будто это было вчера. Прошлое встало передо мной: "Весь наш национал-социализм основан на марксизме," с трибуны обращался фюрер к многотысячной аудитории. "Лично я многому научился у Карла Маркса," долго и убедительно доказывал он. "Но Маркс во многом ошибался и мы, фашисты, должны поправлять его." Я чувствовал себя великолепно и впитывал каждое слово, изреченное великим вождем. Вокруг меня плечом к плечу стояли друзья - единомышленники; больше я не был одиночкой; я стал частью единого целого. Вместе мы кричали Sieg Heil и задирали руки в нацистском салюте, вместе мы маршировали и жгли книги, вместе мы громили несогласных и истребляли "расовый мусор", как называл недочеловеков Ф. Энгельс. "Но разница между ленинским интернациональным социализмом и немецким национал-социализмом существует," поучал нас вождь "Во имя социализма коммунисты убивают частных собственников; мы же во имя социализма проводим политику "расовой гигиены". Ленин оказался полностью неправ. Мы утверждаем, что на пути строительства социализма государство может контролировать экономику, не владея и не командуя ею; экономику можно планировать и направлять, не лишая имущих классов их собственности, как это сделали большевики. Лишение собственности, как недавно показала гражданская война в России, для нашей страны означало бы вооруженную борьбу немцев против немцев; это неприемлимо. Мы считаем, что существует более быстрый и эффективный путь к великой цели построения социалистического общества. Социализм возможен без гражданской войны. Маркс и Ленин поставили правильную задачу, но выбрали неправильный путь для ее решения," учил нас Гитлер. "Большевики выбрали длинную и излишне болезненную дорогу к народному счастью. Уничтожив буржуазию и кулаков, Ленин и Сталин превратили Россию в серую недифференцированную человеческую массу, в огромное анонимное скопление людей. Это фатальная ошибка большевиков. Недалеко то время, когда весь мир с восхищением узреет правоту наших национал-социалистических идей; народы Земли увидят, как германское национал- социалистическое государство поднимет свой уровень благосостояния выше жизненного уровня любой самой развитой капиталистической страны мира." "Действительно," очнулся я от своих грез, "немецкий народ обожал Гитлера. Ведь его режим принес Германии величайшие социальные достижения всех времен. Правда мы, как и народы Советского Союза, во имя социализма поступились свободой слова, совести и религии. К сожалению, двенадцать лет спустя Гитлер привел Германию к величайшему краху. Что ждет наш народ? Как могли мы поддаться нацистской пропаганде? Но был ли у нас выбор?" Ответа я не знал. Обилие горестных мыслей вызвало у меня головокружение, я потерял сознание. Пришел я в себя на холодном полу. Забытье мое длилось всю ночь. Тело ломило болью. Солнечные лучи, проникающие через окно, слепили мои глаза, но согревали. В камере находилось двое советских солдат. Они трясли меня за плечо. "Просыпайся! Тебя вызывают на допрос." От истощения я мало что соображал. Вспоминаю, что солдаты тащили меня вверх по темной крутой лестнице, а потом по коридору. Там было много высоких узких окон и паркетный пол сильно скрипел. Порыв свежего воздуха взбодрил меня. Я выпрямился и с трудом передвигая ноги, вошел в кабинет. Меня усадили на табурете посередине комнаты, солдаты ушли, за ними громко захлопнулась дверь. Руки мои были связаны за спиной, веревки больно резали запястья, я едва сохранял равновесие на жестком сиденье и валился набок. Передо мной за массивным письменным столом сидел советский офицер и, как мне показалось, с безграничным изумлением рассматривал меня. Почему? Он меня знает? Его взгляд проникал мне в самую душу. Офицер стал расспрашивать мои личные данные, сверяясь со своими бумагами. Голос его был сух и официален. Он с важностью перебирал листы, открывал папки и карандашиком делал пометки в протоколе. Разговор шел по-немецки и сидевшая за столиком у зарешеченного окна девушка-стенографистка в красноармейской форме пришла в отчаяние. Она постоянно переспрашивала следователя; выяснилось, что девушка понимает только по-русски и следователь разрешил ей уйти. Как только она затворила за собой дверь, офицер тут же переменился. Он выскочил из-за стола, подбежал к двери и запер ее на ключ. "Неужели ты не узнаешь меня, брат?" прошептал он, положив руку на мое плечо. Я с трудом поднял голову, пытаясь понять кто говорит. Усталость и боль терзали меня, я плохо понимал. "Фриц, это я," говорил мой спаситель, освобождая меня от веревок. Бесчувственные руки мои повисли вдоль тела. Офицер помог мне встать и пересадил на мягкий диван, стоявший в углу. Какое блаженство! "Ты, наверное, голоден?" Не дождавшись ответа, незнакомец принес стакан горячего чаю и толстый бутерброд с ветчиной, который я тут же начал есть. О, какое объеденье! Это же райский пир! Потом мне захотелось спать. Я не мог преодолеть сонливость; мои веки слипались, я широко зевал и сильно потягивался. "Отдыхай, но не более часа," заметив мое состояние, негромко сказал мой добрый гений. Tак и не поняв, кто он такой, я завалился спать на широкой, пружинистой, кожаной поверхности. Мне было тепло и уютно. Я спал без сновидений, как бы провалившись в бездонную черную яму. Потом из ниоткуда появился голос; он звал меня, "Проснись, Фриц, проснись!" Потихоньку я стал возвращаться в реальность, но глаза мои все еще были закрыты. Кто-то легонько трепал меня по щекам. Я пришел в себя и осмотрелся; тут же вспомнив как я сюда попал. Передо мной стоял Иван. Он ненамного изменился с той поры, когда я встретил его в 1943 г., только отекло и пожелтело его лицо, да под глазами набухли синеватые мешки. "У нас не так много времени," объяснял он. "Твой допрос не может продолжаться целый день. Мы должны решить как спасти тебя." "Хорошая идея," подтвердил я и опять погрузился в сон. "Нельзя спать!" тряс меня за плечо Иван. Зевнув в последний раз и протирая глаза, я опустил ноги на пол, сел на диване и оглядел себя. Глянец на моих роскошных сапогах потускнел и требовал щетки, галифе и китель были измяты и сквозили прорехами, фуражку свою я давно потерял, лицо заросло до самых глаз щетиной. "Что с тобой произошло?" прошептал Иван. "После капитуляции я пытался пробраться на запад. На востоке жизни нет. Советские организуют свою особую зону оккупации на манер того, что происходит у них в Совдепии. Устанавливают сторожевые вышки, обносят периметр колючей проволокой, пускают овчарок следить, чтобы население от них не cбежало. Ни войти, ни выйти - совсем как в СССР." Я пытливо взглянул на собеседника, "Ну, а как ты?" Иван расстроенно свел брови и молча уставился перед собой. Глаза его потускнели, а уголки губ опустились, придав ему скорбное выражение. "Один я. Жизнь не сложилась. И с карьерой не ладится. По-прежнему подозревают." наконец промолвил он. "Вот как?" задумался я и желая сказать приятное своему побратиму, добавил, "Твой сын живет в нашей семье. Я видел его полгода назад. Сейчас он должен быть в Кельне со своей женой." "Что?! С женой?!" вскрикнул Иван в безмерном удивлении. Взмахнув руками, он схватился за голову; глаза его округлились, а рот приоткрылся. "Также, у тебя есть внук. Его зовут Альфред. Прекрасный крепкий мальчуган. Похож на тебя и на твоего сына, а голубые глаза он унаследовал от моей дочери." Последняя новость окончательно доконала Ивана. Ноги больше его не держали; он плюхнулся рядом со мной на диван. "Это что же, мой сын женат на твоей дочери?!" "Да." Мне показалось, что Иван размышлял. Может быть он не поверил мне? Лицо его приняло замкнутое выражение, губы сжались, лоб прорезали горизонтальные морщинки. Он больше не смотрел мне в глаза. "Как их найти?" негромко спросил он после долгой паузы. "Я дам тебе адрес. Записывать опасно. Запомнишь?" Он кивнул и я продиктовал ему как найти поместье моей тети г-жи Hubert. Иван повторил информацию слово в слово, заучивая наизусть. Затем Иван произнес страшнoе, "После допроса мое начальство намеревается послать тебя далеко на восток на урановые рудники или если ты обладаешь особо ценными знаниями на шарашку в одном из областных городов Советского Союза. В любом случае, быстро ты от советских не выберешься." "Не могу жить в СССР," отмахнулся я; сердце мое защемило от тоски. "Конечно. Там, кроме номенклатуры, никто не хочет жить; но тебя спрашивать не будут. Tебя заставят." "Я убегу." "Как? Ты же арестован." "Ты поможешь мне," брякнул я наобум. "Меня самого за это арестуют и расстреляют. Как ты мог такое сказать?" Мы сидели молча бок о бок, опустив головы, пока телефонный звонок не прорезал тишину. Иван резко вскочил, побежал к письменному столу и поднял трубку. "Подполковник Арсенов слушает!" он вытянулся в струнку. "Есть! Будет сделано! Так точно!" принимал он чьи-то распоряжения. Откричавшись, он положил трубку на рычаг. "Генерал НКВД Чихрадзе хочет видеть тебя," поделился Иван свежей новостью. "Завтра он будет решать твою судьбу." Ступая на цыпочках, Иван вернулся и опять сел рядом со мной на диван. Oпять повесив головы, мы глубоко задумались. Гулким эхом в коридоре отдавались шаги караульных, за окном сияло поднявшееся в зенит солнце, снизу из двора доносились голоса людей и рокот автомобилей. "Вот, что брат," глаза Ивана смеялись. "Я убегу с тобой." "Что? Я не ослышался? Ты, офицер победившей армии, хочешь убежать со мной?" "Иначе я никогда не повидаюсь со своим внуком," виновато улыбнулся он. "К тому же у меня чутье, что я могу опять оказаться за решеткой." "Как в 1937 г.?" понимающе подмигнул я. "Но ты же ни в чем не виноват?" "Для власти это неважно. Ничего другого как сажать, сажать и сажать эта власть не умеет. Оставшиеся на свободе безропотно молчат, ожидая своей очереди быть посаженными. Я ухожу с тобой на Запад. Это решено." Он рубанул ладонью воздух. "Нам нужно приготовиться. Сделаем мы вот что." Навострив уши, я улавливал его шепот. Прошло пять минут, Иван закончил излагать свой сумасшедший план, я с трудом сдерживал хохот - план казался мне неосуществимым. "Oбдумай, у тебя целая ночь," наставлял он. "Кстати, продолжай делать вид, что ты не понимаешь по-русски. Это поможет тебе узнать, о чем окружающие говорят. Главное, хорошо выспись. Завтра у нас трудный день." Иван пожал мне руку, вызвал конвой и меня увели.

На следующее утро после кошмарной бессонной ночи меня привели на второй этаж, в уже знакомую комнату тюремной администрации. В этот раз допрос вел высокопоставленный офицер НКВД Чихрадзе, а Иван переводил. В углу за столиком сидела вчерашняя стенографистка, которая, не поднимая головы, усерднo записывала мои показания. Чихрадзе был среднего роста, обыкновенного телосложения южанин с крупными угловатыми чертами лица и маслянистыми, зачесанными на пробор волосами. Генеральскую форму свою он носил с шиком, китель и галифе отутюжены, сапоги начищены до блеска, медали и ордена ярко блестели, но сверлящий взляд его угольно-черных глаз испепелял меня. Мне показалось, что чекист копировал Сталина, которого я видел в кинохронике: та же прическа, те же усики, тот же акцент и та же надменная осанка. Он задавал вопросы о моей специальности, образовании и об участии в разработках и испытаниях новейших танков. Особенно его интересовали имена и адреса моих коллег по конструкторским бюро и военным заводам. Я был предупрежден, что за дачу ложных показаний понесу ответственность, но мне было все равно. Не дождутся. Правду я ему не отвечал, а фантазии мне было не занимать; я слышал, как за спиной, стенографистска старательно заносила в протокол все мои выдумки. Прошел час, другой, третий; мои пространные ответы только разжигали чекиста. Явно довольный, он перешел к общим вопросам: где нацисты прячут военные секреты, кто участвовал в разработках ракетного оружия, собирался ли фон Браун запустить искусственный спутник Земли и где скрывается настоящий Гитлер? Увлекательные темы казались неисчерпаемыми! Внезапно стенографистка робко извинилась и попросила перерыв; ей не хватало бумаги; она исписала большую пачку листов. Ее нехотя отпустили. Утерев измятым платочком утомленную мордашку, девушка ушла за новым запасом канцелярской продукции. Мы остались втроем. Скованные присутствием высокопоставленной персоны, все молчали. Время было обеденное, урчало в желудках, но Чихрадзе не шел в столовую, а продолжал смолить папиросы одну за другой. Клубы табачного дыма застилали свет. Он не обращал на нас никакого внимания. За окном проглядывало пасмурное небо, капельки дождя усыпали стекло, внизу по мокрому асфальту, разбрызгивая лужи, плавно проехал автомобиль. Сидя на своем табурете, я украдкой рассматривал чекиста. Проходили минуты; я заметил как ярость постепенно охватывала его. Лицо Чихрадзе исказилось, он начал метаться, в глазах его засверкали молнии, брови угрожающе нахмурились, синие жилы на висках набрякли и вздулись, уголки плотно сжатых губ стали подергиваться. Наконец его прорвало. "Арсенов!" он грохнул кулаком по столу. "Опять срываешь важное юридическое мероприятие?! Почему не приготовил бланки протоколов допроса обвиняемого?! Получишь выговор в приказе!" Иван бесстрастно выслушал грубое высказывание. Неподвижный взгляд его был устремлен на засыпанную табачными крошками поверхность стола. Желтыми от никотина пальцами Чихрадзе растоптал окурок в стеклянной переполненной пепельнице. Тоненькая струйка дыма поднялась к потолку. Негодование чекиста выплескивалoсь через край. "С тобой это не впервой, Арсенов. Возможно, что ты абверовский шпион. У нас на тебя рапорт твоего радиста с 1943 г. лежит. Негодяй ты. Потому-то так много наших ребят под Курском полегло." Мне показалось, что Чихрадхе тут же пожалел о том, что проговорился; он нервно дернулся и немедленно замолчал. Зазвонивший на столе телефон приковал к себе внимание. Иван вскочил со своего места, чтобы ответить, но генерал первым схватил трубку. Его губы скривились в злобной усмешке. "Что?! Бланков на складе нет?! Вы, как стенографистка, должны были об этом заранее позаботиться! Вы несете полную ответственность! Ищите в Берлине! Туда приходит снабжение из Москвы! Они вам обещали, что бланки будут послезавтра?! Слишком долго ждать! Вы за это получите взыскание!" Чихрадзе бросил трубку и уставился на меня. От этого зловещего взгляда меня пронизала дрожь. В его бешеных глазах читался мой смертный приговор. Я был ослаблен недосыпанием, голодом, волнениями и едва сидел, но то что я узрел в следующий момент влило в меня мощный заряд энергии, заставило высоко подскочить и торжествующе зааплодировать.

Одним прыжком, невесомой тенью мой побратим проскользнул к чекисту и обеими руками схватил его за подбородок и за затылок. От резкого вращательного движения раздался сухой треск ломающихся шейных позвонков и генерал упал грудью на стол. Он не издал ни единого звука, только медали и ордена его брякнулись о смердящую, полную пепла и окурков пепельницу. Голова его была неестественно свернута набок, а остекленевшие глаза широко раскрыты. "Пощупай пульс," сказал Иван, а сам бросился к двери и запер ее на ключ. "Дышит?" спросил он, вернувшись к столу. "Сердце еле бьется. И пульс очень слабый. Может и умереть," подытожил я свои наблюдения. "Не умрет гад. К вечеру очухается и погоню за нами снарядит," возразил Иван. "Но нас здесь давно не будет. За дело! Время не ждет!" Мы положили чекиста на стол, и осторожно сняли с него его роскошную генеральскую форму. Потом в примыкающем к кабинету одноместном туалете, я тщательно побрился, одел на себя его мундир, а свой одел на чекиста. Получилось забавно. На мне блистали советские награды; свои же военные регалии, добытые годами верной службы Рейху, я пожалел выбрасывать и рассовал по карманам, надеясь в старости показывать знаки отличия своим будущим внукам. Правда, свой эмалированный значок со свастикой я не взял, мне он теперь не нужен, я ведь больше не фашист! Значок этот я прикрепил для большей достоверности к груди Чихрадзе; фашистская символика генерала НКВД вполне украсила. Над своей верхней губой я приклеил театральные усики, нахлобучил черный парик, одел его фуражку и взглянул на себя в зеркало - все равно не похож. Мы это заранее предвидели. На голову чекиста надели небольшой сатиновый мешок; охране будет сказано, что согласно постановлению наркома внутренних дел, внешность заключенного Рунге должна быть скрыта до особого распоряжения. Иван по телефону вызвал конвой и появившиеся в комнате солдаты поволокли подследственного обратно в ту же камеру, где я провел прошлую ночь. Никто не удивлялся. Перетаскивать полумертвые тела после допросов конвоирам было не впервой. Ноги Чихрадзе волочились по паркетному полу; из его шеи капала кровь. Топот солдатских сапог замер вдалеке. Теперь мне оставалось самое трудное - выбраться из тюрьмы. Конечно, появление высокопоставленного советского генерала наводило ужас на окружающих, но не мог же я выйти из ворот пешком и сесть на городской трамвай? Bедь в это самое время у подъезда генерала ждал его шофер в персональном автомобиле, который прекрасно знал устрашающую наружность своего хозяина. Опять выручил мой добрый гений. Иван спустился вниз, подошел к водителю и сказал, что у тов. Чихрадзе случилось обострение язвы желудка и ему нужна немедленная медицинская помощь. В советском армейском госпитале таких специалистов нет, придется отвезти его в гражданскую больницу. Мы разыграли целый спектакль. Иван помог мне сойти по лестнице и вывел во двор. Низко опустив голову, опираясь на его плечо, изображая полупарализованного, согбенного болью калеку, я занял место на заднем сиденье Porsche. До больницы ехать было недалеко, около десяти кварталов. Иван доставил меня в пустую, блистающую чистотой приемную и зарегистрировал. Шофера и автомашину отпустили до завтра. Вызвали медсестру, после небольшого осмотра она ушла наверх приготовить мне отдельную палату. Наступала заключительная фаза нашего плана; тем не менее, по-прежнему мы находились в опасности. Иван не терял ни минуты. Подойдя к стойке, за которой сидела любезная миловидная регистраторша, он попросил разрешения воспользоваться ее служебным телефоном. С кем он говорил мне было неясно. После очень короткого разговора, состоящего из нескольких скупых загадочных фраз, Иван вернулся на свое место и уселся рядом, закинув ногу на ногу. Мы молчали, уставившись в окно. Истекло около четверти часа, несколько раз медсестры настойчиво приглашали меня идти наверх в палату, но я вежливо откладывал на потом. Между тем окружающий мир жил своей бесконечно разнообразной жизнью. На голубом небе светило ласковое солнце. Вчерашние лужи на дорогах постепенно подсыхали и стайки воробьев, чирикая, пили из них воду. Улица напротив была очищена от обломков и по тротуарам брели прохожие, в основном женщины разных возрастов, за ними бежали непоседливые дети, опираясь на костыли ковыляли немощные старики. По мостовой в обе стороны сновали велосипедисты, объезжая громоздкие грузовики и, влекомые лошадьми, фуры с сельскохозяйственной продукцией. Люди смеялись и забывали о войне. Грозные недавние события становились неприятным воспоминанием. Пролетело еще пятнадцать минут и в нашем поле зрения появился темно-синий Mercedes-Benz. Водитель, морщинистый седой человек с суровым лицом, опустил стекло и помахал нам рукой. Мы поднялись и, поблагодарив больничных служащих за понимание и заботу, вышли на улицу. Деньги в то время большой цены не имели и Иван в знак благодарности оставил на стойке коробку с мясными консервами. Попрощавшись, мы уехали. Выбравшись из города, наш Mercedes-Benz свернул на шоссе, ведущее на запад. Через несколько километров пути мы попали в пробку. Наш автомобиль уперся в большое скопление советских танков. Дымя и лязгая, бронированные монстры пересекали автобан. С гневом глядел я, как тяжелые гусеницы КВ-1 крошат и рвут гладкую бетонную поверхность. "Не смогли мы их остановить," ненависть кипела во мне. "Наши жертвы были напрасны. Советские войска пришли в Германию.""

Глава 21

"Oккупация совсем не сахар," рассуждала Edwina Hubert, интересная дама средних лет, сидевшая на веранде с чашкой чая в руке. Все увиденное кругом ее страшно коробило, перевернув и распластав ее безмятежную, полузабытую довоенную жизнь; все окружающее шокировало и царапало, ежеминутно напоминая о непорядке: и неуклюжие шутки британских томми, заполонивших ее элегантный особняк, и плохие манеры захватчиков, и нелепые береты на иx головах, и реквизированный из гаража для нужд союзников автотранспорт, и скудные продовольственные пайки, обрекающие ее и ее близких на вынужденную однообразную диету. Вот и сейчас - роскошный Horch, гордость семьи Hubert, на котором ее покойный муж когда-то ездил в городской совет Кёльна - брошен оккупантами под открытым небом, весь заляпанный глиной, с замызганными сиденьями и царапиной на крыле. "Для нас лучшие денечки ушли навсегда," терзалась бедная женщина. " Подумать только, как все хорошо начиналось! С 1934 г. Hubert & Co, используя свои международные связи, принимала участие в вооружении Германии. Мы продавали технологии и патентные знания, полученные от наших американских коллег военному министерству в Берлине. Как плоды наших усилий использовались, мы не интересовались, но наша семья процветала - мой муж стал членом рейхстага, мы приобрели поместье в престижной местности и вращались в высших социальных кругах. В знак благодарности я отдала Гитлеру своих четырех сыновей, однако через несколько лет события приняли плохой оборот - двое погибли на восточном фронте, а двое мучаются до сих пор в русском плену. Вот результат поражения в войне - мы стали народом второго сорта - немцам не доверяют, немцев сторонятся, немцев презирают; любые отношения между англо-американскими союзниками и немецкими официальными лицами и населением запрещены. Шоферам оккупационной армии возбраняется просто подвезти немцев, даже если имеется свободное место в кабине." Слезы негодования закапали из ее вытцветших глаз. Hежная натура стареющей красавицы страдала от ударов судьбы. Так сидела она, понурив голову и тяжело задумавшись, пока не услышала позади себя легкие шаги и счастливый смех. Затаенная улыбка озарила увядшее лицо почтенной матроны. Сердце ее затрепетало, радостью вспыхнули глаза, она узнала вошедших и обернулась. Молодая гибкая женщина и дитя вышли на веранду и, заметив хозяйку, издали негромкое восклицание. Было заметно, что они любили друг друга, как члены одной семьи. На всех присутствующих была скромная одежда тех суровых времен - длинные и широкие платья из материи неярких цветов и простая практичная обувь на ногах. Только на годовалом Альфреде красовался нарядный матросский костюмчик, подаренный ему хозяйкой дома. Одеяние это когда-то носил ее погибший сын; Эдвина обнаружила костюм в одном из сундуков на чердаке. Теперь каждый раз завидев малыша, она с тоской вспоминала своего бедного Willy и остальных несчастных сыновей. Дитя подбежало к даме, которую oн с сызмальства называл бабушкой и улыбаясь, протянул ей букет полевых ромашек. Эдвина поблагодарила своего маленького внука, легонько поцеловала его в щеку и посадила к себе на колени. "Садитесь завтракать," пригласила она свою компанию, положив цветы на скатерть рядом с собой. "Спасибо, мы уже ели," вежливо отказалась Вильгельмина и скользнула взглядом по скромному угощению, которое им предлагала хозяйка - ломтики ржаного хлеба на позолоченном фарфоровом блюде, немного повидла в хрустальной розетке и эрзац кофе в антикварной посуде. Вильгельмина считала себя не вправе воспользоваться приглашением - еды не хватало - это была дежурная вежливость светской львицы. Сами они питались не лучше, но в дополнении к официальному рациону, Индустрий выращивал на огороде овощи, петрушку и картофель, что вносило важный вклад в продуктовое снабжение их маленькой семьи. В послевоенные годы вся Европа голодала, включая страны-победительницы. Каждый ошметок продовольствия представлял собой драгоценность, но хуже всего было рядовым немцам - в отчаянии они выстраивались вдоль ж/д полотна и, завидев любой проходящий военный эшелон, протягивали руки в надежде, что кто-то из иностранных солдат, вышвырнет им в окно кусочки своих объедков. Она лично знала таких людей. Это были переселенцы из восточных земель Германии, отошедших к Польше, а также беженцы их советской зоны оккупации. Они очень нуждались и были готовы браться за любую работу. Их было много и они конкурировали с местными жителями, такими как она и Индустрий, в борьбе за рабочие места. Индустрию приходилось нелегко. Он заботился о благополучии своей молодой семьи. Каждое утро он ездил на велосипеде на биржу труда, чтобы получить там хоть какую-то работу - уборщика, дровосека, землекопа и т.п. Но вечерами юноша посещал школу, заканчивая свое среднее образование. Своим трудолюбием и целеустремленностью Индустрий вызывал восхищение у всех, кто знал его. "Берегите вашего мужа," нередко говорила ей Эдвина. "Он у вас замечательный."

Англичан за людей хозяева не считали, у оккупантов была своя отдельная жизнь, даже столкнувшись с ними нос к носу в коридоре, жильцы отводили глаза в сторону и старались быстрее пробежать мимо. Многолюдие захватчиков вызывало неприязнь у г-жи Hubert. Незваные гости занимали большую часть ее особняка, оставив Эдвине лишь будуар и небольшую комнатушку на втором этаже, предназначенную для ее юных родственников. Оккупанты вели себя непринужденно: они распивали пиво, джин и виски, много курили, громко смеялись и горланили в неурочные часы. "Rule, Britannia! Britannia rule the waves; (Правь, Британия, морями)," доносилось со двора. У немецких обитателей дома имелись веские основания для неприязни: бомбежки Королевских военно-воздушных сил опустошили Германию, превратив ее великолепные города в руины и убившие миллионы жителей страны. Но прагматизм пересиливал ненависть; они сосуществовали.

Летними вечерами Frau Hubert и ее задушевные друзья собирались на веранде для совместного ужина. Индустрий тоже считал себя немцем - он так и не признал свое советское происхождение и жил под именем Wolfgang König. Это была самая лучшая часть дня. Из широких окон открывалась живописная панорама речной долины. За холмистым, поросшим лесом горизонтом садилось солнце, над полями стлались белесые туманы; готовясь к ночи, медленно затихала природа. Женщины сервировали стол и выкладывали на тарелки свой скромный провиант; по воскресеньям, когда не было занятий в школе, к ним присоединялся Индустрий. Обычно на нем была пиджачная пара и белая рубашка, повязанная неброским галстуком. Он всегда старался помочь: откупорить консервную банку, нарезать хлеб или принести тяжелую кастрюлю из кухни. Наконец все занимали места. Благословив трапезу, хозяйка подавала знак, что можно приступить к еде. Через несколько минут компания, утолив первый голод, начинала беседу. "Не выношу анличан," пожилая дама заводила разговор на свою извечную тему. "Вчера один из них признался мне, что при виде богатства Германии ему хочется сжечь дотла всю нашу страну. У них в Англии такого благополучия нет. Oн разглядел остатки нашей былой роскоши, несмотря на разрушения, причиненные тотальными бомбежками." "Конечно," Вильгельмина утерла нос своему маленькому, который, гугукая, сидел с ней рядом на высоком стуле. "Провинциальные городки не пострадали. Вот так они рассмотрели нашу счастливую жизнь и теперь завидуют." "После капитуляции союзники хотят разорить нас репарациями и ввергнуть в нищету," гнула свою линию хозяйка. "Каждый день они грабят нас. Oккупанты без спроса заняли мой дом, пользуются моим автотранспортом, добыли из кухонных шкафов мои продукты, вытащили из буфета спиртные напитки и присвоили все мои ценные вещи, которые смогли найти." Гневно Эдвина откинулась на спинку стула. "Aнгло-американцы, как выходцы из стран прогнивших западных демократий, не понимают великих достижений национал-социализма и не сочувствуют семьям, которых они лишили достатка и собственности." "Особенно если вспомнить, что фашисты много чужого добра в свое логово понатаскали из побежденных стран," съехидничал Индустрий, за что получил под столом пинок ногой своей жены. Однако, это грубое замечание не произвело никакого впечатления на поклонницу нацизма, возможно достойная дама пропустила колкость Индустрия мимо ушей; в этот момент она была занята своим внуком, которого мама позволила взять к себе на колени. Мальчик смеялся и хлопал ладошкой по столу. Счастливая бабушка не могла нарадоваться на румяного шалуна. Она целовала и перебирала рукой его пушистые волосы. Но мать маленького Альфреда была печальна. "Где мой папа?" взглянув в темнеющее окно, тоскливо вопросила Вильгельмина. "Полгода я не получала никаких известий. Жив ли он?" Все замолчали. Керосиновая лампа, подвешенная над столом бросала тусклый свет на остатки ужина - поблескивающую, чисто вылизанную посуду, засаленное столовое серебро и тонкую стопку салфеток. Нарушая тишину, откуда-то из глубины дома доносился жизнерадостный смех, чужеземные команды и тонкий скрип половиц под энергичными шагами. Присутствующие тревожно переглянулись. Им стало не по себе. За минувшие полгода семья никак не могла привыкнуть к своим развеселым соседям. Но ничего не поделаешь - с их присутствием приходилось мириться - британцев они старались на замечать и говорили между собой только на посторонние темы. "Я своего отца очень смутно помню," низко опустив голову, пошевелился на своем стуле Индустрий. "Мне было четыре года. Он кормил меня с ложечки вкуснейшей рисовой кашей и теплым молоком. Зато хорошо помню, как чекисты расстреляли маму и сестру на набережной Невы. Они упали в воду, я бежал за ними и кричал, пока течение не унесло их тела в залив." Не впервой возвращались они к тоскливым воспоминаниям о своим пропавших родителях, о погибших близких и o прежней жизни, казавшейся им теперь такой прекрасной. Но погрустив и поплакав, супруги безропотно возвращались к исполнению своих ежедневных обязанностей. Oптимизм и и молодость брали свое. Они выполняли долг перед своей семьей.

Тем временем за стеной гульба продолжалась. Возмoжно там их набралась целая рота. Здравицы в честь королевы сменялись тостами за величие британской монархии и за успех ее верных союзников. Кричали гип-гип-ура, чокались и пили на брудершафт. Несмотря на поздний час кипучая энергия пирующих не иссякала. Отплясывали джигу, стучали каблуками так, что паркет трещал, затем хором исполняли народную песню Drowned Lovers (Утонувшие любовники). Судя по доносившимся обрывкам восклицаний, час назад несколько человек, взяв хозяйский Horch, только что вернулись из города и доставили пирующим важное подкрепление: еще одну бочку пива и ящик виски. Событие это вызвало бурный восторг и приветственные аплодисменты. Веселье, достигшее апогея, было прервано появлением визитеров, явно не принадлежавших к британской армии. К тому часу г-жа Hubert и и ее молодые постояльцы давно были в постелях, но шумные соседи мешали всем спать. Лежа в темноте, хозяева дома вслушивались в звуки, проникающие через стены. Пришедших было двое и объяснялись ночные гости по-немецки. Они пытались установить местонахождение семьи, проживающей здесь до войны и их новый адрес. Пьяные англичане, с трудом ворочая заплетающимися языками, не могли взять в толк, чего от них хотят. Мешал языковый барьер, а также алкогольное опьянение, отрицательно повлиявшее на лингвистические способности военнослужащих. Кажется один из них, с незатуманенной головой и невосприимчивый к шотландскому виски, наконец догадался в чем суть и повел приезжих за собой. Между тем у Эдвины и Вильгельмины, чутко ловивших каждое слово, больше не оставалось сомнений - один из гостей был Фриц! Нужно догнать его, пока он не уехал! Не сговариваясь между собой, женщины наспех оделись и выбежали в коридор. Там было пусто и через незавешанное окно на пол падал мягкий лунный свет. На лестнице слышались решительные шаги. Растворилась дверь и пропустила двух человек в штатском. В тусклом неверном свете лиц их нельзя было разглядеть, но они держались уверенно, носили элегантные костюмы, белые рубашки были повязаны модными галстуками, на головах сидели солидные фетровые шляпы. "Папа!" взвизгнула Вильгельмина и бросилась навстречу шедшему впереди. За нею поспевала Эдвина. Радость переполняла ее. Племянник вернулся! Партнер Фрица, оставшись в одиночестве, смущенно улыбался. Его никто не встречал. Но нет, из глубины коридора его рассматривал плечистый юноша с младенцем в руках. Еле-еле они сдвинулись с места, шаг за шагом приближаясь и узнавая друг друга. "Это ты, сынок?" спросил Иван. "Это я, отец," подтвердил Индустрий. "А это твой внук." Они осторожно обнялись.

Наутро встали поздно, Фриц и Иван отсыпались после бессонной ночи. Матрасы были расcтелены на полу, но ни подушек, ни простыней в доме не нашлось. Друзьям было не привыкать, на фронте условия были гораздо хуже. День обещал быть погожим, солнечным и на веранде было тепло. Гвалт за стеной утих; англичане давно уехали на учения; семья вздохнула с облегчением. Перепархивая с ветки на ветку в саду щебетали пестрые птицы. Под окном в огороде возился Индустрий, собирая в лукошко огурцы, помидоры и съедобную зелень. Поодаль на дорожке возле гаража стоял вымытый Horch, блестя лакированными боками; царапина на его крыле была выправлена и ожидала покраски. Завтрак накрыли на круглом столе на той же веранде. Хозяева с восхищением разглядывали полузабытые пищевые продукты, которые привезли с собой гости: килограмовую жестянку с американской ветчиной, рыбные консервы из Исландии, батон пшеничного хлеба, килограм сливочного масла и бутыль испанского вина. Индустрий, который по случаю приезда родителя не пошел на работу, был полон вопросов. "Как вы нашли нас?" спросил он отца. "Я тебя искал по всей Германии, но это Фриц, который указал мне твой адрес. Он понимает не только в танках. Фриц заядлый служака и знает Вестфалию назубок." "У меня к вашей семье тоже есть вопрос. Куда после капитуляции делись фашисты?" недоумевал Иван. "Может вы знаете? Весной этого года их были целые армии. Союзники, войдя в Германию, встретили фанатичное сопротивление остатков немецкого вермахта и СС. Мы не могли их всех истребить. Где они?" "Причина отсутствия нацистов заключается в том, что многие из ниx погибли вместе с Рейхом," ответил за своих родственников Фриц. "Не все, вроде меня, согласились существовать в условиях англо-американской оккупации. Десятки тысяч фанатиков покончили жизнь самоубийством. Стране и остаткам ее населения союзники предписали пройти денацификацию." "Ну, а вы?" Вильгельмина кормила с ложечки своего ребенка. "Мы ее уже прошли," захохотали мужчины. "Мне, как бывшему советскому офицеру, антифашистское перевоспитание не требуется," поделился Иван. "К тому же я успел попросить политическое убежище в Соединенном Королевстве." "Я тоже в полном порядке," Фриц отрезал кусок жареной говядины и положил его себе в рот. "Со мной долго беседовали в штабе британских оккупационных войск. Я больше не военный, но спокойствия в мире нет," серебряным ножичком он намазывал масло на хлеб. "Гитлер погиб, но Сталин остался," глаза Фрица зажглись ненавистью. "Отсюда все неприятности. Красный диктатор ненасытен. Существует потенциальная угроза советского вторжения в Западную Европу через Северогерманскую равнину. Союзники готовятся к отражению атаки. Поэтому военные эксперты вроде нас по-прежнему востребованы." Он выпрямился и скрестил руки на груди; кулаки его были сжаты. "Куда вы теперь направляетесь?" не замечая ничего дурного, спросила Эдвина. От сытного завтрака глаза ее осоловели; она с трудом удерживала голову прямо. "Если вам негде жить, то располагайтесь у нас," отчетливо выговорила она. "Спасибо," движением руки отказался от предложения ее племянник. "Мы держим путь в Лондон. Мы консультанты в королевском испытательном центре боевых машин. Там создают новое поколение танков." "Сейчас мы не знаем пойдут ли наши советы британцам на пользу," рассуждал Иван, "но если они воспримут нас всерьез, то возможно, что через год-другой вам следует перебраться к нам в Chertsey." "Где это?" насторожилась Вильгельмина и опустила ложку. "B 30 км к югу от Лондона." "Не оставляйте меня одну," забеспокоилась Эдвина. "Я не хочу никуда уезжать." "Мы не бросим нашу бабушку!" взглянув друг на друга, воскликнули молодые супруги, а маленький Альфред захныкал и схватился за ее плечо. "Ни в коем случае," Иван скользнул по их лицам своим проницательным взглядом. "Семейные узы дороже всего." "Время покажет," успокоил хозяев Фриц. "Мы не знаем, какие трудности нас ожидает в новой стране. Мы будем поддерживать связь."

Глава 22

Они прибыли в Лондон серым, тихим осенним днем. Пелена свинцовых туч нависла над городом. Следы германских бомбежек были заметны на каждом шагу - обнесенные дощатыми заборами разрушенные здания, заколоченные фанерой витрины магазинов и повсюду груды неубранных кирпичей. Но лондонцы мужественно пережили военные годы. Они отстояли свой город, свою страну и свой образ жизни. Как и встарь по улицам двигались огромные автобусы, функционировало метро, оживленные людские толпы переполняли тротуары. Правда победа не принесла им немедленного облегчения - жилищный фонд сократился и появились коммуналки, пищевые продукты выдавались по карточкам и возле продовольственных магазинов выстраивались длинные очереди. Зато безработицы как таковой больше не было - наоборот, не хватало рабочих рук. На вокзале Waterloo приезжие нашли нужный им поезд и купив билеты, заняли свои места. В этот утренний час пассажиров было немного. Пара домохозяек с набитыми кошелками возвращались от своих столичных родственников, на скамье напротив десятилетний мальчуган спал, прикорнув к спине своего отца, и чуть подальше несколько солдат потрепанного вида о чем-то угрюмо беседовали. Вагон покачивалo, за окном мелькали сельские пейзажи, почти неотличимые от провинциальной Германии - пастбища, возделанные поля, скромные одноэтажные постройки; затем ж/д полотно обступала зеленая непроницаемая стена кустарника, которая через несколько минут опять обрывалась, открывая замечательный вид на излучину широкой реки и средневековый городок со шпилями и башнями, раскинувшийся на ее берегах. Погода изменилась к лучшему: тучи поредели, в прорехах появилось голубое небо; к моменту их прибытия на станцию назначения облака разошлись и засияло солнце. Мир, пронизанный ослепительными лучами, преобразился - на полях засверкала роса и россыпью самоцветов вспыхнули недавно поникшие краски природы. Щурясь от яркого света и надвинув на глаза свои шляпы, друзья сошли с поезда и огляделись. Их никто не встречал. Грохот уходящего поезда замирал вдалеке. Казалось, что станция была построена прямо в лесу. Вокруг шумел сосновый бор, по золотистым стволам скакали белки, над кронами с карканьем кружились вороны, кусты орешника подступали к платформе. В прогале между деревьями виднелся каменный колодец, рядом с ним небольшой дом и грунтовая дорога. Однако не было заметно никакого признака людей. На скамейках в павильоне ожидания никто не сидел; не топтались пассажиры на деревянном перроне, и даже неизменно присутствующего ж/д служащего в форменном мундире и с жезлом в руке невозможно было сыскать. Путешественники неодобрительно покачали головами. Иван заметил на другом конце платформы красную застекленную будку телефона-автомата и, посовещавшись с Фрицем, направился к ней. Он набрал номер телефона армейского штаба, где размещалось руководство испытательного центра боевых машин. Дежурный с трудом понимал ломаный английский Ивана, но, поняв, сообщил, что машина прибудет за ними через 15 минут. Друзья расположились в тени под навесом. Усевшись на скамейке, они блаженно вытянули ноги. Вероятно, поблизости находилось болото и назойливое жужжанье комаров висело в воздухе. Они немного задремали, утомленные путешествием, но скоро резкий звук клаксона пробудил их. Схватив чемоданы, искатели приключений спустились с платформы. На дороге стоял вездеход Willys MB. "Такие же были в нашем полку," заметил Иван. "Неудивительно," отозвался Фриц. "Американцы поставляют стандартное оборудование всем своим союзникам. Жаль, что мы воевали на неправильной стороне." Юноша в форме рядового британской армии помог им погрузить багаж. Они отъехали. Дорога петляла через лес, потом вывела путешественников на широкую равнину. Следы танковых гусениц были заметны на склонах холмов. На ухабистой поверхности их машину трясло и раскачивало, как корабль в шторм. Таким образом проехали еще пару миль. Привычные к толчкам танкисты держались молодцом. "Here it is," внезапно хмыкнул водитель. За купами деревьев показалось двухэтажное кирпичное административное здание, за ним корпуса мехмастерских, гаражи с распахнутыми воротами и бетонный плац. На высокой мачте гордо реял Британский Армейский Флаг. Willys остановился у дверей. "С вашего позволения, господа, я отнесу ваш багаж в вестибюль," обернулся к ним любезный юноша. "Полковник Pickens ждет вас." С бьющимися сердцами приезжие вышли из машины и, пройдя контроль, поднялись на второй этаж. Неулыбчивая секретарша направила их в нужную комнату. "Guten Tag!" приветствовал вошедших полковник Pickens, моложавый черноволосый человек в зеленой офицерской форме. "Садитесь, пожалуйста." Хозяин кабинета указал на ряд стульев. "Я неплохо говоря по-немецки и поэтому я буду вас опекать, пока вы не заговорите на нашем языке." "Сколько на это уйдет?" скрывая неловкость, спросил Фриц. "Столько сколько необходимо. Зависит от ваших способностей. Спросите себя," полковник захихикал. Друзья озадаченно взирали на него. "Не беспокойтесь; вы с нами не пропадете. Нам нужна ваша техническая экспертиза, а общаться мы будем в форме докладных записок. У нас имеется достаточно переводчиков; кроме того множество англичан сражались в Европе и немного выучили немецкий. Они ваши будущие коллеги. Вы скоро с ними познакомитесь." Оптимистично улыбнувшись, полковник продолжал, "Согласно вашим резюме у каждого из вас за плечами солидный боевой опыт управления и проектирования Тигров и Пантер," Pickens кивнул в сторону Фрица, "а также Т-34, КВ и ИС," полковник посмотрел на Ивана. Те согласно кивнули, но глаза их были устремлены на широкое окно, через которое просматривался обширный глинистый полигон, где поднимая клубы пыли, ползли один за другим королевские танки. "Впечатляет?" поймал он их взгляд. "Мы должны совершенствовать наши Центурионы, пока они не станут лучшими боевыми машинами в мире. Но для этого потребуются усилия многих специалистов." Внезапно полковник повернулся и уставив немигающий взгляд на Ивана, выпалил, "Почему вы, бывший офицер Красной армии, собираетесь воевать против своих соотечественников?" Это звучало как упрек. В кабинете повисло молчание. Соляным столпом застыл Фриц на своем месте, на шкафу монотонно жужжал вентилятор, издалека с полигона доносилось натужное рычание моторов. Ho Иван Арсенов был не робкого десятка и в своей бурной жизни встречал держиморд похуже этого толсторожего англичанина. Он не растерялся, "Красная армия является орудием агрессии. Kоминтерн захватывает власть над миром. Один фюрер сдох; другой фюрер остался. Запад должен быть начеку." Он потряс своим увесистым кулаком. "Теперь вам понятно?" Лицо полковника залилось краской, глаза округлились, рот приоткрылся, он часто задышал и стал обмахиваться платочком. "Простите меня," обратился он к Ивану. "Вы у нас не первый перебежчик с Востока, но ваш ответ самый лучший." Он протянул Ивану свою руку и тот пожал ее. "Они уже оттяпали у вас пол-Европы, а вы все чухаетесь и даже посылаете в Кремль ежегодные поздравления," едва слышно по-русски пробормотал сорвиголова. "Was?" вопросительно взглянул на него Pickens, но Иван махнул рукой,"Keine Ursache (Hеважно, сэр)." "Теперь организационные вопросы," полковник резко сменил тон и стал сугубо официальным. "Как я понимаю, вы без семей. Я вас отправлю в Chertsey. Это небольшой городок в пяти милях отсюда. Там у нас вполне приличное общежитие для холостых офицеров. Вы найдете у них все необходимое. Сержант Wilson вас довезет. Он же выдаст вам служебную форму." Отсалютовав, друзья покинули кабинет. Они были на седьмом небе от счастья.

Путь в Chertsey был недалек, но сержант Wilson, долговязый и рыжий детина, без устали развлекал их рассказами, "Жилищная проблема у нас, как и в Германии, очень острая. Может быть улучшится к 1947-1948 гг. В настоящее время у правительства нет денег, чтобы построить дома для неимущих, а цены на свое жилье заоблачные." "Зато общежития доступны?" спросил Иван. "Более или менее," покрутил головой Wilson. "Тогда это как Советский Союз," Иван обернулся к своему побратиму. "Я вырос в коммуналке и больше так жить не хочу." "Но здесь жилищный кризис есть результат войны и временное явление; там же квартирный вопрос, как сказал тов. Сталин - "является для нас второстепенным" - другими словами, люди обязаны жить в тесноте, жилищный голод в стране есть обычная часть бытия советских граждан." "Достаточно высоких материй, Фриц, мы уже прибыли," прервал пустые рассуждения его друг.

Проехав через ажурные чугунные ворота и обогнув цветочную клумбу, автомобиль остановился у старинного особняка, в котором происходил ремонт. Об этом свидетельствовали штабеля досок, мешки с цементом и десяток рабочих на строительных лесах, установленных вдоль кирпичных стен. Здание пришло в упадок. Массивная, обвитая плющом кладка растрескалась; оконные рамы обветшали; ставни, вздрагивая при каждом порыве ветра, едва висели на петлях; ржавый флюгер застрял в северном направлении и больше не поворачивался. Вполне возможно, что когда-то в этой древней гостинице останавливался Ричард Львиное Сердце или сюда заглядывали после пирушки рыцари Круглого Стола, но старая добрая Англия хранила свои традиции и берегла национальные святыни. Строение должно быть сохранено и средства на ремонт были выделены. Повернув тяжелую дверь, друзья вошли в сияющий чистотой вестибюль. Деревянный пол поблескивал свежей краской, скромные литографии украшали обтянутые материей стены, электрические лампочки заменили газовые рожки, из глубины помещения доносился стрекот пишущей машинки. Навстречу им торопился консьерж. Друзья представились; об их прибытии уже знали. Поглядывая на баронский герб с эмблемами, красовавшийся над камином, они зарегистрировались и проследовали к месту своего сегодняшнего ночлега. Рассчитанная на пять человек боковая спальня в этот час была пуста. Кровати были аккуратно заправлены и личные вещи владельцев стояли на тумбочках. Иван и Фриц получили свободные койки, разместили свои чемоданы в чулане и отправились осматривать город.

Оба были очень голодны и брели по бульвару в поисках съестного, рассматривая витрины и глазея на прохожих. Улицы были кривые и узкие, а люди избегали зрительного контакта. Возле фонтана в виде львиной морды, извергавшей струю воды, обоняние наших героев настиг запах кухни. Жестяная труба на крыше невысокого здания выбрасывала в атмосферу аромат жареного мяса. Их желудки заурчали, рты наполнились слюной, они не могли оторвать глаз от вывески Kingfisher Tavern (Xарчевня Зимородок). Не колеблясь, друзья вошли. Они оказались в уютном просторном зале. Под низким оштукатуренном потолком гудело множество голосов. Местные жители, завсегдатаи этого места, - фабричные рабочие, закончившие смену, конторские служащие, день-деньской корпевшие в бухгалтериях, - сейчас наконец-то разогнули свои уставшие спины и, сидя за столами, угощались пивом и наслаждались веселой беседой. Атмосфера всеобщего братства царила здесь. Все знали друг друга и посещали это заведение десятки лет. За прилавком находился персонал в белых фартуках, готовый по первому знаку обслужить своих посетителей. Фриц и Иван для начала заказали две пинтовые кружки светлого пива и жареной рыбы с картофельными чипсами. Усевшись за свободный столик в углу, они приступили к еде, рассматривая внутренность помещения, которому, наверное, было сто лет. Потемневшие потолочные балки и дубовые панели на стенах были отреставрированы и ничего не могли рассказать поверхностному наблюдателю о событиях, происходивших здесь в старину. Вошла группа молодежи. Похоже, что они праздновали день рождения. Подрастающее поколение занялo большой стол и началo таскать туда еду и напитки. К тому времени в харчевне стало тесно, принести десяток кружек пива от прилавка требовало ловкости. Стараясь не пролить, молодежь кричала "mind your backs", пробиваясь обратно к столу. Посетители уступали им дорогу. Успех! Минут через пятнадцать стол был сервирован; пир начался. Захмелев, они кричали Cheers! и чокались кружками. Тем временем у другой стены полдюжины выпивох по очереди бросали дротики в круглый щит, выясняя кто из них самый меткий. Проигравший покупал выпивку для всех. Страсти накалялись. Борьба была напряженнoй.

"Here they are!" услышав это восклицание, друзья обернулись. Перед ними стояли трое парней в формах лейтенантов британской армии. Они были невысокого роста и крепко сбиты; белобрысые лица их выражали радушие; казалось, что они только вошли сюда и оглядывались в поисках свободного места. "Get yourself some grub and come and sit down, (Возьмите себе немного еды и садитесь с нами)," предложил Иван, на своем ломаном аглийском. "Здесь как раз есть еще три стула." "Вы предпочитаете говорить по-немецки?" спросил тот, который постарше. "Откуда вы знаете?" Фриц подвинулся, освобождая проход. "Чарли видел вас час назад в общежитии. Консьерж поместил вас в нашу комнату." "Какое совпадение,"произнес Иван, отодвигая тарелки и кружки в сторону. "Давайте познакомимся. Мы вас угощаем." Собравшиеся представились друг другу. Имена их соседей по комнате оказались простыми - Джон, Том и Чарльз. Они отошли к прилавку. Иван увязался за ними и, несмотря на возражения, купил им всем по кружке пива. "Следующий раз мы платим за вас," согласились англичане и вернулись к столу. Отхлебнув ароматного пьянящего напитка, новые знакомые начали беседу. "Вы говорите только по-немецки. Почему?" Том с любопытством вытаращил свои бесцветные глаза. "Я вас плохо понимаю," перебил его Фриц. "Кто-нибудь из вас говорит на моем языке?" "Мы все немного говорим по немецки," перешел на немецкий Джон, "но не забывайте, что вы находитесь в Англии." Он назидательно поднял указательный палец. "Мы найдем компромисс," с веселой улыбкой предложил Чарльз. "Мы будем говорить на обеих языках и так будет понятнее." "Могу я поинтересоваться в каком чине вы были в вермахте?" поинтересовался Джон. "Я был полковником," отпив маленький глоток, не задумываясь ответил Фриц. Услышав это признание, их новые друзья озадаченно переглянулись. "Вы только начинаете свои жизни, ребята. Кто знает, что у вас впереди," с тяжелым чувством сожаления высказался Иван. Oн немного наклонил голову. "На ваше счастье война закончилась. Мы же прошли ее от первого до последнего дня и заслужили чины и награды." "Где вы воевали, сэр?" почтительно спросил его Джон. "Там где надо, там и воевал. Не хочу быть грубым, но лично я воевал против немцев." "Как интересно!" ахнула молодежь. "Вы видели Сталина?" "Где же его увидишь? Он от народа в казематах прячется. К тому же полвойны я провел в заключении." Молодежь стала перешептываться, переваривая слова собеседника. "Я отбывал тюремный срок по политической статье," во избежание кривотолков счел нужным добавить Иван. Не прошло и минуты как Том выпалил следующий вопрос. "Надеюсь, что ваши семьи уцелели? Ведь Европу сильно бомбили," в его голосе появились сочувственные нотки. "В ходе войны мы оба потеряли своих близких," сухо ответил Фриц и отвел глаза. Наступила продолжительная пауза. За окнами стемнело, зажглись уличные фонари и посетители стали расходиться, хотя игра в дротики продолжалась с неослабевающим азартом. За столом в углу разговор не утихал. "Вы сейчас в штатском. Какой же у вас чин в британской армии?" полюбопытствовал Том. "Мы начинаем службу в званиях лейтенантов," вздохнули побратимы. "Когда вы поступили на военную службу, ребята?" "Год назад мы закончили училище и оказались на войне," просто ответили они. "Где вы успели повоевать?" Иван обвел их удивленным взглядом. "Мы сражались в Гамбурге," Джон ответил за всех. "До самого начала мая 1945 г. немцы упорно защищались и никак не хотели сдаваться, но с востока им грозила Советская армия; противнику некуда было деться. Поэтому Гамбург был сдан 2-го мая." Друзья чокнулись кружками и хлебнули еще пива. В головах у них гудело и языки заплетались. "Наши части продолжали наступление и дошли до Мекленбурга, пока генерал Монтгомери не приказал остановиться, " вспоминал Том. "Там то мы и встретили ваших советских земляков." Он выразительно взглянул на Ивана. Его друзья согласно закивали головами. Иван поежился. "Ну и как?" еле выдавил он из себя. "Познакомились?" "Мы помним теплое утро, солнце в голубом небе и радость на лицах людей," с вдохновением передавал Джон свои впечатления. "Мы помним смешные сценки братания советских и британских войск. Бесконечные рукопожатия. Толпы улыбающихся военнослужащих, объятия и похлопывания по плечам. Возгласы, аплодисменты и выкрики "Да здравствует Сталин!" Суетящиеся фото- и кинокорреспонденты, запечатлевающие для потомства конец войны. Советские офицеры - все подтянутые, опрятные и вежливые, но усталые и истощенные. Один из них говорил по-английски и, улучив момент, когда его однополчан не было рядом, произнес, "И у нас когда-нибудь будет свобода." Мы недоуменно взирали на него. О чем он говорит? Свобода для нас, британцев, привычна и естественна, как же может быть иначе! Ведь Советский Союз тоже демократическая страна, где народ у власти с 1917 г.!" Иван был так поражен наивностью своих собеседников, что чуть не подпрыгнул на стуле. "Тот офицер очень дерзкий и смелый человек," объяснил он взволнованным голосом. "Неизвестный рисковал собой и благополучием своих близких. Вы что-нибудь узнали о нем?" "Какое там. Он тут же растаял в толпе." "Кажется я заметил," внес свою лепту Чарльз, "что на нем были погоны армейского капитана." "Вот это да!" Иван и Фриц переглянулись. " Какое дерзкое свободомыслие скрывается под внешней покорностью и апатией советских подданных!" Отклика у окружающих не было. Поставив локти на стол и подперев кулаками усталые головы, собутыльники молча рассматривали посетителей. Народу прибавилось; привлеченные алкоголем, выпивохи сновали взад вперед. Не сразу наши герои заметили, что их пиво выпито и пора наполнять кружки. Один из них отправился к прилавку; оставшиеся возобновили разговор. " Ребята, вы же не местные? Вы откуда?" Фриц обвел взглядом их лица. "Мы издалека," ответил за всех Чарльз. "Джон и Том из Манчестера, а я из Уэльса." "Вот как," покачал головой Иван. "Ваши семьи должно быть волнуются за вас." "С тех пор как мы вернулись в Британию, причин для беспокойства нет," осклабился Том. "Невесты наши очень обрадовались, это верно," с затаенной улыбкой уверил Чарльз. Они полезли в карманы, достали из бумажников фотографии девушек и показали их своим новым друзьям. "Может и нам пора жениться?" в шутку произнес Иван. "Конечно, женитесь!" почти одновременно воскликнула молодежь. "Вокруг вас множество одиноких женщин! Дело за вами! Судя по виду, вам еще нет сорока!" Компания долго до слез смеялась, но слова эти запали в сердца побратимов. Между тем их оборотистые друзья доставили новые порции пива и веселье продолжалось. "Не все так просто, господа," с серьезной миной проинформировал их Джон. Его осанка и манера держаться выдавали в нем склонность к аналитическому мышлению. "Великобритания пострадала от войны и ее народ тоже. Общественная мораль подверглась суровому испытанию, которое не все выдержали. К тому же нехватка хорошего жилья обостряет матримониальные проблемы. Что я имею в виду? Солдаты возвращаются с войны и узнают, что их жены беременны неизвестно от кого; они, естественно, очень огорчены и тут же бегут в суд; но во время и после развода бывшим супругам некуда деться; как и раньше они проживают в той же самой квартире! Описание трагедий, которые там происходят, достойнo пера Шекспира! Жилья катастрофически не хватает. Импозантные, но обветшавшие викторианские особняки и громадные квартиры, в которых сто лет назад благоденствовали легендарные финансовые тузы и их близкие, теперь разделены на арендованные комнаты с многочисленными семьями, делящими одну раковину, кухню и туалет. В отчаянии десятки тысяч людей, включая бывших военнослужащих, перебираются в пустующие военные лагеря, разбросанные по всей Великобритании; некоторые нарушают закон и захватывают нежилые квартиры, выставленные на продажу их собственниками. Так, что радуйтесь тому, что у вас есть, господа," закончил описание текущего положения Джон. Неожиданно громкий электрический звонок прорезал гул человеческих голосов. Посетители засуетились и стали собираться. "Что это значит?" спросил Иван. "Персонал бара подает сигнал, что пора делать последний заказ," объяснили их всезнающие друзья. "Затем они позвонят еще раз, чтобы дать знать о закрытии заведения. На сегодня все." Допив остатки пива, компания поднялась и вышла на улицу. Завтра им предстоял трудный день.

С раннего утра по приказу полковника они были на танкодроме. Два десятка боевых машин выстроились в шеренгу, ожидая команды. Утро выдалось прохладное и сырое. Холмы до самых вершин были окутаны клочьями тумана; лучи восходящего солнца пробивались через редеющую белесую муть; легкий бриз уносил колеблющиеся остатки пелены к океану, открывая взору испаханную гусеницами танков равнину и бледно-бирюзовое небо, раскинувшееся над ней. Сигнал начать испытания поступил, колонны механических чудовищ пришли в движение и смешались. Грохот моторов, бензиновая гарь и дым оглушали. Фриц и Иван находились в разных машинах, гоняя их по полигону. В четырехместных Центурионах они занимали места водителей; заряжающими и наводчиками были их соседи по комнате. Экипажи швыряло под потолок, заваливало набок, переворачивало на спины - они испытывали всевозможные ситуации езды по пересеченной местности. Их танки застревали на дне водоемов, увязали в болотах, переворачивались на скользких подъемах, но все равно упрямо карабкались вперед. В гонках на полигоне участвовали не только Центурионы. Помимо Центурионов там были Кромвели и Кометы. Кто испытывал те машины? Каковы были результаты? Такие вопросы Иван и Фриц не задавали. К концу недели состоялись учебные стрельбы. Двигаясь на полном ходу с километрового расстояния требовалось поразить вражеский танк. В бинокль они рассматривали своих "противников". Это были Тигры и Пантеры, а также последние модификации советских Т-34, T-54 и КВ. Вечерами в гостинице, расположившись за письменными столами, испытатели записывали наблюдения, каждый в свою тетрадь. "Необходимо увеличить толщину брони на передней части корпуса и установить дополнительные топливные баки, чтобы преодолеть ограниченную дальность действия," излагал свои мысли Фриц. "Предлагаю изменить ориентацию брони в мантии орудия и передней части башни. Если снаряд попадет в мантию в этих областях, он должен будет пробить и мантию, и лобовую часть башни, что резко повысит живучесть машины". Иван же рекомендовал увеличить ширину гусениц до двадцати четырех дюймов, что позволило бы танку иметь большее сопротивление грунту за счет распределения веса. В дополнение к распределению веса, способность двигателей к нейтральному рулевому управлению и широким гусеницам позволят Центуриону относительно легко разворачиваться," отмечал он. "Также считаю необходимым заменить двигатель Центуриона. Дело в том, что имеющийся двигатель Метеор получает топливо из баков, содержащих 121 галлон топлива; однако двигатель расходует топливо неэкономно - 0,83 мили на галлон на дорогах и 0,38 мили на галлон по пересеченной местности. Нам известна конструкция поршневого двигателя внутреннего сгорания с коэффициентом полезного действия близким к 95%. Такой мотор повышает эффективность преобразования энергии горючего, содержащегося в баках, тем самым удваивая длину пробега танка между заправками. Считаю, что такой проект следует принять во внимание." Закончив писать, в тот же вечер за кружкой пива Иван поделился со своим побратимом рассказом о странной встрече, случившейся с ним в Сибири в 1942 г. "Я отбывал срок в шарашке в Челябинске. Наша группа заключенных инженеров разрабатывала КВ. Там я встретил немца по имени Лукас Шулте. Он не говорил по-русски и я служил его переводчиком. Он был почти старик, но проектирование знал хорошо. Вел он себя странно и его мучили кошмары. Перед смертью, чтобы облегчить свою совесть, старик мне покаялся, что это был он, кто убил Рудольфа Дизеля и украл его чертежи. Он утверждал, что это величайшее изобретение всех времен и народов, и спрятал портфель с чертежами в секретном месте, надеясь их в дальнейшем продать." "Может быть это фантазии умирающего грешника?" "Не думаю," ответил Иван. "Он производил впечатление здравомыслящего человека." "Не бери в голову," ухмыльнулся Фриц. "Пей свое пиво."

День спустя после получение их тетрадей с анализами полковник Pickens вызвал неразлучных друзей. Фриц и Иван, чисто выбритые, в наглаженных лейтенантских формах, стояли руки по швам перед полковником и слушали его инструкции. "У Британии не хватает денег. Мы обеднели. Вот почему наши танки уступают немецким, советским и американским," взволнованно рассуждал он. "С 1940 г. мы полагаемся на американские танки Шерман. Только к концу войны наши конструкторские бюро разработали Центурион. Это очень хороший танк, сравнимый с лучшими зарубежными образцами. Но чтобы сделать Центурион выдающейся боевой машиной, действительно, требуется особенный мотор, о котором вы упомянули в вашем рапорте." Pickens сделал паузу и пригласил их сесть. "Что вы имеете в виду, лейтенант Арсенов? Вы могли бы рассказать подробнее?" "Это то, из-за чего погиб в 1913 г. известный изобретатель Рудольф Дизель," Иван немигающе смотрел полковнику в глаза, в горле от волнения пересохло. "Вы шутите," движением руки Pickens отверг доводы собеседника. "Это случилось более 30 лет назад. Тем временем человечество сделало колоссальный научно-технический прогресс. Конструкция, которую вы предлагаете устарела." "Позвольте возразить," Иван упрямо выпятил подбородок. " Рудольф Дизель был истинным гением. Он шел впереди своего времени. До сих пор никто не построил двигатель внутреннего сгорания с КПД 95%. Если бы так, то об этом бы знал весь мир." Положив ладони на стол и откинувшись на спинку своего кресла, полковник задумался. Брови его немного приподнялись, веки слегка сузились, он размышлял. "У кого имеется прототип мотора? Где он находится? Кто его видел?" "Прототип не был построен, но существуют подробные чертежи," Иван зарделся, отдавая себе отчет, что ничего, кроме рассказа скончавшегося немца у него нет. "Они спрятаны в г. Аугсбург в Германии в подвале старинного дома." "Во время войны американцы и мы нещадно бомбили Германию. Наверное, там все сгорело." "Возможно," Иван развел руками. "Но следует попробовать." "Я не могу один решать такой вопрос," засуетился полковник. Он приподнялся и пригладил свои жидкие волосы. "Мне надо посоветоваться с генералом Мак-Доуэллом. Можете идти. Продолжайте работать. Я дам вам знать." Полковник Pickens сдержал свое слово. Через неделю разрешение ехать в Германию было получено. Во избежании случайностей и недоразумений командование усилило их группу двумя агентами секретной разведывательной службы MИ6.

Глава 23

Рассказывает Иван Арсенов, лейтенант Британской армии.

"В феврале 1946 года, когда наша поисковая группа прибыла в Германию, там царил непрекращающийся хаос. В результате войны более чем три четверти зданий в крупных городах страны были уничтожены или повреждены; экономика, находясь в состоянии шока, не производила ничего; а центральное правительство отсутствовало. Миллионы людей остались без крова и бродили по дорогам, пытаясь вернуться в жилища, которых больше не существовало. Они шли пешком во всех направленияx, толкая перед собой тележки, нагруженные уцелевшими пожитками и напоминая обитателей гигантского, внезапно потревоженного муравейника. Здоровых, молодых мужчин между ними не было, те полегли в боях или изнемогали в советском плену; толпы состояли из женщин и детей; иногда в их рядах можно было заметить старика или калеку мужского пола, ковыляющего на костылях. Не хватало продовольствия, не было ни функционирующего транспорта, ни отделений связи, а вероятность голода и эпидемий была очень высока. К счастью Аугсбург пострадал меньше других; британские и американские ВВС серьезно бомбили город лишь в апреля 1942 года и 25/26 февраля 1944 года, да и то налеты были произведены на завод MAN, где когда-то работали наши родители. По прибытии на место нас разместили в гостинице, отведенной исключительно для офицеров победивших держав. Но и мы не роскошествовали; вместо четырех отдельных комнат, нашей группе выделили две комнаты на всех четверых. Должен заметить, что рядовые граждане поверженной Германии сильно негодовали на союзников, считая происходящее огромной несправедливостью. Случались напряженные конфликты, голодовки и демонстрации местных жителей. Реквизиции жилья для нужд оккупационных войск были особенно непопулярны, в то время как сами немцы ютились в трущобах. Многие также возражали против привилегий для англо-американцев, таких как клубы и отели, предназначенные исключительно для использования завоевателями и также резервирования купе в некоторых ж/д поездах. Но нам было без разницы, один только Фриц страдал; все таки это была его родина.

Вечером того же дня в ресторане гостиницы мы заказали общий столик, чтобы за ужином лучше познакомиться с нашими британскими партнерами. Их звали Oliver Atkinson и Jacob Evans. Они были крепкими парнями, которые закончили колледж и, как они нам сказали, в поисках романтики записались в разведку. Их непроницаемые лица выражали полную невозмутимость и в глазах светился интеллект. Оба говорили на хорошем немецком, на котором мы и общались. Разговор на личные темы эти ребята избегали и выжать из них что-либо было невозможно, они тут же меняли предмет разговора или просто отмалчивались; я предполагал, что так их натренировали и они следовали служебному приказу. Разведчики сидели напротив нас и молча глотали портер. Про себя мы с Фрицем гадали, зачем их прикрепили к нам? Скорее следить за нами, чем охранять от случайностей - возможно, что у британского командования не развеялись сомнения насчет наших намерений. Тем временем, запивая сушеную соленую рыбу густым пьянящим пивом, мы рассматривали ресторан. Здесь было тепло и уютно, за заиндевевшими окнами падал снег, в камине трещали поленья, на потемневших деревянных стенах и потолочных балках висела баварская меморабилия, как-то: портреты королей, принцев и знатных дам, их изречения в рамочках под стеклом и даже кружевные платочки, пышные веера и шляпы со страусовыми перьями, которыми когда-то их светлости пользовались. Помещение было переполнено, все посетители были в мундирах офицеров союзнических войск; обслуживали сорокалетние немецкие официантки, которые носили низкие декольте и напропалую кокетничали с иностранными военнослужащими. "Вы женаты?" пряча насмешку, спросил Фриц наших партнеров. "В сегодняшней Германии имеется исключительная возможность встретить выдающуюся жену." Oliver и Jacob ошалело посмотрели на него. Не сразу партнеры ответили ему. "Лейтенант Рунге, вы должны знать, что существует правительственный приказ, запрещающий любые отношения между союзным персоналом и немецким населением," как заученный урок твердил один из них, а другой согласно кивал головой. "Германия превратилась в отвратительнoе место для жизни. Немецкие женщины прекрасно знают, что если они выйдут замуж за британских солдат, они станут британками со всеми преимуществами принадлежности к нации-победительнице, а не к побежденной." "Я знаком с этим распоряжением," моя голова кружилась от знаков внимания, которыми меня одаривала высокая смазливая блондинка. Меняя тарелки, она подошла вплотную ко мне. Аромат ее духов был завораживающим, а прикосновения бедром и коленом сводили с ума. Опустив голову, я старался ее не замечать. Сделав книксен, красотка ушла к другому столу и повторила там свой дежурный репертуар обольщения. Краем глаза с досадой я следил за ней. "Не поддавайтесь на их уловки," предупредил Jacob. "Им все равно за кого выйти замуж. Чаще всего их жертвами становятся неопытные восемнадцатилетние юноши. Заключив с аферистской брак, они привозят своих великовозрастных жен домой в Британию и представляют их мамам и папам. Родители в шоке, увидев, что новобрачная годится иx сыну в бабушки и нередко уже беременна." "Иные женщины идут на все, только бы вырваться из ада, которым стала Германия," назидательно молвил Oliver.

"Наш план на завтра не изменился?" осведомились разведчики. "Нет," ответил я. "С утра мы осматриваем исторический центр города; район, который называется Fuggerei. По словам Лукаса саквояж спрятан именно там." Не раз вчетвером мы обсуждали эту тему и понимали друг друга с полуслова. "Возможно, что нам понадобятся кирка, лопаты, лом и фонари," прошептал я, но в этот момент Oliver вполголоса сообщил, "Иван, мне кажется, что за вами следят." Холодный пот прошиб меня и я заметно вздрогнул. Боязнь расплаты за побег до сих пор жила во мне. "Вот те двое в советской форме. Не поворачивайте голову." Хмель мгновенно слетел с меня и вкусные говяжьи колбаски застряли в горле. "Будьте осторожны, они кивают в вашу сторону и достают из портфеля фотографии. Ведь вы сбежали из советской зоны оккупации? Они могут затащить вас обратно. Такое не раз случалось. НКВД вольготно живется в Европе. Даже во Франции они оборудовали свой концлагерь по образцу ГУЛАГа. Ночами они рыщут по Парижу и другим префектурам, хватают русских эмигрантов и бросают их за решетку. Не расслабляйтесь. Будьте осторожны." "Для этого мы приехали с вами. Наша цель защитить вас от всех случайностей," прошептал Jacob и поправил кобуру своего пистолета. В нарушении полученной инструкции, я все же украдкой взглянул на пирующих за соседним столом. То были два советских офицера внутренних войск, один, мрачноватый и задиристый, с погонами полковника, другой, помоложе, поблагожелательнее и поплечистее, с погонами майора. Оба приветливо поглядывали на нас, продолжая лакомиться пивом и сосисками, которых, держу пари, у них на социалистической родине в открытой продаже отродясь не было и в обозримом будущем не предвидится. Ели и пили они жадно, как бы пытаясь нагнать упущенное и насытиться про запас. Один из них показался мне знакомым; где же я видел его? Далекое прошлое обступило меня, я вспомнил свою жизнь в Ленинграде в 1932 г., работу на заводе им. Кирова, мытарства в коммунальной квартире, жену и детей - и вот оно - наконец осенило меня! Этот майор НКВД был Онуфрий Парамонов, любовник покойной Дуси, которого я наказал, а потом бесчувственного усадил на скамеечку у подъезда и вызвал милицию, чтобы он не замерз. "Как давно это было, но старый пакостник не изменился!" подумал я, неожиданно заметив в руках Онуфрия фотоаппарат, который он, не скрываясь, навел на нас и сделал несколько снимков. "Они что-то затевают или оказывают на нас давление," процедили Oliver и Jacob. "Будьте начеку." Ошеломленный, я нахмурился, наклонил голову и коротко побарабанил пальцами по столу. Между тем полночь приближалась, но публика не хотела уходить. В чаду общего веселья замотанные официантки носились по залу с полными подносами, флиртовать у них не хватало энергии, нестройный гул множества голосов заполнял помещение, на низкой сцене струнный оркестр инвалидов-калек наигрывал народные мелодии, но их никто не слушал. Вдруг одна из официанток остановила свой бег и разгрузила на наш стол четыре полные стопки. "Те двое джентльменов угощают вас шнапсом," объяснила она и опять умчалась вдаль с тарелками на плече. Это было неуместно и неуклюже. Мы не нуждались в дружбе офицеров НКВД. Однако мы все обернулись, жестами на расстоянии вежливо поблагодарили, но пить их спиртное воздержались. Стопки остались нетронутыми на столе. "Пора уходить," заплетающимся языком промямлил Фриц. "С меня на сегодня хватит." Он покачнулся и икнул. Таково было общее желание; мы встали и направились к выходу. В вестибюле я услышал позади себя знакомый голос, "Подполковник Красной армии Арсенов! С каких пор вы превратились в лейтенанта британских вооруженных сил?!" Я медленно повернулся. Оба чекиста стояли в двух метрах от меня. Тот, что постарше держал в левой руке портфель. Змеиные улыбки прилипли к их устам. Кобуры их пистолетов были расстегнуты. "В вашем возрасте вы должны быть полковником! С вами плохо обращаются?!" повторил Онуфрий. "Verstehe nicht. Ich spreche Russisch nicht. (Не понимаю. Я не говорю по-русски)," я отвернулся и начал подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж. Британцы моментально загородили меня своими спинами, отделив от советских. Пьяненький Фриц ковылял где-то внизу. Но чекисты не унимались. "Возвращайтесь домой!" крикнул мне вслед тот, который с портфелем. "Родина простила вас! Ваш сын передает вам привет! Он вырос, женился, получил образование и работает на Уралмаше!" "Этого еще не хватало," подумал я. Тревога за Индустрия oхватила меня. "Что они знают о мoей семье?" От волнения у меня заломило в затылке. "Плохо, что я не могу позвонить ему в Кёльн. Телефонная связь не восстановлена." Компактной, сплоченной группой мы поднялись на верхнюю площадку и повернули в коридор. Никто, кроме меня и Фрица, по-русски не понимал и заклинания чекистов не находили у окружающих отклика. Однако Jacob и Oliver сочли необходимым вмешаться. "Прекратите орать, не то вызовем полицию," пригрозили они. Крики снизу утихли. "Мне следует связаться с сыном и предупредить его," стучало у меня в голове. "Но меня не отпустят. Придеться ждать конца наших поисков." Войдя в гостиничный номер, мы заперли дверь на ключ и устроили совещание. "Кто они?" спросили наши спутники. "Это офицеры госбезопасности CCCP. По приказу Сталина они охотятся за всеми, кто уклоняется от возвращения на социалистическую родину." "То есть, за такими, как вы. Bаше пребывание в гостинице сопряжено с риском," оглянулся Oliver. "Лучше всего, если мы отправимся ночевать в казармы британской армии." "Без уважительной причины нас туда не примут," возразил Jacob. "В казармах и так яблоку негде упасть." "Чего нам бояться?" заспорил я. "Их двое, а нас четверо. К тому же мы вооружены." "Не совсем так," почесал нос Oliver."Они могут привести подмогу. У них рядом есть СМЕРШ. Тогда нам несдобровать." "Русские проживают в этой гостинице?" поинтересовался Фриц. "Пока мы не знаем, но значения это не имеет," ответили разведчики. "Сделаем вот что," предложил Oliver. "На сегодняшнюю ночь мы поменяемся комнатами. Не раздевайтесь и положите оружие рядом с собой. У двери поставьте предмет, который при малейшем толчке упадет и зазвенит. Также проверьте окна. Они могут пробраться снаружи." Я отодвинул штору и взглянул вниз. Окончательно стемнело. Ни машин, ни прохожих не было видно. Снежинки тихо кружились в свете уличных фонарей. Зыбкий свет переливался в тусклых стеклах домов. Ветерок гнал поземку по мостовой. "Слишком высоко," вывел я заключение. "К тому же нет карниза." "Что если чекисты принесут с собой пожарные лестницы?" обеспокоился Фриц. Лицо его блестело от пота; cидя в кресле, он с трудом сохранял равновесие. "Вряд ли. Сегодняшняя ночь должна быть спокойной," предсказал Jacob. "На все, о чем мы говорили, русским потребуются приготовления, а значит время. Я предвижу, что завтра они устроят за нами слежку, а ударят позже, когда соберутся с силами. Ложитесь спать."

Ночь прошла спокойно и без происшествий. Наутро после завтрака мы прибыли в городской центр и запарковали наш джип возле разрушенного собора. Лучи поднимающегося солнца блестели на пелене снега, покрывающего руины жилых кварталов, оставшихся после американской бомбардировки самолетного завода Messerschmitt. То случилось два года назад, но изуродованные остовы разбитых готических зданий до сих пор хранили ужас апокалипсиса того фатального дня. В мертвом молчании застыли опустевшие человеческие гнезда с сорванными крышами, пустыми глазницами покареженных окон и грудами битых кирпичей. Однако улицы и площади были давно расчищены и по ним двигался автотранспорт. Ехали военные грузовики, крутили педали велосипедистски, по тротуарам шли пешеходы. Заметные на морозном воздухе облачки пара вылетали при дыхании людей. Пользуясь картой и расспрашивая прохожих, мы нашли нужный адрес: Jakoberstraße 26. Трудно было сказать каким это строение было до войны - балки и междуэтажные перекрытия рухнули, лед и снег скрывали подходы, но зазубренные остатки каменных стен держались. Мы обошли здание кругом. Удивительно, но здесь кто-то жил: снег вокруг был утоптан, на веревке сушилось белье, из развалин торчала жестяная труба, из нее валил дым. По чисто выметенным ступеням мы спустились в подвал и постучали в массивную деревянную дверь. "Herein! (Войдите!)" услышали мы женский голос, но дверь отворил тщедушный десятилетний мальчик. Шерстяная кофта, подпоясанная ремнем, куцые брючки и галоши составляли его гардероб. Мы остановились на пороге. После яркого дневного света наши глаза должны были привыкнуть к полутьме. В глубине помещения сидела на табурете печальная женщина лет тридцати со следами увядающей красоты на усталом лице. Наклонившись вперед, она тесаком стругала полено и подкладывала щепки в закопченную круглую печь. Багровое пламя, вырывающееся из-под заслонки, освещало ее изящные, но мозолистые руки. На кровати у противоположной стены кто-то ворочался с боку на бок и кашлял детским голосом; кто именно в блеклом свете керосиновой лампы мы не могли разглядеть. Убогая меблировка составляла комод, квадратный стол и несколько стульев. На стене выделялось медное распятие и три семейные фотографии в рамках под стеклом. Мне стало грустно глядеть на обитателей этой подвальной комнаты. Они были ошеломлены и беспомощны в суровой послевоенной Германии. Но первое впечатление оказалось неверным. Хозяйка не утратила стойкости духа. Она выпрямилась и прокричала, "Если вы пришли уплотнять нас, то не имеете права! У меня имеется официальное указание, подписанное вашим генералом. Bселять к нам никого не полагается! Не желаете взглянуть?!" Женщина шагнула к комоду, но сочувственные слова агентов остановили ее, "Вы ошибаетесь, мадам. Мы ваши друзья. Мы не собираемся помещать к вам наших солдат. Нам требуется осмотреть ваше жилище. Предыдущий владелец спрятал в тайнике ценный предмет, который нас очень интересует." "Какой тайник?!" кипятилась она. "Мы живем здесь два года и накаких тайников здесь нет и не может быть! Ищите свои сокровища в другом месте!" Уперев руки в бока, женщина явно выпроваживала нас за дверь. "Позвольте нам все-таки удостовериться," настаивал я. "У нас есть точная информация. Это не займет много времени. Оккупационные власти вознаградят вас за беспокойство." "Прежде всего вы должны предъявить свои документы и ордер на обыск," не унималась сварливица. "Вот наши документы," протянули ей свои удостоверения Oliver и Jacob, "но ордера у нас нет. Вы должны подчиниться. Мы победившая армия." Закусив нижнюю губу и скрестив руки на груди, хозяйка гневно отвернулась. "А вот наши документы," Фриц и я показали свои бумаги, которые она внимательно прочитала. "Так значит вы немец и вы русский?! Интересное сочетание!" Она насмешливо взглянула на нас. "Интересно, что у вас общего?" буркнула злючка и, взяв тесак, продолжила строганье полена. Мы истолковали ее жест как разрешение и, включив карманные фонарики, приступили к осмотру. Обследуя каждый шов в каменной кладке, мы методично простукивали стены, не пропуская ничего. Прошло полчаса, потом еще полчаса, звук везде был равномерно глухой - тесаный камень намертво впечатался в фундамент. Однако, когда мы дошли до внутренних перегородок, то в одном месте под потолком твердая масса обнадеживающе задребезжала. Казалось, что там имеется полость. В нашем джипе находились необходимые инструменты, которые мы принесли в подвал. Размахнувшись ломом, я ударил в кладку. Во все стороны полетели зазубренные красноватые осколки. Острие лома глубоко врезалось в кирпичную стену; поднявшаяся известковая пыль заставила нас чихать. Подождав немного, мы продолжили наши усилия. Я передал орудие труда британцам. Быстро расчистив отверстие, они вытащили оттуда саквояж! Рукавом я смахнул пыль и черная кожа заблестела в свете фонариков. Фриц обследовал внутренность тайника, но ничего больше там не оказалось. "Выходит, что Lucas Schulte перед своей кончиной в 1938 г. сказал мне правду!" Воспоминания тех дней в Сибири обступили меня. "Где сейчас обретается его душа?" я покачал головой. Тем временем ажиотаж, вызванный находкой, продолжался. "Что там содержится?" раздавались восклицания, но Jacob сказал, "Сейчас не время. Откроем в гостинице. Пора уходить." Он обернулся к застывшей от удивления хозяйке. Глаза ее расширились, рот приоткрылся, а брови подскочили вверх. "Мы пришлем наших солдат прибрать беспорядок. Они проведут полную уборку. Просим принять в качестве компенсации за беспокойство эти пищевые продукты." Он поставил на стол увесистый мешок, который кто-то из нас успел принести из джипа. "Мы понимаем, что деньги сейчас не имеют значения, поэтому используем товарообмен. Пожалуйста, обратите внимание, что здесь находится недельный рацион питания одного британского военнослужащего. Надеюсь, что вам пригодится." Хозяйка заулыбалась и протянула руку. "Кстати, меня зовут Хельга," чарующим альтом произнесла она. Между тем Фриц, стоя у стены, рассматривал семейные фотографии. "Я вижу, что ваш муж танкист," произнес он странно изменившимся голосом. "Где он сейчас?" "Курт погиб под Сталинградом три года назад," хозяйка утерла слезу. "Так вы одна?" спросил он после продолжительной паузы. Женщина молчала, уставя глаза на трепещущие в печке языки пламени. "Я тоже один. Я сражался на Восточном фронте. Моя семья погибла в Померании," голос его слегка дрожал. Услышав это, хозяйка подошла к Фрицу, обняла его и положила голову на его плечо. "Пора идти," торопили своего партнера британцы. Но он не хотел уходить и, отступив на шаг, продолжал смотреть на Хельгу мягким теплым взглядом, которого раньше я у него никогда не замечал. Ее ответный пытливый взгляд безостановочно скользил по его лицу, запоминая в нем каждую черточку и как бы торжествующе провозглашая, "Теперь ты мой! Я нашла тебя!" "Я напишу тебе, как только вернусь в Англию," обещал он. "Жди." "Вот мой точный адрес," Хельга подошла к столу и на листке, вырванном из блокнота, начертала несколько строк. Фриц бережно сложил бумажку и уложил ее глубоко в свой нагрудный карман. "Лейтенант Рунге!" гаркнули британцы. "Выполняйте свои обязанности!" Фриц пожал ей руку и вышел вместе с нами. Он выглядел потрясенным.

Вернувшись в гостиницу, мы опять заперли дверь на ключ, задернули занавески, поставили саквояж на стол и осторожно его открыли. Я немного волновался. Последний раз этот чемоданчик отпирал Лукас в 1913 г. но, как оказалось, прошедшие тридцать с лишком лет никак не повлияли на содержимое предмета наших поисков. Нашли толстую тетрадь, небольшой рулон чертежей и перевязанную тесьмой пачку банкнот имперской Германии, выпущенных во время правления кайзера Вильгельма II. Мы открыли тетрадь и развернули чертежи. Страницы тетради, исписанные бисерным почерком, требовали изучения, а чертежи, выполненные тушью на ватмане, показались нам головоломкой. "Сейчас не время," охладил наш познавательный пыл Oliver. "Довезем до дома, там инженеры будут разбираться и высчитывать." Он взял в руку пачку денег. "К сожалению, никакой другой ценности, кроме нумизматической, эти купюры не представляют. Британское казначейство будет решать их дальнейшую судьбу." "Мы не можем оставлять без присмотра саквояж," напомнил Jacob. "Вы не забыли СМЕРШ или теx негодяев, которых мы встретили вчера? Наша миссия завершена, но будьте начеку. Mы немедленно уезжаем." "Я пойду к консьержу," вызвался Фриц."У него есть междугородний телефон. Оттуда я позвоню на аэродром и узнаю расписание самолетов." Фриц ушел, но скоро вернулся. "Диспетчер авиасообщения сказал, что погода нелетная и аэродром закрыт. Как только прояснится, они нам позвонят." У присутствующих вырвался сдавленный вздох разочарования. Я подошел к окну и отодвинул штору. "Непогода может длиться неопределенно долго," произнес я, разглядывая крупные белые хлопья, бесшумно валившиеся на окрестности и трех странного вида мужчин, пересекавших двор. По военному чеканя шаг, они шли плечом к плечу, нечувствительные к снегу, прилипающего к их непокрытым головам и к штатским костюмам. Своими грубыми, бесчеловечными лицами эти молодчики напомнили мне оперативников НКВД, которых во множестве я встречал во времена своей молодости в Советском Союзе. Голос позади меня прервал мои размышления. "Время для ланча. Нам пора подкрепиться," Jacob открыл лежавшее на тумбочке меню. "Из комнаты нам выходить нельзя." напомнил Oliver. "Выбирайте, что вам нравится, джентльмены. Британская империя сегодня за все заплатит." Он записал наш выбор на листке бумаги и позвонил в ресторан. Еду доставили минут через сорок. Oжидая гамбургеров, чая и десерта, мы сидели на кроватях и коротали время рассказами о путешествиях, которые нам удалось совершить. Выяснилось, что самым великим путешественником оказался я. Никто из моих спутников не вкалывал на золотых приисках Колымы, не валил лес в Приполярье, не голодал в тундре. Даже Фриц не бывал дальше Казани, а англичане никогда из своей Британии до этого не выезжали и могли лишь припомнить школьные эксурсии в лондонские музеи и короткую прогулку на яхте по Английскому Каналу. "Вы должны быть благодарны Сталину," с легкой иронией высказались мои партнеры, прожевывая булки с колбасой и сыром, и запивая их сладким цейлонским чаем. На это замечание я предпочел промолчать, вслушиваясь в шаги по коридору, внезапный шепот у двери и таинственный диалог по-русски, "Куда нести, тов. командир?" и окрик вместо ответа, "Тише ты, остолоп!" Крадущиеся шаги затихли вдалеке и опять навалилась гнетущая тишина. Мы сидели, как громом пораженные, хотя никто, кроме меня и Фрица, не понимал смысла сказанного. После того как я перевел, британцы озаботились. "Они что-то затевают," решили наши помощники. "Возможно, что ночью будет атака. Может быть все таки нам лучше перебраться в казарму?" В этот момент зазвонил телефон. Консьерж сообщил, что по словам диспетчера на следующие два часа установилась благоприятная погода и самолет на Берлин вылетает через 20 минут. "Hе пропустите," добавил он. Мы тут же заспешили, схватили чемоданы, а Jacob отправился в теплый гараж под зданием, чтобы вывести во двор наш джип. Мы покинули номер и заперли дверь. Я первым спускался по лестнице, за мной следовали мои спутники, тоже нагруженные багажом. Саквояж нес Oliver, он шел последним. Я был настороже, выверяя каждый шаг и нервы мои были натянуты до предела, поэтому еще не ступив в вестибюль, я заметил, что дело там не ладно. За стойкой вместо благообразных немецких служащих стояли наряженные в гостиничную форму громилы из НКВД. Те самые, которых я видел давеча из окна. Их было двое. Куда девался третий, я не знал. Опустив головы, они делали вид что работают: с карандашиками в руках просматривали списки, считали на арифмометре и вели учет постояльцев. Куда чекисты спрятали настоящих служащих, я мог только догадываться - надеюсь, что их не убили, а просто заперли в каком-нибудь чулане с кляпами во рту. Я попятился, но ближайший ко мне чекист заметил меня; выстрелил, но промахнулся. Я бросил чемодан и, прижавшись к стене, выхватил из кобуры свое оружие. Стараясь быть незаметным, на цыпочках, чекист пошел искать меня и получил пулю в лоб. Мой выстрел прозвучал ударом грома; красные использовали пистолеты с глушителями, которых у нас не было. Фриц выстрелил в оставшегося за стойкой чекиcта и повалил его. Мы не стали их осматривать, это было дело полиции, мы выбежали во двор через крутящуюся дверь, в то время как Oliver по телефону уведомил власти о случившемся. Через десять минут мы добрались до аэродрома и заняли места в военно-транспортном Дугласе. К концу следующего дня мы прибыли в Лондон."

Глава 24

Здесь пути членов группы разошлись. Операция завершилась полным успехом. Агенты МИ6 попрощались со своими партнерами и передали саквояж с его содержимым по назначению. Документы были скопированы и их исследование началось, но оригиналы, немецкие банкноты и сам саквояж возвращены уцелевшим потомкам изобретателя. Иван и Фриц вернулись в Chertsey и приступили к своим обязанностям. В воинской части их встретили как героев. Полковник Pickens не мог на них нарадоваться, цитируя восторженные отзывы, которые приходили из инженерно-проектного бюро, где изучали и анализировали документацию, оставшуюся после смерти Рудольфа Дизеля. "Замечательная конструкция!" глаза полковника блистали. "Уникальный дизайн революционного поршневого двигателя с коэффициентoм полезного действия 95%! К тому же это изобретение никогда не было запатентовано! Работает на низкооктановом горючем! Такой петрол можно найти везде!" Полковник Pickens рекомендовал высшему командованию повысить доблестных офицеров в званиях и к лету Фриц и Иван стали капитанами. Между тем личная жизнь Фрица кипела и бурлила; его роман с Хельгой стремительно развивался, хотя дальше переписки дело пока не пошло. Фриц собирался взять отпуск, поехать в Аугсбург и сделать своей даме формальное предложение руки и сердца; тем более, что летом 1946 г. запрещение на браки с жителями Германии британским командованием было отменено. Препятствий больше не существовало! Они могли быть вместе! Хельга и ее дети полные радостных надежд строили планы будущего совместного счастья. Успехи Фрица в обустройстве личной жизни окрылили его побратима и заставили крепко задуматься. Ивану тоже надоело маяться в одиночестве, но подходящих кандидатур он не находил. Мысли его постоянно возвращались к континентальной Европе, где находилось множество молодых женщин, угнанных немецко-фашистскими захватчиками из СССР, но по окончании войны не желавшими возвращаться на советскую родину. "С одной из них у меня могло бы найтись гораздо больше общего, чем с англичанкой или немкой," раздумывал он, перебирая страницы только что полученного от своего сына письма. Потерев лоб и oтгоняя непрошенные мысли, он опять погрузился в чтение. Индустрий писал об их семейной жизни в Кёльне, о подрастающем Альфреде и о кончине г-жи Hubert, которая завещала им свое поместье. "Ого", подумал Иван. "Мой сын, оказывается, богатей. Надеюсь, что удача не изменила его характера и он как и раньше добродушный, сердечный парень. Как поживает мой внук? Не забыл ли он меня? Пора повидаться с ними."

Не долго раздумывая, он испросил у начальства недельный отпуск, но бюрократическая волокита длилась около полугода, лишь летом пассажирский самолет британских авиационных линий доставил его в Кёльн. Аэропорт был частично восстановлен, чего нельзя было сказать об окружающих постройках. Как и раньше груды мусора и битого кирпича, поросшие мхом, покрывали окрестности; разрушенные остовы зданий без крыш вызывали печаль; стены хранили черную гарь, оставшуюся от испепеляющего жара фосфорных бомб; но транспортные артерии были расчищены. По ним в клубах выхлопных газов лился бесконечный поток автомобилей. Выжившие немцы прилежно трудились, восстанавливая экономику своей страны. Однако ни в чем они не имели решающего голоса. Как было согласовано в 1945 г. победившими державами в Потсдаме, Германия должна была навсегда превратиться в страну аграрного и пасторального характера с небольшими вкраплениями легкой промышленности в городах; чтобы больше никогда, по словам авторов документа, с немецкой земли не вспыхнул новый мировой конфликт. В те годы никому не могло придти в голову, что через десять лет после окончания войны весь мир заговорит о немецком экономическом чуде, а еще через десять лет Западная Германия станет ведущей экономической державой Европы. Но это случилось потом, а пока Иван, одетый в щегольский штатский костюм, кожаные штиблеты и шляпу, ступил на бетон аэродрома. Денек выдался славный, сухой и теплый, в голубом небе сияло полуденное солнце, стайка перистых облачков плыла на восток. Его встретила незнакомая молодая женщина; в руке она держала плакат с его именем написанным по-русски. Иван помахал ей рукой, но она не ответила. Он подошел поближе. Цветастое летнее платье облегало ее высокую грудь, гибкую талию и широкие бедра и на ногах красотка носила белые босоножки. Теплый ветерок лохматил ее короткие каштановые волосы. Карие глаза девушки строго глядели на прибывшего, а бледные губы были крепко сжаты. "Это вы?" дернув плечом, недовольно буркнула она. Иван поздоровался и осведомился, где его сын и невестка. Bоображуля неохотно ответила, что Wolfgang в Берлине; так как он поступает на первый курс университета имени Гумбольдта, а Вильгельмина на восьмом месяце беременности и ей трудно выходить из дома, поэтому встречать гостя послали именно ее. Пока они шли к парковочной площадке, лед постепенно таял. По пути фифочка сообщила, что ее зовут Оксана, она познакомилась с Вильгельминой в Померании еще в 1942 г., когда приехала в числе других из Украины, и с тех пор помогает ей по хозяйству, став членом семьи. Девушка усадила Ивана в BMW; сама заняла место за рулем и путешествие началось. Заметно было, что Оксана любит водить и никогда не нарушает правила, всегда уступая транспорту справа и методично останавливаясь перед светофорами на красный свет. Неожиданно какой-то знойный водитель с усами и бакенбардами, идущими до самого низа его обезьяньей челюсти, подрезал ей путь. Нарушитель сидел за рулем фиата с итальянским номером и делал любовные жесты. Оксана ударила по тормозам и, погрозив ему своим кулачком, звонко выкрикнула "Verdammtes Schwein! (Проклятая свинья!)." Из этого юмористического эпизода Иван сделал вывод, что за прошедшие четыре года девушка вполне освоилась в чужой стране и не пропадает за рубежом.

Они выбрались из города и по полупустому шоссе ехали в южном направлении. По обеим сторонам плотной стеной стоял смешанный лес. Стволы деревьев были пронумерованы и аллеи разделяли их на группы. Взглянув на пассажира, Оксана начала свой рассказ, "Вот вы спрашиваете, почему я осталась в чужой стороне, когда столько наших вернулoсь? Скажите мне, что они там в СССР нашли? Которые после возвращения, если уцелели на воле, тo до конца жизней сгорбились под обвинениями в сотрудничестве с немецко-фашистскими агрессорами и подозрениями в измене, другие, попали в тюрьму за шпионаж и получили по 25 лет принудительных работ." "Как же вы сумели ускользнуть от советских органов? Ведь согласно ялтинскому соглашению англо-американские союзники вернули в СССР миллионы советских граждан?" "Я не одна. Таких много. Те, кто поумнее, сумели доказать, что в первый день войны находились вне территории Советского Союза. Такие выдаче Сталину не подлежали. Мы подделали какие-то писульки, явная липа, но на отборочных комиссиях западные союзники смотрели на мухлеванные документы сквозь пальцы и подшивали их в дела без лишних слов." "Что дальше?" спросил Иван. " Вы собираетесь здесь век вековать?" "Не знаю. Сколько надо, столько и будем жить," упрямство прозвучало в ее голосе. "У меня есть друг. Его зовут Микола. Он хороший. Он меня защищает. Он тоже из Винницы и возвращаться на родину не собирается. "Лучше я буду всю жизнь в Германии мостовые мести," говорит, "чем в России для Сталина елки рубить и под интернационал на морозе шагать."" Брови ее нахмурились, носик сморщился, ротик скривился, как если бы Оксана готова с отвращением сплюнуть. "Где вы живете?" Иван с одобрением взглянул на нее. "Знамо где. В поместье у Вильгельмины. Она теперь богатая. У нее имение и двадцать с лишком гектаров земли. Она отвела нам с Миколой каморку в подвале; мы и тем довольны. Сама Вильгельмина с семьей не шикует, а ютится в двух комнатушках. Весь особняк занимают оккупанты. Им перечить нельзя. Они здесь хозяева." Иван невольно поежился. Ведь он принадлежит к той армии, которую Оксана так ругает. "Вы взаправду ненавидите британцев?" "Да нет, что вы. Они привыкли порядок поддерживать. Днем они на учениях, а вечерами танцуют и песни поют." Она покачала головой и улыбнулась. "Только танцы у них дикие. Всё каблуками стучат, да так, что весь дом шатается. Микола мой хотел анличан гопаку научить, чтобы хозяйские полы сберечь, но у них скакать вприсядку, как он, не получается. "Пиво," говорят, "из кружек расплескивается."" Увлеченные разговором, путешественники не заметили как прибыли. Их автомобиль свернул с шоссе и через раскрытые металлические ворота они въехали на частную территорию. Дорожка, усыпанная хвоей, привела к внушительному двухэтажному зданию, окруженному сосновым бором. Свежий смолистый воздух кружил головы. Чуть поодаль поблескивала стеклянной крышей оранжерея, за штакетником раскинулся фруктовый сад, но присутствие иностранных войск было заметно - на мачте развевался Британский Армейский Флаг со скрещенными мечами и львом с короной, возле гаража стоял виллис и бдительный часовой проводил прибывший BMW настороженным взглядом. Но их уже заметили. На балконе появилась высокая беременная женщина в просторном синем платье. За руку она вела малыша. "Guten Tag!" крикнул Иван и она ответила нежным голосом, "Guten Tag". Иван подошел к дому, открыл дверь в прихожую и по лестнице взбежал на веранду. За ним поспевала Оксана. Маленький Альфред не забыл дедушку и бросился навстречу. Иван поднял карапуза и поцеловал его в щеку. Но больше всего, малыша, конечно, заинтересовал подарок, который ему привезли из Лондона. Подняв крышку чемодана, приезжий начал раздавать гостинцы, выкладывая их на круглый стол. Хозяйка неловко улыбалась и едва стояла. Оксана, угадав ее желание, принесла стул. Вильгельмина присела и разговор начался. "Как вы доехали?" "Лучше не может быть. Современная технология делает чудеса," ответил Иван с бравадой. Она чарующе улыбнулась и предложила, "Не желаете ли чаю?" "Нет, спасибо, я недавно завтракал." "Как отец? Давно вы видели его?" "Я видел его сегодня утром. Фриц в полном порядке. Он передает вам привет и вот его подарок." Иван протянул хозяйке сверток, который она с видимым безразличием отложила в сторону. "Когда он к нам приедет?" "Скоро, но я думаю, что вначале он навестит свою невесту в Аугсбурге, а потом, возможно, заглянет к вам." "Что?! У отца есть невеста?!" удивление Вильгельмины не знало предела. Широко раскрыв глаза, она прикрыла рот рукой и обвела пораженным взглядом своих домочадцев. Оксана сидела на табурете с каменным лицом, а Альфред был занят погремушками. "И потом, что значит "возможно заглянет"?! Он обязан!" Немного отдышавшись Вильгельмина продолжила расследование, вникая в каждую деталь, "Кто эта негодяйка? Как ее зовут?!" "Хельга очень порядочный человек. Она вдова погибшего под Сталинградом офицера вермахта; его товарища по оружию," сказал Иван, опустив глаза. "У нее двое детей." "Мой отец сошел с ума!" Вильгельмина громко хлопнула ладошкой по столу. Резкий сухой звук прозвучал как пощечина. "А как же мама?! Это предательство!" Она уронила голову на грудь и надолго замолчала. Постепенно ее дыхание успокоилось, краска вернулась на бледные впалые щеки, глаза приобрели осмысленное выражение. Иван попытался объяснить. "Не судите вашего отца так опрометчиво. Он долго жил в одиночестве. Когда они встретились между ними вспыхнуло взаимное влечение." "А как же мама?!" повторила ревнивая дочь. "Нет ничего плохого," успокаивал ее Иван. "Жизнь продолжается." Она отвела от гостя глаза, губы ее поджались, взгляд стал официальным. "Подавай чай, Ксюшенька," приказала она. Та побежала на кухню. Минут через десять необходимые атрибуты появились на столе и горячая жидкость разлита по чашкам. Чаепитие произвело благоприятное воздействие на хозяйку, она даже улыбнулась. "Вам ведь тоже пора жениться," промурлыкала она. "У Оксаны есть подруга. Ее зовут Зоряна. Может быть вы понравитесь друг другу?" Иван поперхнулся и лоб его вспотел. Наверное, это его счастливый шанс! "Зоряна иногда заходит к нам. Она из Житомира, ей двадцать лет и она круглая сирота. Ее семья была расстреляна Zonder Commando за связь с партизанами, но возвращаться на Украину она не хочет." "Бедный ребенок," промямлил Иван. "Передайте ей мои соболезнования. Когда мы увидимся?" гость круто взял быка за рога. Хозяйка даже вздрогнула от такой настойчивости. "Почему вы, мужчины, все одинаковы?" пожурила она свекра. "Мы болтаем полчаса, а вы ни разу не спросили о своем сыне." "Оксана о нем по дороге рассказала. Только не пойму, кто семью будет кормить, пока он в Берлине?" "Мы хорошо обеспечены. Британская армия щедро нам платит за аренду нашего особняка. Мы не в обиде. Wolfie может спокойно учиться." "Давно я с ним не виделся," Иван покачал головой. "Хоть бы письмецо отцу написал." "Извините моего мужа, но он очень загружен. К тому же он очень изменился. В марте мы праздновали его 18-и летие. Мы вас приглашали." "Hе мог приехать. Сами понимаете, служба." "Пустое," Вильгельмина беззаботно махнула рукой. "Ваш сын вырос и теперь очень похож на вас, такой же крупный и степенный мужчина, даже голос у него как у вас, всегда громкий и уверенный. Одно меня беспокоит, уж не от вас ли он унаследовал влечение к социализму? Wolfie мне рассказывал, что в молодости вы были пламенным большевиком." Хозяйка уставила на него пытливый, вопросительный взгляд. Услышав это обвинение, ошарашенный Иван схватился за голову. "Эта дурь из меня давно вышла," с мукой прохрипел он. "Когда с ним встречусь - поговорю." Иван молча пoгрозил кулаком в пустоту.

Глава 25

Рассказывает Wolfgang Uwe König, он же Индустрий Иванович Арсенов.

"В полукруглой аудитории, построенной в форме амфитеатра и рассчитанной на сто пятьдесят человек, присутствовало лишь около двадцати. Больше студентов знаменитый университет не смог собрать в тот первый послевоенный год. Бледные солнечные лучи проникали в просторный зал через ряд квадратных окон, расположенных под потолком. Свет падал на облупленные желтые стены с потрескавшейся штукатуркой, на разбитую гипсовую свастику, уцелевшую над массивной дубовой дверью, на доктора Шрамайера, одутловатого человека преклонных лет, стоявшего на возвышении у черной доски и на нас, внимающих его лекции учеников. "Нас" - это менее двух дюжин неоперившихся юнцов, которые по возрасту избежали службы в вермахте, хотя большинство ребят при приближении союзников были призваны в гитлерюгенд. Это не означало, что мы когда-то были осознанными фашистами, наоборот, интенсивная пропаганда советских оккупационных властей понемногу превращала нас в убежденных коммунистов. "Ведь недаром в университете Гумбольдта получили образование создатели марксистской теории Карл Маркс и Фридрих Энгельс, а также основатель Коммунистической партии Германии Карл Либкнехт!" так день и ночь твердили нам университетские профессора, литература, разложенная на полках, и назойливые плакаты. "Ведь мы должны быть достойны наших великих предков, внесших неоценимый вклад в борьбу человечества за освобождение узников капитала!" Hесогласные с корифеями марксизма быстро исчезали. Поговаривали, что таких отправляли на допросы в Советский Союз. Назад не возвращался никто. Kого-то там казнили, а кто-то получал пo 25 лет принудработ. Лично я этим фашистским басням не верил и взахлеб продолжал учиться. Обучение на инженера-механика должно было занять три года - первый год только теория, в последующие два года добавлялись практические занятия в мастерских. Должно быть от моего отца я унаследовал страсть к механизмам и всегда в моем ранце позвякивали гаечные ключи, отвертки, плоскогубцы и подобный технический инвентарь. От меня часто пахло бензином, а руки мои, испачканные машинным маслом, хранили следы ссадин. Я мог починить почти любой механизм, прибор и устройство, ко мне часто обращались за помощью однокурсники и даже управляющий общежитием не мог обойтись без моей всесторонней экспертизы. На курсе, как я уже упомянул, нас было немного, нам предстояло стать первым выпуском, но я слышал, что на будущий год ожидается наплыв абитуриентов. Давно пора! Мы становились знаменитостями, своего рода первопроходцами и о нас писали в газетах. Я не скучал по своей семье, ждущей меня в Кёльне. В Берлине меня увлекли дела поважнее - будущая карьера, блестящие знакомства и новые интересы. Тем более, что Вильгельмина начинала мне надоедать, а детишки были слишком маленькими для серьезного общения. Иногда я жалел, что поторопился и женился слишком рано. В такие моменты я хмурился, тер ладонью лоб и кусал губы. "Ничего не поделаешь, придется терпеть", уговаривал я себя и продолжал учиться. Самыми близкими моими друзьями стали Генрих Беккер и Аксель Шнайдер. Оба были моего возраста и выходцами из пролетарских семей, оба, как и я увлечены механизмами всех сортов и видов. Много интересного я услышал от них. Bечерами мы собирались в студенченском ресторане. Так случилось и в этот раз. Посетителей было немного, под кирпичными сводами горели керосиновые лампы, единственный кельнер, обслуживавший завсегдатаев, по-приятельски подмигнул нам и передал наш заказ на кухню. Заняв места за столом, мы в ожидании угощения развлекали друг друга небылицами и анекдотами. Первым начал излагать Генрих. "Kому-то это покажется нескромным, но моя история похлеще других", вдруг став серьезным, провозгласил он. "Mне до сих пор кошмары снятся". Опустошив литровую кружку и пальцами смахнув пену с губ, он говорил, "Два года назад, когда мои родители только что отпраздновали мое 16-и летие, меня призвали в гитлерюгенд. Русские уже вломились в Рейх, прорвали фронт, наши войска не могли их сдержать, требовалась любая помощь. Наш отряд народного ополчения Volkssturm состоял из десятка, таких как я, желторотых юнцов; трех пожилых дам в длинных черных платьях и нескольких недееспособных флегматичных стариков, постоянно резавшихся в карты. Они курили трубки, рассуждали о судьбах Германии и ожидали дальнейших событий. Все мы, включая пожилых дам и калек-стариков, прошли двухдневную военную подготовку и удостоились званий "истребителей танков". Нас поместили держать оборону в Карлсхорсте и защищать доступы к рейхсканцелярии. Снабженные легким стрелковым оружием и фауст-патронами, мы затаились в засаде, напряженно вслушиваясь в каждый звук. Прошло длительное время, мы начали уставать, наше внимание ослабевалo. Подул холодный ветер, заставляя нас ежиться, солнце садилось за остовы разрушенных зданий и длинные тени потянулись через развалины. Я осмотрелся. За истекшие часы количество наших войск заметно поубавилось. Пожилых женщин давно след простыл, ряды стариков поредели, только мы, подростки, горели жаждой подвига и неутомимо всматривались вдаль. Со своих постов мы внимали каждому сотрясению воздуха доносящегося до нас из умирающего Берлина; будь то случайный шорох, звон стекла или хруст шагов. Мы узнавали скрежет сорванных замков с дверей продовольственного магазина и восторженный рев озверевших городских жителей - долго это пиршество не длилось - запасы были быстро разграблены и шум скоро затих; мы слышали негромкое постукивание перекатывающихся кирпичей и звон бьющегося стекла - то голодные женщины и дети исследовали руины, надеясь найти в грудах черепков и осколков минимум, необходимый для поддержания их жизней и наконец, до нас донесся звук, который мы так долго ждали и боялись - леденящее кровь лязганье танковых гусениц. То была целая колонна Т-34. На передней машине развевался красный флаг. Советские танкисты нас не замечали, продолжая продвижение к рейхстагу, по заваленной обломками улице. Мы не сдрейфили, хотя всем было очень страшно и целились в зеленые монстры, позволяя им приблизиться к нашей засаде, чтобы без промаха поразить цель. Я чувствовал напряжение своего соседа справа, это был 60-ти летний Герберт Гизе, в руках у него, как и меня, был фауст-патрон; он выстрелил первым. Снаряд попал в ходовую часть, от грома удара заложило уши и головная машина остановилась; за ней замерла вся остальная колонна. Продвижение советских войск было заблокировано, но ненадолго. Передний танк не был серьезно поврежден, экипажу требовалось лишь заменить разбитые гусеницы. Между тем его башня, как и башни остальных танков, стала поворачиваться в нашу сторону, а из отверстия впереди повалила струя черного дыма. обволакивая машину густой пеленой и скрывая ее от наших прицелов. "Промахнулся я," выругался Герберт.""Это он дымовую завесу ставит, а доконать его нечем. Дай твой патрон или ты стреляй, но не откладывай." "Нет, я сам," процедил я сквозь зубы, выискивая лучшую точку для моего удара, но облако, окутывающее Т-34, скоро стало непроницаемым и я не хотел бить наугад. Внезапно в прогале колеблющейся черноты, расползающейся по сторонам, я заметил две человеческих фигуры - то экипаж вышел наружу и чинил ходовую часть. Чтобы покончить с ними, пулеметной очереди было бы достаточно, но кроме фауст-патрона у меня ничего другого не было. Затаив дыхание, я прицелился и нажал спусковой крючок. Снаряд разрезал русского надвое и, ударившись о броню, взорвался. Сноп осколков поразил его напарника и теперь оба лежали, истекая кровью, на обожженной берлинской земле. Их изувеченные тела были продырявлены насквозь. Тем временем стволы танковых орудий закончили поворот и нацелились на меня. Я решил не ждать залпа, а бросился наутек. С меня было достаточно одного Т-34. Пока я бежал, за моей спиной хлопали фауст-патроны моих товарищей и рявкали танковые пушки. Герберт поспевал за мной и мы скрывались до темноты в какой-то бетонной щели. Только к полночи мы решились оттуда вылезти и, не попрощавшись, в свете пожаров отправились по домам. За этот подвиг мне ничего не дали, да можно ли назвать это подвигом? На следующий день я узнал, что Гитлер покончил с собой. "Поделом ему," сказали мои домашние, но кошмары мне снятся до сих пор." Все долго молчали ошеломленные страшным рассказом, пока к нам не подошел кельнер и не предъявил счет. Каждый стал рыскать по карманам в поисках денег и складывать их на стол. Набралась порядочная куча мелочи. Кельнер, как ястреб наблюдавший за нами издалека, тут же подошел и пересчитал наличность. "Не желаете ли десерт, господа?" обратился он с явным облегчением. Вопросительно переглянувшись, мы заказали сладкое. Служитель ушел выполнять новый заказ; Генрих, язвительно взглянув на меня, спросил, "Позволь поинтересоваться? Какой твой военный опыт, Wolfgang? Ты тоже немножко убивал русских, не так ли, Kamerad (приятель)?" Мне стало неловко и я опустил глаза. Ведь я так онемечился среди фашистов, ни на секунду не снимая немецкую шкуру, что стал забывать свои природные корни. Не мог рассказать я им о своей жизни в блокадном Ленинграде, о героических защитниках города, о ночных дежурствах на крышах домов и о сотнях зажигательных бомб, которые я обезвредил вместе с моими замечательными товарищами. Эти немецкие собутыльники меня не поймут и я подвергну себя и других опасности. Поэтому я ответил, "Я работал в Померании. У меня была бронь на всю войну. Мы кормили Германию." "Как романтично!" зареготал Генрих, но Аксель перебил его, "Умные люди в армии не служат. Вот послушайте, до чего мой отец додумался. Будучи умственно и физически вполне здоровым, oн сумел отвертеться от службы в вермахте на всю войну. Не правда ли он самый умный человек на свете?" Ожидая шокирующего объяснения, мы все повернулись к нему. "Это очень просто," насмешничал Аксель, прихлебывая пиво. "Иди в полицай президиум и попроси справку о твоей политической неблагонадежности. Ведь не ты ли на прошлой неделе сорвал нацистский флаг с фасада дома фрау Шульц, не ты ли месяц назад оплевал портрет фюрера в парикмахерской герра Штольца, не ты ли в публичном месте высмеивал вождей Тысячелетнего Pейха? С такими данными в вермахт не берут," хихикал он. "Можешь отделаться пустыми угрозами и разъяснительной беседой в гестапо, а потом хоть трава не расти! Иные сметливые немцы, как и он, так и поступали. Пряча в воротники лукавые ухмылки, они выстраивались в очередь в полицию, чтобы получить подобные справки и избежать призыва в армию. А вы говорите, патриотизм!" Мы почесали в затылках. "Не трусость ли это?" прошептал мне на ухо Генрих. Не оказалось среди нас моего мудрого отца Ивана, который бы рассказал, что за такие шутки в СССР дают 25 лет каторги. Хотя, если бы он и рассказал, то ему бы все равно не поверили! Я не успел ответить. В погребок ввалилась новая веселая компания. Это были наши сокурсники из университета и они праздновали день рождения одного из cвoих. Они расселись за столом, сделали заказ и неожиданно для окружающих, коверкая слова, начали распевать "Катюшу". "Откуда берлинская молодежь знает русские песни?" ощерился Генрих. "Ничего особенного," объяснил всезнающий Аксель. "Они все берлинцы. Детьми много раз они слышали эти песни от советских солдат, оккупировавших их часть города. Песни им нравятся. Они мелодичны и просты. С тех пор молодежь поет их." В этот момент студенченская компания закончила "Катюшу" и с воодушевлением завела "Синий платочек". Под общий смех мы стали подпевать. Ах, как прекрасна жизнь! Пиво пенилось, мы сдвигали кружки и восторгались грядущим братством трудящихся всего мира. Нам было по восемнадцать лет и мы верили в марксизм. Таким манером, в труде и забавах проходило время, пока весной 1947 г. оккупационные власти не создали в университете первую комсомольскую ячейку и, естественно, Аксель Шнайдер был назначен ее секретарем. Полезное и завидное знакомство! Помощницей секретаря была выбрана Инга Шварц. О ней я собирался говорить особо.

Я и раньше обращал внимание на энергичную самоуверенную блондинку, с гордо поднятой головой проходящую мимо нас по коридору. В руке она держала толстый портфель, неизменный черный костюм облегал ее кряжистое тело, из карманчика пиджака торчал аккуратно сложенный платочек, а из-под юбки до колен выглядывали рельефные мускулистые ноги, обутые в черные ботинки. Стуча по паркету, каблуки ее выбивали, как мне казалось, революционный марш. Она никого не хотела замечать, острый подбородок упрямo выставлен вперед, а взгляд ее всегда был устремлен поверх наших голов, куда-то в партийную стратосферу. Осенью того же года я встретил этo замечательное существо в нашей университетской аудитории. Она поднялась на трибуну, представилась тов. Ингой Шварц, преподавательницей коммунистической теории и раз в неделю целый семестр читала нам лекции о триумфальном шествии марксизма и o бурном росте европейского социалистического движения. Я скрупулезно записывал ее уроки, выполнял все домашние задания и никогда не пропускал ее классы. Однажды лекторша попросила меня задержаться. Прозвенел звонок, аудитория мгновенно опустела, последний студент, хлопнув дверью, выбежал в коридор; удивленный, я подошел к столу и остановился в двух шагах от нее. Преподавательница сидела, положив руки на стол. Перед ней лежало мое эссе "Возникновение марксизма как экономического учения". "По моему мнению в вашей работе вы не уделяете достаточного внимания великому наследию классического философского идеализма, представленного Кантом, Фихте и, в особенности, Гегелем," она продолжала говорить, а я рассматривал ее вблизи. На вид ей было лет 25, ее светло-серые навыкате глаза были опущены на страницы тетради, кулачки крепко сжаты, голос пронзителен и тверд. "Мне кажется, что это не совсем так," начал оправдываться я. "Философия, критически переработанная на материалистической основе и нацеленная на исследование экономических основ цивилизации, должна сыграть выдающуюся роль в освобождении пролетариата от буржузного рабства." "Так то оно так," она подняла на меня свои сияющие глаза и я утонул в ее взгляде. "Мне рассказали много лестного о вас. Это правда, что вы можете отремонтировать любой механизм?" Мне почудилось, что она невнятно подмигнула мне. У меня пересохло в горле, но я утвердительно кивнул. "В моей квартире сломался замок в секретере. Поможете?" Она внимательно посмотрела на меня. "Приходите в мою комнату завтра в 8 вечера. Вот мой адрес. В непринужденной обстановке мы заодно обсудим вашу успеваемость." Весь последующий день ее слова не выходили из моей головы и вот в назначенный час, раздираемый сомнениями и тоскливыми мыслями о cвоей жене и детях, я появился на ее территории. Все настораживало меня: и долгое путешествие на городскую окраину, и старый кирпичный особняк с заколоченными фанерой окнами, и заброшенная глухая улица, по которой даже днем было страшно ходить. Я постучал в парадную дверь; мне никто не ответил, я уже собирался повернуться и идти назад, как со скрипом растворилось окно на втором этаже и раздался знакомый голос, "Добро пожаловать, Wolfgang! Не заперто!" Я повернул ручку и вошел в темное загроможденное помещение. Пахло гнилью, водорослями и протухшей рыбой. "Сюда, сюда, на второй этаж!" Спотыкаясь, я нащупал ступени и держась за перила, взобрался наверх. Там со свечей в руке меня ждала тов. Шварц. Она не выглядела соблазнительницей, как целый день рисовало ее мое пылкое воображение, наоборот, вместо ярко-красного, напомаженного рта и распахнутого халата на голое телo, я увидел перед собой сдержанную консервативную педагогичку из института марксизма-ленинизма. На Инге был одет благопристойный, застегнутый до самого горла деловой костюм, в котором каждый день мы видели ее в университете, волосы были аккуратно причесаны, лицо умыто и из-под длинной, почти до щиколоток юбки высовывались тяжелые сапоги. "Пожалуйста," чарующим голоском проворковала хозяйка и я, совершенно сбитый с толку, вошел в среду обитания профессиональной революционерки. Внутри воздух был чист, плотные шторы задернуты, в свете неяркой лампочки под зеленым абажуром угадывалась скромная меблировка. Я резко остановился. Обомлев, я таращился на многоярусные ряды портретов, глядящих на меня с передней стены. Некоторые физиономии были бородатые и усатые, заросшие буйными кудрявыми волосами; другие личности впечатляли своими настырными взглядами и лысыми, крупными черепами; на помещенных в верхнем ряду ряшках, горели ненавистью злодейские, колючие глаза преступных интеллектуалов. Личности на портретах были очень разнообразны, но всех их объединяло одно - недоброжелательность и отрицание. Всмотревшись подольше в удивительную галерею, я стал узнавать персонажи: это Карл Маркс, это Фридрих Энгельс, слева от них Ленин, Сталин и Мао Цзэдун, и пониже еще какие-то мордастики. Было много неизвестных мне деятелей и мыслителей, которых я не знал и не хотел знать. "У вас тут целый марксистский иконостас," шутливо вымолвил я, указывая на скопление изображений врагов рода человеческого, но хозяйка, не поняв иронии, стала рассказывать, "У нашей семьи необычная судьба. Мы жертвуем собой для блага трудящихся. В трудные для Германии годы, когда в стране к власти пришли фашистские мракобесы, нас, коммунистов, приютил могучий Советский Союз. В изгнании нашей семье пришлось нелегко, но вместе с советским народом мы переносили все трудности. После вторжения фашистских орд мы из Москвы уехали в эвакуацию и работали в колхозе Заря Социализма в Куйбышевской области, зарабатывая себе на пропитание тяжелым трудом. Никогда мы не теряли веру в величие коммунистических идей. Там в изгнании мои родители встретились с Вильгельмом Пиком и Вальтером Ульбрихтом, там началась наша дружба с вождями немецкого пролетариата. После освобождения Германии от фашистского рабства, наша семья переехала в Берлин. Мой папа получил важный пост в аппарате партии и обеспечивает безопасность ее членов. Иногда я ему помогаю." Она украдкой взглянула на меня, но я не придал никакого значения и продолжал стоять, приговаривая, "Так, так," и, ободряюще хмыкая. Hикак я не мог понять, к чему Инга клонит и зачем я здесь. "Да вы садитесь," хлопнула она себя ладонью по лбу и сердечно рассмеялась. "Я вас угощу кофе." Она стала собирать на стол, но продолжала тараторить. "Я восхищаюсь Красной армией," не унималась хозяйка. "Она могуча и непобедима. Красные быстро разделались с Гитлером, оставив от него только мокрое место. Но не сразу наша семья попала из Москвы в Берлин. До этого в 1944 г. мы три месяца жили в Лейпциге. Фашисты отступали на всех фронтах и партия послала нас, коммунистов, работать с немецким населением, чтобы объяснить трудящимся освободительную миссию Советского Союза. Правда, что стратегические бомбардировки опустошили страну и жить было почти негде. Нас разместили в какой-то комнате, где за занавеской находилась молодая мать с новорожденным ребенком. Об этом знали все. Сoветские олдаты приходили каждый день, чтобы только полюбоваться на младенца. Вы бы видели с какой нежностью прошедшие военную мясорубку, не раз глядевшие в глаза смерти мужчины смотрели на дитя. Они приносили его матери хлеб, сало и консервы в жестяных банках. Они принесли ему колыбельку, пеленки и даже детскую одежду. Красноармейцы - очень хорошие и отзывчивые люди. Побольше бы нам таких." Я бесстрастно слушал и присел на краешек стула, чувствуя себя неловко. Инга скрылась на кухне. Между тем мои глаза невольно исследовали комнату, перебегая с предмета на предмет: с узкой железной кровати в углу, накрытой солдатским одеялом, на книжные полки, сгибающиеся под тяжестью томов - на корешках некоторых книг я заметил русские названия. Заскрипел пол, послышались шаги, oна вернулась в комнату с полным подносом в руках. Kофе благоухал и дымился, между чашками уместилась вазочка с вареньем. "Сколько языков вы знаете?" спросил я хозяйку. "Вы говорите по-русски?" "Да, немножко," ответила она с сильным акцентом и поставила поднос на стол. "У меня способность к славянским языкам. Они прилипают ко мне," ученая дама улыбнулась. "Вы здесь одна?" надеясь на что-то спросил я. "Нет," строго ответила она. "Дом полон жильцов. Вы их не видите, потому что все на работе. К ночи жильцы вернутся и начнется бедлам." С резким стуком Инга вернула чашку на блюдце. "Эти плебеи мне докучают. Вы моя единственная отрада." Она положила свою нежную ручку на мою, глубоко заглянула мне в глаза и ангельским, хватающим за сердце голоском проворковала вопрос, от которого я чуть не свалился со стула. "Как вас на самом деле зовут?! Вы случайно не русский?!" "Что вы городите, г-жа Шварц? Откуда вы взяли такую чушь?" Я вскочил и собирался уходить. Она метнулась к двери, загородив собой выход. Ее дыхание участилось, кисти рук сжались в кулаки, брови нахмурились, закушенная нижняя губа побелела. "Вы не немец, Wolfgang, или как вас на самом деле звать. Вы говорите как мы, вы очень похожи на нас, вы думаете и рассуждаете, как мы, но дух у вас не немецкий. Я, как ищейка, издалека чую своих. Вы не наш. Даже почерк у вас не немецкий - я это сразу заметила, когда проверяла ваши тетради." Она постучала себя в грудь кулаком и язвительно улыбнулась. "Вы сошли с ума, г-жа Шварц! За этим вы меня пригласили? Я буду жаловаться ректору." "Можете идти к кому угодно, но признайтесь кто вы? Где вы были до 1942 г.? Мы не можем найти следов ваших родителей." "Какая вам разница! Меня проверял абвер. Посмотрите их архивы." Немного опомнившись, я спросил, "Кто "мы"?" "Неважно," отмахнулась она. "Вы прекрасно знаете, что архивы сгорели. Вы можете быть кем угодно!" Она истерически рассмеялась. Я молча сделал шаг вперед и оказался у двери. Она обняла меня и прижалась всем телом. Мое раздражение мигом улетучилось, но руки безучастно висели по сторонам. Инга молчала и продолжала сжимать меня; мне показалось, что я услышал всхлипывания. Я освободился от ее объятий, пододвинул стул и присел, ожидая, что будет дальше. "Могли бы вы написать свою биографию?" мольба прозвучала в ее голосе. "Не буду." Я промокнул влажный лоб бумажной салфеткой, так разволновался. "Это не важно, что вы не немец," торжественно заявила Инга. Настроение ее менялось ежеминутно. Oна закинула руки за голову, откинулась на спинку стула, брови ее поднялись. "У пролетариата нет отечества. Из ваших высказываний и пламенного рвения к марксистским наукам я сделала вывод, что вы обладаете натуральной тенденцией к большевизму. В университете вокруг вас много неустойчивых элементов и вы, наверное, хотели бы присоединиться к правильным людям. Не желаете ли вы вступить в компартию? Это поможет вашей карьере." Такого поворота я не ожидал. Мне надо было очухаться, как после удара электрическим током. Я закрыл глаза, глубоко вздохнул и постарался расслабиться. Передо мной появились видения красных знамен на улицах Ленинграда, пионерские мероприятия в детдоме и черная тарелка репродуктора на стене в общежитии, из которой лились бесконечные речи вождей. Собрав силы, я распахнул глаза. В комнате ничего не изменилось. Напротив сидела преподавательница марксизма и строго смотрела на меня. "Я не готов к такому шагу," робко вякнул я. "Мне надо работать над собой." Схватив свой ранец с инструментами, я поднялся. "Как же секретер? Вы спрашивали замок починить," я вопросительно посмотрел на нее. "Не беспокойтесь!" с внезапной злобой рявкнула тов. Шварц. "Замок в полном порядке!" Кубарем скатился я вниз по лестнице и выбежал на улицу. Уже стемнело. На ясном звездном небе висела полная луна. Ее лучи отбрасывали на город мягкие тени, скрывая руины разрушенных зданий. Казалось, что никакой войны не было и покой вернулся на грешную землю. Уходя, я обернулся на ее окно. Слабый зеленый свет пробивался через щели между занавесками. Я не знал, что в этот момент Инга сидела за столом и по горячим следам писала отчет о проделанной работе. Я был описан в весьма нелестных и критических красках. В последней строчке отчета значилось: "Попытка вербовки не удалась. Повторную вербовку не рекомендую. Агент НКВД Иванова.""

Глава 26

Рассказ продолжает Wolfgang Uwe König, он же Индустрий Иванович Арсенов.

"В последующие годы жизнь в Берлине оказалась неспокойной. Началась холодная война. Советский Союз отделился от трех других держав - Соединенных Штатов, Великобритании и Франции. B 1948 году Советы пытались заморить Западный Берлин голодом с помощью блокады. Это привело к авиамосту в Берлин под руководством США, несколько транспортных самолетов разбилось, летчики погибли, но население получило необходимые продукты питания; год спустя Сталин уступил. Во время блокады Берлина наш университет разделился. В западной части города был основан Свободный университет Берлина в качестве фактического преемника старого Университета Фридриха Вильгельма с сохранением свободных традиций и преподавателей. По совету моей жены туда перешел и я. В 1947 г. США предложили странам Европы план Маршалла, оказавшийся очень успешным. После принятия его валовой национальный продукт западноевропейских стран за короткий период увеличился на 15-25 процентов. Этот план в значительной степени способствовал быстрому обновлению промышленности западноевропейских стран и резкому повышению их жизненного уровня. Такой же план был предложен и Сталину, но гений марксизма отверг его, опасаясь, что новый цикл пособий, поступающих от заклятого классового врага, затуманит чистоту социалистической идеологии и отвлечет советский народ от выполнения пятилеток. После окончания ленд-лиза в 1945 -1947 годах в СССР случился голод. B Германии мы узнали об этом из газет. Жизнь в разделенной Европе катилась своим чередом, но массы простых людей по обеим сторонам Занавеса, невольно и не oсознавая, участвовали в вековечном процессе истории.

Я хорошо учился, преподаватели хвалили меня, но я скучал по своим и каждые каникулы навещал семью, изумляясь как быстро растут дети. Вильгельмина ликующе встречала меня; детишки бросались на шею, получая подарки из столицы и тотчас убегали в сторону, разрывая обертки, и оставляя нас наедине. Мы оба были молоды и еще не научились замечать бега времени. Как сегодня так будет всегда, казалось нам. Нарядное платье, которое Вильгельмина одела в честь моего приезда, украшало ее грациозную гибкую фигуру; букеты цветов, которые она собрала, красовались в вазах; на столе стоял вкусный, приготовленный ее руками, ужин. Пир начался и за столом присутствовали почти все близкие родственники. Оксана и Микола сидели напротив нас. Их лица лучились счастьем. У них появился сынок; на крестины мы подарили ему золотую ложечку на всегдашнюю удачу в жизни. Среди нас был мой отец, но без своей молодой жены. Зоряна только что родила и не хотела подвергать свое дитя тяготам путешествия на континент. Мой тесть Фридрих Рунге тоже отсутствовал. Он был чрезвычайно занят своей новой семьей. Полгода назад по приезде в Великобританию Хельга раскритиковала окружающее, ей также не понравилось проживание в Chertsey, она посчитала городок слишком маленьким и провинциальным, а его обитателей неразвитыми и умственно отсталыми; Хельге захотелось жить в Лондоне; над этим сейчас Фриц и работал. Судя по высказываниям Вильгельмины, похоже, что Фриц сожалел, что взвалил на себя это бремя. Но, как он писал своей дочери в пространных письмах, "Возврата не было". Вильгельмина вздыхала и качала головой, наверное, вспоминая свою любезную покойную матушку. Родственников у наc оставалось немного. Со стены над камином на нас смотрела довоенная фотография Frau Hubert. Ее добрый гений помог нам устроить наши жизни. Мы благословляли старую даму, глядя на ее портрет. Мы пили горилку, хлебали борщ с буряками и жевали галушки со шкварками. Разговор вертелся вокруг домашних дел и забот, мы никогда не касались политики. Но избежать политики было невозможно. Cо времен капитуляции Третьего Pейха в нашем поместье ничего не изменилось. Bечером того же дня в особняк вернулись с дневных занятий британские оккупанты; они шумели, сновали под нашими окнами и их присутствие досаждало нам. Забегая вперед, скажу, что британцы покинули Германию лишь в 1955 г., но в тот момент мы ничего об этом не знали и нам казалось, что оккупанты пришли навсегда. Мы молча терпели.

После окончания ужина, отец поманил меня за собой, дав понять, что хочет поговорить со мной наедине. Мы вышли в сад. Теплый летний вечер не располагал к серьезной беседе. Воздух, насыщенный ароматами свежести, кружил головы и клонил в дрему. На темнеющем фиолетовом небе зажигались первые звезды. Вдали посвистывали соловьи и трещали кузнечики. Мы прошли в отдаленную аллею и уселись на скамье. Сумрак скрывал лицо собеседника, превращая его в белое расплывчатое пятно. "Значит этой осенью заканчиваешь университет? Молодец, сынок," услышал я голос отца. "Куда же стопы свои направишь? Где работать собираешься? Еще не решил?" "Давно решил, папа. Меня берут на завод Porsche инженером - конструктором." "Замечательно. Значит в Штутгарт переезжаешь? Как же поместье? На два дома будешь жить?" "Вильгельмина решит это, папа. Не волнуйся." Мы замолчали. Луна поднялась над деревьями, озарив сад призрачным светом. Темнота поредела, рядом с собой на скамье я сумел различить силуэт отца. Глубоко задумавшись, он сидел, скрестив руки на груди. "Очень интересно," пошевелился он. "У нас Арсеновых династия получается. Ты отдаешь себе отчет, что твой дед был тоже танкостроителем?" "Да, я слышал, что он был механиком, но причем здесь танки?" "Потому что Porsche в Штутгарте ничего, кроме танков не строит. Может ты к нам в Британию переедешь? Там тебе по твоей специальности место найдется." "Нет, папа. У меня сентиментальные чувства к Германии. Это моя родина. Я хочу работать на благо ее народа." "Ну, что же. Поступай, как считаешь нужным. Но тебя не тревожит ее недавнее нацистское прошлое?" "Совершенно не тревожит. Эта была постыдная страница в истории великого народа. Надеюсь, что этот ужас больше не повторится." "Немцы жестоко поплатились за эту, как ты его называешь, постыдную страницу." "Было и прошло, но русские от социализма страдают до сих пор. Они ослеплены победой. Потому у них ничего не изменилось. У немцев изменилось всё." Мы оба надолго замолчали. Соловьи среди ветвей вдохновенно распевали свои трели, казалось, что вся стая собралась над нашими головами. "Социализм...," медленно протянул отец. "Величайшее заблуждение человечества." "Разве это так?" не согласился я. "В СССР, как и в других странах мира сотни миллионов людей благоденствуют под солнцем социализма. Социализм стал надеждой трудящихся капиталистических стран на избавление от страданий, на достойную и счастливую жизнь. Притягательные идеи Ленина - Сталина указывают человечеству путь к светлому будущему." Отец с изумлением смотрел на меня. Брови его поднялись, глаза раширились, рот округлился. "Откуда у тебя эта дурь? В молодости я был таким же, как ты, но жестоко поплатился за свои юношеские идеалы. Будь осторожен. Однажды твои радикальные взгляды доведут тебя до беды." Он обхватил руками голову и крепко задумался. "Марксизм в любой форме не волшебное снадобье, избавляющее человечество от его недугов, а смертельный яд. Ты не можешь помнить того, что творилось в Германии в 1930-х годах. Были две силы - нацисты и коммунисты - обе имели одну общую цель - построение социализма в Германии. Tолько Гитлер и его подручные были националистами, а Эрнст Тельман и его красная когорта - интернационалистами; последние подчинялись приказам из Москвы. Это вызывало постоянные конфликты между двумя партиями, вплоть до мордобоя на улицах городов. Каждое течение искало свой особый путь к социализму." Он тяжело вздохнул. Опять повисло молчание, которое прервал я. "Если я правильно понимаю, то фашизм это гитлеровская разновидность сталинского социализма?" "Именно так. Молодец, что догадался. Потому-то эти системы так ненавидят друг друга, потому что близки. Только не говори об этом громко. Мысль слишком непривычная и массы ее сразу не поймут. Теперь самое главное," голос отца напрягся и зазвенел. "Ты наш коллега и я могу поделиться с тобой. Слушай внимательно." Я навострил уши, боясь пропустить ни единого словечка. Отец говорил негромким размеренным тоном, как бы передавая свое самое заветное. "Ты вероятно не знаешь, что твой дед до Первой мировой войны работал со знаменитым Рудольфом Дизелем в его лаборатории в Баварии. Дизель был великим ученым, он внес весомый вклад в развитие мировой цивилизации, но человечеству известны не все его изобретения." Не сдержавшись, я ахнул, но смутившись, опять замолчал. "Из-за проекта своего новейшего высокоэффективного двигателя он был убит разведкой своей собственной страны при попытке передать чертежи изобретения британцам." Я едва сдержался от вопроса, "Зачем он это сделал?" но отец продолжал говорить. "Его убили в 1913 г., инсценировав самоубийство. 32 года спустя Фриц и я нашли его саквояж с чертежами, привезли в Британию и, тщательно следуя всем инструкциям, построили машину. Она не работала! Невероятно! Целое конструкторское бюро пыталось найти ошибку, но ничего не получалось. В чем дело? Прошел год, другой, страсти приутихли, но разочарование осталось. Конструкторское бюро вернулось к текущей деятельности, однако конфуз с проектом не выходит из моей головы. Возможно, что великий изобретатель, опасаясь, что чертежи попадут в чужие руки, намеренно ввел серию неправильностей, чтобы сбить с толку предполагаемых злоумышленников. Код для расшифровки он держал отдельно, должно быть в своем бумажнике, но всё пропалo в море 35 лет назад." Отец недовольно скривился и покачал головой. "В чем дело?" вызвался я. "Покажите мне чертежи. Я попробую." "Если ты сможешь разгадать секрет Дизеля, то ты превзойдешь всех нас! Я передам тебе документы и описание в следующий раз. Это больше не тайна." Он пожал мне руку и на следующее утро уехал.

Увиделись мы только через год. К тому времени я стал частичкой замечательной компании Porsche. Завод приходил в себя от кошмаров нацистского прошлого. В Штутгарте, там где находилась производственная база, у администрации Porsche не было возможности развернуться - старые заводские цеха были заняты на нужды Американской армии; поэтому во второй половине 1949 года Porsche перенес изготовление моторов в Zufferhausen, населенный пункт в нескольких километрах от главного управления, арендовав производственный цех у соседнего кузовного завода; этот цех стал местом рождения недорогого семейного автомобиля Porsche 356, первого послевоенного детища компании. Когда в марте 1950 г. я был принят в штат, самый первый Porsche 356 из Zufferhausen сверкал во дворе на весеннем солнце, новенький, ярко отполированный, источающий спортивную элегантность. Несмотря на диплом инженера, руководство поставило меня начинать трудовую деятельность простым механиком. Такова была специфика тренировки, чтобы стать самым лучшим, необходимо начинать с самого малого. Компания хотела видеть своих инженеров всесторонне обкатанными и знающими азы производства. В 1950 г. производство выглядело как классическая мастерская: весь двигатель модели Porsche 356 полностью, от начала и до конца, собирался одним работником. Верстаки играли центральную роль. Все делалось вручную, без электронных инструментов и автоматизированного документирования процессов, которые появилось гораздо позже. Тем не менее, благодаря добросовестности и высокому техническому уровню персонала, двигатели были безупречными для своего времени.

С поступлением на завод моя личная жизнь изменилась и я больше не был оторван от родных. Вильгельмина с детьми переехала в Штутгарт. Мы снимали небольшую квартиру в новом многоэтажном здании. Вчетвером мы едва умещались в трех комнатах, особенно страдали дети; они привыкли гулять в просторном саду, а здесь был чахлый скверик с игровой площадкой. Но это не так важно, главное, что мы были вместе. Поместье в Кёльне мы оставили на попечении Оксаны и Миколы и навещали их каждое лето. Британские оккупанты по-прежнему досаждали своим присутствием, но мы сосуществовали и жизнь постепенно возвращалась в норму. Меня повысили в должности и перевели в конструкторское бюро, где я включился в проектирование следующей технической новинки - гоночного спортивного автомобиля 550 Spyder. Работа была так увлекательна, что Вильгельмина с трудом уговорила меня поддержать семейную традицию - поехать в Кёльн повидаться с родственниками. Летом каждого года мы съезжались в поместье на несколько дней: гуляли, болтали и наслаждались обществом друг друга. В этот раз съезд был огромный. Прибыл мой отец со своей женой Зоряной; я впервые увидел молодую жизнерадостную красавицу, она не выпускала из рук годовалого младенца, в котором души не чаяла. Приехали сюда и Фриц с Хельгой, высокой атлетически сложенной женщиной с резкими, властными чертами лица и торопливой сбивчивой речью; заметно, что у нее был ранний срок беременности. Вокруг нее вились детки от первого брака - 11-ти летний Leon и 8-и летняя Gabriele. Я обратил внимание, что между Хельгой и Вильгельминой с первого мгновения вспыхнула неприязнь; две женщины не разговаривали друг с другом и изредка обменивались дежурными фразами. Они даже заняли места в противоположных углах комнаты, предпочитая не общаться. Стоя у дверей Микола и Оксана приветствовали гостей и пожимали каждому руки, они жили здесь круглый год и чувствовали себя по-хозяйски; их 3-х летний карапуз Опанас бегал под столом и дудел на дудочке. На веранде места всем не хватило, поэтому поставили два стола в саду. Сидели на складных стульях, которые Микола предусмотрительно купил на мебельном складе. Весело и удобно было всем - молодым и старым. Столы, застеленные скатертями, ломились от яств, Оксана, Зоряна и Вильгельмина готовили два дня без устали - угощенье получилось на славу. Вечер выдался тёплым и ласковым. Вызвездило и тонкий месяц скользил по небу, затянутому легчайшей пеленой облачков. За столами восседала большая дружная семья и чинно закусывая, рассматривала друг друга. Они не виделись целый год и пытливо улавливали малейшие изменения в лицах родственников, не замечая как они сами изменились. Пробежали часы, сильно стемнело, хозяева зажгли лампы, у разгоряченных винными парами гостей развязались языки, аппетит не утихал, из кухни подносили новые и новые кулинарные творения, позвякивали тарелки, стучали ножи и вилки, празднично звенели бокалы; слышались охи, ахи и похвалы поварихам, создавшем дивные шедевры. Привлеченные весельем, взрывами хохота и аппетитными запахами украинской кухни удивленные англичане временами мелькали в тени деревьев; пирующие замечали лишь отдаленные силуэты солдат. Хозяевам они не мешали и так продолжалось до тех пор, пока на плацу на другой стороне особняка трубач не сыграл команду "отбой" и британская рота улеглась спать. Час был поздний. Oтец оказался рядом со мной за столом, его жена ушла наверх укладывать своего сыночка. Гости, как водится, разбились на группы и судачили между собой. Шум стоял, как от десятка работающих ткацких станков, забивая соловьиные трели и любовный стрекот насекомых в соседних кустах. Отец повернулся ко мне. Его глаза улыбались. "Как тебе нравится на новом месте? Справляешься?" Он погладил меня по плечу и налил себе и мне немного вина. "Все хорошо," пригубив из фужера, я поставил его на стол. "Недавно меня перевели в КБ. Мы проектируем автомобили, а не танки." Я слегка усмехнулся. "Ну, что же," мне показалось, что отцу стало неловко. "В годы войны Porsche прославился именно своими боевыми машинами. Среди них были Фердинанды - самоходные орудия и истребители T-34. Я встретился с продукцией твоего завода в 1943 г. на Курской дуге." Ироничные усмешки скривили наши губы. "Фердинанды оказались слишком тяжелыми, неповоротливыми машинами," продолжал отец, "и быстро застревали на минных полях. Мы их легко подбивали." Он коснулся лба и повертел вилку в своей левой руке. "Я рад, что теперь Германия перешла на производство сугубо гражданских товаров." "Представь себе, у нас на заводе начинаются разговоры о проектировании нового поколения танков. Надеюсь, что это просто болтовня," развел я руками. "Им не разрешат," недовольно глядя перед собой, сурово промолвил отец. "Кстати, ты не забыл наш уговор? Я привез тебе копии чертежей Дизеля. Они в портфеле наверху в спальне. Можешь получить их и начать свои изыскания." К нам подошла Вильгельмина и спросила, где мы собираемся спать. "Кроватей не хватает. Дом вместил лишь женщин и детей. Мужчины ночуют на полу на веранде или на траве в парке." Она добавила, что многочисленная семья Рунге предпочла переночевать в гостинице и только что уехала, чтобы наутро вернуться и продолжить торжество. Ведь мы все были одной дружной семьей!

Незаметно пролетела неделя. Отпуск закончился. Пришла пора возвращаться домoй и приступать к своим обязанностям. Прощание было трогательным и слезливым. Раздавались клятвы непременно писать, от крепких объятий трещали кости, звонкие поцелуи во множестве порхали в утреннем воздухе. Все дети сдружились между собой. Они не хотели расставаться и сжимали в руках свои новые игрушки. Я с трудом уговорил Альфреда и Эмму, наше маленькое потомство, занять места в автомобиле. Наконец мы погрузились в Volkswagen и отъехали. День обещал быть погожим. В голубом небе плыли легкие облачка; пронизанный светом, по обеим сторонам мелькал редкий смешанный лес; в прогалах и на полянах в солнечном сиянье витали бабочки. Перед нами лежал путь длиной около четырехсот километров. Это было немного, но учитывая неудовлетворительное состояние дорог, поврежденных войной, мы рассчитывали прибыть домой лишь поздно вечером. Прошел час, мы проехали Бонн, новоявленную столицу ФРГ, и направлялись на юго - восток к Франкфурту. Я был за рулем, детишки дремали на заднем сиденье, моя жена, откинув голову на подушку, обсуждала увиденное во время нашего визита на семейный съезд. "Оксана и Микола просто молодцы," с одобрением вспоминала она. "Хорошо справляются с нашим поместьем. Особняк в полном порядке, мостовые и тротуары отремонтированы, сады плодоносят и дают доход, на полях и в огородах растут овощи и злаки." "Если так, то всем надо дать прибавку к зарплате," предложил я. "Как рабочим, так и управляющим." "Не торопись, надо посчитать. Может ограничимся одноразовой премией," молвила Вильгельмина, рассматривая придорожный плакат, призывающий население восстанавливать свою страну под эгидой американского Плана Маршалла. Столб, на котором был укреплен плакат, стоял посередине развалин, у основания столба пожилые немцы с лопатами в руках накладывали обломки кирпичей на тачки и отвозили в сторону. Грусть и печаль вызывали эти старики - головы поникли, спины согнулись, плечи опустились, поступь сделалась вялой. "Уцелевшие расплачиваются за преступления своих вождей," содрогнувшись, подумал я. Скоро плакат и люди, копошившиеся у его подножья, исчезли из виду; мы мчались по пустынному шоссе, вокруг тянулись поля, поросшие высокой травой и кустарником, слева до самого горизонта тянулся ухоженный виноградник. Прошло несколько часов, небо стало темнеть, поднялся ветер, он гнал тяжелые свинцовые тучи. Мы остановились в городе Karlsruhe, чтобы перекусить, размяться и заправить бензобак. Закончив несложные хлопоты с автомобилем, мы запарковались возле небольшой придорожной таверны, где надеялись найти хороший ужин. В нее вела засаленная ободранная дверь, распахнув которую мы вошли. Внутри оказалось много народу; от гомона сотен голосов закладывало уши; чадный воздух, пропитанный запахами жареного мяса и разлитого пива, туманил мне голову; с подносами в руках по залу носились официанты. Нам здесь не понравилось, мы уже хотели повернуться и уйти, но вдруг подошел управляющий и отвел нас в тихий уголок у окна. Там стоял большой длинный стол, за которым сидело двое мужчин спортивной наружности в хороших гражданских костюмах. Они угощались пивом и что-то негромко обсуждали между собой. Быстрыми беспокойными глазами они посматривали по сторонам. Мы поздоровались, сели и сделали заказ. Мужчины напротив продолжали свой разговор. Мое чуткое ухо уловило родную речь. В мгновение я забыл себя - мое дыхание участилось, кровь бросилась мне в лицо, сердце заметалось в груди - меня охватил острый приступ ностальгии. Стиснув до скрежета зубы, я превозмог себя и немного успокоившись, изрек, "Приятно встретить соотечественников." Услышав безупречный русский выговор, мужчины на другой стороне стола вздрогнули, оборвали беседу и уставились на меня. Затем их подозрительные взгляды ощупали каждого члена моей семьи и вернулись ко мне, вперившись в мое лицо. "И нам приятно," ответил один из них после долгой паузы. Другой молчал, но громко сопел, опустив правую руку в карман. После моего приветствия вид у них переменился, став угрюмым и встревоженным, как если бы оба попали в опасное затруднение. "Мы разве соотечественники?" осведомился тот, что покрупнее и поосанистее. Его карие глаза сузились, превратившись в узкие щелки. "Непохоже, что вы наш. Вы откуда будете?" "Из Ленинграда," ответил я, сознавая, что этого говорить нельзя, но желание быть искренним превозмогло природную осторожность. "Как вы здесь оказались?" вытянулся на своем сиденье второй. "У нас все ленинградцы в Ленинграде сидят и по заграницам никто не шляется. Вы то, что здесь делаете?" Он со стуком отодвинул свою пустую кружку. "Живем, хлеб жуем, товарищи," попытался пошутить я. Лицо собеседника перекосилось и он зло взглянул на меня. "Мы вам не товарищи," брякнул он, но я заметил, как другой партнер толкнул его в бок. "Кто же вы?" робко вякнул я. "Я полагал, что вы из Советского Союза," я покосился на Вильгельмину. Она ни бельмеса не понимала по-русски и в этот момент с ложечки кормила детей. "Верно, мы советские граждане", с достоинством кивнул тот, который пониже. "Мы здесь в командировке." "Ах, вот как!" Разговор явно не клеился. Не было ни интереса, ни доверия. Между тем Вильгельмина закончила кормить детей, расплатилась с официантом и враждебно посматривала на моих собеседников. Я же продолжал ковырять вилкой в своей тарелке. Мне было не до еды. "Bы кто?" произнес один из них и оба замерли в напряженном ожидании. "Мы здесь живем," простодушно молвил я. "Уже десять лет." Они опустили головы и задумались. "Заметно, что вас тянет на родину," тоном заправского агитатора заговорил тот, что поосанистей. "О советской стране буржуазная пресса пишет много гадостей и неправды. Приезжайте к нам с семьей посмотрите сами, вам обязательно понравится." "Глядишь и останетесь у нас на постоянное жительство," подхватил тему второй. "Ведь вы инженер?" Я утвердительно кивнул. "Тем более. Образованные кадры очень нужны советской экономике. Приезжайте к нам. Не пожалеете. Чтобы не быть голословным, я сейчас вам журнальчики принесу. У меня в багажнике лежат. Минуточку." Он помчался к выходу и, запыхавшись, вскоре вернулся с небольшой пачкой иллюстрированной печатной продукции, которую сунул мне в руки. Я развернул обложку и прочитал: "Oбщественно - политический журнал Советский Союз публикует статьи о событиях внутренней жизни СССР и его внешней политике." Яркие красочные фотографии выглядели очень убедительно. "Вот это мне и нужно," сказал я самому себе, рассматривая вдохновляющие образы мужчин и женщин, занятых строительством социализма. Они варили чугун в доменных печах; восстанавливали разрушенный войной Днепрогэс; раскатывали сталь в листы на прокатных станах; на широких колхозных полях управляли хлебоуборочными комбайнами и собирали обильный урожай. Их лица были прекрасны. На меня накатил такой геройский энтузиазм, что тотчас заxотелось схватить красный флаг, бегать по залу и кричать Да здравствует! "Пожалуйста читайте. Вы узнаете о преимуществах жизни в СССР, дорогой товарищ," сказали наши новые знакомые, проницательными взглядами оценивая мою реакцию; но как показали дальнейшие события, встреча эта оказалась знаменательной и заронила во мне глубокое желание посетить СССР и хоть одним глазком взглянуть на Ленинград. На прощание мы обменялись визитными карточками. Оказалось, что мои новые друзья - Ю. А. Пастухов и И. А. Лошаков - сотрудники посольства СССР в Западной Германии. Какая приятная неожиданность! Товарищи находились на пути следования в Бонн и несколько часов назад пересекли границу с ФРГ. Бывает же такое счастливое совпадение! По пути домой Вильгельмина расспрашивала о моих новых приятелях. Она расположилась справа от меня на пассажирском сиденье. В руках моя жена держала стопку глянцевых журналов, которыми снабдили меня советские доброжелатели. Она переворачивала страницы, рассматривала иллюстрации, читала немецкий текст. "Журнал очень хороший, но все это пропаганда," вывела заключение моя супруга. "Только дурак поверит этому материалу. Недаром никто не хочет возвращаться в СССР. Там плач, боль и страдания." Блики слабого света скользили по ее встревоженному лицу. Я ничего не ответил и продолжал гнать машину вперед. Широкое бетонное шоссе чуть поблескивало после дождя; фары моего Фольксвагена высвечивали другие автомобили; в огромной лавине машин, искрящихся как рубиновые светлячки, мы долго неслись сквозь ночь; я сбросил скорость и свернул только при приближении к Штутгарту. Через час мы прибыли, остановились у подъезда нашей многоэтажки и отнесли спящих детей наверх в квартиру. Путешествие было закончено. Казалось, что вокруг внешне все осталось по - прежнему, цвета, ароматы и звучанья моего семейного бытия, но короткая встреча в пути изменила мою жизнь.

Всегда трудно начинать новое. Я чувствовал сопротивление, обдумывая работу над проектом Рудольфа Дизеля. Раскрыв портфель, полученный от отца, я бегло ознакомился с содержимым и решил, что буду работать над чертежами вечерами после смены на заводе. Журналы Советский Союз я засунул туда же - лучшего места я не нашел. Броские эффектные обложки весело приветствовали меня каждый раз, когда я открывал портфель. Сердце мое учащенно билось и немного захватывало дух. То был голос родины. Медленно во мне происходил переворот."

Глава 27

Рассказ продолжает Wolfgang Uwe König, он же Индустрий Иванович Арсенов.

"Прошло пять лет. К 1956 году механики в Zufferhausen построили 10 000 единиц Porsche 356. С тех пор показатели продаж не только начали расти, но и расширились производственные цеха, что стало свидетельством успеха нашего завода в сфере производства спортивных автомобилей. Однако обострившаяся международная обстановка диктовала иные задачи. Противостояние США и СССР привело к холодной войне и к последующей гонке вооружений. Европе пришлось задуматься об обороне. Наш завод получил правительственный заказ на участие в этих дорогостоящих мероприятиях. Проект Leopard стартовал в конце 1956 года с целью разработки отечественного танка Standard-Panzer для замены используемых бундесвером устаревших моделей американских танков M47 и M48 Patton. В июле следующего года была выпущена подробная спецификация; новая модель должна была весить не более 30 тонн, иметь удельную мощность 30 лошадиных сил на тонну, выдерживать попадания 20-мм скорострельных орудий с любой стороны, а также действовать на поле боя, зараженным химическим оружием или радиоактивными веществами, что в тот момент было стандартными требованиями для борьбы с вооруженными силами стран Варшавского договора. Основное вооружение новой модели должно было состоять из орудия калибра 105 мм, несущего по крайней мере столько же снарядов, сколько у современных танков США. Мобильность имела приоритет, а огневая мощь была на втором месте; толщина брони не считалась очень важным параметром, поскольку полагалось, что в любом случае реальная защита от кумулятивных снарядов невозможна. Tакже ожидалось, что в будущих конфликтах будет задействовано ядерное оружие, от которого в то время не мог напрямую защитить ни один танк. Группа конструкторов, в которую был включен я, разрабатывала двигатель и трансмиссию. Сердцем нового танка должен был стать десятицилиндровый 37,4-литровый многотопливный двигатель MTU MB 838 CaM 500. Он мог использовать либо дизельное топливо, либо бензин. Его мощность была 830 л.с. при 2200 оборотах в минуту. Это обеспечивало относительно легкий корпус отличными характеристиками. Но секретный двигатель Рудольфа Дизеля, тайну которого я в конце концов разгадал и построил в своей мастерской в Кёльне, мог обеспечить новому танку необыкновенную маневренность, скорость и подвижность. Я подготовил докладную записку своему начальству и собирался ознакомить руководство с моим достижением, ожидая похвалу и награду, нo случилось непредвиденное - меня заподозрили в шпионаже. Беспочвенные домыслы и злобное недоверие могли погубить меня и всю мою семью."

Рассказывает Otto Peters, бывший Obersturmführer Waffen SS, а ныне сотрудник Федеральной службы разведки Западной Германии. "В ноябре 1956 г. к нам поступил запрос из отдела безопасности завода Porsche. В результате проведенной ими проверки лиц, занятых в секретном проекте "Tанк Леопард" невыясненным оказался некий Wolfgang Uwe König, 1928 г. рождения. Не существовало элементарных данных ни о его родителях, ни о школе, в которой он учился. Информация до 1942 г. на него отсутствовала, как если бы в тот год он появился в Рейхе ниоткуда. Получив ориентировку, мы приступили к исследованию. Значительная часть штата Bundesnachrichtendienst состоит из бывших сотрудников 12-го отдела Генерального штаба вермахта, а также быших гестаповцев, они надежный и усердный персонал; в прошлом они достойно проявили себя в борьбе с врагами Империи. Должен сказать, что наши первоначальные попытки не принесли ощутимых результатов. Мы установили слежку за объектом, узнали, что он регулярно посещает поместье своей жены под Кёльном, где в домашней мастерской собрал механическое устройство, которое время от времени испытывает. Установили, что несмотря на прокоммунистические симпатии и настроения, как-то подписка на журнал Советский Союз и посещения марксистских выставок и книжных магазинов, объект наблюдения в 1946 г., будучи студентом Берлинского университета, отказался от вербовки в советскую разведку. Последнее было установлено через наших многочисленных информаторов в Stasi (Министерстве государственной безопасности ГДР). Зайдя в тупик и не обнаружив ничего по настоящему предосудительного, мы вызвали объект в полицию и имели с ним двухчасовую дружескую беседу. Объект полностью кооперировал со следствием. Он показал, что прибыл в Рейх из Советского Союза весной 1942 г. после перехода линии фронта с некоей Магдой Рунге, приятельницей его родителей, которую он упорно называл "бабушкой". Вышеупомянутая г-жа Рунге не может подтвердить этот факт, т.к. в 1943 г. погибла при бомбежке. Архивы абвера сгорели и имена офицеров, которые рассматривали дела перебежчиков, утеряны. Обьект заявил, что его настоящее имя Индустрий Иванович Арсенов, но никто кроме него подтвердить это не может. По словам объекта его биологический отец тоже дал тягу из СССР и в настоящее находится в Великобритании, где служит в армии. Пользуясь моими довоенными контактами с НКВД, которые я завязал еще в Польше в 1939 г., я попытался послать запрос в Министерство внутренних дел СССР на предмет выяснения личности Индустрия Ивановича Арсенова, уроженца Ленинграда, но получил ответ: "С фашистской мразью разговоров нет!" бумажную копию которого я подшил в дело. На этом считаем следствие законченным. Мы передали наши находки в отдел кадров работодателя объекта исследования. Считаем его безобидным жителем и аккуратным налогоплательщиком нашей Федеративной республики. Вопрос нужно ли объекту менять документы, в которых он значится Wolfgang Uwe König на Индустрия Ивановича Арсенова должен быть оставлен на усмотрении полиции. Самая главная тема: благонадежен ли Индустрий? Мы уже ответили, что да, но окончательное решение за заводом. Возможно, что оборона страны, в которой эта боевая машина будет играть большую роль, важнее сентиментальных чувств и этот юноша должен быть отстранен от разработки Леопарда."

Рабочий день Индустрия начался отвратительно; в заводской проходной его не пустили в танковый цех, а послали в администрацию, нo там оказалось еще хуже. Индустрия ждала новость, от которой сердце его ушло в пятки - нет его не увольняли с работы - внезапно его перевели на другой проект, разработку автомобилей Porsche 718. Конечно, в иное время Индустрий воспринял бы такое предложение как честь; он слышал о новейшем предприятии, которое начинал Porsche - серии одноместных спортивно-гоночных автомобилей, предназначенных для кольцевых гонок Формулы - но почему так внезапно? За этим что-то кроется! Полный возмущения, он отправился домой. "Издавна я ощущал признаки надвигающейся беды," размышлял он, сидя за рулем, между тем глаза его замечали дорожные препятствия, руки и ноги автоматически передвигали рычаги, а сознание осторожно и внимательно участвовало в управлении. Он вспоминал о неожиданных расспросах заводской администрации, касающихся его удовлетворенности трудом и размером заработной платы, чего раньше никогда не случалось; о подозрительных телефонных звонках, за которыми следовало молчание; о непонятных попутчиках в магазинах, на улицах и на дорогах, и недавний рассказ Миколы о странных людях, вертящихся возле мастерской в их поместье. "Я под колпаком и не знаю как оттуда вырваться," в отчаянии думал Индустрий, запарковывая возле дома свой Volkswagen. Встревоженная ранним возвращением мужа Вильгельмина открыла дверь. Поверх домашнего платья на талии у неё был повязан клетчатый фартук, а прямые тёмные волосы были затянуты на затылке. В ее глазах застыл вопрос, на который ему не хотелось отвечать. Индустрий уклонился от поцелуя и с каменным лицом прошел в детскую. Он тихо остановился на пороге. Там царила идиллия. В дивной гармонии восьмилетние брат и сестра рисовали натюрморт на крошечном мольберте, стоящем у окна. Их личики, испачканные акварельной краской, переполняло артистическое вдохновение. Дети были счастливы. Отец осторожно затворил дверь и на цыпочках прошел на кухню, где жена стряпала обед. "Вот, ознакомься," он положил письмо из отдела кадров на пластиковый прилавок. Наспех утерев полотенцем руки, Вильгельмина взяла листок и углубилась в чтение. Брови ее нахмурились, а губы немного шевелились. Закончив читать, она подняла свои прекрасные глаза и улыбнулась. "Почему ты волнуешься? Тебя не увольняют. Все хорошо. Тебе не сокращают зарплату, а переводят в другой отдел. Даже сегодняшний день, когда ты не работал, завод тебе полностью оплачивает. В чем дело? Я думала, что-то серьезное." Она пожала плечами и принялась за приготовление овощного салата. "В том то и дело," в голосе Индустрия появились визгливые нотки. "Они подлецы! Они мне не доверяют! Я сделал изобретение, но они не хотят его!" "Но ты никому еще не докладывал о своем успехе. Запишись на прием к главному инженеру. Он рассмотрит и сделает вывод." "Ничего не надо! Фашисты проклятые! Я отдам мое детище правильным людям!" "Это кому же? Что ты задумал? Уж не тем ли московским аферистам, которые ежемесячно присылают тебе свою пропаганду? У нас от их лозунгов головы пухнут и в почтовом ящике места не осталось." "Я сделаю такое, что все обомлеют!" Индустрий надул щеки и глубоко вздохнул. "Мы переезжаем в Советский Союз! Там хорошо!" От удивления его жена выронила нож в миску с рубленой капустой и всплеснула руками. Глаза ее округлились и челюсть отвисла. Наконец справившись с собой, Вильгельмина промолвила, "Ты рехнулся. Никуда я не поеду и детей не отдам!" После этой размолвки отношения супругов испортились и спали они в разных комнатах. Утро облегчения не принесло. Индустрия в квартире не оказалось. Также исчез с парковки их семейный автомобиль.

Что бы не говорили, но любой мало мальски образованный человек хорошо знает, что некоторые посольства являются в первую очередь шпионскими гнездами, учреждёнными на территориях государств пребывания, и лишь потом служат своей прямой цели - поддержанию дипломатических отношений между данными странами. Только безнадежные идеалисты не догадываются о том, что происходит за стенами зарубежных миссий. К сожалению таким идеалистом оказался Индустрий Арсенов. Пасмурным осенним утром, как баран призванный на заклание, вошел он с опущенной головой в посольство СССР в Западной Германии.

Дальше рассказывает агент Додик, реестровый номер ЩЫЮ32, сотрудник советских спецслужб.

"Мне сообщили по телефону, что в приемной дожидается человек, который спрашивает Пастухова или Лошакова, двух наших разведчиков, сотрудников посольства, числямищися под этими именами. Прервав завтрак и не допив кофе, я наспех поцеловал свою киску и помчался вниз, выполнять должностные обязанности. Там в одиночестве возле фикуса в углу сидел молодой человек. Сгорбившись на кушетке, он обхватил лицо руками. На незнакомце была добротная пиджачная пара и белая рубашка, повязанная красным галстуком, его длинные ноги, обутые в стильные полуботинки, вытянулись на ковре. Рядом стоял его увесистый портфель. "Womit kann ich Ihnen behilflich sein? (Чем могу служить?)" протянул я для пожатия свою руку, в которую посетитель больно вцепился и лихорадочно потряс. "Индустрий Арсенов," представился он прежде, чем я успел что-либо добавить. "Вижу, что вы наш соотечественник," перешел я на русский. "К нам всегда приходят за помощью. Наше обслуживание безукоризненно. Нареканий нет. Все посетители очень довольны. Что случилось, тов. Арсенов?" В разведшколе нас учили, что малейшее слово резонирует в сознании собеседника, помогая распознавать его тайные мысли. Услышав, что его назвали "товарищ", пришедший расцвел, как красный мак, - глаза его засверкали, грудь выкатилась колесом, физиономия залилась счастьем - звонким юношеским голосом он рассказал свою историю. Она была проста и типична: его зажимают на работе; начальство чинит ему каждодневные пакости; все, даже жена, сговорились испортить ему жизнь, в результате чего, начитавшись марксистской литературы, он хочет вернуться назад в Ленинград. Он долго говорил и жестикулировал и выглядел таким несчастным, что я невольно подумал: "Bот бы тебя в Советский Союз, чудак, хлебнул бы ты там горя." Но этого я, конечно, ему не сказал, а даже вздрогнул, испугавшись, как бы кто не подслушал мои тайные мысли. Тем временем секретарша принесла нам самовар с краснодарским чаем, вафельный торт Сюрприз и конфеты Золотой петушок - всё продукция советского производства; всё так, чтобы гость почувствовал обаяние далекой родины. Я тоже пил с ним чай, немного забылся, замечтался о своей киске, томящейся без меня в спальне наверху и упустил нить разговора. За ротозейство меня всегда критиковали товарищи по службе и скоро я заметил злые глаза оказавшегося неподалеку Пастухова. Мягкой неслышной поступью он тихонечко прокрался в зал и уселся на другой стороне на диване. Незаметно для гостя он делал странные телодвижения: разводил в воздухе руками, корчил рожи и тряс головой. Я не вздрогнул и не удивился. Коллега продуктивно общался со мною на тайном условном языке. Азбука эта на нашей чекистской лингве означала, "Переходи к делу, паря. Бери быка за рога." "Ах, вот оно что," очнувшись, спохватился я и протянул гостю пачку бумажных листов. "Не желаете ли анкету заполнить, дорогой товарищ. Мы тогда вам лучше сможем помочь и все вашим желаниям поспособствуем." На бледном лице посетителя отразилась гамма переживаний от отчаяния до безумной надежды. "Ну, что ж," ответил он, сделав заметное внутреннее усилие, как бы решившись перейти Рубикон. "Формальности необходимо выполнять." Мне показалось, что голос его дрожит. Я подвел гостя к письменному столу, который стоял в приемной специально для таких случаев, и услужливо пододвинул ему кресло. Арсенов сел и приступил к заполнению анкеты. Наклонив голову, выложив бумажник перед собой и заглядывая в свой паспорт и водительское удостоверение, он прилежно писал. Вопросник был всеобъемлющим, разработанный бюрократами из МВД СССР еще до войны. Предметом их внимания была не только биография индивидуума, заполняющего анкету, но вопросы охватывали его жену, детей и родителей, а также дедушек и бабушек, как с материнской, так и с отцовской стороны. Проходили часы, но Арсеньев неутомимо писал. Пот орошал его внезапно похудевшее лицо; согнувшаяся спина закостенела; пальцы, удерживающие ручку, скрючились и побелели. Он продолжал писать, задумываясь и припоминая. Между тем я посматривал на Пастухова, с грозным видом расположившегося на диване с газетой в руке и ожидая его дальнейших невербальных коммуникаций, но ничего пока не поступало. Утомленный тягомотиной, я опять задремал. Сон мой был легкий и приятный, и всякие мысли вертелись в моей безалаберной голове и вспомнилось мне прошлое: как я попал в нашу славную разведку и почему меня зовут Додиком. Додик это мое ненастоящее имя, это прозвище такое. Мне уже не обидно, что меня Додиком называют, а все из-за того, что я постоянно ошибки делаю и ребятам из отдела приходится их поправлять; но выгнать меня за промахи из разведки нельзя - мой папа очень влиятельный аппаратный работник и большая шишка в органах. По секрету скажу, что он Отделом дезинформации заведует и по приказу сверху вводит в заблуждение иностранные правительства и зарубежную общественность. Ну, вот как расстрел в Хатынском лесу в 1939 г. Конечно, тогда это был не мой папа, он слишком маленьким был, это был мой дедушка, который со своим отделом увлеченно работал и тень на плетень наводил, с пеной у рта доказывая, что преступление это дело рук гитлеровских палачей. Это непросто - сделать ложь похожей на правду или замарать правду ложью. Потому-то мой папа до генерал-майора дорос. И еще, иные дразнят, что внешность у меня не чекистская - лысеватый, толстоватый, кругленький колобок - а вот как я напыжусь, как ногами застучу, как глазами засверкаю, так все в ужасе ниц падают. Говорите после этого, что внешность обманчива.

Меня разбудило негромкое деликатное покашливание. Мой подопечный закончил анкету, но находился за прежнем месте, устало погрузившись в раздумья. Утомленную голову свою он низко повесил, а щеку подпер растопыренной пятерней. В то время Пастухов за его спиной энергично выписывал в воздухе своими руками широкие загогулины и кренделя. Я знал азбуку; это означало: забирай бумаги и дуй с ними в спецотдел. Я так и сделал и когда вернулся, застал Пастухова дружески разговаривающим с моим подопечным. Они смеялись и шутили и Пастухов похлопывал его по плечу, приговаривая, "Теперь ты свой." По видимости, они раньше знали друг друга, потому что гость спросил, "Где Лошаков, которого я пять лет назад в Karlsruhe встретил?" Я же возьми и сдуру брякни, "Лошаков стал специалистом высшего класса. Ему сейчас некогда. Он теперь в Берлине в глубоком секретном туннеле под землей трудится, подключая кабели и электронное оборудование к американскому телефонному узлу." Я тут же пожалел о том, что секрет выдал, глупость ляпнул и язык свой дурной до боли прикусил, но слово не воробей, вылетело - не поймаешь.

Вежливая улыбка сбежала с лица Арсенова, он отвел глаза в сторону, чуть-чуть задумался и тряхнул головой, а Пастухов и виду не подал, что ненавидит меня, вот-что значит чекистская выдержка. С каменным лицом, сжав челюсти, он быстро выбежал из приемной, только ветер свистнул в моих ушах. Через минуту стройными рядами появилась одетая в черное охрана и загородила все выходы из помещения. К счастью, гость наш ни на что не обращал внимания и, потянувшись с хрустом, пересек зал и вернулся к буфетной стойке. Там стояло блюдо с капустными пирожками, которые только что принесли из кухни. Арсенов подкреплялся после тяжелой работы. В одной руке у него была чашка чая, в другой надкусанное кулинарное изделие, которое он с наслаждением поглощал. Внезапно Пастухов вошел в зал с беззаботной улыбкой и со словами, "Здравствуйте, это опять я!" Eле слышно он процедил в мою сторону, что меня вызывают наверх. Сам Пастухов уселся рядом с моим подопечным и начал с ним хихикать, а я поперся к начальству, ожидая выговор. Всегда мне выпадают неприятности, а другим похвалы и почести! Меня привели в кабинет к первому заместителю секретаря посольства, сам посол путешествовал, и посадили в кресло перед массивным письменным столом. Секретарь был мужчиной крупным, властным, с размашистыми чертами лица, но все подчиненные его обожали. Как и мой отец он был выпускником Военного института Минобороны и по вечерам сотрудники посольства с ним во главе дружно забивали козла - домино было любимой игрой многих советских полпредов за рубежом. В дополнение к приятному времяпровождению игра в домино таила в себе множество неброских, незаметных поверхностному взгляду, достоинств. По свидетельству опытных разведчиков, громкий стук костяшек по дубовому столу сбивал с толку подслушивающие устройства классового врага, а торжествующий возглас "Рыба!" приводил очумевших геленовских агентов в истерику и психическое расстройство, вызывая у пострадавших нейросенсорную тугоухость. Следуя таким предосторожностям нам было гораздо спокойнее общаться между собой и коротать время длинными скучными вечерами.

"Что опять отчебучил, балбес?" пронзил меня cекретарь острым взглядом. Не успел я открыть рот, чтобы ответить, как в этот момент в кабинет вошел сотрудник из спецотдела и положил на стол перед хозяином несколько страниц. "Результат проверки на Арсенова, тов. генерал," почтительно доложил он. "Только что из Москвы прислали." "Ну, посмотрим," хозяин водрузил на нос очки и углубился в чтение. Он хмыкал и хмурил брови; ему что-то очень не нравилось. Наконец он заговорил, "Этот Арсенов отпетый негодяй. Молодой да ранний. Ему всего 28 лет, а он уже потомок убийц и хронический беглец. Он враг советской власти. На него даже в Stasi досье имеется. B 1941 г. на вокзале oн удрал из детдома при посадке на поезд и уже через год сумел перебежать к немецко-фашистским захватчикам из блокадного Ленинграда. Прыткий юноша, нечего сказать. Его надо остановить." Xозяин грозно взглянул на меня, "А ты, Додик, еще сделал его носителем секретной информации. Из-за твоей болтливости мы не можем oтпустить твоего подопечного - он слишком много знает." Секретарь обратился к вытянувшемуся в струнку чекисту, "Ответ однозначный. Передайте товарищам мой приказ. Принимайте меры по обезвреживанию этого вашего посетителя. Невольно он получил доступ к государственной тайне. Конечно, это не его вина, но позволить Арсенову уйти из посольства мы не имеем права." Он закурил папиросу и рявкнул, "Пастухова ко мне! Это по его специальности!" Примчавшийся Пастухов остановился на ковре посередине комнаты в двух шагах от меня. "Как наш гость?" словно дракон, выпустив изо рта клуб табачного дыма, начал издалека хозяин. "Нормально. Показывал мне свой портфель. По его словам, он принес в подарок горячо любимой советской родине чертежи своего изобретения." "Он еще и изобретатель?!" захохотал главный чекист. "Что он изобрел?!" "Арсенов утверждает, что ему удалось усовершенствовать дизельный двигатель. Oн доказывает, что танк, снабженный таким двигателем, использует очень мало горючего, но резко увеличивает свой пробег." "Ну, ты мне техническими деталями голову не морочь. Надо проверить. Портфель останется у нас; чертежи передадим в НИИ в Москве или заключенным инженерам на шарашку в Челябинск, они разберутся, а владельца портфеля в расход. Дело простое." Неподвижный и большой, как обветренный каменный истукан, Пастухов усваивал приказ своего командира. Он был давнишний мокрых дел мастер и прикончить еще одну человеческую особь ему не составляло никакого труда. Вытянув руки по швам, он прокричал, "Есть в расход, тов. генерал!" Однако, попросил уточнения, "Каким способом пожелаете? Душить, стрелять, резать или травить?" "Что ты несешь? Ты что первый год в разведке служишь? Порядка не знаешь? Конечно травить!" Хозяин кабинета грохнул кулаком по столу. "У вас же целое меню снадобий имеется! Но яд кураре, стрихнин или цианистый калий Арсенову не давать; oни вызывают мгновенную смерть! Дайте ему что-нибудь такое, чтобы он жил несколько часов, но ничего не мог рассказать и чтобы скончался не в посольстве, а где-то вдалеке. Мне крови не нужно! Советская власть к смерти Арсенова не причастна!""

Эпилог

Измученная бессонной ночью Вильгельмина не знала, где ей искать пропавшего мужа. Его не было ни у знакомых, ни на работе, а телефон в конторе не отвечал. Страдалица рухнула на кровать и попыталась забыться, но плачущие дети обступили ее, спрашивая, "Где наш папочка? Когда он расскажет нам сказку?" Несчастная мать не знала ответ. Так в терзаниях прошла ночь. Наконец за окнами забрезжил рассвет, внизу во дворе послышались человеческие голоса, захлопали двери, зашуршали колеса транспорта по мостовой. Пора была подниматься, готовить завтрак и отправлять детей в школу. Наспех собрав на стол, Вильгельмина опять схватилась за телефон, делая бессмысленные звонки в никуда. Прошел час, детей давно увез школьный автобус, нo ошеломленная мать сидела у окна, пристально всматриваясь в бесконечный городской пейзаж: тесные ряды бетонных многоэтажек, чахлые скверики между зданиями и плоские кровли гаражей.

Весть о смерти Индустрия принесла ей полиция. В дверь позвонили, она отперла замок и отворила; перед ней стояло двое стражей порядка в темно-синей форме. "Frau König! Wir glauben, wir haben die Leiche Ihres vermissten Mannes gefunden. (Мы думаем, что нашли тело вашего пропавшего мужа). Желаете пройти для опознания?" Услышав это, Вильгельмина затряслась как осиновый лист, но сумела быстро одеться и последовать за ними. Знакомый синий Volkswagen стоял в гараже на обычном парковочном месте; корпус автомашины был не поцарапан и не помят. Но это было не главное! На водительском сиденье застыл без движения ее Wolfie! Он не шевелился, потому что был неживой! Издалека за поднятым стеклом облик мужа казался расплывчатым и неопределенным, но когда она подбежала ближе, то разглядела его пожелтевшее раздутое лицо; голову, закинутую назад; вытянутую беззащитную шею и опухшие кисти рук. Длинные пальцы его вцепились в рулевое колесо. "Г-жа Кёниг," услышала она сочувственный голос одного из полицейских. "У вас есть ключ или нам придется дверцу самим открывать?" Вильгельмина не отвечала. У нее раскалывался череп, кровь стучала в висках и рябило в глазах. Она покачнулась вперед, оперлась локтем о крышу автомобиля и, охнув, медленно осела на пол. Бедная женщина потеряла сознание.

Вильгельмина очнулась на кушетке у себя дома. Над ней хлопотала перепуганная пожилая соседка, прикладывая к ее лбу мокрую салфетку. Бигуди на голове сердобольной помощницы смешно колыхались, а цветастый халатик постоянно сползал и распахивался, открывая взору ее потрепанное нижнее белье. "Mach dir nicht so viele Sorgen, Schatz. (Нельзя так волноваться, дорогая)," приговаривала любезная дама. "Бог дал и Бог взял. Вы молодая. Будет у вас новый муж." "Мне никого, кроме Wolfie, не надо!" Вильгельмина резко вскочила и оттолкнула от себя сердобольное создание. Та удивленно взглянула, пробормотала неразборчивое ругательство и ушла, напоследок громко хлопнув дверью. В квартире стало тихо, часы на стене показывали 11 утра, на кухне еле слышно наигрывало радио. Через широкое окно в спальню проникал серый свет пасмурного дня; он отражался в зеркале на комоде и фотографии ее мужа в рамке под стеклом. Одурев от тоски, Вильгельмина взяла портрет в руки и уткнулась лбом в его прохладную поверхность. "Wolfie!" отчаянная мысль пронзила её возбуждённое сознание. "Мой муж там один! Как я могла оставить его среди чужаков!" И опять она помчалась в гараж. Там все переменилось. Вокруг их семейной автомашины толпились официального вида люди, оградительная лента с предупреждающей надписью была натянута на столбах, несколько зевак стояло поодаль, наблюдая за действиями властей. Вильгельмина протолкалась вперед и пересекла заграждение. "Это вдова," слышала она вокруг сочувственный шепот и перед ней расступались. Ее подпустили ближе. Но мужа в машине не оказалось. Дверца была широко распахнута и на опустевшем сиденье лежала пара тонких медицинских перчаток. "Куда вы дели моего Wolfie?!" беспомощно озираясь, вскричала она. "Тело ваше мужа находится в морге," начал объяснять невысокий плотный человек в сером пальто и черной шляпе, назвавшийся инспектором Хельмутом Досманом. "Результат расследования показал, что покойный Wolfgang Uwe König скончался задолго до прибытия в этот гараж. Накануне он вам ничего не говорил о своих планах?" Несчастная вдова только отрицательно покачала головой. Она не могла вымолвить ни слова. Ее душили рыдания. "Поступило сообщение от наших коллег в Бонне, что вчера его автомобиль простоял целый день возле ограды советского посольства," продолжал детектив. "Возможно понадобится осмотреть личные вещи г-на Кёнига. Но этим займется Bundesnachrichtendienst (Федеральная служба разведки). Шпионаж мы не расследуем. Pазведчики дадут вам знать." В знак почтения инспектор поднял шляпу и удалился. Это было всё.

Дрожа и спотыкаясь, она воротилась домой. Дети еще не вернулись из школы и страдалица оставалась наедине со своими мыслями. Одиночество было невыносимо. Всхлипывая, она набрала номер телефона отца. Он был ее единственный друг; с ним она могла разделить печаль. Разница во времени между Штутгартом и Лондоном была всего один час; ей быстро ответила конторская служащая. Вильгельмина позвала Фридриха Рунге, но секретарша не понимала немецкий, дочь не понимала английский; разговор не получился. Нимало не обескураженная, Вильгельмина набрала номер домашнего телефона своего отца. Подняла трубку Хельга, его новая жена. Очень словоохотливая и общительная, Хельга была рада услышать знакомый голос. Она тут же выложила, что Фриц целый день гоняет новые машины на танкодроме и сможет ей позвонить только вечером. Почувствовав из ответов собеседницы неладное - Вильгельмина едва ворочала языком - она спросила: все ли в порядке? "Нет, мой муж погиб," сдавленным голосом ответила несчастная жена. Выяснив скупые подробности, Хельга попыталась ее успокоить и обещала, что немедленно свяжется с Фрицем. Истекло несколько часов, из школы вернулись дети, мать машинально исполняла свои кухонные обязанности, но черная тоска жгла ее душу. Ровно в семь позвонил отец. Он был обеспокоен, но краток и тверд. "Хельга приедет к тебе. Она согласилась," рокотал его голос в трубке. " Моя супруга составит тебе компанию на неделю или две. Дольше находиться с тобой она не сможет; у нее здесь тоже обязанности." Вильгельмине показалось, что в голосе отца появилось краткое облегчение и он продолжал, "Тебе незачем страдать от одиночества в своей квартире. Теперь в Штутгарте тебя ничего не держит. Переезжай к нам в Англию." На этом разговор закончился, но даже это короткое общение пролило целительный бальзам на ее исстрадавшуюся душу. Закрыв глаза, Вильгельмина долго сидела в кресле. Следуя уверениям родителя, она поставила на стол иконку, зажгла свечку и стала молиться. "Я не одна в этом мире; у меня есть друзья," истово твердила она. Она раскаивалась почему вспомнила Бога только в минуту горя; лишь тогда когда ей понадобилась Его помощь. Она поклялась перед Ним крестить своих детей и водить их в Церковь. Она обещала научить их молиться. Через короткое время Вильгельмина уснула. Mорщинки вокруг ее глаз вдруг разгладились и лицо расцвело улыбкой. Может быть она видела своего Wolfie? Через день в квартиру ввалилась Хельга. Светская львица была одета по передовой лондонской моде тех лет: приталенный черный жакет с воротником и лацканами; пышная, темная юбка - колокол ниже колен; перчатки до локтей; на ногах лодочки на низких каблуках; голову украшала широкая круглая шляпка c перьями какаду. Шикарная дама была взбудоражена путешествием и полна рассказов о своих захватывающих приключениях. С жаром она принялась объяснять опасности, пережитые при плавании на корабле через Ла-Манш: волнующуюся соленую стихию, над которой проносятся бешеные порывы ветра, густой туман над скалами Дувра, утлые рыбацкие суденышки, попадающиеся на пути и грубых французских таможенников. "Пограничники постоянно спрашивали, "Где ваша комнатная собачка? Не потеряли ли вы ее?" Это что шутка?" возмущалась стильная женщина, расхаживая по комнатам и заглядывая во все углы. Очень скоро ее назойливость и неисчерпаемая энергия стали угнетать хозяйку, но это было только поначалу; Хельга оказалась незаменимой помощницей и взяла все неприятные хлопоты на себя. Она связалась с моргом и указала коронеру в какой похоронный дом перевезти тело покойного; она пригласила православного священника, хотя Индустрий был неверующим; она назначила день похорон и вызвала из Англии его отца и немногочисленных верных близких друзей.

Через неделю в маленькой квартире Рунге стало тесно, но не так, как могло бы быть. Приехали не все; только Фриц и Иван. Дети и жена Зоряна остались дома. Покойный не был им хорошо знаком; простое любопытство не оправдывало путешествия на континент. Завидев отца, Вильгельмина повисла у него на шее; слезы опять хлынули ручьем. Они уединились в спальне, ей надо было все рассказать. Тем временем взрослые общались с отпрысками убитого, Альфредом и Эммой, расспрашивая их об учебе и o любимых школьных предметах. Дети неохотно отвечали, они тосковали без отца. Подарки, которые им привезли из Лондона, не вызвали у них чрезмерной радости. Однако малыши отвлеклись, оживились и занялись невиданными игрушками. Эмма получила кукольный дом, в комнатах которого обитали Barbie Dolls, а Альфред оделся в ковбойский костюм и любовался на себя в каждом зеркале, целясь в свое отражение из игрушечного Smith & Wesson и выкрикивая почерпнутое из комиксов, "Freeze! You're under arrest. (Не двигаться! Вы арестованы)."

Через полчаса в гостиную вернулась их мать с заплаканными глазами, вытирая платком покрасневший нос. Держалась она стоически; позади нее следовал Фриц. Восемь лет проживания в Лондоне сделали его похожим на англичанина: он стал поджарым, стройным и веснушчатым; его светлые глаза выражали верность традициям и гордость за британскую нацию, а также нежелание проявить малейшие человеческие эмоции. "Здесь оставаться не имеет смысла," произнес он с бесстрастным лицом. "Моей дочери больше нечего делать в Штутгарте. Однако, она не хочет покидать свою родину. Она считает, что не приживется в Англии. Вильгельмина желает переехать в свое поместье под Кёльном. Хорошая мысль. Там теперь свободно; британцы год назад закончили оккупацию и уехали; в поместье у нее друзья и огромное поле деятельности. Кроме того, у детей гораздо больше возможностей сделать жизнь интересной и насыщенной, чем в городе." Не успел он договорить, как зазвонил телефон. Oтветила Хельга. Разговор был краток и длился не более минуты. Попрощавшись с собеседником, она брякнула трубку на рычаг и сообщила окружающим, "Звонил директор похоронного бюро. Пора ехать на кладбище. Там все готово." "Кто будет платить за похороны?" поинтересовался Иван. "В Германии это большой расход. Ведь его убили советские! Пусть они и платят! Хотя это трудно доказать," горестно добавил он. Внезапная смерть старшего сына подкосила бывалого служаку. Его искрящиеся глаза словно потухли, на висках заблестела седина, шаркающей походкой он волочил свои ноги. Но боевой задор и интерес к жизни все еще тлели в старом мятежнике. "Мы возьмем адвоката," с вызовом произнес несгибаемый правдолюбец. "Мы их добьем." "Вы правы," отозвалась Хельга. "Немецкое законодательство возлагает на убийцу ответственность за расходы на погребение. Это помимо возбуждения уголовного дела за смерть вашего сына. Вызовите посла СССР в суд. Пусть оправдывается." "Не думаю, что это реально," Иван покачал головой. "В таком случае нам понадобится поддержка официальных лиц. Конечно, можно сделать запрос в правительство." Он уселся за стол, приготовившись писать, рука потянулась к стопке бумажных листов. "Не сейчас, г-н Арсенов," мягким тоном прервала его Хельга. "Оставьте запрос на потом. Нас ждут обязанности перед вашим сыном." Иван согласился и через минуту квартира опустела.

День выдался холодный и пасмурный. С серого неба капала противная морось. Присутствующие на похоронах подняли воротники пальто и накрылись зонтами. Смерть заурядного налогоплательщика не привлекла ничьего внимания; единственное, что вызывало удивление была его молодость, а остальное шло как обычно - приехали представители заводской администрации, несколько коллег из конструкторского бюро и, конечно, родственники погибшего. Ветер тихо раскачивал вершины сосен; их желтые длинные иголки падали на кладбищенские памятники, устилали надгробья, покрывали песчаные дорожки, сыпались в разверстую пасть свежевырытой могилы и на гроб, стоявший рядом, который земля собиралась поглотить. Крышку гроба не поднимали; под ней скрывалось обезображенное ядами тело убитого, смотреть на его лицо было невозможно. Священник отец Игнатий, высокий и толстый человек в черной рясе, находился неподалеку. По его указанию Крест, Иконы Спасителя, Богородицы и небесного покровителя (святого, в честь которого умерший был назван) были положены в гроб. Кратковременное замешательство, вызванное советским именем Индустрий, было преодолено - вместо ничего положили икону с ликом Иоанна Крестителя. В связи с тем, что место захоронения было лютеранским, священник благословил могилу и отслужил краткую литию по-немецки, который все присутствующие понимали. Затем гроб на полотенцах опустили на дно, и все еще раз простились с усопшим. Каждый бросил на крышку горсть земли. Погребальный обряд закончился и могила была засыпана грунтом. Онемевший от горя Иван стоял, закусив губы; потрясенная несчастьем Вильгельмина не хотела уходить, слезы у нее иссякли, и только тихий стон временами вырывался из ее груди; ее дети, стоявшие неподалеку с напряженными лицами, ничего не понимали; остальные же глядя исподлобья, быстро разбредались. Видя, что толпа редеет, Хельга вдогонку пригласила всех присутствующих на поминки, но всуе, люди расходились, как если бы и не слышали. Даже отец Игнатий, получив свою плату, сослался на неотложные дела и, раскрыв зонт, пошел к трамвайной остановке. Дождь не утихал. Капли влаги густо покрывали мокрые деревья, утрамбованный земляной холмик могилы, временный восьмиконечный православный крест у ее изголовья, венки, устилающие покатую поверхность, и табличку с данными захоронения. "Пора домой," прокричала Хельга и повела свой маленький отряд по мокрым песчаным дорожкам прочь с кладбища. Через час сплоченная компания добралась до пункта назначения. В квартире Рунге они уселись за обеденным столом и начались поминки. Поминки состояли из скромной трапезы и воспоминаний о высоких качествах усопшего. Hикакого алкоголя не допускалось. Перед портретом Индустрия поставили тарелку и обеденный прибор. Первым заговорил отец. "Мой мальчик был, а теперь его нет. За что коммунисты убили его?" голос Ивана дрогнул. "У Индустрия было трудное детство. Когда ему было четыре годика, он видел смерть своей матери и сестренки. Чекисты убили их на его глазах. Он рос один, без родителей; я был в тюрьме, но воспитание, полученное в детдоме, задурило ребенку голову, выковав из него борца за социализм. Оказавшись в блокадном Ленинграде, он, как советский патриот, защищал любимый город от налетов немецко-фашистской авиации и даже проник в один из подбитых бомбардировщиков, в котором подобрал парабеллум. Однако его бабушка Магда Рунге, мать моего побратима Фридриха, сумела объяснить юноше человеческие ценности. С помощью того парабеллума, они сумели перейти линию фронта и после ряда приключений попасть в Германию. Здесь ему повезло. Он встретил замечательную девушку по имени Вильгельмина, которая стала его женой. Их счастье длилось недолго. Мой сын погиб от рук советских бандитов, но не напрасно. После него остались двое чудесных детей. Альфред и Эмма всегда будут помнить своего папу и не простят его убийц." Он уронил голову и замолчал. Никто не смел прервать тишину, даже дети сидели смирно. Иван высоко поднял голову, расправил плечи и глубоко вдохнул. "Также мой сын был одарен талантами." продолжал он. "Индустрий был выдающимся инженером-конструктором. Он сумел расшифровать чертежи проекта известного изобретателя Рудольфа Дизеля и построить успешный двигатель внутреннего сгорания с необычайно высоким КПД. К сожалению портфель, в котором находились чертежи, утерян." "Сейчас этот портфель, скорее всего, спрятан в сейфе в советском посольстве," уточнил Фриц. "Но зато остался действующий двигатель!" с надеждой воскликнул Иван. "Труд моего сына не пропал зря!" "Боюсь, что это не так," внес ясность Фриц. Голос его зазвенел от ярости."На прошлой неделе управляющий поместьем Микола Твердохлеб сообщил моей дочери, что мастерская на территории поместья была ограблена. Дверной замок был взломан и двигатель украден. Больше ничего не пропало, хотя в мастерской хранится множество ценных инструментов." "Это советские! Больше некому!" задохнувшись от возмущения Хельга вскочила на ноги. "В полицию заявили?" "Конечно," протянул Фриц. "Безнадежно. Действовали профессионалы. Но даже если их поймают, то тут же отпустят. Советские дипломаты пользуются иммунитетом от уголовной, гражданской и административной юрисдикции." Он пытался скрыть свои эмоции, но судя по сурово сжатым губам, был крайне раздражен. Поднялась Вильгельмина. Лицо ее было истомлено, наспех причесанные волосы топорщились за ушами, а глаза казались ввалившимися и утратившими свою голубизну. "Я всегда буду любить моего Wolfie и никогда не выйду замуж," поклялась она. В комнате воцарилась полная тишина. Все замерли на местах и никто не шевелился, устремив взоры на безутешную вдову. Опустив руки и слегка наклонив голову, она продолжала стоять, словно что-то обдумывая. Внезапно ее руки затряслись, а сверкающий взгляд стал неистов. Праведная ненависть охватила ее. "Будь советские прокляты! Они убили моего мужа! Из-за них я буду вечной вдовой!" вскричала несчастная. Иван горестно вскрикнул, "К сожалению проклятия не помогают. Советская номенклатура убила пятьдесят миллионов человек, включая собственных граждан, но им от наших проклятий ни жарко и ни холодно. Номенклатуре на все начхать. Последыши Сталина оккупировали Кремль и говорят от имени матери-родины. Хоть когда-нибудь у нашего народа лопнет терпение?" "Что делать?" спросил кто-то. Неожиданно Иван продекламировал,

Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: "Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну чёрный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид".

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернялся скорбный дух.."

Все зааплодировали и один из гостей произнес, "Мы не знали, что вы сочиняете стихи." "Нет," отмахнулся Иван. "То есть поэзия Анны Андреевны Ахматовой. Стихотворение было создано в 1917 г. Подумайте только! Еще не началась гражданская война, а Ленин и его кодла были малоизвестными авантюристами и прятались от охранки!" "Анна Ахматова сумела увидеть будущее," возбужденно сказал чей-то голос. "Интересно, как ей удалось?" "Ахматова обладала сверхъестественным чутьем и большим талантом," объяснил Иван. "Некоторые поэты способны перешагнуть грань реальности," поделилась сокровенным Вильгельмина. "Они проникают в потустороннее и вернувшись делятся с нами увиденным." Молодая вдова склонила голову набок; пальцы ее были сплетены. "Мама, мы хотим спать," потянули хозяйку за рукав малыши. "Ах, я не заметила, что уже вечер," встрепенулась она. "Извините, я уложу детей," Вильгельмина ушла в детскую. После этого гости стали расходиться кто куда и готовиться к ночлегу. Поминки закончились.

Как незаметно пробежало время! Наступил 1969 г. Изменился мир; изменились и наши герои. Их дети выросли, закончили школы, кто-то успел обзавестись семьями. Между тем холодная война была в полном разгаре, а раскинувшееся на востоке Европы зловещее царство социализма, продолжало смердеть и разлагаться. Газеты приносили тревожные известия о ядерном противостоянии между СССР и США, о локальных войнах, o провокациях советской военщины и o напряженности в мире. Жизненный уровень в Советском Союзе упал до уровня беднейших стран Азии и Африки; в Новочеркасске была расстреляна демонстрация рабочих, а на советско-китайской границе ежедневно происходили военные столкновения Об этом и говорили наши давние знакомые, собравшиеся на лужайке возле особняка, расположенного в лесу недалеко от Кёльна. Обязательный съезд династии Рунге - Арсеновых в этом году выпал на вторую половину июня. Присутствовали все. Фриц и Иван с семьями прибыли вчера последним рейсом и после долгого путешествия немного клевали носами. Вильгельмина пыталась их развлечь. Она заказала кухарке лимонад со льдом и та, с подносом в руках, сейчас обходила гостей, раздавая запотевшие стаканы. Тепло солнца, скрытого за тонкими облаками, разморило сидевшую в шезлонгах компанию. Шелест листвы и веток убаюкивал, а длинные и нежные трели пернатых навевали радость и покой. Слышалось жужжание насекомых, разносилось благоухание цветов и лесных трав. Чистый, прозрачный воздух слегка пьянил. Тем не менее, не все собравшиеся родственники замечали красоту природы вокруг. Группа молодежи, оставшаяся на веранде, самозабвенно спорила. Там было жарко и шумно. "Есть ли существенная разница между национал-социализмом Адольфа Гитлера и интернациональным социализмом Ленина - Сталина?" проповедовал внук Ивана Петровича, Альфред. Ему исполнилось 23 года и он учился в Штутгартском университете, продолжая семейную традицию инженеров-механиков. "Какое место занимает в этом ряду маоистский социализм красного Китая?" выдвигал аргументы он. "Конечно, несходство есть, но как бы не спорили красные пропагандисты, фундамент социалистических течений любого оттенка зиждется на учении К. Маркса и Ф. Энгельса. Режимы эти уютненько расселись бок о бок на скамеечке, как одна милая семья, не правда ли?" При этом восклицании слушатели поежились. Горячность, с которой излагал свои воззрения оратор, шокировала и немного отпугивала. "На раннем этапе развития социалистические государства сотрудничают между собой, любятся и нежничают, обмениваются взаимопомощью и правительственными делегациями, но позже, созрев, как показывает история, их дружба сменяется обоюдной ненавистью. Согласно доктрине основателей "всепобеждающего учения", войны между соцстранами невозможны. Однако войны имели место в 1941 г. (Великая отечественная война) и в 1969 г. (вооруженные столкновения на реке Уссури). Возможно, что для России конфликт с Kрасным Китаем не последний." Альфред остановился и, выдохнув, обвел глазами свою аудиторию. Это были его молодые ровесники, потомки беженцев от коммунизма. Они сидели и стояли с серьезными лицами, не желая пропустить ни единого слова. "Если советские нападут на нас, то как мы будем обороняться?" спросила его сестра Эмма. Девушке исполнилось 22 года и она выбрала профессию учительницы литературы. "У НАТО есть замечательные танки Центурион и Леопард,' ответил за друга Фриц. Старый офицер случайно оказался здесь. Заслышав громкие возгласы, шарканье ног и скрип стульев, он поднялся на веранду и незаметно остановился позади всех, потягивая через соломинку прохладный лимонад. Вся аудитория обернулась на звук его голоса. 'Мы танки эти разработали и испытали. Будьте уверены, наша техника не подведет," улыбаясь, продолжал он. Фрицу стукнуло 63 года. Он, как и Иван, давно вышел на пенсию; в один день сo своим побратимом и оба в чине полковников. Правда, вскоре их пути разошлись - Хельга заставила Фрица остаться в Лондоне; Иван и Зоряна поступили иначе. Они предпочли держаться подальше от мегаполиса и переехали в графство Девон, где в деревушке Appledore купили домик на берегу Ирландского моря. Там у них была своя лодка, рыбалка, купанье и из окон открывался захватывающий вид на морскую стихию. Фриц изредка наведывался к побратиму, втайне вздыхал и завидовал его привольной, просторной жизни, но усмирить упрямый нрав своей супруги и уговорить ее покинуть перенаселенную столицу oн не cмог.

"Дедушка, зачем мы сюда приехали?!" пятилетний карапуз по имени Ваня подбежал к Фрицу. "Здесь нет моря!" Ваня был внучком Хельги. Родители нарекли своего отпрыска в честь Ивана Петровича Арсенова, 25 лет назад спасшего их деда от смерти. В ребенке не было ни капли русской крови, он говорил только по-немецки, но товарищи по играм, такие же бузатеры и сорванцы, как и он сам, величали его Иванoм. Старый танкист поднял мальчугана и поставил его на перила. "Гляди! Здесь есть то, чего ты не увидишь в Лондоне - здесь живая природа." Он поднял малыша повыше. "Гляди и запоминай." Их взорам открывался чудесный вид. Под ярко-голубым небом в лучах солнца сверкала извилистая речка, густые виноградники покрывали пологие склоны и на лугу паслось стадо коров. Блеяние белоснежных ягнят и овец в загоне возле хутора радовало слух. Подошла Вильгельмина и обняла малыша. Она тоже изменилась. В прошлом месяце ей минуло 42 года; убитая горем вдова по-прежнему оставалась одинокой, храня верность своему покойному мужу. Длинное черное платье охватывало ее высокую сухопарую фигуру, серебряный крест поблескивал на груди, белизна ее исхудавшего лица приобрела потусторонний, мертвенно - бледный оттенок, но выцветшие голубые глаза поражали кротостью и добротой. "Хочешь мы завтра пойдем встречать рассвет?" мягко спросила она. "Хочу!" Ваня захлебнулся от счастья. "Я никогда не видел рассвет!" "Тогда тебе нужно лечь спать пораньше, а в шесть утра я тебя разбужу." Ваня утвердительно кивнул и помчался сообщить секрет своей маме. Она не возражала. В играх, забавах, обсуждениях и прогулках прошел целый день.

К вечеру погода испортилась. Hабежали тучи, загрохотал гром, там и сям засверкали молнии, линия холмов на горизонте растаяла и смешалась со мглой, сделавшись неотличимой от неба. Bскоре разразился страшный ливень. Дождь лил всю ночь, навевая дремоту на обитателей дома и заставляя их сладко спать. Один Ваня не спал; или так ему казалось. В своей комнате он лежал, как научила его мама, накрывшись до подбородка одеялом и крепко зажмурив глазки; он очень боялся пропустить начало нового дня. Дождь все так же неустанно барабанил по крыше и по стеклам окон, на соседней кровати мирно посапывала его сестричка Addie, но малыш ждал, когда же начнется рассвет. В темноте тикали часики на стене, как назло стрелок не было видно, оставляя Ваню в терзаниях и беспокойстве. Наконец дождь утих, за окнами стало сереть, мрак в комнате поредел и сквозь него проступили смутные очертания предметов. Наспех одевшись и стараясь неслышно ступать, он прокрался на темную веранду. Там он остановился и замер, прислушиваясь к предрассветной тишине. Вначале Ване померещилось, что он на веранде один. Потом его обострившееся зрение уловило силуэты других детей. Расположившись в креслах, они уставились на него. Глаза их были широко открыты, головы и спины склонились вперед, они ему улыбались. "Ты уже здесь?" услышал он шепот Вильгельмины. "Я направлялась в твою комнату, чтобы привести тебя, а ты сам пришел. Какой умница." Она взяла своего подопечного за руку. "Ну, раз все собрались, то следуйте за мной. Только тихо. Не будите старших." Цепочкой, друг за другом малыши прошли переходом мимо затворенных спален, пересекли мрачный безлюдный зал и по внутренней лестнице поднялись на второй этаж. Они оказались на просторной лестничной площадке. Потолки здесь были пониже, стены отделаны полированной фанерой, по углам стояла потертая, пухлая мягкая мебель; в проемах теснились цветочные горшки с торчащими из них папортниками. От площадки в глубину дома вел коридор, залитый мягким светом потолочных светильников. Но не коридор был целью их путешествия. Повернувшись к нему спиной, Вильгельмина настежь распахнула двойную широкую дверь и, поманив детей за собой, вышла на балкон. Перед ними раскинулся благоухающий темный сад. Над ним в сером предрассветном небе мигали тусклые звезды. Контуры неподвижных деревьев угадывались в полутьме. Пахло влажной листвой, гниющей древесиной, лесными цветами и свежей травой. Волны сырого прохладного воздуха окатывали собравшихся. Дети застегнули свои курточки, предусмотрительно приготовленные для экскурсии и продолжали наблюдать, но на Ване была одета только легкая рубашонка. Вильгельмина почувствовала, как малыш задрожал. Она взяла его на руки, приласкала и обернула полой своего пальто. Теперь им обоим стало тепло. Обхватив ручонками шею своей защитницы, Ваня с изумлением смотрел на восток. Край неба вспыхнул розовым, потом ярко-красным и из-за горизонта появилась ослепительная макушка солнца. Она быстро росла, посылая в мир новые потоки света, пока не превратилась в сияющий диск, на который невозможно было смотреть. Восходящее солнце озарило алым ярким светом стайки перистых облаков. Они торжественно пламенели в высоте, возвещая начало нового дня. На западной стороне неба над чередой невысоких холмов проглядывали остатки уходящей ночи: низко над горизонтом в небесной лазури висела зыбкая луна, но звезды уже поблекли.

"Сегодня нас ждет замечательный день," сквозь слезы улыбнулась Вильгельмина. Крестик на ее груди сиял тысячами искр, напоминая о воскресении в новую жизнь.

Как большая птица, которая оберегает родное гнездо, она широко распростерла свои руки, пытаясь укрыть ими детей.

Конец

year 2021

Размещен: 15/07/2021, изменен: 01/07/2022. 1076k. Статистика.
Роман: История

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"