Аннотация: Предлагаемая читателю работа является переводом с английского воспоминаний княгини Голицыной, изданных в 1990-х годах в США
Дух побеждает.
The spirit endures. Escape story of a Russian Princess.
By Nadine Moussman LaBoux
Предлагаемая читателю работа является переводом с английского воспоминаний княгини Голицыной, изданных в 1990-х годах в США. Должен сказать, что родословная аристократов Голицыных очень древняя и обширная и я теряюсь в догадках, пытаясь понять все линии наследования, прямые и боковые ветви их славного генеалогического древа. В течение моей жизни я встретил нескольких Голицыных, но не уверен, что они ощущали себя родственниками, даже отдаленными. Обширные и подробные мемуары княгини являются редким и ценным документом, отразившим силу духа автора, стойкой юной женщины, захваченной вихрем революции 1917 г. и оказавшейся в центре смертельно опасных событий. В 1990-х годах ее дочь, ныне покойная Татьяна Борисовна (Tania Hunerjager), тогда уцелевший отпрыск знатной семьи, обратилась ко мне с просьбой перевести воспоминания ее героической матери на родной язык, чтобы сделать манускрипт доступным русскому читателю. К сожалению с большим запозданием, но все же я выполняю пожелание Татьяны Борисовны. В процессе работы у меня были колебания как перевести имя автора. Оказывается, что Nadine это французское имя, означающее "надежда". Это очаровательное имя призванное родителями ребенка поднять настроение окружающим и дать людям то, во что можно верить. Знание важности надежды и того, как ее сохранить, - один из самых важных уроков, которые мы получаем в детстве.
Приятного чтения этой поучительной книги!
А. А. Богданов
Об авторе.
Nadine LaBoux, однa из семи детей генерала Boris Moussman и княгини Nadine Galitzin родилась в Санкт-Петербурге в 1895 году. Несмотря на то, что дети принадлежали к богатой и привилегированной семье, их воспитывали в условиях неприхотливости, строгости и дисциплины, качествами, которые, как показали дальнейшие события, оказались решающими в выживании семьи во время внезапно грянувшей опустошительной революции, которая перевернула мир с ног на голову. Bо время Первой мировой войны Nadine познакомилась и вышла замуж за молодого офицера царской армии. C предвкушением счастья oна начала свою новую жизнь, но вскоре после возвращения из короткого свадебного путешествия ее мечты разбились. Tо был 1917 год, начало русской революции. Последующие пять лет из жизни молодой аристократки ярко описаны в этой книге. После головокружительного побега из Совдепии семья достигла безопасности в Константинополе, где все близкие воссоединились, найдя друг друга. Вместе Борис, Nadine, Софья, их верная служанка, и двое детей прибыли в Америку в День Труда, национальный праздник, который отмечается в начале сентября. Стоял прекрасный солнечный осенний день, Нью Йорк был украшен бантами, лентами и разноцветными флагами. Под звуки оркестра по Бродвею двигался красочный парад. Но прибывших тяготили другие заботы. Необходимо было устроиться в новом мире. Из беженцев лишь Nadine говорила по-английски и денег у них было на всех менее десяти долларов. Однако несгибаемая предприимчивая женщина благодаря своему превосходному знанию английского языка, уже на следующий день смогла найти работу в R.H.Macy"s в центре Нью-Йоркa. Все же средств было недостаточно. Семья забила тревогу. Были приняты решительные меры. Детей оставлять одних было невозможно, а работу нужно было найти каждому из взрослых. Уже через несколько недель Софья начала трудиться в Horn and Hardat"s Automat. Тяжелее всего оказалось Борису. Бывший офицер, oн безуспешно перепробовал несколько трудовых поприщ, между тем как детей поместили в детский дом. Прошло полгода. Со временем все устроилось, у семьи появилось отдельное жилье и они снова смогли быть вместе. Много десятилетий спустя Nadine LaBoux издала свою историю мужества и надежды. Это было ее желанием поделиться c духовными братьями и сестрами своими воспоминаниями.
Пролог
Нижеследущее краткое вступление написала мать автора мемуаров. Оно приведено здесь для исторического осмысления жизни знати в конце 19-го века в царской России.
Лев Алексеевич, князь Голицын мой отец, твой дедушка, был удивительно красивым мужчиной. Он был женат на княгине Engalytcher, моей матери, твоей бабушке. (вероятно Енгалычевой - примечание АБ). Его брат Павел Алексеевич был женат на графине Borkha. Ее сестра Ольга Алексеевна была замужем за Корнетом de Gray Delsu, бельгийцем. Она приняла католическую веру и постоянно жила за границей, в Бельгии. Их мать, моя бабушка, княгиня Голицына была дочерью графини Кулайсовой. Она тоже постоянно жила за границей. Те Голицыны были из Смоленской губернии. Им принадлежало более ста тысяч гектаров плодородной земли. В 1812 г. французский завоеватель Наполеон провел несколько дней в одном из их поместий. Император был настолько впечатлен красотой особняка, что написал на стене, что это самый красивый дом, который он когда-либо видел. Позже владельцы обрамили эту надпись и поставили под стекло. Имение Касманово досталось по наследству твоему дяде Алексею (моему брату). Позже, когда мой брат получил звание офицера и женился на Мелле Маlеvitch, они там обосновались. Карманово славилось своими чудесными теплицами, разнообразными фруктами, а также производством многих видов сыра. Я помню свадьбу моей сестры Лидии, которая выходила замуж за сенатора Павла Ивановича Шамшена. Великий князь Николай Николаевич был посаженным отцом невесты. Церемония имела место в его дворце. Адъютант великого князя, Александр Петрович Струскев, элегантный и интересный молодой человек, встретил невесту у парадного подъезда и сопровождал ее наверх по великолепно украшенной лестнице. Там на площадке великий князь встретил невесту и проводил ее в церковь. Лиденька была так прекрасна, что все взгляды были устремлены на нее, что необычайно смущало красавицу. Жених, одетый в свою красную офицерскую форму, ожидал суженую в церкви. Зрелище было сказочным. Собралось множество выcших военных чинов, сенаторов и обслуживающего персонала в шитых золотом мундирах. Красивые платья дам гармонировали с униформами посланников и послов. После свадебной церемонии все отправились к нам домой, где состоялся прием. Дамам были вручены атласные свадебные короны, помещенные в конверты с билетами на балет. Прена Урусова оглушающим голосом предсказала, что Лиденька будет "самой красивой дамой из всех петербургских дам". Бабушка наша, княгиня Голицына, была очень строгой, но мы ее обожали, хотя и побаивались. Каждое лето мы обычно проводили у нее в имении, но ей не нравилось жить в деревне вдалеке от всех, поэтому каждый вечер она возвращалась к себе домой в город, но наутро почти ежедневно опять навещала нас. Моя мать была очень умна и милостива ко всем и ее называли "чаровницей". Она была рассудительной и очень доброй, но наряду с добродушием могла быть строгой и вспыльчивой. Я обожала ее и она всегда задавала мне вопросы о событиях прошедшего дня. Я ничего не утаивала и всегда говорила ей правду, за это она очень любила меня и доверяла во всем. Как правило домашнюю прислугу никогда не увольняли. К ним привыкали и они становились своими. Девушек отпускали только тогда, когда они выходили замуж. В таком случае после их ухода требовалось нанимать дополнительную помощь. Наш шеф-повар, который был с нами много лет, был очень добр и предан нашей семье. С ним работали два помощника. Его сын был армейским офицером и всякий раз, когда он приходил в наш особняк навестить своего отца, ему и его близким разрешалось пользоваться нашей гостиной. Нашим гувернанткам также разрешалось принимать свои семьи в той же гостиной. Такое случалось нечасто, поскольку прислуга понимала, что подобная любезность - нечто необычное. Они высоко ценили оказанную им честь. Каждое воскресенье нас со всем персоналом провожали на богослужение в церковь. Нам была предоставлена специальная комната. В этой комнате стояла красивая икона Божьей Матери. Во время церковной службе присутствовали все слуги, воспитатели и гувернантки. От нас, детей, ожидалось пристальное внимание, поскольку мы знали, что по возвращении домой нам будут задавать вопросы о происходящем. Вот почему до сих пор я знаю всю службу наизусть. Наша гувернантка фройляйн Мюллер была очень высокой, худой и имела необыкновенно большой нос. Она была совсем некрасивой, но была очень предана нашей семье и любила всех нас, детей. Я была ее любимцем, потому что она утверждала, что у меня приятный характер. Когда она говорила нам "Нет", мы все знали, что это последнее слово. Однажды, не ожидая никаких гостей, мы с фройляйн Мюллер сидели в столовой и делали уроки, в то время как она штопала наше нижнее белье. Неожиданно в комнату вошел наш знакомый грузинский князь. Он стал дразнить мисс Мюллер, спрашивая, чему она учит молодых дам. Она ответила: "Shutzen mine Prince", что означает "фартук", и он от души рассмеялся. Наш дядюшка носил парик на своей голове и нам, детям, очень хотелось переместить его так, чтобы накрыть дядюшкино лицо, но мисс Мюллер сказала: "Дети, берегитесь", и мы знали, что нас ждут неприятности, если мы сыграем такую плохую шутку. Наш врач приходил к нам каждый день, чтобы проверить наше состояние, но зимой его визиты случались гораздо реже. Всякий раз, когда он появлялся в дверях, моя мама спрашивала его о температуре воздуха и мы умоляли его не говорить ей, когда будет 12 градусов ниже нуля, потому что тогда нам не разрешалось играть на улице, а пребывание на улице было одним из самых ярких событий наших дней. Раз в неделю готовился вкусный обед и приглашались гости. После обеда все присутствовавшие забирали домой остатки мяса, торта и овощей, которые заворачивались в салфетки. Мы уважали наших учителей и даже любили некоторых из них, поэтому обеды, которые устраивались в их честь, нравились и нам, детям. Наш повар Василий Чарынов знал, что в этот день он должен заказывать двойное или тройное количество еды, которая будет съедена в тот же день. Рано утром моя мама всегда шла на прогулку и позволяла одной из нас, девочек, сопровождать ее. По пути мы заходили в магазин, где мама покупала открытки разных стран. Чтобы погулять с мамой, я пропускала уроки музыки, к большому неудовольствию моей учительницы, которая за это на меня очень злилась. Двух моих старших сестер отправили в Екатерининский институт благородных девиц, где директрисой была госпожа Родзянко. Моя сестра Лидия была любимицей моей бабушки и росла довольно избалованной. Для нее было так организовано, чтобы местная простонародная девушка приходила по утрам, причесывала ей волосы и помогала одеваться. 24 ноября был праздник Святой Екатерины и девочкам, учившимся в институте, их семьи присылали всевозможные торты, пирожные и фрукты на серебряных блюдах. Первой подарки получала директриса, которая брала немного выпечки и конфет, затем обслуживались учителя и, наконец, наступала очередь Лидии и ее одноклассников. В этот день школа также приглашала на праздник потенциальных будущих школьников. Была там и я. Помню, я вошла не в ту комнату и села со старшими учениками, надеясь, что меня никто не заметит. Обед был не слишком хорош, но десерты были восхитительны. Я сидела рядом с мадемуазель Дризаной и сказала, что хотела бы учиться в институте, но при условии чтобы каждый вечер возвращаться домой. Все, кто слышали мои слова, были шокированы, но много лет спустя этот новый порядок вошел в устав учебного заведения. После обеда давался большой концерт, после чего устраивался бал, на котором присутствовал царь Александр II. Он был очень красив в своей военной форме. Его Величество беседовал со многими гостями и танцевал со студентками. На этом мероприятии присутствовали также многие офицеры царских войск. Бал в Петербурге считался самым элитным и вся молодежь с удовольствием посещала этот праздник. Лично я видела только начало, так как родители меня быстро отправили домой. Во время учебы в институте моя старшая сестра заболела. Врач диагностировал у нее анемию, и ей пришлось вернуться домой. Наш домашний врач посоветовал матери отправить Лидию в более теплый климат и она переехала жить к другой бабушке, которая была матерью принца Голицына. После смерти бабушки Лидия жила с нашими тетей и дядей, принцем и принцессой Павлом Алексеевичем Голицынами. Наш дядя в это время находился на дипломатической службе в Бельгии. Одно из величайших удовольствий для нас наступало, когда барон Вандерхейвен посещал наш дом. Он возил нас кататься в своей карете. Потом играл с нами в карточные игры. Проигравшему грозило "наказание". Барон извлекал из своих запасов кусок пробки и опалял ее, а затем лицо неудачника красили обожженной пробкой. Мы также не забывали нарисовать усы и бороду, в то время как толпа зрителей радостно смеялась. Как сильно мы, дети, любили барона! Нас держали на строгой диете, в которую не входили ни консервы и ни колбасы. По какой-то причине мы, дети, захотели попробовать колбасы, и после долгих уговоров наша гувернантка наконец уступила и отправилась покупать по колбаске каждому из нас. Нашей радости не было предела. Колбаски были куплены и спрятаны в ее карман. Преисполненные нетерпения, мы наконец прибыли домой и вдруг заметили, что фройляйн Мюллер ведет себя очень растерянно. Почему? "Дети, у меня пропали колбаски". Мы все были ошеломлены, а некоторые начали плакать. Оказалось, что у фройляйн Мюллер была дырка в одежде. Внезапно барон Вандерхейвен, зачем-то заглянувший в нашу комнату, заметил наше отчаяние. Ничего не сказав, он отправился в гостиную к бабушке и, поговорив с ней несколько минут, попросил разрешения посетить детскую комнату. Открыв дверь, он достал пакет с колбасками. Наша радость была невероятной, и мы все горячо его благодарили. Однажды в воскресенье, незадолго до завтрака, раздался звонок в дверь. Великий князь Николай явился с огромным ящиком прекрасного меда из своего имения. Он присоединился к нам за завтраком, разговаривал с нами, детьми, и мы уверили его, что мед будет скоро съеден. Дважды в неделю (по средам и пятницам) мама устраивала интересные ужины. Постоянным гостем был писатель Алексей Николаевич Апухтин. Внешность его не вызывала устрашения. Он был несколько некрасивым и тучным, но был очень милым и остроумным, и всем он очень нравился. Он читал замечательные стихи на французском языке и все с радостью его слушали. Я помню тот день, когда у нас была замечательная вечеринка. Певица Нельсон, знаменитость, пела и разговаривала с нами, пока мы сидели вокруг, очарованные ее талантом, и в тот день занятия для нас, детей, были отменены. В другой раз, совершенно случайно, я посетила оперу и как только услышала музыку, я запомнила ее и держала мелодии в своей голове, а позже вернувшись домой смогла повторить услышанный концерт на фортепиано. Именно из-за этого меня водили в оперу и на концерты. Никому до меня не было дела и никто не видел меня, поскольку я незаметно стояла за шторами в нашей ложе или сидела на полу, но мне очень повезло, что я могла услышать всю музыку, которую полюбила с самого раннего детства. Вернувшись домой, я много часов не могла заснуть, так как в моей голове снова и снова играли сказочные мелодии. Когда мне испонилось шесть лет, мама взяла меня с собой за границу. Я помню, что мы поехали на юг Франции и каждое утро гуляли по той части набережной, которая называлась Английским променадом. Затем мы садились в карету и возвращались домой. Я спрашивала, можно ли мне посидеть с кучером, и позже он позволял мне подержать поводья. Я была в восторге. Таким образом, каждое утро мы возвращались домой и кучер позволял мне гладить лошадей; отсюда зародилась моя любовь к лошадям. Меня называли маленьким русским кучером, и я этим очень гордилась. У князя Орлова было несколько конюхов и главный кучер, весь в русской форме, приходил к нам домой, чтобы покатать нас. Иногда он сажал меня в женское седло и держа лошадь за уздцы, гулял со мной по территории. Думаю, с этого времени я начал любить лошадей. Меня называли "Le Petite Cocher Russe" и я этим гордилась. У моей бабушки была домашняя обезьянка по имени Петон. Это был очень злой самец. Несмотря на плохой характер, ему разрешили свободно передвигаться, и однажды, когда все сидели в столовой, Петон кусал меня под столом за ноги. На мне были носки и туфли и ему было трудно меня причинить мне боль, поэтому он стал кусать меня за лодыжки, и я начинала плакать. В другой раз, навещая бабушку, Петон выбежал из дома, вытащив в сад новую мамину шляпу, и начал с ней играть. Мы все погнались за ним, но он залез на дерево и сверху наблюдал за нами. Он разорвал шляпу на куски и швырял их в нас, пока шляпа наконец не превратилась в клочья. Матери пришлось вернуться домой без шляпы. Я подружилась с Зинаидой Юсуповой и ее сестрой. У матери было много друзей и знакомых. Она часто навещала мадам де Шова, жившую в особняке в Литве. Эта мадемуазель де Шова была сестрой богатого Юсупова. Однажды мама сказала, что собирается отвести нас к одной женщине, которая была немолодой, но довольно пожилой и очень приветливой и доброй. Она сказала, что ждет своего племянника. Вскоре две дамы Юсуповы появились. Зинаида и ее сестра Тнок пришла со своими гувернантками, и мы вместе играли в разные игры. Младшая сестра казалась очень тихой и грустной, но она немного поиграла с нами. Вскоре после этого визита она умерла. Зинаида, старшая сестра была очень красива и вышла замуж за Сумарокова-Эльстона. Он был кавалергардом, позже московским губернатором. Ходили слухи, что он был довольно странным. Ему посчастливилось жениться на красивой и богатой девушке. Затем он начал играть на фондовом рынке, пригласил своего рода "эксперта" для консультирования и в итоге потерял 30 миллионов рублей. У них было два сына. Старший был убит в поединке с кавалергардом, а другой сын Феликс женился на дочери великого князя Александра, жена которой приходилась сестрой государя. Свадьба, на которой присутствовала вся царская семья, состоялась в Аничковом дворце. Императрица Мария Федоровна была очень мила и была так добра ко всем нам, что все ее обожали. Она неофициально посещала базары с принцессой Куракеной, которая была родственницей семьи. Однажды нас, малышей, повезли в Зимний дворец на базар, где большие бочки были наполнены овсом, а внутри был спрятан сюрприз. Один из нас хотел получить лучший сюрприз и влез в бочку головой вперед, в результате чего высовывались только ноги жадюги. В этот момент мимо проходил император Александр III с Марией Федоровной. Увидев ноги ребенка, торчащие из бочки, государь бросился его спасать. Мы были очень смущены и боялись смотреть на венценосную пару, но когда они начали смеяться, мы потеряли перед ними страх.
Сестра твоего отца, тетя Элиен, была замужем за Евгением Шмитом. Он был командиром Бугского полка в Лубнах, позже получил должность командира Желтых егерей, а еще позже стал астраханским губернатором. Офицеры полка Желтых егерей его не любили, потому что он хотел, чтобы у полка была хорошая репутация. Он настоял на том, чтобы офицеры присутствовали на всех балах, и когда некоторые говорили: "Я не могу, потому что у меня нет белого парадного мундира", он заказывал неимущему мундир и требовал, чтобы все приходили в парадной форме на придворные балы. Но больше всего его не любили за резкость и за муштру своих офицеров, но благодаря этому репутация полка стала значительно улучшаться. Нам говорили, что когда мы были совсем маленькими, мы жили в доме Бодески. Отец семейства Бодеска вам известен. В одной квартире жила твоя бабушка, а в следующей - мать, отец и остальные члены семьи. Лидия, моя сестра, родилась в бабушкиной квартире и за ней присматривала бабушка и именно здесь началась ее особая любовь к Лиденьке. В то время как Лиденьку была избалована, с нами бабушка была строга и не баловала, как нашу сестру. Помню, когда мы жили с бабушкой и дедушкой, Лиденька всегда спала в бабушкиной комнате. Все, что она хотела, она могла иметь, но с остальными из нас бабушка была очень строга.
Вот и все. Для вас это просто несколько страниц из моего детства. Я написал это для тебя, Nadine, и для других моих детей, чтобы ты узнала хоть немного из истории нашей семьи, чтобы отдавала дань уважения к прошлому и набиралась сил перед лицом будущего.
Введение.
Насколько я помню.
By Nadine LaBoux
Вопрос, который мне задавали снова и снова на протяжении многих лет мoей жизни в США, никогда не менялся. Друзья, соседи, знакомые, коллеги и клиенты в конечном итоге задавали один и тот же вопрос, а именно: "Как вам удалось выбраться из России?" Иной раз некоторые из наших самых близких друзей усаживались в удобное кресло, вытягивали уставшие ноги, закуривали сигареты и ожидали, что в течение следующего часа или около того их будет развлекать мой короткий рассказ, полный острых ощущений и приключений, а также невероятного побега из страны, захваченной коммунистами. К сожалению, я не могла выполнить их пожелание или оправдать их надежды, поскольку, как я неоднократно пробовала им объяснить, наш побег растянулся на три года и не мог быть сведен к приятной получасовой беседе. После этого в глазах собеседников неизменно появлялось выражение обиды или разочарования. Другим, более настойчивым, я рассказывала несколько эпизодов, охватывающих несколько периодов из нашей жизни под "серпом и молотом", что только вызвало у них желание услышать больше. Но тут на помощь пришел случай. По стечению обстоятельств, я попала в аварию, в результате которой было сломано бедро. Bрач заявил, что шестимесячное пребывание в инвалидном кресле является обязательным. Тогда мне пришла в голову мысль, что это вынужденное заточение имеет свое достоинство и является блестящей возможностью удовлетворить всеобщий интерес и любопытство. В итоге я написала подробный и детальный ответ на бесконечный, монотонный и настойчивый вопрос: "Как вам вообще удалось выбраться из России?"
Часть первая: Жизнь в царской России
Глава 1
Мои самые ранние воспоминания относятся к тому времени, когда мне было около четырех лет. В те годы мы все жили в нашем большом загородном доме в Полтавской губернии. Отец решил покрасить детское крыло здания и застелить там полы ярким линолеумом. Нас, детей, всех шестерых, днём провели через длинные широкие коридоры, большие гостиные и столовые в противоположное крыло, где комнаты поменьше были готовы принять нас на пару недель. Это была длинная странная процессия, возглавляемая двумя старшими братьями, Майклом и Диком, которые, крича и смеясь от радости, возбужденно крутили педали своих трехколесных велосипедов в то время как их наставник тщетно пытался заставить их замолчать. Мать следовала за ними, неся на руках младенца Бориса, которого она не доверяла даже няне; затем шла длинная череда горничных и слуг, которые под присмотром дворецкого спешили вдоль беспорядочного нагромождения детской мебели, разобранных колыбелей, гор одеял и подушек, постельного белья и причудливых игрушек. Мисс Кляйн, немецкая гувернантка, вела за руку скромную, воспитанную Барбару; Мисс Маргарет Лоури, старшая гувернантка, которую мы, маленькие дети, очень любили, несла на руках спящую малышку Таню, и, наконец, моя няня Агафья нетерпеливо тащила меня за руку. Помню, у меня было тяжело на сердце, а ноги отказывались идти, потому что моя любимая белая пушистая собачка осталась позади, так как ни у кого не было времени искать ее среди кучи выброшенных игрушек. Это была моя самая драгоценная игрушка, белая, мягкая и кудрявая, и у нее был волшебный хвост. Когда вы крутили хвост, собачка поворачивала голову вбок и открывала пасть, в которой становился виден красный фланелевый язычок; собачка издавала звуки, близкие к лаю. Никакие модные куклы, никакая посуда или плюшевые мишки не могли заменить моего самого любимого Пушистика, и сейчас я была вынуждена оставить его со странными рабочими, которые легко могли сломать его ноги на колесиках или забрызгать их краской. Внезапно я вырвалась на свободу и побежала обратно в детскую, горько плача: "Я хочу своего Пушистика!" Там он лежал в углу под кукольным домиком. Я прижала его к сердцу и, сердечно поцеловав, присоединилась к процессии. "Поторопитесь, - сказала Агафья - иначе мы потеряем остальных из виду. Мы потратили слишком много времени на поиски этого вашего Пушистика". Утомленная, я брела следом, обнимая свою игрушку. Ноги у меня устали, но мне не хотелось, чтобы меня несли, как Бориса и Таню, ведь они еще были младенцами, в то время как мне было почти четыре года! Как красиво выглядели комнаты после того, как мы вернулись в наше крыло; каждая комната была выкрашена в свой особый цвет, стены сияли чистотой, полы были покрыты ярким линолеумом с индивидуальнымы узорами. В большой детской нас было трое девочек в возрасте от двух до пяти лет под присмотром мисс Маргарет Лоури. Теперь это была водная комната. Двум старшим братьям, Дику и Майклу, досталась синяя комната, а немецкая гувернантка мисс Кляйн находилась рядом с ними в желтой. Неподалеку был устроен класс для мальчиков, окрашенный в нежно-зеленый цвет. Мать занимала две большие комнаты и держала при себе младшего брата Бориса. В то время он был слабым и болезненным. Мамины комнаты были нежного небесно-голубого цвета. Большая розовая комната была нашей игровой площадкой, где мы проводили большую часть зимних дней. На полу лежал очень толстый войлочный ковер в тяжелом хлопчатобумажном чехле, который две служанки расстилали каждое утро и скатывали вечером, чтобы мы, малыши, могли сидеть на полу, играть с нашими куклами, кубиками и игрушками без какого-либо ощущения холода от линолеума. Мать приказала расширить старый загородный дом в соответствии с ее собственными представлениями о просторе, комфорте и солнечном свете. Раньше это был сравнительно небольшой квадратный дом очень старой архитектуры. Мать, которая к тому времени, когда папа решил поселиться в деревне, имела троих детей и прекрасно понимала, что обязательно родятся еще дети, добавила еще два просторных кирпичных крыла, по одному с каждой стороны. Комнаты были большие, с высокими потолками и высокими окнами. Мы жили в "женском крыле" с момента моего рождения и до дня свадьбы, в то время как папа, а позже и братья занимали "мужское крыло" со своими наставниками, учителями, инструкторами французского языка, где две комнаты были отведены для ночлега гостей или родственников. Кирпичная терраса тридцать шесть футов длиной тянулась вдоль столовой, гостиной, музыкальной комнаты и папиной библиотеки, вся с высокими французскими окнами и глубокими мраморными подоконниками, где мы, дети, любили играть в "домик", задернув шторы, или прятаться от наших служанок, которым трудно было заглядывать за десятки пар плотных парчовых портьер, где трех- или четырехлетний ребенок легко мог стать невидимым для взрослых. Эта терраса была большим плюсом в долгие зимние месяцы, когда из-за глубокого снега было невозможно ни гулять и ни играть в парке. Летом терраса также служила столовой, где за длинными дубовыми столами легко размещались двадцать четыре человека. Метровый парапет защищал от снега зимой, а большие тяжелые льняные навесы заслоняли нас от дождя или жаркого солнца летом. Парапет украшали широкие самодельные цветочные ящики, в которых все лето произрастали яркие цветы. Мать посадила вокруг дома сотни кленов, акаций и кустов сирени, образовала из них аллею длиною в полторы версты и устроила большую лужайку, выходящую на террасу, окаймленную всевозможными цветущими кустами и высокими деревьями. Почва была богатой, темной и плодородной. Для подобных нововведений требовалось дальновидность, тщательное планирование и ландшафтный дизайн. Деньги не имели значения и лучшие киевские питомники отправляли поездом в Лубны, ближайшую к нашему дому станцию, высокие деревья, кустарники и фруктовые саженцы. В Лубнах садовники и рабочие грузили их на телеги, запряженные четырьмя волами. Путешествие в семьдесят верст медленным шагом занимало около восемнадцати часов и драгоценный груз прибывал благополучно с нетронутыми корнями деревьев, все еще упакованный в почву и завернутый в мешковину. Посаженные с большой осторожностью, деревья хорошо и быстро росли. За несколько лет наш загородный дом стал достопримечательностью всей округи. Май всегда был самым прекрасным месяцем, когда друзья проезжали тридцать или пятьдесят верст, чтобы полюбоваться нашим цветущим фруктовым садом и вдохнуть чудесный аромат сирени и акаций. Даже сейчас, спустя десятки лет волшебные запахи эти способны вернуть столь яркие воспоминания. Я представляю себя шести- или семилетним ребенком, бегущим по широкой аллее с прыгалками в руках, замирающая, чтобы взглянуть на высокие акации с гроздьями белых и розовых цветов, или наклоняющаяся, чтобы рассмотреть только что распустившуюся сирень, вдыхая ее деликатный аромат и целуя ее нежные лепестки, еще влажные от утренней росы. Я заливалась счастливым смехом от удовольствия, что я живу. Да, говорят, что музыка может вернуть воспоминания, но аромат цветов тоже. В передней части дома был деревянный балкон с перилами и чугунными воротами, белыми колоннами и широким восьмиступенчатым входом. Старомодный сад с многочисленными клумбами всех размеров заканчивался большим заросшим парком с озером у подножия холма, отделяющего нас от деревни. Кормление деревенских уток было для нас удовольствием, и мы часто собирали со стола остатки хлеба и корок и бежали по наклонной аллее, чтобы покормить птиц. Мы начинали звать уток задолго до того, как достигали озера, и они все ждали нас на берегу, десятки маленьких пушистиков с серыми или белыми перьями, которые сжирали каждый кусок хлеба, который у нас был, жадно выхватывая его прямо из наших рук.
Глава 2
Петр, так звали нашего дворецкого, но из уважения к его возрасту и долгим годам службы, сначала мальчиком в бабушкином доме, а позже в нашем, все называли его полным именем Петром Ильичем. Высокий, худой, прямой, как стержень, с седыми волосами и бакенбардами, он был больше похож на директора школы или врача, чем на дворецкого. Когда бабушка узнала, что мать подумывает о переезде в Богом забытую деревню, проведя всю предыдущую жизнь в веселом и гламурном Петербурге, она настояла на том, чтобы та взяла с собой верного, преданного Петра Иьича. "По крайней мере, у тебя будет хоть один надежный слуга, который будет присматривать за тобой среди всех этих неотесанных дикарей", - сказала она и, как обычно, ее слово было закон. Петр Ильич присоединился к нашим домашним сразу после рождения Варвары. Он отбирал, анализировал и обучал каждого мужчину, женщину, мальчика или девочку, претендовавших на должность горничной, медсестры или слуги, и наблюдал за ними орлиным взором. Мать доверяла ему безоговорочно, и часто, когда ее вызывали в Киев или Петербург, где ее брат и сестры жили со своими семьями, мы, дети, были полностью отданы под опеку дворецкого. "Береги малышей, Петр Ильич", говорила Мать. "Смотри, чтобы им не причинили вреда, и следи за горничными и слугами". "Не волнуйтесь, ваше высочество", отвечал Петр Ильич. "Будьте уверены, что я сделаю все возможное". Он никогда не выпускал нас из виду, а если мы играли на лужайке перед домом, то наблюдал за нами с террасы. Он планировал меню и заставлял старших братьев соблюдать очередь во время еды. В сумерках он приходил в наше крыло и играл с нами в "Слепой блеф", ползая на четвереньках с платком на глазах, рыча, как лев, и пытаясь схватить нас за ноги, а мы бежали по длинному широкому коридору, визжа от восторга, и прятались по углам. Каждого из нас он катал на спине перед сном. Он заботился о каждой детали, гасил масляные лампы, приготавливал ночники, закрывал окна, запирал дверь, ведущую из нашего крыла, следил за тем, чтобы мы все были в безопасности в наших кроватках и колыбелях и слушал наши молитвы. Ни мисс Маргарет Лоури, ни мисс Кляйн, ни другие немецкие гувернантки, не осмеливались вмешиваться во что бы то ни было, сказанное или сделанное Петром Ильичом, поскольку они хорошо знали, что во время отсутствия матери он отвечал за всех нас и отвечал за наше благополучие. Это был тот самый Петр Ильич, который всегда поднимал нас с Варварой на стулья в столовой, пока мы не выросли достаточно большими, чтобы садиться самостоятельно. То были тяжелые дубовые стулья с вырезанным на их спинках нашими гербами и замысловатыми узорами на сиденьях. Резьба на дереве врезалась в нашу плоть, когда мы сидели в коротких платьях и с голыми ногами, и он всегда подкладывал нам подушки, чтобы нам было удобнее. Наши длинные волосы и кудри часто цеплялись за фигурки гербов и он осторожно пытался их высвободить, прежде чем опустить нас на пол. Во время карнавальной недели, то был ни кто иной как Петр Ильич, который вешал китайские бумажные фонарики под потолком коридора. Он же зажигал в каждом из них настоящие свечи, а затем стоял на страже, высматривая возможный пожар. Нам, шестерым детям с мешочками, набитыми конфетти, разрешалось бегать, прыгать и танцевать, осыпая друг друга яркими пестрыми бумажками, в то время как мама, настежь распахнув дверь в свою комнату, продолжала играть веселую музыку на своем пианино. Это был тот самый Петр Ильич, который посадил крошечного Мишу на его пони и повел по садовым дорожкам на его первую в жизни верховую прогулку. Это был тот самый Петр Ильич, который катал маленького Бобби (Бориса) в тележке с запряженными в нее парой ослов. Таких, как Петр Ильич, больше не существует, жизнь так круто изменилась со времен нашего счастливого, беззаботного детства, что, кажется, не осталось места для подобной верности и преданности, такой нежной любви и заботе, такой гордости за верное служение двум поколениям больших семей. Однажды весной Петр Ильич умер в нашем доме от пневмонии. Мать послала за лучшим доктором в Лубны за семьдесят верст. Он пробыл у нас двое суток, но старому и уставшему Петру Ильичу уже не могла помочь никакая медицина. Его похоронили на кладбище, на почетном месте и Мать приказала установить надгробие и посадить цветы на его могиле. Покойному не так уж много принадлежало в этом мире, но он хотел оставить каждому из нас что-нибудь на память о себе. Таким образом, в своем завещании он передал Дику свои гранатовые запонки, Майклу - золотые карманные часы с цепочкой, Варваре - свою Библию, мне - икону, Борису - серебряный подстаканник, а Тане - шесть пчелиных ульев, над созданием которых он так усердно трудился. Петр Ильич умер в мае, и каждый год мы, дети, несли к его могиле букеты сирени, а мама устраивала поминальную службу в церкви.
Глава 3
Рождественские каникулы были тем, что мы любили больше всего и наслаждались больше всего. Мама всегда заказывала самую высокую и развесистую елку, которую доставляли экспрессом из Санкт-Петербурга. Там она стояла, украшенная сверху донизу, в центре большой музыкальной комнаты, почти касаясь верхушкой пятиметрового потолка. Нам, детям, не разрешалось приближаться к закрытой двери, подглядывать в замочную скважину или пытаться разглядеть ее через плотно занавешенное окно, выходящее на крыльцо. В канун Рождества за празднично украшенным обеденным столом наше беспокойство достигало такого пика, что мы едва прикасались к еде. Но ни слова от взрослых, ни намека на то, что нас ждет. Тайна музыкальной комнаты сохранялась! В гостиной, как обычно, нам подали кофе. Ни улыбки, ни подмигивания. Может, в этом году елки не будет? Затем мы вернулись в свои жилые отсеки, чтобы вымыть руки и расчесать кудри. Сомнения раздирали нас. Подаст ли Мать сигнал, сыграв свой "Марш сбора"? Мы молча стояли у двери, разговаривая шепотом, удивляясь и ожидая. Внезапно в воздухе поплыли аккорды "Марша". Мы торопливо разбились на пары - Дик с Михаилом, Варвара со мной, Таня с Бобби - и ринулись в гостиную, сопровождаемые нашими служанками. Папа очень медленно поднялся из своего любимого кожаного кресла, пересек комнату и распахнул волшебную дверь ведущую в музыкальную комнату. Там стояло лесное чудо, самая красивая елка, которую кто-либо когда-либо видел, пылающая настоящими красочными рождественскими свечами, украшенными золотыми и серебряными орехами, блестящими лампочками, длинными нитками карамелей, завернутых в разноцветную бумагу, картонными домиками с заснеженными крышами, санями и оленями, пряничными Дедами Морозами, крошечными куклами и животными, звездами всех размеров, восковыми ангелами с розовыми или голубыми крыльями, плавающими на серебряных открытках, игрушечными трубами и арфами, оловянными солдатиками, крошечной кукольной мебелью и многим другим. Мы стояли в дверях, зачарованные и с открытыми ртами при виде такого количества света, блеска и красоты. Затем каждого из нас подводили к столу, заваленному самыми красивыми подарками: куклами, плюшевыми мишками, шерстистыми ягнятами, солдатиками, барабанами, крепостями, книгами, мелками, играми, мячами; все эти сокровища были способны порадовать сердца десятков детей всех возрастов. Мы бросались к маме и папе, целовали каждому руку и радостно говорили "Merci, Mama" и "Merci, Papa", а потом бежали обратно к нашим столам и разворачивали оставшиеся коробки, перевязанные лентами, перебирали горы игрушек, разговаривали, смеялись, и визжали от восторга и счастья. Наконец мама начинала играть веселую песенку и все дети, служанки, воспитатели, гувернантки, папа и очень почтительный дворецкий, держась за руки, танцевали вокруг дерева. У нас никогда не было пожара от рождественских свечей, наша елка оставалась зеленой и свежей в течение нескольких дней, находясь в прохладной комнате с высоким потолком, которая обогревалась только открытым камином. Во время праздника в целях безопасности один из слуг стоял рядом с длинным шестом, увенчанным мокрой губкой, чтобы погасить любую свечу, достигающую опасного уровня. Той ночью нам разрешали спать каждому с его любимой игрушкой. Следующий день был отведен для школьников и соседей. Еще до моего рождения мать построила школу для деревенских жителей и новую церковь. Десятки малышей возрастом от пяти до двенадцати лет приходили в сумерках в сопровождении учителя и священника и собирались в большом квадратном зале; все детишки вымытые и вычищенные, в чистых рубашках и платьях. На елке зажигались свежие свечи. Священник водил детей парами, они пели рождественские гимны и выстраивались в группы, причем самые маленькие шли впереди. Насладившись созерцанием красоты и блеска украшенной елки, дети начинали петь и декламировать, отвечали на вопросы из Нового Завета, демонстрировали свои знания в элементарной арифметике и т. д., и в завершении каждый получал пятифунтовый мешок, сшитый из яркого цветного льна, перевязанного широким бантом и наполненного орехами, конфетами, яблоками, игрушками, пряниками и печеньем. Малышей отвозили домой на санях и доставляли к дверям их жилищ, поскольку было известно, что мальчики постарше, ждали детишек за воротами и отнимали у них подарки. Высокая бочка, наполненная овсом, становилась главным аттракционом третьего дня, когда приглашались все соседские дети. После игр, пения и танцев каждый должен был нырнуть в бочку и выудить удивительный, запоминающийся подарок. Излишне говорить, что до пакетов на дне было трудно добраться даже Дику и Михаилу, поэтому младшим был предоставлен первый выбор. Какие чудесные воспоминания остались у меня о счастливом беззаботном детстве, давно ушедшем в небытие. Никто и никогда не может лишить меня этих золотых драгоценных воспоминаний. Они остаются моими, чтобы я их лелеяла и наслаждалась, даже когда весь окружающий нас мир перевернулся с ног на голову. Воспоминания хранятся глубоко в моем сердце, проливая свет на скудные, тяжелые годы, наполненные ужасом и болью, которые накатились на нас неожиданно и быстро.
Глава 4
Мать устанавливала правила для всего дома, и все неукоснительно им следовали. Я никогда не слышала, чтобы папа протестовал или спорил по поводу того, что хотела сделать мать; ее желание было законом и хороший, добрый, нежный папа никогда не повышал голоса в знак протеста. Как ни странно, папа ни разу не переступил порога столовой в наше детское крыло и нам не разрешали приходить в мужское крыло. Однако однажды любопытство взяло надо мной верх и я рискнула добраться до запретной зоны, а Бобби следовал за мной. В то время папа был болен, и мы несколько дней не видели его за обеденным столом. Наши трапезы была очень приятны, поскольку, прежде чем сесть за стол, нам не приходилось читать очень сложные молитвы, которую так трудно запомнить. Никто из нас не знал их слишком хорошо, и папа был единственным, кто настаивал на том, чтобы мы повторяли молитвы по очереди два раза в день. Через несколько дней меня начала беспокоить мысль о том, что папа заболел и остался один где-то в мужском крыле. Потребовалось некоторое время, чтобы уговорить Бобби пойти со мной, ведь мы, девочки, хорошо знали, что Бобби был с нами в любой беде, наказанием будет не порка, а стояние около десяти или пятнадцати минут в углу, с руками заложенными за спину. Ну что же, я была готова рискнуть и воспользовавшись первой возможностью, мы вдвоем прокрались на цыпочках в мужское крыло. Мы пробирались по длинному незнакомому коридору, заглядывая в каждую замочную скважину в поисках папы. Комнаты были пусты. Озадаченные, мы вернулись в большую музыкальную залу с роялем и там, за тяжелой бархатной портьерой, нашли неприметную дверь. Мы осторожно толкнули ее и вошли в большую, красиво обставленную комнату, никогда раньше не виданную. Вдоль стены слева выстроились полки, поднимающиеся высоко по обеим сторонам огромного камина. Они были заполнены книжными томами всех размеров и цветов. Hад камином висела коллекция огнестрельного оружия и пистолетов. Остальные стены украшали зеркала и картины писанные маслом в тяжелых позолоченных рамах. Пол покрывали толстые турецкие ковры. Глубокие кожаные кресла с подставками для книг, низкие турецкие диваны, карточные столики и огромный письменный стол составляли обстановку. Мы стояли, любуясь красотой этой чудесной, никогда раньше не виданной комнаты. Другая дверь поменьше была приоткрыта; мы на цыпочках пробрались внутрь и увидели папу, который сидел, завернувшись в халат, и читал книгу. "Папа," сказали мы в унисон, " вы чувствуете себя лучше?" "Почему?" ответил он озадаченно. "Что привело вас двоих сюда?" "Мы беспокоились за вас, папа", сказал Бобби. "Мы так давно вас не видели". Папа улыбнулся своей нежной терпеливой улыбкой и обнял нас обоих. "Теперь лучше бегите," сказал он. "Я бы не хотел, чтобы у вас были бы какие-то неприятности из-за меня". Он провел нас через библиотеку. Я снова и снова целовала его холодную белую руку. Пытаясь согреть ее, я прижимала к ней свое обожженное солнцем лицо. "Нас не накажут", прошептала я. "Бобби со мной, и он наш талисман". Папа легонько ущипнул меня за щеку, взял с одной из полок игрушечную обезьянку и протянул мне. "Я приду завтра к ужину", весело пообещал он. "И спасибо, что пришли". Мы пустились в обратный путь, но Бобби, похоже, понравилась новая игрушечная обезьянка. Он с тоской поглядывал на нее. "Она твоя или наша?" спросил он. Пушистая обезьянка мне тоже понравилась, но лучше было бы перестраховаться. "Она твоя, Бобби", сказала я. "Если ты пообещаешь никому не рассказывать, о том, что мы ходили в мужское крыло". "Обещаю", сказал Бобби и его большие мечтательные глаза загорелись удовольствием. С новой игрушкой Бобби радостно побежал в сад. Конечно, это не сработало, поскольку всем было любопытно, откуда взялась обезьяна и Борису пришлось признаться о нашем тайном визите к папе. Нас наказали. "Мне нужно вернуть тебе обезьянку?" спросил Бобби после того, как нам разрешили покинуть угол. Его глаза были полны слез. "Можешь оставить это себе", ответила я, чувствуя себя очень великодушной. "Это не твоя вина. Взрослые имеют привычку задавать слишком много вопросов, а нам, детям, не разрешается их задавать. Это просто несправедливо!" В моем сердце впервые зародился легкий намек на бунт.
Глава 5
Мать была блестящей пианисткой. В юности она мечтала учиться в Петербургской консерватории, но ее мать, княгиня Голицына и бабушка княгиня Енгалычева решили, что это для нее совершенно исключено. Матери разрешили учиться дома у лучших учителей. Ее прикосновение было нежным, мягким и необыкновенно выразительными; она могла легко запоминать мелодию и ее техника была хорошей. Мы, дети, любили музыку, и у каждого из нас было несколько любимых произведений, но один марш был известен нам как "Марш сбора". Когда бы мама ни играла в нее, мы знали, что это значит: бросить все, чем вы в это время занимались, и бежать в гостиную, где должна была собраться вся семья с учителями, воспитателями, гувернантками и медсестрами. Это всегда был знак какого-то неожиданного важноого события. Либо соседи, проживающие тридцать или сорок верст от нас, закатились к нам гости, либо папа собирался уехать в Киев в командировку и хотел поцеловать нас всех на прощание, либо случилась сильная гроза и мама хотела, чтобы мы все были рядом с ней до тех пор, пока буря не утихнет. В таком случае тяжелые дюймовые деревянные ставни затворялись с террасы, а толстые чугунные полосы, закрепленные в кирпичных стенах, надежно завинчивались изнутри тяжелыми винтами. Затем через некоторое время, звуки грома затихали, молний не было больше видно и никто из нас уже не пугался плохой погоды. Мы успокаивались. Нам очень нравилось слушать, как играет Мать! Папа переворачивал нотные листы, лежавшие перед исполнительницей, а мы все шестеро спокойно сидели и часами слушали завораживающие звуки. Мама умела извлечь из фортепиано прекрасную музыку. Однако ее музыка в основном была грустной, нo потрясала нас великим звучанием. Часто, ни с того ни с сего, у меня на глаза наворачивались слезы, которые я пыталась скрыть. Сама мысль о том, что мисс Кляйн могла потребовать объяснения этих беспричинных слез, заставляла меня очень осторожно отворачиваться или смотреть в окно, ибо как я могла уверить, ее что музыка Матери глубоко затрагивала мою душу? В последующие годы я часто размышляла, думая, что жизнь матери, должно быть, не была такой уж и счастливой, но я так и не смогла найти ответа на этот вопрос. Мать была молода, красива, родила шестерых, а позже и семерых привлекательных и милых детей (за исключением Дика, старшего, который в самом раннем возрасте повредил спину и был вынужден носить корсет всю оставшуюся жизнь). Она была богата и независима. Когда папин дядя умер, он оставил маме, которой он очень восхищался, шестсот пятьдесят га земли в тридцати верстах от нашего дома. Он также завещал триста тридцать га женскому монастырю, сто шестьдесят пять га слепым и больным и еще столько же вдовам и сиротам нашей страны. Это дало матери возможность заняться своей любимой деятельностью - разведением рысаков и породистых лошадей для верховой езды. Место это назвали "Веселый хутор" и там имелся небольшой шестикомнатный домик с кухней в нескольких десятках метров от конюшен, несколько построек для надзирателя и его семьи, ветеринара, кузнеца, садовника и т. д. Конюшня была просторной и полной воздуха, с большими окнами и железной крышей. Фруктовый сад был разбит, в котором позже выращивались яблоки, вишни и сливы в таком огромном количестве, что у нас было достаточно варенья и желе, чтобы прокормиться круглый год, и еще много оставалось для любых соседей, заезжающих к нам в летний сезон. Когда монастырь закладывали, папа был первым, кто взял в руки лопату, выкопал землю и заложил краеугольный камень. Мы, дети, все стояли рядом и с трепетом и интересом наблюдали за церемонией. Архиепископ присутствовал в сопровождении своего почетного караула из восемнадцати верховых казаков. Будущая настоятельница и хор молодых женщин душевно пели во время церемонии. Население округа пришло почтить память папиного дяди, который упомянул многих из них в своем завещании. Позже архиепископ со своими казаками и игуменья с хором приехали в только что построенный дом моей матери, чтобы освятить его. B столовой для почетных гостей был установлен стол, а во дворе поставили еще один, большой, наспех сколоченный плотником, с нетесанными скамейками для казаков. День был полон событий. Церемония, прекрасное пение и поздняя поездка домой в сумерках по живописной сельской местности, где по обеим сторонам кареты архиепископа скакали казаки, каждый с большим зажженным факелом в руке, произвели на нас большое впечатление. Это зрелище врезалось в мою память навсегда. Ни одна картинка во всех наших сборниках рассказов не могла сравниться с этой захватывающей ночной поездкой домой.
Малышка Долли появилась на свет Божий поздней осенью, седьмая по счету и последняя из членов нашей семьи. Она была таким крошечным, тщедушным, беспомощным существом, с темными волосами и круглыми черными глазами, но перемены, которые она позже привнесла в нашу жизнь, были великими и далеко идущими. Дика и Михаила перевели в мужское крыло под присмотр нового преподавателя русского языка, и они больше никогда не играли с девочками. Мы скучали по ним и по шумному веселью, которое они создавали, когда мы сидели с ними взаперти в унылые дождливые дни и долгие зимние месяцы.
Глава 6
Затем случилась великая перемена в жизни Варвары и в моей. Нас признали достаточно взрослыми, чтобы перевести нас из детской и предоставить отдельную комнату. Специально для нас из Киева прислали две красивые новые металлические кровати. Они были высокими и широкими, с изголовьем из восьми металлических стержней и такого же подножия, которое было немного ниже. Четыре концевых стержня были увенчаны блестящими металлическими шариками, которые можно было привинчивать и отвинчивать. Варвара, будучи старше меня, имела первый выбор. Она выбрала розовую кровать, а мне дали темно-красную. Нас оставили под присмотром немецкой гувернантки мисс Кляйн; поручив доброй и нежной мисс Маргарет Лоури, которую мы все так горячо любили, присматривать за Таней и новорожденной Долли. Варвара в свои восемь лет была гораздо более искушенной, чем я, котором не было и семи. Мысль о том, что у нас будет большая комната, в которой достаточно места для всех наших игрушек на широких самодельных полках, занимающих всю стену, безмерно радовала ее. С деловым выражением лица она стала разносить все свои куклы, посуду, книги, игрушки и аккуратно расставлять их по нижним полкам, оставляя мне ровно половину места. Я слонялась по детской, не желая ее покидать, играя с Таней, забираясь на колени мисс Лоури и умоляя ее рассказать еще одну маленькую сказку, пока служанка заботилась о моих игрушках. Новые кровати заставили Варвару почувствовать себя очень взрослой и гордой, но со мной все было по-другому. Маленькая масляная лампа на комоде давала мало света; тени, казалось, скрывались в каждом углу. Мне пришлось взобраться на табуретку, прежде чем лечь в новую кровать. Она была такой большой, высокой и широкой, что я чувствовала себя потерянной в ней. Некому было нас уложить, выслушать наши молитвы, поцеловать на ночь. Мисс Кляйн вошла, чтобы погасить лампу и проверить, аккуратно ли развешана наша одежда на спинках стульев; затем она пожелала нам спокойной ночи и затворила дверь. Впервые мы остались в полной темноте, такой густой, что ничего не было видно. Варвара скоро уснула, оставив меня холодной, напуганной, одинокой и несчастной. Если это было тем, что называется переходом от детства в отрочество, то я, конечно, не хотела в этом участвовать. В ту первую ночь, в новой кровати, достаточно большой, чтобы вместить четверых таких как я; я долго и горько плакала, пока не заснула. На следующее утро нам сказали, что пора начинать обучение у мисс Кляйн. Классная комната Дика и Михаила с двумя партами, большой доской, географическими картами, висящими на стенах, учительским столом с большим глобусом была передана нам с Варварой. Священник прибыл после завтрака и в гостиной отслужил короткую мессу в присутствии всей семьи и всей прислуги. Проповедь была адресована Варваре и мне. Нам было сказано быть послушными, усердно трудиться и быть благодарными Богу за то, что он дал нам такую замечательную возможность получить образование. Опять же, Варвара почувствовала гордость, а я осталась напуганной. Она первая скромно подошла к священнику, перекрестилась, как положено и поцеловала серебряное распятие; я робко следовала за ней. Я пыталась копировать все, что делала Варвара, но начала креститься левой рукой. Добрый старый священник, которого мы хорошо знали и который крестил нас всех, указал на мою правую руку, и после того, как я сотворила крестное знамение, он наклонился, чтобы позволить мне поцеловать распятие. Затем он прочитал нам короткую молитву, которую нужно было запомнить и повторять ежедневно перед занятиями. Ай-ай-ай! Навсегда миновали те счастливые денечки, когда мы могли бегать и играть в свое удовольствие! Теперь каждое утро с девяти до двенадцати мы сидели в классе, изучая алфавит, все заглавные и строчные буквы, основы арифметики, умение писать карандашом, позже ручкой с чернилами. К весне мы научились читать и писать короткие предложения, знали таблицу умножения до десяти, могли пересказывать первые главы Ветхого Завета и написать несколько молитв. Однако, по нашему мнению, мисс Кляйн не была создана для работы учительницей, поскольку не знала, как сделать обучение интересным и захватывающим. Она использовала исключительно учебники и после того как мы научились читать давала нам на запоминание одну страницу на следующий день. Вторая половина каждого дня с четырех до пяти была посвящена выполнению домашнего задания. Мы практиковались в написании букв, рисовании прямых и наклонных линий, беглом чтении одной страницы, запоминании таблицы умножения. Тупое, неинтересное занятие! Варвара была умненькой и быстро всему училась, мне же все это казалось очень сложным и трудным. Я хорошо помню первый урок географии, когда нам сказали, что мир круглый, как мяч или как глобус на парте. Я не могла понять, как люди под нами могут жить с опущенными головами и поднятыми ногами, но задавать вопросы считалось невежливым. Приходилось все принимать на веру и повторять, повторять все, что нам говорили. Первый урок географии состоял из определений материков, островов, полуостровов, океанов, морей, рек и озер. В тот день мы изучали названия и Варваре удалось разобраться в них, в то время как мне эта премудрость казалась гигантской, непреодолимой задачей. Слова были длинными, незнакомыми и я путала буквы. Ничто не имело никакого смысла. "Вы закончили домашнее задание?" спросила мисс Кляйн, после того как прозвенел первый звонок на обед. "Да, мисс Кляйн", сказала Варвара и смогла ответить на первые заданные два вопроса. "А как насчет тебя, Nadine? Ты можешь сказать мне, что такое полуостров?" Я молчала. "Хорошо, ну, а ты знаешь, что такое океан?" продолжала моя мучительница. "Много воды", ответила я. "Это неправильный ответ", сказала мисс Кляйн. "В ванне тоже много воды, но мы же не называем это океаном, не так ли?" "Нет", ответила я, но правильное, сложное определение, ускользало от меня. Прозвучал второй звонок, мы все прошли в столовую и встали за стульями, ожидая папу. У него было обыкновение внимательно осматривать нас и назначать одного из детей, чтобы тот прочитал молитву перед едой. Его глаза, казалось, остановились на мне и мое дыхание замерло. "Пожалуйста, не я, папа, я не могу произносить длинные слова", я молча молилась, между тем его голос уже прогремел, "Ладно, твоя очередь, Nadine!" Я дрожала и запиналась, когда произнoсила первые две строчки, затем замялась и замолчала. "Михаил!" сказал папа и я видела, что он злится. "Прочитай молитву". У десятилетнего Михаила не было проблем с длинными словами и он легко их отбарабанил. "Мисс Кляйн," сказал папа, "я хочу, чтобы в течение недели вы позаботились о том, чтобы Варвара и Nadine выучили эту молитву и ту, что произносится после еды. Я возлагаю на вас ответственность." "У и так меня проблемы с Nadine," ответила мисс Кляйн с обиженным выражением лица, "поскольку девочка кажется одновременно и упрямой, и ленивой." "Этому," сказал папа, "я отказываюсь верить. Ваша задача помочь им выучить эти молитвы так же хорошо, как их выучили Дик и Михаил". Обед затянулся; я почти не прикасалась к еде. Мальчики шепотом дразнили меня, пока взрослые болтали о политике. Мисс Лоури, сидевшая во главе стола рядом с Таней, которую поместили на высоком стульчике, была единственной, кто нежно улыбался мне и время от времени сочувствующе похлопывала меня по руке. После ужина мисс Кляйн приказала мне принести учебник по географии. Она взяла меня за руку, вывела на террасу и усадила в дальнем конце, где на столе стояла маленькая лампа. Лицо ее выглядело холодным и суровым. Она сказала, что мне придется остаться снаружи одной, пока я не выучу урок географии. Затем она ушла, закрыв за собой тяжелую дверь. Чему может научиться напуганный ребенок? Сумерки сменились кромешной тьмой, огромные клены шелестели на вечернем ветерке. Я слышала странные звуки в кустах сирени - это были грабители или волки? Любой человек или животное могло легко преодолеть шесть каменных ступеней, ведущих на террасу, и поймать меня прежде, чем я успею убежать дом и запереть за собой входную дверь. Раскрытая книга лежала передо мной, но без помощи Варвары я не могла прочитать ни строчки, не говоря уже о том, чтобы запомнить десяток ответов на вопросы. Не знаю сколько времени я просидела так в бесконечной вечности, не смея произнести ни звука, испуганная густой тьмой, ужасающаяся каждому шороху и похолодев от страха? Мне показалось что прошла вечность. Внезапно раздались чьи-то шаги, дверь резко распахнулась и меня позвали внутрь. Яркий свет в столовой заставил меня моргнуть. Мисс Кляйн взяла книгу из моих холодных, окоченевших пальцев. "Ну, а теперь ты можешь мне сказать, что такое полуостров?" спросила она с неприкрытым сарказмом. Я стояла молча. "Ой, какой в этом смысл?" вскричала она в отчаянии. "Ты не только упряма и ленива, но еще и глупа. А теперь иди спать!" Когда я вернулась к себе, Варвара давно спала. Света не было. Я сорвала с себя одежду, демонстративно бросила ее на пол, надела ночную рубашку и босиком вышла в коридор. Из столовой доносились смех и голоса. Взрослые наслаждались вечерним чаем. Я направилась в детскую, тихо открыла дверь и вошла. Там была милая, добрая мисс Лоури, читающая свою английскую газету. Таня и Бэби Долли мирно спали. В комнате было тепло и уютно, на столе стояла зажженная лампа. "Нанна, ох, Нанна", едва слышно вскрикнула я и вбежала в ее протянутые руки. Она подняла меня к себе на колени, погладила по голове и прижала к своему сердцу. "Дитя," спросила она, "почему ты не спишь в своей комнате в такой поздний час?" "Она заставила меня сидеть на террасе... одну в темноте", горько плакала я. "Она называла меня ленивой и глупой, потому что я не смогла выучить урок географии. Ты считаешь меня глупой, Нанна?" "Тише, дитя, не плачь", сказала мисс Лоури, нежно покачивая меня на руках. "Конечно, ты не глупенькая. Ты выучила английский так же быстро, как и все остальные, и говоришь лучше, чем твои старшие братья". "Я люблю тебя, Нанна," устало прошептала я, "и хочу всегда оставаться с тобой. Я не хочу больше учиться". "Не говори так, Nadine, дорогая," возразила мисс Лоури, "ты растешь и тебе придется многому научиться, также как придется учиться Бэби Долл, когда она подрастет. Со временем ты станешь такой же умной, как и Варвара". Она потерла мои холодные босые ноги и укачивала меня, до тех пор, пока я не уснула. На следующее утро я проснулась в своей постели. Весело светило солнце и неприятности прошлой ночи не казались такими важными. Дети имеют свойство очень быстро забывать свои горести и печали.
Глава 7
Когда мне было около десяти, мама решила, что всей семье следует обосноваться в Петербурге и более серьезно заняться вопросом образования. Мы, дети, были в восторге. Прожив в отдалении от всего в нашем загородном доме с момента рождения, никто из нас никогда не посетил даже маленький городок, а тем более не побывал в великой столице России. Тем не менее, нам очень нравился наш большой и просторный загородный дом. Мы знали дома нескольких соседей, но никогда не видели мощеных улиц, высоких зданий, витрин, трамваев, электрического освещения, локомотивов и поездов. Мы с Варварой были так взволнованы, что неустанно говорили о нашей предстоящей поездке в Петербург. Мы изучили все фотографии Невы, красивых мостов, статуй, парков, церквей, соборов, многоэтажных зданий и дворцов. Весь наш дом кипел от лихорадочной деятельности; портнихи, швеи и кутюрье шили для каждого из нас свежие новые гардеробы. Рулоны материала прибывали из Киева. Закупили темно-синюю саржу для плиссированных юбок для девочек, а также белую ткань для блузок средней длины. Из клетчатой шерстяной ткани шили платья с белыми воротниками Питера Пэна для дневных платьев для нас; из розового и белого шелка кроили праздничные наряды; готовили костюмы для мальчиков и т. д. То лето было одним из самых счастливых в нашем детстве. Единственным облачком на горизонте был отъезд нашей дорогой мисс Лоури. Тане было пять лет, Бэби Долли - три. Мисс Лоури возвращалась в свою любимую Англию и это заставило нас, девочек, пролить много слез. Она покинула нас на две недели раньше нашего отъезда в Петербург и подарила нам, девочкам, свою единственную фотографию, сделанную в Лондоне до того, как она прибыла в нашу семью. Я обещала навестить ее в Англии, как только стану независимой и взрослой. Вся семья со всей прислугой собралась, чтобы пожелать ей удачи и доброго пути. Многие плакали, в том числе и я; другие оставались равнодушными, жаждущими перемен. Для меня ее отъезд означал конец моего раннего детства, конец мягких объятий, широких удобных коленей, историй, рассказанных в зимних сумерках, нежной заботы и доброты в беде или болезни. Трудно обойтись без ее любящего сердечного присутствия, без ее неустанного присмотра за нашим ростом; она всегда был рядом, чтобы помочь нам и подбодрить, своим поцелуем утихомирить боль от поцарапанного колена или порезанного пальца, погладить нас по головкам за хорошее поведение и уложить в постель, слушая наши молитвы. Для нас, девочек, мисс Лоури была как мать, друг и опекун, все в одном лице. Волнения и великая перемена, которая должна была произойти в нашей жизни, вскоре притупили мое горе и печаль из-за потери нашей любимой учительницы. Вплоть до Первой мировой войны мама регулярно получала рождественские открытки от мисс Лоури, но по инициативе мисс Кляйн нам никогда не сообщали ее адрес, поэтому мы не могли с ней переписываться. Я никогда не забыла своего обещания навестить ее в Англии. Однажды открытки перестали приходить, и сестра мисс Лоури сообщила матери, что Маргарет Лоури умерла от сердечного приступа. На членов нашей семьи в то время это не произвело большого впечатления, большинство которых забыло эту тихую, ненавязчивую, нежную няню нашего детства, но я оплакивала ее и горько сожалела, что не имела возможности навестить ее хотя бы однажды, тем самым доказав, что мои самые счастливые детские воспоминания всегда были связаны с ней. Подготовка к предстоящей поездке продолжалась. Матери прислали из Киева новые сундуки, по одному на каждого ребенка с латунными инициалами, прибитыми к крышкам. Дни казались недостаточно длинным для всего, что мы хотели совершить. Нам пришлось разделить все книги и игрушки на две кучи: одну отвезти в Петербург, другую оставить здесь, а это была непростая задача. Каждое утро проводились примерки платьев, юбок, блузок, пальто, курток и нижнего белья. Соседи приезжали проститься с нами. Прощальные обеды были даны для губернатора, архиепископа и местных чиновников. Уроки были забыты, дисциплина слегка ослабела, поскольку мисс Кляйн была занята своим новым гардеробом, уделяя ему больше времени, чем нам. Прощание с нашими любимыми щенками, котятами, собаками и пони и передача их на попечение доверенного слуги было еще одним серьезным занятием, отнимавшим много времени. На свой страх и риск, вопреки всем правилам и нормам мы навещали, чтобы попрощаться, наших старых няней и служанок их в комнатах для прислуги. Они плакали из-за того, что мы оставляем их одних. В конце августа мы наконец отправились в наше великое путешествие. Было задумано, что целая вереница экипажей перевезет всю семью, мисс Кляйн, гувернера для мальчиков, нескольких горничных, кухарку и папиного камердинера на ближайшую железнодорожную станцию в Лубнах, в семидесяти верстах отсюда. Полдюжины телег везли весь багаж - сундуки, ящики и узлы. В это трудно поверить, но чтобы преодолеть эти семьдесят верст, понадобилось шестьдесят лошадей и вся имеющаяся прислуга. Мы начали с тридцати лошадей, а на полпути остановились передохнуть на час и перешли на свежих лошадей, которых отправили за три дня до назначенного срока в маленькую деревню, находившуюся на полпути. Мы добрались до Лубны без опоздания примерно за шесть часов и сели на поезд, который должен был доставить нас прямо в Санкт-Петербург, без пересадки в Киеве. Благодаря энергии, влиянию, телеграммам и замечательному организаторскому таланту Матери мы всегда путешествовали в специальном первоклассном вагоне Пулмана. Первая поездка на поезде произвела на всех нас колоссальное впечатление. Дик и Михаил прикидывались бывалыми путешественнниками и совершенно равнодушными к чудесам техники, но мы четверо были очарованы скоростью и плавностью передвижения по железной дороге, особенно после привычных нам ухабистых большаков. Свисток паровоза был громким и жалобным. Небольшие, но удобные четыре пассажирских купе с верхними полками обрадовали нас. Даже слуги, приносившие нам еду из закусочной, вызывали интерес. Многочисленные остановки на всевозможных станциях, густые толпы людей, красочно одетые крестьяне, в основном женщины, продававшие горячие пирожки, свежий хлеб, домашнюю колбасу, соленья и яйца вкрутую пассажирам, которые не успели пообедать, были интересны. Торговки раздавали еду прямо через открытые окна, торговались, смеялись и объявляли о достоинствах своих товаров громкими веселыми голосами, ошеломляя и оглушая нас. Какой новый и интересный мир разворачивался прямо на наших глазах! Сколько всего было вокруг, что можно было увидеть, насладиться и попытаться понять! Нам с Варварой были отведены верхние полки, а Таня и Долли спали внизу. Паровоз свистнул и мы опять покатились. Наши сердца замирали. Скорость движения была невероятной и мы схватились за руки для взаимной поддержки. Поезд, казалось, мчался так быстро, что наверняка скатился бы с круглой, как мяч, земли, и нырнул бы в бездонный космос. На остановках через щели в шторах мы разглядывали каждую попутную станцию и наблюдали за толпами, суматохой и вспышками яркого света, вслушиваясь в гомон возбужденных голосов. Тридцать шесть часов спустя мы прибыли в Санкт-Петербург. Мать телеграфировала свои инструкции начальнику станции и все прошло с удивительной легкостью и точностью. Выстроилась в очередь дюжина извозчиков и столько же носильщиков. Нас встретили, выгрузили багаж, поместили в экипажи и увезли в нашу новую четырнадцатикомнатную квартиру на третьем этаже в доме на Сергеевской улице. Для всех нас началась новая жизнь. Дик и Михаил были приняты на дневное отделение семилетней юридической академии. Хотя папа хотел, чтобы Михаил учился в военной школе, но из-за немощи Дика мать настояла на том, чтобы оба мальчика были вместе, чтобы Михаил, как самый сильный, мог защищать брата и сражаться за него.
Глава 8
Для нас с Барбарой был предоставлен новый учитель, а для Бобби и Тани - еще один учитель. Мисс Виктория Уссаковская покорила наши сердца с первого дня. Она была полной противоположностью мисс Кляйн. Она подружилась с нами - разговаривала и смеялась - и мы могли задавать ей столько вопросов, сколько хотели. Уроки стали интересными, а не скучными, новые учебники были богато иллюстрированы и с это времени мне начала нравиться учеба, в том числе и география. Вскоре к нам прикрепили учителей немецкого и французского языков, и наши дни стали насыщенными. Наши ежедневные прогулки с мисс Кляйн вдоль реки Невы вплоть до прекрасного Зимнего дворца, хотя и медленные и однообразные, представляли для нас с Барбарой такой интерес, что мы с нетерпением ждали их. Но не все были согласны. Тане наши прогулки быстро надоедали, а маленькая Долли так медленно ходила, что ее часто приходилось нести домой; она в это время крепко спала. Бобби присоединялась к нам по своему хотению, часто гуляя только с мамой. Летом река Нева с ее лодками и баржами и зимой, покрытая льдом и снегом, всегда оставалась объектом нашего интереса. Мы с трепетом и восхищением смотрели на Зимний дворец раскинувшийся вдоль набережной. Мы видели многочисленные экипажи с красочно одетыми женщинами и детьми; проносящиеся туда и обратно экипажи; офицеров в ярких мундирах, скачущими во главе кавалерийских эскадронов; бесшумно скользившие по заснеженным улицам сани со звенящими колокольчиками; красивые особняки, зеленые парки, величественные церкви. Какой огромный интерес вызывала столица у детей, выросшим в отдаленной и изолированной от внешнего мира деревне! Шли годы, спокойные, мирные годы, наполненные учебой, чтением, музыкой, прогулками и поездками. Мы познакомились с нашими любимыми дядей Алексисом и тетей Мэри, маминым братом и сестрой. Именно тетя Мэри наконец уговорила маму отпустить нас кататься на коньках в Таврический сад. В долгие зимние месяцы прогулки туда стали источником неожиданного веселья и удовольствия, которыми мы вчетвером наслаждались до предела. Такие напряженные упражнения пошли нам на пользу, куда больше, чем медленные прогулки с маленькой Долли и мисс Кляйн, которая позволяла нам говорить только шепотом. Теперь у нас была возможность смеяться, кричать, играть, прыгать и кувыркаться с группой ребят нашего возраста. Это делало зимние месяцы самыми счастливыми. У нас появилось несколько друзей, мы посещали несколько танцевальных вечеринок, нас водили в оперу и в Имперский балет, мы слушали концерты во время Великого поста и смотрели Concours Hippigue, где отважные офицеры соревновались в прыжках через барьеры на своих породистых лошадях, а военные оркестры как ни в чем не бывало наигрывали веселые марши. Да, у нас была хорошо организованная, обеспеченная жизнь, где все делалось по протоколу, но мы никогда не задумывались над тем, чем действительно хотели заниматься или кем мечтали ли бы стать в будущем. Может быть, это было и к лучшему. Самоконтроль, строгая дисциплина, хорошие манеры, серьезная учеба были основными моментами нашего воспитания. Сострадание, понимание менее удачливых, возможность протянуть руку помощи, облегчить бремя обездоленных никогда не упоминались.
Папа был моим другом, моим героем, и я глубоко его любила и восхищалась им. Он был высоким, статным, с волнистыми белоснежными волосами, черными усами и добрыми мечтательными глазами; он обладал чувством юмора; манеры его были спокойны; этот факт как правило помогал ему побеждать в любом споре. Мы, дети, никогда не видели, чтобы папа когда-либо выходил из себя или повышал голос. Он никогда не увольнял слугу сгоряча и всегда был готов дать провинившемуся еще один шанс. Все, в чем папа мог убедить маму, было достигнуто благодаря нежной доброте и спокойной логике. "Овсяное восстание" - пример того, как многого папа мог добиться без душераздирающих сцен и громких дискуссий. Дело вот в чем. Мы, четверо детей, были вынуждены каждое утро есть на завтрак ни что иное как надоевшую овсянку. Мисс Маргарет Лоури, должно быть, начала этот процесс, когда мы были очень маленькими, и он продолжался годами. Никто не удосужился изменить эту диету, и к тому времени, когда мне исполнилось двенадцать, нам четверым изрядно опротивел этот однообразный завтрак, особенно когда овсянку иногда подавали холодной или с пригоревшим молоком. Однако никто ничего с этим делать не собирался. Итак, однажды утром, собрав всю свою смелость, я вошла прямо в кабинет папы. Он очень удивился, увидев меня, поскольку без особой необходимости переступать порог этой комнаты было запрещено. "Что случилось, дитя?" мягко спросил он. Я ему заявила, как сильно мы дети ненавидим овсяный завтрак и не могли бы мы вместо этого съесть что-нибудь другое, например, тосты с маслом, яйца, ветчину, сыр или, может быть, даже блины. Все это я выпалила на одном дыхании. Добрый, всепрощающий папа начал смеяться. "Это все, ради чего ты ко мне пришла, Nadine?" спросил он. "Ну, конечно, вы четверо можете есть на завтрак все что угодно." "Честно, папа?" спросила я. "Тогда, пожалуйста, вызови дворецкого и скажи ему сам, потому что никто мне не поверит..." Он позвонил в колокольчик и отдал приказ, в то время как я обвила руками его шею, обнимала и целовала его, сколько душе было угодно. Это тоже противоречило правилам, поскольку нам, детям, полагалось целовать только его руку. "Пусть твои проблемы всегда будут маленькими, Nadine.", сказал папа. "И ты можешь приходить ко мне, когда захочешь". Я выбежала из папиного кабинета, чувствуя себя счастливой, как весенний жаворонок. На следующее утро за завтраком, когда дворецкий подал нам тосты с маслом и яйцами, ничего плохого обо мне не было сказано, но я не могла не заметить поджатые губы мисс Кляйн, немецкой гувернантки, и холодный взгляд матери, когда я поцеловала ее руку. Но наш первый настоящий шок и глубокая печаль пришли с внезапной болезнью папы. Это длилось всего неделю, и нам так и не сказали, что это смертельно. Папе пришлось сидеть на кровати, опустив ноги, подпираясь подушками. У него были проблемы с дыханием, и ему доставили кислород. За ним ухаживала медсестра и нам, старшим девочкам, было поручено держать трубку у его рта, пока медсестра ела и отдыхала. Бедный папа! Он никогда не говорил много, просто время от времени похлопывал нас по руке. Высокий, красивый папа, который всегда казался таким сильным, с трудом разговаривал и следил за нами грустными, запавшими глазами. Доктор приходил к нему ежедневно и на прощанье не отказывался выпить чашечку чая, поскольку это происходило в холодные зимние месяцы, когда, как бы хорошо ты ни был бы одет, ветер проникал сквозь одежду и пробирал до костей. Однажды днем появился священник и исповедовал умирающего. Я помню, какое облегчение испытывали мать и тетя Мэри, узнав, что папа не высказал возражений против церемонии и даже признался, что чувствует себя немного лучше после ее завершения. Той ночью я не могла заснуть. После того, как мисс Кляйн осмотрела наши комнаты и выключила свет, я встала, оделась и вернулась в комнату папы. Он сидел, как обычно, обложенный подушками, и тяжело дышал. "Я позабочусь о нем, медсестра," сказала я, "идите и отдохните немного". Позже пришла мама с тетей Мэри. "Тебе пора спать, Nadine," сказала она и голос ее прозвучал необычно нежно и грустно. "Я не могу спать," ответила я, "и мне очень хочется быть рядом с папой". "Пусть посидит", предложила тетя Мэри, которая всегда была на нашей стороне. "Это не причинит никакого вреда". Медсестра вернулась через пару часов. Мы по очереди держали кислородную трубку и ухаживали за папой. Он едва узнавал меня. Только один раз он сжал мою руку. Бедный дорогой папа, он, должно быть, знал, как сильно я любила его и как была благодарна даже за этот маленький знак признания и привязанности. Постепенно взгляд папы стал блуждать, тяжелые веки закрылись, он как будто дремал. Вошла мама. Она сказала, что если я вернусь в постель, она, как только папе станет хуже, позовет мне. На следующее утро с папой не произошло никаких изменений. Пробежало несколько часов. Когда мы с тетей Мэри и дядей Алексисом сели обедать, медсестра внезапно открыла дверь папиного кабинета и подала знак маме. Та поспешно поднялась и мы все на цыпочках последовали за ней. Папа никого не узнавал. Он угасал, дыхание ухудшалось, голова была низко склонена на грудь. Мать застыла у его кровати, держа его за руку, остальные стояли и молчали. Присутствие смерти ощущали все, хотя ни разу не было сказано ни слова о том, что болезнь папы смертельна. Дыхание его стало более затрудненным, кислород уже не помогал. Потом он издал всего лишь один громкий, скорбный крик и все было кончено. Я упала на колени возле его кровати и, уткнувшись лицом ему в колени, истерически зарыдала. Кто-то отнес меня в гостиную и уложил на диван. Мне дали успокоительное и рыдания утихли. Остальные дети вели себя очень сдержанно. Я, как обычно, была единственной, кто отличалась от остальных. Это был наш первый контакт со смертью. Первое испытание настоящего горя и печали. Первое осознание безжалостной окончательности, которую приносит с собой смерть, и пустоты, которую она оставляет после себя. Итак, папа ушел. Три дня священник и церковный хор проводили службы в папином кабинете. Барбара немного плакала; Михаил тоже. Я просто не могла сдержать слез; остальные оставались с сухими глазами. Похороны состоялись на четвертый день. Мы шли по центру улицы следуя за катафалком, в то время как военный оркестр кавалергардов играл похоронный марш Шопена. Папины военные награды были приколоты к красной атласной подушке и их нес во главе процессии молодой офицер. Священнослужители в своих облачениях следовали в окружении хора. Путь до места захоронения в Александро-Невской Лавре был долгим, но Михаил, дядя Алексис и я шли пешком всю дорогу, в то время как мама, остальные члены семьи, родственники и друзья пройдя первую версту, заняли места в каретах. Как я негодовала на Судьбу за то, что она так скоро забрала у нас папу и оставила нас семерых без отца. Лишь позже я осознала, насколько милостивы были Небеса, избавившие папу от всех страданий и агонии того, что случилось с нашей страной несколько лет спустя.
Глава 9
Первая мировая война стала второй катастрофой, потрясшей нашу семью. Через неделю после ее начала не было в стране жилища, которое бы не ощутило на себе последствия той войны. Всех молодых парней двадцати одного года призвали и отправили в тренировочные лагеря. Мужья, отцы, сыновья и братья пошли в армию. Михаил был первым из нашей семьи, кто отправился на войну. Бобби было всего восемнадцать. Мы потеряли большое количество наших отличных лошадей, поскольку правительство реквизировало их для кавалерии и для артиллерии. Транспортное сообщение стало затрудненным. Светские мероприятия в Петербурге были свернуты. Несколько наших подруг записались на курсы медсестер. Однако наша мать и слышать об этом не хотела. Нам с Варварой разрешили работать в Зимнем дворце два раза в неделю вместе со многими другими молодыми женщинами и девушками. Мы катали вручную бинты, готовили перевязочные материалы, шили нижние рубашки и набивали солдатам рождественские мешки. Там мы имели возможность увидеть императрицу Александру и ее дочерей, которые часто проходили через большой танцевальный зал, сейчас заполненный длинными рядами столов, за которыми мы сидели, тихо переговаривались между собой и работали. Завидев Августейшую семью, мы все всегда вставали и делали реверанс, а императрица останавливалась возле одного-двух столиков и перед уходом говорила несколько слов старшим дамам. Очарованные и исполненные благоговения, мы с Варварой наблюдали за Императрицей, надеясь, что когда-нибудь она остановится у нашего столика и скажет нам несколько добрых слов. Какой грустной она выглядела. Какое нежное и смиренное выражение было на ее прекрасном лице. Может быть, она уже предчувствовала страшную, трагическую судьбу, уготованную ей и всей царской семье? Тогда никто и представить не мог такой развязки. За работой незаметно проходили часы и на город спускался вечер. Ехать домой в открытых санях в сумерках по заснеженным улицам с горящими фонарями всегда было волнительно. Не доносился шум транспорта, слышен был лишь топот лошадиных копыт. Звеня колокольчиками, сани мягко скользили по утоптанному снегу. Замерзшая Нева с великолепными мостами блестела в свете фонарей. Пешеходы, закутанные в шубы и шапки, бесшумными шагами спешили домой. Толстым белым одеялом был покрыт весь Петербург. Он выглядел так мирно, так тихо, так величественно. Казалось, что жизнь продолжалась, как прежде.
Глава 10
Годы вихрем неслись один за другим, очертания событий, происшедших так давно, постепенно тускнели и исчезали, выветриваясь из памяти, но день, когда я впервые встретила моего Бориса, я запомнила ясно и навсегда. Была поздняя осень 1915 года, когда сумерки спустились рано, и басовитые гудки оповещали суда на Неве о плохой видимости и густых туманах. Наша семья всегда собиралась несколько часов спустя после обеда за чаем и легкими закусками. В тот день за столом нас было только двое - мама и я. Остальные дети были либо заняты учебой, уроками музыки, рисованием или пением, либо заперты в своих комнатах из-за насморка. Внезапно снизу позвонили в нашу дверь и старый швейцар взволнованно прокричал, что господин Михаил поднимается к нам на третий этаж. Лицо матери осветилось улыбкой, которой мы не видели уже несколько месяцев. Михаил, сражавшийся на немецком фронте, был ранен и доставлен в госпиталь под Санкт-Петербургом. За несколько дней до этого Михаил позвонил матери и сказал, что у него все в порядке, и как только врач разрешит ему ходить с тростью, он срочно приедет домой и проведет несколько дней со всеми нами. Я выбежала на площадку и взглянула вниз на мраморную лестницу. Да, это был Михаил, только он был не один; с ним был молодой офицер. Оба медленно поднимались по лестнице, тяжело опираясь на трости и заметно хромая. Мать вскочила и пробежала несколько шагов навстречу. Михаил схватил ее в свои объятия и крепко прижал к себе. "Слава Богу, слава Богу", продолжала говорить мать, но по щекам ее текли слезы. Тем временем молодой незнакомец стоял забытый и одинокий. Однако вскоре он взглянул на меня понимающе улыбнулся. Последовала церемония знакомства и затем мы вчетвером сели за стол. Мать наливала чай и ее руки дрожали. Я передавала полные чашки. Горела хрустальная люстра, блестело полированное серебро на двух буфетах из красного дерева, украшенными тяжелыми мраморными столешницами, дрова в камине уютно шипели и трещали, самовар загадочно мурлыкал, два огромных гобелена с вышитыми вручную фигурами в натуральную величину закрывали две длинные стены, тем самым приглушая шум, доносящийся с улицы внизу. Внутри квартиры было тепло, светло и радостно, заставляя забывать об унылой дождливой погоде. Даже война со всеми ее опасностями и ужасами теперь, когда Михаил был с нами, казалась немного отдаленной. Он сидел рядом с матерью и говорил тихим голосом, пытаясь ответить на все ее вопросы и убедить ее в своем благополучии и безопасности. Мне предстояло развлекать нашего гостя. Я передала печенье и попыталась изучить его лицо. "Насколько разными бывают мужчины," про себя заметила я. Мой брат Михаил был очень красив, с густыми черными волосами, глазами цвета ночи, небольшими усами и белыми ровными зубами, а его друг был светловолосым, с кожей белой, как у девушки, и румянцем на щеках, который не смог стереть даже загар. У него были насмешливые серые глаза и готовая мальчишеская улыбка. Оба были высокими, стройными и обезоруживающе красивыми в своей униформе. В моей голове промелькнула сумасшедшая мысль: может быть, именно он мой суженый. Я почувствовала, что краснею. В тот первый день мы с Борисом почти не общались, но мне понравилась его манера говорить. В нем сквозила доброте и мягкость, которую мои братья никогда не проявляли. Когда Борис встал, чтобы попрощаться, он больше не казался мне чужим, и когда мы пожали друг другу руки, он посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся. Мать пригласила его на обед в следующее воскресенье. Тетушку Мэри и дядюшку Алексиса пригласили посмотреть на него. В тот день он сидел рядом со мной и, казалось, хотел мне все рассказать о своей семье. Вот, что я узнала. Его отец попал в плен к немцам через три дня после начала войны. По несчастливой случайности они жили недалеко от границы и ждали приказа об эвакуации их небольшого городка. Приказ, который в суматохе и хаосе так и не дошел до места назначения. Его мать и сестра предпочли действовать самостоятельно и обойтись без посторонней помощи, чем оставаться одним и жить в постоянном страхе и тревоге. Таким образом, Борис в возрасте двадцати одного года оказался один на войне, не имея ни дома, где он мог бы провести отпуск, ни семьи, у которой можно было бы искать любви, тепла и моральной поддержки. Он был молод и здоров, умел улыбаться и смеяться, несмотря на тяжелый, тяжелый удар, нанесенный ему судьбой. Его ранняя военная подготовка, начавшаяся в десятилетнем возрасте в кадетском корпусе, оказалась наиболее ценной во время войны. Прошло несколько месяцев. Борис приходил еще раз попрощаться с нами и мама предложила ему провести отпуск в нашем летнем доме или навестить нас в Петербурге в любое время, когда он пожелает. Борис приехал в мае 1916 года. Май, самый прекрасный месяц весны, когда белые акации и сирень в полном цвету, воздух пропитан их нежным ароматом, когда лужайки становятся свежими и зелеными, а бутоны роз распускаются за одну ночь и встречают нас утром буйством красок от нежно-розового до огненно-красного, когда высокие клены бросают прохладные тени на наши дома, а маленькие серые птички овладевают спящими садами и парками и до самого рассвета наполняют воздух своими песнями любви, смешанными с трепетом радости и экстаза. О, соловей, царь песен, друг всех юных влюбленных, как я могла тебя забыть? Борису, больному дизентерией, командование предоставило месячный отпуск на выздоровление. Он появился у нас бледным, похудевшим и выглядел старше своих лет. Исчез румянец c его щек, исчезла его быстрая, грациозная походка, беспечная болтовня и мальчишеский смех. Я горевала вот о чем. Война оказывает огромное влияние как на молодых, так и на пожилых людей; одни теряют рассудок, другие седеют в одночасье. Большинство юношей быстро взрослеет, оставляя детство позади себя, под звуки ликующих толп, музыку военных оркестров и трепета развевающихся красочных флагов. Никто из них не вернулся такими, какими он были раньше, до призыва сражаться за свою страну. Их прежние иллюзии, мечты и надежды разбились окончательно. Такими я видела их через 2-3 года войны. Между тем жизнь катилась своим чередом. Пока Мать гостила у тети Мэри в Смоленской губернии, Михаил был на фронте, а Дик изо всех сил старался управлять большим поместьем; мы, девочки, были поглощены особым занятием. С помощью мисс Виктории, нашей бывшей гувернантки, которая немного разбиралась в медицине, мы взяли на себя обязанность ухаживать за нашим уставшим, но самый желанным гостем. Наши усилия не были напрасны. Уже через неделю Борис продемонстрировал заметное улучшение. Великолепная весенняя погода, строгая диета, хорошая еда и обильный отдых сделали свое дело, а неиссякаемая сила молодости помогла вернуть румянец на его щеки и жизнерадостный блеск в глаза. Беспокойство по поводу судьбы его семьи уменьшилось, когда он наконец смог связаться с ними через итальянский Красный Крест. Он узнал, что с этими троими все в порядке, с ними обращаются прилично и они молятся за его безопасность. Вскоре к нам присоединился Серж Белгард, друг Дика по юридической школе, и все стало просто идеально, поскольку его галантное внимание занимало Bарвару и давало нам больше времени для себя. Дни проходили в катании на лодках по реке Суле, верховой езде, поездках по бескрайним полям, вечерних гулянияx под звездным небом, поздних прогулках на велосипедах по старому парку с долгими беседами на берегу озера. Борис сумел расположить к себе не только членов нашей семьи, но и прислугу. После обеда он шел на кухню, находящуюся в сотне футов от дома, и хвалил повара за вкусные блюда. В свою очередь повар, потрясенный таким вниманием со стороны юного героя войны, поставил перед собой задачу, ежедневно подавать на стол хотя бы одно из любимых блюд моего дорого дипломата. Раздавая щедрые чаевые , он вскоре привлек на свою сторону нашего главного кучера, который обучал его искусству управления тройкой, где лошадь посередине должна была идти быстрой рысью, а те, что сбоку, скакали галопом. Он танцевал с моей четырнадцатилетней сестрой Долли и обращался с ней как с молодой леди, за что Долли не отрывала от него обожающих глаз. Ему удавалось найти время, чтобы поиграть в крокет с мисс Робинсон, гувернанткой Долли, и она считала, что он Прекрасный Принц. Он покорил Дика, играя с ним в шахматы и каждый раз оказываясь очаровательным неудачником. Таким образом бежали дни - счастливые, славные, беззаботные дни. Война казалась далекой. Мы не видели облаков приближающейся гибели, никакое предчувствие не разрушало наши мечты, никакой страх перед будущим никогда не охлаждал нашего приподнятого настроения, ибо наши сердца были наполнены солнечным светом, любовью и фантастическими, хрустальными мечтами.
Когда Борис предложил мне выйти за него замуж, я обрадовалась, но не удивилась. Однако мы решили сохранить это в тайне до тех пор, пока Борис не сможет официально попросить у матери моей руки и сердца по всем правилам и нормам. Однажды октябрьским утром, во время своего следующего отпуска, следуя каждому шагу строгого протокола, Борис, держа в руках большой букет цветов, позвонил в парадную дверь и попросил увидеться с мамой наедине. Его провели в гостиную, где он ждал пять минут, расхаживая взад и вперед, не зная, что делать с цветами и все больше и больше нервничая, тем временем большие напольные часы продолжали тикать. Когда вошла мама, Борис щелкнул каблуками, поцеловал ей руку, преподнес букет и на одном дыхании попросил моей руки. Через несколько минут мама пришла в мою комнату, где сидела я, нервная и испуганная, не зная, каков будет результат, потому что я слишком хорошо знала, что наша судьба висит на волоске. Мать сразу перешла к делу. "Ты знаешь, почему Борис пришел сегодня утром?" спросила она. "Да," мне удалось прошептать. "Ты любишь его, Nadine?" продолжала Мать. "О, да!" Я ответила с таким чувством, что Мать улыбнулась. "Очень хорошо, но никому ни слова до воскресного обеда, когда я сама объявлю об этом всем родственникам". Она поцеловала меня и ушла. Я немного поплакала, но то были слезы облегчения и счастья. Взрослые запретили нам видеться до официального объявления. Этот факт сократил отпуск Бориса на три драгоценных дня, но мы ежедневно разговаривали по телефону. Наконец заветный день настал! Забуду ли я когда-нибудь тот обед? Нас было человек двадцать, считая родственников. Лучший фарфор и самое массивное серебро украшали длинный стол. В центре стоял большой букет белых роз. Вопросы "Почему?" и "По какой причине?" должно быть были у всех на уме, но никаких вопросов никто не задавал. Когда Мать подала знак дворецкому, было внесено шампанское и наполнены хрустальные бокалы. Мать встала с бокалом в руке: "Я хочу объявить о помолвке моей дочери Nadine, с Борисом LeBoux, " сказала она. "Выпьем за их здоровье и счастье." Стулья были отодвинуты, все встали и столпились вокруг нас. Нас целовали, хлопали по спинам и обнимали. Михаил подошел последним. "Рад, что ты стал моим братом," сказал он и два молодых офицера тепло пожали друг другу руки. Эти слова моего брата значили для Бориса больше, чем все другие добрые пожелания. Он очень гордился своим полком и если бы Михаил нечаянно высказал малейшее неодобрение, Борис счел бы это тенью, брошенной на его любимых лейб-гвардии драгунов. Когда волнение улеглось, добрая, чуткая тетушка Мэри высказала следующее предложение: "Пока идет война, в долгой помолвке не должно быть необходимости. Пусть молодые поженятся скорее". Мы все согласились.
Глава 11
Мы поженились в Петербурге 2 февраля 1917 года и этот день навсегда останется самым счастливым в моей жизни. Мы с Борисом были очень влюблены друг в друга, и кроме того, я впервые стала центром внимания в собственной семье, которая до сих пор меня почти не замечала. В тот день я смогла насладиться теплом их любви и вниманием. Я чувствовала себя важной и взрослой; свободной жить свою жизнь в соответствии со своими собственными стандартами, свободной от самого ненавистного ограничения моего детства "pas pour les jeunes filles", то есть: "это не для молодых девушек", которое стояло между всем, что я хотела делать или кем хотела быть. Я должна была стать молодой замужней женщиной, чтобы без каких-либо ограничений, кроме моей собственной совести, свободно посещать любой театр, оперу и концерт, выбирать любые курсы литературы, писать, участвовать в дискуссиях, читать любые книги или газеты, свободно заводить друзей и даже немного путешествовать. Да, жизнь словно манила меня за светлый горизонт таких безграничных прав и возможностей, что я затаила дыхание от полнейшего удивления и восторга. Большинству читателей может показаться странным осознание того, что наша жизнь была настолько защищена от внешнего мира, что даже в столь поздний момент, накануне эпохального потрясения, мы не подозревали, от чего страдает наша любимая страна. Однако я отдавала себе отчет, что неспособность узнать реальную жизнь, контактировать с остальным миром, встречаться с людьми разных сословий делала меня оранжерейным цветком и сводила с ума.
"Мама", сказала я вскоре после начала войны. "Что бы стало с нами, девочками, если бы нас поставили перед необходимостью встать на свои ноги и самостоятельно зарабатывать на жизнь? Мы знаем иностранные языки, умеем играть на фортепиано и танцуем все замысловатые па на больших балах. Варвара умеет немного петь и довольно хорошо рисует, а что еще? Мы ничего не понимаем в кулинарии, не знаем как шить или подогнать свои собственные юбки; обучение шляпному делу или портняжному ремеслу всегда считалось зазорным и ниже нашего класса. Мы никогда не учились стенографии или машинописи, вы были против того, чтобы мы получили образование медсестер или стали учительницами. Разве вы не понимаете, какими беспомощными мы окажемся, если когда-нибудь в обществе начнутся проблемы?". "Хватит говорить чепуху", отвечала Мать. "Молодые девушки обычно выходят замуж и мужьям приходится их содержать. Откуда у вас такие безумные идеи?" На этом разговор заканчивался. Я никогда не могла продвинуться дальше. Мать просто отказывалась серьёзно обсуждать любые темы, включая общественные беспорядки, войну и социальные волнения по всей стране. Тем не менее, моя старшая сестра Варвара всегда воспринимала свое привилегированное существование, как должное. Она была очень красива, привлекательна для мужчин, как молодых, так и старых; наслаждалась властью, которую имела над противоположным полом, и блаженно ждала, когда подходящий мужчина придет и очарует ее. "Он, должен быть, богат, Nadine," говорила она. "Достаточно богат, чтобы дать все, что я захочу, например, красивый мех и страусиные перья". Избалованная и любимая всеми, она действительно верила, что мир будет принадлежать ей. Два моих старших брата посещали юридический факультет, имели много денег и наслаждались неограниченной свободой. Бобби, младшенький, поступил в Императорский лицей и имел в своем распоряжении карету, пару лошадей и молодого кучера, готового отвезти его туда и обратно по любому адресу.
У нас, девочек, в доме всегда была гувернантка: англичанка, которая жила с нами круглый год, а также француженка или немка находились в доме в течение трех летних месяцев. Мать очень тщательно их выбирала. Им должно было быть не менее 50 лет - женский возраст, который братья могли не заметить. Не всегда это правило было верным. Когда старший сын нашего любимого соседа женился на молодой спутнице своей прислуги, возраст наших гувернанток был автоматически повышен еще на пять лет. Неудивительно. Мы должны были быть нормальной, счастливой, обеспеченной семьей, где девочки воспитывались по правилам начала двадцатого века, а мальчикам предоставлялись все возможности беситься. Я была первой, кто вышла замуж, и единственной, у кого была возможность насладиться по-настоящему мирной семейной свадьбой, на которой присутствовали все родственники, друзья и соседи, со всем приятным волнением, гламуром, подарками, вечеринками и приемами. Брат матери князь Алексей Голицын представил невесту и повел меня к венцу. Высокий, обаятельный, грациозный и красивый, он вызывал восхищение у всех женщин и не вызывал доверия у большинства мужчин. Бедный дорогой дядя Алексис, он так нервничал, пока вел меня в церковь, что я чувствовал, как он трясется и дрожит. "Ты не представляешь, Nadine, как тяжело отцу выдать свою любимую дочь замуж за сравнительно незнакомого человека", откровенничал он, обращаясь ко мне. "И я чувствую то же самое к тебе. Ты не отдаешь себе отчет, насколько жестокой может быть молодежь и как мало у них терпения и понимания". "Мы любим друг друга", ответила я, входя в церковь. Мы были встречены замечательным гимном в исполнении большого хора, что послужило сигналом к началу церемонии. Это была красивая, красочная свадьба. Я никогда не забуду его. Еще более радостной его сделала хорошая новость о том, что правительство решило обменять семью Бориса на известного немецкого генерала, что дало им возможность добраться до Санкт-Петербурга за несколько дней до свадьбы и все троим присутствовать при бракосочетании. Затем последовал ужин в нашем доме, на котором присутствовало около сорока родственников и друзей. Мой новоприобретенный тесть сидел рядом со мной, и я все думала, что, он возможно, сможет хоть частично заполнить пустоту в моем сердце, оставленную тем, кого я так сильно любила и по которому так скучала. Но чтобы ни было, мой тесть был приятный человек. За ужином читались телеграммы, передавались поздравления, доставленные со всех уголков страны, произносились речи и тосты, а потом мы все танцевали. В гостиной мебель была отодвинута к стенам, чтобы освободить место старшему поколению, которое могло сидеть и смотреть, как мы танцуем под музыку вальсов Штрауса. Подарки получили все: дамы - парчовые сумки с конфетами, а мужчины - серебряные карандаши. Среди гостей был г-н Норт Уиншип, атташе американского посольства. Я встретила мистера Норта Уиншипа в ноябре прошлого года, когда каталась в Таврическом саду вместе с моей сестрой Таней. Откуда ни возмись, передо мной появился этот американец. Каким-то образом нам удалось оказаться на пути друг друга и оба потеряли равновесие. Мистер Уиншип повалился на лед, а я приземлилась к нему на колени. Бедный человек выглядел очень смущенным и высказался в своей самой сердечной манере: "Я говорю, мне очень жаль, позвольте мне представить себя". Что он и сделал, и мы пожали друг другу руки, к большому веселью других конькобежцев, поскольку мы оба сидели на льду. Он стал моим любимым партнером по конькам и нам было очень весело вместе. Он позвонил через несколько дней и мать, к моему большому удовольствию, его, похоже, одобрила, в то время как мои старшие братья игнорировали его, оставаясь едва вежливыми. Он был интереснейшим молодым человеком, блестящим собеседником и хорошим слушателем. Его замечательное чувство юмора было как глоток свежего воздуха в нашей семье, где юмор никогда не проявлялся. На свадьбе он танцевал со мной последний вальс и, кружа меня вокруг, продолжал шептать на ухо: "Если бы я только встретил вас раньше в своей жизни, все было бы совсем по-другому. Но, увы, мы встретились слишком поздно. " "Да," счастливо улыбаясь, бормотала я. "Мы встретились слишком поздно, но мне очень понравилась ваша дружба". "Бог всегда с вами, дорогое дитя", молвил он в конце церемонии, когда мы с мужем начали спускаться по двум пролетам мраморной лестницы, а гости продолжали осыпать нас рисом и лепестками роз. Через минуту за нами захлопнулась тяжелая парадная дверь, снаружи ожидала карета, чтобы отвезти нас на Балтийский вокзал. Неприятное ощущение того, что меня навсегда оторвало от семьи, пронзило мое сердце. Я любила каждого из них, хотя и не видела доброты со стороны старших братьев. Теперь мы находились на пороге новой, другой жизни. К лучшему или к худшему, тогда никто не мог сказать. Но мы были молоды, сильны и храбры, готовы противостоять всему, что нас ждало впереди, и наша любовь была единственным убежищем против любого шторма или трагедии, которые были уготованы нам в будущем. Мы провели две недели в Хельсинки, в Финляндии. В течение двух исключительных, счастливых недель судьба была милосердна к нам и позволила нам насладиться друг другом, прежде чем разразилась буря.
Глава 12
Следующим назначением моего мужа был тренировочный лагерь в Новгородской губернии, где двадцать молодых офицеров должны были обучить пять тысяч зеленых рекрутов и в спешке сделать из них хорошую кавалерийскую замену. Именно здесь, несколько недель спустя, до нас дошла страшная новость. Весь наш мир перевернулся. Все окружающее изменилось. Землетрясение потрясло нашу любимую страну и разнесло ее на куски. Бесполезно повторять рассказ о том, что произошло. Все знают о революции. Весь мир читал, слышал или был свидетелем той ужасной трагедии. Все, что мы знали и любили, все, во что мы верили и уважали, все моральные нормы были растоптаны в прах, разорваны в клочья, убиты, похоронены и уничтожены навсегда. Сгорели дотла цитадели закона, справедливости, чести и порядочности. Насилие и власть бандитов взяли верх. Человеческая жизнь потеряла цену. Новый порядок мы почувствовали и в Новгороде. Обучение солдат и удержание их в узде стало слишком большой и опасной работой для горстки молодых офицеров. Мы оба увидели пророческую надпись на стене. Рекруты стали дерзкими и неуправляемыми. Мы воспользовались первым шансом, который появился в сентябре и уехали на дачу в Полтавскую губернию, куда в самый последний момент из Санкт-Петербурга уже сбежала остальная часть моей семьи. Однако для меня всегда оставалось загадкой то, что моя Мать, будучи очень умной и сообразительной женщиной, никогда не решилась покинуть страну через Финляндию, границы которой были открыты в то время и стали охраняться лишь позже. Я думаю, что это произошло из-за моего брата Михаила, который в то время служил в кавалерийском полку на фронте. Мать обожала его и, очевидно, ей не могла прийти в голову мысль спасти свою жизнь и жизни трех моих сестер, перейдя границу, и оставив Михаила позади.
Мы пробыли в деревне несколько месяцев, затем жизнь там стала опаснее, чем в городе, поскольку мы были окружены враждебно настроенными крестьянами и имели всего дюжину верных слуг, на которых могли рассчитывать. 14 декабря мама решила, что мне пора ехать в ближайший к нам город Лубны, за семьдесят верст отсюда, и обратиться к врачу, потому что я была беременна. Дождь шел три дня, затем температура упала, и глинистые дороги замерзли. Нам пришлось путешествовать в карете на конной тяге. На преодоление бесконечной вереницы замерзшей грязи и глубоких колей ушло несколько часов. Мать продолжала пристально смотреть на меня, не спуская глаз. Всякий раз, когда я бледнела или зеленела вследствие жестокой тряски или после особенно сильных ударов, она доставала фляжку французского коньяка и заставляла меня сделать большой глоток. Молодость и хорошее здоровье сделали все остальное, и мы благополучно добрались до места назначения. Анастасия была хозяйкой нашего дома в Лубнах. Это была добродушная, беззубая маленькая женщина, всегда стремившаяся угодить. "Что бы вы хотели на ужин, мисс Nadine?" спросила она. "Суп из утки, пожалуйста, Анастасия, дорогая. Никто не сможет приготовить такой вкусный суп из утки, как ты". Она ушла, улыбаясь, а я прилегла на несколько минут. Два часа спустя, когда мы уселись за стол, чтобы наслаждаться вкусной едой, я успела проглотить всего одну ложку, когда первый приступ боли пронзил меня с такой силой, что у меня закружилась голова. "Никакого обеда для тебя, Nadine," сказала Мать. "Мы едем прямо в больницу". Странно, но много лет спустя, я сожалела, что пропустила свой любимый утиный суп. На следующее утро родилась моя маленькая Оля. Как мне не хватало рядом со мной Бориса! Как одиноко я чувствовала себя в больнице с моим первым ребенком, потому что мама покинула меня, вернувшись в наш загородный дом, чтобы привезти сюда с собой остальных членов семьи. Я негодовала. Больше всего меня возмущало то, что после возвращения Михаила с фронта именно он решил, что Борис должен оставаться с ним, чтобы защищать наших девочек, если возникнут проблемы. Я не хотела, чтобы Михаил больше управлял моей жизнью. Я хотела, чтобы Борис сам принимал решения и оставался со мной. Но, возможно, Михаил был прав, ведь откуда он мог знать, как много значит для молодой матери присутствие мужа рядом после рождения первого ребенка? Наш дом в Лубнах был небольшим, состоял из всего лишь трех спален, вместительной гостиной и столовой. На этой площади собиралась жить вся семья и места для нас не хватало. Из грубых некрашеных досок наспех возвели перегородку, разделившую холодный большой вход пополам. Когда слуги шли из кухни через задний зал в столовую, мы всегда чувствовали дуновения холодного сквозняка.
Часть вторая. Бегство от террора.
Глава 13
События развивались c молниеносной быстротой и ситуация ухудшалась. Почти все обыватели возлагали надежды на всеобщие выборы, назначенные на конец 1917 года. Однако большевики так и не позволили им состояться. Им удалось захватить власть, они боролись с Временным правительством, у которого не было реальных сил ее поддержать. Они обратили г-на Керенского в бегство и провозгласили себя единственной партией и силой, с которой нужно считаться. Все делегаты, направлявшиеся в Петербург на выборы, были арестованы; остальные, слишком напуганные, чтобы отправиться в путь, в конечном итоге были выловлены и уничтожены. К тому времени страна очень устала от войны и военнослужащие больше не хотели в ней участвовать. Петербург наводнили дезертиры со всех фронтов и матросы из Кронштадта. Ленин умело играл на их эмоциях. Первое провозглашение взорвало всю страну. Большевики пообещали остановить войну и без промедления передать всю землю крестьянам, а фабрики - рабочим. Эти могучие лозунги привели под красное знамя большинство населения. Почти две тысячи лет назад Христос проповедовал своим чадам любовь и доброжелательность. Его учение постепенно распространилось по всему миру. Однако большевикам не потребовалось много времени, чтобы начать проповедовать свою новую доктрину ненависти и мести, которая распространилась по лицу земли, как лесной пожар. Вооруженные винтовками, револьверами и ручными гранатами, миллионы солдат вернулись в нашу страну, стремясь захватить все возможные земли и уничтожить богатые и процветающие классы, которые они ненавидели на протяжении веков. Красное знамя стало очень популярным, поскольку под его защитой были разрешены убийства, воровство, бессмысленные разрушения, поджоги, изнасилования, любые формы преступлений и жестокости. Безжалостность новых правителей, отсутствие какого-либо закона, порядка или защиты человеческой жизни и массовое разрушение собственности, церквей, жилых домов и зданий побудили молодежь нашей страны к восстанию. В феврале 1918 года была создана Белая армия под компетентным руководством генерала Деникина. Началась Гражданская война, дав большевикам, как стаям диких зверей, дополнительный стимул рыскать по стране, уничтожая на своем пути все, что им не нравилось и было не по вкусу. Человеческая жизнь в то время обесценилась. Религия, моральные кодексы, порядочность, сострадание, честная игра и равенство были разорваны в клочья и растоптаны. Варварство и жестокость со всеми ее скотскими чертами взяли верх. Никто больше не чувствовал себя в безопасности. Мы все оказались во власти дикой, пьяной, кровожадной толпы.
Я хорошо помню пасмурный день в начале 1918 года, когда мы услышали издалека крики, вой и вопли, издаваемые приближающейся толпой пьяных солдат-большевиков. В большой массе они двигались по нашей улице, беспорядочно стреляя в воздух. "Они идут сюда, Борис", прошептала я. "Тебе необходимо спрятаться". Черным ходом мы выбежали во двор, где стоял сарай, набитый сеном. К счастью, дверь не была заперта и ключ все еще висел на гвозде. Быстро, как кролик, мой муж зарылся в сене, стараясь забраться как можно дальше в один из углов. Крики приближались. Теперь буяны барабанили в закрытые ворота. Они не ждали. Я увидела, как они перепрыгивают через забор. Я заперла дверь ни на секунду позже и спрятала ключ в карман. Двор кишел людьми с оружием наготове, готовыми к действию. "Эй, ты!" закричал один из них. "Что ты там делаешь?" "Пошла за сеном для нашей коровы", ответила я как можно спокойнее, хотя меня всю трясло от страха. "Открой эту дверь!" они продолжали кричать, направляя на меня винтовки. Я сделала, как мне сказали, и начала возиться с ключом, а затем нарочно уронила его на землю. Они грубо протиснулись мимо меня, подобрали ключ и распахнули дверь. "Эй, товарищи! Втыкайте штыки в это сено и посмотрите, получится ли пролить кровь". С азартом они сделали это дюжину раз, а я превратилась в камень, слишком напуганная, чтобы даже молиться или думать. "Здесь пусто!" разочарованно пробормотали они. "Пойдем искать в дом!" Они вышли из сарая, а меня сильно затошнило. Несколько часов спустя, когда на нашей улице снова стало тихо, я вернулась в сарай и выпустила Бориса. Мы оба были полумертвы от волнения и едва могли держаться на ногах. Еще один подобный день также живо запомнился мне: день крещения Малышки Ольги в нашей гостиной. Девочка была маленькой и слабой. Мы натопили печь, так как зима была суровой. Нам нагрели воду для купели и в момент, когда священник вынимал из воды Ольгу, которая плакала и брыкалась в знак протеста, раздались звуки ударов прикладов во нашу входную дверь. "Открывайте!" кричали десятки мужских голосов. "Или мы будем стрелять!" Прежде чем Мать успела добраться до двери, через нее полетели пули. На помощь пришло железное самообладание моей Mатери. "Мою внучку крестят. Не могли бы вы пройти в столовую?" Удивительно, но солдатня подчинилась, дав возможность священнику завершить службу. Однако позже мы узнали, что большевики взяли с собой две наши кареты и всех оставшихся лошадей.
Во время войны большое количество австрийских пленных было отправлено вглубь страны. До революции любой хозяин, кому требовались люди для сельскохозяйственных или других работ, мог обратиться к правительству с просьбой выделить количество военнопленных, необходимых ему для работы. Их привозили под конвоем пары солдат, передавали хозяину, после чего их никто не охранял и они были предоставлены самим себе. У нас на поле работало около двадцати человек, и со всеми обращались хорошо. Некоторые из них даже отказались вернуться на родину и остались здесь после окончания войны. Драгутин был одним из лучших. Он остался с нами в нашем загородном доме, присматривал за домом, прислуживал за столом. Когда семья переехала в Лубны, он поехал вместе с нами. Он оказался очень полезным. После случая с сараем для сена Борису стало опасно оставаться в доме днём. Кто мог знать, когда придет еще один отряд красных солдат в поисках офицеров? Драгутин дал Борису свою австрийскую форму и оба рано утром уезжали на телеге, запряженной парой волов, в близлежащий лес, где рубили дрова, собирали сухие ветки и возвращались только после захода солнца. Каждый вечер я проходила версту или две, чтобы перехватить их по дороге назад. Если бы все было тихо, я махала белым платком. Меня сажали в телегу и мы втроем ехали к нам домой. Если поблизости возникала какая-то неприятность, я давала им знак повернуть назад и они проводили ночь в лесу у костра, поддерживая огонь, чтобы не замерзнуть насмерть.
Глава 14
Затем настал день немецкой оккупации. Совсем недавно они были нашими заклятыми врагами, теми, кто начал Первую мировую войну и принёс невыразимые страдания и разрушения стольким странам; теми, кого нас учили ненавидеть, ибо без ненависти как можно их убивать? И вот без единого выстрела они пришли к нам и как же мы их встречали? Не было ни флагов, ни оркестров, ни цветов, ни транспарантов, вывешенных на фасадах домов, ни приветственных речей, ни толп, наблюдающих за парадом наших бывших врагов. Наш город оставался тихим и безмолвным. Да, это те самые немецкие солдаты, которые убили многих наших сыновей, братьев, отцов и мужей; но с тех пор мы видели худшую жестокость со стороны нашего собственного народа; сколько бессмысленного кровопролития, какие волны ненависти, какое неутолимое желание подвергнуть нечеловеческим пыткам невинных; вот почему мы смотрели на этих немецких ребят со слезами облегчения и благодарности, и ни в одном из нас не было к ним ни грамма ненависти. Куда бы они ни пришли, они приносили закон и порядок; они остановили хаос и положили конец насилию и власти красных бандитов. После их появления месяцами население Украины жило спокойно. Все вздохнули с облегчением и чувствовали себя в безопасности. Зная стремление украинцев к независимости, немцы помогли провозгласить генерала Скоропадского главой и правителем Украины. Жизнь вошла в обычное русло. Все могли спокойно заниматься своими делами. Все могли спокойно спать по ночам, не опасаясь быть арестованными пьяной толпой большевистских солдат, ищущих дополнительного развлечения для своих садистских порывов. Борис работал у немцев в качестве помощника коменданта Лубны, так как мог говорить и понимать их язык лучше, чем большинство. Мы переехали в небольшой домик, покинув, к всеобщему удовольствию, многолюдный мамин дом. Но эта полоса везения длилась недолго. У Германии начались собственные проблемы и оккупационным силам было приказано вернуться на родину, и как можно быстрее. Для нас это означало гибель, поскольку коммунисты, уйдя в подполье, внимательно следили за каждой из своих потенциальных жертв. Почувствовав эту непосредственную опасность, моя мать, с моими сестрами и мисс Райли, английской гувернанткой и теперь самой верной помощницей матери, решила оставить Лубни. Варвара и Михаил уже некоторое время назад обосновались у богатых друзей в Киеве, господина и госпожи Раковичей. Моя сестра Варвара была помолвлена с их сыном Андреем. Благодаря усилиям Михаила маме и моим сестрам было предложено присоединиться к ним для длительного проживания. Обо мне ничего не было сказано; подразумевалось, что пока я замужем, мой муж должен заботиться о своей маленькой семье. Во время немецкой оккупации все земли были возвращены прежним владельцам и работа в крупных имениях продолжалась под управлением надсмотрщиков. Таким образом, землю вспахали и засеяли, как обычно. Коммунисты наблюдали и ждали своего часа.
Примерно за сутки до запланированного отъезда немцев в дом наших самых дорогих и лучших друзей и соседей Сержа и Жозефины Милорадовичей заявилось около пяти чрезмерно ретивых красноармейцев. Я была у Милорадовичей в гостях в тот день; внезапно мы услышали знакомый стук в дверь, сопровождавшийся обычными воплями и криками. Жозефина побледнела, лица ее двоих детей перекосились от испуга, а Серж мог только сказать: "Вот оно что! Они пришли за мной!" В вестибюле столпились пятеро свирепого вида мужчин. "Вы Серж Милорадович?" "Да", ответил Серж. "Тогда пойдемте с нами", приказал главарь. "Куда вы его ведете?" спросила Жозефина. "Скоро узнаете", зареготала солдатня. "Поторопитесь, у нас еще много работы!" Окруженного пятью вооруженными людьми, Сержа повели посреди улицы, а Жозефина прошептала мне: "Я иду с ним, Nadine. Оставайся с детьми". Она взяла извозчика и последовала за ним на безопасном расстоянии. Солдаты отвели Сержа на железнодорожный вокзал, где в ста метрах от здания стоял ряд заброшенных товарных вагонов. Жозефина заметила, в какой вагон ее мужа затолкали и затем заперли снаружи. Находчивая женщина не растерялась. Извозчик доставил ее в немецкий штаб. Вкратце она рассказала что случилось. Дежурный майор вызвал своих людей. "С завтрашнего дня мы не имеем права вмешиваться в дела коммунистов, но до полуночи еще есть время. Это не приказ. Я прошу добровольцев, которые попытались бы спасти господина Милорадовича, моего личного друга и мужа этой дамы". Одиннадцать человек вышли вперед. Им выдали винтовки и ручные гранаты, посадили на телегу, запряженную парой сильных коней и отвезли на станцию, в то время как Жозефина следовала за ними на своем извозчике. Товарный вагон охраняли двое красноармейцев. Немцы подошли к ним, как сплоченный отряд. Один из них бросил ручную гранату. Охранники бросились врассыпную в поисках подкрепления. В считанные секунды тяжелый замок был сбит, дверь с визгом откатилась. "Поторопитесь, господин Милорадович, мы пришли вас спасти!" Серж спрыгнул на грунт и они вместе побежали к своему транспортному средству. Затаившийся охранник произвел несколько выстрелов. Шапку Сержа сбила пуля, так как он был выше остальных. "Присесть!" кричали ему немцы. "Спасай свою жизнь!" На следующее утро Сержа, одетого в немецкую форму, со сбритыми напрочь кудрявыми светлыми волосами и длинными усами, с забинтованной головой, погрузили в поезд вместе с дюжиной других больных. Полковник Красной Армии, во власть которой перешел город, настоял на том, чтобы его люди проверили всех в уходящем поезде, поскольку распространился слух, что богатого землевладельца вывозят контрабандой. Большевики произвели тщательный обыск, но так и не узнали Сержа, который лежал пластом на верхней койке с закрытыми глазами в купе, предназначенном для больных тифом.
Глава 15
Я смотрела, как моя мать собирала вещи, смотрела, как заколочивали окна, как запирали двери, и это почти разбило мне сердце. Я любила свою семью, обожала свою Мать, которая теперь оставляла меня наедине с моим ребенком и верной служанкой Софи, чтобы встретить будущее, которое, как мы все знали, будет нелегким. Я горько плакала, когда они садились в поезд, набитый отступающими немецкими офицерами и солдатами. Мать сунула мне в руку конверт с деньгами и пожелала удачи, но это не облегчило моего безысходного чувства одиночества. В этом поезде было несколько молодых женщин, ранее пострадавших от красного режима, решивших бросить своих мужей и связать свои судьбы с отступающими немцами. Накануне вечером ко мне домой явился немецкий офицер и прямо заявил, что если я соглашусь стать его любовницей, он отвезет меня вместе с маленькой Ольгой в Германию, где я всегда смогу найти работу, чтобы прокормить себя и ребенка. Борис в это время был в Киеве, где вместе с двадцатью другими молодыми сумасшедшими парнями охранял генерала Скоропадского, которого немцы обещали забрать перед отступлением. Мои глаза были красными от слез, мое сердце сжималось от страха, но я вложила в свой ответ все достоинство, которое могла собрать. "Господин офицер, вы, возможно, удивитесь, узнав, что в нашей несчастной стране все еще можно найти много честных и храбрых молодых женщин". "Как хотите," сказал совершенно непринужденно молодой офицер и, бойко отдав честь, развернулся и вышел. Я смотрела в окно и видела, как он переходил улицу к дому моей подруги, муж которой тоже был в Киеве. В браке они прожили два года, у них родился маленький сын. Вера всегда говорила мне, как сильно она любит Петра, своего мужа, и как они счастливы вместе. Тридцать минут спустя я увидела, как она выходила из дома со спящим ребенком, а господин офицер следовал за ней, неся два тяжелых узла. Хуже, чем когда-либо, это сделало меня еще более одинокой, потому что теперь мне некому было довериться. Но в моем сердце не было горечи. Я не могла осуждать Веру, потому что все мы когда-либо достигаем критической точки. Кто-то раньше, а кто-то позже. Страх, совершенно безумный страх, может изменить человека в одночасье. Вера и раньше страдала, как и все мы. Очевидно, при красном режиме она не видела возможности честно зарабатывать на жизнь. Она хотела спасти сына, дав ему шанс вырасти в стране, где царит закон и порядок. Кто мог обвинить ее в том, что она присоединилась к сотням других молодых женщин и матерей в час ужасной нужды и страха, последовав за немцами в поисках благополучия и хоть какой-то безопасности? Я осталась одна, обреченная противостоять гневу и мести коммунистов, скрывающихся за каждым углом, выжидающих своего часа, наблюдающих, как последний поезд с солдатами покидает станцию. Когда пришло время, они не теряли ни минуты. Утром, днём и ночью они входили во двор и в дом, искали оружие и расспрашивали меня о моём муже. "Где этот твой хахаль?" кричали они, и мой ответ всегда останавливал их. "Он бросил меня и ребенка и сбежал к немцам, никчемный трус!" "Не волнуйся," ухмылялись они, "мы его поймаем и привезем на суд, как предателя". "Врежьте ему по полной за то, что он нас покинул!" Hеизменно добавляла я, чувствуя себя морально и физически больной из-за того, что мне приходилось играть такую безобразную роль. Но какой же еще у меня был шанс спасти своего ребенка и себя? Наша прислуга Софья оказалась умницей и способной актрисой. Она быстро продолжала с того места, где я останавливалась, добавляя несколько ужасающих пролетарских ругательства, чтобы сделать мои слова более убедительными. Услышав знакомые речевые обороты, большевики поначалу были озадачены, но это не мешало им украсть у меня все, что попадалось им на глаза.
Зима была кошмаром. Нам было холодно, голодно, одиноко и до смерти страшно. Борис не возвращался, понимая, что это означало бы верную смерть для него и еще большие неприятности для меня. Не получая вестей от своей семьи, я чувствовала себя полностью брошенной, ненужной, нелюбимой, незащищенной и отвергнутой всеми, тем самым обреченной на несчастнейшее существование. Каждый день приносил новые беды, новые угрозы и лишения. В дополнение ко всему, Жозефина Милорадович уехала с двумя детьми, чтобы присоединиться к мужу в Киеве, вскоре после получения от него известия. Это закрыло дверь в последний дом, где я могла найти дружбу, человеческое участие и моральную поддержку.
Глава 16
Спустя некоторое время я получила письмо от Варвары с просьбой присутствовать на ее свадьбе в Киеве. Оставив Ольгу на попечение Софьи и взяв с собой очень мало денег (так как я собиралась всего на несколько дней), я приехала в Киев, где вся моя семья снова собралась в большом гостеприимном доме Раковичей. Мать, Михаил и мои сестры наслаждались банкетами, приемами и праздниками. В результате чего в течение трех дней в доме царила веселая суматоха. Приданое Варвары постепенно подвозилось. Меха, платья, костюмы и белье доставлялись ежедневно. Каждый вечер устраивались изысканные ужины с шампанским. Я чувствовала себя и выглядела так, как будто я - бедная родственница, которой уделялось очень мало внимания. Мне казалось странным, как два города, сравнительно близкие друг к другу, могут жить такой разной жизнью. Пока в каждом доме Лубны царил голод, страх и лишения, в Киеве же всего было вдоволь. Повсюду было веселье, богатство, театры, музыка и яркий свет. Прошлым летом, во время немецкой оккупации, Михаил сумел продать посевные площади пшеницы, ржи, ячменя и овса, принадлежавшие нашей семье, богатому концерну. Хотя цена на неубранное зерно была сравнительно низкой, ему все же удалось собрать довольно кругленькую сумму денег. Должно быть, он отдал часть денег матери и на остальное покупал приданое Варвары. На следующий день я сказала ему, что тоже нуждаюсь в финансовой помощи, и попросила его отдать мою долю. Он пообещал разобраться и сообщить мне позже. На третий день моего визита политическая ситуация полностью изменилась. Распространились тревожные новости. Красная Армия быстро приближалась к Киеву, который, как предполагалось, мог попасть в их руки в любой момент. Паника охватила всех, в том числе и Раковичей. Необходимо было срочно бежать. Лихорадочные сборы продолжались двадцать четыре часа. Варвара попросила меня помочь ей подготовиться к поездке в Одессу. Я видела, как она поспешно вынимала из корсета всю китовую кость и заменяла ее нитками настоящего жемчуга. У нее было красивое кольцо с сапфиром, обрамленное бриллиантами, и пара серег в тон. Они были подарком ее будущего тестя, очень богатого человека, владевшего несколькими сахарными заводами в Полтавской и Черниговской губерниях. Детская мечта Варвары была близка к осуществлению. Ее любил, баловал и обожал не только молодой Андрей, ее жених, но и вся его семья. На следующий день Михаил уехал с генералом Скоропадским и его штабом. Отъезд держался в строжайшем секрете. Он не сказал мне ни слова и Варвара была единственной, с кем он простился. Это меня глубоко ранило, поскольку, хотя я знала, что Михаил заботился о моей сестре гораздо больше, чем обо мне, но я никогда не думала, что он мне не доверяет. Поздно вечером, захватив одну Варвару, на пяти машинах, нагруженных багажом, семья Раковичей выехала поездом в Одессу, оккупированную в то время французскими войсками. Варвара оставила мне конверт, сказав, что он от Михаила, чтобы помочь мне пережить смутные времена. В нем было было немного денег.
Падение Киева было неизбежным. Ее судьба была предрешена, поскольку не было армии, которая могла бы противостоять коммунистам, а было лишь несколько сотен стойких националистов, готовых защитить свою столицу. Понимая это, Борис, мой муж, тоже решил уехать в Одессу; там его отец возглавлял Красный Крест. Оттуда он намеревался присоединиться к Белой армии под командованием генерала Деникина. Я посадила его на поезд, одетого в штатское, с узелком под мышкой, с трехдневной отросшей щетиной, грязными руками и замасленой фуражкой на голове. Он надеялся, что сойдет за фабричного рабочего и может проехать незамеченным. Свадьба Варвары состоялась в Одессе, где мой брат Борис был единственным членом семьи, который смог присутствовать. На следующее утро Киев без единого выстрела попал в руки Красной Армии. Город был окружен и на все бизнесы и на богатые классы была наложена жестокая пошлина. Никому не разрешалось покидать город до тех пор, пока все деньги не будут полностью собраны. Это застало меня врасплох и я почувствовала себя очень несчастной, словно мышь, попавшая в капкан. С горечью я ругала себя, что оставила маленькую Ольгу и верную Софью ради свадьбы, которая все равно состоялась в Одессе. Я постоянно упрекала себя за то, что мечтала еще раз увидеть моего мужа и узнать его планы на будущее, в то время, как мне следовало бы оставаться там, где было мое место - с моим ребенком и Софьей. Как мать я была обязана их защищать и бороться за них, если возникнет опасность. Я проводила в страданиях дни и ночи, не имея возможности связаться с Софьей и вернуться к моей маленькой семье. Теперь, когда Раковичи уехали, в доме стало достаточно места. Хозяева оставили после себя штат слуг и достаточно денег, чтобы покрыть их зарплату, в руках своего доверенного управляющего. Жизнь в этом доме текла гладко, комнаты были убраны, постели заправлены, еда подана. Между тем, коммунисты хотели, чтобы взносы были выплачены в первую очередь. Их грязную работу планировалось начать позже, после того как население обретет чувство сравнительной безопасности. Молодая горничная, назначенная присматривать за моей комнатой, оказалась добрым и понимающим человеком. Однажды вечером она заметила меня горько плачущей. Обняв меня, она спросила, в чем дело. Этот простой акт человеческой доброты разрушил все барьеры и я рассказала ей все о моей маленькой Ольге и Софье, оставшихся в Лубнах, о моем муже, уехавшем в Одессу и о себе, попавшей здесь в ловушку и неспособной воссоединиться с семьей. "Слезами делу не поможешь", сказала добрая Мотя. "Вам будет только хуже. Я поговорю с мужем и посмотрю, что можно сделать. А теперь постарайтесь поспать и я вернусь утром". "Чем Мотя может мне помочь?" размышлялала я. "Она была такая добрая, простая, простая и с золотым сердцем." Тем не менее, ее слова, кажется, принесли мне какое-то облегчение и в ту ночь мне удалось уснуть. На следующее утро Мотя разбудила меня и рассказала о плане, у которого были все шансы на успех. Ее муж Петр работал на железной дороге. В тот же день он был готов посадить меня на поезд, как свою жену, и одолжить мне ее паспорт. Мы были примерно одного возраста и в паспортах той эпохи не было фотографий владельцев, если только они не были военнослужащими. "А как насчет требуемых властями контрибуций?" спросила я, чувствуя, как волна надежды медленно разливается по моему сердцу. "Красные уже собрали все эти деньги?" "О, нет," ответила она, "но на простых людей, таких как мой Петр, контрибуции не распространяются. Это только для купцов, бизнесменов и богатых людей. Как жене Петра, мне выдан пропуск, чтобы бесплатно навещать свою семью два раза в год. Я не пользовалась им последние несколько месяцев, так что вы можете им воспользоваться". "Мотя", плакала я, обнимая и целуя участливую женщину. "Ты ангел! Чем я смогу отплатить тебе? Когда мне отъезжать?" "Поезд отходит в два часа дня," смеясь, ответила Мотя. "Петр заедет за вами в час дня и сам посадит на поезд." За завтраком я рассказала семье, что планирую через несколько часов вернуться в Лубны. Мать выглядела скептически и слегка шокированной, но мои сестры с облегчением увидели, что я снова улыбаюсь. Когда появился Петр, они с Мотей осмотрели меня и решили, что необходимо изменить мою внешность. Мотя принесла свою толстую коричневую шерстяную шаль и повязала ее мне на голову. Она закрывала мои плечи и белый горностаевый воротник моего пальто из тюленьей шкуры. Моя меховая шапка была упакована в бумажный пакет вместе с несколькими вещами, которые я взяла с собой на свадьбу. "Так лучше," сказала Мотя. "Теперь у вас гораздо больше шансов выдать себя за жену Петра, но ни с кем не разговаривайте. Предоставьте это моему мужу". Мы сели в поезд, состоящий из вагонов третьего класса с деревянными скамейками и полками. В отсеке было тесно. Петр освободил для меня место у окна и вручил бумажный пакет с семечками. Поцеловав меня в обе щеки, он весело добавил: "Ну, Мотя, дорогая, не задерживайся. Ты знаешь, как я по тебе скучаю." Он ушел и поезд тут уже двинулся в путь. Ошеломленная, я посидела с закрытыми глазами некоторое время, чувствуя облегчение, озадаченность, благодарность и, ох, какое счастье знать, что этот последний кошмар постепенно тает. Теперь, необходимо сыграть свою роль. Никогда раньше я не грызла семечки подсолнечника и не знала, с чего начать. Казалось разумным сначала раздать их другим пассажирам и посмотреть, как они справляются с этим популярным продуктом, лузгая зернышки направо и налево, с необычайной скоростью и ловкостью, и небрежно выплевывая шелуху на пол. Я попыталась подражать им, кладя в рот несколько семян и разламывая каждое передними зубами. Я уже начала приходить в себя, навострилась и хорошо справлялась, когда услышала позади себя истошный крик. "Всем паспорта!" орал кондуктор, стоя в дверях с револьвером на поясе. Мое сердце заныло и захолодело, а руки задрожали. Мой мозг призывал меня не выказывать страха, когда я вручала Мотин паспорт. У меня на коленях лежали семечки, а к губам прилипла шелуха. Проверяющий испытующе взглянул на меня и подошел к следующему пассажиру. Через минуту его уже не было. Какое счастье! Вечером того же дня я вернулась в Лубны к моей маленькой Ольге и верной Софье. "Я никогда больше вас не оставлю," пообещала я. "Несмотря ни на что. Будем держаться вместе до конца". На том и порешили. Но и в Лубнах покоя не было. Наш город оказался теперь в руках матросов и коммунистов, присланных из разных концов страны. Местные коммунисты ни в чем не имели права голоса и должны были подчиняться указке Москвы и лишь содействовать арестам и ликвидациям. Это сделало все намного хуже, более опасным для населения и нам стало намного труднее выжить. Местные партработники знали о моем финансовом положении, о том, что я оставлена семьей и мужем, и так и не получившей свою долю при разделе нашего большого имущества. Они понимали, что нет смысла изводить меня контрибуциями или брать в заложники, потому что никто меня не выкупит. Никто никогда не питал ко мне никакой злобы или ненависти; поэтому они оставили меня в покое, не мешая мне зарабатывать на скудное существование уроками музыки и иностранных языков. Другое дело, когда прибыли иногородние моряки и солдаты-коммунисты-дезертиры. Они ничего не считали само собой разумеющимся, во все дотошно лезли и прочесывали каждый уголок города в поисках крамолы и тайников. Раз за разом они врывались в наш дом, задавали бесконечные вопросы, искали оружие, разламывали мебель, ощупывали стены, рвали половицы и всегда уносили что-нибудь из одежды или еды. Они вынюхивали все наши варенья и желе, спрятанные в духовке, молочные консервы, которые я копила для малышки Оли, чай, свечи и многое другое. Они всегда были подозрительными, оскорбительными и жестокими.
Глава 17
Та зима 1919 года оказалась самой трудной, которую нам когда-либо приходилось пережить. Добавьте страх к одиночеству, холод к голоду, отчаяние к беспомощности и картина унылой жизни, ради которой едва ли стоит бороться, станет полной. Однажды мне было приказано предстать перед грозной Че-Ка, позже известной как ГПУ, а затем НКВД, что означало то же самое, что и тайная полиция. Высокий, неотесанный, рыжеволосый грубиян в матросской форме заставил меня стоять перед его столом в течение получаса, в то время как он получал садистское удовольствие, выкрикивая все мыслимые проклятия и угрозы в мое лицо, ругаясь и стуча кулаком по полированному столу, надеясь сломить мое кажущееся спокойствие и превратить меня в плачущую, беспомощную, напуганную женщину, полностью в его власти. "Держись, Nadine", говорила я себе. "Не показывай им никакого страха. Прежде всего сдерживай слезы и высоко держи подбородок". Половина грязных ругательств чекиста осталась без внимания, поскольку они были для меня неизвестными и мало что значили. Я лишь догадывалась, что они были оскорбительны, по насмешливому смеху мужчин, собравшихся вокруг стола. Однако, угрозы, которые я понимала, вызывали у меня тошноту внутри; но от этого волосатого огромного кулака, раскачивавшегося перед моими глазами и колотившего по столу, у меня кружилась голова. Когда матрос наконец остановился, чтобы отдышаться, мне удалось заговорить со всем достоинством, на которое я была способна. "Не надо на меня так кричать и вопить, ибо я не совершила никакого преступления. Я готова подчиняться всем вашим приказам, насколько правильно я их понимаю. Согласитесь, для женщины это хорошо. Женщине труднее понимать вещи, чем мужчине с его превосходящим интеллектом". Гигантское животное выглядело озадаченным и как будто немного растерявшимся. "Теперь ты можешь идти", сказал он, и на этот раз его голос не раздражал мои барабанные перепонки, "но помни: такие люди, как ты, обречены и кончены. Твое время прошло и теперь наша очередь сесть на вершину мира. Рано или поздно мы уничтожим вас всех до последнего. Не делай ничего контрреволюционного, за всеми вами будут следить день и ночь. А теперь уходи!" Я ушла и едва вернулась домой. Колени мои дрожали, голова кружилась от всех угроз и проклятий, мое мужество покидало меня, а слезы обильно текли по моим дрожащим губам. "Что дальше?" вопрошала я. "О, Боже милостивый, а что же дальше?" в отчаянии терзалась я. "Какое счастье, что моя мама и сестры оказались в Киеве, где у них больше шансов оставаться незамеченными и выжить, чем в нашем маленьком городке Лубны, где каждый ребенок может указать секретной полиции наше местонахождение!" Об это я размышляля по пути. В доме, где мы жили, было четыре комнаты и большая кухня. Две из них мы сдавали пожилой женщине и ее дочери, очень красивой девушке лет двадцати, веселой и жизнерадостной. Мы подружились, и Вера проводила часть дня с нами, играя с Ольгой, выводя ее на короткие прогулки и помогая мне с нашими многочисленными проблемами. Однажды у нас закончились дрова, а это означало отсутствие отопления и приготовления пищи. Пока мы с Софьей ломали головы, пытаясь придумать, как разрешить опасную ситуацию, подъехали возчики на двух телегах, нагруженных хорошо нарубленными поленьями и выгрузили их к нам во двор. Откуда это? Кто за это заплатил? Вера пустилась в объяснения. "Остаться без тепла этой холодной зимой - проблема как для вас, так и для нас. Мне посчастливилось получить этот груз. Следующий будет за вами". На какое-то время это нас озадачило, поскольку Вера не работала, как и ее мать. Однако, занятые повседневными задачами по обеспечению сеном двух наших коров, зерном для дюжины цыплят и добыванию достаточного количества еды, не говоря уже о моем преподавании и постоянной охоте за новыми учениками, заставило нас отмахнуться от инцидента с чудесным образом приобретенным грузом дров. Мы больше об этом не думали. Через несколько дней трое мужчин ворвались к нам снова. "Ты сказала в ЧК, что у тебя нет никакого оружия!" кричали они, топая по комнате. "А во дворе? Ты, что нас за дураков считаешь? О нет! Нас на этот раз ты нас недооценила! Если мы найдем то, что ищем, у нас есть указание расстрелять тебя на месте! Принеси нам свечу и лопату, чтобы выкопать себе могилу!" Я посмотрела на Софью, которая побледнела как полотно. В окно я видела, что чекисты находились во дворе и направлялись в подвал. В нескольких сбивчивых словах Софья рассказала мне, что во время моего пребывания в Киеве она наткнулась на табельный револьвер Бориса и, побоявшись хранить его в доме, завернула его в тряпку и закопала в погребе под нашей картошкой. Теперь она боялась, что револьвер может стать причиной моей смерти, если его обнаружат. "Не вини себя, Софья, дорогая, ты сделала то, что считала лучшим. Может быть, они его не найдут". Я обняла бедную девушку. "Ты позаботишься за меня об Ольге, не так ли?" Сняв наручные часы и золотую булавку, я вложила их ей в руку. "Это позволит тебе купить еду на некоторое время". Вместо ответа Софья упала на колени перед нашей старой семейной иконой и, держа Ольгу на руках, начала молиться. "Эй, что ты там так долго делаешь?" между тем нетерпеливо кричали бандиты, пока я доставала свечку, спички и лопату. "Теперь стой прямо здесь, у входа в подвал, и не смей пошевелиться! Мы должны видеть тебя снизу. Как только мы найдем револьвер или винтовку, мы отдадим его тебе, и ты никогда не узнаешь, кто застрелил тебя!" Не знаю, сколько времени я простояла там, оцепенев от страха, сырости и пронизывающего холода, каждую минуту ожидая рокового выстрела, не имея возможности связно мыслить, просто молча обращаясь к Небесам, умоляя спасти меня ради маленькой Ольги и моего будущего ребенка. "Ты все еще здесь?" время от времени кричали мне снизу чекисты и я слышала, как они роют грунт в подвале. "Конечно, я здесь, но вы зря теряете время. Ничего, кроме картошки мы там храним", отвечала я самым беспечным голосом, который могла изобразить. Я их не видела, но из темноты доносилось сопенье, стук и скрежет железной лопаты о случайные камешки. Чекисты упорно искали улики. Через некоторое время я сказала им, "Мне холодно. Могу ли я вернуться в дом, чтобы согреться?" "О, нет, не положено. Оставайся там, где стоишь или мы зароем тебя в могилу. Поверь, там в мерзлой земле тебе будет гораздо холоднее, чем здесь". Время тянулось медленно. Мой мозг перестал работать. Я больше не могла думать или молиться. Гневные голоса внизу нарушили тишину. "Мы получили неправильный курс! Плывем в никуда! Отчаливай отсюда!" снизу донеслись разочарованные восклицания. Раздались тяжелые шаги, лестница заскрипела и из подвала вышли трое разгневанных моряков. "Сейчас ты можешь идти, но мы вернемся завтра с еще двумя лопатами и найдем твое оружие! Нас не проведешь!" кричали они. Медленно, как лунатик, я повернулась к нашему дому, пытаясь понять смысл происходящего. "Меня не застрелили," думала я, "потому что не нашли револьвер". Я повернула дверь и вошла в комнату. "На какое-то время мы в безопасности, Софья. Спи", прошептала я, снимая пальто. "Они ушли и не нашли револьвер". Бедная девушка все еще стояла на коленях и молилась, а маленькая Ольга спала рядом с ней. Я положила ребенка в кроватку. "Софья, твои молитвы были услышаны", сказала я и помогла ей подняться на ноги. "Но они вернутся завтра," с дрожью в голосе сказала она. Мы крепко обнялись и некоторое время не разговаривали. Вечером того же дня мы тщательно обсудили весь этот эпизод. Софья была уверена, что никто не мог знать о том, что она спрятала револьвер в подвале, никто... кроме, может быть... Веры. Окно ее комнаты выходило во двор; возможно, она видела, как Софья шла в подвал с лопатой и предметом в руке, завернутым в ткань. Возможно, Вера видела, как Софья вернулась только с лопатой. Возможно, она подсмотрела и сделала свой собственный вывод. Тогда зачем ей сообщать об этом в ЧК? Мы вспомнили и другие события, столь же странные и необъяснимые, произошедшие за последние полгода. Однажды мы решили отправить большую часть моего приданого на хранение Степану, старшему брату Софьи, который жил в деревне недалеко от нас. Степан имел большой, добротный дом с железной крышей (чудо деревни), собственную молотилку и считался зажиточным крестьяниным. Он был надежным, честным и порядочным человеком. Не прошло и двух дней после получения моих узлов, как красноармейцы стояли у его дверей и требовали, чтобы он немедленно сдал полученную одежду. Степан, не осмелился отказаться и подчинился; таким образом, большая часть моего приданого была конфискована. В другой раз мы решили, что часть моих украшений можно надежно спрятать в обивке одного из кресел. Вера помогла нам зашить их за подкладку. Ночью я передумала, идея показалась мне не очень хорошей, поэтому я вынула драгоценности и перепрятала их, зашив в подоле своего пальто. Спустя некоторое время, во время следующего обыска нашего дома, первое, что сделали чекисты, когда вошли к нам, они разломали это кресло. В другой раз мы попытались спрятать два мешка муки в старом, неиспользуемом сортире, стоящем во дворе; и на этот раз, даже не заходя в дом, мужчины, словно зная, направились прямиком к укрытию и унесли наш драгоценный запас муки.
Постепенно картина прояснилась. Каждая часть головоломки стала ясна. Все факты указывали в одном направлении. ЧК поставилo Веру шпионить за нами. До меня дошли прощальные слова рыжеволосого скота-матроса. "Помните, за вами будут следить день и ночь!" Как мы могли быть такими слепыми и такими доверчивыми? Неудивительно, что ее комнату никогда не обыскивали, неудивительно, что чекисты всегда относились к ней дружелюбно. Вопросы посыпались один за другим. Откуда появился груз дров? Откуда она получала деньги на еду и аренду? Наши глаза наконец открылись и мне было больно осознавать, насколько близко к настоящей опасности мы находились, подружившись с незнакомкой и доверившись ей. Ах, как глупо, как глупо! Какими наивными мы были! Тем не менее, проблема с револьвером в подвале так и не была решена. Софья придумала план, который прошептала мне на ухо, потому что сейчас мы боялись, что сами стены могут нас выдать. Мы оба понимали, что если чекисты вернутся на следующий день и начнут копать тремя лопатами, они обязательно найдут револьвер. Софья точно знала, где она его спрятала и решила под покровом темноты спуститься в подвал, вынуть револьвер и со всей силой швырнуть его в старый, заброшенный колодец в дальнем конце нашего двора. "Вера будет смотреть", напомнила я ей. "Я начну, когда в ее окне погаснет свет", сказала предусмотрительная Софья. Поскольку лучшего плана я придумать не смогла, мы решили попробовать этот. На следующее утро мы встали рано. Как я хорошо помню, это была Страстная пятница и мы обсуждали, когда мы пойдем с Ольгой в церковь. И если чекисты, придут, то пусть раскапывают весь подвал в свое удовольствие, нo без нас. Но все вышло не так. Во дворе послышались громкие злые голоса, а также знакомые крики и ругань. Софья впустила их, все ту же вчерашнюю троицу, но в этот раз ими руководил четвертый - пожилой седой мужчина. "Нам нужна длинная и крепкая веревка, свеча и спички," изрек он. "Торопитесь!" "Зачем вам веревка?" Я не могла удержаться, чтобы не спросить. "Ха, ха!" издевалась надо мной вчерашняя компания. "Итак, вы полагали, что вы оба умные. Но мы знаем, что прошлой ночью одна из вас что-то бросила в старый колодец, и мы уверены, что это, должно быть, револьвер или пистолет, который вы ранее спрятали в подвале. Наша шпионская система никогда не подводит! На этот раз мы вас поймаем!" Как ни в чем не бывало, Софья повернулась и пошла на кухню в поисках запрошенных вещей. Она ни разу не взглянула на меня, но я знала, что она, должно быть, чувствовала себя довольно несчастной, снова обвиняя себя во всех грехах. Тем временем я размышляла. "Должно быть, чекисты снабдили Веру полевым биноклем, иначе как бы она могла проследить за каждым шагом Софьи в ночной темноте. Кроме того, пожилая женщина тоже участвовала в этом. Они, очевидно, сидят у окна по очереди день и ночь, не отвлекаясь от свого дела. Их глаза никогда не отрывались от двора, сообщая своему начальству о каждом нашем шаге." Теперь, когда мы, наконец, прозрели, мы обе знали, кто такая Вера, но было уже слишком поздно. Коммунисты привели меня туда, куда они хотели, подчинив меня полностью своей власти. "Дорогие Небеса," молилась я, "если просить о втором чуде слишком много, то позвольте Софье позаботиться о малышке Ольге." Потребовалось время, чтобы найти веревку, достаточно длинную и прочную, чтобы спустить человека в сухой колодец. Потом я увидела их всех, а также Софью, идущую через двор к противоположному забору, где они остановились возле заброшенного сооружения. Я видела, как они пропустили веревку под мышками одного человека, завязали узел и начали медленно его опускать вниз. Я подумала, что поиски не займут много времени, потому что на этот раз им не придется копать. "Колодец сухой," размышляла я. "Бесполезно надеяться, что револьвер утонет в грязи." К сожалению, несмотря на холодную погоду, грязи у нас не было. Болезненное любопытство притягивало мой взгляд к окну. Я чувствовала себя обязанной досмотреть свою собственную драму до горького конца. Я видела, как они вытаскивали обратно из колодца мужчину в запачканной одежде. Он отряхивался. Софья что-то говорила им всем и жестикулировала. Остальные стояли молча. Появился человек, сжимавший в руках что-то тяжелое и громоздкое. Это не мог быть маленький служебный револьвер! Что же он нашел внизу? Они все повернулись и направились в мою сторону! Распахнув дверь, чекисты ворвались в дом с криками: "На этот раз мы поймали вас! Мы поймали вас с поличным!" Я взглянула на того, который спускался в колодец. Он держал в руках три старых потрепанных ружья и смотрел на меня торжествующим и злым взглядом. Они не нашли револьвер! Мой мозг продолжал спрашивать, почему? Как они могли это пропустить? Интересно, куда он девался, если Софья со всей силой зашвырнула его в яму? "Поторопитесь и приготовьтесь", распорядился чекисткий начальник. "Мы направляем вас в ЧК." Мы отправились. Они окружили меня с оружием наизготовку и повели по середине улицы, как преступницу, осужденную на казнь. Идти было около десяти кварталов. Прохожие по пути смотрели на меня, кто с праздным любопытством, кто с жалостью и состраданием. Мой разум продолжал лихорадочно работать; без револьвера у них не было против меня никаких реальных улик. "Пожалуйста, дорогой Боже, укажи мне выход из этой неминуемой опасности," стучало у меня в голове. Меня грубо втолкнули внутрь отделения ЧК. За столом сидел тот же грубиян - матрос. Вокруг него столпилось человек двадцать безусых юношей в солдатской форме. "На этот раз мы ее поймали, шеф", ликующе объявили сотрудники, втаскивая меня и кладя три найденных ружья на стол. "Ага!" взревел матрос. "Теперь давай-те послушаем, что ты хочешь сказать!". "Это не мое оружие", твердо ответила я. "И я ничего об этом не знаю." "Не твое оружие?!" проревел чекистский начальник. "И найдено у себя во дворе? Кто, по-твоему, поверит в эту историю?!" "Тем не менее, это правда", смогла вымолвить я. Казалось, что мое сопротивление развязало всю многопудную ярость человека, который должен был решить мою судьбу. Он набросился на меня с удвоенной силой. Каждая фраза его была наполнена ненавистью и ядом, каждое слово заканчивалось угрозой и неприличной руганью, каждый выкрик обещал пристрелить меня на закате. Из его мерзких уст лились проклятия, клевета и обвинения, а кулак неустанно продолжал стучать по столу. "Наказание за сокрытие оружия - смерть, и ты это знаешь!" Чекистское существо запыхалось. Кто-то протянул ему стакан воды. Внезапно меня охватил гнев. Он пришел на смену страху, который до этого меня парализовал. Настала моя очередь высказаться. Я решила, что это может помочь. "Это не мои ружья", заявила я, глядя матросу прямо в глаза. "И это не мой двор, в котором их нашли. Я снимаю мое жилье всего лишь три месяца и не несу ответственности за то, что вы можете найти во дворе. Это большой двор, неохраняемый, огороженный только с одной стороны. Любой мог войти туда ночью и бросить оружие в колодец, чтобы отвести от себя подозрения. За что меня расстреливать? Ни одна разумная женщина не будет держать сразу три ружья." Теперь все взгляды были обращены на меня. Солдаты наслаждались представлением. Кто-то хихикал, кто-то смеялся. Я продолжала, внешне спокойная, но внутри тряслась, как медуза. Следующий довод должен был стать моим козырным тузом. "Кроме того", добавила я. "Ваши военные очень умны. Я знаю это, и вы это знаете, потому что именно это выдвинуло вас на первое, почетное место. Так почему бы вам не посмотреть в дула этих ружей? Видите, какие они ржавые? И вы утверждаете, что я их бросила в колодец прошлой ночью? Зачем? Должно быть, ружья эти пробыли там год или больше, раз на них накопилось столько ржавчины". В этот момент тщедушный юноша-солдат протиснулся к столу и поднял одно из ружей. Он внимательно заглянул внутрь ствола. "Она права, товарищ командир," медленно произнес он. "Эти ружья пролежали в том колодце много лет". Я взглянула на юношу, который был готов помочь мне и узнала в нем брата Софьи, Мишу. Надо сказать, что он был паршивой овцой в семье, единственным, кто с самого начала присоединился к большевикам. Возможно, что он почувствовал некоторое угрызение совести, решив помочь мне, тем самым облегчив свой комплекс вины в глазах сестры. Софья всегда ухаживала за ним и вылечила его от многих болезней, от которых он страдал в раннем детстве. Между Мишей и мной не произошло никаких внешних признаков узнавания, но я была благодарна юноше за протянутую руку помощи. В переполненном зале его замечание прозвучало как разорвавшаяся бомба и немедленно разразился бедлам. Все говорили и кричали одновременно, топая ногами и гримасничая. Кто-то толкнул меня локтем, крича: "Эй, сестренка, ты не такая тупая, как мы!" Другие орали: "Черт возьми, да она умница!" Они все добродушно рассмеялись. Внезапно послышался грохот, прорезавший этот гвалт. Знакомый мне рыжеволосый кулак ударил по столу с такой силой, что чуть не расколол дерево. "Тишина!" заорал матрос. "Я здесь главный! Мы назначим комитет экспертов для проверки этих дробовиков и вы скоро получите от нас известие. А пока уходите!" Сдерживая себя, я подошла к двери так быстро, как только могла, хотя порыв бежать отсюда был очень сильным. Выйдя на улицу, я глубоко вдохнула свежий, прохладный воздух и побрела домой. Почему мои ноги стали такими тяжелыми, почему моя голова так сильно пульсировала, почему все время перед глазами плавали красные пятна и круги? "Боже добрый, Боже милостивый", бесконечно повторяла я, заставляя себя передвигать свои дрожащие ноги и постепенно приближаясь к дому. Добравшись, я заползла в кровать, но была слишком слаба, чтобы отвечать на вопросы обеспокоенной Софьи. Я оставалась в кровати весь следующий день. Озноб, тошнота и раскалывающая головная боль не оставляли меня; комната продолжала вращаться перед моим взором. Софья обратилась к врачу, который поставил мне пиявки на шею и посоветовал держать холодный компресс на лбу. Через несколько дней я поднялась. Между нами начались разговоры. Никто из нас не мог разгадать тайну исчезновения револьвера. Наконец Софи выдвинула такое объяснение: стенки каждого колодца до самого дна укреплены досками. Это был старый колодец, не использовавшийся и не ремонтировавшийся много лет. Некоторые доски, должно быть, расшатались, и револьвер мог завалиться за одну из этих гнилых, незакрепленных деревяшек, став невидимым для человека внизу, на дне. Это звучало единственным правдоподобным объяснением, и никто из нас не хотел исследовать его или оспаривать дальше. И, казалось бы, ничего Божественного...
Глава 18
Главной нашей заботой в первые теплые весенние дни было найти где-нибудь две комнаты, как можно дальше от Веры, причинившей нам столько страданий. Небольшой дом в нескольких кварталах от дома матери, казалось, вполне соответствовал нашей цели. Старая домовладелица г-жа Мейерс была рада принять нас в качестве квартиросъемщиков, поскольку опасалась, что красноармейцы в конце концов вытеснят ее из дома, оставив ей для проживания в лучшем случае крохотную мансардную комнатку. Мы переезжали на новое место в два приема. Вначале телегу с нашими пожитками, наваленными кое-как, тащили две тощие лошадки. К сожалению нам пришлось оставить для Веры тяжелую громоздкую мебель и рояль, который Серж Милорадович привез со своей дачи во время немецкой оккупации. Во второй рейс мы погрузили оставшиеся дрова, а сзади к телеге привязали наших коров, свиней и наверх поставили клетку с курами. То завершило наш выезд из жилища, где мы провели такую волнительную и несчастную зиму. Я не хотела, чтобы Вера знала, что мы подозревали ее в сотрудничестве с ЧК, потому что в результате этого она могла причинить нам еще больше неприятностей. Мы расстались по-дружески. Мы надеялись, что она никогда больше не встретится нам на пути, хотя она преподала нам ценный урок. Мне все еще казалось немыслимым, что молодая и красивая девушка, к которой мы всегда относились с добротой, согласилась подписать мне смертный приговор, чтобы остаться на стороне Красных. Итак все неприятности, казалось, остались позади. Той весной 1919 года нас никто не беспокоил и какая это была чудесная передышка после ужасающей зимней суеты. Один близкий сосед предложил нам половину территории своего двора, чтобы мы там посадили картошку, к большому удовольствию Софьи. Но не все было хорошо. Без рояля мой заработок сократился до нескольких уроков английского языка, которых едва хватало на оплату аренды. Большую помощь оказывали коровы и куры, но их тоже нужно было кормить. Молодец мой муж Борис; он смог купить их во время немецкой оккупации, когда получал зарплату, и в результате нам удавалось сводить концы с концами и не голодать.
В нашей деревне оказалась добрая душа, которая узнав о моих бедах и моем состоянии, протянула мне руку помощи. Каждые две-три недели этот человек заходил в наш дом и оставлял на заднем крыльце мешок муки, а иногда и кусок сала. Он передал Софье, что не хочет, чтобы его имя было известно, и не ожидает никакой благодарности от обездоленной женщины, которая так много потеряла и так мужественно ведет себя, несмотря на то, что все ее покинули. Этот простой акт доброты помог нам восстановить нашу веру в людей; веру, которая была так сильно подорвана подлостью Веры. Щедрые дары этого человека помогли нам выжить. Между тем жизнь катилась своим чередом. Дочка Таня родилась 27 июня, болезненная, тщедушная малышка весом всего 5 фунтов, лишь кожа да кости. В больницу на этот раз я не поехала, так как не было денег на оплату врача и койки в палате. У г-жи Мейерс был племянник, который имел велосипед. Большая редкость по тем временам. Она отправила его на поиски акушерки, которая помогала Ольге в родах. Акушерка оказалась приятной женщиной средних лет с большим опытом. Я надеялась, что и в этом случае она справится. Сегодня утром, когда боли стали невыносимыми, я уговорила Софью взять Ольгу с собой на нашу картофельную грядку и провести там как можно больше времени. Когда пришла Тамара, акушерка, у г-жи Мейерс все было готово и кипел большой чайник на плите. Рождение Тани прошло легко и все завершилось за пару часов. Однако я пролежала в постели неделю, медленно восстанавливая силы.
Тем временем в стране бушевала гражданская война. В нашем городе не было ни газет, ни радио. Нам приходилось верить слухам и бюллетеням, которые коммунисты выпускали ежедневно. К августу фронт быстро приближался. Мы могли слышать канонаду; позже на город начали падать снаряды. Однажды вечером к нам в дом ворвались трое солдат. "Эй!" закричали они, обращась ко мне. "Мы пришли взять тебя заложницей!" "Почему именно я?" допытывалась я, глядя на их ухмыляющиеся мальчишеские рожи. "Я не богата и не имею никакого значения. Кроме того, мне нужно заботиться о двух детях". "Возьми их с собой", насмехались они. "Там тебе будет веселее." Один из солдат поднял Ольгу высоко в воздух, и бедная малышка, думая, что это игра, обвила руками его шею и радостно засмеялась. "Хочу больше, хочу выше!" весело умоляла она. "Хорошо," немного запыхавшись, изрек мальчик-солдат. "Но сначала скажи, где твой папа?" "Папа на небесах", без запинки ответила моя умная маленькая девочка, потому что именно этому мы учили ее каждый день. Она указала своим пухлым пальчиком на потолок. "Тебе повезло, что ты девочка", мрачно процедил солдат. "Если бы ты была мальчиком, мы бы тебя убили!" Между тем двое других шныряли по комнате. "Видим, что вы уже собрали чемоданы. Готовитесь к отъезду, не так ли?" "Нет", ответила я. "Я храню все в чемоданах, потому что в этой комнате нет ни шкафов, ни гардероба. Зачем мне уезжать? Куда? Нам здесь комфортно". Я продолжала спокойно кормить ребенка грудью и старалась выглядеть невозмутимой. "Нет", настаивали они. "Пошли с нами!" Он протянул ко мне руку. "Зачем я вам нужна? Вы можете добиться большего", улыбнулась я. "В этом городе наверняка есть очень важные люди, да еще и богатые". Тут на помощь пришла Софья. "Не покидайте нас, товарищи! Покушайте с нами! У меня есть самовар и несколько яиц в кладовой. Если бы вы раздобыли хлеба, мы бы устроили настоящий пир!" Идея, похоже, понравилась юношам и они прошли на кухню. Соседская горничная Полина в это время была в гостях у Софьи и обе девушки продолжали болтать и смеяться с солдатами, в то время как один из них отправился в поисках буханки хлеба. Когда он вернулся, стол был накрыт, самовар дымился, картошка кипела и яйца с кусками сала были пожарены. "Такая вечеринка с двумя хорошенькими девушками нам не повредит," заметил один из солдат, выгребая из кармана, помимо хлеба, и бутылку водки. Веселье началось. Софья и Полина болтали без остановки. Они смеялись, шутили и пели. Взрывы хохота сотрясали воздух; градус веселья увеличивался с каждой минутой. Я сидела в темной комнате с двумя спящими детьми, боясь пошевелиться или издать малейший звук, чтобы не напомнить им о своем присутствии. Некоторое время спустя мы услышали как по улице промчался верхом на лошади солдат. "Всем срочно на рынок и торопитесь!" кричал он. Юноши вскочили, Софья и Полина поцеловали их. Одна из подружек предложила на память свой гребешок, а другая завязала свою ленту для волос в петлицу того, кто выглядел командиром. "Удачи, мальчики, и, пожалуйста, возвращайтесь поскорее. Мы будем скучать без вас", кричали находчивые подруги, а тем временем их неудачливые кавалеры забрались в телегу и пустили лошадь галопом. Еще один опаснейший кризис был предотвращен. Наш небольшой городок три дня подряд подвергался обстрелам и бомбардировкам. Большинство жителей оставались в своих подвалах, выходя наружу лишь после наступления темноты. С двумя маленькими детьми я предпочитала оставаться на солнечном дворе, где Таня спала в коляске, а Ольга играла в песочнице. Если бы в нас попала бомба, размышляла я, мы бы тут же погибли все вместе и некому было бы о нас волноваться.
Белая армия вошла на четвертый день. Весь город пришел в дикую радость. Люди выстроились вдоль улиц с зелеными ветвями, цветами, транспарантами и традиционным символом приветствия - хлебом и солью. Я оставалась в нашем дворе с детьми, потому что, как любой мог заметить, красные шпионы все еще оставались в городе, собирая ценную информацию для коммунистов, если они когда-либо вернутся. Я не хотела рисковать. В тот день ко мне зашел сосед, чтобы сообщить последние новости. Кажется, в последнем бою за Лубны погибли два молодых офицера. Их тела доставили в церковь и ближе к вечеру им должны были устроить полноценные военные похороны. Никто не знал имен этих двух героев, но ожидалось присутствие всего города. Я тоже решила пойти, опасаясь, что одним из этих офицеров мог быть мой Борис. Церковь была переполнена. Снаружи стояла толпа: мужчины без головных уборов, а женщины в черных платьях плакали и молились. Грустное, но прекрасное пение хора разносилось в вечернем воздухе. Ко мне подошел молодой человек в военной форме и отдал честь. "Мадам," произнес он, "ваш муж только что уехал домой. Если вы хотите встретиться с ним, вам лучше поторопиться". "Вы уверены?" ахнула я. "Конечно", он улыбнулся. "Он мой приятель". Очертя голову, я побежала за извозчиком. В мгновение ока кануло, мучившее меня болезненное грустное чувство. Исчез постоянный страх услышать плохую новость. Борис возвращался домой! Он был здоров и невредим! "Господи," думала я, "как же мне отблагодарить Тебя за Твою милость и доброту!" Слезы выступили у меня на глазах. "Однако Борис не знает наш новый адрес," прошептала я про себя. "Должно быть, он пошел в старый дом, где кто-то скажет ему, где нас найти." Это дало мне несколько минут, чтобы успеть помчаться домой, обнять Софью, сообщить ей чудесную новость и надеть на Ольгу чистое голубое платье. С ее голубыми глазами и золотистыми волосами этот цвет превращал ее в писаную красавицу. Я успела причесаться и прибрать наши две комнаты, а Софья нагрела самовар и поставила вариться картошку. Взяв Ольгу за руку, мы вышли к воротам и замерли в ожидании. Через несколько минут подъехал извозчик. На задней скамье сидел мой верный Борис. Как всегда, он был загорелым, стройным, умным и красивым. У него с собой было два тяжелых узла. Увидев нас с Ольгой, он бросил свертки, протянул ко мне на руки и обнял меня, а маленькая Ольга терпеливо стояла рядом, ожидая своей очереди на поцелуи. Это было счастливое воссоединение и в тот вечер в нашем городке Лубны было немало подобных. Позже Борис взглянул на малышку Таню и заметил разочарованным голосом: "Я надеялся, что это будет мальчик!" После этого мне казалось, он больше не хотел замечать ее.
Моя мать и сестры вернулись через несколько дней и в заброшенном доме снова закипела жизнь. Никого не интересовало и никто не спрашивал меня, как мне удалось выжить при советской власти или с какими трудностями мне пришлось столкнуться, пытаясь прокормить и одеть свою маленькую семью. Казалось, что каждый был занят собственными проблемами и не имеет ни времени, ни желания протянуть ближнему руку помощи. Это безразличие и бессердечное отношение закалили мой характер и я решила начать борьбу за свои права. "Нам нужны деньги", однажды вечером сказала я Борису. "Я не могу больше оставаться здесь одна с детьми. Если Белая армия когда-нибудь отступит, для меня и детей было бы самоубийством оставаться в Лубнах, где я наговорила властям столько лжи о тебе и моей семье". "Мы никогда не отступим, Nadine!" надменно ответил мой муж. "Мы навсегда изгоним коммунистов из нашей страны, так что вам не о чем беспокоиться". "Может быть," ответила я, "но мы живем в беспокойные, бурные и опасные времена. Никто не может сказать, какая судьба уготовлена нашей стране. Почему бы не быть готовым к тому, что невозможное сегодня станет реальностью завтра?" Мы спорили и даже ссорились по этому поводу, но в одном мы, кажется, сходились: нам нужны были деньги, чтобы выжить, поскольку зарплата в Белой Армии была недостаточной. Наши родовые земли были засеяны озимой пшеницей и рожью. Перед уходом немцев коммунисты не уничтожили наши посевы, надеясь, что они смогут собрать их позже и присвоить себе урожай. Наступило время жатвы, и Белая армия временно находилась у власти. Мы должны были действовать немедленно.
Глава 19
На следующий день я пошла к матери и сказала, что мне нужно обсудить с ней наедине кое-что очень важное, то есть не в присутствии мисс Райли. Мать неохотно согласилась и мы вдвоем уединились в ее спальне. Теперь я должен прояснить один момент: я никогда за всю свою жизнь не противостояла своей Матери. Ее желания были приказами, а ее слово было законом для всех нас, девочек, в то время как мальчики почти во всем могли поступать по-своему, и часто им удавалось избежать наказания за плохие поступки. Однако предыдущая зима научила меня бороться за свое выживание и за своих детей. Мне удалось подружиться с нашим управляющим, который назвал мне точную цифру площади, засеянной озимой пшеницей и рожью. Вычислить мою долю было несложно, учитывая скромный урожай. Вооружившись этими цифрами, я в упор попросила матушку дать мне письменное разрешение собрать свою часть посаженного урожая. Она выглядела потрясенной и ошеломленной. "Почему бы не оставить все хлопоты Михаилу? Он скоро вернется и сможет обо всем позаботиться, как обычно". "Нет, мама", возразила я. "Мы должны действовать быстро. Кроме того, я больше не верю в способность Михаила поступать правильно. Не в этот раз, пока он, возможно, все еще находится в Германии, насколько нам известно. Это мой последний и единственный шанс получить то, что принадлежит мне по закону, то, в чем мне было отказано в прошлый раз, когда я разговаривал с Михаилом в Киеве. Вы все оставили меня лицом к лицу с гневом и яростью коммунистов, и никто не протянул мне руку помощи. На этот раз я говорю серьезно. Я требуя свою долю урожая, а не всю нашу огромную родовую собственность, потому что это потребовало бы слишком большого количества юридических процедур. Время сейчас имеет первостепенное значение; я хочу свою долю озимого урожая". Закончив говорить, я показала матери отчет и цифры, которые мне предоставил управляющий. "Как ты это cобираешься делать, Nadine?" спросила мать, надеясь предовратить мою энергичную атаку. "У тебя нет ни машин, ни людей, ни лошадей. И я помню, когда Михаил вернется, ему понадобятся все свободные люди в деревне, чтобы работать в поле". Мать отчаянно пыталась переубедить меня. "Нет, дорогая, это бесполезно. На этот раз я не могу уступить тебе. У меня теперь есть своя семья, о которой нужно заботиться. По моему мнению ждать Михаила было бы глупо. Мы сами справимся. Мама, дорогая, ведь Борис умный человек. Только дай мне письменное разрешение." Мне потребовалась вся моя смелость и решимость, чтобы настоять на своем и впервые в жизни не быть отодвинутой в сторону, отвергнутой или забытой; ожидая, пока Михаил не приедет и не примет решение. На следующее утро на восходе солнца Борис с десятью своими людьми выехал к нашему летнему домику. Работа закипела. За неделю моя часть урожая была собрана, обмолочена и погружена на подводы для отправки на мукомольный завод в Лубны. Оттуда Борис с двумя вооруженными людьми препроводил драгоценную муку на товарном поезде в Киев, где продал ее по очень хорошей цене. Он выглядел преобразившимся. Это был ликующий молодой человек, который вернулся в Лубны через десять дней после того, как мать дала мне письменное разрешение. Борис приехал домой с чемоданом, набитым до отказа бумажными деньгами. Он сохранил для себя и своих соратников часть этого богатства; остальное я спрятала для нас на случай чрезвычайной ситуации. Моя семья не сказала ни слова, хотя они, должно быть, слышали о том, как блестяще Борис справился с этим трудным заданием. Вся деревня говорила об этом и слухи дошли даже до города. Никто и никогда ничего не упомянул; Борис не услышал ни слова похвалы за его энергичный и быстрый способ достижения результата. Брат Софьи, Степан, очень помог ему со своей молотилкой. Мужикам в деревне хорошо заплатили за их часть работы, а также за перевоз зерна в Лубны. Не было ни обиды, ни негодования. Михаил, кстати, так и не появился, а оставшуюся пшеницу и рожь сельчане лениво собирали в процентном соотношении. Остальное хранилось в сараях, где и лежало, обреченное через некоторое время попасть в руки коммунистов. Мать, безоговорочно доверившаяся отсутствующему Михаилу и слишком гордая, чтобы просить Бориса о помощи, так и не получила даже мешка муки. Это было мое единственное столкновение с Матерью и я была благодарна, что выиграла его.
Глава 20
На первый взгляд дни однообразной чередой бежали один за другим, но я не переставала беспокоиться об исходе гражданской войны. Белая армия не пользовалась популярностью; Красные предлагали массам гораздо больше. Они обещали, что вся земля будет передана крестьянам, а заводы и фабрики - рабочим. Они уничтожали зажиточные классы, которые, по их словам, веками процветали за счет эксплуатации бедных. У старшей сестры моей Мамы, нашей любимой тетушки Мэри, было прекрасное владение в Смоленской губернии. Там ее любили и уважали. Для жителей деревни она открыла амбулаторию, которой и управляла. Она лечила любые незначительные недуги, такие как порезы, язвы, простуды, головные боли, расстройства желудка и другие несложные болезни. У нее также была библиотека для детей и взрослых, где книги бесплатно раздавались всем, кто любил читать долгими зимними вечерами. Когда волны вооруженных дезертиров добрались до Смоленска, к тете Мэри пришли трое богатых крестьян. К тому времени она уже овдовела, имела двух сыновей, служивших в армии, и жила одна со своими домашними собаками сенбернарами и верным слугой. Пришедшие крестьяне умоляли ее переехать в деревню и проживать с одной из семей по ее выбору, обещая ей полную защиту. Тетя Мэри поддалась уговорам и, взяв только необходимые предметы одежды и лекарства, переехала в деревню со своими двумя собаками и слугой, предварительно заперев свой особняк. Через неделю в деревню ворвалась банда дезертиров. "Где богатый землевладелец, которому принадлежит большой дом на холме?" это было первое, что они хотели узнать. Местные жители, собравшиеся на сходку, молчали. "Помещица живет в Москве", наконец сказали они. Однако ребенок, подкупленный конфетой, указал солдатам на избу, которую красные искали. Они окружили ее и начали стрелять во все окна, остановившись лишь тогда, когда в доме не осталось ни малейших признаков жизни. Тетя Мэри, ее верная служанка, две собаки, а также добрый крестьянин, его жена и двое детей лежали распростертыми на полу, их тела были изрешечены пулями.
Я слышала, что в каждой человеческой душе таится тень зверя. Для любого правительства или любых правителей пробуждать и выпускать на волю этого зверя к совершению темных и ужасных преступлений в общенациональном масштабе, одновременно поощряя народ к дальнейшим актам террора и насилия, является непростительным грехом, результаты которого потрясают сами основы человеческого общества. Эта масса одураченных исполнителей поплатилась за свои преступления, поскольку, уничтожив богатые классы и интеллигенцию, правители повернулись против зажиточных крестьян, заклеймив их кулаками и сослав их в концентрационные лагеря на крайнем севере, где выжили лишь немногие. В свою очередь мелкие неудачливые работяги были вынуждены вступить в колхозы, где их превратили в фактических рабов. Брат Софьи Степан с женой и пятью маленькими детьми первым в нашем селе, кто понес расплату за годы упорного честного труда и бережливости. Его раскулачили. Белая армия обещала закон и порядок и свободные всеобщие выборы, которые определили бы форму правления, которую хочет народ; в то время как коммунисты продолжали весьма успешно распространять свои ядовитые лозунги. Вся земля - трудящимся крестьянам, все фабрики - нуждающимся рабочим. Восемьдесят процентов населения страны составляли крестьяне. У Белой Армии не было шансов победить, я поняла это с самого начала и чувствовала это в поведении всех людей, с которыми мы имели дело на городском рынке. Но мой молодой и упрямый муж не мог этого понять. Наша маленькая квартирка стала местом встречи молодых офицеров и солдат. Каждый раз я вздрагивала, когда замечала, как в любое время дня они приходят и занимаются тем, что им нужно: мастерят кустарные седла во дворе, реквизируют лошадей, обучают людей для кавалерийских частей; все прямо на глазах у бдительных вездесущих красных шпионов. Я понимала, что на этот раз, если Белая армия отступит, у меня не будет другого выбора, кроме как уйти с ними. Если я останусь, мои шансы на выживание будут равны нулю.
Глава 21
Однажды к нам зашел молодой офицер. Мгновенно я узнала Петра, мужа Веры. Вера уехала с немецким офицером несколько месяцев назад, взяв с собой маленького сына. Петр выглядел старше своих лет. По бокам его рта залегли глубокие складки страдания. Он безрезультатно искал свою жену и маленького Петеньку, но не мог получить никакой информации. Увидев меня, он начал упорно расспрашивать, опасаясь самого ужасного: не взяли ли их в заложники или хуже того, заставили жить с каким-нибудь высокопоставленным коммунистом; а может быть, ее бросили в тюрьму за отказ подчиняться их законам? У меня был выбор: сказать ему правду, что немного облегчило бы его смятенное сознание или притвориться незнающей, тем самым спасая его от последнего удара. Он умолял и метался в поисках истины и в конце концов мне пришлось расказать ему все, но как можно мягче. "Имейте в виду, Петр, что Вера всегда была самой привлекательной и красивой. Мужчины всегда замечали ее и восхищались ею. Когда немцы уходили, она знала, что у нее нет шансов сделать что-то вроде честной жизни для себя и вашего маленького сына, поэтому она дала себя уговорить уехать. В Германии много возможностей. Возможно, она получила хорошую работу, и, по крайней мере, они оба в безопасности от красных дьяволов. "Да", ответил он, закрыв лицо руками. "Теперь они, возможно, в безопасности. Но вы то не последовали за немцами и сумели сохранить верность мужу. Почему Вера не смогла?" "У меня нет такой красоты и эффектной внешности, как у Веры. Когда я была ребенком, я плакала, услышав, что, что моя сестра хорошенькая, а я нет; но теперь мне гораздо легче, потому что отсутствие красоты помогло мне пережить эту страшную зиму. Мужчины не замечали меня. Не думайте, что я не поддалась искушению, и не судите Веру, ибо она сделала то, что считала лучшим для них обоих, имея всего несколько минут, чтобы подумать и принять решение. Поверьте, нелегко пришлось Вере и всем остальным женщинам, связавшим свою судьбу с немцами. Они не могли вынести холода и голода, страданий и постоянной опасности тюремного заключения или даже смерти от рук наших жестоких правителей и им не к кому было обратиться за помощью и защитой." "Спасибо," сказал Петр, с трудом поднимаясь со стула. "Слава Богу, они в безопасности!" Он провел рукой по глазам, как бы сметая пелену, и вышел, согбенный и потрясенный, больше похожий на старика. Ему было всего двадцать четыре года! Мое сердце болело за него и за всех остальных разочарованных, отчаявшихся молодых мужей, которые возвращались домой, где вместо любящей жены их встречал опустевший, холодный и остывший семейный очаг. Некоторые становились скептическими и озлобленными, другие очертя голову бросались в пекло сражений, но большинство, потеряв веру и иллюзии, превратились в грубых и жестоких людей. Между тем бежали дни. Моя тревога за будущее росла с каждой неделей, я чувствовала нестабильность Белой армии и молчаливую враждебность населения. Заметно было несоответствие между обещаниями всеобщих выборов и светлым, мирным будущим. Дело зашло слишком далеко, события развивались слишком быстро. Я понимала, что коммунисты, опьяненные властью, никогда не сдадутся на этом этапе борьбы. Никто не верил, что Белая армия, уступая по численности один к десяти, сможет эффективно рассредоточить своих людей по огромной нашей стране, не имея поддержки всего населения или поддержки наших западных союзников. Борис, однако, и многие его приятели думали иначе. "Победа в наших руках", твердили они. "Скоро вы это увидите. Мы будем в Москве до наступления зимы". Подобные разговоры только усиливали мои опасения за будущее нашей семьи. Мать Бориса написала, что хотела бы навестить и впервые встретиться со своими внуками. Я была рада, когда она приехала из Харькова, надеясь, что мы вдвоем сможем уговорить Бориса хотя бы выбрать отдаленное место на Черном море, куда мы с детьми могли бы поехать с комфортом. Мы могли бы уехать тихо, незаметно для всех и наслаждаться там некоторой степенью безопасности. Муж нас не послушал, разозлился и оставил нас на пару дней, уехав искать лошадей для кавалерии. Однажды утром состоялся наш последний разговор, когда он, как обычно, в гневном настроении уехал в Миргород, ни о чем не договорившись и не принявший меры для нашей будущей защиты. В том 1919 году у нас выдалась необычно ранняя и холодная зима. В октябре пошел снег, и столбик термометра постоянно опускался. Ледяные ветры наносили сугробы высотой иногда до пяти метров. И тут случилось то, чего я боялась больше всего; то, о чем я даже не смела думать; то, что день и ночь разъедало мое сердце и душу; наконец поразило нас, как удар молнии.
Глава 22
Поезд резко остановился и я открыла глаза. Было холодно, очень холодно и кругом кромешная тьма. Где я была? Как здесь оказалсь? Постепенно память начала возвращаться ко мне. Было так. Моя свекровь приехала три дня назад из Харькова, чтобы провести у нас пару недель. Вчера вечером она, Софья и я сидели вместе в теплой уютной гостиной нашей квартиры. Маленькая Ольга, которой еще не исполнилось двух лет, была с нами, а пятимесячная малышка Таня спала в соседней комнате в своей кроватке. Ольга ползала по ковру и играла под большим круглым столом, а я пыталась поближе познакомиться со своей свекровью, которую до этого видела всего лишь дважды и то мельком. Однажды я видела ее на нашей свадьбе, но среди всех гостей мне едва удалось перекинуться с ней несколькими словами. В другой раз, когда я ехала на похороны брата. Поезд остановился в Харькове и она встретила нас на станции с коробкой конфет. Это была худенькая, хрупкая на вид женщина с очень белой кожей и белоснежными волосами. Ей было не больше пятидесяти пяти лет, но мне она казалась очень старой. Еще бы! Мне было всего двадцать четыре. Итак мы сидели в гостиной, прихлебывали вкусный чай и неторопливо болтали. Вдруг в дверь очень громко позвонили. Помню, как ни с того ни с сего у меня екнуло сердце. Это был полковник Римский-Корсаков, полковник полка моего мужа. Он стоял в дверях с сильно нахмуренным лицом. Отказываясь войти, он начал отдавать мне приказы резким, безличным голосом солдата, привыкшего командовать своими людьми. " Г-жа LaBoux", сказал он. "Завтра мы начинаем отступление. Утром я пришлю за вами и вашей семьей две телеги. Будьте готовы. Возьмите с собой всех и все, что сможете, детей, няню, корову для младенца, спальные кроватки, одеяла и т. д. .и т. п., и я постараюсь сделать так, чтобы вам было максимально комфортно". "А как насчет моего мужа?" запнулась я. "Вы отправили его в Миргород на прошлой неделе. Это в пятидесяти верстах отсюда. Сможет ли он присоединиться к нам?" "Не беспокойтесь о нем," ответил полковник. "Он сам о себе позаботится, кроме того, мы можем встретить его по дороге. До свидания и готовьтесь. Телеги и двое моих людей будут здесь завтра около 16:00. Мне нужно предупредить еще шесть семей, а времени осталось не так уж и много". Он ушел, и я вернулась в гостиную, ошеломленная, растерянная и совершенно несчастная. В ту ночь никто из нас не спал. Как мы могли? Предстояло так много сделать и оставалось так мало времени, чтобы приспособиться к этому новому повороту событий. Маленькая Таня была болезненным, тщедушным ребенком, нуждавшимся в тепле и заботе. Та зима 1920 года была необычайно снежной и холодной: ртутный столбик опускался до 20 градусов ниже нуля. Было небезопасно подвергать ребенка такому опасному способу передвижения под открытым небом, как езда в санях. Я решила, что лучше оставьте ее на попечение Софьи и взять с собой Ольгу, которая к тому времени росла здоровой, крепкой малышкой. Мы набили три больших чемодана тем, что, по моему мнению, могло нам понадобиться; взяли одеяла, постельное белье, несколько кастрюль и сковородок, для немедленного использования в поезде, тоже запаковали в узлы, а все остальное оставили Софье. Работая не покладая рук, между тем мы бесконечно разговаривали. Все было обсуждено. Во владении Софьи оставались две коровы, две свиньи и дюжина кур. Также мешок с картошкой и второй с мукой, галлон льняного масла, пять фунтов сахара, дрова и достаточно сена, чтобы хватило на зиму, - все это предназначалось ей. Мы рассчитывали, что в дальнейшем она сможет обменять на еду все, что захочет. На рассвете мы наспех позавтракали, и я отправила бабушку, свою свекровь, на другой конец города, где для меня закоптили четыре окорока после того, как два месяца назад мы зарезали нашу первую свинью. Наступило утро. С сумкой, полной всякой всячины, я отправилась на рынок обменять мои вещи на масло или на деньги. Это была тяжелая работа, поскольку распространился слух об отступлении Белой армии, и большинство людей пытались продать все, что могли. Однако через три часа мне удалось вернуться домой с четырьмя фунтами сливочного масла, пятью банками молока и шестью фунтами пшеничной крупы. Бабушка тоже вернулась с четырьмя окороками. День пролетел слишком быстро и в 16:00 часов телеги подъехали. Я держала малышку на руках, обнимала и целовала ее. Мне не хотелось ее оставлять, она была такая маленькая, такая теплая и беспомощная. Затем я положила ее на руки Софьи и сказала: "Я доверяю тебе больше, чем доверяю своей сестре. Позаботься о моем ребенке и когда-нибудь, с Божьей помощью, мы все снова будем вместе". "Но куда вы собираетесь и когда вернетесь?" воскликнула Софья. "Одному Богу известно," сказала я. "Но живи спокойно и жди моего письма, когда-нибудь ты узнаешь". Мы все плакали. Можем ли мы помочь этому? Потом мы обнялись и благословили друг друга крестными знамениями, а мужчины стали выносить сундуки и узлы. Я еще раз прижала мою малютку к сердцу. "Скажи им, что это твой ребенок," прошептала я, "иначе у тебя могут возникнуть проблемы". Софья пообещала.
Подняв Ольгу на руках, я пошла к повозкам. Через час мы были на вокзале. Какой переполох! Какая толпа и давка! Люди толкались и спешили во всех направлениях. Мужчины и женщины были нагружены узлами, коробками, чемоданами. Их дети и плачущие младенцы требовали внимание и присмотра. Я сумела найти полковника и он повел нас к поезду, в котором эвакуировались семьи кавалеристов нашего полка. Поезд состоял из двадцати восьми товарных вагонов или, назвать по-другому, вагонов для перевозки скота. Наш был номером семь от паровоза. Мы заглянули внутрь. В стороне стояла печь, наспех сложенная из кирпичей и глины. Перегородка из неструганных досок занимала четверть пространства. Это было зарезервировано для нашей семьи. Мужчины помогли поставить наши койки-раскладушки. В пространстве между койками втиснули пустой ящик. У подножия одной из коек мы поставили небольшой сундучок, на который положили кухонную утварь. У другого сундука поставили табуретку с умывальником, под табуреткой хранили эмалированное ведро для чистой воды, а под койкой хранили горшок. Мешки с ветчиной, сахаром, молочными консервами, чаем, кофе, маслом, хлопьями и коробкой печенья были спрятаны под бабушкиной раскладушкой. Нас грызла неизвестность. Куда мы направляемся, как долго нам придется путешествовать и когда начнутся нехватки наших запасов провианта? Полковник постучался и вошел, чтобы попрощаться с нами. Он был суров, как всегда. "Где ваш ребенок, где няня, где корова?" недовольно прогремел он. "Разве я не говорил вам брать всех и вся?" "Ребёнок слабый и болезненный", ответила я. "Это не то место, где можно путешествовать с пятимесячным ребенком, которому нужно каждый день менять подгузники и принимать теплую ванну". "Теплая ванна! Чепуха! Разве вы не видели остальных матерей с младенцами? Если они могут рисковать, то почему бы и не вам?"
Он был прав. Я видела на вокзалах десятки матерей с младенцами на руках. "Была ли я права, оставив Таню с Софьей?" терзалась я. "Но как насчет сильного холода? Таня могла заболеть пневмонией или замерзнуть насмерть." "Я пришлю телегу за вашей няней с младенцем и коровой", продолжал бурчать полковник. "В багажном вагоне найдется место для вашей скотины". "Пожалуйста, не надо," наконец я обрела голос. "Я приняла решение. Я ценю то, что вы сделали для нас, г-н полковник, но малышке лучше остаться дома с Софией. Я вернусь за ней позже, когда нам повезет и удача будет на стороне белых". "Когда нам повезет?!" повторил Полковник. "Почему вы бедная, молодая мать? Разве вы не знаете, что происходящее может быть навсегда и никогда не изменится? До свидания и удачи всем вам. Я оставляю графа Беннингтона главным вместо себя. Он будет присматривать за вами". С этими напутственными словами полковник выпрыгнул из вагона. Я побежала за ним вдогонку. "Пожалуйста, скажите где мой муж и где мне с ним встретиться?" кричала я. "Один Бог знает!" крикнул он в ответ и исчез в толпе. Итак, вот и все. Все эти воспоминания медленно возвращались ко мне, пока я лежала на своей койке в лютом холоде и кромешной темноте. Итак, началось отступление великой Белой Армии, и мы, и сотни других женщин и детей были его частью. Нас выгнали из наших жилищ и у нас было всего несколько часов, чтобы собраться, мы не знали, куда направляемся и где будет безопасно остановиться. Упакованные в вагоны для перевозки скота мы страдали посреди холодной и суровой зимы. "О, дорогой Боже, помилуй нас и наших детей", молилась я.
Глава 23
Восемь бесконечных недель мы путешествовали в этом вагоне для скота, но одно я хорошо помню: никто никогда не жаловался и мы все старались помочь друг другу. В нашем вагоне находилась двадцать одна женщина и у каждой был ребенок, но у нас ни разу не было ссор или недоразумений. Я считаю, что кирпичная печь в теплушке спасла нам всем жизнь. За перегородкой нам не было особенно жарко, а одеяла за ночь примерзали к шляпкам гвоздей, вбитых в доски. Каждое утро нам приходилось ткань отдирать. Мы спали в шубах, шерстяных чулках и шалях и никогда не раздевались. У Ольги была меховая шляпка и меховое пальто, которое я снимала только для того, чтобы ее умыть и расчесать ее длинные золотистые волосы. Когда поезд останавливался на какой -то станции хотя бы на час, поскольку машинистам приходилось искать дрова для паровозной топки, мы по очереди выходили за пресной водой и молоком. Раз в день я посещала отдел снабжения и получала наш рацион, который состоял из шести замороженных картофелин на человека и двух фунтов черного хлеба. Хлеб был хорош. Мы поджаривали его на сковороде и ели с ломтиком ветчины на ужин или просто запивали горячим чаем или кофе на завтрак и обед. Ольга получала кашу два раза в день, а между ними тосты и молоко. Мы отдавали замороженный картофель другим женщинам, которым удавалось его съесть. Самой большой проблемой было найти для Ольги свежее молоко. У бабушки это получалось очень хорошо: закутанная в шерстяную шаль, она выглядела такой бледной, немощной и старой, что кто-нибудь всегда ее жалел и продавал ей бутылочку-другую драгоценного продукта питания. На семейном совете мы решили, что у нас было достаточно денег, чтобы продержаться шесть месяцев. Иногда бабушке удавалось принести пару яиц или полкило творога. Будучи моложе и сильнее, я, естественно, выполняла более тяжелую работу, например, искала дрова для печи, таскала ведра с водой или копала в мерзлой земле глину, чтобы ремонтировать разваливавшуюся печь. Мы всегда могли одолжить у мужчин кирку или лопату, но никто из них никогда не вызывался нам помочь. Беда в том, что Белая армия была совершенно дезорганизована, солдаты, в основном крестьяне, просто не видели смысла продолжать борьбу. По их мнению битва была проигрышной и им это надоело. Солдаты дезертировали направо и налево и офицеры не применяли силу, чтобы их удержать. Раздраженный, враждебно настроенный солдат оказывался бесполезным для дела. Лучше было отпустить его. И они перебегали к красным, потом от красных к белым и так много раз. Поскольку ртуть по ночам обычно опускалась до 20 градусов ниже нуля, пока поезд ждал на станции воды и топлива; колеса вагонов примерзали к рельсам. Чтобы их расковать, требовался очень сильный рывок паровоза и когда это происходило, печь трескалась с одной или другой стороны. Это, в свою очередь, означало, что требовалось больше глины для заделки трещин. Хлопоты не покидали нас! Руки мои были заняты, но мысли были с семьей. Как я скучала по своей малышке Тане! Дни проходили достаточно быстро, всегда нужно было что-то делать: добывать свежее молоко, искать что-нибудь поесть, помимо черного хлеба и топленого ветчинного сала; добывать поленья и куски дерева или даже сушеный коровий навоз, чтобы день и ночь поддерживать огонь в печи; приходилось бегать вдоль состава на коротких остановках в надежде, что у начальника станции найдется кипяток, чтобы наполнить наш чайник; пытались постирать наше нижнее белье в тазике с холодной водой; а также готовили кашу для Ольги на плите, где семнадцать других женщин в то же самое время занимались своей стряпней. Но ночи, холодные, одинокие, пугающие ночи были самыми тяжелыми из всех несчастий, свалившихся на нас. Никто из нас не знал, куда мы идем и когда мы туда доберемся, и где наши мужья. Моя бедная, сбитая с толку свекровь пыталась держаться храбро, но ей было тяжело. Борис был ее единственным сыном и она его обожала. Мы оба решили не терять надежду; это только ухудшит ситуацию. Другие женщины тоже были такими же стойкими. Я ни разу не видела, чтобы кто-то из них днем плакал, но у некоторых из них по утрам была заметна краснота в глазах, то, конечно, могло быть объяснено ничем иным, как разъедающим эффектом печного дыма.
Через неделю мы все знали истории жизней каждого из нас и, поверьте, в каждой из них была трагедия. Среди нас были молодые женщины, чьи мужья недавно были убиты, девушки, которые бежали, оставив своих родителей, потому что те отказались покидать свои насиженные домашние гнезда, матери, чьи дети в то время были больны и не могли путешествовать и потому были оставлены на попечение бабушек и дедушек или преданных слуг. Я часто задавалась вопросом, правильно ли я поступила, оставив ребенка вдалеке, но в течении первой недели я видела множество горюющих матерей, которые несли в своих объятиях замерзших одеревенелых младенцев, чтобы оставить их на попечение начальников станций. Женщины совали железнодорожникам взятки и умоляли о достойных похоронах своих безвременно усопших чад. Только тогда я начала верить, как я была права, оставив своего ребенка с Софьей, поскольку знала, что дома у малютки больше шансов выжить и она не замерзнет насмерть в неотапливаемом товарном вагоне. Это понимание сняло с моих плеч тяжелый груз; я больше не корила себя. Через десять дней разразилась ужасная эпидемия брюшного тифа. Это и неудивительно. Большое количество людей было упаковано в вагоны для перевозки скота без каких-либо санитарных условий, без возможности помыться или переодеться, закутанных в шали, одеяла, меха и тряпки, во что угодно, лишь бы не замерзнуть насмерть. Такие условия предоставили возбудителям тифа массу возможностей. Однажды, я остановилась у семнадцатого вагона, чтобы переговорить с графом Беннингтоном. Тот, не позволяя мне войти, спрыгнул на насыпь и велел мне больше не возвращаться, поскольку два офицера в вагоне заболели тифом и были в бреду. Без врачей, медсестер и лекарств неудивительно, что они скончались через несколько дней. Раньше я общалась с графом Беннингтоном на платформах станций, но он больше никогда не пожимал никому руки и всегда держался на безопасном расстоянии. День рождения Ольги пришелся на второе декабря. Ей исполнилось два года и бабушка, которая ее обожала, подумала, что мы могли бы пойти на поиски провианта и найти для нее что-нибудь вкусненькое. Когда поезд остановился, мы оставили Ольгу с другими женщинами и отправились на поиски еды. Мы справились неплохо. Мне досталась половина вареной курицы, которую добросердечная женщина вытащила из кастрюли с супом и завернула в газету для меня. Бабушка купила молока, свежих яиц и буханку ржаного хлеба. Мы неторопливо возвращались на станцию, когда вдруг услышали паровозный гудок. До поезда оставалось еще около ста метров. "Беги, бабушка!" крикнула я. "Поезд отходит!" Схватив сумку с провизией, мы оба побежали так быстро, как только могли. Колеса вращались, когда мы добежали до платформы, но двери вагонов были задвинуты и не было ступенек, на которые можно было бы подняться. Поезд продолжал медленное движение. Однако кричать было бесполезно, потому что нас никто бы не услышал. Когда приблизился последний вагон, мы заметили, что в конце у него есть три железные ступеньки с поручнями. Я прыгнула первой, помогла бабушке подняться и последовать за мной. Я подтолкнула ее на шаг впереди себя и, стоя на нижней ступеньке с сумкой, зажатой между нами, мы обе держались изо всех сил. Ветер срывал наши шали и поднимал юбки, но онемевшими пальцами наших рук мы вцепились в железные поручни. Как долго это продолжалось? Слава Богу не более сорока минут! Когда поезд остановился на следующей станции, нам обоим было трудно доковылять до седьмого вагона; мы так онемели от холода, что колени наши тряслись и подгибались. Женщины в нашем вагоне были удивлены и обрадованы, увидев, что мы вернулись на свои места. "Слава Богу!" восклицали они. "Мы как раз обсуждали, кто удочерит твою маленькую Ольгу!" После этого мы больше никогда не отлучались вместе. В течение первых двух недель поездки я каждый день останавливалась у девятнадцатого вагона, где расположились шестеро молодых офицеров. Я расспрашивала графа Беннингтона, который был главным, куда мы направляемся и когда доберемся, но он, бедный мальчик, знал не больше, чем мы. Первоначально планировалось достичь Крыма и занять там окончательную оборону. К этому времени вся русская деревня была по большей части враждебна Белой армии. Все, чего они хотели, - это закончить Гражданскую войну и захватить земли богатых землевладельцев. Ядро Белой армии почти полностью составляли офицеры, молодые кадеты, юноши из всевозможных военных училищ, преподаватели, юристы, врачи, медсестры, образованный класс, который успел увидеть то, что предлагали красные, и не мог переварить Новый Режим террора и беззакония. Остальные, призывники, были теми, кто дезертировал сотнями, когда дела шли плохо. Тысячи девушек из частных школ присоединились к Белым и работали поварихами, прачками, уборщицами, помощницами медсестер и офисными помощницами. Молодые жены и возлюбленные занимались уходом за больными и ранеными. Лучшим оружием красных всегда была пропаганда: газеты, листовки и бесконечные митинги. Они постоянно вбивали в головы деревенских жителей, крестьян и рабочих, что Белая армия - их заклятый враг. Они говорили, что если Белая армия когда-нибудь одержит верх, то они вернут землю помещикам и выпьют всю кровь из трудящихся, выжав из них все соки и навсегда превратив в рабов.
Белая армия начинала с нуля. Все, что у них было вначале, это большое количество офицеров, которые должны были обучать массу молодежи, и меньшее количество профессиональных специалистов, мужчин среднего возраста, готовыx сражаться за свою страну и помочь ей избавиться от колоссальной опасности коммунизма. Им не хватало боеприпасов, теплой одежды, одеял, бинтов, госпиталей, лекарств и обуви. Им не хватало понимания со стороны собственного народа, а также союзников и друзей за рубежом. Все, что у них было, - это мужество, решимость и готовность отдать жизни за свое дело и свою страну. Их административные полномочия были равны нулю, как и их пропаганда. Их целью было избавить страну от красных, провести всеобщие выборы и позволить людям решить, чего они хотят, но позже. Это был простой, честный и легкий план, но он не сработал. Много-много лет спустя на похоронах моей матери я заметила в церкви странного человека. После службы он подошел ко мне и сказал: "Возможно, что вы меня не помните, но я никогда не забуду вашу маму. Она буквально спасла мне жизнь". После того, как мы поговорили некоторое время, я вспомнила, как это было. Стояла еще одна холодная зима гражданской войны в маленьком городе Лубны, где мы все жили после бегства из нашего имения. Белая армия проходила через город по пути в Киев. Около дома матери остановились пять или шесть полузамерзших юношей, чтобы согреться. Как вскоре выяснилось, один из них, князь Гагарин, учился в той же школе, что и мой младший брат, - Императорском лицее в Санкт-Петербурге, и хорошо его знал. Ни у кого из этих молодых людей не было зимней одежды. Двое были закутаны в женские шали. Мы их накормили, а мама их всех одела. Князь Гагарин получил грубое длинное пальто на овчинной подкладке, подпоясанное в талии, финскую шапку с наушниками, теплые перчатки и шерстяной шарф. Все это принадлежало моему старшему брату, погибшему в Первую мировую войну. Теплая одежда спасла ему жизнь.
Глава 24
Через несколько дней мы добрались до крупной железнодорожной станции Синельниково, где было ремонтное депо. Мы могли видеть ряды поездов, состоящих, как и наш, из товарных вагонов и вагонов для перевозки скота, заполненных женщинами, детьми и пожилыми людьми. Все бежали от красных. С этого момента поезда могли направляться либо в Крым, либо на Кубань, либо в морской порт Мариуполь. Наш паровоз нуждался в длительном ремонте, поэтому появилась возможность доставить заболевших в пути в ближайшую больницу. Граф Беннингтон сообщил мне, что мы пробудем здесь несколько дней. Теперь мы все могли выйти, размяться и погулять с детьми. Нам даже удалось слепить маленькой Ольге снеговик. Женщины из близлежащих деревень приходили каждое утро рано и приносили молоко, горячую отварную картошку, свежие яйца, масло, творог, буханки пшеничного хлеба и домашние лепешки с рублеными орехами. Бизнес шел оживленно; все, что предлагали женщины, с радостью покупалось нами, беженцами и военнослужащими-мужчинами. Всем надоела диеты из замороженного картофеля и черного хлеба. Однажды вечером, когда я прохаживалась вдоль платформы, я внезапно услышала голос, от которого я остановилась, как вкопанная. "Где драгунский поезд?" спросил голос, который безошибочно принадлежал моей младшей сестре Тане. "Таня, я здесь", крикнула я и через минуту мы уже были в объятиях друг друга. О, какая радость видеть кого-то из своей семьи, когда я уже потеряла всякую надежду когда-либо встретиться с ними снова. В этой массе отступающего человечества, где никто не мог понять, что ждет впереди, и продолжал жить в оцепенении, застыв от горя и страдания, тот вечер для нас был очень счастливым. Таня отвела меня в поезд улан-кирасиров, так как в этом полку служил мой брат Михаил. Там я встретила свою любимую маму, младшую сестру Долли и ее английскую гувернантку мисс Райли. Мать занимала весь товарный вагон. Перед отъездом из Киева плотник успел соорудить верхний ярус вдоль трех стенок вагона. Эти койки были два метра шириной и достаточно высокими, чтобы те, кто находился внизу, могли сидеть прямо. В центре стояла железная печь с дымоходом, проходящим через крышу, похожей на печурку в нашем вагоне; но будучи отлитой из железа, она не нуждалась в ремонте и выдерживала все рывки и толчки без видимых повреждений. Моя мама и мисс Райли занимали спальные места на нижней полке и там было достаточно места и для многочисленных сундуков, коробок, ящиков и узлов. Обе мои сестры занимали верхние полки и у них было достаточно места, чтобы хранить там свои вещи. С Таней был ее верный питомец - белый фокстерьер с черными ушами. Я задержалась у них и мы бесконечно разговаривали, обмениваясь новостями обо всем. Узнав, что Бориса с нами нет, моя мать и сестры были огорчены, но я им сказала, что это приказ полковника и Борис не виноват. Мама хотела, чтобы я переехала к ним и я пообещала обсудить это со свекровью и сообщить ей об этом на следующее утро. Честно говоря, я не представляла, как мы поместимся с нашими двумя раскладушками, малышкой Ольгой и всеми нашими вещами, когда все, казалось, в их отсеке было забито до предела. Таня проводила меня обратно к нашему поезду. Мы говорили о моей малышке Тане и она, кажется, со мной согласилась, что оставить ее с Софьей было правильным решением. Я рассказала ей, что до меня дошли слухи о том, что Борису было приказано отступать со своими людьми не поездом, а кавалерийским способом, то есть верхом на лошадях, с повозками, следовавшими за семьями, желающими присоединиться к своим мужчинам и обозом с больными и припасами. Я подумала, что если это окажется правдой, был ли у меня шанс когда-нибудь встретить его? Таня пообещала высматривать Бориса на каждой станции, а также посоветовала мне купить мешок сахара, так как дальше невозможно будет его достать, а мне нужно было иметь сахар для маленькой Ольги. Мы расстались неохотно, и я пообещала вернуться утром. Разговаривая тем вечером со свекровью, я заметила, что она не хочет покидать привычный ей вагон и переезжать к нашей семье. Она продолжала утверждать, что если держаться Драгунов, то мы, возможно, в конце концов наткнемся на Бориса. Но если мы сойдем с этого поезда, наши шансы встретить его где-нибудь по пути будут равны нулю. На следующее утро, все еще не определившись, какой путь будет разумнее, я отправилась навестить мать и сестер. Пока я шла, мне казалось, что поездов вокруг стало меньше, чем прошлой ночью, а когда я приблизился к тому месту, где стоял поезд Матери, я, к своему крайнему ужасу, заметила, что ее поезда нет. Я лихорадочно стала расспрашивать всех, кто был в поле зрения, но, похоже, никто ничего не знал об этом конкретном поезде. Наконец я обратилась к начальнику станции. Этот затюканный седой человек казался растерянным, нетерпеливым и утомленным. "Посмотрите сюда", указал он мне, подводя к закопченному окну, за которым открывался вид на крупный железнодорожный узел. "Вы же должны знать, какова сейчас ситуация. Ни для одного поезда не существует регулярного расписания. Каждый поезд сам по себе. Они приходят и уходят день и ночь, и каждый следует своим курсом к месту назначения. Поезд, который вы ищете, ушел вчера вечером, но куда, я понятия не имею. Теперь вам лучше вернуться к своему составу. Он тоже может уйти в любой момент. Ведь приближается ужасная Красная Армия." Таким образом, судьба решила все за меня. Я тут же побежала обратно и была рада увидеть свою маленькую Ольгу, мою свекровь и всех друзей, которых мы приобрели за это время. Что касается будущего, то я отказывалась о нем думать, поскольку ничего не могла сделать, чтобы изменить ход событий. Мы с бабушкой решили каждый день жить спокойно, не суетиться, доверять Богу и никогда, ни при каких обстоятельствах не терять надежду. Погода к тому времени становилась теплее, а мы все еще были на пару перегонов впереди Красной Армии. В пути наш поезд дважды попадал в засады и был обстрелян партизанскими отрядами, стремившимися кого-нибудь ограбить. Для нас все благополучно кончилось и 18 декабря мы наконец достигли конечной точки нашего путешествия. Поезд прибыл в небольшой морской порт Мариуполь на Азовском море. Все вышли и багаж был свален на платформе. К нам подошел граф Беннингсон. "Что ж," сказал он, стараясь выглядеть веселым. "Это конец пути. Боюсь, я больше ничего не могу для вас сделать". "Но что вы собираетесь делать?" спросила я. "Еще не знаю", ответил он. "Но мне придется действовать. очень быстро, так как красные не так уж далеко". Я умоляла его не оставлять нас и включить в свои планы, поскольку нам больше не к кому было обратиться, поскольку мы не знали ни души в Мариуполе. Он дал мне слово и попросил подождать его прямо там, на вокзале, даже если ему потребуется несколько часов, чтобы вернуться. Никогда раньше я не чувствовала себя такой беспомощной, напуганной и потерянной. Женщины, с которыми мы путешествовали последние семь недель, начали расходиться в разные стороны к друзьям и знакомым в городе, другие ловили извозчиков и уезжали искать пристанища в ночлежках или в отелях. Все желали нам удачи и никто не мог понять, чего мы ждем. По прошествии нескольких часов меня охватила паника. "Бабушка", прошептала я. "Беннингсон не возвращается и мы просто теряем наше драгоценное время?" "Молись, Nadine", прошептала свекровь. Она выглядела бледной и обеспокоенной. "Что еще мы можем сделать?" К тому времени станция опустела. Мы развязали свой заплечный мешок, поели хлеба и холодной отварной картошки. Мы продолжали ждать. Солнце уже садилось, когда я услышала знакомые быстрые шаги. Это был граф Беннингсон. Он ничего не забыл и не оставил нас. "Поторопитесь," сказал он. В его голосе звучало сочувствие. "У меня на площади стоит повозка и кучер поможет мне донести ваши чемоданы, пока вы будете грузить свои узлы". Мы поспешили, в его облике чувствовалась тревога. Когда мы забрались в повозку, граф Беннингсон рассказал нам, что на рассвете отходит корабль и это последний из Мариуполя. Его зафрахтовал Владимирский полк для своих семей. Судно забито до отказа, но ему удалось уговорить капитана взять нас на борт. "А что вы будете делать?" спросила я. "Я поговорил со своими людьми", ответил он. "Возможно, что пятьдесят человек захотят пойти со мной. Мы нашли старую заброшенную баржу. Мы прицепим ее к кораблю, и капитан пообещал отбуксировать нас за собой". Мы дошли до пристани, где стояло судно "Ксения". Последнее судно, уходящее в море, было битком набито беженцами. Три наших чемодана были погружены в трюм. Мы перетащили драгоценный мешок с сахаром, все наши мелкие свертки и тюки на борт корабля. Граф Беннигсон представил нас капитану. Это был высокий, крепкий мужчина лет шестидесяти, с грубым голосом и добрыми глазами. "Добро пожаловать на борт", сказал он. "Немного я могу для вас сделать, но, возможно, найду уголок в салоне для вашего багажа". Мы поблагодарили его и он провел нас в большую комнату, вдоль трех стен которой стояли мягкие скамейки. Граф следовал за нами. В центре стоял большой стол с несколькими стульями. Повсюду сидели женщины и резкими голосами возбужденно разговаривали. Двери шести или восьми кают открывались в гостиную. Свободного места не было. Все было заставлено мебелью. С первого взгляда я могла определить, что эти дамы были на первой стадии своего тернистого пути изгнания. Ну, что же! Я от всего сердца поблагодарила графа Беннингсона. Мне хотелось обнять его, но я сдержалась и сказала: "Мы никогда не сможем достаточно отблагодарить вас за все, что вы для нас сделали. Желаю удачи и благословит вас Бог". "Я буду следовать за вами на барже", негромко произнес он. "Так что не волнуйтесь".
Часть третья. Выживание в страхе
Глава 25
Когда он ушел, я поняла, что с этого момента я осталась одна и мне больше не с кем посоветоваться и некому помоч; рядом со мной не было моей семьи, с которой можно было бы поделиться своими проблемами. Женщины в салоне бросали на нас любопытные взгляды, но ни одна из них не выглядела дружелюбной. Было очевидно, что их возмущало наше присутствие на корабле, который их полк зафрахтовал исключительно для их комфорта. Мне предстояло растопить лед и сделать первый шаг. Я огляделаcь в поисках женщины с простым добрым лицом и, которая была бы не слишком хорошо одета. Найдя такую, я начала задавать ей вопросы. Она оказалась женой капельмейстера и выглядела не такой заносчивой, как остальные. Она сообщила мне, что всем офицерским женам предоставлены каюты, а женам унтер-офицеров разрешили спать в салоне. Я спросила ее, может ли кто-нибудь выделить на скамейке хотя бы один метр пространства для моего ребенка. Она обсудила это с другими женщинами, но никто не захотел уступать мне даже дюйм. Жена капельмейстера наконец сказала: "Я отдам вам метр моей скамьи. Мои узлы можно поставить на ночь под стол. В конце концов, разве мы все не в одинаковом затруднительном положении? Мы должны быть дружелюбнее друг к другу". Я поблагодарила ее и пошла искать молока и сухарей на ужин моей малютке. Тем временем бабушка разложила наши тюки и свертки таким образом, что на них возможно было сидеть и чувствовать себя вполне комфортно. Позже я приготовила Ольге постель, предварительно разложив на скамейке хлопья нафты, чтобы отпугнуть насекомых. Я прижала спинку стула к скамейке, чтобы Оленька не упала. Мне удалось наполнить чайник драгоценной кипятком, и мы вдвоем съели на ужин хлеб, яйцо вкрутую и чай. Бабушка растянулась на узлах и укрылась шубой. Она использовала шаль вместо подушки и, казалось, сразу же задремала. Я сидела на мешке с сахаром и наблюдала за другими женщинами. Они беспечно расселись вокруг стола, болтали, пили чай и играли в карты. Никто из них ни разу не взглянул на меня. Что это означало? Они пытались заставить меня почувствовать себя изгоем? Я всегда думала, что несчастье любит компанию. Они только что вступили на путь лишений и не успели познать горечь, отчаяние и невзгоды, которые ожидали их впереди. Повидимости они не осознавали, насколько мрачным выглядит наше общее будущее и в каком затруднительном положении мы все находимся. Один за другим избранные дамы укладывались на ночлег в своиx каютаx, а остальные устраивались поудобнее на скамейках в салоне. Слышалось зеванье и вздохи. Никто не пожелал мне спокойной ночи. "Должно быть, они думают, что я проведу ночь, сидя на мешке с сахаром," про себя негодовала я. Когда свет потускнел, я встала, взяла тряпку и вытерла стол. Я расправила свою шубу и легла на нее. "О, вы не можете этого делать", воскликнула одна из женщин. "Нам нужен этот стол для завтрака". "Ничего страшного. В какое время вы собираетесь завтракать?" спросила я. "О, я не знаю. Некоторые из нас встают рано, может быть, в семь или восемь часов". "К тому времени я уже сойду со стола", пообещала я. "Но все же это неправильно", начала возмущаться другая. "Спокойной ночи," прервала я ее. "И давайте попробуем немного поспать." Перед рассветом я услышала, как заработали двигатели. "Мы уже в пути," подумала я. Снаружи было очень холодно. Я молилась за молодого графа Беннигсона и его людей, находящихся на барже, где нет ничего, никакого укрытия, которое могло бы защитить их от пронизывающего ветра. Я задавалась вопросом, как долго они смогут это выдержать? Наше судно слегка покачивало, внутри было тепло и мы все спали. Рано утром следующего дня нас всех внезапно разбудил ужасный грохот. Пушечные выстрелы! Красные подошли ночью, установили на берегу пушки и открыли огонь по нашему кораблю. Насколько мы могли видеть, их снаряды не долетали, но наш корабль оставался стоять на месте. Почему? Он намертво вмерз в лед и не мог двигаться. Женщин охватила паника. Впервые в жизни они столкнулись с реальной неминуемой опасностью. Они плакали, стонали и молились. Я посмотрела на бабушку, она неподвижно сидела на наших узлах, обхватив Ольгу руками, бледная и ошеломленная. Капитан сообщил нам, что пресная вода выдается по литру на каждого до дальнейшего уведомления. Они дали нам всем чем-то заняться. Схватив чайник, я встала в очередь вместе со всеми остальными. Получив свои драгоценные три литра, я вернулась в салон. Теперь женщины стали более дружелюбными. У одной из них была электрическая плитка и она предложила сварить Ольге кашу и также нагреть воды для чая. В середине утра красные возобновили обстрел. Теперь снаряды падали все ближе, но все равно не долетали до нашего корабля. Однако барже угрожала опасность. Мы видели, как вокруг него рвутся снаряды. "Дорогой Бог", молилась я. "Не позволяй ничему плохому случиться с графом Беннигсоном и его людьми. Граф был так добр к нам и спас наши жизни. Пожалуйста, дорогой Бог, спаси и защити его". Ходили слухи, что капитан телеграфировал в форт Ейск, сообщив о нашем тяжелом положении и что ледокол "Ермак" уже в пути. Знали ли об этом люди на барже? Как долго они смогут продержаться? Некоторое время спустя мы заметили на барже большую активность; мужчины рубили топорами толстый канат, который привязывал их к нашему кораблю. Внезапно обстрел прекратился. Баржа была отрезана от нас и дрейфовала к берегу. Бабушке показалось, что она увидела, как кто-то машет в нашу сторону, но было слишком далеко, чтобы ясно видеть. Должно быть, это был граф Беннингсон. "До свидания, граф." Бедный, храбрый юноша так много сделал для нас в этом запоминающемся путешествии. "Пусть Бог спасет и защитит тебя". Мы никогда больше не видели графа Беннингсона и не знали, что случилось с ним и его людьми. Зная красных, мы могли сказать, что его дальнейшая судьба была нелегкой. Надеюсь, что он не мучился. Сегодня днем все пассажиры снова выстроились в очередь за пресной водой. На этот раз это было политра на человека, а хвост был вдвое длиннее. Я обнаружила, что нахожусь в больничном отделении и жду своей очереди. Мужчина на верхней койке высунул голову и заговорил со мной хриплым шепотом. "Дама, вы устали жить?" "Нет," сказала я. "В чем дело?" "Потому что ты стоишь прямо посреди тифозного отделения." Он меня напугал, но нам нужна была вода и я была той, кто ее должен принести. В ту ночь никто не спал. Мы все время дремали, но в основном разговаривали и гадали: привезут ли красные утром дальнобойные орудия, которые расстреляют нас на куски? Сдастся ли капитан противнику или отдаст своим матросам приказ сражаться? Мы все сидели в салоне и гадали о том, что происходит вокруг нас. Мы делились едой и пили чай. Незадолго до рассвета двигатели начали стучать, мы услышали лязг цепей и пронзительный свисток корабля. Матросы забегали по палубам. Один из них открыл дверь и крикнул внутрь, "Вы, женщины, встаньте на колени и поблагодарите доброго Господа. Нам, мужчинам, предстоит много работы". И мы это сделали, каждый из нас, молясь, плача и благодаря Бога за Его милостивую помощь. Той ночью мы вошли в Черное море и стало заметно теплее. Пресной воды стало вдоволь и еды было достаточно. Мы совершали небольшие прогулки по палубе и играли с маленькой Ольгой, которая бегала вокруг нас, игривая, как котенок, наслаждающийся солнечным светом. Позже мы причалили в Керчи, Крым. Там мы захотели сойти с корабля, где у нас было больше шансов найти Бориса и мою семью. Однако капитан нас даже слушать не захотел. "Вы ведь не полагаете, что я начну разгружать весь корабль, чтобы найти ваши три сундука?" закричал он. "Да ведь это займет у нас всю ночь! Мой пункт назначения - Новороссийск, и никто не покинет этот корабль, пока мы не доберемся туда. Если только вы не захотите уйти с одними чемоданами, без ваших сундуков". Нет, мы не могли этого допустить. Эти три сундука представляли собой все, что у нас было в мире на тот момент и потерять их означало бы встретить будущее практически без гроша в кармане. Итак, мы остались. Спустя некоторое время мы подходили к Новороссийску. Стоял прекрасный солнечный зимний день и все вышли на палубу задолго до того, как мы пришвартовались. Оперевшись на поручни, мы обсуждали наши перспективы. "Бабушка", сказала я. "Что дальше? Кажется, это конец пути. Куда нам направляться дальше?" "Не знаю, Nadine, дорогая, но, по крайней мере, красные сейчас за нами не гонятся, по крайней мере, пока". Рядом стоял невысокий седой полковник. Он выглядел таким же потерянным, как и мы. Наконец он заговорил: "Куда вы направляетесь отсюда?" Он задал вопрос моей свекрови. "Честно говоря, мы не знаем", ответила бабушка. "Я тоже", ответил полковник. Он держал в руке карту и рассеяно рассматривал ее. "Есть ли у вас здесь друзья или родственники?" я спросила его. "Нет", ответил полковник. "Я совсем один и не знаю ни одной живой души. Мой сын вступил в Белую армию, а я потерял жену три года назад. Я был ранен на войне и больше не пригоден к действительной военной службе. Вы не возражаете, если я присоединюсь к вам? Будучи мужчиной, я, конечно, мог бы оказать вам очень много услуг, а путешествовать двоим женщинам с маленьким ребенком в наши дни небезопасно". "Конечно", сказала я. "Мы будем рады путешествовать вместе". Его звали Александр Турин. Взглянув на карту полковника, я спросила его, где находится небольшой городок Анапа. "Да ведь недалеко от Новороссийска", указал он на карту. "Вот здесь. Вы знаете кого-нибудь в Анапе? "Да", ответила я. "Думаю, что да. Одна из моих дорогих гувернанток, мисс Виктория Уссаковская, в настоящее время живет у господина Михаила Родзянко, который является главой Думы. Я улыбнулась и добавила. "Он был видным деятелем Временного правительства. Он также очень богатый помещик в Екатеринославском губернии". "Идем в Анапу, сказал полковник, или, как называла его маленькая Ольга, дядя Алек. "Я предоставлю вам всю информацию, после того как мы пришвартуемся".
Мы решили сначала пропустить всех женщин и покинуть корабль после того, как суета, смятение и волнение, связанные с высадкой, утихнут. Дядя Алек с самого начала оказал нам большую помощь. Он действительно оказался очень эффективным. Он моментально нашел двух матросов, договорился с ними и в мгновение ока они вынесли все наши узлы на берег. Там мы сидели и ждали, когда из трюма начнут разгружать весь остальной багаж. С того момента, как дядя Алек присоединился к нам, он сильно изменился. Исчезли потерянный туманный взор в его глазах, нерешительный тихий голос, неуверенная, робкая походка. Теперь он знал свою цель, он был не одинок и у него была семья, которая ему доверяла и нуждалась в его помощи и руководстве. Как может измениться человек, когда он знает, что на него надеются! Как много значило для нас иметь кого-то, к кому можно обратиться за советом!
Мы спокойно сидели на своих узлах, когда заметили ужасное волнение среди женщин. Это было что-то похожее на панику. Я пошла узнать и вот что мне рассказала жена капельмейстера. Только что пришла телеграмма из их полка, в которой недвусмысленным языком говорилось, что полк сделал все возможное, чтобы помочь своим женщинам, но с этого момента они снимают с себя всю ответственность и каждая будет предоставлена самой себе. "Что же нам делать?" воскликнули все в один голос. "Куда нам идти? Что нам делать со всей нашей мебелью?" Мне было их жаль. Для большинства это было внезапное и грубое пробуждение. Рано или поздно это должно было с ними произойти. Некоторые обращались ко мне за советом, но что я могла им сказать? "Оставьте свою мебель", порекомендовала я. "Что хорошего и полезного эти красивые вещи могут принести вам сейчас? Постарайтесь вспомнить, есть ли у кого-нибудь из вас друзья, родственники или даже знакомые в Новороссийске, близлежащих городках или деревнях. Возможно, они помогут вам устроиться, найти работу и начать новую жизнь". Им не понравились мои слова. Потерять свою драгоценную мебель - искать работу - обеспечивать себя! Как нелепо, как жестоко - казалось им! Спустя несколько часов, когда мы уезжали на телеге, они все еще сидели на причале, ожидая неизвестно чего и оплакивая свою жестокую судьбу. Это были беспомощные, растерянные и напуганные женщины. Они не были готовы к грандиозной катастрофе, внезапно постигшей нашу страну. Они не желали признавать, что все их жизненные ценности изменились почти за одну ночь, они не могли смотреть в лицо реальности, жестокому, хаотическому миру сегодняшнего дня. Уверена, что некоторые из них со временем научатся стоять на собственных ногах. Лишенные всех привилегий, другие наверняка опустятся и пропадут. Тем не менее жизнь продолжалась. У нас были свои заботы. Дядя Алек купил нам билеты на поезд до Анапы, который в тот же вечер отправлялся со станции "Театральная". Нам пришлось переночевать на платформе и проехать оставшиеся тридцать верст на лошадях и телегах. Мы прибыли на станцию поздно вечером и погода была ужасная. Дул сильный ветер и дождь, который грозил продлиться всю ночь. Мы собрали багаж и приготовились ночевать на платформе. Над головой была крыша, чему мы были благодарны, но косой дождь время от времени настигал нас. Бабушка и Ольга легли на одну из раскладушек, чтобы поспать, как только это возможно, а я сидела на драгоценном мешке сахара, который накрыла одеялом для маскировки и чтобы он не промок. На рассвете мы осмотрелись в поисках дальнейшего транспорта. Пять телег и одна повозка на резиновых шинах были готовы отвезти немногочисленных пассажиров к месту назначения. Путешествовать ночью считалось слишком опасным, так как вдоль холмистых дорог и густых окружающих лесов рыскали множество банд разбойников и головорезов. Мы оба хотели нанять повозку, но цена, запрошенная возницей, была слишком высока, поэтому мы остановили свой выбор на двух телегах. Трое молодых людей с пухлыми чемоданами заняли эту карету и укатили минут за тридцать до нашего отъезда. Мы вчетвером сели в первую телегу, положив в нее узлы поменьше, вторая последовала за нами нагруженная сундуками, раскладушками и мешком с сахаром. Солнце светило ярко и было так тепло. Наше настроение поднялось. Это был сочельник и конец нашего восьминедельного путешествия на поезде. Было приятно ехать в телеге, дышать свежим воздухом и наслаждаться прекрасными пейзажами после того, как мы побывали в тесном вагоне для перевозки скота, где всегда пахло дымом, дешевым растительным маслом и где свет был в лучшем случае тусклым. Наш водитель Микита, армянин, был очень молчалив и очень долго отвечал на самые простые вопросы. Мой разум пытался найти ответ: Куда мы направлялись? Анапа, небольшой городок на Черном море, где единственным человеком, которого мы знали, была наша бывшая гувернантка, живущая сейчас с семьей господина Михаила Родзянко. Оставив маленькую Ольгу болтать с бабушкой и дядей Алеком, я заговорила с Микитой. Была ли у него семья? Да, жена и трое детей. Он жил в квартире? Нет, у него был дом. Сколько комнат у него было? Три спальни и большая кухня. Есть гостиная? О да, но это была холодная комната с тремя окнами, выходящими на север, поэтому зимой ее держали закрытой и использовали как склад для овощей и фруктов. Зайдя так далеко, я прекратила расспросы на некоторое время и продолжала думать. На полпути к Анапе ямщик вдруг остановился, покачал головой и сказал: "Была беда, видите ведро на обочине? Ведро принадлежит вознице. Он покрасил его снаружи в зеленый цвет, я это заметил сегодня утром". Он опять замолчал. Лошади шли медленным шагом, а Микита не спускал глаз с леса. Метрах в пятидесяти дальше по дороге Микита остановил лошадей и, указывая на деревья, сказал: "Вот, видишь, там спрятана карета, но лошадей уже нет, нам лучше подождать; трое седоков могут быть где-то поблизости". Засунув два пальца в рот, он пару раз пронзительно свистнул и стал ждать. Через несколько минут на опушке появились трое мужчин, одетых только в нижнее белье. "Ради Бога," кричали они, "подвезите нас до города, бандиты забрали весь наш багаж и одежду. Они ускакали на лошадях и оставили нас здесь замерзать насмерть и без копейки денег". Мы разрешили им сесть на телегу с нашими чемоданами и они там, сбившись в кучу, тряслись и дрожали от холода в нижнем белье. "Бабушка," сказала я, "нам повезло, что у нас не хватило денег оплатить карету, где бы мы были сейчас?" Я возобновила разговор с Микитой. "Послушай, Микита, ты, кажется, добрый человек, у тебя дети, не позволишь ли ты нам, остановиться, пожалуйста, в холодной комнате, пока мы не найдем что-нибудь получше?" умоляла я. Мужчина молчал. Ему приходилось обдумывать это по-своему, медленно. "Сегодня сочельник," продолжала я. "Завтра будет Рождество, а нам некуда идти." Снова тишина. "Микита," продолжала я. "Я заплачу тебе за постой. Я прошу тебя именно о моей маленькой. Ей всего два года, а мы едем на поезде уже восемь недель. "А как насчет мужчины?" спросил Микита. "О, он остановится в гостинице, мужчина всегда может позаботиться о себе", поспешила объяснить я. "В той комнате вы умрете от простуды," продолжал Микита. "Я же говорил вам, что зимой мы не отапливаем ту комнату: это слишком дорого". "Да", сказала я. "Но нам не привыкать. Я помню, что в поезде тоже было холодно, очень холодно. За все восемь недель мы ни разу не раздевались и ни разу не ели горячей пищи". Мужчина снова замолчал, а я не могла придумать, что еще сказать. Сумерки уже сгущались, когда мы въехали в небольшой городок Анапа. Стало гораздо холоднее, задул резкий ветер и мы даже увидели несколько падающих снежинок. Маленькая Ольга крепко спала у меня на коленях, завернувшись в шаль. "Куда?" спросил Микита у дяди Алека на перекрестке. "Остановись в первой гостинице," сказал Алек, "но, ты же знаешь, что в такую ночь в гостинице не место для женщин и детей. Там будет полно пьяных мужиков, солдат и всякого рода хулиганов". Вскоре мы остановились у потрепанного фасада гостиницы, Алек спрыгнул с телеги, взял свои два узла, заплатил извозчику свою долю и начал с нами прощаться. "Где я увижу вас завтра?" спросил он. "Не знаю", ответила я. "Я чувствую себя потерянной". Я еще раз посмотрела на Микиту со слезами на глазах. "Я беру их к себе домой," сказал Микита. "Кто может отказать им в приюте в сочельник? У меня тоже есть сердце". "Да благословит тебя Бог, Микита, я никогда не забуду твою доброту", это все, что я могла сказать. Хотя мы и обещали друг другу не плакать, но от облегчения, что мы внезапно нашли приют, слезы потекли по моим щекам. "Какая же тут доброта," опустив голову, проворчал Микита. "В комнате холодно, как в ледяном погребе. Смотрите, не умрите в ней".
Глава 26
Лошади уже побежали рысью. Они, должно быть, знали, что корм и кров невдалеке. У Микиты был небольшой кирпичный дом, огороженный забором, с большим сараем сзади и огородом спереди. Когда мы подъехали к главным воротам, он позвал своего старшего сына, высокого парня лет пятнадцати, который отворил створки. "Проводи этих двух женщин и ребенка на кухню," сказал он, "а потом вернись и помоги мне со всем этим багажом". Кухня оказалась большой, уютной и теплой. Сможет ли кто-нибудь, когда-нибудь понять, что значило для нас с бабушкой после того, как мы неделями скитались в вагонах для скота, снова сидеть в теплой, светлой кухне с ее аппетитными запахами, а жена Микиты стояла у плиты и готовила праздничный ужин. Мы снова почувствовали себя людьми. Это было похоже на рай. Никто из нас не мог решиться заговорить, но маленькая Ольга сломала лед. Она проснулась, открыла свои большие голубые глаза и беззастенчиво заявила: "Я голодна, мамочка, и мне жарко". Я сняла с нее пальто и поставила на пол. "Да она похожа на маленькую прелестную куклу", сказала жена Микиты. За ее добрые слова мне захотелось обнять эту достойную женщину. Маленькая Ольга, совершенно непринужденно, пыталась подружиться с двумя младшими хозяйскими детьми, двумя девочками лет шести и восьми. В тот сочельник мы все ужинали вместе за общим столом. Я не могу вспомнить, что мы ели, но это было вкусно и горячо. Я помню, как бабушка наслаждалась хорошим, по-настоящему крепким кофе и не могла отказаться от второй чашки, так как кофе всегда был ее слабостью, а в нашей поездке его было не так уж и много. Затем Микита снова нас удивил. "Сегодня ночью", сказал он. "Мы хотели бы, чтобы вы спали в нашей комнате. У нас там стоит двуспальная кровать и вам будет удобно". Какая доброта, какое человеческое понимание! Мы не стали спорить, просто поблагодарили их обоих, как могли, и удалились. Комната была маленькая, но кровать большая и мягкая. Я положила малышку Ольгу к стене, впервые за восемь недель мы обе разделись и последнее, что я помню, прежде чем мой веки сомкнулись, - это две чистые фланелевые ночные рубашки, разложенные для нас на кровати. Дай Бог здоровья Миките и его хорошей, доброй жене!т Когда мы нырнули в чистую мягкую постель, я сказала: "Мама, это, должно быть, рай". "Именно такое ощущение", ответила бабушка и мы обе уснули в считанные секунды. Рождественское утро! Мы позавтракали на кухне и, оставив Ольгу играть с детьми, пошли осматривать наше новое помещение. Да, там было холодно, мы могли видеть наше дыхание в воздухе. Треть комнаты занимали, разложенные для хранения, овощи и яблоки. Мы расставили наши раскладушки, разложили сундуки и узлы как можно лучше, стараясь сделать это место более удобным. Там был только один большой стол, одна лампа и два стула. В полдень я позвонила нашей дорогой подруге мисс Уссаковски. От имени господина Родзянко она попросила нас всех троих прийти на рождественский обед к 15:00. Какое это было удовольствие для Ольги! Родзянко занимали большой дом. Детей было пятеро, плюс родители, гувернантка и слуги. Больше всего мне понравилась рождественская елка. Она стояла в центре гостиной, красиво украшенная подвешенными имбирными пряниками в форме Дедов Морозов, а также орехами в золоченой сколупе и конфетами. Глаза Ольги чуть не вылезли из орбит, ибо она никогда не видела ничего столь прекрасного. Мисс Уссаковски была рада меня видеть и мне пришлось сообщить ей все новости о моей матери, сестрах и братьях. Родзянки были очень любезны; они хотели знать все о нашем долгом путешествии и о наших планах на будущее. Они даже намекнули, что долго оставаться в Анапе небезопасно, сказали, что могут поехать в Югославию, и спросили, не хочу ли я поехать с ними. Я рассказала им о ребенке, которого мне пришлось оставить в Полтавской губернии, и о том, что я не могу думать, чтобы покинуть страну, не поехав сначала за ней. Казалось, это их озадачило. "Почему вы уехали оттуда? Как вы планируете вернуться?" спрашивали хозяева. "Я не знаю," то был мой неуклюжий ответ, но в одном я уверена: я никогда не уеду без своих детей и моей подруги Софьи". "Ну, не торопитесь и подумайте," сказал г-н Родзянко, "а теперь давайте вкушать рождественский обед!" Это была замечательно вкусная еда, и угадайте, кому она понравилась больше всего? Маленькой Ольге. Она сидела у меня на коленях, и ее руки и рот все время были заняты. Она жевала все, что я клала ей в рот и хватала все, что ей нравилось на столе или на подносах. Конечно, как любой матери, мне было очень неловко. Однако все вокруг были такими добрыми и понимающими; улыбаясь, они говорили, что это естественное поведение двухлетнего ребенка, которого восемь недель держали на диете, состоящей из каши, молока и хлеба. Когда дети взялись за руки и танцевали вокруг елки, Ольга, завидев конфету или пряник, отрывалась от них. Она спокойно хватала сладости и тут же начинала есть. Ее было невозможно остановить и в конце концов я позволила ей насыщаться безоговорочно, этой маленькой прожорливой дикарке! Вечером того же дня мы вернулись в свою холодную комнату, но хороший ужин согревал нас всю ночь. На следующее утро, обговорив ситуацию, мы решили пойти сначала в полицейское управление, чтобы сообщить, что нас ограбили бандиты по дороге от железнодорожного вокзала до Анапы, 24 декабря, и что у нас пропали паспорта вместе с двумя украденными чемоданами. Это была мера предосторожности, поскольку мы не могли позволить себе, чтобы нас поймали с нашими настоящими паспортами. В моем случае, несомненно, это означало бы расстрел, а для моей свекрови - годы тюремного заключения. Имея рапорты о подобных ограблениях, в полиции нас не стали допрашивать слишком строго и через час мы вышли с двумя новенькими паспортами. Я стала вдовой ветеринара, который умер от брюшного тифа пять месяцев назад, а бабушка теперь оказалась вдовой школьного учителя немецкого языка, который умер от пневмонии три года назад. Таким образом, когда придет время, мы, не дрогнув, могли отвечать на вопросы красных. В Анапе не было водопровода. Каждому приходилось идти со своим ведром на ближайшую площадь и стоять в очереди; когда приходила ваша очередь, вы платили человеку, который обслуживал насос, небольшую плату. Он открывал кран и наполнял ваши ведра водой. Нести эти ведра обратно было тяжелой работой, особенно, когда дул холодный северо-западный ветер, сбивавший вас с ног. В хорошую погоду ко мне присоединялись бабушка и Ольга. Они несли половину ведра. В нашем районе было много магазинов; и хлеба, рыбы, молока, картофеля и мяса было вдоволь. Жена Микиты разрешала нам готовить на ее плите и мы оплачивали часть счета за уголь.
На Новый год я взяла с собой в церковь маленькую Ольгу. В нашей религии - греко-католической - дети до семи лет могут причащаться без исповеди. Когда я подняла Ольгу, она показалась мне необычно тяжелой и у меня закружилась голова. Дорога домой из церкви утомила меня и весь день мне не хотелось есть. Госпожа Уссаковская навестила наc и купила у меня пять фунтов сахара для семьи Родзянко, так как по всей Кубани сахар был очень дефицитным товаром. Я сказала ей, что чувствую себя плохо, и она пообещала прислать к завтрашнему дню семейного врача. Бедная мисс Уссаковская. Она была встревожена, увидев, что мы живем в таких ужасных условияx и продолжала убеждать меня уехать вместе с ним в следующем месяце в Югославию.
В ту ночь мне действительно стало плохо. Меня постоянно беспокоила тошнота. Я чувствовала, как у меня поднимается температура, и ощущение глухоты в обоих ушах становилось все сильнее. Врач приехал на следующее утро. Он поставил мне диагноз: пятнистый брюшной тиф и посоветовал отправить меня в брюшнотифозный барак. Бедная бабушка. Она плакала и не хотела, чтобы меня увозили, но мы с доктором оба настояли. Это был единственный разумный поступок, пока я не свалилась в беспамятство, поскольку моя лихорадка очень заразна. Нам нужно было подумать о Миките и его семье; мы никак не могли отплатить ему за доброту, что он принял нас. Доктор обещал как можно скорее прислать телегу с санитаром. Я была слишком слаба, чтобы встать, но сумела одеться. Я отдала бабушке все деньги, которые у нас оставались и попросила ее позаботиться об Ольге, а также о самой себе. Санитар, который приехал за мной, был крепким молодым парнем. Поскольку я не могла передвигаться, он поднял меня с кровати, перекинул через плечо, как мешок с картошкой, и вынес из помещения. Бабушка требовала, чтобы ей разрешили поехать со мной. Странно, что такая лихорадка, как брюшной тиф, может притупить все чувства и ощущения. Санитар бросил меня на телегу и я приземлилась ничком, лицом на солому, но не могла пошевелиться. Бабушка слегка повернула мою голову и я смогла видеть ее одним глазом. Бедная, дорогая бабушка. Она плакала горькими слезами и рыдала всю дорогу до больницы, не замечая любопытных взглядов людей на улице. Что касается меня, то я ничего не чувствовала. Я онемела. Единственное, что продолжало вертеться в моей голове, это голос мужчины на судне Ксения, говорящего: "Дамочка, вам надоело жить?" И именно это я и чувствовала - просто надоело жить. Меня несли на носилках, но они, должно быть, были старые, брезент порвался и я упала на цементный пол. "Вы ушиблись?" спросил кто-то, но я ничего не чувствовала и говорить к тому времени было уже слишком сложно. Я языком не могла пошевелить. Когда я лежала на столе в приемной, вошли две медсестры с ножницами и сказали бабушке, что им придется остричь мои волосы. Мои волосы в то время были густыми и очень длинными, доходившими ниже талии. Это вызвало еще больше рыданий у бабушки, но для меня ничего не имело ни малейшего значения. Потом я оказалась на кровати, которая была для меня слишком короткой и мои ноги торчали наружу. В палате было двенадцать коек, много окон, но не было отопления. Мне кажется, врачи решили, что холод лучше всего подходит тем пациентам, у которых температура достигает 42 градусов. Я заметила, однако, что все медсестры, врачи и санитарки были в шубах, валенках, шерстяных шарфах и перчатках, так как температура в бараке была ниже нуля. В ту ночь я впала в бред и две недели находилась между жизнью и смертью. Иногда открыв глаза, я видела медсестру или врача, но большую часть дней я была без сознания. Помню, однажды, в момент просветления я увидела молодого санитара с миской бульона в руках, пытающегося кормить меня с ложки и медсестру, стоящую рядом со мной и говорящую ему: "Зачем стараться, Иван? Ты ведь знаешь, что она не продержится до утра." Мысль о том, что смерть так близка, меня не пугала. "Если это смерть," думала я, "то это кажется, так легко, никакой боли, никаких страданий, просто закрой глаза и спи - спи спокойно, спи вечно". Но мне хотелось как то угодить приятному молодому санитару, поэтому я несколько раз открывала рот и глотала бульон, которым он меня кормил. Той ночью я преодолела кризис и начала свой путь к выздоровлению. К концу месяца бабушка снова вернулась, чтобы забрать меня домой. Меня пришлось одевать и нести на носилках, потому что я была очень слаба и даже сидеть не могла. Ноги мои болели больше всего. Кажется, я их отморозила в бараке, так как ноги всегда торчали из постели голыми. Тем не менее было приятно снова вернуться домой - мы снова втроем. Потом я узнала, что маленькая Ольга болела пневмонией и что женщина-врач, знакомая жены Микиты, спасла ей жизнь, продержав неделю в бинтах в теплых компрессах. Бабушка также рассказала мне, как однажды ночью (которая оказалась ночью, когда я проходила кризис) моя маленькая Ольга разбудила ее в 2 часа ночи и сказала: "Бабушка, пожалуйста, давай помолимся за маму". И они это сделали, они оба. Они молились от всего сердца - маленькая больная девочка и ее бабушка; и в ту ночь врачи констатировали, что я вне опасности. Было ли это чудом? Назовите это предчувствием, интуицией, проницательностью - я не знаю, - но никто в больнице не верил, что я выживу и добьюсь успеха.
Глава 27
Теперь пришло время планировать будущее. Наши деньги быстро таяли. Уже через неделю я начала учиться ходить, хотя ноги ужасно болели. К концу февраля нам удалось найти другую комнату - поменьше, но потеплее, и Микита помог нам переехать в новое помещение. Мы расстались как настоящие старые друзья и поблагодарили их за всю их доброту. Я начала искать возможность давать уроки английского или французского языка. В то время в Анапе была всего одна учительница иностранных языков и учеников у нее было больше, чем она могла справиться. Однажды я пришла к ней и мы долго разговаривали. У нас было много общего и она была рада отдать мне некоторых своих учеников. Мы также нашли небольшой частный ресторан, где ежедневно с полудня и до 15:00 часов подавали обед из трех блюд по разумной цене. Это была простая еда - суп, картошка с куском мяса и кисель. Мы ходили туда каждый день и к нам присоединялся дядя Алек. Мы заказывали два обеда и делили их с маленькой Ольгой. Голод, кажется, беспокоил меня больше всего после болезни; голод и ноги. Мои ноги были такими чувствительными, что лодыжка опухала каждую ночь. Кажется, мне никогда не хватало еды. По утрам и вечерам мы пили чай или кофе с хлебом, а один прием пищи в день в столовой всегда оставлял нас полуголодными. Наши запасы сахара были на исходе и это неудивительно. Мы все трое ели его с хлебом, насыпая на хлебный ломоть по полной чайной ложке. Но я была рада, тому, что у нас было! Денег, которые я зарабатывала уроками, не хватало на оплату жилья и пищи, поэтому время от времени я доставала из сундука какой-нибудь предмет моей одежды и шла на рынок, где фермеры давали мне взамен молоко, яйца или рыбу. Той весной у Ольги случился коклюш и я боялась, что бедный ребенок никогда от него не избавится, но со временем обошлось. Подвернулась интересная возможность. Докторская жена искала кого-нибудь, кто мог бы играть для нее на пианино, пока она разучивает танцевальные шаги. Я согласилась на эту работу и знаете, какая там была зарплата? Тарелка риса или макарон на обед плюс миска куриного супа. Именно куриный суп заставил меня его взять эту работу - это был хороший, сытный домашний суп, в который добрая повариха - немка добавляла кусочек курицы и я каждый день несла его домой для маленькой Ольги, а мы с бабушкой делили макароны.
С наступлением весны наше настроение поднялось. Солнце было таким приятным, воздух был таким чистым, а пляж был одним из лучших. Бабушка и Ольга все утро проводили на море. Бабушка любила заходить в воду, но у нее не было купального костюма, поэтому я подарила ей свое вязаное нижнее белье - пару розовых штанов и майку, - и она щеголяла в них с гордостью, как королева. Однако грусть продолжала преследовать нас; мы не имели никаких вестей от Бориса и не имели возможности их получить. Откуда мы могли знать, где находится пункт его назначения? До нас доходили всякие слухи - белые были окружены и уничтожены - они сражались как тигры, но в конце концов были вынуждены сдаться - Белая армия была охвачена тифом, а рядовые взбунтовались и перешли на сторону красных, убив предварительно всех офицеров. и т. д. и т. п. Ни один из этих диких слухов не помогал нашей морали. Мы отказывались им верить, но сомнения и страх, тем не менее, закрадывались в наши сердца. "О, Боже мой! Спаси его и защити! Он так нужен нам - детям, мне и его Матери!" Хоть мы и договорились не лить слез днем, но иногда по ночам выдержка нас оставляла. Много раз я прятала лицо в подушку и тихонько плакала, боясь разбудить бабушку, но, когда я поднимала голову, мне казалось, что я слышу всхлипывания, доносящиеся из ее кровати. Это было нелегко; поверьте, это было тяжело и почти безнадежно. Все мы были маленькой семьей, разбросанной по разным частям страны: малышка и Софья в городке Лубны; Ольга и я с бабушкой в Анапе, городе, о котором никто из нас никогда раньше не слышал; и Борис - сын, муж и отец для всех нас троих, сражающийся в проигрышной войне, офицер в отступающей армии, которая к тому времени была обескуражена, разочарована и распадалась, готовая дать последний бой где-нибудь в Крыму - а что потом? Какая была надежда, что мы когда-нибудь снова соберемся вместе и будем жить мирно, как одна семья? Где? Как? И все же, с другой стороны, как могли мы жить без надежды? Какой смысл бороться, если глубоко внутри себя мы не сохраняем надежду на лучшую жизнь впереди? Много раз я спрашивала бабушку: "Скажи мне, дорогая, что говорит твое сердце? Чувствуешь ли ты, что твой сын жив? Ведь сердце матери всегда знает". И она неизменно отвечала: "Да, Nadine, я чувствую, что мой сын еще жив". И этот ее простой ответ придавал мне смелости продолжать идти вперед. Мы не сдавались. Между тем чувство голода не покидало меня. Может быть, после болезни мне нужно больше еды, чем маленькой Ольге или бабушке, но я все время думала о еде - о ни о чем особенным - просто о хлеб, супе или мясе, но в достаточном количестве. И однажды мы получили достаточно еды, но это был несчастливый день. К началу мая поползли слухи, что красные приближаются к нашему городку. Паника охватила многих, в основном мужчин всех возрастов. Целые семьи начали складывать свои вещи на телеги и уезжать. Мужчины собирались небольшими группами по шесть-десять человек и уходили пешком. Дядя Алек собрал свои вещи и подумывал об отъезде. Однажды майским днем мы обедали в нашем маленьком ресторане, который мы ежедневно посещали. Внезапно донеслась ожесточенная стрельба, которая, казалось, была совсем рядом. В считанные минуты место опустело. Мужчины, женщины и дети разбежались в разные стороны, стремясь скрыться как можно быстрее и как можно дальше. Мы с бабушкой решили, что наши "беговые" дни закончились. Имея новые паспорта, я решила остаться и встретить опасность. Куда мы могли бы бежать? Мне не хотелось уезжать из страны без малышки Тани и верной Софьи. Любой городок, где нас не знали, был не хуже Анапы. Итак, пока в ресторане царила паника, мы спокойно продолжали есть. Покончив с едой, мы стали собирать нетронутую еду с нашего стола, оставшуюся убежавшими посетителями. То, что нам не удалось съесть, мы завернули в газету и отнесли домой. Дома нас ждала мисс Виктория Уссаковски. Она умоляла меня немедленно уехать с семьей Родзянко в Югославию, где мы все будем в безопасности. "А как насчет малышки Тани и Софьи?" плакала я. "Как я могу покинуть нашу страну и никогда больше их не увидеть? Неужели вы думаете, что я смогу навсегда отказаться от своего ребенка и верной подруги? О нет, если бы я это сделала, у меня не было бы ни минуты покоя". "Но красные могут убить вас или отправить в тюрьму на долгие годы. Какая польза от этого для ребенка?" "Это то, с чем мы готовы столкнуться", ответила я. "Но я никогда не могу отказаться от своих обязанностей". "О, вы всегда были такой упрямой девочкой, Nadine! Мне бы хотелось, чтобы вы все хорошо обдумали", умоляла дорогая мисс Виктория, но напрасно. Мы обе плакали при прощании и больше я ее никогда не видела. Через два дня красные вошли в Анапу. Та ночь была одной из самых мучительных. В соответствии со своей милой привычкой, которую мы так хорошо знали, красные, захватив город, в ту же ночь начали обыскивать его, дом за домом. У нашего домовладельца во дворе был большой сторожевой пес. Это свирепое на вид животное днем было приковано цепью и выпущено на волю в огороженном дворе. Днем и частью вечера мы продолжали прятать драгоценности и все ценные вещи, которые у нас еще были. Мы завернули несколько кусков в черную марлю и засунули их в кучу угля, которую хранили в коридоре для печи. Я зашила две брошки в подол своей вельветовой юбки, спрятала обручальное кольцо в бабушкиных волосах, так как мои были слишком короткими, и приклеила две золотых булавки за старинную икону. Еще мы спрятали немного денег под коврик. У бабушки была старая шуба с тремя меховыми пуговицами, поэтому я вынула внутреннюю часть центральной пуговицы и вшила туда золотой браслет, обмотанный ватой. Мы уложили Ольгу спать и сидели неподвижно, ожидая беды. Мы не решились зажечь свечу, боясь привлечь внимание красных бандитов. Наверное, мы все надеялись, что они не заметят наш дом и пройдут мимо. В ту ночь мы не раздевались и не ложились спать, потому что казалось безопаснее быть застигнутыми врасплох в одежде. Часы тянулись один за другим, мы говорили шепотом - мы молились, стоя на коленях перед иконой - затем мы просто сидели, оцепенев от страха. Я старалась выглядеть как можно непривлекательнее. Мои короткие волосы помогали; поверх одежды я надела старый бабушкин серый фланелевый халат; это сделало мою наружность бледной, серой и выцветшей. Мы знали красных - они искали не только оружие и боеприпасы - любая молодая женщина, которая им приглянулась, пропадала без вести. Было уже далеко за полночь, когда мы услышали громкие грубые голоса и приближающиеся тяжелые шаги. "Вот и все, бабушка", прошептала я. "Да поможет нам Бог." Требовательно они кричали у ворот: "Открывайте!" Мы услышали громкий лай собаки; затем сердитый голос крикнул: "Заткнись, дьявол! Я научу тебя молчать!" Прозвучал мучительный собачий визг и все стихло. Хозяин открыл ворота, а собака лежала мертвая, с отрубленной шашкой половиной головы. Красные ворвались в дом. Они стучались в нашу дверь. Я зажгла свечу и впустила их. "Кто вы? Где ваши паспорта?" кричали они на нас. Тот, кто просматривал паспорта, усмехнулся и сказал остальным: "Заметьте: каждая женщина в этом городе вдова - как вы это объясните?" "Это предстоит выяснить ЧК", ответил другой. "Давайте приступим к делу." Они начали открывать каждую коробку, сверток и тюк; они высыпали содержимое ящиков и сундуков на пол, откладывая в сторону то, что казалось им ценным. "Где ты хранишь свои деньги, старая ведьма?!" кричали они на бабушку. Дрожащими руками бабушка открыла коробочку, в которой хранила золотое обручальное кольцо и несколько серебряных монет. Мужчина высыпал содержимое на ладонь и сунул в карман. "Чем вы зарабатываете себе на жизнь?" набросился на меня. "Я учительница", сказала я. "Ну и где твои деньги?" воскликнул он. "Торопись! У нас много работы на сегодня!" Я дала ему несколько банкнот, которые мы для них отложили. Они подошли к кровати Ольги. Бедная малышка не спала. Глаза ее были широко раскрыты, но она была настолько охвачена ужасом, что не могла произнести ни слова. "Пожалуйста," воскликнула бабушка, "оставьте мне мое обручальное кольцо!" "Заткнись, белая сволочь!" прокричал бандит, "или я воткну тебе в горло мой штык!" Бабушка ахнула и повалилась на спину, белая и дрожащая. Двое мужчин тем временем содрали наволочки с подушек и начали складывать в них награбленное добро. Я держала Ольгу у себя на коленях. Когда красные выходили из комнаты, один из них заметил маленький золотой крестик на шее Ольги. Он протянул руку и потянул за цепь; к счастью, это была тонкая цепочка и она сразу же лопнула. Однако цепочка порезала пухлую шею ребенка. Я перевязала маленькую ранку и успокоила испуганное дитя. Она уснула, но мы с бабушкой просто лежали на своих кроватях, полностью одетые и дрожали до утра. Была ли мисс Виктория права, было ли это полным безумием с моей стороны пытаться жить под властью большевиков, пока у меня не появится шанс забрать малышку Таню и Софью? Неужели я напрасно подвергаю опасности наши жизни? Есть ли хоть какая-то надежда в моем диком замысле собрать и восстановить семью? Ни на один из этих вопросов у меня не было ответа и в полном изнеможении я забылась тревожным сном еще до рассвета.
Глава 28
Железная рука красных почувствовалась почти сразу. Первое, что они сделали, это выпустили в обращение новые бумажные деньги - старые банкноты уже не были оборотными. В результате все население осталось без гроша в кармане. Чтобы выжить, людям приходилось либо искать работу в новых правительственных учреждениях, либо продавать свое имущество за новую валюту. Небольшие частные магазины начали закрываться - налог, наложенный на них, был настолько высок, что они не могли его платить. Свободная торговля быстро сокращалась. Рыночная площадь в центре города быстро пустела. Мы с трудом продержались с несколькими имеющимися уроками до июня, но мы оба знали, что придет день, когда мне придется устроиться на работу, чтобы сохранить жизнь всем нам троим. Я зарегистрировалась в Бюро труда и была направлена работать бухгалтером в милицию. Это было последнее место, где бы я хотела работать, но выбора ни у кого не было - ты шла туда, куда тебя посылали. Зарплата была небольшая, но я получила продовольственную карточку, которая давала каждому члену моей семьи право на один фунт хлеба в день бесплатно, а также бесплатный обед для каждого из нас ежедневно из общественной кухни. Всем приходилось стоять в очереди за едой и нести ее домой. Работа была легкой; однако часы были длинными - с 8:30 до 17:00, шесть дней в неделю. В мои обязанности входило каждый полдень ходить с двумя милиционерами в ближайшую пекарню, чтобы забрать хлеб, который мужчины несли обратно в мешках. Мне было очень неловко идти посреди улицы с двумя вооруженными красноармейцами, но свежий воздух после задымленного офиса и физические упражнения пошли мне на пользу. Бабушке приходилось приносить горячий обед из общественной кухни. Еда была едва вкусной: она состояла из какого-то жирного супа с добавлением нескольких картофелин и мешанины влажного хлеба с небольшим количеством рубленого мяса. Однако черный хлеб всегда был свежим и вполне съедобным. Много раз по пути домой, не выдержав мук голода, я съедала свою порцию и часть Ольгиной, так как малышке не требовалось больше чем полфунта. Раз в две недели работникам милиции выдавались талоны на один фунт сахара, рисовой и гречневой каши, а также раз в месяц на литр льняного масла. Я сумела сохранить два урока - один в 6:30 утра перед выходом на работу и один по воскресеньям. Лето затянулось. Бабушка и Ольга каждое утро проводили на пляже - девочка уже загорела и выглядела здоровой. Самая главное, что я написала Софье после выписки из больницы и уже получила от нее два письма. Малышка Таня чувствовала себя хорошо и быстро росла. Красные реквизировали квартиру, оставив Софье маленькую спальню и кухню. Таня числилась как дочь Софьи. Когда ее спрашивали, где ее муж, Софья каждый раз отвечала: "Вы что - охренели?! В нынешние времена, чтобы родить ребенка, муж не нужен! Проклятый дурак ошивается где-то в Красной Армии, но где он, я, конечно, не знаю!" Она также отвечала властям, что работает портнихой; это давало ей право на одну электрическую лампочку в год. Софья писала, что все хорошо, что ей легче сохранить тепло в одной комнате, чем обогреть всю квартиру. Добрая, смелая, верная Софья! Она никогда не жаловалась; у них было достаточно молока, яиц, масла и муки. Раз в неделю она запирала ребенка в комнате, оставляя ее на коврике, и шла на рынок, чтобы обменять какой-нибудь предмет одежды на мясо или курицу, соль или сахар, картошку или что-нибудь еще, любое съестное, которое она могла получить. Им вдвоем было очень хорошо и это значительно поднимало мое настроение. Если бы нам всем было так хорошо, может быть, с Божьей помощью, как-нибудь, где-нибудь мы смогли бы в конце концов собраться вместе!
Однажды воскресным августовским днем все население Анапы было разбужено звоном церковных колоколов - в каждой церкви каждый колокол звонил в полную силу в течение получаса. Все бросились на улицу. "Что это такое? Пожар, что-ли?" напуганные до смерти, спрашивали мы друг друга. После того, как набат утих, красные солдаты на лошадях проскакали по улицам, громко крича: "Всем на базарную площадь; на встречу!" Я сказала бабушке оставаться дома с Ольгой и сама последовала с толпой на рынок. На помосте в центре стоял человек с огромным красным бантом на лацкане. Он повторял одну и ту же фразу снова и снова: "Теперь слушайте! Контингент ЧК прибыл сюда, чтобы проверить и обыскать каждого из вас, начиная с завтрашнего утра. Никто, я подчеркиваю никто, не имеет права завтра покинуть свое жилище до тех пор пока не получит разрешение в письменной форме, приехавших сюда из Москвы чекистов". Постепенно толпа начала расходиться, а с окраин города продолжали прибывать другие неосведомленные массы. Придя домой, я рассказала бабушке о новом порядке и мы сидели, холодея от страха, гадая, что чекисты из Москвы сочтут инкриминирующим - что нам следует разорвать, закопать или сжечь? Мы уже давно уничтожили все фотографии мужчин в военной форме, включая единственную, которая у меня была, с Борисом и моим отцом, но я сохранила фотографию своей матери, надеясь, что они не заметят, какая она знатная и великолепная дама.
На следующее утро в семь утра трое мужчин стучались в входную дверь. Хозяйка впустила их и они сразу же направились к нашей комнате. Такого тщательного обыска я еще не видела. Они простукивали стены, осматривали половицы, переворачивали матрасы, трясли подушки, втыкали штыки в диван, выбрасывали на пол содержимое сундуков, прощупывали каждый предмет одежды и даже рвали подкладку наших шуб. На столе кучей лежало то, что они решили конфисковать: будильник, пара простыней, подушка, немного шерстяной ткани, из которой я собиралась сшить себе платье, колода игральных карт, несколько бабушкиных столовых приборов, три банки молока, две банки варенья и еще несколько нелепых, незначительных вещей, ни одна из которых не имела ничего общего со спрятанным оружием и боеприпасами - ибо именно это чекисты из Москвы должны были искать. Они стучали пальцами по моим книгам. Они вытряхнули каждую из них, просматривая страницы, и из одной из книг выпало объявление о нашей свадьбе и мой аттестат об окончании средней школы. "Ага!" вскричали они с ликованием. "Наконец-то мы обнаружили что-то важное! Штаб будет заинтересован этим больше всего". И один из них начал читать вслух. "Дочери генерала Бориса М. Мусмана от лейтенанта Бориса Лабу и т. д. и т. п." Я думала, что умру прямо здесь и сейчас! Что заставило меня сохранить эти два документа? Какой смысл было уничтожать фотографии и получать фальшивый паспорт, когда вот оно, ясное дело: дочь генерала замужем за гвардейским офицером. "Это ты?" с усмешкой спросил один из чекистов. "Да", ответила я смело, как только могла, но мой голос дрожал. "Ну-ну, что ты скажешь?" он продолжал, не сводя с меня глаз. Двое других прервали его, грубо сказав: "Эй, давай продолжим работу. Штаб позаботится обо всех них в свое время". Обыск продолжался и стопка бумаг на столе увеличивалась, но меня это уже не волновало. "Это мой конец", твердил мой онемевший мозг. "А что будет с бабушкой, Ольгой, малышкой Таней и Софьей? Это все моя вина! Почему я не уничтожила эти два документа? Но кто мог представить, что чекисты будет листать английский словарь? Вот что значит быть такой сентиментальной и такой безрассудно глупой!" Обыск закончился; двое мужчин отправились в комнату хозяйки в поисках мешка для конфискованного. Бабушка попросила разрешения приготовить Ольге завтрак; пока я объяснялась с чекистом, который вернулся с мешком, что мне нужно разрешение, чтобы вернуться на работу в милицию. Мужчина бросил мешок на стол и, вытащив из кармана блокнот, начал писать мне пропуск. Очень медленно, бабушка прокралась к двери, прошла мимо стола и, убедившись, что на нее никто не смотрит, осторожно сунула руку в стопку бумаг, бесшумно извлекла оттуда два уличающих документа, и спрятав их под свою кофточку, как ни в чем не бывало вышла. Я нашла бабушку несколько минут спустя возле импровизированной печки во дворе, на которой в теплые летние месяцы мы готовили немного еды на открытом воздухе. Бабушка разводила огонь, используя какие-то бумаги и подбрасывая их в топку. "О, бабушка", спросила я. "Ты это сделала?" "Да", сказала она. "На этот раз они уничтожены навсегда! Уходи, чекисты еще здесь; они могут заподозрить нас, если увидят, что мы разговариваем". Когда я шла на работу, я чувствовала, что мое настроение поднимается. "У них на нас ничего нет", продолжала я говорить себе, "потому что оба документа сгорели. Каждый день чекистам приходится обыскивать сотни домов. Как они могут запомнить, какой мешок с добычей пришел из какого дома? Они не местные, они не могут меня запомнить". Весь тот день на работе я продолжала задаваться вопросом. "Меня арестуют или обо мне забыли?" Часы тянулись, но я наконец вернулась домой. Бабушка сказала, что трое чекистов обыскивали хозяйку до двух часов дня. Они взяли у нее три мешка с бумагами, фотографиями и вещами. Кажется, ее племянник служил в Белой армии. Каким-то образом этот слух просочился, и красные пришли в ярость. Они обыскали ее жилище, забрав все, что имело хоть какую-то ценность, и в конце концов увезли госпожу Попову в штаб, оставив ее старую парализованную мать одну в инвалидной коляске. Мы заботились о ней, как могли, делились хлебом и едой, но бедная старушка просто сидела в кресле и плакала. Через два дня г-жу Попову отпустили и она вернулась домой. Ей удалось доказать, что она не видела своего племянника с 1914 года и не имела никакого отношения к его вступлению в Белую армию. Следует заметить, что 1920 году красный режим все еще находился в зачаточном состоянии и у арестованных все же была возможность вырваться из тюрьмы путем переговоров, то есть объяснения следователю ошибочности ареста. Концентрационные лагеря только открывались, а знаменитая шпионская система еще не была организована. В любом случае, я осталась на свободе; за мной никто не пришел. Однако в городе несколько человек были арестованы; некоторых отправили в Москву, чтобы предстать перед судом, а других заперли в местной тюрьме. Как хорошо я это знала! Ведь мне приходилось каждое утро составлять список всех заключенных и количество хлеба, выделяемое каждому. С каждым днем список сокращался. Большинство из них были казнены предыдущей ночью расстрельной командой. Некоторых отправляли в Новороссийск для дальнейших допросов. Очень немногие были освобождены, в основном за крупную сумму денег. Я начала ненавидеть свою работу в милиции. Это делало меня очень несчастной и всегда на грани нервного срыва. Я находилась слишком близко к ужасу и жестокости красного режима. Я обсуждала свои страдания по вечерам с бабушкой и она соглашалась со мной. Перемена была бы облегчением, но выхода пока не предвиделось.
Глава 29
В нашей квартире в соседней комнате проживала семья, состоящая из мужчины лет пятьдесяти, его блондинки-жены, этнической немки, и их семилетней дочери, которая иногда играла с моей маленькой Ольгой. Г-н Максим был инженером и работал в правительственном учреждении. Однажды днем некий г-н Бауэр зашел к г-же Максим и почти час разговаривал с нею в саду. Наша бабушка случайно услышала разговор и пришла в чрезвычайное волнение. Она все передала мне, когда я вернулась домой. Оказывается, г-н Бауэр был родом из немецкой колонии Михельсфельд, километрах в двадцати от Анапы. Он был назначен главой комитета Исполкома, управлявшего колонией и приехал в Анапу в поисках учителя, владеющего немецким и русским языками. Г-н Бауэр был знаком с г-жой Максим еще до ее замужества и надеялся, что ему удастся убедить ее согласиться на эту работу. Он рассказал ей, что, когда красные узнали, что дети в немецкой колонии не умеют говорить по-русски, они пришли в ярость и приказали ему немедленно исправить эту ужасающую ошибку. Г-жа Максим обещала обсудить этот вопрос с мужем и сообщить ему о своем решении на следующий день. Узнав об этом, я тоже задумалась. Нам обоим показалось, что добрый Господь указывает мне выход покончить со службой в ужасной милиции и ведет нас в сельскую местность, где с едой гораздо легче, чем в Анапе. Тут же я пошла поговорить с нашими соседями. Г-жа Максим не хотела брать эту работу. Она предпочитала оставаться с мужем и это было естественно. "Вы не возражаете, если я подам заявку?" спросила я ее. "Однако, я немного позабыла мой немецкий. Мне пришлось изучать немецкий в средней школе, а летом у нас была гувернантка-немка в течение трех месяцев, но это было несколько лет назад. Боюсь, я забыла большую часть этого языка!" "Ерунда", ответила соседка. "Вы как раз подходите для этой работы. Вы никогда по-настоящему не забудете язык, если вы на нем свободно говорили, он быстро вернется к вам. Через две недели начинаются школьные занятия и у меня есть пара немецких книг, которые я могу вам одолжить. Читайте, произнесите слова вслух и вы удивитесь, как быстро все это вернется к вам". Она дала мне имя и адрес этого человека, написала на листке бумаги несколько рекомендательных слов и велела мне поторопиться, поскольку г-н Бауэр планировал уехать на следующий день.
Я отправилась. Это была долгая прогулка, и, кажется, я всю дорогу молилась. Г-н Бауэр оказался очень приятным человеком. Он заговорил со мной по-немецки и решил, что со мной все будет в порядке, если я немного подучу грамматику. Ведь мне предстояло учить детей только русскому языку. Немецкий должен был помочь мне понять учеников и их родителей. Я сказала господину Бауэру, что в настоящее время работаю в Mилиции. Он ответил, что надеется, что сможет потянуть за несколько ниточек, поговорить с кем-то и добиться моего увольнения оттуда. Мое вознаграждение за преподавание будет состоять из комнаты для нас троих и сорока фунтов муки в месяц для каждого члена семьи. Я также имею право весной подать заявку на участок земли, где можно выращивать кукурузу и сахарный тростник. В колонии не было магазинов и никому не платили деньги. Да, комнату отапливал хозяин - одна печь обогревала его комнаты и нашу. Я быстро сообразила; от Милиции я получаю только три фунта хлеба в день и три очень скудных обеда, на новом месте будут четыре фунта муки и полоска земли. Мне это показалось не очень выгодным, но Милиция мне надоела и я решила согласиться на эту работу. Г-н Бауэр обещал заехать за нами на своем экипаже через две недели. Я отправилась домой и мы вместе засиделись допоздна, обсуждая, какой будет наша новая жизнь. "Nadine", сказала мудрая бабушка. "Как ты планируешь прожить на четыре фунта муки в день? Помни, там нет магазинов, где можно купить свечи, кофе, мыло, рис, сахар и т. д. и т. п. У нас будет комната с несколькими предметами старой мебели и хлеб. Это все. А как же врач, самые простые лекарства, обувь раз в год, ребенку требуется молоко, яйца и каша, - как же мы сможем что-нибудь купить, если тебе не платят деньгами?" Таким образом, мы проговорили до поздней ночи и, наконец, решили, что, хотя жизнь на четыре фунта муки в день действительно представляет собой проблему, которую еще больше усугубляет полное отсутствие запасов, мы, тем не менее, рискнем переехать в деревню и попытаемся постепенно решить многочисленные проблемы одну за другой. Уже со следующего дня бабушка и Ольга решили отказаться от походов на пляж. Вместо этого они вместе каждое утро ходили на рынок и в магазины, пытаясь купить спички, свечи, соль, мыло, чернила, бумагу для записей, иголки, нитки, аспирин, йод, касторовое масло и все, что они могли найти и купить, что могло иметь большую ценность в сельской глуши. Через неделю от г-на Бауэра пришло известие о том, что школа откроется через две недели, поскольку из-за дождливой погоды фермеры задержались со сбором зерна, и ни одного ребенка нельзя было отпустить в школу до тех пор, пока весь урожай не будет собран и надежно сохранен на зиму. Это дало нам еще две недели на подготовку. Я хорошо помню самое дорогое, что мне удалось купить: керосиновую лампу с высоким стеклянным колпаком и новым фитилем, а также три бутылки керосина. Чаще всего торговля была бартерной - обменивали что-то на сало или кофе; затем продавали продукты за деньги, на которые покупали горючее, свечи, спички и т. д. и т. п. в небольших магазинах. Перед отъездом я зашла навестить одну близкую мне семью. Это была баронесса Ховен, ее дочь и внучка. Моя мать знала баронессу в Петербурге. Ее дочь Лила была примерно моего возраста, и мы часто встречали ее на танцах и вечеринках. Лила очень хорошо играла на скрипке, и ее часто просили сыграть несколько номеров на праздниках по случаю дня рождения или на других торжественных собраниях. Баронесса была очень строгой матерью и железной рукой управляла своей семьей. Мы, дети, боялись ее, и бедная Лила никогда не смела открывать свой рот и высказываться в присутствии матери. Однако, как часто бывает в таких семьях, случилось непредвиденное. Через некоторое время после моей свадьбы Лила сбежала с молодым офицером, которого ее мать не одобряла. Они поженились, а позже у них родилась девочка. Я наткнулась на баронессу в Анапе, в маленьком ресторанчике, где мы обычно обедали. С ней была Лила и ее маленькая девочка, которая была на год старше моей Ольги. Баронесса выглядела так же строго, как прежде в Петербурге. Лила все еще боялась матери и внучке не разрешалось произнести ни звука за столом. Но мне Баронесса не показалась такой суровой, как раньше; я заметила глубокие морщины на ее лице, говорящие о великих страданиях и лишениях. Мне стало жаль старую воительницу и мы очень подружились, но я так и не осмелилась спросить ее, что случилось с мужем Лилы, а Лиле все равно особо нечего было сказать. Настал день прощания. Я сказала баронессе, что через десять дней мы уезжаем в деревню, в немецкую колонию Михельсфельд, где мне предстоит преподавать русский язык в начальной школе. "Nadine, ты сошла с ума!" восклицала она, расхаживая взад и вперед по комнате. "Почему, во имя всего святого, ты хочешь похоронить себя в этой Богом забытой колонии?" "В основном для того, чтобы обо мне забыли и всегда быть сытой," ответила я, "а как еще можно выжить?" Я рассказала ей все о больших обысках и о том, как чекисты из Москвы нашли наше свадебное приглашение и мой диплом об окончании школы. Я просто боялась, что обо мне могут вспомнить и посадить в тюрьму за то, что я дочь генерала и жена гвардейского офицера, живущая с поддельным паспортом. Я ей рассказала, как бабушке удалось сжечь эти два компрометирующих документа почти на глазах у чекистов. Баронесса засмеялась и сказала: "Кажется, у нас, старших, больше здравого смысла, чем у вас, сумасшедших молодых", с чем я охотно согласилась. Потом она заговорила шепотом и рассказала мне, как ей удалось нанять надежного грека, у которого была какая-то рыбацкая лодка. Он был готов за определенную плату отвезти их троих в порт Трапесунд, откуда она планировала отправиться на пароходе в какой-нибудь порт Европы. Она уговаривала меня присоединиться к ним и взять с собой Ольгу, но сомневалась, что в лодке хватит места для бабушки. "Баронесса," сказала я, глядя ей прямо в глаза, "вы знаете, я не могу этого сделать, оставить бабушку умирать одну и отказаться от моей малышки Тани". "Ну и что," ответила баронесса, "какая польза от тебя будет бабушке, Ольге и малышке, если тебя отправят в тюрьму на десять лет?" "Верно," сказала я, "но мне придется рискнуть - может быть, они забыли, ведь это была не местная полиция, а ЧК из Москвы, и они обыскали весь город за один день. Они захлебнулись от количества дел. У них, должно быть, были сотни и сотни мешков с награбленным имуществом и документами. Они, возможно, совсем забыли обо мне". "Да," сказала баронесса, "такой шанс может быть. Однако, ты упрямая глупышка, хочешь остаться в нашей бедной стране, в то время как побег через Черное море все еще возможен". Мы немного поговорили и расстались лучшими друзьями. Спустя годы я слышала от друзей, что баронесса, ее дочь и маленькая внучка благополучно добрались до Трапесунда, а оттуда в Италию, где Лила играет на скрипке в ночных клубах, зарабатывая таким образом на скромную жизнь для всех троих. Вот так!
Десять дней спустя г-н Бауэр приехал за нами на своей повозке. Органы революционного правопорядка разрешили мне сменить работу, так как считали, что обучать неразвитых немецких пролетариев великому международному языку, каким является русский, гораздо важнее, чем выполнять в Милиции канцелярскую работу. Мы загрузили нашим скарбом большую повозку и отправились в немецкую колонию, расположенную в двадцати километрах от Анапы, к нашей новой и загадочной жизни. Поездка была приятной и длилась около четырех часов. Был ясный, теплый осенний день. Большую часть пути обе лошади плелись шагом, так как груз, который им пришлось тащить, был тяжелым. Таким образом, мы не запылились, могли общаться друг с другом и наслаждаться поездкой. Высокое стекло от керосиновой лампы я держала на коленях, опасаясь, что оно треснет или разобьется. К месту назначения мы добрались к вечеру. Михельсфельд, когда мы подъезжали к нему, выглядел как обычная маленькая деревня. Здесь была широкая главная улица, кирпичная церковь, большая кирпичная школа и хорошо построенные дома с большими дворами, сараями, курятниками и загонами для свиней. Дома выглядели зажиточными и крепкими, а сараи в хорошем состоянии. Мы подъехали к третьему дому от школы, и г-н и г-жа Герринг и трое детей выбежали на улицу, чтобы поприветствовать нас. Они показали нам нашу комнату - большую, длинную комнату с четырьмя окнами, два на север и два на восток. Мебель состояла из железной детской кроватки, дивана из конского волоса, одного мягкого кресла, двух простых стульев и одного круглого стола. Все помогали донести наши узлы, сундуки и две раскладушки, после чего господин Бауэр пожелал нам удачи и уехал. Пока мы оба изо всех сил пытались привести себя в порядок, вошла г-жа Герринг. Это была невзрачная, худая, сильно загорелая женщина, которая редко улыбалась и усердно работала от рассвета до темноты. Она сразу перешла к делу и предложила кормить нас один раз в день, в полдень, если у нас будет что дать ей взамен. Мы открыли сундуки и она начала очень внимательно и придирчиво просматривать наши вещи. Один предмет привлек ее внимание - роскошная льняная скатерть из дамасской ткани с двенадцатью салфетками, украшенными монограммами. "Мне это больше всего подходит," сказала она, "и я готова кормить вас двоих в полдень в течение шести месяцев. Вы можете разделить эту еду с ребенком. Я пеку хлеб каждый понедельник в 6 утра. После того как вы получите вашу первую зарплату, как наша новая учительница, я научу вас печь. Вам разрешается вложить свой хлеб в духовку, после того как я выну мой. Шесть буханок - это все, что вмещает духовка, и этого вам хватит на неделю". Она на мгновение замолчала и что-то человеческое промелькнуло в ее глазах. "Вы, должно быть, голодны", добавила она, алчно прижимая скатерть и салфетки к своему сердцу. "Пойдемте на кухню, я посмотрю, что можно вам дать на первый обед. Эта скатерть будет частью приданого моей дочери". Мы были голодны и ничего не ели с раннего утра. Кухня была большая и просторная, под одним из окон стоял большой прямоугольный стол с двумя длинными скамьями. Г-жа Герринг поставила на стол кувшин обезжиренного молока, хлеб с маслом и поджарила каждому из нас по яйцу. Это было вкусно и мы съели все до единого кусочка. "Вы будете питатьсяя в своей комнате," сказала г-жа Герринг, "чтобы не доставлять неудобства мужчинам. Они не следять за своими манерами, когда голодны". Прежде чем вернуться в свою комнату, мы вышли во двор. Мальчик гнал с пастбища стадо живописных коров; все они выглядели хорошо сложенными, сытыми и ухоженными. Стадо шло по главной улице медленно, неторопливо, удовлетворенно мыча, и каждая корова знала, кому она принадлежит, поскольку они поворачивали в разные дворы, где их ждали фермерские жены, чтобы отвести их в коровники и начать доить. Каким-то образом эта мирная деревенская сцена что-то сделала с нами. Наше настроение поднялось. "Бабушка", с чувством произнесла я. "Мы как-нибудь выкарабкаемся. Это не бедная деревня, только взгляни на этих прекрасных коров". "Да," ответила бабушка, "с Божьей помощью мы не умрем здесь с голоду". Маленькая Ольга клевала носом и засыпала, и мы пораньше уложили ее спать. Мы продолжали приводить в порядок нашу комнату и расскладывать вещи, пока не наступили сумерки. Когда стемнело мы вытащили нашу драгоценную лампу, налили в нее керосин, подкрутили фитиль и установили высокое стекло. Дрожащими руками я зажгла ее. Комната озарилась сиянием, мягкий свет сделал все более домашним и уютным. "Добро пожаловать в наш новый дом, бабушка, дорогая", сказал я. "С такой лампой я смогу много работать по вечерам". На улице было тихо. Как водится, фермеры рано легли спать, так как все вставали на рассвете. Время от времени лаяла собака, петух разражался своей песней и снова тишина. На окнах не было ни жалюзи, ни занавесок. Мы поговорили об этом и решили поискать что-нибудь, чем можно занавесить окна на следующий день, чтобы обеспечить больше конфиденциальности. Внезапно мы услышали громкие шаги и кто-то застучал во входную дверь. "Откройте! Откройте!" кричали снаружи. Сбиваясь с ног, выбежала г-жа Герринг и отперла дверь. Четверо мужчин ворвались в нашу комнату. "Эй!" крикнул один из них, "так у тебя есть лампа, настоящая керосиновая лампа! Нам в Исполкоме такая очень нужна, вот мы и возьмем твою!" "Но," возразила я, "она мне тоже нужна. Я школьный учитель и она мне понадобится, чтобы работать по вечерам". "Ерунда!" зареготали они. "Ты можешь делать свою работу до захода солнца. Но твоя лампа нужна нам, товарищ. Прояви революционную сознательность!" Один из них наклонился и прошептал мне на ухо: "Нам нужна твоя лампа для карточных игр". Без дальнейших споров они схватили мой драгоценный источник света и ушли, оставив нас в полной темноте. Это было наше первое горькое потрясение в Михельсфельде. Я вспомнила, что где-то в сундуке у нас лежала дюжина маленьких цветных рождественских свечей, но как долго они прослужат? Не говоря друг другу ни слова, мы ощупью добрались до кровати, но каждый из нас, прежде чем заснуть, долго плакал в ту ночь. "Бесполезно," думала я, "пытаться скрыться от коммунистов. Они найдут нас где угодно и сделают нашу жизнь невыносимой, что бы мы ни делали. О дорогой, милосердный Всемогущий Бог! Дай мне силы, мужества и мудрости; покажи мне мне способ вернуть мою малышку Таню и верную подругу Софью, выведи меня из этой страны, где жизнь с каждым годом становится все более и более мучительной".
Глава 30
На следующее утро солнце разбудило нас рано и все выглядело по иному. Hа завтрак каждый из нас получил по ломтю хлеба и кружке обезжиренного молока. Было воскресенье и мы втроем пошли в церковь вместе с Геррингами и их детьми. Мне понравилась Церковь. Служба была короткой, прихожане спели несколько гимнов, проповедь пастора была не утомительной и маленькая Ольга вела себя очень хорошо. После церкви г-н Герринг пришел поговорить со мной. Он сказал, что его 12-летний сын Альберт отстает в школе. У него были трудности с чтением и правописанием по-русски, он туго соображал в арифметике, а русская грамматика была для него как китайская головоломка. Могу ли я заниматься с ним один час в день, пять раз в неделю после школы? За это он предложил мне одну бутылку обезжиренного молока в день, пользование кухней по утрам и вечерам, чтобы приготовить кашу для Ольги и кофе для нас, достаточно хлеба, пока мы не получим первую муку, и возможность постирать наши вещи один раз в месяц. Я колебалась: тратить пять часов дневного света в неделю за бутылку молока, возможность вскипятить воду дважды в день и мыться раз в месяц меня не совсем привлекала. Но господин Герринг был проницательным и расчетливым фермером. Заметив мое нежелание согласиться на его условия, он добавил: "Следующей весной, когда я посажу картофель, я посажу для вас десять рядов и выделю вам небольшой огород, где вы сможете выращивать лук, морковь, укроп и петрушку." Последнее предложение склонило чашу весов в его пользу, и мы пожали друг другу руки в знак взаимного согласия. Я начала работать с туповатым Альбертом уже на следующий день и его успеваемость заметно улучшилась. Так мы начали нашу новую жизнь в Михельсфельде.
Тот первый день в школе так ясно запомнился мне, как будто все произошло неделю назад. Я добралась до здания школы задолго до звонка, чтобы встретиться и познакомиться с другими учителями. Когда я вошла в учительскую, за столом сидели двое мужчин; один молодой, худощавый, темноволосый человек среднего роста с черными усиками; другой - крупный мужчина средних лет с рыжей бородой и в очках. Его звали мистер Унтерсаген. Он был первым, кто нарушил молчание. "Юная леди," сказал он, "вы хотите, чтобы вас отправили в тюрьму или взяли в заложники?" Я пришла в замешательство. "Почему? Нет", ответила я. "В таком случае," продолжал г-н Унтерсаген, "снимите свою шляпу и никогда, ни при каких обстоятельствах, не надевайте ее снова, даже в церковь". "Но это единственное, что у меня есть", сказала я. "Хорошо", ответил невозмутимый рыжебородый учитель. "Выбросьте это, сожгите, спрячьте, но никогда не носите, потому что это пустая трата денег". Тогда я поняла, что он имеет в виду, и мы втроем немного посмеялись и перешли к делу. Шляпа представляла собой плотно прилегающий колпак с зеленой бархатной тульей и трехдюймовой каймой из серого меха по периметру, образующей спереди два кроличьих уха. Это была часть моего прощального костюма после свадьбы и она мне нравилась больше всего.
Функцией маленького бледного человека, господина Грегори, было преподавание русского языка, математики, географии и истории в трех старших классах. Господин Унтерсаген имел все шесть классов по немецкому языку, а мне было поручено обучение русскому чтению, письму и арифметике в трех младших классах. График был составлен; прозвенел звонок и каждый из нас отправился в свой класс. Само собой разумеется, я чувствовала себя немного неуверенно, поскольку это была моя первая работа в качестве учителя. Я всегда очень любила детей и умела с ними ладить, поэтому утреннее испытание мне удалось пережить без каких-либо затруднений. Первый и второй классы не знали ни слова по-русски. Мне пришлось начинать с самого нуля. Третьеклассники немного могли говорить, но никто из них не умел ни читать, ни писать. Во время обеда я пошла домой, спрятала шляпу в чемодан и вернулась в школу с зеленой клетчатой шалью на голове. Помня слова господина Унтерсагена, я вытащила из кучи одежды свое лучшее пальто из тюленьей шкуры и накрыла красивый белый горностаевый воротник старой шерстяной шалью. Если моя меховая шапка выдавала меня, то что бы они подумали о горностаевом воротнике? Это было бы как красный флаг для быка! Светский гламур теперь был замаскирован, как и опасность привлечения ненужного внимания. "Молодец, девушка", сказал г-н Унтерсаген. "Лучше перестраховаться". Через неделю к нашему штату присоединился учитель рисования - господин Паукер, высокий, худой, болезненного вида мужчина лет пятидесяти, имевший жену и трех маленьких мальчиков. Им дали одну комнату для проживания. Они привезли пять армейских раскладушек, выстроили их вдоль стены и под каждой раскладушкой они держали по две проволочные клетки с двумя курицами в каждой. Они не имели ничего, что можно было бы обменять на еду. Эта семья была в очень трудном положении. Мальчики все время бродили по опустевшим после уборки урожая полям, в поисках оброненных жнецами колосьев пшеницы, ржи и ячменя. Дома они выбирали из колосьев зерна, пропускали их через кофемолку и пекли на ужин блины. Г-жа Паукер целый день собирала сухие ветки, кусочки соломы и стебли кукурузы, чтобы разжечь огонь в маленькой печке и приготовить что-нибудь горячее на ужин. Наблюдая за этой семьей, я не могла не осознать, насколько лучше было нам троим, и я ежедневно благодарила Бога за всю Его доброту, помощь и руководство.
Одна тема беспокоила нас постоянно. Каждый вечер, уложив Ольгу спать, мы вдвоем сидели в темной комнате и говорили об этом. Как мы могли сообщить нашему Борису, где мы находимся? Наконец-то бабушке пришла в голову очень хорошая мысль. Она рассказала мне, что одним из лучших, самых близких и дорогих друзей всей их семьи был австрийский промышленник, построивший две фабрики недалеко от места, где жила бабушка, недалеко от австрийской границы. Господин Фриц Вестен, его жена и двое сыновей, которые были младше Бориса, постоянно навещали друг друга, проводили вместе летние каникулы и с годами очень подружились. Дом г-на Вестена находился в Вене, где жили его родители, но большую часть времени он проводил в Польше, где его новые фабрики процветали. С началом Первой мировой войны г-н Вестен и его семья вернулись в Австрию. Именно ему мы наконец решили написать и сообщить свое местонахождение, надеясь, что Борис придет к такому же решению, разыскивая свою семью. Отправив это письмо, нам больше ничего не оставалось, как ждать, надеяться и молиться.
Время бежало быстро. Мне нравилась моя работа, и я хорошо ладила с детьми. Я завела несколько друзей среди их матерей и ни одна минута коротких осенних дней не оставалась свободной. Г-жа Циммер, которая жила через дорогу от нас и чей муж управлял мукомольной мельницей, попросила меня раз в неделю давать ее дочери Герте урок музыки, за который она обязалась платить мне шесть яиц за урок. Жизнь постепенно налаживалась. По окончании первого месяца мы получили талон, дающий право на получение ста двадцати фунтов муки. Таким образом, нам пришлось каждый понедельник печь свой хлеб самостоятельно. Это означало подъем в 5 утра и после нескольких неуклюжих попыток мне удавалось сделать все правильно и в печи полыхал огонь. Тем не менее продовольственная проблема не была полностью решена. Г-жа Герринг была очень скупой. Когда она готовила на обед курицу, она всегда отдавала нам два крылышка и шейку. Правда, она добавляла в суп картошку или клецки, но две голодных женщины и ребенок не могли насытиться двумя куриными крылышками. Когда в меню был суп, она раскладывала его на две тарелки и картошка снова оказывалась нашей основной пищей. Мне нужно было что-то придумать, чем дополнить и обогатить наш скудный рацион.
Первым делом нужно было обеспечить нашу комнату хоть каким-нибудь светом, чтобы я могла работать по вечерам. Я поговорила с г-жей Герринг и она пообещала нам помочь. Кажется, два года назад свиньи в Михельсфельде массово сдохли от какой-то неизвестной болезни. Бережливые хозяйки вытопили жир дохлых свиней и сохранили его в бочках, спрятанных в подвале. Большая часть этого жира использовалась для изготовления мыла как для стирки, так и для личного пользования. Хозяйка дала мне два длинных куска этого мыла в обмен на полотенце для рук из моих старых запасов. В тот же вечер г-жа Герринг принесла нам небольшую стеклянную банку с жестяной крышкой. В середине крышки было просверлено круглое отверстие, в котором была закреплена небольшая жестяная трубка. В банке помещался кусок грубой шерстяной нити так, что его конец выступал через жестяную трубку, и банку заполняли растопленным свиным жиром. Когда спичку подносили к хорошо пропитанному кончику шерстяной нити, она загоралась, как крохотный белый фитилек. Свет, который он излучал, был не ярче света рождественской свечки, но нам он казался почти чудом. Теперь мы могли видеть друг друга, и нам не приходилось натыкаться на мебель. Поставив банку на стопку книг на высоте полуметра над столом, бабушка могла даже разложить пасьянс из колоды старых карт. Таким образом, основная проблема была решена и я каждый вечер получала четыре-пять часов, в течение которых можно было заняться чем-то продуктивным. Но чем? В Михельсфельде, как и в любой другой деревне, не было магазинов, поэтому у детей не было игрушек, с которыми можно было бы играть. Я начала мастерить тряпичные куклы. Матрас в моей раскладушке был наполнен конским волосом. Он был на четыре дюйма слишком широким и слишком длинным. Я изготовляла свои куклы длиной девять дюймов и набивала их тела, ноги и руки конским волосом, что делало их очень прочными. Часть этих волос я пришивала им на головы. У каждой куклы была хорошо заплетенная косичка, завязанная миниатюрным бантиком. У них были высокие черные сапожки с красной окантовкой, яркие пышные юбки и белые блузки. Я использовала все кусочки ткани, какие только могла найти, и моя старая нижняя юбка из красной тафты оказалась очень кстати. Когда три куклы были готовы, я отнесла их господину Паукеру и попросила разрисовать им лица. Он сделал хорошую работу и куклы выглядели очень привлекательными. За каждое творение я дала своему помощнику по одному яйцу. Теперь настала очередь бабушки. Она взяла куклы и понесла показывать их женам фермеров, у которых были маленькие девочки. Успех был несомненный! Игрушки были проданы за фунт масла каждая, и я получила больше заказов, чем могла выполнить. Теперь мои вечера были заняты. Я проверяла школьные работы детей и готовилась к уроку на завтра.
С приближением зимы возникло еще больше проблем. Нам всем была необходима обувь, чтобы передвигаться по грязным улицам поселка и, которая защищала бы наши ноги от пронизывающего холода цементных полов в школьном здании, которое никогда не отапливалось. Г-жа Герринг посоветовала нам пойти к местному сапожнику г-ну Уильямсу. К тому времени мы все научились свободно говорить по-немецки и даже маленькая Ольга болтала, как любой местный ребенок. У нас не было трудностей в общении. К сожалению, все, что мог сделать г-н Уильямс, - это выточить каждому из нас пару деревянных ботинок, называемых "сабо", представляющих толстую двухдюймовую деревянную подошву с вырезанным на ней каблуком и широкую ленту из старого коврового покрытия на подъеме. За это я дала ему бутылку керосина, так как у него была небольшая лампа для работы. В поселке все было самодельное, как в средние века. Женщины крутили на прялках собственную шерстяную пряжу и бабушка часто помогала г-же Герринг в этой работе. Она также взялась научить маленькую девочку Милли русскому алфавиту и нескольким фразам, за что получила грубую толстую шерстяную пряжу, из которой связала Ольге две пары длинных теплых чулок и одну пару для себя. У меня уже была пара длинных серых носков, которые я связала под руководством нашей английской гувернантки вскоре после начала Первой мировой войны. Каким благословением сейчас оказались эти теплые носки! По мере необходимости я заштопывала их во все цвета радуги и хотя штопка была всем хорошо видна, так как пятки и носки деревянных туфель не были закрыты, я с гордостью носила эти старые серые носки даже по воскресеньям в Церковь. Дальше, вот что. У одного из наших сундуков появилась трещина внизу. Упаковывали его год назад, когда мы отправлялись в долгий путь, отступая вместе с Белой армией. Тогда я застелила его деревянное дно толстыми иллюстрированными журналами. Каким благом они сейчас оказались! Приближалось Рождество, и мы решили сделать праздничные украшения. Мы вырезали все цветные кусочки и сделали из них красочные звезды, петухов, кроликов, кукол, цепочки и т. д. Этих украшений получилось слишком много. Бабушка продавала их деревенским хозяйкам, которые ее знали и ценили. Разговор был такой: "Привет, Гроссмуттер, что у тебя сегодня в корзинке? Заходи и выпьй со мной чашечку кофе". И наша дорогая старушка - бабушка возвращалась с корзиной, полной печенья, кусочков ливерной колбасы, пряников, сушеных яблок и чернослива, иногда ломтя холодной свинины или половиной жареной курицы. Каждая отдавала то, что у нее было и выбирала то, что ей больше всего нравилось. Таким образом, мы решили нашу продовольственную проблему и откладывали лучшие закуски на Рождество. Рождество - самый большой праздник в году для немецкого народа. За две недели до этого замечательного дня каждая домохозяйка была занята готовкой, выпечкой, уборкой, стиркой и глаженьем. Дети по всей округе репетировали рождественские гимны и песни. Пастор был занят обучением их Новому Завету, так как каждый ребенок школьного возраста должен был находиться в церкви в канун Рождества и отвечать на вопросы пастора. Окна украсили сосновыми ветками, подмели улицы и поставили в церкви высокую елку, украшенную грецкими орехами, печеньем, пряниками и моими бумажными игрушками. В канун Рождества церковь была переполнена и дети, вымытые, причесанные и одетые в свои лучшие наряды, заняли передние скамьи. После службы мы все пошли домой, и г-жа Герринг угостила всех кофе и пирожными. Это было Рождество 1920 года. Коммунистический режим все еще находился в зачаточном состоянии; война против религии и мелких собственников еще не началась и у фермеров было достаточно еды, чтобы отпраздновать свой любимый праздник. Позже, в 1921 году, дела пошли намного хуже. Пробежали зимние месяцы; мы давно подружились с местными женщинами и привыкли к нашему новому образу жизни. Софья писала раз в месяц - малышка Таня быстро росла. Я держала ее в курсе того, что мы делаем. Ранней весной господин Герринг помог нам посадить картофель на своем участке земли возле дома. Он был так добр, что вспахал для нас землю и показал, как нарезать картофель на куски и сажать его на определенном расстоянии. Мы работали над этим неделю и были счастливы, когда г-н Герринг сказал, что мы все сделали хорошо. Еще он предоставил бабушке небольшой участок для выращивания лука и овощей. Когда дни стали длиннее, мне удалось взять еще один частный урок - то были две девочки, дочери управляющего мельницей. Он платил мне пятьдесят фунтов хорошей белой муки в месяц, которую мы прятали в одном из наших сундуков. Накопительство считалось тяжким преступлением в Совдепии и каралось смертной казнью, но нам посчастливилось избежать наказания. Во время нашего пребывания деревню ни разу не обыскивали, но позже мы узнали, что после нашего отъезда все население было депортировано в Сибирь на работу в концлагерях, а новые коммунистические хозяева переселились со своими семьями в хорошо обставленные дома, захватив землю, скот и сельхозтехнику трудолюбивых, честных и безобидных немцев.
Глава 31
Однажды утром я пошла в Исполком и попросила участок земли для посадки кукурузы и сахарного тростника. Мне и другим учителям выделили землю в пяти километрах от деревни. Поскольку у меня не было ни лошади, ни плуга, чтобы возделывать почву, г-н Грегори предложил сделать это для меня, если я буду полоть его участок. В то время это предложение показалось мне разумным и я по наивности согласилась. Лишь гораздо позже я узнала, сколько труда требовалось прополоть участок размером 0.8 га, засеянный кукурузой и сахарным тростником три раза за лето плюс мои собственные 0.8 га? И все, что г-ну Грегори нужно было сделать, это использовать лошадь и пахать только один раз пару часов, а может быть, еще пару раз, чтобы засеять его. Г-н Грегори был проницательным человеком и когда он заключал сделку, она всегда была в его пользу. Он воспользовался моим полным незнанием того, что есть прополка в действительности. Но, никуда не денешься, поезд ушел. В связи с сезоном в деревне рано закрылись школы, так как детям требовалось помогать взрослым в полевых работах. 1 мая у нас был пикник на целый день; дети принесли с собой обед и купались в реке, разводили на берегу костер, распевали песни и играли в игры. По окончании я была рад вернуть их всех по домам в целости и сохранности, не потеряв ни одного ученика. Маленькая Ольга была с нами и старшие мальчики и девочки были так добры к ней, что по очереди несли ее на своих спинах, когда она уставала и не могла идти. Ранее той весной г-жа Циммер подарила бабушке одну из своих старых кур. Та курица почему-то была без хвоста. "Она позорит мою стаю," заявила г-жа Циммер, "к тому же она слишком жесткая и старая, чтобы ее можно было есть, так что вы можете забрать ее, если хотите". Какой деликатный способ проявить доброту к менее удачливым! В тот день, когда я вернулась после школы домой, бабушка и Ольга были взволнованы и счастливы. Они повели меня за собой на задний двор в один из сараев, где бабушка держала сено и где сидела, до смерти напуганная, старая бесхвостая курица. Мы втроем почувствовали себя очень богатыми, став владельцами настоящей живой курицы! С той поры бабушка каждое утро выпускала курицу и всюду следовала за ней вместе с Ольгой и в конце концов они возвращалась с яйцом. Hи г-н, ни г-жа Герринг никогда не сказали об этом ни слова - их стая было многочисленной. Но какое значение имело одно яйцо в день, если оно приносило столько счастья старушке и ее внучке? Нередко я спрашивала: "Бабушка, а твоя курица несется каждый день?" "О, да, она замечательная птица. Честное слово, я получаю от нее яйцо каждый день, и она каждый день откладывает его в новом месте. Мы довольно долго следим за ней все утро, но она никогда нас не подводит".
Г-жа Циммер была подругой г-жи Герринг и я думаю, между ними было много шуток о чудесной курице без хвоста. Теперь маленькая Ольга могла каждый день съедать на завтрак яйцо, а по утрам в воскресенье мы втроем наслаждались яичницей. Мы сохранили одну дюжину на Пасху и раскрасили их луковой шелухой и зелеными листьями. Через некоторое время бабушка устроила гнездо для своей курицы и посадила ее на десять яиц. В тот день, когда она высидела семь птенцов, Ольга и бабушка были вне себя от радости. С этого момента Ольге было поручено присматривать за цыплятами. Маленькая Ольга не умела считать - ей было всего три с половиной года - но она знала каждую цыпленка в лицо и, если кто-нибудь из них пропадал, то бежала к бабушке и велела ей искать серого или коричневого, и вместе они они находили пропажу и возвращали ее к наседке. Они все выросли и мы одного за другим использовали их пищу по таким важным дням, как, например, день рождения Ольги, на Рождество или на Пасху. Мясо нам удавалось есть только два раза в год, остальное время наше питание состояло из картофельного супа с луком, кукурузной муки, обезжиренного молока, сырой моркови и помидоров в сезон; и "Прибст", эрзац-кофе из ячменного зерна, которое нужно было поджарить на сковороде, чтобы приготовить его и сделать темно-коричневым; затем пропустить полученную массу через кофемолку и прокипятить в кофейнике. На вкус он было горьким, к тому же у нас не было сахара, но с молоком кофе становился вкусным. Когда я вспоминаю ту первую зиму среди немецких колонистов, я просто удивляюсь, как мы нашли в себе мужество бороться и не сдаваться. Материально, учитывая те страшные времена, мы были обеспечены: у нас была отдельная комната, немного тепла, достаточно еды, чтобы не чувствовать голод, приличная работа и добрые домовладельцы. Однако окружающее продолжало быть колоссальным моральным напряжением для нас обоих. О Борисе у нас не было никаких новостей, мы не знали, жив ли он, убит, взят в плен или замучен до смерти. Сколько времени ему понадобится, чтобы связаться со своими австрийскими друзьями, знавшими о нашем местонахождении? Напишет ли он им когда-нибудь? На что мы возлагали надежды? Ибо надежда была единственным якорем, который у нас оставался; надежда, вера и желание выжить, снова объединиться и обеспечить лучшую жизнь нашим детям. Большие мечты, дикие надежды, которые иногда доводили нас до отчаяния, но ненадолго, ведь у меня была молодость, здоровье и вера. Я молилась за то, чтобы мы трое были здоровы, хотя бы потому, что в нашей деревне не было врачей. Я молилась вечерней звезде, чтобы она указала нам выход из нашей несчастной страны - помогла нам объединиться и жить где-нибудь - в любом уголке нашей планеты, но чтобы без страха и ужаса, которые в Совдепии подстерегали нас на каждом шагу. Таким образом, мы просуществовали ту первую унылую зиму в Михельсфельде, благодарные за каждый день, который мы благополучно прожили, благодарные за наши благословения и всегда сохраняющие надежду в наших сердцах. Весна в том году пришла рано и после закрытия школы 1 мая я приступила к работе на нашем картофельном участке, в то время как г-н Грегори сеял мою кукурузу и сахарный тростник. Довольно скоро пришло время первой прополки. Я встала в 5 утра, наспех позавтракала, взяла с собой немного хлеба и бутылку воды и отправилась в пятикилометровый поход. Деревянная обувь оказалась слишком тяжелой, поэтому я спрятала ее вдоль дороги и пошла босиком. Прохладным утром примерно через полтора часа ходьбы я добралась до своей полоски земли и начала пропалывать. У мистера Унтерсагена была полоса рядом с моей и он прислал своего мальчика выполнять эту работу для него; это делало меня менее одинокой. К полудню мы оба были измотаны и очень хотели пить. Юный Фриц ушел искать грядку с помидорами и вернулся с полдюжиной полузеленых овощей, которые хорошо сочетались с нашим хлебом и к тому же помогали утолять жажду. К 17:00 часам мы отправились домой с натруженными спинами и волдырями на ногах. Мне потребовалась неделя, чтобы сделать свою полоску, и еще одна, чтобы закончить полоску г-на Грерори. Потом, после двухнедельного отдыха, мне приходилось отправляться в путь заново. Между тем назревали серьезные проблемы; на этот раз от матушки-природы. К середине мая фермеры, чьи земли располагались ближе всего к болотам, заметили повсюду миллионы маленьких черных сверчков. Это была саранча! Как бороться с этой новой и опасной угрозой? У фермеров не было средств борьбы с саранчой, и правительство отклонило все их просьбы о помощи. "Делайте все, что можете", вот и все, что они могли сказать. Ну, что же! Пошла в ход народная смекалка. Сначала вся колония начала плести квадраты из болотной травы и молодых веточек. Мальчики сидели на этих квадратных циновках, а мужчина верхом на лошади медленно катался вверх и вниз по полям, дорогам, дворам, садам, и мальчик держал длинные поводья, прикрепленные к седлу. Таким образом, им удалось уничтожить полчища этих вредителей, но на смену им в считанные дни приходили другие. Прошли три недели, и ситуация стала тревожной. Все деревни, фермы и колонии в радиусе двадцати километров были поражены одной и той же чумой. К тому времени саранча сменила цвет с черной на красную и выросла до полутора дюймов в длину. У них были черные выпученные глазки и широкие жадные рты. От восхода до заката мы наблюдали, как красное море постоянно прыгающих насекомых прокладывает себе путь вперед. Ничто их не могло остановить, даже широкая река Кубань. Мы все надеялись, что водная преграда их остановит, но этого не произошло. Достигнув берегов этой широкой, медленно текущей реки, саранча не остановилась и не колебалась ни секунды. Словно подчиняясь какой-то неведомой силе, она продолжали двигаться, прыгать, прокладывать себе путь вперед. Они падали в реку и другие следовали за ними, всегда сохраняя один и тот же устойчивый темп - прыжок-стоп-прыжок-стоп. За считанные два-три часа река покраснела - она покрылась трехдюймовой коркой мертвой саранчи. Те, что следовали за ними, без труда переправились через реку по трупам своих соплеменников. Теперь правительство встревожилось: нужно было что-то сделать, чтобы остановить распространение этой ужасной опасности, которая угрожала уничтожить тысячи гектаров растущих сельскохозяйственных культур. В саранчу пробовали стрелять из пулеметов и пушек - но это не остановило продвижение насекомых. Перепрыгивая через мертвых, саранча продолжала двигаться вперед. На закате каждого дня эта напасть останавливалась как вкопанная, и ничто не могло заставить ее пошевелиться. Было решено применить отравляющий газ. Людям было приказано оставаться в своих домах до 7:00 утра и держать лошадей и скот в сараях. За час до восхода солнца была проведена газовая атака. На рассвете огромное красное море саранчи оставалось неподвижным; ходили слухи, что опасный враг наконец побежден, но через час, согретое лучами восходящего солнца, красное море снова было на марше - прыг-стоп - прыг-стоп. Их пытались облить их бензином и поджечь; но тоже безрезультатно. С каждым днем саранча подходила все ближе и ближе к нашей колонии. Теперь деревня была разделена на Восток и Запад: те, кто жил на правой стороне Главной улицы, должны были рыть траншеи в полумиле от Михельсфельда, а семьи на левой стороне работали в полях. Они чередовались, давая каждому шанс спасти свой урожай. Траншеи были два метра глубиной и на дне каждой были вырыты колодцы на расстоянии трех метров друг от друга. На помощь мужчинам были призваны женщины и дети от двенадцати лет. Мы все начинали работать на рассвете, когда церковные колокола будили всю деревню. Тем, кому приходилось работать на линии траншей, приносили с собой обед и охапку свежих веток. Этими ветками саранчу смахивали со стен траншей, загоняя ее в колодцы или ямы. Когда ямы были заполнены, мужчины засыпали их землей и начинали рыть новые. Медленно, но верно все ямы заполнялись; затем мужчины начинали рыть вторую линию траншей. Жара, палящее солнце, ни клочка тени в открытых полях, смрад разлагающейся саранчи, поднимающийся из ям, были достаточно, чтобы заболеть любому. Однако нам всем как-то удалось преодолеть эти недомогания и неудобства и выдержать. Мы пытались петь, пытались болтать, пытались шутить, но нас мучила жажда. Поскольку поблизости не было воды, нам приходилось ждать тележку, которая приезжала два раза в день с бочкой теплой воды и пили ее из жестяной кружки. Следует отметить, что саранча побеждала, как бы мы все ни старались. Местные исполкомы посылали S.O.S. в Новороссийск, умоляя о помощи. Всех молодых мужчин и женщин из близлежащих городов собирали в группы и отправляли помогать в борьбе с этой ужасной чумой. Они приходили пешком из Анапы, прибывали на лодках, лошадях и повозках из близлежащих городков. Каждый из них был обязан отработать пять дней, прежде чем получить пропуск-разрешение на возвращение в свой город. Мужчины рыли траншеи; женщины стояли сплошной шеренгой, сметая этих вредителей в ямы и не давая им переползти на другую сторону канавы. Этим горожанам приходилось ночевать в школах, церквях, сараях, конюшнях и сеновалах. Готовили они еду на открытом воздухе - во дворах, садах, огородах и на улицах. Они не взяли с собой никакой пищи, и чтобы не умереть с голоду, им приходилось просить у нас, брать в долг или воровать. И они воровали! Они собирали с деревьев незрелые яблоки, выкапывали картофель размером не больше грецкого ореха, искали куриные яйца, доили наших коров под покровом темноты, убивали цыплят и выдернули с огородов весь лук, морковь и свеклу; но у никого язык не повернулся, чтобы обвинить их в воровстве. Что еще они могли сделать? За свою работу они получали от государства только полтора фунта хлеба в день. Все хозяйки в нашей колонии старались их накормить, чтобы они не уничтожали нашу картошку и овощи. На закате им готовили горячий суп и кукурузную кашу, а также поили обезжиренным молоком и ячменным кофе. В те дни Михельсфельд походил на цыганский табор; костры горели до поздней ночи, вокруг сидели люди; они ели, разговаривали и пели. Г-н Бауэр, который привез нас в Михельсфельд в прошлом году, попросил меня поработать в его конторе, чтобы составить список имен всех этих людей и выдать им пропуска на возвращение через пять дней работы. Для меня это было большим облегчением, но мне было жаль остальных, которым пришлось продолжать "на трудовом фронте" в таких трудных условиях.
Прошли дни - саранча снова поменяла свой цвет. Она стала зеленой и выросла до трех дюймов в длину. Однажды утром, повинуясь чьему-то неизвестному верховному приказу, она вдруг вся разом поднялась и полетела высоко в небе. Мы все смотрели на это облако как завороженные, гадая, где оно приземлится. Оно долго парило над нашими головами. Кажется, единственное, чего боится саранча, - это шума. Дойдя до дома, я схватила старое ведро и кочергу и присоединилась к остальным, направлявшимся к своим участкам земли. В течение трех дней мы все охраняли свои посевы, создавая столько шума, сколько возможно было в человеческих силах, но я, честно говоря, не верю, что шум спас нашу кукурузу и сахарный тростник. Я верю, что помощь пришла свыше. Позже а видела, как саранча пожирает за считанные часы поле высокой зеленой кукурузы. Саранча ничего не оставляет, ни травинки, ни сорняка; просто чернозем. На четвертый день сильный ветер унес облако саранчи в Черное море.
Глава 32
Опасность миновала, но призрак голода последовал за ней, поскольку нашествие саранчи поразило не только Кубань, но и соседние области, а также и Крым. Михельсфельд не понес такого большого ущерба, как большинство других деревень и общин. О саранче быстро забыли и счастливые фермеры вернулись на свои поля. Казалось, никто не беспокоился о будущем, кроме меня и бабушки. Мы предвидели опасный поворот в наших судьбах и готовились к нему. Перебирая свои сундуки, и выкапывая оттуда все, что нам не нужно, мы собирали материал, который можно было обменять на муку: ленты, пуговицы, кружева, карандаши, бусы. Еще я мастерила свои тряпичные куклы и зайчиков. Все, чем интересовались местные женщины, я отдавала им за два-три стакана муки. После сбора урожая, они почувствовали себя богатыми и щедрыми, а некоторые давали мне вдвое больше, чем я спрашивала. К октябрю у меня на чердаке надежно хранилось двести фунтов муки. Теперь пришло время доставки кукурузы. Г-н Грегори, у которого была телега и две лошади, помог мне с перевозкой, но оставил стебли для обогрева дома. У нас образовалось два мешка кукурузной муки и три мешка кукурузных початков. Это должно было нам помочь пережить зиму. Следующим был сахарный тростник. Его нужно было варить в металлической посуде длиной шесть футов, шириной три фута и глубиной в один фут. Однажды рано утром в нашу деревню приехал человек, специализирующийся на подобной работе и все понесли к нему свой урожай. У этого человека было три специальных длинных металлических корыта, которые он привез на тележке и поставил их во дворе школы. Каждая семья должна была предоставить свои дрова и наш домовладелец любезно разрешил мне использовать его топливо, сделанное из коровьего навоза и измельченной соломы. Работа началась. Сначала сок, выходящий из сахарного тростника, был зеленым и водянистым, но постепенно он стал коричневым и густым. То, что надо! Отдав десять процентов густой коричневой патоки г-ну Грегори за его работу и десять процентов мужчине за варку, у меня еще остались для нас два деревянных ведра с этой патокой, которые я хранила в погребе во дворе.
Не имея бытовых холодильников каждая семья вырыла рядом со своим домом глубокий погреб, куда вела лестница в десять или двенадцать ступенек с дверью, закрывающей проем. Летом там хранили молоко, масло, сыр и т. д., а зимой туда засыпали картофель и овощи. В зимние месяцы мужчины вырезали большие ледяные глыбы из реки Кубань и упаковывали их в своих погребах, накрывая соломой или сеном, так что летом глыбы не таяли. В этих подвалах всегда было прохладно, сыро и темно, а молоко, сыры и масло долго сохраняли свежесть. Так мы жили в трудах и заботах. Лето подходило к концу. Привезли с нашего поля урожай картофеля - два полных мешка! Бабушка высушила пучки укропа и петрушки, развесила весь свой лук на чердаке, и впервые за два года мы почувствовали, что чтобы там ни было, еды нам хватит до следующей весны. Вопрос об одежде стал острым, так как маленькая Ольга быстро росла. Бабушка пожертвовала одной из своих простыней, из которой мы сшили девочке новое белье; пара штор ушла на зимнее платье и две юбки на джемпера. Больше всего нам помогло связанное вручную шерстяное одеяло обладающее широким спектром красок: от темно-фиолетового до самого светлого лавандового цвета. Мне пришлось аккуратно распутать его и связать две куртки до колен: одну для малышки Тани и одну для Ольги, с круглыми шапочками в тон. Ольга носила эту куртку на Рождество в том году и выглядела в нем со своими длинными светлыми волосами так мило, что все восхищались ею на улице и в церкви. Моим запасным вариантом была зеленая вельветовая юбка и темно-серый костюм, часть моего приданого, сшитого в те далекие счастливые времена в Санкт-Петербурге, а также две блузки и два свитера. На лето у меня была юбка из простой грубой материи и две блузки с короткими рукавами, для которых я использовала одну из своих простыней.
Тем летом у нас появился незваный гость, который приходил раз в неделю и часами сидел, пытаясь завязать разговор. Он был простым человеком, работа которого заключалась в ремонте бочек. Поскольку никто и нигде ничего не мог купить, все, что у вас было, было самым ценным и требовало частого обслуживания или ремонта. Он подтягивал кольца на бочках, ставил новые днища или устранял течи. Его звали Петр Скворцов. Следует сказать, что в те дни было небезопасно ранить чьи-либо чувства, поскольку никогда не знаешь, кто может быть шпионом ЧК или рьяным коммунистом, ищущим жертву, на которую можно было бы составить донос в партийную ячейку как на "аристократа" или "буржуазию". Поэтому, когда Петр пришел навестить нас, нам пришлось впустить его и постараться, как возможно, его развлечь. Это был высокий мужчина лет сорока, едва умевший читать и писать, с большими грубыми руками и рыжей бородой. После нескольких таких посещений мы оба решили, что для меня будет безопаснее уходить с маленькой Ольгой к Геррингам и оставаться там до ухода Петра. Бабушка объяснила бы ему, что я учу соседских детей. Петру это не понравилось; находиться в комнате только в компании бабушки - это не то, что он имел в виду. Однажды гость решил выложить свои карты на стол. Он сказал бабушке, как сильно мной восхищается; добавив, что я прекрасна, как Венера. Откуда он взял это сравнение, мы так и не смогли выяснить. Он продолжал говорить, что он не такая уж плохая перспектива. Он объяснял, что муки, картофеля, кукурузной муки, сушеных яблок у него было достаточно, чтобы хватило не только ему, но и его будущей жене до следующего лета. Его работа была надежной - ездить из одной деревни в другую и чинить бочки - хорошая работа, и если бы он работал немного больше и пил немного меньше, то мог бы даже прокормить старую бабушку и маленького ребенка, которые и так мало ели. Бедной бабушке с трудом удавалось сохранить серьезное выражение лица, но она спокойно выслушала гостя, в то время как тот указывал на все свои достоинства; oна пообещала сообщить мне об этом разговоре. В тот вечер мы все от души посмеялись вместе с Геррингами, поскольку нам пришлось объяснить им происходящее. Однако встал вопрос, как отказать Петру, не задевая его чувства. Что мы могли сказать этому человеку? Мы не пришли к какому-либо решению, когда десять дней спустя у двери снова появился Петр; на этот раз с пакетом в руках. Я нырнула в комнату Геррингов, увлекая за собой Ольгу, и закрыла дверь. Петр провел у нас час. Он сказал, что наблюдает за мной уже долгое время и что я, похоже, трудолюбивая женщина, скромная, прилежная и желающая учиться сельскому хозяйству. Похоже, он знал все о моем сельскохозяйственном предприятии по выращиванию кукурузы и сахарного тростника и заверил бабушку, что, если все пойдет хорошо, он даже вложит деньги в корову и дюжину кур, чтобы она (бабушка) была тоже счастлива. В конце своего визита он спросил бабушку, когда ему лучше всего сделать предложение - после Нового года или после Пасхи. "О, обязательно после Пасхи", ответила бабушка. "Если вы, конечно, хотите счастливого брака". Петр ушел, выглядя вполне довольным собой. Бабушка передала мне его пакет. Вы представляете, что там было? Полкило топленого сала и селедка! И не думайте, что мы это не приветствовали! Бабушка использовала сало для приготовления вкусного печенья из нашей хорошей муки и патоки, а селедку мы отдали хозяину за то, что тот помог нам с посевом картошки. Дразнили ли меня женщины, узнавшие о Петре? Догадайтесь сами! Он был моим единственным поклонником, и, слава Богу, мы больше никогда его не видели, и мне не пришлось давать ему ответ. Что случилось? Работая в соседней деревне, Петр повредил правую руку и был вынужден лечь в больницу в Анапе, после чего мы о нем больше не слышали. Бывает же такое! Еще один странный эпизод произошел в начале сентября, прямо перед началом школьных занятий. Однажды утром бабушка сказала мне, что чувствует себя настолько слабой, что даже не может встать с постели. Это повергло меня в панику; нет врачей, нет лекарств - что мне делать? Я уже очень привязалась к своей свекрови. Мы больше не были чужими, пройдя через столько испытаний. Она была милой, доброй, нежной натурой, но всегда казалась мне такой бледной, худой и хрупкой. В одиночку у нее не было шансов выжить в той гигантской сумятице, которая сотрясала всю нашу страну, подрывая тысячелетние устои всего, во что мы верили и поклонялись, и заменяя ничем иным, как ненавистью, насилием и дикой жестокостью. Но и я не могла выжить в одиночку, я бы не справилась с той задачей, которую мы поставили перед собой - собрать нашу маленькую семью и сбежать из этой нашей бедной, поверженной страны, пропитанной кровью и слезами своего народа. Мы поговорили некоторое время и я сказала бабушке, как сильно я ее люблю и нуждаюсь в ней, и это, кажется, ее приободрило. Наконец она призналась, что просто не может жить без кофе, настоящего кофе, а не той коричневой бурды, которую мы пили ежедневно. "Но, дорогая", ответила я. "Если тебе нужен кофе, я постараюсь достать его, хоть немного". "Но как, Nadine?" сказала она. "Ты не хуже меня знаешь, что ни в этой деревне, ни в любой другой колонии поблизости ничего подобного нет". "Да", сказала я. "Но не забывай, что невдалеке есть город Анапа, а чуть подальше, город побольше, Новороссийск. Там можно поискать". Я оставила бабушку и пошла через улицу к доброй г-же Циммер, которая год назад подарила нам свою курицу без хвоста; курицу, которая так много значила для бабушки и Ольги. Я рассказала соседке, как важно для меня попасть в один из тех городов в поисках настоящего кофе, который так нужен бабушке для поддержания ее сил. Кажется, что ее зять, самый старший в семье, г-н Уильям Циммер, говорил о поездке в Новороссийск с грузом муки, которую он намеревался продать там по хорошей цене. По слухам, этот человек был паршивой овцой в своей семье и его репутация не была слишком высокой. Имея двух взрослых сыновей, работавших на мельнице и старую жену, он в свои шестьдесят два года имел возлюбленную где-то в двадцати километрах от Новороссийска. Примерно раз в месяц Уильям под тем или иным предлогом уезжал в город, чтобы провести несколько дней со своей возлюбленной, которая, кстати, была школьной учительницей в той же самой деревне, где она жила. Меня эти сплетни не пугали. Г-жа Циммер пообещала поговорить с Уильямом и узнать, когда именно он собирается ехать и возьмет ли он меня с собой.
Глава 33
Два дня спустя, на рассвете, я забралась в повозку г-на Циммера, нагруженную мешками с мукой, и мы отправились в путь. Я взяла с собой двадцать пять фунтов нашей лучшей муки в качестве платы за лучший кофе, если мне повезет найти правильный товар. Сначала я нервничала и слегка побаивалась. Что я знала об этом высоком, крепком мужчине весом более 100 кг, с густыми седыми волосами и румяным лицом? Он мог оказаться злодеем и какие у меня были шансы против него? Однако, если бабушке требовался кофе, это был мой единственный шанс достать его до начала школьного сезона; кроме того, у Циммера была возлюбленная и это должно заставить меня чувствовать себя в сравнительной безопасности. Лошади тащили тяжелую ношу, поэтому мы продвигались медленным шагом. Погода была солнечная и яркая, и я начала получать от поездки удовольствие. В Новороссийск вела только одна дорога - широкий грунтовой большак, окаймленный по одну сторону густым лесом, а по другую - небольшими фермами. Мы проезжали мимо огромных стад коров и овец, галдящих скоплений гусей и уток и также нагруженных повозок, подобных нашей, движущихся в том же направлении, что и мы. Фермеры спешили продать излишки кукурузы, муки и картофеля, прежде чем красное правительство увеличит налоги, ибо каждый должен был платить свой налог товарами - столько-то литров молока на каждую корову, столько-то яиц за каждую курицу и определенное количество бушелей кукурузы, пшеницы, ржи или картофеля за гектар. Заплатив налоги, фермер получил разрешение, позволяющее ему продавать излишки на свободном рынке. К полудню мы свернули с дороги и подъехали к небольшой ферме, владельцами которой были друзья г-на Циммера. "Здесь мы немного отдохнем и поедим," сказал мой возница, "а Марта даст нам свежего хлеба, сметаны и молока". Он начал распрягать лошадей, поить их водой из колодца и кормить овсом, а я искала туалет на улице. Двор показался мне очень заброшенным и тихим; ничего не шевелилось и никого не было рядом. Вернувшись к крыльцу, я обнаружила г-на Циммера, сидящим под кленовым деревом примерно в десяти шагах от меня. "Держись подальше от дома", сказал он мне. "Поль болен тифом и никого не пускают внутрь. Марте запрещено приближаться к кому-либо, но она добрая душа и принесет нам что-нибудь поесть". Хорошая, участливая Марта появилась через несколько минут, неся буханку свежеиспеченного хлеба, глиняный кувшин с молоком и кувшин поменьше, наполненный сметаной. Она положила еду на траву примерно в трех метрах от нас, пожелала нам удачи и поспешила обратно в дом. Перед отъездом никто из нас не подумал взять с собой нож, чашку или стакан. Г-н Циммер разломил хлеб на мелкие кусочки. Затем мы по очереди обмакивали кусочки в сметану и пили молоко из кувшина. Это было вкусно и мне нравилось есть на открытом воздухе. Закончив, господин Циммер растянулся в траве и уснул в считанные секунды. Перед этим он посоветовал мне сделать то же самое, но я подождала, пока он начнет храпеть, и только тогда легла в двух метрах от него. Через пару часов мы возобновили путь, захватив с собой остатки хлеба. Дорога теперь местами поднималась в гору и мы спрыгивали с повозки и шли рядом, чтобы облегчить ношу лошадям. На закате мы были изрядно утомлены. Начал моросить дождь. "После наступления темноты на дороге небезопасно," сказал г-н Циммер, "поэтому нам лучше найти место, где можно переночевать". Он нашел узкую просеку и свернул лошадей прямо в лес, где найдя поляну, остановился. Мое сердце захолонуло. "Что дальше?" подумала я. "Наедине со незнакомым мужчиной в темном лесу, целую ночь - стоит ли этого кофе?" Лошадей оставили пастись, стреножив их, чтобы они не отошли слишком далеко. "А теперь," сказал г-н Циммер, протягивая мне два чистых пустых мешка, "залезай под телегу, где ты не промокнешь и поспи некоторое время. Я присмотрю за лошадьми и разбужу тебя позже. Лучше возьми немного хлеба и у меня в багаже несколько помидоров - получится вкусный ужин". Испугавшись, я залезла под повозку, разложила два пустых мешка, поужинала и легла, молясь Богу, чтобы Он присмотрел за мной. Я никогда не думала, что смогу уснуть той ночью. Однако долгий солнечный день, проведенный под открытым небом, монотонный стук капель дождя и идеальная тишина леса вскоре убаюкали меня и я погрузилась в глубокий сон. Я проснулась потому, что г-н Циммер тряс меня за плечо. "Вставай," сказал он, "твоя очередь присмотреть за лошадьми, а я немного отдохну. Дождь прекратился, так что я могу спать наверху". Я выбралась из-под повозки, чувствуя себя немного напряженной и ошеломленной; время должно быть около 2:00 часов ночи. Высыпали звезды и взошла луна. Я могла видеть лошадей, пасущихся примерно в десяти метрах от меня. Я сидела под деревом, прислонившись к его стволу. Мне стало холодно, а земля была влажной. Я достала мешки из-под повозки; села на один из них, а другой положила себе на плечи. Теперь мне было тепло и удобно, но что мне делать, чтобы не заснуть? Я попыталась вспомнить отрывки из стихов, которые нам, детям, приходилось разучивать на четырех языках. На какое-то время это помогло, но мои веки отяжелели и прежде чем я это осознала, должно быть, уже заснула. На этот раз меня разбудил сердитый голос. "Где вторая лошадь? Разве я не говорил тебе следить за ними обеими? Вот что ты получаешь за доверие к женщине! Какой от тебя вообще толк? Почему тебе спала, когда была твоя очередь сторожить?" "Я ведь сторожила," запнулась я, чувствуя себя совершенно несчастной и невероятно смущенной. "Я пыталась бодрствовать и... не знаю, как уснула." "Ну!" взревел он, "и что нам теперь делать?! Одна лошадь не вытянет такой груз! Что я буду делать со своей мукой?" "У лошади были связаны передние ноги," сказала я. "Она не могла уйти далеко." "Это так?" издевался над мной г-н Циммер. "А ты можешь мне сказать, в какую сторону направилась лошадь? На север? На юг?" "Почему бы вам не пойти в одну сторону, а я пойду в другую. Тогда мы ее обязательно найдем," за неимением лучшего рискнула предложить я. "Ой!" в отчаянии выкрикнул мужчина. "Может быть, ты и хороший учитель, но для меня ты просто тупица!" Я молчала, потому что это была моя вина. "Если мы оба пойдём искать пропавшую лошадь, что будет с этой? О, нет! Никогда не доверяй женщине! Понимаешь?!" "Да, г-н Циммер", кротко ответила я. "Я буду ходить". Он выбежал из леса и какое-то время я слышала удаляющийся топот его сердитых шагов на дороге, а потом все снова стихло. Стояла глубокая ночь. Было темно и прохладно. Я продолжала расхаживать по поляне, гадая, что будет дальше. Оставшаяся лошадь мирно паслась рядом. Я никогда не думала, что поездка в Новороссийск окажется такой волнительной и сложной. Должно быть, прошел час, когда я вдруг услышала приближающиеся шаги. Кто это - друг или враг? Что, если это грабители, ищущие добычу? Что, если они схватят мешки с мукой и уведут уцелевшую лошадь? Что я могла сделать? Я стояла как вкопанная и прислушивалась; не решаясь пошевелиться и боясь выдать себя хоть единственным звуком. Шаги приближались и приближались, и теперь я отчетливо различала стук лошадиных копыт. Слава Небесам! Похоже г-н Циммер возвращается с пропавшей лошадью! Так оно и было! Появился хозяин, ведя свою лошадь; он все еще выглядел злым, но уже не таким злым, как раньше, когда ушел. "Я нашел ее в двух верстах отсюда, она направлялась в Новороссийск. Должно быть, она знала наш маршрут", улыбнувшись, сказал он. "Мы начнем запрягать с восходом солнца, лошадям нужна вода". Мы остановились на ближайшей ферме и напоили наших животных из колодца. Жена фермера принесла нам молока и хлеба, и, успокоенные и отдохнувшие, мы продолжили путь. Около полудня мы добрались до рынка в Новороссийске. Мы распрягли лошадей и привязали их к повозке. "Теперь," сказал г-н Циммер, "ты сиди здесь, на мешках с мукой, а я пойду повидаться с некоторыми из моих старых клиентов. Никуда не отлучайся. Не вздумай отправиться на прогулку или на осмотр рынка. Просто сиди и жди, пока я не вернусь". "Не волнуйтесь", ответила я. "Я буду здесь, пока вы не вернетесь, но как насчет моего кофе?" "Сейчас не до того. Всему свое время. Когда я продам муку, я отведу тебя к торговцам кофе, без меня ты заблудишься," пообещал он и ушел. Я осмотрелась. У меня пестрило в глазах и закладывало уши. Рынок кишел самыми разными людьми. Они торговали, продавали, покупали. Там можно было найти все, что угодно, от свежеиспеченного хлеба до пары крепких волов. Было забавно наблюдать за этой массой человечества; каждый индивидуум был занят решением своих собственных проблем, спешил и носился взад и вперед, кричал, вопил, смеялся, ругался и плевался. "Мамочка, дорогая," думала я, сидя на верхотуре, "узнала бы ты меня сейчас, свою родную дочь, если бы увидела, как я сижу на высокой куче, сложенной из мешков с мукой; вся обожженная солнцем, с загрубевшими руками и с клетчатым крестьянским платком на голове? Находиться прямо сейчас посреди этой рыночной площади, проведя предыдущую ночь в темном сыром лесу в компании грубого и злого фермера; где я спала под повозкой, чтобы не попасть под дождь, плохо сказывалось на мне. Узнала бы ты меня сейчас, дорогая мамочка?" Я горько вздохнула. Судьба имеет свойство играть с некоторыми из нас такие жестокие шутки; вот я была, одной из семи привилегированных детей, воспитанных в такой строгости и защищенности, что нам никогда не позволялось увидеть реальную жизнь. Всегда охраняемые учителями, гувернантками, репетиторами, нам, девочкам, не разрешалось посещать школу, но учителя и профессора сами приходили в наш дом. Мы так и не научились делать что-нибудь полезное, например, шить, преподавать, готовить, но мы изучали музыку, языки, танцы и живопись. Потом, однажды, когда все рухнуло и наш мир перевернулся, я оказалась выброшенной вместе с тысячами других, подобных мне, - растерянных, без гроша в кармане - с выбором: плыть или тонуть; нo с Божьей помощью я научилась плавать и бороться за лучшее будущее для всех нас. Узнаешь ли ты меня сейчас, мама? Ты одобряешь меня?" Я смахнула с ресниц невольную слезу.
Г-н Циммер скоро вернулся. С ним было полдюжины мужчин с тачками. Сделка, очевидно, была совершена и он выглядел довольным. Я спрыгнула на грунт а мужчины начали стаскивать мешки с мукой, по два-три на тачку, и минут через десять повозка опустела. "А теперь кофе", потирая руки, сказал г-н Циммер, закрепляя доску на передней части тележки и мы поехали. Через час поисков мы нашли торговца кофе, который импортировал кофейные зерна из Турции. Г-н Циммер вел за меня все переговоры и яростно торговался; в конце концов за двадцать пять фунтов муки я получила пять фунтов зеленых кофейных зерен. Я была рада и, когда мы выезжали из города, от всей души поблагодарила господина Циммера. "Ты говоришь, что делаешь все это ради своей свекрови?" спросил г-н Циммер. "Да", ответила я. "Она не может жить без кофе и я единственная, кто может достать это зелье для нее". В ответ его небритое широкое лицо расплылось в грубой жесткой улыбке.
Солнце садилось, и я начала думать, где мы проведем эту ночь. Идея еще раз остаться в лесу меня нисколько не привлекала, но я боялась задать этот вопрос. Лошади бежали резво, повозка была легкой, и животные знали, что направляются домой, в свой теплую, уютную конюшню. Мы продолжали болтать некоторое время и г-н Циммер засыпал меня множеством вопросов, на которые я отвечала осторожно, поскольку небезопасно сообщать кому-либо слишком много о себе. Когда начало смеркаться, мы свернули с дороги и вскоре остановились в маленькой деревне возле старого, унылого на вид дома. Нас встретила женщина; на вид ей было за сорок - невзрачная, невысокая, без тени красоты. Как старому знакомому, она улыбнулась г-ну Циммеру и бросила на меня короткий любопытный взгляд. "О, Марта", сказал он. "Это наша школьная учительница из Михельсфельда. Она приехала со мной в Новороссийск в поисках кофе". "Ради всего святого, почему кофе?" спросила Марта с ноткой сомнения в голосе, но мы пожали друг другу руки и она пригласила нас войти. Мы оказались в большой, квадратнаой комнате с маленькой чугунной печью в одном конце, широкой двуспальной кроватью рядом, диваном из конского волоса, квадратным столом, стульями и книгами, сложенными на полу у стены. "Nadine", сказала я себе. "Мои проблемы еще не закончились. Опасности вокруг меня". Положив свой мешок на пол, я оставила их говорить, а сама побежала к колодцу, чтобы смыть пыль и грязь с лица и рук. Там я встретила старого фермера, который владел этим домом и занимал другую комнату со своей больной женой. "А кто ты, дитя?" спросил он меня. "Учительница из Михельсфельда, дедушка", ответила я. "Ну, ну, учительница, а? Разве ты ничего не знаешь? Тот человек, который привез тебя сюда, никуда не годится. Он не самый лучший. Я говорю тебе, потому что в моем возрасте я вижу то, что другие не замечают, поэтому тебе лучше быть осторожной". Прежде чем я успела придумать подходящий ответ, старик ушел прочь. "Слишком поздно волноваться", подумала я. "Я участвую в этом и должен извлечь из этого максимум пользы". Когда я вернулась, комната выглядела веселой и уютной. Горела керосиновая лампа, на столе стояли три тарелки, на плите варилась картошка, а Марта жарила яйца. "Садитесь и ешьте", сказала Марта. "Вы, должно быть, проголодались". Второй раз меня приглашать не пришлось. Это был веселый ужин. С большим удовольствием мы поделились недавними живописными воспоминаниями: эпизодом со сбежавшей лошадью, проблемой с кофе, жизнью в Михельсфельде, налетом саранчи и многим другим. Марта казалась веселой и счастливой: к тому времени она, должно быть, уже знала, что я ей не соперница, и относилась ко мне по-доброму. Вечером того же дня, по предложению Марты, я сняла свои деревянные сабо и улеглась на диване. Но сон не брал меня. Звуки тревожили меня. Влюбленные сидели снаружи, но я слышала, как г-н Циммер сказал: "Говорю тебе, она спит как убитая. Ее не разбудить и пушечным выстрелом". Итак, вот что они ждали - пока я усну. Я отвернулась лицом к стене и отчаянно пыталась заснуть, но, нервничала и просто не могла. Крепко зажмурив глаза, глубоко и медленно дыша, я лежала неподвижно. Я услышала, как осторожно открылась дверь и они оба на цыпочках подкрались к моему дивану. "Видишь," прошептал г-н Циммер, "она умерла для окружающего". Ни разу я не пошевелилась и надеялась, что не чихну. Теперь пружины кровати громко скрипели - я слышала стоны и вздохи, счастливый смех и страстные воздыханья, кто-то поворачивался и ерзал. Потом все стихло, а позже двойной храп подсказал мне, что можно безопасно переместиться и устроиться поудобнее. На рассвете я осторожно вышла наружу; эти двое все еще спали. Помывшись у колодца и причесав свои короткие вьющиеся волосы, я вышла на улицу прогуляться. "Нет смысла смущать этих двух добрых людей. Им требуется как можно больше конфиденциальности," размышляла я. В конце концов, это была большая любезность г-на Циммера, который взял меня с собой, хотя всем известно, что двое - это компания, а трое - толпа. Марта, со своей стороны, была очень гостеприимна: угостила меня такой хорошей вкусной едой и позволила мне провести ночь в ее комнате, как бы неудобно это ни было для них обоих. Когда я вернулась через пару часов, г-н Циммер запрягал лошадей. "Эй," крикнул он мне, "ты заблудилась? Мы скоро уезжаем. Поторопись и позавтракай". Молоко, хлеб и сметана мне понравились, а Марта дала нам на дорогу немного отварного картофеля, два свежих огурца и кусок хлеба. Мы расстались как настоящие друзья, и я поблагодарила Марту за ее любезное гостеприимство. В последний момент она обретилась ко мне с вопросом. "Ты хорошо спала, дитя?" спросила хозяйка, глядя глубоко в мои глаза. "Как бревно", ответила я, заметив, как она вздохнула с облегчением. Сжимая в руках свой драгоценный мешок с кофе, я забралась в повозку, где уже нетерпеливо меня ждал г-н Циммер, и мы отправились домой. Было солнечное прохладное утро; повозка была легкой, отдохнувшие и накормленные лошади бежали резво, дорога шла в основном под гору и к сумеркам мы добрались до дома без каких-либо дальнейших происшествий. Увидев кофейные зерна бабушка пришла в восторге; она поджарила полную чашку на сковороде, перемолола их в своей маленькой кофемолке, вдыхая восхитительный аромат. Теперь при каждом приеме пищи она добавляла по пол чайной ложки в наш эрзац-кофе. Казалось, зерна сотворили с ней чудо, она замечательно быстро выздоровела.
Глава 34
Началась школа, и мы возобновили нашу повседневную занятую жизнь. Той осенью и зимой наше меню состояло в основном из картофельного супа, приправленного жареным луком, сухим укропом и кукурузной мукой с патокой. Помимо супа и кукурузной муки, Ольга выпивала три стакана молока в день и получала одно яйцо по утрам. Это была не очень здоровая диета, но она поддерживала нас. Время от времени мы резали одну из наших драгоценных куриц и ели ее три дня. Другого мяса не было, а свинину мы берегли на большие праздники, такие как Рождество и Пасха. Глядя назад, я считаю, что искусственный кофе, "прибст", приготовленный из жареного ячменного зерна, снабжал нас самыми необходимыми витаминами, хотя он был горьким и не имел никакого вкуса. Дальше случилось плохое. Где-то в октябре местным исполкомом было получено уведомление о том, что второй налог на муку или зерно будет обязательным для борьбы с растущим голодом на юге, вызванным недавним нашествием саранчи. Каждый фермер должен был сдать определенное количество зерна или муки в зависимости от посевной площади, с которой он собирал прошлым летом. Любое село, не выполнившее этот приказ в течение десяти дней, будет подвергнуто тщательному обыску красноармейцами. Любой, у кого будет обнаружено излишек десяти фунтов муки, будет отправлен в тюрьму, а все его имущество будет конфисковано правительством. Наша деревня, как и все остальные в округе, была ошеломлена, потрясена и растеряна. В тот вечер мы все пошли в здание школы, чтобы послушать выступление г-на Бауэра. Там мы узнали, что были обречены. Никто ничего не мог сделать; не было судов, в которые можно было бы аппелировать; к некому мы могли бы обратиться за помощью. Приказ есть приказ, и, если он не будет выполнен в течение десяти дней, Михельсфельд постигнет все больше и больше неприятностей. После собрания, понурившись, мы все побрели назад в полном отчаянии. Если бы люди полгода назад знали, что будет введен второй налог, они бы сохранили свои излишки урожая. Этот новый приказ оставил некоторых из них на очень скудном, полуголодном пайке до следующей весны. Нас, учителей, это не касалось, так как у большинства из нас не было никакой земли; однако у каждого из нас определенно было припасено гораздо более десяти фунтов муки и это могло означать катастрофу. Мы обсуждали эту тему, бабушка и я, до поздней ночи, но так и не пришли к какому-либо решению. Мы не хотели отказываться от нашей драгоценной муки, поскольку при отсутствие денег в обращении мука была лучшей валютой. Но где мы могли ее спрятать? На следующий день мы поделились нашими заботами с г-жой Геринг. "Не волнуйтесь", сказала она. "У вас нет земли. Они не будут вас беспокоить - они гонятся за нами". Ах, вот как? Но вспоминая тщательное расследование, проведенное в Анапе, я не была в этом уверена. Нашей единственной надеждой было то, что Михельсфельд выполнит свою квоту и тем самым спасет деревню от дальнейших преследований. И это произошло! Все они внесли свою лепту, крупные фермеры помогали мелким, а я внесла свой вклад, состоящий из пятнадцати фунтов кукурузы и десяти фунтов муки, который был с благодарностью принят господином Бауэром. "Учитель, у вас самой ничего нет," изрек г-н Бауэр, "и вашего имени нет в списке". "Я знаю," ответила я, "но вы все были добры к нам, поэтому я рада немного помочь". Мне показалось, что после этого эпизода приветствия фермеров стали еще дружелюбнее, а улыбки стали чаще, когда мы случайно встречались на улице. Таким образом, неприятностей удалось избежать, по крайней мере временно.
Но хуже обстояли дела в казачьих станицах. Они не смогли уплатить второй налог, восстали и не захотели ничего вносить. Имея десять дней на то, чтобы доставить кукурузу и муку в ближайший город, они использовали это время, чтобы вырыть квадратные глубокие траншеи либо во дворах, либо в близлежащем лесу. Положив на дно солому и доски, чтобы не допустить попадания грязи, они закапывали мешки с драгоценной кукурузой, пшеницей или мукой. Закрыв траншеи досками и насыпав сверху землю для маскировки, фермеры полагали, что они в безопасности и никто их запасы не обнаружит. Однако они недооценили тактику коммунистов, проводивших поиски. Взяв в заложники служителей церкви, школьных учителей и зажиточных фермеров, они начали с допроса маленьких детей и бедняков деревни, обещая им значительную награду за любую информацию, которую те смогут дать. Прошло совсем немного времени, прежде чем все схороны были обнаружены и припасы конфискованы. Виновные были отправлены в тюрьму, а в деревнях осталось незначительное количество пищи, едва достаточное чтобы пережить зиму, и не имелось ничего для скота, весенней посадки или посева. Жестокий голод быстро распространялся по всему Югу. Теперь все жили в страхе перед тем, что может случиться дальше. Железная рука красных, их безжалостные методы обращения с народом и полное игнорирование человеческих жизней и страданий населения начали ощущаться каждым из нас. Не было спасения от преследований властей; просто временная короткая передышка. Но в конце концов они достигнут всех нас, схватят и безжалостно уничтожат, либо сделают из нас рабов на всю жизнь. Учитывая эту мрачную перспективу, наша смелость начала угасать, а искры надежды с течением времени затухали.
Где-то в те долгие зимние месяцы поползли слухи, что Белая армия, потерпев многочисленные поражения, отступает в Крым, чтобы дать последний бой на Перекопе. Будучи в меньшинстве один к десяти, у них было мало надежды на успех. Мы жили в агонии ожидания. Три недели спустя до нас дошло известие, что Гражданская война закончилась. Остальные офицеры и солдаты, пожелавшие покинуть свою страну, были подобраны британским флотом, стоявшим неподалеку на рейде на случай чрезвычайной ситуации. Беженцы были эвакуированы в Константинополь, Турция. Чего мы не знали, так это то, что все больные и раненые, которые не могли стоять на ногах, были оставлены на растерзание победившим красным. У британцев на своих кораблях были только стоячие места; на борт не допускалось ни багажа, ни узлов - только человеческие жизни. Много позже я узнала, что таким образом были эвакуированы моя мать, две сестры и мисс Райли. Верная Танина собачка Пусси осталась на берегу вместе со всеми мамиными сундуками и узлами. Был ли Борис на одном из этих кораблей? Был ли он здоров и достаточно силен, чтобы стоять? Или его пришлось оставить с тем несметным количеством больных и раненых молодых людей, которых через 24 часа закололи штыками опьяненные властью и кровью красные? Героические медсестры, отказавшиеся оставить больных, встретили еще более ужасную смерть. Многие офицеры не успели добраться до портов, где стоял флот. У многих не хватило духа бросить свои семьи, разбросанные по всему Югу. Им приказали зарегистрироваться и пообещали неприкосновенность им и их семьям. Большинство из них так и сделали; некоторые ушли в горы. Те, кто зарегистрировался, так и не вернулись. Их выгнали на окраины городов и расстреляли из пулеметов. Их жен и дочерей отдали красноармейцам. Насколько дикими, жестокими, бесчеловечными и беспощадными могут стать люди?! Мы обе стали понимать, что необходимо искать выход из нашей страны, пока еще может быть существовал последний шанс ускользнуть от вечно бдительных глаз красных. Однако, не имея ни вестей от Бориса, что мы могли бы предпринять? В каком направлении нам следует начать? Я всегда утверждала, что единственный путь спасения лежит через Черное море. Путешествие по суше было бы слишком опасным и заняло бы слишком много времени. Логичным первым шагом было бы привезти малышку Таню и Софью в Михельсфельд, но это следовало предпринять не раньше весны.
Зима была самой суровой и холодной за последние годы. Здание школы никогда не отапливалось, так как дров не было, а стебли кукурузы шли на корм скоту. Чтобы обогреть наш дом и приготовить еду, нам всем приходилось использовать коровий навоз, смешанный с измельченной соломой. Вонь и дым, которые он испускал, поначалу казались невыносимыми, но через некоторое время мы к этому привыкли, и это было лучше, чем замерзнуть насмерть. Той зимой в школе было сделано не так много учебной работы. Лица детей были осунувшимися и синими, красные, обмороженные руки закоченели от холода. Они не могли сидеть спокойно более десяти минут. Упражнения, такие как глубокое сгибание коленей, размахивание руками и топанье ногами, были необходимы, чтобы сохранить некоторую степень тепла в их телах. Я позволяла им маршировать по классу, одновременно повторяя некоторые грамматические правила, склоняя глаголы, заучивая таблицу умножения и другие упражнения на декламацию. Уроки были сокращены до тридцати минут с перерывом в пятнадцать минут между ними, что давало детям возможность побегать и размяться. Школа закрывалась в 14:00 вместо 15:00. Все были рады вернуться домой в свои теплые жилища. Приближалось Рождество и снова начались приготовления; не так пышно и весело, как в прошлом году, но дети неплохо провели время. Холод, казалось, с каждым днем становился все сильнее. Узкий пролив между Крымом и Кубанью полностью замерз впервые за пятьдесят лет. Толщина льда составляла два метра, что дало жителям голодающего Крыма возможность пересечь пролив на подводах, нагруженных домашним скарбом, детьми и палатками. Это был наш первый контакт с человеческими страданиями, такими великими и такими отчаянными, что они леденили наши сердца и коснулись наших душ мертвящими пальцами ужаса. Мы впервые задумались, что подобное может случиться со всеми нами. Беженцы приходили толпами, медленно двигаясь и спотыкаясь, а дети сидели на своих вещах, наваленных на сани и сжимали в руках кур, уток или гусей, единственную еду, оставшуюся у них до того, как голод скосил их всех. Изможденные мужчины и женщины следовали пешком, чтобы облегчить ношу лошадей. Жители нашей деревни решили не пускать этих бедняков в дома, так как все боялись эпидемии брюшного тифа, который обычно переносится вшами, но все старались снабдить их хоть какой-нибудь едой, которую мы могли оторвать от себя. Для этого мы, например, сократили наш ежедневный пищевой рацион и бабушка варила полдюжины картофелин и дополнительную кастрюлю с кукурузной кашей и относила их к беженцам, каждый раз, когда их сани останавливались перед нашим двором. Эти люди никогда не просили милостыню и редко разговаривали. Казалось, что простое усилие произнести даже несколько слов было слишком много для их ослабленного состояния. Они смотрели на вас своими глубокими, запавшими глазами, пока ели стряпню, которую мы им приносили. Вид страданий и полной безнадежности, отражавшихся в их глазах, был достаточен, чтобы разбить любое сердце. Некоторые молодые мужчины и женщины время от времени отвечали на некоторые наши вопросы, например: почему они бегут со своей родины; куда они направляются? Мы узнали от них, что нашествие саранчи уничтожило большую часть их полей; что большую часть лета и осени они были вынуждены питаться корой деревьев и корнями трав, дополняя свой скудный рацион ягодами, неспелыми яблоками и грибами. Правительство не предложило им никакой помощи и после того, как наступила зима и ситуация ухудшилась, некоторые из них решили покинуть Крым и искать удачи в другом месте. Но где? Они не знали и им было все равно. Они были готовы пойти настолько далеко, насколько позволят их лошади, надеясь на лучшее. Некоторые умирали на обочинах и их хоронили в неглубоких могилах, водрузив наспех сколоченные кресты. И все же они шли и шли, уставшие до предела - болезненные, всегда голодные, всегда замершие, закутанные в лохмотья, обмотанные в шали, невзирая на снежные бури и ледяные ветры, они шли, надеясь найти место, где они могли бы найти кров, работу и еду, чтобы продержаться до весны. Никогда еще такая нищета не распространялась по всей нашей стране; никогда правительство не относилось к своему народу с таким бессердечным безразличием или такой ужасающей жестокостью.
Глава 35
Одним холодным и ветреным утром в январе 1922 года, когда во время перемены мы сидели в учительской, вошел г-н Фриц Уильямс. Он заведовал нашим небольшим почтовым отделением и по профессии был плотником. Несколько окон в здании были разбиты, и, поскольку стекол, чтобы их починить, не было, окна пришлось заколотить. Господин Унтерсаген, отвечавший за здание школы, попросил Фрица зайти и сделать ремонт. "О, г-жа LaBoux", завидев меня, обратился Фриц ко мне. "Я принес вам письмо, чтобы избавить вашу Гроссмуттер от посещения почты в такую холодную погоду. На днях сильный северный ветер чуть не сбил ее с ног." Он некоторое время рылся в кармане, вытащил оттуда конверт и протянул его мне. Полагая, что письмо было от Софьи, которая писала примерно раз в месяц, я поблагодарила Фрица за его доброту и протянула руку, чтобы взять то, что он принес. На моей ладони оказался небольшой конверт, но, взглянув на него, я, должно быть, выглядела так, словно в меня ударила молния. "Это от моей сестры", пробормотала я, надеясь, что мой голос не выдаст никаких эмоций. Я сунула письмо в карман. "Вы не собираетесь его читать?" спросил г-н Унтерсаген с пытливым взглядом. "О, да... позже... дома... с Гроссмуттер", с трудом скрывая волнение, ответила я. Мужчины вышли и я на минуту осталась одна. "О Боже, помоги мне поступить правильно. Мамочка, дорогая, на протяжении всего нашего детства ты обучала нас самоконтролю. Именно сейчас я нуждаюсь в этом больше всего, потому что прямо сейчас это может означать разницу между успехом и неудачей; жизнью или смертью". Мои колени дрожали. Я плюхнулась в кресло, голова моя кружилась, сердце билось так быстро, что я думала, сейчас задохнусь. Невольные слёзы жгли мои глаза, но я боролась с ними. "Возьми себя в руки", продолжала твердить я себе. "Прекрати дрожать - не смей плакать - веди себя нормально! Встань! Попробуй шагнуть! Посмотри, выдержат ли твои ноги! Всемогущий и милосердный Бог сотворил чудо. Своей слабостью я не собираюсь разрушить Его милость и подвести мою семью!" Я вздохнула и сжала письмо. Да, это было чудо - величайшее чудо, которое когда-либо случалось со мной, - потому что письмо, которое я держала в руке, было не от Софьи. Один мимолетний взгляд на почерк, которым был написан адрес, безошибочно сказал мне, что письмо было от моего мужа - от Бориса, от бабушкиного сына, от отца моих детей. Я прижала руку к груди, как если бы у меня болело сердце. Прозвенел звонок: пришлось торопиться на занятия. Спрятав драгоценное послание под свитер, крепко взяв себя в руки, я вернулась в класс и возобновила работу. Этот день, казалось, тянулся вечно. Два часа дня, наконец! Дети бросились по домам, смеясь и ликующе крича. Одевшись, вышла и я. Идти было всего три квартала, но я чувствовала себя как на крыльях. Мне хотелось кричать, прыгать и петь. Вместо этого я шла медленно и степенно, плотно сомкнув губы, опасаясь, что моя тайна может вылететь в любой момент, как птица из клетки, провозгласив всему миру мое счастье. "Нет," твердила я себе, "так не пойдет. Помнишь, в моем паспорте написано, что я вдова, так и веди себя как вдова". Вернувшись домой, я не осмелилась сказать ни слова, потому что Ольга была очень наблюдательной. На столе был ужин - картофельный суп и хлеб. Это было просто, вкусно и согревало нас. Затем пришли дети, один за одним, получать частные уроки. После того как последний ребенок ушел, начало темнеть. Я зажгла крошечный масляный фитилек и немного поиграла с Ольгой. Бабушка принесла кофейник и по одному яйцу всмятку для каждого из нас. Я нарезала хлеб, и мы поужинали. Теперь Ольга сидела у меня на коленях и ждала, что я расскажу ей на ночь длинную сказку. Бабушка раскладывала пасьянс; она ничего не подозревала. Ольгу уложили в постель, прошло еще минут десять-пятнадцать, ребенок ничего не должен ни знать, ни слышать. Ее тщательно учили отвечать любому, кто спрашивал ее о папе, "Папа на небесах". Казалось жестоким продолжать обманывать малышку сейчас, но ради безопасности этот обман необходимо было продолжать. Теперь Ольга наконец-то спала, как маленький ангелочек. Я уселась за стол и сделала приглашающий жест. Разговаривать шепотом было безопасно. "Бабушка дорогая, у меня хорошие новости", начала я и вдруг, опустив голову на стол, начала плакать и рыдать, как будто у меня сердце разрывалось. Все мои сдерживаемые чувства, все мои подавленные эмоции, казалось, вырвались наружу и хлынули рекой слез. Услышав, что это хорошие новости, бабушка не волновалась. Она продолжала гладить меня по голове и приговаривая: "Ну, ну, плачь сколько хочешь. Теперь никто тебя не видит. Выбрось это из своего организма, и потом ты почувствуешь себя лучше". Через некоторое время приступ рыдания утих. Я почувствовала себя лучше и на сердце у меня снова стало легко. "Дорогая," сказала я, кладя письмо перед бабушкой, "ты узнаешь этот почерк?" "Да ведь... это же от Бориса! Это от моего сына - ох, слава Богу, он жив!" Мы упали в объятия друг друга и на этот раз бабушка плакала слезами радости, душевного облегчения, надежды и благодарения. "Давай прочитаем," предложила я, "ведь я еще его не открывала". Это было хорошее письмо, в котором было сказано все, что мы хотели узнать, и оно было написано с большой тщательностью. Борис подписал письмо именем моей сестры, не желая доставлять мне неприятности. По почтовому штемпелю мы могли сказать, что он находился в Константинополе и, очевидно, был эвакуирован британским флотом. Моя мать и две сестры тоже были там. Моя старшая сестра Варвара была в Италии со своим мужем и маленьким сыном, а мой брат Борис находился в Англии. В ту ночь нам было не до сна. Наши сердца были полны благодарности, удивления, изумления, радости и обновленной надежды. Мы говорили шепотом; мы смеялись; мы плакали; мы молились, стоя на коленях перед иконой, которой Матушка благословила меня в день свадьбы; мы строили планы на будущее. Мы перечитывали письмо снова и снова, пока каждое слово не врезалось в нашу память, а затем сожгли его. В последней строчке письма была фраза: "Если ты когда-нибудь доберешься до Батума, зайди в итальянское консульство. Там для тебя есть подарок от твоей матери и двух сестер". Наконец, в ранние предрассветные часы мы легли, совершенно утомленные и блаженно счастливые, и крепко заснули. Борис был в безопасности, а мои ближайшие родственники были вне досягаемости большевиков. Дорогой Господь и Всемогущий Бог, это было больше, чем я осмеливалась мечтать. Внешне ничего не изменилось. Мы оба как обычно занимались повседневной работой; маленькой Ольге не было сказано ни слова. Мы никому не доверяли, ни с кем не делились своей радостью, на кого можно было положиться? Но внутренне я ощущала себя новым существом. У меня появилось больше сил и уверенности справляться с бедами и невзгодами нашей повседневной жизни, прибавилось дальновидности и смелости в моих планах; теперь жизнь была подчинена цели, которую следовало достичь; мы имели что-то реальное, на что можно было возлагать надежды, за что стоило бороться. Мы оба согласились, что следующим логичным шагом будет привезти малышку Таню и Софью в Михельсфельд, но это придется отложить до весны. Беспощадная холодная зима продолжалась. Мы питались кукурузной кашей через день, чтобы оставить немного голодающим. Не проходило и дня, чтобы через Михельсфельд не проезжало шесть-десять подвод, а у бабушки для них всегда была наготове кастрюля каши. Должно быть, до Крыма дошла весть о том, что в немецкой колонии живут самые добрые люди, потому что по нашей главной улице проезжало больше саней, чем где-либо. Мы все видели молчаливую, немую мольбу в глазах полуголодных детей, болезненных на вид женщин и изможденных мужчин, поэтому каждый из нас помогал, чем мог. Чтобы унять чувство голода, бабушка готовила на ужин очень мелкую картошку с кожурой, и мы ели ее вместе с чайной ложкой топленого сала и щепоткой соли.
Жизнь продолжалась. Господин Герринг имел только одного наемного работника, который помогал ему хлопотать на ферме. Его звали Альберт. Высокий, опрятный блондин, молодой и приятный мужчина, он ни на минуту не покладал рук. Он вставал на рассвете, никогда не бездельничал, чуть-чуть отдыхал только во время еды. По воскресеньям, умывшись в кухонной раковине, он надевал чистую рубашку и часами сидел в качалке у теплой плиты, не произнося ни слова, затем рано ложился спать и на следующее утро вставал, чтобы начать свою шестидневную неделю труда. Мы оба пытались поговорить с ним по выходным дням, но в ответ получали только ворчание или односложные слова, поэтому нам пришлось отказаться от этого и сделать вывод, что нет на свете человека более молчаливого, чем бедный Альберт. Однако однажды он удивил всех нас, включая Геррингов, объявив, что через две недели собирается жениться на молодой девушке из соседнего квартала и пригласил нас с бабушкой прийти к нему на свадьбу. Когда он нашел время встречаться и ухаживать за своей невестой, навсегда осталось для нас загадкой. Мы с радостью приняли приглашение, думая об одном и том же. А именно, было бы весело для разнообразия наесться хорошей еды. Маленькая Ольга, почувствовав, что что-то происходит, отказалась в тот день укладываться спать, поэтому мы взяли ее с собой. Я подарила невесте пару полотенец для рук, а бабушка дала ей два комплекта серебряной посуды. На банкете присутствовало полдеревни и я до сих пор помню, какую хорошую еду нам подали: картофельный салат, жареную свинину, маринованные помидоры, малосольные огурцы, кофейный пирог, белый хлеб, фруктовый мармелад и настоящий кофе. Это был настоящий банкет и всем он очень понравился. На следующий день Альберт уехал жить к своей молодой жене, а сыну г-на Герринга пришлось помогать отцу в работе на ферме, поэтому он больше не мог продолжать уроки со мной. Меня это вполне устраивало; это давало мне дополнительный час дневного света для работы. Несколько дней спустя зажиточный фермер спросил меня, могу ли я рассмотреть возможность обучения двух его дочерей восьми и девяти лет и какова будет цена? Я с радостью согласилась и сказала ему, что цена будет два воза до Анапы после сбора урожая. Он выглядел удивленным и хотел знать, может ли он расплатиться мукой. "О да," сказала я, "если у вас есть лишние запасы", и мы оба рассмеялись и стали друзьями. "Но почему два воза?" он хотел знать. Мне пришлось объяснить, что я планирую вернуться в Анапу с Ольгой и бабушкой, и нам нужна одна повозка для муки, картофеля и вещей, а другая для нас, чтобы путешествовать. Я также попросила его не упоминать об этом никому; поскольку мои планы могли измениться и я не хотела терять работу учителя. Он пообещал и мы заключили сделку. Этот человек, господин Зоченко, казак, стал нашим большим другом. Он настоял на том, что будет платить мне, помимо всего, тридцать фунтов хорошей пшеничной муки в месяц. Оглядываясь назад на все те тривиальные события, произошедшие во время нашего пребывания в Михельсфельде, я поражаюсь руке Провидения, которая незаметно, шаг за шагом вела нас к осуществлению нашей конечной цели, нашей почти недостижимой мечты.
В субботу утром перед нашим двором остановилась телега. Темнолицый исхудавший мужчина, одна кожа и кости, подошел к дому и стал ждать, не решаясь постучать. Мы только что закончили завтракать и подумали, что чашка горячего прибста с куском хлеба может его развеселить. Мужчина залпом выпил кофе и сунул хлеб в карман. "Для детишек", пробормотал он. "Они уже несколько дней не видели хлеба". Мы подошли к саням, где под брезентом сгрудились трое маленьких детей, а рядом с ними сидела болезненная женщина, закутанная в шаль. "Госпожа", обратившись ко мне, произнес мужчина, разламывая хлеб на четыре маленьких куска, "может быть, вам понадобится свинья? Она хорошая и здоровая, но я не могу ее больше кормить. Я отдам его вам на муку и кукурузу"." Он поднял солому с конца саней и там лежал большой черный боров. "Мы могли бы его зарезать, продолжил мужчина, "но жена и дети не хотят мяса; они просто жаждут хлеба или блинов". "Почему же," ответила я, "может быть мы могли бы купить вашу свинью. Сколько муки и кукурузы вы за нее просите?" Тем временем бабушка отправилась на поиски г-на Герринга, который понимал в свиньях гораздо больше, чем мы. Он внимательно осмотрел животное - копыта, глаза, морду, уши и сделал заключение, что боров в хорошей форме. Некоторое время мы торговались, а его семья смотрела на него большими испуганными глазами; видимо, это было не первый раз, когда мужчина пытался обменять свою свинью на столь необходимые ему муку и кукурузу. У нас не хватило духу воспользоваться столь великими человеческими страданиями. Мы дали этому человеку то, что он просил: сорок фунтов муки и двадцать фунтов измельченной кукурузы. "Да благословит вас Бог," сказала женщина, "это поможет нам выжить до весны". Дети выглядели счастливыми, а мужчина поблагодарил нас и вздохнул с облегчением. Когда они отъехали, господин Герринг сказал нам, что мы сошли с ума, заплатив такую высокую цену, но нас это не волновало. У нас была свинья; мы помогли семье, попавшей в беду. У меня было еще тридцать пудов муки от двух моих новых воспитанников, так зачем же скупиться, зачем жалеть? Это, несомненно, был еще один шаг к нашей цели! Все шло отлично! Г-н Герринг позволил нам воспользоваться загоном для свиней, который находился примерно в 50 метрах от дома на небольшой горке, и, видя, как мы были счастливы, он даже позволил нам использовать часть своей соломы, чтобы согреть свинью. Однако накормить животное оказалось делом нелегким. Мы старались сохранить для него каждую съедобную крошку, все картофельные очистки, включая сальную помойную воду Геррингов, добавляя туда дополнительную бутылку обезжиренного молока, чтобы похлебка была вкуснее, и, конечно же, нам приходилось делиться с ним нашей драгоценной кукурузной мукой. Но упрямый боров просто еле кушал - думаю, что он тосковал по дому. Эта свинья была самой упрямой свиньей, которую я когда-либо видела. Не то чтобы я встречала многих из них в своей жизни. Посещение сараев или загонов, содержащих коров или свиней в нашей летней усадьбе считалось очень неженственным, грубым занятием и нас никогда не подпускали близко к скоту. Мы могли, правда, посещать конюшни, но всегда в сопровождении гувернантки или кого-нибудь из наших старших братьев. Так что я ничего не знала о питании этих полезных животных. В нашем случае, мы пробовали все, чтобы наш боров ел, но он почти не касался корма, который мы приносили ему два раза в день; каждый раз он безразлично ложился на солому, выглядя грустным и одиноким. Я с ним разговаривала, уговаривала, гладила, но безрезультатно - он просто не ел. После недели наших бесплодных усилий г-н Герринг предложил нам зарезать его сейчас, не откладывая, пока он еще больше не похудел, на что мы обе согласились. Запрос был отправлен специалистам по "шлантену", как это называли немцы, и через два дня ранним утром на кухню прибыли четыре человека, вооруженные всеми необходимыми инструментами. Когда я уходила в школу, плита на кухне была раскалена, ножи точились и у всех было праздничное настроение. Забой свиньи был для фермеров знаменательным днем. Бабушка и Ольга находились в нашей комнате с подушками на головах, чтобы не слышать крик бедной свиньи, которую мы уже очень полюбили. К полудню, когда я вернулась на обед, все было кончено. На кухне было жарко, а на плите кипела большая кастрюля. Четверо экспертов, Герринги и трое их детей сидели за длинным столом и лакомились жареной свининой и вареным картофелем, кофе и кофейным пирогом. Мужчины с гордостью показали мне ливерную колбасу, фаршированную и так вкусно пахнущую. Еще у нас на кухне теперь с крюков на потолке свисали кровяная колбаса, готовая к употреблению, а также большое ведро, наполненное растопленным жиром, и две ветчины, которые через месяц нужно было коптить и солить. Чего лучшего еще мы могли ожидать? За свой труд эксперты забрали часть колбасы и сала. Остальное пошло в наше удовольствие. Нас пригласили присоединиться к ним за столом и никогда еще свинина не была такой вкусной, а кофе не имел такого восхитительного аромата. В ту ночь, пока маленькая Ольга спала, мы говорили о будущем. У нас было достаточно хорошей еды до лета, но как мы могли выбраться из страны и с чего начать? Ответ всегда был один и тот же: сначала надо забрать малышку Таню и Софью, а для этого придется ждать до закрытия школы 1-го мая. У нас не было ни способов, ни средств сообщить Борису, что его письмо дошло до нас, поскольку он не дал нам адреса для пересылки, понимая, очевидно, что было бы глупо даже пытаться отправить письмо в Константинополь. Людей расстреливали за меньшие проступки, ведь именно Турция была страной, куда британский флот эвакуировал остатки Белой армии. Все, что нам оставалось, это терпеливо ждать и благодарить Бога за Его помощь и милость. Каждый вечер после ужина мне приходилось идти к колодцу за свежей водой. Часто я останавливалась по пути и смотрела на чистое холодное звездное небо. Я чувствовала себя ближе к Богу, стоя снаружи, удивляясь красоте и необъятности Его творения, и мне было легче молиться Ему и просить Его о помощи. У меня была любимая звезда, ближайшая к луне, вечерняя звезда или Венера, как я думаю, ее называют. "Покажи мне путь из этой страны, полной ужаса и страданий, как Ты это сделал в ту ночь, когда родился наш Господь Иисус. Ты привел волхвов в Вифлеем. Они не знали свой путь и я тоже".
Глава 36
Одним холодным мартовским днем я заметила необычно бледное и осунувшееся лицо Бет Фогл, одной из моих лучших учениц. Отведя ее в сторону на перемене, я спросила ее о ее семье. Бедный ребенок не выдержал и сказал мне, что у них больше нет ни муки, ни кукурузы и он находится на грани голодной смерти. "У отца засеяно четыре акра озимой пшеницы и ржи, и он готов обменять их на муку и кукурузу," сказала она, "но никто не решается расстаться с тем, что у них есть, поскольку все боятся, что их запасов не хватит до того времени, когда можно собирать новый урожай". Я пообещала Бет прийти вечером и обсудить этот вопрос с ее отцом. Когда я рассказала об этом бабушке, она сразу оживилась. "Nadine, сказала она, "как ты думаешь, нам удастся помочь им и таким образом получить полтора гектара пшеницы?" Мы тщательно подсчитали наши запасы. Имея две окорока ветчины, много колбасы и сала, нам не приходилось есть так много кукурузы. Мука поступала каждый месяц от моих частных уроков в дополнение к 120 фунтам, выделенным нашей семье за мою работу учительницей, которые повидимости будут сокращены до примерно 100 фунтов ввиду возрастающей угрозы голода. Тем не менее, почему бы не рискнуть? Я оделась, взяла большую палку, чтобы отгонять сторожевых собак, и направилась к дому Фоглов. Они меня ждали, и, отправив детей спать, мы сели за кухонный стол и начали обсуждать ситуацию со всех сторон. Я настаивала прежде всего на полной секретности. Затем я сказал Фоглам, что взаимное доверие имеет первостепенное значение, поскольку у меня нет возможности собрать урожай с полутора гектаров. Г-н Фогл и его жена хотели 100 фунтов муки и 50 фунтов кукурузы за пшеницу и рожь, посаженных на его полутора гектарах. Я согласилась на это, но сказала ему, что после того, как он позаботится о своем собственном урожае, ему придется собрать мой, для чего я отдам ему всю солому; а для обмолота он может оставить себе часть зерна - процентов пять - и всю образовавшуюся шелуху. Мы еще немного поговорили и Фоглы наконец согласились. Было уже поздно, и г-н Фогл вызвался проводить меня домой, за что я была ему очень благодарна. Перед уходом я еще раз подчеркнула важность секретности, поскольку, если пойдет слух, что у меня больше муки, чем разрешено, меня могут посадить в тюрьму. Они это понимали и, будучи по натуре людьми сдержанными и неболтливыми, я чувствовала, что могу доверить им сохранение тайны наших деловых отношений. По дороге домой г-н Фогл предложил, что он зайдет на следующей неделе в Исполком и подпишет документ, в котором он соглашается передать мне свои полтора гектара земли за частное обучение троих его детей. Когда мы вернулись домой, бабушка еще не спала. Переговариваясь шепотом, чтобы даже Герринги не знали, мы предложили мистеру Фоглу приезжать дважды в неделю на своей подводе поздно вечером; останавливаться где-то в отдалении, подходить к нашему дому и стучать три раза во входную дверь. Оказавшись внутри, он поднимется со мной на чердак, наполнит свой мешок мукой, не более тридцати фунтов за раз, чтобы избежать подозрений; отнесет его к своим саням и уедет как можно бесшумнее. Мы действовали как настоящие заговорщики, хотя наши намерения были честно помочь друг другу. Он взял первый груз, который, по его словам, мог легко донести до дома, и на прощание мы пожали друг другу руки. "Ничего не бойтесь, учительница. Я буду выполнять условия нашей сделки", сказал г-н Фогл. "И мы тоже", прошептала бабушка, тщательно запирая за ним дверь. "Nadine,дорогая", сказала бабушка. "Ты видишь в этом руку Божию?" "Да, я верю, потому что, если все пойдет хорошо, у нас будет что-то, что мы сможем превратить в деньги. О, дорогая, я чувствую себя такой благодарной". Мы были слишком взволнованы, чтобы спать, и просидели полночи, строя планы на будущее. Не забыли мы и о детях. В последнем письме Софья писала, что в их городке разразилась эпидемия кори и скарлатины. Это меня бесконечно обеспокоило. Что, если малышка Таня заболеет? Сможет ли Софья позаботиться о ней должным образом? И еще хуже: что произойдет с Таней, если Софья заразится одной из этих ужасных болезней? Я написала Софье и попросила держать Таню как можно дальше от других детей, а также умоляла ее писать мне почаще. Как ни странно, но Софья больше ничего не написала и по прошествии шести недель я чуть ли не обезумела. Я чувствовала, что должна довериться кому-то и попросить совета и помощи. Однажды казак, две маленькие девочки которого были моими ученицами, заехал ко мне, доставив мешок муки, как свой взнос за обучение. Я рассказала ему всю свою историю и попросила совета. "Что ж," сказал он, немного подумав, "насколько я понимаю, самое лучшее для вас - как можно скорее добраться до Лубны." "Да, но как?" ответила я. "Школа закроется через две недели. У меня нет возможности добраться до Новороссийска, чтобы сесть на поезд до Харькова. К тому же билет на поезд стоит денег, а у нас их нет". "Ну," размышлял он, "должен же быть выход. Дайте мне разобраться. Вам придется подождать две недели и я приеду, как только получу ответ на вашу проблему. Не волнуйтесь, учительница. У меня две маленькие девочки, и я знаю, что вы чувствуете. Мы вдвоем это уладим." После его ухода мы оба почувствовали прилив оптимизма. "Конечно, нужен мужчина, который поможет нам справиться с трудными проблемами, которые ставит жизнь. Мы, женщины, слишком эмоциональны и не всегда имеем правильную точку зрения," размышляла я. "Мужчины рассуждают более ясно." Теперь, когда мы доверились этому казаку, мы почувствовали себя немного лучше и верили, что он нас не подведет. Неделю спустя он вернулся и рассказал нам свой план: 3-го мая он едет в Таганрог с возом муки; это в сорока километрах от Михельсфельда. Он возьмет меня с собой и, если у меня оставалось тридцать или сорок фунтов муки, он продаст мой мешок вместе со своим возом по хорошей цене. Это должно покрыть мой проезд по железной дороге туда и обратно, а также оставит немного денег на покупку еды и непредвиденные расходы. Далее. Каждый день около 16:00 часов небольшой катер отправляется из Таганрога в Керчь. Керчь находится в Крыму и оттуда я могу сесть на поезд до Харькова и от Харькова до Лубны. Это все. Я задумалась. План выглядел вполне осуществимым. Я поблагодарила этого человека от всего сердца. "Без вас я бы никогда не догадалась", сказала я. "Может быть, когда-нибудь я смогу отплатить вам". "Может быть", сказал он со смехом. "Нам всем нужен какой-то советчик, никто из нас не может существовать в одиночестве. Я приеду за вами 3 мая на рассвете и не заставляйте меня ждать. У нас долгое путешествие". Он удалился. Узнав подробности, бабушка ударилась в слезы. "Nadine, если с тобой что-нибудь случится, что будет со мной и Ольгой? Мы едва знаем этого человека; как ты можешь ему так безоговорочно доверять?" "Дорогая, ты знаешь, мы обе решили, что нашим первым шагом должно быть возвращение Тани и Софьи. Что ж, сейчас самое время сделать это; нет смысла больше откладывать это. Я не могу справиться в одиночку, потому что у нас нет средств на другой транспорт. Я предпочитаю поверить отцу двух моих учеников, чем совершенно незнакомому человеку, и он, кажется, хороший человек, семьянин, менее склонный к безумным идеям. Так что не унывай, дорогая, и давайте начнем собирать еду для моего путешествия". Это дало бабушке возможность заняться чем-то другим помимо проливания горьких слез, и вскоре она снова стала прежней. Она испекла мне три десятка коржиков из муки, жира и соли. Они были твердыми и могли храниться дольше, чем хлеб, который часто покрывался плесенью. Я планировала взять шесть бутербродов, несколько зеленых помидоров, немного поджаренного хлеба, лук и еще бабушка упаковала мне небольшую коробочку с двумя чайными ложками настоящего кофе. Запасы кофе у нее снова заканчивались и я пообещала ей поискать еще зерен по моему возвращению. Я не сказала бабушке, как сильно я боялась бросить ее и маленькую Ольгу и отправиться в опасное путешествие, не зная, закончится ли оно успехом или неудачей. Мой разум настаивал, что мне нужно ехать, но на сердце было тяжело и хотелось остаться дома.
В тот день, 3 мая, мы проснулись еще до рассвета. Герринги еще спали, поэтому мы не могли воспользоваться кухонной плитой, чтобы приготовить горячий кофе. Мы выпили молока и съели по бутерброду и втроем преклонили колени перед моей любимой иконой, той, которую Мать благословила меня в день свадьбы. Мы помолились за мое благополучное возвращение. Маленькая Ольга, все еще сонная, старалась перекреститься неловкой правой ручкой. Вскоре мы услышали, как подъехал воз господина Зоченко. Мы с бабушкой крепко обнялись и поцеловали друг друга. Я схватила сумку с едой и сменной одеждой и забралась на облучок рядом с кучером. Взмах руки, еще одно прощание, и мы тронулись в путь. Мой мешок с драгоценными тридцатью фунтами муки лежал рядом. Господин Зоченко улыбался, день обещал быть теплым и солнечным, и мало-помалу мое настроение поднялось. Это был сорока-километровый путь по грунтовым дорогам и местам, покрытым только глубоким песком. Там нам пришлось сойти с повозки, чтобы облегчить ношу двух лошадей, которым было трудно пробираться по бездорожью. Мы болтали некоторое время, и г-н Зоченко рассказал мне, что каждый день в 16:00 часов из Таганрога выходит небольшой корабль и направляется в Керчь. Если бы мы пoторопились и успели вовремя, я была бы в Крыму сегодня еще до наступления темноты. Когда мы, наконец, добрались до небольшого пирса, мы увидели паром и очередь людей, ожидающих разрешения на посадку. "Посмотрите сюда", сказал мой спутник. "Мне некогда продавать вашу муку, но я знаю ее цену, так что берите эти деньги и удачи вам". Он сунул мне в руку несколько ассигнаций и, когда я начала его благодарить, отвел глаза в сторону, оглядывая ожидающую толпу. "Слава Богу," прошептал он, "вот она! Она здесь всегда по пятницам. Вот почему я запланировал нашу поездку на сегодня. Видите ту молодую женщину в красной шляпке? Ее зовут госпожа Сорокина. Она стоматолог и я ее хорошо знаю. У нее маленькая квартирка в Керчи; большинство ее пациентов платят ей мукой, а я помогаю ей эту муку продать. Не упускайте ее из виду, возможно, она сможет вам помочь. Не грустите! Держите подбородок выше! До свидания." Он ушел прежде, чем я смогла произнести еще слово. Очередь начала двигаться и я пошла вместе с другими пассажирами. Каждый платил небольшую сумму перед посадкой на паром. Мы все стояли на палубе, и я не сводила глаз с молодой женщины в красной шляпке, потому что она была единственным человеком, с которым я осмелилась бы поговорить в большом и незнакомом городе, куда я направлялась. Мы причалили, когда солнце уже садилось. Я схватила сумку и последовала за женщиной-дантистом, держась за ней примерно в трех метрах позади. Каждый раз, когда она останавливалась, я тоже останавливалась; когда она делала поворот, я следовала за ней. Примерно через полчаса женщина внезапно остановилась, повернулась ко мне и взглянула на меня угрюмым тяжелым взглядом. "Почему вы следите за мной?" сказала она. "Я... я только что прибыла сюда на пароме. Я еду в Харьков и мне негде переночевать", смущенно пробормотала я. "Ну, это не так уж и плохо, но зачем вы увязались за мной? С чего вы взяли, что я соглашусь принять в свою квартиру незнакомого человека? Вам лучше поискать какое-нибудь другое место", и женщина быстро пошла дальше. "Ох," подумала я, "она кажется такой холодной и бессердечной! Но куда мне деваться? Уже темнеет. Где мне переночевать?" Поэтому я продолжала идти за ней, надеясь сказать ей несколько слов о господине Зоченко. Мы продолжали идти, женщина казалась сердитой и то и дело ускоряла шаг, пытаясь от меня избавиться, но я спешила за ней. Она еще раз остановилась и, обернувшись, строго сказала: "Если вы не оставите меня в покое, мне придется вызвать милицию". "О, нет!" заплакала я. "Пожалуйста, госпожа Сорокина, не делайте этого!" "Откуда вы знаете мое имя?" спросила она в недоумении. "Я уверена, что никогда вас раньше не видела. "Нет, никогда не видела, госпожа Сорокина, но я..." "Вы шпионите за мной?" "Боже мой, нет! Я лишь прошу вас позволить мне переночевать под вашей крышей. Видите ли, господин Зоченко из Михельсфельда..." "Откуда вы знаете господина Зоченко?" "Да ведь я живу в Михельсфельде, и две его дочки - мои ученицы... и он мне сказал..." "Что он вам сказал?" "Он сказал мне, что вы очень добросердечная и понимающая женщина и..." "Продолжайте! Продолжайте! Что еще он сказал?" Боже мой! Какая женщина! Она не давала мне закончить ни одной фразы, но, похоже, ей хотелось знать все, что мог мне рассказать о ней господин Зоченко. Я не решилась упоминать о муке, которую он помогал ей продавать, потому что, очевидно, именно это и беспокоило госпожу Сорокину. Частная продажа муки была серьёзным правонарушением даже в Крыму во время голода; только фермерам, которые могли доказать, что они полностью уплатили налог, разрешалось распоряжаться излишками. Гражданам, однако, не разрешалось хранить более двадцати фунтов за раз под страхом тюремного заключения или даже расстрела. Как хорошо мы с бабушкой на собственном опыте это узнали. Как сильно мы трепетали, стараясь спрятать нашу драгоценную муку, и как мы волновались каждый раз, когда раздавался стук в дверь. Что ж, похоже, госпожа Сорокина имела те же страхи, что и мы. "Зоченко сказал, продолжала я тихим голосом, "что вы единственная, кто может помочь мне найти приют на ночь". "Хммм..." промычала разгневанная женщина в красной шляпке, "а вы ему кем приходитесь?" "Просто доброй соседкой, которую он привез сегодня днем в Таганрог, вот и все". Мне показалось, что услышав это госпожа Сорокина вздохнула с облегчением. Оглядев меня с головы до ног, она, не говоря ни слова, отвернулась и мы продолжили прогулку. Я была рада, что надела свои старые кожаные оксфорды, в которых я начала свое путешествие два года назад. Та обувь давно развалилась бы в грязи и снеге Михельсфельда, но для такого большого города, как Керчь, они были намного лучше, чем мои деревянные башмаки. Мы прошагали еще полчаса, прежде чем добрались до дома госпожи Сорокиной. Когда она остановилась, чтобы отпереть парадную дверь своим ключом, мое сердце екнуло. "Впустит она меня или нет," подумала я и попробовала уговорить ее еще раз. "Пожалуйста, госпожа Сорокина, я не буду вам мешать. Честно! Пожалуйста, позвольте мне переночевать у вас в коридоре или на кухне. У меня достаточно еды. Мне ничего не нужно. Мне нужно только место, где можно посидеть всю ночь." Она открыла дверь и, обернувшись, одарила меня холодным, колючим взглядом. "Ну," пробормотала она сердито, "кажется, я не могу избавиться от тебя, так что можешь войти." "О, спасибо!" вскрикнула я, но она снова остановила меня. "Не благодари меня за то, что я делаю против своей воли. Я не хочу больше слышать от тебя ни слова. Просто сиди там и держи рот на замке!" Она указала на кухню и я вошла. Я села на один из двух жестких стульев, придвинутых к стене, и, поставив сумку под стул, внезапно поняла, что плачу. Слезы хлынули из моих глаз и я не могла их остановить. Было ли это облегчением от того, что я нашла ночлег или тоской по дому. Было ли это унижением от того, что эта сухая, бессердечная женщина обращалась со мной как с нищенкой или страх перед неизвестностью? Какие передряги ждут меня в этом опасном путешествии? Она приказала мне не издавать ни звука, продолжала я напоминать себе, поэтому я подавила рыдания, выпила немного холодной воды и почувствовала себя немного лучше. Через несколько минут на кухню вошла женщина, которую я никогда раньше не видела. Взлянув на мое заплаканное лицо, она обняла меня за плечи и прошептала: "Не надо, дорогая, ее здесь нет. Я ее повар и прислуга, и мы сможем поговорить позже". Всего лишь проблеск человеческого участия, прикосновение руки, несколько нежных слов - как это может помочь усталому, обеспокоенному сердцу. Я почувствовала прилив энергии и сильный голод! Я достала из сумки бутерброд и добрая женщина дала мне кружку с горячей водой, в которую я осторожно насыпала пол-ложки бабушкиного кофе. Эту женщину звали Маша, и мы разговаривали шепотом, пока она готовила ужин. Я поделилась с ней своими тревогами о малышке Тане и о том, как мне необходимо уехать на поезде в Харьков, а оттуда в Лубны. "О Боже мой! Но знаете ли вы, что поезд отправляется всего два раза в неделю! По понедельникам и четвергам в 6 утра!" Это стало для меня ужасным шоком. Я ведь надеялась вернуться гораздо быстрее, а тут мне придется потерять два дня и одну ночь, с самого начала! И это были не все плохие новости, которые рассказала мне Маша. Дело в том, что власти никому не разрешали купить железнодорожный билет, не предъявив предварительно справку от врача о прививке от брюшного тифа. Эпидемия на Украине была настолько велика, что с целью предотвратить распространение, несколько ж/д станций были полностью уничтожены - здания сжигали до основания и поездам там запрещалось останавливаться даже за водой. "А Лубна тоже в черном списке?" Маша не могла сказать. "Но сиди тихо," прошептала она, "пока я обслужу Мадам и подам ей ужин. Мы можем поговорить позже." Я сидела неподвижно, ошеломленная и потрясенная, пытаясь прогнать из своего сознания все неприятные мысли. Я старалась не допустить мертвящий страх в свое сердце. Один случай в ту ночь я очень хорошо помню: когда Маша готовила чай для мадам, она отрезала ломтик лимона, деликатный аромат наполнил кухню и у меня потекли слюнки. До революции мы дома всегда пили чай с лимоном. Но с тех пор я их не видела и совершенно забыла, насколько дразнящим может быть аромат свежего сочного лимона. Маша посмотрела на меня и покачала головой. "Хозяйка считает каждый кусочек," прошептала она и, кроме того, лимоны стоят целое состояние". Ужин закончился, мы продолжили разговор. У Маши оказалось много здравого смысла. Она знала врача, который иногда ухаживал за ее мужем Петром, болезненным человеком, служившим кучером у одного из влиятельных коммунистов. Этот врач мог дать мне необходимую справку или прививку от брюшного тифа, в чем, однако, я не нуждалась, так как два года назад перенесла эту ужасную болезнь. Посещение доктора заняло бы все субботнее утро, поскольку расстояние до его дома составляло около четырех километров. Взять такси было бы слишком дорого, а трамваи ходили только в центре города, оставив окраины исключительно пешеходам. Оказалось, что мне придется провести на кухне у госпожи Сорокиной не одну ночь, а две. Она могла на это не согласиться, учитывая, как трудно было ее уговорить первый раз. В воскресенье вечером после работы Маша увела меня на ночлег в свою маленькую комнату. В понедельник, перед рассветом, она проводила меня до железнодорожной станции, которая находилась в четырех километрах отсюда. Старая добрая Маша! Она была простой женщиной, но у нее было золотое сердце. Без ее доброты и помощи я бы никогда не решила свои проблемы в Керчи. Мы расстались друзьями на всю жизнь. Всю последнюю ночь я просидела на том же жестком стуле в темной и пустой кухне, не смея пошевелиться, чтобы никоим образом не шуметь, невольно напомнив тем самым госпоже Сорокиной о своем нежелательном присутствии. Некоторое время я спала, положив голову на кухонный стол, и часами грезила об Ольге, бабушке и ее вкусном картофельном супе. Я думала о малышке Тане и моей преданной подруге Софии. "Дорогой Боже! Пожалуйста, помоги мне собрать мою маленькую семью", молилась я. Все, что я хотела лично для себя, - это здоровья и сил, чтобы справиться с своей задачей, и Его милосердного руководства, чтобы поступить правильно в нужное время. Утром после такого "отдыха" на кухне у меня были судороги и боли, но мне удалось умыться, причесаться и привести себя в порядок, не производя никаких стуков или трескотни, и никоим образом не нарушая сон мадам. Я не осмеливалась согреть чайник или даже попытаться съесть бутерброд. Решив, что лучше подождать Машу, я вернулась на свой стул, чувствуя себя чем-то вроде хорошо обученного тюленя.
Маша пришла в 8:00 утра. Наспех позавтракав горячей водой и сэндвичем, я отправилась в поход к врачу. У нас есть поговорка на русском языке: "Язык до Киева доведет", и это совершенно верно, потому что я, должно быть, спрашивала у десятков прохожих дорогу к его дому и, наконец, добралась туда. Доктор, слава Богу, оказался приятным человеком средних лет с добрыми глазами и теплой улыбкой. "Если вы можете поклясться, что переболели брюшным тифом, вы невосприимчивы к этой болезни и не нуждаетесь ни в каких прививках. Я могу дать вам необходимую справку, потому что без нее вы никуда не доберетесь". За весьма скромную плату я получила драгоценный сертификат и, немного отдохнув, отправилась в обратный путь. Я помню, как проходила мимо булочной, где восхитительный запах свежеиспеченного хлеба заставил меня остановиться и присоединиться к очереди женщин на улице. Каждой выдавалось по полтора фунта. Я заплатила за свою порцию и взяла ее с собой. Не было ни сумок, ни бумаги. Необходимо было принести с собой обертку, газету, тряпку или платок. Я несла свою буханку в руке, съела половину, прежде чем добралась до дома госпожи Сорокиной, а другую половину отдал Маше, которая тем временем поговорила обо мне с госпожой. Кажется, та сдавала небольшую заднюю комнату молодому парню, который уехал на выходные, и мне разрешили поспать на его койке, если я торжественно обещала уйти из ее жизни в воскресенье вечером, что я с радостью и сделала. В ту ночь я с удовольствием растянулась на узкой железной койке, предвкушая спокойную, приятную ночь. Но увы! Через два часа я снова сидела на своем стуле на кухне. Было слишком много клопов! В воскресенье, после ужина у Mадам, мы вдвоем отправились в комнату Маши. Она была небольшой, но довольно чистый и опрятный. Маша заварила нам чаю и сварила картошку. Позже пришел ее муж, и его появление повергло меня в настоящий шок. Он был самым уродливым горбуном, которого я когда-либо видела. Он был небольшого роста, с руками, доставшими почти до земли, длинными сальными волосами, спускавшимися до плеч, глазками-бусинками, кривой улыбкой и угрюмым выражением лица. "Во что же ты ввязалась, Nadine?" спрocила я себя, но было слишком поздно что-то менять. После ужина Петр неoхотнo принес из конюшни две охапки соломы. Маша накрыла их одеялом и посоветовала мне лечь и поспать, потому что в 4 часа утра нам нужно было вставать. Я не доверяла Петру. Он напоминал мне злодея из кинофильма об убийстве. Однако солома была мягкой, а я так устала, что должно быть, почти мгновенно уснула. Посреди ночи меня разбудил легкий шум. Я открыла глаза и при свете луны, сияющей в незанавешенном окне, разглядела склонившуюся надо мной гротескную фигуру, руки свисали над моей головой, искаженное лицо в нескольких дюймах над моим и услышала хриплый звук, исходящий из искривленного рта. Забыв, где я нахожусь, я издала пронзительный крик, от которого Маша вскочила с кровати. "Ради всего святого, что с тобой?" упрекнула она. "Это Петр, мой муж, ему пришлось выйти. У нас нет туалета". "Прости, Маша", только и смогла сказать я, но остаток ночи я не спала, думая, что, может быть, Петр все-таки хотел меня задушить. Поднявшись в 4 утра, мы, не теряя времени, нагрели чайник. Вооружившись крепкими палками, чтобы отгонять злобных собак, мы отправились на вокзал. В Керчи каждому владельцу собаки разрешалось выпускать ее на свободу после наступления темноты при условии, что днем он будет держать ее на цепи. Эти вечно голодные псы были хорошей защитой от воров и грабителей, но не такими уж приятными попутчиками. Самозащита от надоедливых собак и плутания по небольшим холмам и грязным дорогам заняли у нас следующие полтора часа, но нам удалось добраться до станции раньше прибытия поезда. Маша не отходила от меня, пока я покупала билет до Харькова. Это стоило не очень много и я молилась, чтобы денег мне хватило для моего возвращения в Михельсфельд. Я обняла и поцеловала мою провожатую, как родную сестру и от всей души поблагодарила ее. "Маша, ты замечательный человек. Что бы я делала без тебя? Если бы я был богата, я бы постарался отплатить тебе за твою доброту. Если бы у меня было много еды, я бы с радостью поделилась бы ею с тобой, но я не уверена, хватит ли мне моего запаса до возвращения". "Я знаю," отвечала Маша, " потому вчера вечером я положила в твою сумку три вареных картофелины, посолила их и завернула в чистую тряпочку - съешь на обед." "Ой, Маша, ты ангел", сказала я со слезами на глазах и снова обняла ее. "Ерунда", ответила та, целуя меня. "Господь послал нас на эту землю, чтобы помогать друг другу, разве ты этого не знаешь? А теперь поторопись и вставай в очередь, иначе ты никогда не сядешь на этот поезд. Я сейчас тебя оставлю. Петр скоро проснется и будет ждать свой завтрак. Удачи тебе с твоей девочкой и храни вас Бог!" Оттолкнув меня, она резко повернулась спиной и зашагала прочь, вскоре затерявшись в утреннем тумане. "Ох, Маша", подумала я. "Хорошая, замечательная Маша! Без тебя я бы пропала в этом большом городе. Спасибо тебе за все и пусть Бог всегда будет с тобой". У нас в стране было много таких женщин, как Маша, и мужчин, подобных господину Зоченко, если вам посчастливилось их встретить. Они соль земли. Они обладают настоящим, глубоким состраданием к несчастьям других и по-своему, всегда готовы помочь любому, кто попадался им на пути. Не желая никакого материального вознаграждения, они имеют достаточно доброты в своих сердцах, чтобы поделиться ею с другими, и достаточно мягкости и сочувствия в своих душах, чтобы облегчить бремя тех, кому повезло меньше. Это было в начале Революции, когда жадность, похоть, ненависть и жажда мести еще не ожесточили сердца этих простых, зачастую неграмотных людей. Страх, ужас и подозрительность не управляли их словами, мыслями и действиями. Если вы доверелись им, они инстинктивно и искренне откликнулись бы вам своим доверием и пониманием, готовые поделиться своим гостеприимством, своей скудной едой, своей безграничной добротой и сочувствием со всеми, кто в этом нуждается.
Глава 37
Поезд приближался. Через несколько минут платформа заполнилась людьми, в основном солдатами, отягощенные винтовками на плечах, и несколькими неряшливыми женщинами. Поезд состоял из дюжины вагонов для перевозки скота или товарных вагонов, таких же, в которых мы ехали более двух лет назад, когда бежали от Красной армии. Только сейчас была весна, Гражданская война давно закончилась. Красноармейцы расхаживали по всей стране, но их уже никто не боялся как раньше. Объявили посадку. Военные оттеснили всех и влезли первыми. В дикой толчее мне удалось поставить одну ногу на первую ступеньку, надеясь протиснуться дальше внутрь, когда полдюжины солдат толкнули меня сзади в спину, да так, что меня подняло вверх и швырнуло в широко открытую дверь. Я было упала лицом вниз, но вагон уже был довольно плотно набит и я только врезалась в людскую массу, которая поддержала меня и помогла восстановить равновесие. К счастью, моя сумка все еще была зажата в моих руках. Ну, пока все хорошо. Я сумела попасть внутрь и где-то сегодня ночью мы должны были добраться до Харькова. Мужчины, пришедшие позже меня, задвинули дверь и заперли ее, отгоняя остальных пассажиров на платформе, не обращая внимания на их крики и мольбы. Некоторые из наиболее предприимчивых забрались на крышу, и было слышно, как они топтали тяжелыми сапогами и перетаскивали свой багаж по крыше в поисках безопасного места, где можно было бы удержаться, когда поезд придет в движение. Я постояла некоторое время среди юных солдат-мальчиков, пытаясь привыкнуть к полутьме, которая наступила после того, как дверь задвинули. Ребята были в хорошем настроении, большинство из них были в отпуске. Они болтали, кричали, смеялись и продолжали лузгать семечки, выплевывая шелуху во все стороны. В вагоне не было ни скамеек, ни полок; пол был покрыт липкой грязью. Я попыталась пробраться к стене, полагая, что так было бы легче стоять. Очень медленно, шаг за шагом, я проталкивалась сквозь толпу, держа перед собой сумку. Я находилась в двух метрах от стены, когда заметила пожилую пару, махающую мне рукой. "Привет, дядя!" прокричала я. "Я буду с тобой через минуту!" Повернувшись к ближайшему солдату, я взмолилась: "Пожалуйста, помогите мне добраться до моих дяди и тети. Они сидят в том углу, но я не могу к ним пробиться". "Конечно, конечно," молвил юноша. "Эй, товарищи, эта женщина хочет попасть к своему дяде. Потеснимся немного, а?" Человеческая масса слегка подвинулись и начала меня подталкивать, шутя и смеясь каждый раз. Что ж, вскоре я добилась того, чего хотела, и поблагодарила солдат за то, что они пришли мне на помощь. "Катя", сказал мужчина, когда мы оказались рядом. "Мы так рады видеть тебя. Садись, дорогая, и расскажи нам о себе". Я была очень рада сесть на деревянный ящик, накрытый мешковиной. Какое то время мы поддерживали такого рода импровизированный разговор для сведения солдат, находящихся в пределах слышимости, но вскоре их внимание отвлеклось на молодого парня, который, вытащив из сумки гармошку, начал наигрывать народные песни. Они все запели, а нас позабыли. Наклонившись к моему уху, пожилой мужчина сказал: "Все, что у нас есть ценного, в этом сундучке, на котором мы с женой сидим, а также в том, который вы так любезно согласились заслонить от вечно любопытных взглядов красных солдат. Просто продолжайте сидеть на нем, пока мы не доберемся до Харькова и я отплачу вам за вашу помощь. В тот момент, когда я увидел вас, я понял, что могу вам доверять, потому что вы не принадлежите к их стаду - это написано у вас на лице." "Я буду рада посидеть на вашем ящике. Это лучше, чем грязный пол," ответила я, "но в одном я должна быть уверена. Что там? Есть ли там какое-нибудь оружие или боеприпасы?" "Боже мой, нет!" прошептал мужчина. "Только ценные вещи". И руки у него начали трястись. "Хорошо, "дядя", но не обманывайте меня, я не собираюсь быть расстреленной на рассвете". "Пожалуйста, поверьте нам," впервые заговорила женщина, "вам ничего не угрожает". Я пожала плечами и от усталости закрыла глаза. Посидев таким образом несколько минут и, обдумывая насущные проблемы, я почувствовала голод. Я полезла в сумку за тремя вареными картофелинами и предложила по одной каждому из моих недавно обретенных родственников. Они, в свою очередь, покопались в своих запасах и достали три соленых огурца с укропом, три вареных яйца и кусок хлеба. "Похоже, что вы ожидали, что ваша племянница присоединится к вашей трапезе", засмеялась я. "Кажется, этого хватит на троих". "У нас еще много чего есть", сказала женщина, "так что не беспокойтесь о еде. Вы обеспечены, пока мы не доберемся до Харькова". На следующей станции мой "дядя" вызвался принести чайник с горячей водой, если я останусь сидеть, на что я согласилась. Он до верха наполнил мою эмалированную кружку, добавил туда щепотку сухого чая и таблетку сахарина. Было ли вкусно! Я не пила чай почти целых три года! Однако я начала уставать. Около полудня, доехав до следующей станции, я попросила, чтобы меня отпустили. Никто не мог ожидать, что я буду сидеть на ящике по 18-20 часов, не разминая время от времени ноги. "Дядя" занял мое место, а его жена занялась другим делом. Хорошо, что любопытство никогда не было моим пороком; для меня не имело значения, что на самом деле там было; пока я могла быть уверена, что в сундучке не динамит и не боеприпасы. Мне никогда не приходило в голову рассматривать этих двоих как потенциальных шпионов, поскольку мне в то время нечего было скрывать, да и к тому же любой мог заметить, как они сильно напуганы. Должна признаться, что в их компании долгая поездка в Харьков оказалась гораздо приятнее и легче, чем я предполагала. Когда стемнело, мальчики-солдаты вытащили толстые свечи и, прикрепив их к полу расплавленным воском, уселись небольшими группами, играя в карты и домино. Однако они никогда не переставали лузгать семечки отчего весь пол покрылся шелухой, что с моей точки зрения было улучшением, потому что под слоем мокрой кожуры не было видно грязи. Мы дремали по очереди, один из нас всегда сторожил; мы выходили по очереди и к полуночи наш поезд достиг Харькова. Первыми вышли солдаты. Я попрощалась со своими попутчиками и поблагодарила их за то, что они поделились со мной едой. Мужчина вложил мне в руку тонкую пачку банкнот. Взяв свою сумку, я последовала за несколькими женщинами, покидающими вагон, которые к этому моменту осторожно спускались по ступенькам, нагруженные своими узлами. Здание вокзала было переполнено. Перед кассой выстроилась очередь. Я заняла место в хвосте и стала ждать. В течение часа очередь стала такой длинной, что обернулась вокруг здания. На деньги, которые дал мне любезный "дядя", я купила билет до Лубны, и мне сказали, что мне придется сделать пересадку в Полтаве. Найдя место на скамейке, я присела. Поезд должен был быть в 3 часа ночи. Я выпила немного горячей воды и, чтобы не заснуть, съела немного хлеба; у тех, кто закрывал глаза, обязательно воровали багаж. Попасть в этот поезд было тяжело, но не так плохо, как в Керчи. Картина была та же самая: большинство составляли мальчики-солдаты с винтовками на плечах. Меньшинство составляли женщины и каждая несла с собой поклажу в руке. Никогда не видела, чтобы у кого-нибудь в руках было что-либо иное, кроме мешка: например, бумажник или круг колбасы - в те времена такое было неслыханно. Если вы хотели пройти незамеченным или благополучно добраться до места назначения, вам нужно было взять с собой упакованный багаж, иначе вас растерзают. Поезд опаздывал, но все же, со скрежетом и окутанный паровозным дымом, он прибыл. Это был обычный состав - около десятка вагонов для перевозки скота. На этот раз я попробовала новый трюк. Вы быстро учитесь и схватываете информацию, если путешествуете в одиночку. Мальчики-солдаты, как это было принято повсюду при коммунистическом режиме, садились первыми. Увидев, проходящего мимо меня, белокурого гиганта, нагруженного тяжелой поклажей, я решила рискнуть и схватила его за ремень сзади. "Что... ты думаешь, что делаешь?" крикнул он и повернул ко мне сердитое лицо. "Братец", взмолилась я. "Просто помоги мне влезть. Кажется, ты самый сильный из всех". Таким образом, мы вместе попали внутрь, и, поблагодарив его, я направилась в угол вагона. До этого на вокзале в ожидании поезда мне посчастливилось найти выброшенную газету. Сейчас она пригодилась. Разложив листы на полу, я села, поставив сумку себе на колени. "Через шесть часов," подумала я, "если все пойдет хорошо, я буду в Лубнах и увижу свою малышку Таню и подругу Софью. Пожалуйста, дорогой Боже, пусть это произойдет поскорее", про себя молилась я. Слишком взволнованная, чтобы спать или дремать, я просто сидела, погруженная в приятные, счастливые мечты. Время пролетело незаметно. "Полтава! Всем выходить! Последняя остановка!" кричал кондуктор, проходя вдоль поезда и стуча дубинкой по каждой двери. Заслышав команду, пассажиры торопливо, как встревоженные муравьи, выбегали наружу. Через несколько минут платформа и здание вокзала были переполнены. Я пробралась к кассе. "Когда отправляется поезд в Лубны?" спросила я нетвердым голосом, потому что мое сердце билось так быстро, что я почти задыхалась. "Лубны?" повторил кассир. "Не раньше завтрашнего утра". "Не может быть!" заплакала я. "В Харькове мне сказали, что мне придется подождать всего лишь около часа!" "Ах, неужели?! И откуда Харьков может знать, что происходит в Полтаве?! Я сказал - завтра утром, значит завтра утром, а теперь проходи и не мешай мне!" Полностью обескураженная и горько разочарованная, я рухнула на скамейку. Я готова была бесконечно рыдать. Но плач не поможет, сказал мне здравый смысл. Лучше посуетиться и посмотреть, что можно сделать; но самое лучшее мне сейчас требуется что-нибудь поесть. Как скоро выяснилось, я была не единственной пассажиркой в Лубны. На вокзале собралось около дюжины женщин, которые так же стремились добраться до места назначения, как и я. Мы сформировали группу, набрали горячей воды, съели всю провизию, оставшуюся в наших сумках и обсудили наше непредвиденное положение. Позже мы разбрелись по платформе, задавая вопросы, шумя и пытаясь найти решение нашей общей проблемы, как, не теряя напрасно суток, добраться до Лубны. Позже тем же утром появился паровоз с шестью вагонами, груженными углем. Он остановился примерно в двадцати метрах от здания вокзала. Некоторые женщины из нашей группы побежали туда, чтобы провести расследование. Им сказали, что есть шанс, что вагоны с углем отправятся в Лубны сегодня днем. Мы обсудили это. Мы все понимали, что сидеть на куче угля, наваленного в открытый вагон, небезопасный способ передвижения, но с другой стороны, почему бы не рискнуть? Мы все уже купили билеты до Лубны, поэтому, если мы доберемся туда в скотовозе или в угольном вагоне, нас никто не сможет ругать. Четверо молодых, цепких женщин решили попытать счастья и я была одной из них. Мы вскарабкались по узкой железной лестнице, прикрученной к борту вагона, которая была настолько узка, что на каждой ступеньке можно было разместить лишь кончик ботинка. Затем нам пришлось на коленях залезть на кучу угля и усесться на нее. Я осмотрелась. Мы занимали очень шаткое положение! Если поезд дернется или сделает поворот, нам не за что будет держаться, и мы легко можем скатиться вниз вместе с углем - скатиться насмерть, поскольку никто не сможет пережить такое падение. Так мы просидели около часа, раздумывая ни о чем, пока не заметили идущего по платформе железнодорожника. "Эй, девчата!" крикнул он. "Как вы думаете, куда вы направляетесь в открытом вагоне с углем? Вы, что решили покончить жизнь самоубийством? Вы не протянете и десяти минут после того, как поезд наберет скорость, так что лучше спускайтесь". Мужчина был прав. Моя жизнь принадлежала моим детям. Как я посмела рисковать, отправившись в такое безумное путешествие? "Хорошо, я ухожу", крикнула я мужчине внизу. "Вот, подержите мою сумку, пока я спускаюсь по лестнице". И я бросила ему свою сумку. Лезть вниз было труднее, чем подниматься. Женщины-компаньонки возмущались, что я оставляю их, называя меня трусихой, но это меня не беспокоило. Оказавшись на твёрдой земле, я вздохнула с облегчением и подумала, какую глупость я чуть не совершила.
"Так лучше", сказал железнодорожник. "Скажи мне, куда ты торопишься и куда направляешься?" Я рассказала ему о своем тяжелом положении и он, некоторое время поразмыслив, сказал: "Пойдем со мной и мы посмотрим, что я могу для тебя сделать". Пока мы шли, он объяснил, что где-то под Лубнами рельсы на путях были повреждены; это и было причиной 24-часовой задержки. Однако локомотив с двумя инженерами и четырьмя железнодорожниками должен был отправиться в Лубны в течение часа для устранения повреждений и он был одним из этих людей. Он добавил, что если бы я могла ему заплатить, он назвал небольшую сумму денег, он бы попытался предоставить мне место в небольшом отсеке, отведенном для ремонтной бригады. Быстро подсчитав свои расходы, я согласилась на его предложение и он привел меня к паровозу, одиноко стоявшему в стороне и казавшимся заброшенным. Вокруг никого не было видно. Мне стало немного страшно и не по себе, но повернуть назад было невозможно. В любом случае я зашла в своих усилиях слишком далеко, поэтому я остановилась, чтобы перевести дыхание. Когда мужчина удивленно обернулся, я посмотрела ему прямо в глаза и спросила: "Вы христианин?" "Конечно", ответил мужчина и, расстегнув рубашку, показал маленький серебряный крестик на дешевой цепочке на своей груди. "Тебе от этого стало лучше?" иронически улыбнувшись, спросил он. "Да", сказала я, "потому что теперь я знаю, что у вас хорошие намерения и вы не причините мне никакого вреда. Я доверяю вам безоговорочно". Мужчина покачал головой. "Никто больше не говорит о вере или религии, потому что это может навлечь неприятности. Не волнуйся, я все еще придерживаюсь старой школы". Он помог мне подняться в прямоугольное купе, построенное из простых необработанных досок в задней части паровоза. Квадратное отверстие, вырезанное в одной стене, служило окном, а две противоположные стены были заняты трехъярусными койками. В центре стояли стол и четыре стула, а к столу была прибита небольшая масляная лампа. "Залезай туда," сказал он, "и устраивайся на верхней койке. Подвинься как можно ближе к стене и не издавай ни звука, потому что я не хочу, чтобы другие рабочие знали, что ты здесь. Не волнуйся, поездка короткая и мы все равно будем играть в карты". Я сделала, как он мне сказал, и, прижавшись к стене, поняла, что стала невидимой для всех внизу, поскольку сама не могла видеть стулья и стол. Я тут же задремала. Сон действительно замечательная вещь! Он обновляет ваши силы и вливает смелость, избавляет сердце от страха и беспокойства и снимает напряжение уставшего мозга. Должно быть, я долго спала, потому что, когда я открыла глаза, мы уже были в движении. Шум двигателя был настолько сильным, что я едва слышала, как люди внизу разговаривали и смеялись. Следующей остановкой были Лубны. Я слышала, как мужчины выскочили из паровоза, осмотрели повреждения на путях, вернулись за инструментами и начали работать. Потом мой друг вернулся и прошептал: "Спускайся вниз и иди по рельсам. До станции полтора километра. Ты сможешь пройти за двадцать минут". Я заплатила этому человеку и поблагодарила его. Он помог мне вылезти и я приступила к последнему этапу своего путешествия.
Я находилась так близко к пункту назначения, что это заставляло меня нервничать. Добравшись до вокзала, я решила немного почистить себя и перекусить. Я высыпала последнюю ложку хорошего бабушкиного кофе в кружку с кипящей водой и съела последний коржик. Моя сумка теперь стала легкой, в ней были только смена белья и свежая блузка. Некоторое время я раздумывала, взять ли такси или идти пешком, но мое желание увидеть маленькую Таню и Софью было настолько велико, что, отбросив всю осторожность, я взяла извозчика. Я была на месте через сорок минут. Не желая привлекать внимание прохожих, я остановилась поодаль. Пройдя через знакомые ворота, я пересекла небольшой сад и через кухню вошла в гостиную. Софья раньше писала мне о семье, которая делила с ней кухню и занимала оставшиеся две комнаты дома. Я знала их имя. Обращаясь к женщине, которая продолжала смотреть на меня с удивленно открытым ртом, я сказала: "Госпожа Николаева, я приехала за Таней и Софьей. Где они?" Последовало еще несколько секунд ошеломленного молчания, от которого у меня по спине пробежала дрожь. Затем к госпоже Николаеве вернулся голос. "Вы мать Тани?" "Почему, да, конечно. С Таней все в порядке? Где Софья? Они в порядке?" Вопросы продолжали литься из моего рта, потому что я чувствовала, что что-то не так. "Госпожа Николаева," умоляла я, "вы можете говорить? Не могли бы вы сказать мне, где Таня и Софья?" "О, дорогая!" наконец простонала она. "Разве это не прискорбно?" "Почему?!" почти вскрикнула я. "Они заболели? Они в больнице? В какой? Где?" "Нет! Нет! Боже мой, не волнуйтесь, позвольте мне объяснить", начала госпожа Николаева, которая к этому времени уже опомнилась и хорошо контролировала ситуацию. "Софья и Таня уехали три дня назад, чтобы присоединиться к вам! Разве Софья не писала вам?" "Нет," пробормотала я, "нет, писем не было в течение двух месяцев. Я oбеспокоилась и потому приехала". Я вздохнула. "Боже мой,"подумала я, "где-то я не туда свернула и зря проделала весь этот длинный путь". Колени у меня подкосились и я рухнула на ближайший стул. "Не переживайте так, дорогая. Все будет хорошо. Давайте я приготовлю вам чашку чая. Вы, должно быть, очень устали. Мы можем поговорить позже". Добрая госпожа Николаева возилась надо мной, пока я не пришла в себя. Мое разочарование было огромным, но информация, которую я получила от нее, была положительной и я успокоилась. По ее словам, Таня недавно переболела корью и о ней позаботился наш старый доктор Баркси. Он был нашим семейным врачом более двадцати лет и давним другом моих родителей. Он не брал плату за визиты и даже приносил с собой необходимые лекарства. Когда Софья три дня назад отправилась в поездку в Анапу, Таня была в добром здравии. Брат Софьи, Михаил, работавший на железной дороге, купил необходимые билеты и помог Софье и Тане сесть в вагон третьего класса, где были койки, двери и окна. Теперь я почувствовала, как мои силы, мужество и надежда снова вливаются в меня. В конце концов, эта путаница не была катастрофой. Таня и Софья были здоровы и отправились в путешествие на комфортабельном поезде. Да ведь они, может быть, сейчас уже в Михельсфелде с бабушкой и Ольгой.
Глава 38
Следующим моим шагом было скорейшее возвращение домой. Потягивая чай, я оглядела комнату с ее знакомой мебелью и предметами, где мы впятером провели несколько довольно беспокойных, но иногда и счастливых дней перед тем, как отправиться в наше знаменитое путешествие два с половиной года назад. "Все это принадлежит вам", сказала г-жа Николаева. "Софья сказала нам, что мы можем ваши вещи получить, но если вы хотите что-то взять с собой, пожалуйста, так и скажите". "Конечно, это все ваше, дорогая госпожа Николаева", ответила я. "Однако, если вы не возражаете, я бы хотела из сентиментальных соображений взять это связанное вручную одеяло в изножье вашей кровати. Оно поместится в мою сумку, которая сейчас почти пуста. Если вы можете отдать мне также и наволочку, я буду использовать ее во время своей поездки". Хозяйка согласно кивнула и подошла к кровати. Одеяло, о котором я говорила, имело длинную историю, уходящую во времена царя-батюшки. Оно было сделано из шестидюймовых квадратов всевозможных оттенков и цветов, и мы, четверо маленьких детей, усердно работали над ним каждый день, во время нашего любимого школьного часа - чтения. В зависимости от дня недели учитель или гувернантка английского, французского или немецкого языков читали интересную книгу, настаивая на том, чтобы наши руки были заняты. Мы, трое девочек, и наш младший братик всегда наслаждались этим чтением, одновременно работая над квадратами и выбирая свои собственные цвета. Позже квадраты сшивали вместе и обшивали мягкой серой фланелью, создавая впечатление стеганой ткани, поскольку каждый квадрат был прикреплен к подкладке. Это одеяло сейчас лежало в изножье кровати госпожи Николаевой и, поскольку оно напоминало мне о таких счастливых, беззаботных днях детства, безвозвратно ушедших, мне очень хотелось бы иметь его. Возражений не было. Затем госпожа Николаева предложила мне переночевать, но я заметила, что у них довольно людно, и решила пойти к дому моей матери, находящемуся в нескольких кварталах отсюда. Из писем Софьи я знала, что дом матери был превращен в клуб и ее личная горничная Маша была поставлена властями присматривать за особняком. Уладив насущные проблемы, мы прошли через кухню, и там мое внимание привлек большой медный чайник. Я заинтересовалась. Нам в Михелсфелде понадобится такой чайник, размером больше того, что мы там имели, поскольку скоро в нашей семье нас может быть пятеро. Я остановилась и спросила госпожу Николаеву: "Вы не будете против, если я возьму и свой медный чайник?" "Конечно нет, дорогая. Разве я не говорила вам, что это все ваше?" И чайник присоединился к одеялу в моей сумке. "До свидания и удачи вам, госпожа Николаева", сказала я на прощание. "Остальное имущество ваше. Наслаждайтесь и пользуйтесь им, потому что я больше не собираюсь сюда возвращаться".
Достигнув дома матери, я прошла через небольшую садовую калитку и воспоминания снова нахлынули на меня. Это был счастливый дом. Мы там никогда не жили, но два раза в год по дороге на дачу весной и обратно в Петербург осенью вся семья останавливалась там на ночлег. Мать Софьи, Анастаcия, ведала домом и садом, которые всегда содержались в порядке, а пожилой мужчина, проживавший со своей женой в бунгало для прислуги рядом с конюшнями, выполнял тяжелую работу - красил, ремонтировал крышу и рубил дрова. Жена помогала с уборкой дома и стряпней. Как хорошо я помню эти сезонные поездки! Папа их терпеть не мог. Весной он всегда уезжал раньше, чтобы присмотреть за сельскохозяйственными работами. Осенью он присоединялся к нам в Петербурге, после того как семья в полном составе обосновывалась в городской квартире, ибо волнения и суеты отец просто не выносил. Мать была очень энергичным человеком и, обладая способностями фельдмаршала, блестяще управляла такой большой и неорганизованной толпой, как наша семья. У каждого ребенка был свой сундучок с инициалами, выведенными белым цветом на крышке. Во время поездок в состав группы входили репетитор французского языка для мальчиков, английская гувернантка и учительница музыки для девочек, личная горничная матери, горничная для девочек, камердинер для мальчиков, повар и дворецкий. Каждый из нас брал с собой своего питомца. Как правило, заказывался специальный вагон, который отвозил нас в Лубны, без пересадки в Киеве. Однажды что-то вышло не так и всем нам пришлось выйти в Киеве, к большому неудовольствию матери. Там мы стояли на платформе со сундуками и багажом, сложенными доверху. Мы, вероятно, представляли собой живописное зрелище: мой старший брат Дик с его двумя борзыми на поводке, Майкл держал своих победителей- парочку чистопородных собак, Bарвара обнимала своего черного пуделя, мой младший брат держал клетку с двумя попугайчиками, я со своей канарейкой, сестра Таня с белым фокстерьером, мисс Роберсон с маленькой белой болонкой и младшая сестра Долли с большим плюшевым мишкой на руках. Вскоре вокруг нас собралась толпа, и кто-то распустил слух, что в город приехал цирк. Бедная мама была в ярости, но нам это нравилось! Эта сцена произошла около десяти лет назад, но мне казалось, что все это было недавним сном. Коснувшись рукою своего лба, очнувшись и вернувшись в действительность, я прошла в особняк через кухню, а там стояла наша бывшая служанка Маша. Она всплеснула руками и, взглянув на меня, начала причитать: "Что вы здесь делаете? Зачем вы пришли? Софья и Таня уехали три дня назад!" "Да, теперь я знаю, Маша, но не знала, когда я отправлялась в путешествие, потому что Софья не писала целых шесть недель". Маша отвела меня в свою комнату и начала расспрашивать о матери и об остальных членах семьи. "Слава Богу", продолжала бормотать она. "Слава Богу, они все живы!" "Маша," сказала я, "позволь мне полежать немного; я чувствую себя совсем плохо. Может, ты постираешь мою блузку и чулки, пока я немного отдохну". Я поспала пару часов и почувствовала себя намного лучше. "Я собираюсь купить буханку хлеба, Маша. Я сейчас вернусь", сказала я и вышла в яркий полуденный солнечный свет. Казалось странным идти по знакомым улицам, видеть дома и сады, которые мы так хорошо знали. Я купила большую буханку свежего темного ржаного хлеба, зашла в колбасную лавку Теймана, взяла фунт ливерной колбасы и отправилась домой. И вот это случилось! Идущий навстречу мужчина снял передо мной шляпу! Кто он был? Я не знала, но он, должно быть, узнал меня, и именно в этом заключалась опасность. Друг или враг? Как я мог сказать? Меня охватила паника. Одно я знала наверняка: слух о том, что я вернулacь домой, распространится, как лесной пожар, по всему городу. Завтра утром или даже сегодня вечером они придут за мной. Будут ли они держать меня в качестве заложника, чтобы узнать, где находится мать, или мой муж, или мои братья? Как неосторожно и глупо с моей стороны пойти на такой ненужный риск, показав себя средь бела дня. Я поспешила обратно к Маше, время от времени оборачиваясь, чтобы посмотреть, не следят ли за мной. "Нет, сзади меня никого не было - слава Богу". "Маша!" закричала я, входя в ее комнату. "Кто-то узнал меня на улице! Я должна немедленно уезжать!" Бедная женщина была ошеломлена. "Куда вы пойдете?" "На вокзал и там буду ожидать следующего поезда". "Это небезопасное место; за станцией могут следить", ответила Маша. И она была права. "Есть ли в городе кто-нибудь, кому я могла бы доверять?" "Нет, дорогая, все друзья вашей матери уехали. А помните вашего главного кучера Федора?" "Конечно. Он был с нами больше двадцати лет. А что с ним происходит?" Понизив голос, Маша рассказала мне последние новости о Федоре. В настоящее время он работал на железной дороге и на деньги, которые ему удалось накопить за двадцать лет работы с нами, они с женой купили себе небольшой домик недалеко от станции. Моя мать всегда безоговорочно доверяла Федору. Однако революция изменила его, как и многих других, и Маша теперь не знала, на чьей стороне его симпатии. "Ну," сказала я, "у меня нет особого выбора. Федор, кажется, единственный человек, к которому я могу обратиться, так что мне лучше как можно быстрее добраться до его дома. Пожалуйста, найди мне извозчика, пока я собираю вещи". Моя блузка была постирана, но все еще мокрой. Она поместилась в моей сумке вместе с чайником и шерстяным одеялом. Сверху я положила буханку хлеба и ливерную колбасу. На этот раз я повязала себе на голову косынку - это изменило мою внешность. Маша вернулась через час; старый извозчик и его лошадь выглядели так, словно оба были на последнем издыхании. Станция находилась примерно в четырех километрах отсюда и я надеялась, что старая кляча довезет меня туда, прежде чем упадет от изнеможения. Мы обнялись, поцеловались и тепло попрощались. "Удачи", прошептала Маша. "Хотела бы и я уехать с вами. Жизнь здесь с каждым годом становится все труднее". "Я буду поддерживать с тобой связь", пообещала я и села в ветхий тарантас. Темнело, мелкий дождь разогнал людей с улиц. Я начала расслабляться и верить, что я в безопасности. Мои мысли вернулись к Федору. Каким его сделали три года революции? Изменился ли он полностью или только внешне? Могу ли я доверять ему? Я вспомнила, как ужасно разочаровалась мама, когда в 1918 г. жизнь в деревне стала опасной для нее и двух моих сестер, и она наконец вызвала Федора и велела ему готовиться отвезти нас в Лубны. Опустив глаза и очень смутившись, Федор ответил, что у него болит рука и он не сможет этого сделать. Мать сначала была ошеломлена и потеряла дар речи, потому что это был человек, который на протяжении более двадцати лет пользовался ее полным доверием. "Федор", молвила она наконец. "Я всегда верила в твою преданность. Ты меня подводишь сейчас?" "Госпожа, я не могу... я не могу," огромный мужчина пробормотал дрожащими губами. "Они сказали... что убьют меня!" "Понятно," сказала мать, "но мои дочери в опасности. Кто отвезет нас в Лубны?" "Молодой Яков - хороший кучер. Я его выучил, он справится", уверил ее Федор. "Хорошо," сказала мама, "готовь лошадей и карету. Мы сразу уедем. И Федор, не волнуйся, я понимаю." Федор, спотыкаясь, вышел из дома и, покачиваясь, побрёл к конюшне. Через полчаса лошади и карета были готовы. Федор был там; он помог моим сестрам занять места и уложил их чемоданы. Мать была последней, кто села в экипаж. Помогая ей, Федор прошептал ей на ухо: "Ради Бога, не ездите через деревню." Не моргнув глазом, Мать заговорила с Яковым громким голосом. "Сначала мы навестим соседа, так что поезжай через северные ворота!" Яков послушно развернул лошадей и они быстрым шагом побежали к воротам, делая широкий крюк, которые уводил нас дальше от деревни, прежде чем выйти на главную дорогу, ведущую в Лубны. Все мы благополучно добрались до города. Тем временем банда красных солдат с несколькими недовольными жителями деревни, вооруженная ручными гранатами, пистолетами, камнями и палками, безрезультатно ждала, пока не проедет карета Матери. Они стояли и ждали несколько часов. Когда стемнело, они разошлись, пообещав вернуться на следующий день. Все эти мысли о прошлом проносились у меня в голове, пока колымага, влекущая меня, подъезжала к ж/д станции. Извозчик остановил свою утомленную клячу перед небольшим скромным домом. Я расплатилась и подошла к двери. Некоторое время я стояла там, полная сомнений и тревог, сердце мое колотилось как бешеное. На карту было поставлено так много: не только моя собственная жизнь, но жизнь и будущее моих детей, свекрови и Софьи. Права ли я, намереваясь довериться Федору? Конечно, права. Разве он не спас жизни моей матери и сестер? Такие люди, как Федор, легко не меняются. Я легонько постучала в дверь. Она распахнулась и там появился Федор. "Федор," прошептала я. "Это я и мне нужна ваша помощь". "Пресвятая Богородица и все святые. Это мисс Надин!" сказал он, обращаясь к жене. "Входите, входите!" Я вошла внутрь, Федор затворил дверь и запер ее. "Что привело вас сюда? Разве вы не знаете, что это опасно?" спросил он. Но, увидев, что я выгляжу такой усталой и несчастной, он изменил тон и мягко добавил: "Садитесь, садитесь. Жена, принеси ей чего-нибудь поесть и попить. Она в беде, бедняжка." Эти два добрых человека ухаживали за мной, как будто я была их собственной дочерью. Они поставили на стол всю еду, которая у них была, и заварили чай из сушеных ягод. После такого гостеприимства мне стало лучше. Некоторое время спустя я кратко рассказала свою недавнюю историю. Федор согласился, чтобы я уехала из города как можно скорее, но застенчиво спросил: "Почему вы пришли именно ко мне за помощью?" "Почему?" повторила я. "Разве вы не знаете, что для нас, детей, вы всегда были большим героем - самым высоким, самым умным, самым сильным человеком на свете? Вы были человеком, который всегда мог выполнить самую трудную задачу, с которой никто другой не мог справиться? О, Федор , кому еще я могу теперь доверять?" Кажется, это ему понравилось, и я увидела улыбку на его простом широком лице. "Ты слышишь, жена?" Он покачал головой. "Даже после того, как я отказался отвезти ее мать в Лубны, она все еще мне доверяет". "Я всегда говорила тебе, что они поймут, но ты меня не слушал", ответила его жена, глядя на меня благодарными глазами. "Федор," сказала я, "вы спасли жизни моей матери и моих сестер, и я здесь, чтобы поблагодарить вас лично. Тогда вы сделали все, что могли; кроме того, у вас была жена, о которой вам нужно было заботиться". Плечи Федора распрямились, голова гордо поднялась, в глазах заблистало что-то орлиное . Казалось, он даже помолодел. "Спасибо, г-жа Надин", сказал он. "Теперь давайте поговорим о вас". Я объяснила, что не могу вернуться через Керчь и Таганрог, потому что некому отвезти меня пятьдесят километров до Михельсфельда. Проехать через Анапу тоже было сложно. Лучше всего, по-видимому, проехать через Екатеринодар и там сесть на небольшую лодку до реки Кубань, протекающую в тридцати километрах от Михельсфельда. Именно так поступил лютеранский священник, когда приезжал в нашу деревню на церемонию конфирмации. Федор знал старшего носильщика, который всегда заботился о моей матери. "Я немедленно пойду к нему," сказал Федор, "поезд отходит завтра в 6 часов утра. Если мы сможем вас на него посадить, все будет в порядке; а сейчас вам надо поспать." Он поспешно ушел и его жена с облегчением сказала, "Теперь, когда вы сняли вину с его совести, он больше похож на себя". Мы немного поговорили и она рассказала мне, как коммунисты, ожидавшие в засаде карету моей матери в течение трех дней, в конце концов потеряли терпение, ворвались в наш дом и обнаружили, что он пуст. "То было давно," хозяйка покачала головой и с беспокойством взглянула в окно, прижав руку ко рту. Федор вернулся с хорошими новостями. Старший носильщик, пожилой мужчина, который всегда заботился о матери во время ее многочисленных поездок в Киев, Москву и Санкт-Петербург, за что всегда получал щедрые чаевые, вызвался простоять всю ночь в очереди, чтобы купить мне билет. "Сколько у вас денег?" спросил Федор, и он назвал мне цену билета до Екатеринодара. К счастью, у меня было достаточно средств и на поездку на лодке оставалась небольшая сумма. "Нас несколько. Мы будем посменно стоять в очереди," сказал Федор, "так что не волнуйтесь. К шести утра у нас будет для вас билет. Теперь вам лучше поспать. Отдыхайте на нашей кровати, а моя жена устроится на диване. " Он ушел, а женщина начала наводить порядок в маленькой комнате. "Теперь раздевайтесь и ложитесь", предложила она. "Вам понадобятся силы, чтобы завершить это долгое путешествие". Я сделала, как мне сказали и вскоре погрузилась в глубокий сон. Хозяйка разбудила меня в пять утра. "Ваш билет у Федора", сказала она. Поскорее одевайтесь, пока я приготовлю завтрак." Она принесла мне мое нижнее белье и блузку, все свежевыстиранное, отутюженное и заштопанное, и исчезла на кухне. "Дорогой Бог!" молилась я. "Благослови этих добрых людей, которые так много сделали, чтобы помочь мне". Одевшись, я вышла в кухню. Она подала замечательный завтрак с горячим чаем, яичницей и свежим хлебом. "Федор, сказала я, "у меня нет денег, чтобы отплатить вам за вашу доброту, но если вы, в знак моей благодарности, примете это шерстяное одеяло, которое мы в детстве связали, то вы меня очень обрадуете. Также я бы хотела кое-что подарить старшему носильщику. Как вы думаете, подойдет ли ему этот медный чайник? Отдайте ему с моей сердечной благодарностью." "Г-жа Надин," сказал Федор и его голос немного дрогнул. "Вы всегда были добры. Мы будем беречь это одеяло, а носильщик будет рад вашему чайнику, но в результате ваша сумка останется почти пустой". "Так будет легче нести", беспечно ответила я. "Кроме того, все, что мне требуется, это благополучно вернуться домой и вы сделали это возможным". Тем временем хозяйка заворачивала провизию в газету. "Вы можете питаться только хлебом", назидательно говорила она. "Итак, вот вам несколько яиц вкрутую, теплый картофель, который я сварила сегодня утром и щепотка соли." Я поцеловала ее и мы двинулись в сторону вокзала. Когда мы туда добрались, там было многолюдно и поезд подъехал через несколько минут. Как обычно, это были преимущественно вагоны для перевозки скота, которые толпа начала штурмовать в тот момент, когда открылись двери, но Федор, ни на что не обращая внимания, продолжал шагать по платформе по направлению к паровозу. "Всё," молвил он, завидев начало состава, где теплушек не было. "Теперь садитесь и вот ваш билет". Он помог мне подняться на несколько ступенек и, о радость! Это был настоящий вагон третьего класса с отдельными купе на четверых, деревянными койками, окном и дверью. "Ой, Федор!" воскликнула я. "Вы снова это сделали, вы сделали невозможное. Как я могу вас отблагодарить?" Мы тепло пожали друг другу руки и Федор ушел. Я видела, как он стоял на платформе, крупный, крепкий, простой человек с золотым сердцем, щедрый, добрый, честный и преданный. "Большевистская власть никогда тебя не изменит," думала я, "что бы она ни делала с подрастающим поколением; они никогда не сломят твой дух". Я покачала головой. "Федор!" Я заплакала, когда поезд медленно тронулся. "В моих глазах ты всегда будешь великим героем". Он помахал кепкой и я послала ему воздушный поцелуй.
Часть четвертая. Невозможное становится реальностью
Глава 39
Обратный путь был легким. Мне все время снилась моя семья, мои маленькие дочери, бабушка и старая добрая Софья. Время от времени я немного ела, опять растягивалась на койке, выходила на станциях за кипятком и время бежало очень быстро. В купе находились еще две женщины и один мужчина. По видимости они были знакомы. Они продолжали лузгать семечки и бесконечно болтать, но я попутчиков почти не слышала и они меня не беспокоили. Наконец мы добрались до Екатеринодара. Было субботнее утро, и я пошла прямо на пирс, спрашивая на ходу дорогу. Моя сумка была легкой и к тому времени почти пустой. Обвязав ее веревкой, я сунула свою поклажу под мышку. Погода была ясная, теплая и после стольких дней в поезде было приятно погулять. Мои мысли, как обычно, обратились к моей маленькой семье. Всего через несколько часов, подумала я, и мы воссоединимся после двух с половиной лет ожидания, тоски, надежд, планирования и молитв. Интересно, Софья и Таня благополучно добрались до Михельсфельда? Беспокоилась ли за меня бабушка сейчас, когда она полагала, что время необходимое для моего возвращения, истекло? С любопытством я смотрела по сторонам. Екатеринодар - большой город с хорошо мощеными улицами, высокими зданиями, величественными церквями, всевозможными магазинами, многочисленным населением, извозчиками и трамваями.
Когда я добралась до причала, мне сказали, что следующий паром отойдет в понедельник утром. Это был шок. Что мне оставалось делать? Я оказалась в большом городе одна и без денег. Оставшаяся небольшая сумма предназначалась для оплаты проезда на пароме. У меня не было еды, только буханка черного хлеба, мне не к кому было обратиться и негде провести две ночи. Перспектива казалась мрачной и какое-то время я изо всех сил старалась сдержать растущий страх, прежде чем он перерос в панику. Я продолжала говорить себе, что нужно успокоиться, потому что я была слишком близко к дому, чтобы впадать в отчаяние. Я должна попытаться ясно думать и найти решение. Трудно сказать, как долго я просидела на той скамейке у пристани. Постепенно я взяла себя в руки, мои мысли упорядочились и стали более связными. Я вспомнила пастора Людвига, который жил в этом городе. Почему бы не поискать его? Но где я могла его найти? Бесполезно спрашивать людей на улице, знают ли они пастора Людвига, поэтому я решила поискать лютеранскую церковь, думая, что он возможно будет жить рядом. Идя по улице, я спросила пожилую женщину указать мне дорогу к ближайшей лютеранской церкви. Она странно посмотрела на меня и сказала: "В десяти кварталах отсюда есть церковь, но я не могу сказать вам, лютеранская она или нет." Я поблагодарила ее и пошла дальше. Церковь была не в десяти кварталах отсюда, но в добрых полутора километрах! Дойдя до нее, я постучала в дверь приходского дома. Мужчина открыл дверь и я спросила его, знает ли он пастора Людвига и если да, то где я могу его найти. "Я не знаю его," ответил тот, "но примерно в трех километрахх отсюда, есть лютеранская церковь, другая находится в пригороде, но это будет примерно в десяти километрах от города." Устало, я возобновила свои поиски, надеясь, что они не выведут меня за десять километров от города. Остановив на улице около полдюжины людей и спрашивая дорогу, я добралась до церкви. "Пресвятая Богородица," прошептала я, "пусть это будет моим пристанищем, моим прибежищем и местом отдыха до отхода парома в понедельник, ибо у меня не будет сил пройти еще десять км". Я постучала в дверь приходского дома и стала ждать. Внутри все было тихо и никакого движения. Я продолжала настойчиво стучать, потому что не хотела сдаваться. Минут через десять я услышала шаркающие, неуверенные шаги, приближающиеся к двери. Я затаила дыхание и скрестила пальцы. Дверь приоткрылась и я увидел только голову человека. "Уходите," сказал он. "Если вам дорога ваша жизнь, уходите и держитесь подальше отсюда. Моя жена умирает от тифа и я тоже едва прихожу в себя." Он выглядел таким опустошенным недомоганием и лихорадкой, что весь пожелтел, сморщился и его волосы стали белы как лунь.
"Пастор Людвиг," произнесла я, надеясь, что он может быть тем, кого я искала: "Я из Михельсфельда и мне нужна ваша помощь. Я перенесла брюшной тиф, поэтому у меня иммунитет. Могу я войти, пожалуйста?" "Михельсфельд," повторил старец. "Тогда что вы здесь делаете?" Между тем дверь уже была широко открыта и я вошла в темный, вонючий вестибюль. "Я так долго болел," продолжал пастор Людвиг, "и моя жена ухаживала за мной. Она заразилась и теперь она умирает, а я едва могу стоять на ногах." Я объяснила ему, как мне необходимо место, чтобы провести две ночи, пока паром не отплывет в понедельник. Он несколько раз кивнул головой, но молчал, как будто речь была слишком трудной для его ослаблевшего тела. Я решила попробовать другой подход. "Кто готовит пищу для вас?" спросила я. "Я сам готовлю", ответил он, "но у меня плохо получается." "Хотите, я приготовлю ужин для вас и вашей жены?" настаивала я. Он сразу оживился. "Вы бы действительно могли бы состряпать ужин для нас? Вы не боитесь заразиться, находясь здесь с нами?" "Нет, пастор," сказала я. "Лихорадка может быть только один раз, а у меня она была два года назад". Тогда он преобразился. Мы прошли на кухню и он выложил на стол суповую косточку, немного нежирной жилистой говядины, луковицу, картофель и морковь. "Моя жена может пить только жидкость", объяснил он. "Вы можете приготовить из этого хороший суп?" "Конечно", сказала я. "И он будет готов примерно через два часа". "Спасибо", изрек пастор, "это дает мне возможность прилечь и отдохнуть". Итак, я начала мою новую работу, занявшись чисткой картофеля. Между тем, я обдумывала следующую проблему, а именно: где же я проведу следующие две ночи? Мои кулинарные способности не подвели и суп оказался очень вкусным. Я порезала мясо на небольшие кусочки, чтобы его было легче жевать. Дразнящий аромат, должно быть, достиг спальни, потому что в кухне появился хозяин, жаждущий еды. Но сначала он отнес небольшую миску для своей жены, а я тем временем накрыла стол на двоих. "Ей понравилось," сказал он, возвращая пустую миску, "она выпила все без остатка в первый раз с тех пор как заболела." "Это хороший знак, пастор. Ваша жена скоро поправится, будьте уверены", сказала я, когда мы уселись ужинать. "Теперь расскажите мне свою историю", сказал пастор, "ибо все, что я знаю о вас, это то, что вы - учитель в Михельсфельде". Я сделала свой рассказ максимально коротким. "Теперь вы видите, господин пастор, мне нужно место, чтобы провести две ночи, так как паром отходит в понедельник в полдень. В качестве компенсации я буду рада заштопать все ваши носки, починить вашу одежду и приготовить вам завтра обед, если вы позволите мне получить немного ячменного кофе по утрам и вечерам и тарелку супа с куском хлеба вместо обеда". "Понятно," ответил старец, "но я не могу устроить вас поудобнее и у меня нет запасных постельных принадлежностей. Единственное место, о котором я могу думать, это зал, где я раньше проводил библейские занятия и молитвенные собрания. То помещение давно не использовалось, оно сырое и заплесневелое. Вместо мебели там сломанный диван и несколько разрозненных стульев. Пойдемте, я вам покажу". Он привел меня в большую пустую комнату. Повсюду была паутина и запах плесени. Окна были зашторены, воздух был душным и спертым. К одной стене был прислонён трёхногий диван; ряд сломанных стульев стоял в стороне. В углу валялись высокие кипы наваленных книг. В центре помещения стоял круглый стол, покрытый пылью, а полу устилали скомканные старые газеты. "Спасибо", без колебаний сказала я. "Это подойдет. Позвольте мне воспользоваться вашей метлой и дайте мне тряпку. Теперь принесите мне ваши носки, иголку с ниткой и все белье, которое нужно починить, и я сразу же приступлю к работе". Он ушел. Я огляделась и оценила фронт работ. Подметать весь пол было бесполезно, но я вытерла диван, стол и подперла угол дивана несколькими книгами. Я придвинула стол как можно ближе к единственному бра на стене с крохотной подслеповатой лампочкой и протерла два окна, чтобы было больше света для завтрашнего шитья. Затем я поблагодарила Бога за то, что Он помог мне решить проблемы, которые недавно казались такими огромными и непреодолимыми, а именно: получить еду и кров на два дня без лишних денег. Пастор вернулся со связкой носков и нижнего белья и я начала зарабатывать себе на существование. В том зале водились мыши, но я так устала, что позволила им бегать, где угодно, а сама крепко проспала всю ночь на шатком диване. Когда на рассвете в два чистых окна заглянуло солнце, я вскочила, чувствуя себя хорошо отдохнувшей. Я пошла на кухню умыться. К приходу пастора кухня была вычищена, стол накрыт, чайник кипел. Хозяин довольно улыбнулся и попросил меня сварить ему два яйца. Третье яйцо для меня в нашу сделку не входило, поэтому я довольствовалась куском черствого хлеба и чашкой кофе. "Кстати", спросила я. "Кто покупает вам продукты?" Я понимала, что этот человек был настолько болен, что не мог выйти на улицу. "Мои добрые прихожане заботятся обо мне", ответил он. "Они по очереди приносят мне еду на день и оставляют ее на пороге, предварительно позвонив в дверь. Как вы знаете, в дом никому нельзя входить, потому что у нас карантин. Поэтому я попрошу вас оставаться внутри, до отправления вашего парома; я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал, что я вас впустил". "Не волнуйтесь", уверила я его. "Вы принесли мне достаточно работы; так что я все время занята". Бежало время, я шила и штопала час за часом, думая при этом, что для раба Божия пастор был человеком слишком проницательным и расчетливым, в душе которого было очень мало доброты и щедрости. Он не мог сравниться со старым добрым Федором или Машей в Керчи, которые были готовы поделиться всем, что у них было, ничего не прося взамен и даже дав мне еще что-то на дорогу. Эти замечательные люди знали, что такое настоящая доброта, и у них были золотые сердца, в то время как пастор заставлял меня петь за ужином и весь день тяжело работать, зашивая, штопая и стряпая, чтобы я тем самым заработала себе место для ночлега. "Сварите мне два яйца, пожалуйста", сегодня утром попросил он, но так и не предложил мне ничего, кроме того, что входило в нашу сделку, поверх горячего ячменного кофе и немногих кусочков хлеба. Не беда! Чтобы создать мир, нужны самые разные люди и в конце концов мне было не так уж и плохо. Голодна? Конечно, я была голодна. На протяжении всей поездки я был голодна, но мысль о том, что скоро увижу маленькую Таню и Софью, поддерживала меня. Теперь я находилась довольно близко от своих детей, от дорогой бабушки и Софьи. Еще двое суток голода меня не пугали. Я уже привыкла к этому. Я продолжала упорно шить до тех пор, пока у меня не начала пульсировать голова и онемели пальцы; затем я растянулась на диване и некоторое время дремала. Стук в дверь заставил меня вскочить. "Время обедать", произнес пастор и я пошла на кухню. Снова это был суп, но на этот раз овощей было в достаточном количестве, а кусок говядины был больше и качественнее. В этот раз я поклялась оставить себе кусочек мяса, что и сделала, пока пастор кормил свою жену. Я съела его с хлебом и щепоткой соли и оно было очень вкусным. После ужина я вернулась в свою одиночную камеру и продолжала штопать до поздней ночи. У меня был короткий ночной сон, мыши бегали по комнате и возились по углам, а затем наступило ослепительное солнечное утро. Моя швейная работа была закончена и аккуратно сложена. Я принесла ее с собой на кухню и положила на стол. Пастор внимательно осмотрел все это и, казалось, был доволен. Я попрощалась с ним сразу после завтрака, хотя было еще рано, но мне так хотелось выйти на свежий воздух и на солнце.
Я неторопливо дошла до пирса и появилась там намного раньше времени. Но мне было весело сидеть на скамейке и смотреть, как мирно течет река, слышать чириканье птиц и знать, что через считанные часы я воссоединюсь со своей маленькой семьей. Но вот на реке появилась лодка. Это был маленький паром и он двигался медленно и лениво. На нем было несколько фермеров и детей. Один веснушчатый мальчишка лет двенадцати подошел ко мне и сказал: "Учительница, вы направляетесь в Михельсфельд?" Я сразу узнала его. То был Фриц Циммер, мой бывший ученик, который сейчас учился в четвертом классе. Он был умным и дружелюбным пареньком и я была рад, что мне было с кем поговорить. "Да", сказала я. "Я еду в Михельсфельд. А ты?" "Конечно. Куда же еще," ответил он, "но знаете что, учительница? Этот паром останавливается в Варениковской и если мы там не встретим, кого-то с лошадью и телегой, направляющегося в нашу сторону, нам придется пройти остаток пути пешком. Не волнуйтесь. Я хорошо знаю дорогу, я много раз ходил туда и сюда". "Я с удовольствием пойду с тобой, Фриц," ответила я, "потому что я не знаю дороги в Михельсфельд". "Ерунда!" вскричал Фриц. "Это будет весело". "Идти далеко?" спросила я. "О, не слишком далеко. "Я думаю километров тридцать. Если идти всю ночь, доберёмся к утру. Вы не боитесь темноты? Будет светить луна и нам понадобятся палки, чтобы отгонять собак". "Фриц," сказала я. "Ты не представляешь, как я рада идти с тобой. Нет, я не боюсь ни темноты, ни собак, если ты покажешь мне дорогу". Мы сидели на скамейке на верхней палубе и Фриц болтал. Паром проплывал мимо зеленых живописных берегов. Подросток оказался очень полезным. "Учительница", произнес он через некоторое время. "Я проголодался. Давайте поедим. Что у вас в сумке?" "Боюсь, не так много, Фриц," ответила я. "Моя поездка заняла больше времени, чем я планировала. Почти все съедено. Если ты принесешь мне горячей воды, я сварю себе кофе". Он взял мою эмалированную кружку и через несколько минут вернулся с кипящей водой. "А теперь," сказал он, открывая сумку, "давайте поедим, но сначала я хочу посмотреть, что имеется у вас". Я достала свой кусок черствого хлеба и коробку с драгоценным настоящим кофе. "Это все?" фыркнул он. "Оставьте это для цыплят. У меня много еды, так что вы можете поесть со мной". Он извлек целую буханку хлеба, несколько яиц вкрутую, зеленые помидоры и маринованные огурцы, и мы разделили эту вкусную еду между собой. "Учительница," сказал Фриц, "я хочу спать. Вы будете охранять мою сумку, пока я сплю? Мы ведь будем идти всю ночь, вы знаете". Я обняла его, его голова легла мне на плечо, и через несколько минут он крепко уснул. Держа обе наши сумки на коленях, я решила, что мне безопасно закрыть глаза и тоже немного отдохнуть. На закате мы причалили к Варениковской и отправились в долгий поход до Михельсфельда. Ночь была теплой, луна ярко светила, звезды казались дружелюбными и на наших сердцах было легко. Фриц знал свой путь и старался обходить фермы и деревни, где злобные собаки могли представлять нам угрозу. Мы пару раз отдыхали, сидя на обочине, и к восходу солнца добрались до небольшого ручья. "Давайте поедим", объявил мой спутник. "Я умираю с голоду." Мы сели у ручья, сняли обувь и чулки и опустили усталые ноги в свежую проточную воду. "Бесполезно сохранять эту еду, Учительница, мы будем дома примерно через два часа, так что давайте съедим все". "Будь здоров, маленький Фриц", с благодарностью подумала я. "Ты мог бы научить старого пастора нескольким вещам. Ты такой добрый, щедрый и открытый сердечный парень. Без тебя я бы не справилась с этой поездкой." Солнце взошло; нам было хорошо сидеть в зеленой траве, отдыхая и болтая. Наши ноги тоже почувствовали себя лучше. Ощущение боли и жжения исчезло. Однако нам оставалось преодолеть еще около десяти километров, поэтому мы возобновили наше поход. Михельсфельд, наконец! Появились его околицы. Фриц махнул кепкой и побежал к своему дому. Следующий был наш. Волнуясь, я прошла несколько шагов до входной двери и толкнула ее; она не была заперта. Пройдя вестибюль, я остановилась перед нашей комнатой. Я чувствовала, как кровь приливает к моей голове, мое сердце бешено билось; колени мои ослабли, руки похолодели. Осторожно приоткрыв дверь, я вошла в нашу комнату и там, у окна, увидела маленькую белокурую куколку, мою малышку, мою Танечку. Колени у меня подкосились и я села на пол, вытянув руки. Маленькая белокурая кукла с темными глазами и длинными черными ресницами подбежала ко мне и обвила своими пухлыми ручонками мою шею. "Мамочка! Мамочка! Мамочка!" продолжала она говорить, обнимая и целуя меня. Ой радость неописуемая! О, счастье высшее! О, райское блаженство! Кто сказал девочке, что я ее мать? Кто заставил ее броситься в мои объятия? Остальные в комнате молчали, когда я вошла. Что побудило эту малышку встретить меня с такой теплой любовью, как будто она знала, как мое сердце болело за нее все эти месяцы? Был ли это инстинкт или знак Небес? "Дорогой Бог, я благодарю Тебя за то, что Ты вернул мне моего ребенка. Мое сердце и душа, все мое существо наполнено благодарностью, смирением и удивлением. Сделай меня достойным Твоего доверия и доброты". Этот день был одним из самых счастливых в моей жизни. Мы обнимались и целовали друг друга; мы смеялись, разговаривали и плакали. Но это были слезы радости от невероятного чуда, которое сделали возможным Небеса. Я вспомнила свою борьбу. Я продолжала пытаться, надеяться и молиться; и теперь благодаря руководству свыше невозможное стало реальностью. Нас воссоединили... всех, кроме Бориса, сына, отца и мужа. В ти неспокойные времена никто не мог сделать большего, чем попытаться решать одну проблему за другой.
Глава 40
На следующем этапе нашего путешествия нам предстояло добраться до Анапы. Но пока что мы находились в Михельфельде и обдумывали свое неказистое настоящее. Тане приходилось спать на сундуке, а Софью устроили на диване из конского волоса. Наступал вечер того знаменательного дня. Только когда первые восторги утихли и девочки крепко заснули, мы, предварительно попросив Софью поклясться, что она будет хранить полное молчание, рассказали ей о Борисе, моей матери и двух сестрах. "Константинополь", ошеломленно повторила она. "Где это?" "В Турции", объяснила бабушка. "Турция? О Боже, как мы туда доберемся?" "Мы попробуем, Софья", сказала я. "Мы просто будем стараться шаг за шагом. Это может быть очень трудно, это может занять время, но что еще мы можем сделать? Ты знаешь так же хорошо, как и я, что жизнь в этой стране с течением времени будет становиться все труднее и труднее. Наш единственный шанс - выбраться отсюда как можно скорее, и ты можешь мне очень помочь, если просто сохранишь свою преданность и смелость и никогда не позволишь никому и ничему сбить тебя с толку. Бабушка делала то же самое, но ей это сложнее, потому что она намного старше. Но мы оба молоды и сильны, и нам предстоит нести большую часть бремени." Эта идея, кажется, понравилась Софье; она гордилась тем, что находится на одном уровне со мной. Турция ее больше не пугала. "Вместе с вами", сказала она... и ее голос задрожал от волнения, "Вместе мы сможем добиться всего". Я обняла ее и мы надолго замолчали.
Тем временем, жизнь шла своим чередом. Школа была закрыта. У меня не было ни кукурузы, ни сахара, которые нужно было выращивать; мое время принадлежало мне. И мне нравилось проводить его с двумя маленькими дочерьми. Софья помогала со стряпней и бабушка могла немного расслабиться. Тем летом у меня было всего два частных ученика. Питание было хорошим, но запасы кофе у бабушки заканчивались. Итак, в ту первую свободную субботу я попросила Софью отправиться со мною в Анапу. За неимением транспорта, мы шли пешком. Каждый из нас нес на себе по пять фунтов муки, пару бутербродов и несколько помидоров. Мы добрались туда часов за шесть и направились прямо к дому госпожи Поповой на Садовой улице, 11, где мы жили до переезда в Михельсфельд. Она была рада видеть нас. И ее старая мать, инвалид-колясочник, сразу меня узнала. Я рассказала им все о Софье и о малышке Тане, и они, услышав о нашем воссоединении, заплакали от радости. "Бог добрый, Бог хороший", продолжала бормотать старушка. "Он поможет тебе". Госпожа Попова, в свою очередь, утерла заплаканное лицо и взяла с меня обещание привезти к ним детей и бабушку, когда мы следующий раз приедем в Анапу. Хозяйка предложила нам чай, хлеб и сыр. И, немного отдохнув, мы спросили ее, где можно обменять муку на кофейные зерна. Г-жа Попова направила нас к торговцу кофе, который жил недалеко от рыночной площади, и порекомендовала назвать ее имя в качестве справки, поскольку все транзакции проводились под прикрытием. Мы нашли старого купца, который поначалу нас не впускал. Но после того, как мы развеяли его подозрения и недоверие, упомянув о госпоже Поповой, его постоянной клиентке в течение многих лет, он провел нас в свою маленькую квартирку и дал нам три фунта жареных кофейных зерен в обмен на десять фунтов муки. Обрадованные своим успехом, мы вернулись к друзьям. Эта милые, добрые души приготовили для нас ужин и настояли, чтобы мы переночевали у них. Для нас четверых места не нашлось, поэтому они разместили Софью на большом столе во дворе, а я спала на диване. Мы проговорили до поздней ночи. Зная, что я могу доверять Анне Поповой, я открыла ей свое сердце и рассказала все о своих планах, страхах и надеждах. Для меня было большим облегчением проконсультироваться с кем-то за пределами семьи... с кем-то, имеющим непредвзятое мнение, которое, возможно, прольет иной свет на наши проблемы. Анна внимательно выслушала и некоторое время молчала. "Я понимаю, почему вы обеспокоены..." сказала она. "Теперь вы несете огромную ответственность за всех пятерых. Это будет нелегко, дорогая, но я верю, что вы правы, желая выбраться из нашей несчастной страны. Доверьтесь Богу; это ваша единственная надежда. И никогда, как бы тяжело ни было, никогда не падайте духом. Потому что жизни ваших детей, жизни вашей стареющей свекрови и верной Софьи отныне в ваших руках." "Вот это меня пугает," призналась я. "Имею ли я право рисковать нашими жизнями ради одного лишь шанса на побег?" "Если вы решите остаться," продолжала Анна, "со временем вам всем будет еще хуже. Потому что когда-нибудь, каким-то образом они вас поймают. Их шпионская система с каждым годом разрастается и становится все более эффективной. Подумай, что станет с твоими детьми и бабушкой? Имей это в виду, Nadine, только одна эта возможность дает тебе право рисковать всеми вашими жизнями, потому что скоро не будет ни возможностей, ни надежд". "Спасибо, Анна, дорогая", сказала я, обнимая ее. "Ты вдохновила меня. Да благословит тебя Бог!" Мы ушли на следующее утро и к полудню вернулись в Михельсфельд.
Но жизнь моя продолжала быть неприятной. Один из моих зубов доставлял мне проблемы в течение последних нескольких недель, и, хотя я накладывала йод на десну, состояние становилось все хуже. Из-за отсутствия врача или стоматолога недомогание вскоре стало настоящей проблемой. Когда боль достигла невыносимой степени, я решила пойти к господину Унтерсегену, жена которого до замужества год или два изучала стоматологию в Новороссийске. Разумеется, у нее не было ни инструментов, ни лекарств, ни анестетиков. Она осмотрела мой рот и заявила, что зуб должен быть удален. Я согласилась. "Теперь," сказала она, "садитесь на этот стул и крепко держитесь за него. Не кричите и не двигайтесь, потому что это заставляет меня нервничать и я все роняю". Затем она отправилась что-то искать и вернулась с плоскогубцами - грязными, страшными на вид. Она прополоскала инструмент холодной водой и велела мне открыть рот. Я знала, что этот зуб нужно вырвать, но, Боже мой! Меня чуть не стошнило от вида этих плоскогубцев. "Начинаем," строго приказала она. "Откройте рот. У меня мало времени. Я не могу обслуживать вас целый день". Взявшись за подлокотники кресла и крепко зажмурив глаза, я позволила ей начать. "Ох, какая пытка!" Это заняло не больше пары минут, но для меня каждая секунда казалась невыразимой мукой и болью. "Зуб удален!" торжествующе воскликнула она, демонстрируя окровавленные плоскогубцы с зажатым куском белой кости. "Откройте глаза, расслабьтесь и промывайте десну теплой соленой водой как можно чаще". Слезы все еще текли по моим щекам, но я гордилась собой за то, что не издала ни звука во время этой ужасной операции. Удача сопутствовала мне, потому что я не получила ни инфекции, ни заражения крови после прикосновения этих отвратительных плоскогубцев.
Два последующих дня прошли счастливо и мирно. Друзья и соседи приходили познакомиться с Танечкой и приносили ей небольшие подарки в виде печенья, свежего хлеба, яиц и молока. Фритц тоже зашел и рассматривая новоприбывшую красавицу, сделал вывод, что маленькая блондинка Таня была самой милой девочкой, которую он когда-либо видел. Ольга начала ревновать, потому что раньше она была центром нашей любви и внимания и необходимость делить это с младшей сестрой казалось серьезной, положительной Ольге страшной несправедливостью. Я изо всех сил старалась внушить ей, что она моя главная помощница, очень любимая и нужная, и что иметь младшую сестру, за которой следует присматривать и с которой можно играть, - это чудесно. Таня оказалась маленьким чертенком, не такой хорошо воспитанной, как Ольга, но полной озорства и веселья. Вовсе не застенчивая, но смелая, милая, веселая и нежная; всегда готовая к смеху и болтовне, она подружилась как с молодыми, так и со старыми.
Между тем из Кремля приходили плохие политические новости, но мы, поглощенные повседневной рутиной в нашей деревне, ничего не замечали. Лето 1923 года было обыкновенным. Хотя у меня не было ни кукурузы, ни сахарного тростника, которые нужно было пропалывать, ни грядок с картофелем, которые следовало возделывать, но мы были очень заняты, пытаясь предусмотреть, чем следует запастись перед тем, как отправиться в наше решающее путешествие. Детям нужна была одежда, а нам прежде всего, наличные деньги. Из моего старого шерстяного халата, мы сшили для девочек два пальто до колен. Из белой теннисной юбки смастерили три шляпы, одна мне понадобилась вместо косынки. Скатерть в красно-белую клетку превратили в юбки-джемперы для каждого малыша. Г-жа Герринг подарила мне два темно-синих хлопчатобумажных школьных платья и две пары длинных чулок, из которых выросла ее младшая дочь. Мы нашли им применение! У Ольги и Тани появилась нарядная одежда, отделанная белыми воротниками-пике. Все шло нормально! Эти проблемы были решены. Но где найти наличные деньги? Заранее невозможно было подсчитать, сколько зерна дадут мои полтора гектара и какой налог с них будет взиматься. Кроме того, никто мог даже предположить, насколько длительным будет наше путешествие за пределы страны и с какими трудностями мы можем столкнуться. Деньги имели первостепенное значение, и чем больше мы могли получить, тем в большей безопасности мы все бы находились. Для этой цели мы решили устроить лотерею, в которой каждый билет будет выигрывать хоть что-нибудь, даже самое маленькое, и будет стоить один фунт сливочного масла. Лучшими призами стали две наши железные койки (такие нигде не достать), мои валенки до колен, (в очень хорошем состоянии), наручные часы на кожаном ремешке (правда, часы нуждались в ремонте, но это были хорошие часы со сломанной пружиной), та самая когда-то бесхвостая курица (у которой к этому времени вырос пушистый белый хвост), две простыни, две наволочки, несколько салфеток, все книги и игрушки Ольги (бедная четырехлетняя девочка ужасно не хотела отдавать свое имущество; но у нее оставалась одна тряпичная кукла) и все мелочи, которые можно было сэкономить, включая ножницы, спицы и мотки шерсти, кусочки лент и кружевов, красивые пуговицы и цветные нитки, английские булавки и иголки. Затем я составила два списка всех собранных предметов. Отдав один бабушке, а другой оставив себе, мы начали обходить весь Михельсфельд: бабушка покрыла одну сторону, а я - другую. В течение двух дней все восемьдесят восемь билетов были проданы и восемьдесят фунтов сливочного масла было обещано доставить по первому требованию. Следующим шагом было связаться с господином Зоченко. Пока мы обсуждали, когда, где и как лучше изложить проблему нашему другу, неожиданно он зашел сам, чтобы узнать все о моей поездке в Лубны и встретиться с пополнением в нашей семье. Он какое-то время играл с девочками и сказал мне, что Таня милая, как котенок. Он похвалил Ольгу за присмотр за младшей сестренкой, от чего моя первородная покраснела от гордости. Затем он спросил, может ли он поговорить со мной наедине. "У меня проблемы, Учительница", сказал он, "и на этот раз мне понадобится ваша помощь". "Вы можете рассчитывать на меня", ответила я. "Я буду рад помочь, потому что вы всегда были очень добры к нам". Мы вышли во двор и он сказал, что его жена больна; две недели назад у нее было небольшое кровотечение и ей становится все хуже. "Видите ли," добавил он, избегая моих глаз, "у нас уже двое маленьких детей, и она не хотела третьего. Она пила травяные чаи и принимала лекарства. Но теперь я думаю, ей лучше пойти к настоящему врачу. Знаете ли вы в Анапе хорошего врача, который мог бы ее вылечить?" "Что нужно вашей жене," ответила я, "так это сходить на прием к гинекологу. Да, я знаю очень хорошего врача, который лечил маленькую Ольгу, когда у нее была пневмония. Я тогда лежала в больнице и у нас не было денег. Она никогда не присылала мне никаких счетов и лечила мои опухшие ноги, когда я была выписана. В знак благодарности, пока мы жили в Анапе, я давала ее племяннице уроки английского. Да, я верю, что доктор М. самая добрая, участливая и эрудированная. Она сделает все, что нужно вашей жены, но не откладывайте на потом; возможно, ей понадобится несложная операция". "Я понимаю," сказал Зоченко, "мы планировали уехать в воскресенье вечером. Не могли бы вы поехать с нами? Моя жена очень нервничает из-за всего этого," он умоляюще посмотрел на меня. "Конечно, я поеду", сказала я. "Не могли бы вы отвезти мои восемьдесят фунтов сливочного масла на рынок?" И я рассказала ему все о нашем лотерейном плане. Он сердечно рассмеялся. "Вы всегда что-нибудь комбинируете, Учительница", сказал он. "Теперь я скажу вам, что мы будем делать. У меня есть старая корова, которую я хочу продать; она больше не дает молока. Путешествовать будем ночью; это полезно для вашего масла и я принесу вам чистую бочку, чтобы положить масло туда. Старой корове тоже будет легче... не так жарко ковылять, ибо я хочу, чтобы она дошла до базара в Анапе живой. Тем временем моя жена будет лежать на соломе. Так она сможет спать, а мы будем идти очень медленным ходом. Деньги, которые я получу за корову, пойдут на оплату врача." План показался мне разумным. Мы пожали друг другу руки, и Зоченко пообещал зайти к нам домой в воскресенье после захода солнца. В тот же вечер я отправилась на поиски нашего юного друга Фрица и попросила его мобилизовать трех или четырех мальчишек, которые известят жителей деревни, о том, что лотерея состоится в воскресенье в 15:00. в нашем дворе. Я ему напомнила, пожалуйста, попроси всех, кто купил билеты, принести по фунту сливочного масла, как мы договорились. Я знала, что могу доверять Фрицу, умному и надежному юноше, выполнить это простое задание. С их молодыми ногами, ребятам понадобилось бы не больше пары часов, чтобы обежать ве Михельсфельд вдоль и поперёк. "Сегодня четверг, полдень," считала я, "и у домохозяек будет достаточно времени, чтобы приготовить масло." Бабушка и Софья были в восторге; это давало им возможность заняться чем-то конструктивным, поскольку мы начали собирать и нумеровать все восемьдесят восемь предметов - чистить, вытирать пыль и полировать каждый из них. Двоим счастливчикам, которые выиграют наши койки, придется подождать пару недель, пока мы не покинем Михельсфельд, прежде чем завладеть ими.
В воскресенье выдалась прекрасная погода. В то утро мы впятером, как обычно, пошли в церковь. Хотя Софья не могла понять ни слова из того, что говорилось по-немецки, она возражала против того, чтобы ее оставили одну дома. Таня егозила, как сумасшедшая, и мешала всем слушать; задача Софьи заключалась в том, чтобы утихомирить ее, и она старалась изо всех сил. Но время от времени маленький чертенок, сидящий в моем ребенке, разражался громкой песней или задавал самые смущающие вопросы вроде: "Кто этот человек, мамочка, и что он говорит?" Или: "Когда мы закончим, мамочка? Я хочу поиграть на улице". Однако люди были добры и, похоже, не слишком возражали против такого невинного нарушения приличий. После обеда мы перетащили стол на крыльцо и выставили на него все предметы. Около 14:00 часов люди начали приходить, каждый приносил фунт масла, завернутый в коричневую бумагу или в большие зеленые листья. Дети Герринга помогали отнести его в подвал. Мы все были удивлены, увидев, что наш деревенский герр Пастор прибыл ровно в 15:00. "Я пришел посмотреть на веселье", сказал он. Но бабушка решила сделать его частью представления и вручила ему список всех выигрышей, попросив зачитать их, пока числа вытягивались из шляпы. Г-н Герринг держал шляпу с восемьюдесятью билетами, все плотно сложенными. Г-н Циммер вытянула первый билет, номер 27, и пастор зачитал список: "Номер 27, сборник рассказов с картинками". Бабушка передала книгу Ольге, которая, в свою очередь, передала ее победителю. Было много смеха и шуток, и, казалось, все хорошо проводили время. Старая мать г-жи Герринг выиграла мои валенки длиной до колен и была в восторге. "Это лучшее, что я когда-либо выигрывала!" воскликнула она. "И я уверена, что смогу использовать их зимой". Г-н Уильямс, сапожник, и учительница, которая помогала нам шить, выиграли каждый по железной кровати. Они согласились подождать, пока мы уедем, но хотели немедленно на них полюбоваться. Софья отвела их в дом вместе с друзьями и снаружи можно было услышать их восторженные ахи и охи. "Никогда не думала, что фунт масла может принести так много", высказался г-н Уильямс. "Моя старушка будет сладко спать на этой кровати". Безусловно, мы хорошо постарались подготовить предметы к сегодняшнему дню. Мы выстирали, почистили и зачинили старый ковер, на котором играла Ольга, и он опять выглядел красочно и весело. Молодая девушка, которая выиграла его, осталась очень довольной. "Это будет часть моего приданого", тихо молвила она. "Итак, молодые люди, вам лучше подойти и обратить на меня внимание!" застенчиво улыбнулась красавица. Веселье закончилось к 17:00 часам и все ушли, поблагодарив нас за хорошо проведенное время.
Господин Зоченко прибыл точно в 20:00 часов. Его жена растянулась во весь рост на соломе, а корова была привязана к задней части его телеги. Я задала вопрос, куда бы мне вписаться, но господин Зоченко вскоре развеял мои сомнения. Он поставил большую бочку с моим маслом на дно и наполовину закопал ее в солому, набросав сверху немного сена. Он велел мне сесть на бочонок спиной к нему и свесить ноги снаружи. Протянув мне несколько длинных веток, он сказал: "Теперь вы должны отгонять комаров от коровы и убеждать ее двигаться дальше". Я сделала, как мне сказали, но быстро поняла, что мое положение на вершине бочки действительно было ненадежным. "Видно, у меня все получается с трудом", подумала я. Но я не могла выбирать и имела то , что мне дают. Пришлось приспосабливаться, при условии, что я смогу держать глаза открытыми всю ночь. Я помахала семье на прощание, и мы тронулись очень медленным шагом. Такой умирающий темп нужно было поддерживать на протяжении всего пути, тем более что старая корова наверняка была на последнем издыхании. Мы несколько раз останавливались возле колодцев, чтобы напоить животных и покормить их сеном. Мы добрались до Анапы к 8 утра и направились без задержки на рыночную площадь. У немецких фермеров была очень хорошая репутация; все, что они привозили на рынок, тут же скупалось группой оптовиков, ибо они знали, что их товар всегда самого лучшего качества и немцам можно безоговорочно доверять. Поэтому, как только мы заняли свое место на рыночной площади, к телеге подошли несколько мужчин и женщин, чтобы поговорить о делах. За свое масло я получила одну турецкую лиру за каждый фунт, и через двадцать минут восемьдесят лир оказались у меня в распоряжении. Это были первые настоящие деньги, которые я имела за последние два года, и это заставило меня почувствовать себя очень богатой. Коммунистические совдеповские деньги имели очень небольшую ценность даже внутри страны и никак не котировались за границей. Еще двадцать минут спустя нашелся покупатель и на старую корову и с огромным удовольствием и облегчением мы наблюдали, как ее уводят. Затем мы поехали к дому доктора. Она была очень рада меня видеть, расспрашивала все до мельчайших подробностей о бабушке и о маленькой Ольге и обрадовалась, узнав, что к нам присоединились малышка Таня и Софья. Она пообещала сделать все возможное для моего друга. "Желательно сделать ей небольшую операцию", предложила доктор М. после осмотра и отвезла нас в местную больницу. Узнав об этом, госпожа Зоченко испугалась и попросила меня остаться с ней, пока ее муж отправился за покупками. Когда он вернулся во второй половине дня, операция была окончена и все плохое было забыто. Мы отвезли доктора домой, но добрая женщина не захотела нас отпускать. Она пригласила нас перекусить и выпить настоящего кофе. Обратный путь в Михельсфельд оказался легким и занял около четырех часов. Г-н Зоченко с гордостью продемонстрировал две пары кожаных сандалий, которые он смог купить для своих маленьких девочек, надеясь, что обувь подойдет. "Одна пара мне кажется маловатой," сказала я, "и если она не подойдет вашей младшенькой, вы позволите мне купить ее у вас?" "Почему?" удивился господин Зоченко,"мы так не поступим. Если они не подойдут Ларе, я сделаю подарок маленькой Ольге, чтобы отплатить за вашу любезность к моей жене." Таким образом, моя поездка оказалась очень приятной и прибыльной. Таня приехала из Лубны с парой прочных оксфордских туфель, которые Софи смогла захватить с собой, но моей маленькой Ольге все еще приходилось носить свои деревянные сабо. Два дня спустя она стала гордой обладательницей пары красивых кожаных сандалий, лишь немного ей великоватых и еще одна трудная проблема была решена.
Глава 41
Сезон сбора урожая был в самом разгаре. В прошлом году местность поразил налет саранчи и уборку тогда пришлось выполнять в спешке и с огромным напряжением. Но на этот раз весь Михельсфельд с веселым и праздничным настроением взялся за работу, ибо это была кульминация их долгого и тяжелого труда, время, когда они могли пожинать плоды своих непрестанных усилий. Теперь мы все восхищались этими немецкими фермерами! Как хорошо они планировали свою работу и как тщательно ее выполняли! Они никогда не волновались и ничего не делалось наобум. Каждый член семьи точно знал, чего от него ждут и каждый выполнял свою задачу не торопясь, методично и эффективно, ничего не оставляя на волю случая. В воскресенье после церкви г-н Фогал остановил меня на улице и сказал, что на следующее утро он приступает к обработке моих полутора гектаров. Мы в семье очень обрадовались и вместе с Софьей решили придти на поле и понаблюдать за профессиональной работой мужчин. Это было замечательно. Они трудились, как заведенные. Когда один фермер заканчивал свое задание, он подходил к другому и протягивал ему руку помощи. Таким образом, в сравнительно короткий срок, благодаря ясной и солнечной погоде, была собрана вся пшеница, рожь, кукуруза и овес. Когда мы присоединились к г-ну Фогалу, ему уже помогали двое работников. Софья, объявив себя экспертом, сорвала несколько колосьев пшеницы и, отделив зерно, некоторое время жевала его и, проглотив, заявила, что оно созрело и в хорошей форме. Я не была достаточно компетентна, чтобы высказать свое мнение, но на сердце у меня было легко, когда я смотрела, как жатка срезала ряд за рядом высокие колышущиеся злаки. Раньше у нас в поместье в Полтавской губернии были засажены тысячи десятин земли; но никогда раньше я не испытывала того волнения, которое доставили мне в тот день мои полтора гектара. Может быть, потому, что все это было моим, а может быть, потому, что, как и все остальное, я приобрела это тяжелым путем. На следующий день г-н Фогал приказал привезти мое зерно на телегах к единственной молотилке, которой могли похвастаться жители деревни, а оттуда отвезти его на мельницу. Выполнив свою работу в соответствии со своим обещанием, г-н Фогал, тем не менее, сказал мне, что, по его мнению, ему не хватает соломы и шелухи как компенсацию за его труды. Вместо того, чтобы оставить его недовольным и учитывая, что он предоставил мне свои мешки, я предложила ему столько муки, сколько он считал справедливой ценой за свой труд. Он взял один мешок; мы пожали друг другу руки и расстались друзьями. Г-н Циммер предложил оставить мою муку на мельнице до тех пор, пока я не буду готова уехать в город, и, зная, что могу им доверять, я с радостью согласилась. Господин Зоченко сообщил, что через неделю будет готов с двумя телегами и четырьмя лошадьми отвезти нас в Анапу. Следующим моим шагом было посетить исполком и сообщить господину Бауэру, сколько у меня муки, и узнать, какой будет налог с нее. "Помните," добавила я, "нас теперь в семье пятеро". Он пересчитал налог и дал мне разрешение продать остатки зерна где угодно. "Я слышал, вы покидаете Михельсфельд", сказал он. "Нам будет не хватать вас в школе. Разве вы не были счастливы здесь, среди нас?" "Конечно, мы были здесь счастливы", изображая улыбку, ответила я. "Но с двумя маленькими детьми и со стареющей матерью я бы предпочла жить в городе, где есть врачи и лекарства". И я рассказала ему об инциденте с моим зубом и о муках, которые мне пришлось пережить, чтобы его удалить. "Думаю, что вы правы", смеялся г-н Бауэр. "Может быть, Анапа вам больше подойдет? Или вы планируете ехать дальше?" Блеск в его глазах подсказал мне, что я ни в малейшей степени его не провела. "Нет", солгала я. "Анапа нам подойдет больше всего". Но я звучала не очень убедительно, поскольку, я думаю, многие знали, что у меня совсем другие планы. Но никто из них так и не выдал меня...никто из наших хороших, преданных, верных друзей.
Как мое сердце обливалось кровью за них потом, когда годы спустя я услышала об ужасном бедствии, обрушившемся на весь Михельсфельд и остальные немецкие колонии, разбросанные по стране. С какой катастрофой, с какой трагедией им пришлось столкнуться как молодым, так и старым; не по их вине! Это были честные, трудолюбивые фермеры, которые ничего не просили у красного режима, кроме привилегии жить и трудиться в спокойствии и согласии. Их сыновья, достигнув призывного возраста, шли в армию и становились хорошими солдатами, смелыми и надежными. Колонисты платили все налоги, следовали законам и правилам, но взамен были приговорены к рабскому труду и медленной смерти в концентрационных лагерях. Никогда в истории диктатор или тиран не стремился к такому массовому уничтожению своих подданных; никогда не было такой бессмысленной жестокости, такого количества пыток и смертей, причиненных такому количеству невинных и беззащитных людей за короткое время. Правда, человек, выдумавший этот дьявольский приказ об истреблении немецких фермеров, должно быть, был преступно безумен. Тем не менее эти приказы, как и многие другие, последовавшие за ними, были выполнены в буквальном смысле, оставив вместо процветающих колоний развалины деревень-призраков, сгоняя всех, как молодых, так и старых, в поезда для скота, чтобы выслать их на крайний север, уничтожая непосильным рабским трудом. История может судить этого человека; Небеса наверху могут наказать его; ибо ни одному из этих несчастных колонистов так и не разрешили вернуться домой.
Стояло яркое солнечное утро, когда мы уезжали в Анапу. Провожать нас пришло много соседей и друзей. Школьники принесли мне полевые цветы, женщины испекли печенье для моих дочерей и ближайшая соседка фрау Циммер приподнесла нашей Гроссмуттер, к которой многие привязались, аппетитно пахнущую круглую буханку хлеба. Господин Герринг принес нам два больших арбуза и все помогали грузить наши узлы и единственный оставшийся сундучок, обвязанный веревками; между тем Зоченко доставил с мельницы наши мешки с мукой. Мы пожали всем руки, поцеловали и обняли многих женщин и всех детей, а бабушка даже прослезилась, прощаясь со своими лучшими подругами. Софье было забавно видеть, как много добрых и дружелюбных людей пришли попрощаться с нами. Они стояли, махая нам руками, пока мы не скрылись из виду, и когда мы отъехали километр или другой, и повернулись, чтобы еще раз взлянуть на старый добрый Михельсфельд, единственное, что мы могли разглядеть на фоне яркого голубого неба, был высокий сияющий шпиль церкви, которую мы посещали по воскресеньям так много раз. Эта глава из наших жизней была закрыта, и мы впятером отправлялись в опасное путешествие к свободе.
Поездка в Анапу была приятной. Петр Зоченко отвел нас к женщине, хорошо знакомой Михельсфельду. Это была госпожа Шлоссберг, владевшая одноэтажным домом с шестью комнатами, сдаваемыми внаем, все с выходом на широкую и длинную террасу, большую конюшню и широкий двор, который вмещал десяток телег. Хозяйка была полная и приятная голубоглазая немка. За разумную цену она предоставила нам свою самую большую комнату с двумя кроватями и диваном. Петр помог с узлами и сундуком. Мешок с картошкой и мешок с мукой мы поставили под дверью, на крыльце, рядом с двумя арбузами. Петр пообещал распустить слово, что у меня имеется мука на продажу, и через пару часов появились два человека и скупили всю партию. Они заплатили мне советскими бумажными деньгами, которых мы не видели два с половиной года. Это дало мне определенное чувство безопасности, хотя у меня не было возможности выяснить, какую покупательную способность представляют эти купюры. Петр уехал поздно вечером, и, попрощавшись с ним, я почувствовала, что наша последняя связь с Михельсфельдом оборвалась навсегда. С этого момента мы остались одни, без друзей и к кого-либо, к кому можно было бы обратиться за помощью или советом. Это была отрезвляющая мысль и каждый из нас чувствовал неясную тревогу, осознавая, какая огромная работа предстоит нам, и задаваясь вопросом, сможем ли мы с ней справиться. Мы были пятью женщинами трех поколений, без единого мужчины, который мог бы защитить нас, и только Бог помогал нам, а провидение освещало наш путь. На следующее утро мы собрались под крышей. Длинная и широкая веранда была идеальным местом для детей даже в дождливые дни. Бабушка без особых затруднений присматривала за ними, а Софья готовила еду на кирпичной печке, построенной под навесом. Какая удача! Госпожа Шлоссберг держала двух коров. Таким образом, мы были уверены, что у детей будет свежее молоко. Но не все было хорошо. Одна из этих коров на вторую ночь отвязалась и съела полмешка нашей картошки. С тех пор мы хранили оставшуюся часть в нашей комнате. У нас было два почти целых окорока и достаточно муки, чтобы продержаться некоторое время. Имея при себе деньги, теперь было легко купить все, что нам нужно. Однако, я не забывала главную цель. Я проводила большую часть своего времени, бродя по рыночной площади, вслушивалась в разговоры, задавала вопросы и пыталась узнать, как добраться до Батума, крупного порта на Черном море. Я разговаривала с греками, турками, немцами, армянами и грузинами. Прошло несколько дней, прежде чем что-то стало выясняться. Сначала мне не верили; они, наверное, думали, что я шпионка, посланная узнать, как работает их секретная машина переправки людей. Однажды к нам домой прислали для проверки одного из них, грека. Когда он увидел нашу переполненную комнату со всеми вещами, двумя маленькими детьми, бледно-хрупкой на вид бабушкой и спортивной Софьей, он улыбнулся. "Думаю, вы на уровне," буквально сказал он, "но нам нужно быть осторожными, а вы в городе чужие". Мы немного поболтали и он назвал мне имя и адрес некоего грузина, с которым я должна была встретиться на следующий день. Этот человек, г-н Бек, похоже, знал свое дело. Он рассказал мне, что Батум буквально наводнен беженцами со всей Совдепии, которым приходится жить на улицах, в парках и в сточных канавах. Некоторые поставили палатки, другие построили укрытия из пустых ящиков, мешков с песком и кусков дерева. Город выглядел хуже, чем цыганский табор и ограничения пришлось ужесточить, чтобы избежать распространения болезней и эпидемий. Никому не разрешалось въезжать в город, если предварительно новоприбывший не имел работы и места для проживания. Это стало для меня ужасным потрясением и, увидев меня почти в слезах, г-н Бек улыбнулся и сказал: "Моя дорогая леди, зачем так рано терять надежду? Вот тут-то и вступает в игру наша организация. Я могу дать вам документ, подтверждающий, что Вы будете работать переводчиком у мистера Церетели в Международной торговой комиссии. Разрешение позволит вам и вашей семье высадиться на пристани, поскольку вам будет предоставлена комната в здании Торговой комиссии. Как вы понимаете, после прибытия на берег, вы будете сами по себе. И, ради всего святого, не ищите господина Церетели и никак не беспокойте его. Этот документ будет стоить вам 50 турецких лир". Я посмотрела на него пустым взглядом и молвила, мой голос слегка дрожал. "В таком случае, г-н Бек, я не смогу забронировать билет на пароход для своей семьи". "О, дорогая," ответил г-н Бек, "давайте посмотрим, что для вас можно сделать. Сколько вы можете мне заплатить?" "Всего 25 лир," произнесла я, "и на питание в поездке мне останется очень мало". Мы торговались некоторое время. Этот человек знал, что мне нужен документ, чтобы сесть на пароход, и снизил цену до 35 лир, именно столько я и заплатила ему в конце концов. Он напечатал бумагу, наклеил на нее несколько впечатляющих на вид марок, поставил пару замысловатых штампов и я рассталась почти с половиной своего запаса валюты. В тот вечер мы обсудили наш следующий шаг. Чтобы добраться до Батума, нам нужно было сначала отправиться в Новороссийск, а затем сесть на корабль в Грузию. На следующий день я вернулась на рыночную площадь, на этот раз в поисках человека, который отвезет нас за пятьдесят километров до порта Новороссийск. Я нашла старого грека, который выглядел безобидным и надежным, и, поторговавшись о цене, он пообещал забрать нас на следующее утро на рассвете. Упаковать вещи не составило труда, поскольку все, что мы имели на этом этапе, - это один небольшой сундучок, несколько тюков, в основном с постельным бельем, чайник, эмалированное ведерко и таз, а также маленький медный самовар, который Софья смогла привезти с собой из Лубны. Много лет назад этот самовар был подарен нам, детям на Рождество и фигурировал на многих наших кукольных чаепитиях. В него вмещалось всего восемь чашек воды, но каким благом он оказался в наших странствиях. Мы кипятили его каждый вечер. Телега, на которой приехал грек, была довольно большой, наполненной соломой, и две широкие доски поперек ее обеспечивали места всем нам. Драгоценный мешок муки и полмешка картошки тоже были погружены. Мы выехали рано и остановились на полпути, чтобы отдохнуть и покормить лошадей. Старый грек оказался приятным человеком, и мы пригласили его присоединиться к нам на пикнике. Там мы сидели под тенистым деревом, ели хлеб с яйцами вкрутую, холодную картошку с помидорами и сочный арбуз на десерт, пока неподалеку паслись лошади. Настроение у нас было легкое, надежды большие.
Днем мы добрались до Новороссийска и грек отвез нас на пристань. Там нам сказали, что корабль отправится в Батум на следующий день, но прежде чем получить разрешение на посадку, необходимо заранее проверить все паспорта и документы и тщательно досмотреть багаж. Поиски шли и мы стояли в очереди, ожидая своей судьбы. Два солдата принесли наши узлы, сундук и мешки. "Что они ищут на этот раз?" все ожидающие спрашивали друг друга. Но никто не знал, хотя вскоре мы узнали. Поиск, как обычно, носил методический характер. Они листали каждую книгу, протыкали длинными вязальными спицами клубки шерсти и бечевок и наугад рвали подкладки пальто. Некоторых женщин отвели в отдельную комнату и приказали раздеться и распустить длинные волосы. У некоторых в локонах были спрятаны кольца с бриллиантами и другие украшения. У меня были две золотые монеты со дня нашей свадьбы, так как на удачу жених и невеста должны были танцевать с золотой монетой в правой туфле. Одна была австрийской монетой, другая - русской, которую я дала Софье, чтобы та спрятала на себе, а другую я держала в левой руке. "Положи ее в рот", прошептала Софья, "так безопаснее. У меня монета под языком". Оба солдата в это время усердно копались в нашем сундуке. Когда я поднесла левую руку ко рту, один из них, подняв голову, набросился на меня. "Что ты положила в свой рот?" закричал он. "Показывай!" "Это моя счастливая австрийская золотая монета", пробормотала я. "Та, которую моя мама положила мне в туфлю на свадьбе". И я протянула ему монету, которую он тут же сунул в карман. Они забрали все бабушкино столовое серебро и моя старая любимая икона, кажется, тоже пришлась им по душе. "Это золото?" спросили солдаты. "О, нет!" ответила я. "Это просто хорошо отполированная медная оправа. Эта икона принадлежала семье моего отца почти сто лет. Никакой ценности она не имеет. Пожалуйста, позвольте мне оставить ее из сентиментальных соображений!" умоляла я. Он отложил икону в сторону и попросил показать наши паспорта и документы, которые, к моему большому облегчению, оказались во всех отношениях соответствующими правилам. Один солдат перешел к следующему в очереди, а другой, все еще не определившись, держал мою икону. "Вы не верите в иконы," продолжала тараторить я, "а медь не имеет особой ценности. Не позволите ли вы мне оставить этот предмет культа себе?" Небрежным движением руки солдат швырнул икону в мой сундук и я тепло его поблагодарила. "Вы просто замечательные таможенники! Спасибо вам огромное! Редко сейчас встретишь таких понимающих и добрых людей", нахваливала его я. "Но как насчет моей счастливой монеты? Может быть вернете? Вы же знаете, что она австрийская. Здесь эта монета не имеет никакой цены, а мне может принести удачу. Просто взгляните на нас пятерых. Из нас только одна я могу работать. Нам понадобится вся удача, чтобы пережить зиму и не погибнуть с голоду." "А как насчет вашей сестры Софьи?" поинтересовался юноша. "Разве она не может работать?" "О нет!"с серьезным видом ответила я. "Она идиотка. Никто ее не хочет. Судите сами." Солдат подошел к Софье и спросил, как ее зовут. Софья посмотрела на него отсутствующим взглядом и начала хихикать. "Теперь я понимаю, что вы имеете в виду," заключил солдат, "у вас определенно - тяжелая ноша на плечах. Вот, возьмите свою монету." И, сунув золотой кружочек в мою ладонь, он пошел прочь. С благодарностью я вспомнила инструкции г-на Бека. "Чтобы записать Софью в мои бумаги, она должна быть умственно отсталой и обузой для правительства, то есть не способной прокормить себя." Г-н Бек предложил Софье сыграть эту роль, когда это будет необходимо, и никогда не отвечать ни на какие вопросы, а просто хихикать и стоять с открытым ртом. "Послушай, бабушка," вдохновленная успехом прошептала я, "он вернул мне мою золотую монету". Но чтобы мы не делали, солдаты не отдали ее серебро.
Эту ночь мы провели на пристани в одном из бараков, построенных немецкими военнопленными и использующихся теперь для размещения путешественников. Наш корабль пришвартовался утром, и тут же я выяснила, что билеты в каюту на пятерых мне не по карману. Мне посоветовали поговорить с капитаном, который предложил купить места на палубе за весьма символическую сумму, на что я охотно согласилась. Оказавшись на корабле, нас всех охватил неописуемый восторг и радость. Погода была великолепная и синее море было спокойно. Необходимость жить на палубе нас не беспокоила - мы были готовы извлечь максимальную выгоду из любой ситуации, главное, что Судьба вела нас все ближе и ближе к нашему конечному пункту назначения - стране Свободы! Софья быстро ознакомилась с кораблем и нашла место под лестницей, где дети могли спать по ночам, завернувшись в одеяла. Но мы, взрослые, ночевали, растянувшись на узлах. Моя бедная, дорогая свекровь, несомненно, была замечательной женщиной, потому что она выдержывала все невзгоды нашего путешествия, не проронив ни слова жалобы, а в ее возрасте неудобства, должно быть, было в два раза тяжелее переносить. Когда судно отчалило и двинулось в путь, я чуть не танцевала от радости. "Вот оно", говорила я себе. "Мы добились успеха. Мы прошли проверку. Мы очень мало потеряли при обыске: наш путь отныне должен быть легким. Боже мой! Спасибо Тебе за все". На корабле было хорошо. Я могла купить сколько угодно молока и получить любое количество кипятка для бабушкиного кофе. А Софья, не теряя времени, подружилась с поваром и дважды в день удивляла нас то кастрюлей супа, то дюжиной горячей картошки, то тарелкой толстых блинов. Это были три счастливых, блаженных, беззаботных дня, которые мы впятером провели на палубе судна, кототое медленно двигалось вдоль берега Черного моря. Детям было где бегать, прыгать и играть, погода была прекрасная, а море настолько спокойным, что даже Софья, которая была худшим моряком в мире, никогда не болела. Когда мы прятали на ночь две сонные головки наших детей под лестницей, они мгновенно оказывались в стране грез. Мы втроем на цыпочках уходили и говорили допоздна, обсуждая любые темы, но мне стало казаться, что едва мы, утомленные болтовней, закрывали глаза, как наступало утро и матросы, бегающие взад и вперед по палубе со шлангами в руках, бесцеремонно будили нас. Схватив спящих детей, мы сажали их на свернутые канаты и бежали спасать наши узлы. Солнце еще не взошло над горизонтом, но у матросов был приказ протереть палубы до рассвета. Наши одеяла и подушки тут же намокали, так же как и узлы. Однако позже жаркие солнечные лучи устраняли большую часть повреждений. То же самое происходило и на следующее утро, поскольку никто из нас, не имея часов, не мог предсказать, когда начнется водная атака.
Глава 42
На следующий день ближе к вечеру мы пришвартовались в Батуме. Всем пассажирам было приказано стоять в очереди. На борт поднялся начальник полиции с двумя военными. Все паспорта и документы пришлось предъявить. Оставив детей с Софьей и бабушкой, я вместе с остальными встала в очередь в главном зале, где для начальника полиции был поставлен стол с ручкой и чернильницей. Задавались бесконечные вопросы, просматривались документы, паспорта изучались с лупой, рассматривались фотографии, наклееные в паспортах. Очередь двигалась медленно - никто не разговаривал и в воздухе чувствовалась тревога и общая нервозность. Теперь наступила моя очередь. Положив на стол наши паспорта и рабочие бумаги, я ждала с замиранием сердца, не сводя глаз с сурового, бескомпромиссного лица полицмейстера. Он проверил наши паспорта - никаких проблем. Затем, взяв мой драгоценный рабочий документ, он склонил над ним голову и вдруг внезапно взвизгнул: "Это подделка! Где вы ее взяли? Сколько вы за нее заплатили?" Несколько секунд я стояла, как ударенная молнией, потеряв дар речи, до предела испуганная и потрясенная. Потом ко мне вернулся голос. "Это не подделка!" заплакала я. "Они хотят, чтобы я работала в Комиссии по внешней торговле переводчиком, потому что я умею читать, писать и говорить на четырех языках". "Это так?!" фыркнул полицмейстер. "Тогда почему здесь нет подписи г-на Церетели, я спрашиваю?" Никакого ответа от меня не последовало, ибо что я могла сказать? Медленно и сосредоточенно он перевернул мой документ и, обмакнув перо в чернильницу, написал на левой стороне: "Всех пятерых вернуть в Новороссийск, когда пароход отойдет через два-три дня. Никого не пускать на берег". "Но вы не можете отправить нас обратно!" в отчаянии воскликнула я. "У меня не осталось денег. Я бросила работу учителя, чтобы приехать сюда. Нам некуда и не к кому вернуться!" На его лицо застыла насмешливая маска. "Это ваша проблема", прервал он меня. "Теперь отойдите и дайте место следующему пассажиру". Я отошла в сторону и остановилась, как вкопанная. Я чувствовала себя, как преступница, услышавшая о вынесении смертного приговора. Если бы на палубе в этот момент взорвалась бомба, это не могло бы меня больше шокировать и повергнуть в отчаяние, чем эта страшная фраза: "Возвращайтесь в Новороссийск". Очередь продолжала двигаться, пока я стояла в стороне, сдерживая слезы и лихорадочно пытаясь придумать, что я могла бы сказать или сделать, чтобы изменить наше безнадежное положение. Последний пассажир прошел; никого не задержали, кроме нас. Я терялась в догадках, как все эти люди получили разрешение на проживание в Батуме? Видимо, в Анапе я напоролась на мошенника. Я еще раз подошла к столу. "Пожалуйста, не могли бы вы передумать?" умоляла я. Губы мои дрожали и в глазах стояли слезы. "Вы неправы, г-н полицмейстер. У меня здесь есть работа и комната, в которой моя семья может жить. Мне некуда возвращаться в Новороссийск и деньги у меня кончаются." "Теперь вы меня послушайте", ответил служитель закона несколько доброжелательнее. "Вы попали в беду, потому что ваш документ - фальшивка. Помните, что правила есть правила, и я здесь, чтобы обеспечивать их соблюдение. Скажите, кто вам его дал и сколько вы за него заплатили? Этот человек должен быть за решеткой, где ему и место. Мы не должны допустить, чтобы другие были обмануты, как и вы. Как его зовут?" Разве я могла ему ответить? Предоставить ему информацию, которую он требовал, было равносильно признанию моего участия в мошенничестве. Пока я стояла молча, с упрямо сжатыми губами, трое мужчин встали и покинули корабль. Медленно, ошеломленная и несчастная, я вернулась к своей семье. Издалека завидев меня, бабушка и Софья догадались по выражению моего лица, что новости были плохими, очень плохими. Однако они попытались утешить меня, прежде чем задавать какие-либо вопросы. "Садись, Nadine," сказала бабушка. "Выпей немного молока", уговоривала Софья. "Я принесу кипятка," предложила бабушка, "и сварю тебе крепкий кофе". Я выпила его обжигающим, до последней капли. Это пошло мне на пользу. "Документ поддельный", произнесла я наконец. "Нас отправляют обратно в Новороссийск. Нам не разрешают покидать судно. Нельзя выходить на берег". Сказанное мною было шоком для них тоже. Мы все долго молчали, размышляя. "Теперь, когда корабль пустой, давайте поищем более комфортное жилье хотя бы на пару дней", предложила я. И мы понесли свои узлы салон, переставив сундук под лестницей. В тот вечер Софья превзошла сама себя. Большинство матросов получили отпуска на берег, включая капитана и нашего друга, повара, который перед этим дал Софье целую корзину, полную неиспользованных пищевых остатков - в достаточном количестве, чтобы нам хватило, по крайней мере, на два дня. В ту ночь мы волновались и плохо спали, хотя в нашем распоряжении было достаточно места на диванах. Нам оставалось очень мало надежды и наша проблема выглядела настолько серьезной, что мы не знали, как ее решить. Я чувствовала, что достигла дна отчаяния. Что вы можете сделать, когда все ваши надежды и стремления обратились в прах, а все ваши самые заветные планы и амбиции разлетелись вдребезги? Куда вы обратитесь, когда почувствовали, что ваше мужество и силы угасают? Как найти способ укрепить свою Веру и обновить решимость продолжать борьбу? Об этом мы разговаривали, спорили и молча молились, каждый по-своему. Мы плакали, обсуждали все аспекты, но никто из нас не смог найти удовлетворительный выход. Мы чувствовали себя пойманными в ловушку и потерянными. "Давайте сначала поедим," предложила я на следующее утро, "в моей голове пусто, и я даже не могу думать". Более крепкий кофе оживил меня. "Оставайтесь здесь, пока я осмотрюсь", сказала я и вышла на палубу. Там был часовой, расхаживающий взад и вперед с карабином на плече. "Должно быть, он нас сторожит," подумала я. "Значит, мы арестованы. О, Боже! Что мне делать?" Я начал ходить за ним, пытаясь завязать разговор, но он не обращал на меня никакого внимания. Примерно через час этих бесплодных усилий я начала ходить рядом с ним, беспрестанно говоря о своих проблемах. Прошел еще час, но молоденький солдатик не издавал ни звука. Наконец, его пробрало. В полном отчаянии, он закричал: "Женщина, прекрати преследовать меня!" "Я не могу", сказала я. "Мне нужна твоя помощь". "Мне приказано сторожить вас и не оказывать вам никакой помощи!" нервничал он. "Вы все заключенные! Так что я тебе говорю: отстань!" Ну, по крайней мере, мне удалось преодолеть барьер молчания. Теперь следует продолжать в том же духе, пока он снова не умолк. "Ты не можешь быть таким беспощадным, как кажешься!" продолжала давить я. "Ведь ты молод и у тебя должно быть сочувствие к людям в беде! К тому же мы не преступники и не сделали ничего плохого". Я начала рассказывать ему все подробности о нашем печальном, затруднительном положении. Молчание было его ответом. Прошел час и я устала. Но поразмыслив, я попробовала сделать новый подход. "Мои дети голодны", сообщила я. "Разве ты не позволишь мне сойти на берег и купить им молока и хлеба?" "Мой ответ - нет! А теперь оставь меня в покое!" Я удалилась на некоторое время и отправилась на поиски малышей. Они все были внизу. "Есть ли успех?" спросила бабушка. Бедняжка выглядела такой усталой и измученной. "Пока нет, дорогая. Но я возьму с собой детей. Кто знает, может, это поможет". Вернувшись на палубу, я позволила Ольге и Тане бегать и прыгать, а сам возобновила свое преследование часового и надоедливые, отвлекающие разговоры. "О, нет!" застонал он. "Ты снова вернулась? Оставь меня в покое!" "Я же говорила, что мне нужна твоя помощь", твердила я. "Разве ты не понимаешь? Дети голодны, повар в отпуске, кухня заперта. Ты единственный, кто может позволить мне сойти на берег чтобы купить молока и хлеба. Разве это так многого?" "Это немного; но ничего я делать не буду", прорычал он и неожиданно улыбнулся, когда дети подбежали ко мне. Прошел еще час, я отвела Ольгу и Таню обратно в салон, чтобы они вздремнули, а сама вернулась к своей работе на палубе. Я продолжала говорить и умолять, пока у меня не пересохло в горле. Hаконец, юноша сдался. "Послушай," сказал он, "я не чудовище. Я сделаю все, что смогу. Видишь? Через час меня сменит другой часовой. Я отведу тебя на берег, чтобы ты могла купить необходимую еду и верну обратно на корабль. Теперь замолчи и дай мне немного покоя." Я поблагодарила его и пошла вниз рассказать бабушке и Софье, чего мне удалось добиться за несколько часов мольб и уговоров. "Nadine", сказала бабушка. "Это всего лишь только начало. В конце концов, у этого мальчика может быть доброе сердце, так что продолжай пытаться".
Верный своему слову, молодой Степа пришел за мной и мы вместе вышли в город в в направлении рынка. Я купила молоко, хлеб, сыр и мед; и юноша не отходил от меня ни на шаг, проводив меня до самой палубы и передав там меня своему заместителю. "Спасибо", сказала я. "Ты выше всяческих похвал! Вернешься завтра?" "Да, к сожалению", ответил он и поспешил прочь. Миновал еще один день и мне оставалось только завтра, потому что послезавтра пароход должен был отправиться в обратный путь в Новороссийск. В тот вечер мы снова долго говорили. Надо было что-то делать и срочно! Время истекало. Возвращение в Новороссийск было бы настолько огромной катастрофой, что мы просто не могли это представить. К подолу моей юбки была пришита бриллиантовая брошь, которую я решила на следующий день подарить юноше-солдату. Если это не поможет, я не могла придумать ничего другого, что могло бы вытащить нас из той беды, в которой мы оказались. В ту ночь мы спали крепко от полного изнеможения. На следующее утро, верный своему слову, Степа расшагивал по палубе. "Доброе утро," приветствовала я его с лучезарной улыбкой на устах. "Спасибо за вчерашний день. Можно мне сегодня сойти на берег? Малыши выпили все молоко, знаешь ли. Только мне неловко идти посреди улицы, а рядом со мной часовой с ружьем на плече, как-будто я какая-то преступница. Ты же знаешь, что я не сделала ничего плохого. Кроме того, у меня есть друзья в городе, и я бы не хотела, чтобы они думали, что меня посадили в тюрьму". Солдат хмыкнул и отрицательно покачал головой. "Вот кое-что для тебя", сказала я, сунув брошь ему в ладонь. "О Боже!" воскликнул он. "Где ты это взяла?" "Она принадлежало моей матери," скромно ответила я, "но я хочу, чтобы она досталось тебе, потому что ты был добр ко всем нам". "Хм," пробормотал Степа, "а что ты ожидаешь от меня взамен?" "Ничего особенного", сказала я. "Просто позволь мне сойти на берег одной. У меня есть друзья, которые могут мне помочь. И не волнуйся, потому что я вернусь до того, как появится твоя смена, так что никто не узнает". "Да? А что будет, если ты не вернешься?" с сомнением спросил Степа. "Да ведь я оставляю своих детей и мать у тебя в заложниках. Неужели ты думаешь, что мать бросит своих детей, чтобы сбежать? Не глупи, Степа, я, конечно, вернусь!" "Помни, что если ты не появишься во время, твоих детей поместят в приют", пригрозил он, пытаясь меня напугать. "Не волнуйся. Я вернусь. Ты можешь мне доверять", ответила я. "Могу я идти сейчас? спросила я, улыбаясь. "Ой, уходи! И возвращайся часа через три, а то и раньше!" Я пошла вниз, чтобы сказать бабушке и Софье, чтобы они не ждали моего возвращения в ближайшее время и неторопливо сошла с корабля. Скрывшись из виду, я ускорила шаги и почти побежала на рынок в поисках извозчика. За несколько коротких часов я должна добиться очень многого и судьба всех нас пятерых висела на волоске.
Глава 43
К тому времени, как я добралась до рыночной площади, я уже запыхалась и тяжело дышала, но, к счастью, сразу нашла извозчика и велела ему отвезти меня в Комиссию по внешней торговле. Это был мой последний козырь, моя последняя надежда, теперь всё зависело от князя Церетели. Постучавшись в его дверь, я произнесла небольшую молитву и вошла, дрожа всем телом. "Присаживайтесь", предложил мужчина средних лет, сидевший за большим полированным столом; он выглядел добрым и человечным. "Князь Церетели," выпалила я, "ради Бога, помогите мне и спасите мою семью!" Его брови взлетели вверх и он вопросительно посмотрел на меня. "Предположим, вы изложите свою историю с самого начала, юная леди," мягко предложил он, "а я посмотрю, что можно сделать." Слова вырывались изо моего рта короткими, отрывистыми фразами, но он уловил суть сказанного. "Понятно," сказал князь, "вы хотите сойти с корабля? Могу я сначала увидеть ваш документ?" Я протянула ему тот злосчастный листок бумаги. Он внимательно прочитал написанное. "Негодяй," пробормотал князь сквозь зубы, "он снова взялся за старое! Сколько вы ему заплатили?" "Тридцать пять турецких лир", ответила я, не желая защищать человека, который доставил нам столько неприятностей. "Как его зовут, пожалуйста!" приказал князь и лицо его теперь выглядело суровым и грозным. "Г-н Бек", прошептала я, гадая, обернется ли его гнев против меня. "Спасибо", ответил князь, делая пометку в своем блокноте. "Почему вы привезли свою семью в Батум?" продолжал он расспрашивать, но глаза его снова стали добрыми. "Я хочу попасть в Константинополь", призналась я, зная, что могу верить этому человеку. "Моя мать и сестры там". "Понятно", сказал г-н Церетели. "Спасибо за доверие. Еще один вопрос. Как у вас с деньгами?" Я остро взглянула на него. "Около месяца назад моя семья отправила мне немного денег через итальянское консульство", ответила я. "Ах, вот как", сказал он. "Мне не хочется снова вас разочаровывать, но с тех пор, как Муссолини пришел к власти несколько недель назад, итальянское консульство закрыто и опечатано. Любой, кто туда приходит, задерживается для допроса. Рад, что вы упомянули об этом, потому что это может избавить вас от многих неприятностей. Просто забудьте обо всем". "Забыть?" пробормотала я. "Но как мы можем прожить без материальной поддержки?" Я почувствовала, как кровь отхлынула от моего лица. Я едва удержала равновесие в кресле, в то время как хозяин кабинета продолжал беседу. "Теперь давайте вернемся к вашей более важной проблеме", он посмотрел на часы. Было 2 часа дня. Подняв трубку, князь набрал номер, а я ждала, затаив дыхание и скрестив пальцы. "Судьба," мысли метались в моей голове, "ты нанесла еще один сокрушительный удар; деньги, на которые я рассчитывала, деньги, которые мне так срочно нужны для моей семьи, теперь потеряны навсегда! Пожалуйста, будь добра ко мне на этот раз." Мой лоб покрылся испариной. Между тем г-н Церетели продолжал действовать. "Здравствуйте, шеф", говорил он в трубку. "Я бы хотел увидеть вас в моем офисе, если вы сейчас не заняты, конечно. Нет, это не займет много времени. Я буду вас ждать.". Он положил трубку и посмотрел на меня с улыбкой. "Он будет здесь через несколько минут", сказал князь "Теперь приосаньтесь, поднимите голову выше и позвольте мне говорить". Мы сидели и ждали, и мое сердце продолжало бешено колотиться. Раздался вежливый стук в дверь, и вошел начальник полиции. "Присаживайтесь, шеф", сказал князь. "Не желаете ли сигарету?" Вошедший, крупный мужчина с холодными, жесткими глазами опустился в мягкое кресло, все время пристально рассматривая меня. Внезапно узнав, он вскочил на ноги и закричал: "Как вы сошли с корабля?! Я оставил двух часовых охранять вас!" "Подождите минутку, шеф," мягко прервал его князь. "Вы приказали ей оставаться на корабле три дня, но вы не обеспечили никакой едой эту несчастную семью из пяти человек, и, кроме того, она не преступница!" "Ее документ - подделка! Вы знаете об этом так же хорошо, как и я!" "Согласен," ответил князь, "но согласитесь, на этот раз негодяй попал прямо в точку. Мы теряем терпение от его художеств. Его пора остановить." Князь перевел взгляд на меня. "Она нужна мне, шеф, она говорит на четырех языках, и моя контора может использовать кого-то вроде нее!" Они перешли на свой родной грузинский язык, который я не могла понять. Лицо шефа покраснело и глаза его теперь сверкали от ярости, в то время как г-н Церетели продолжал говорить приятным и тихим тоном, а я сидела там, между них, напуганная до смерти и гадая, что будет со всеми нами, если эти двое сейчас сцепяться. Внезапно они рассмеялись и напряжение исчезло. "Хорошо," сказал шеф, "только один последний раз, за одолжение, которое вы мне оказали в прошлом; но вам лучше поймать этого мошенника в Анапе, потому что я предупреждаю вас, я больше не потерплю ничего подобного. Хватит заниматься обезьяньими делами! И еще вот что: держите эту женщину подальше от меня, потому что я думаю, она очень опасна!" "Она опасна?" засмеялся князь. "Шеф, я слышал от вас шутки получше этой, и, кроме того, перестаньте валять дурака, она и так вас до смерти боится," указал он на меня съежившуюся в кресле и с побледневшим лицом. "Вот ее документ", добавил он, кладя мою бумагу на стол. "Давайте не будем больше терять времени." Шеф внимательно прочитал бумагу, тихо ругаясь себе под нос, затем перевернул лист и поспешно написал: "Немедленно позвольте г-же Лабу и ее семье покинуть корабль", и поставил на нем свою подпись. "Спасибо", сказал г-н Церетели и, передав его мне, добавил: "Я буду ждать вас завтра рано утром; приводите с собой вашу семью, для всех есть комнаты. У нас много работы. Так что не теряйте времени". Дрожащими пальцами я подобрала этот злосчастный документ. Мой голос изменил мне; я поблагодарила его только глазами. Я покинула учреждение как на крыльях, едва осознавая, что наш самый большой кошмар закончился. Сделав по ступеням всего несколько шагов, я почувствовала руку на своем плече. "Не приходите завтра," прошептал князь. "Надеюсь, вы понимаете: я серьезно не имел в виду ни слова из того, что вам сказал". "Не волнуйтесь" прошептала я в ответ, "и да благословит тебя Бог, князь. Я никогда не забуду вашей доброты." Он вернулся в свой кабинет, а я поспешила прочь, опасаясь, что шеф может передумать и все-таки арестовать меня. Случайный извозчик привез меня обратно на пристань. Степа все еще был на дежурстве, взад-вперед расхаживая по палубе. Я показала ему свой документ. "Подумать только!" воскликнул он. "Значит, вы добились этого! Лучше поторопитесь, пока не появился капитан". Я побежала к своим и сообщила им радостную весть. "Нельзя времени терять, пошли", призывала я. "Пошли куда?" спросила практичная Софья. "Куда угодно, лишь бы не туда, откуда нас привезли", ответила я, смеясь. Бабушка повела за собой детей. Мы с Софьей взяли несколько свертков. Я попросила матроса и Степу помочь нам с поклажей и мы вместе двинулись по сходням. Рядом на причале стоял большой сарай, в котором были сложены мешки с цементом, ожидающие отправку в Трапезунд. "Разгрузите наши вещи здесь, между этих мешков, пока я не найду телегу, которая отвезет нас в город", сказала я своим помощникам. И, заплатив матросу и пожав Степе руку, мы расположились в сарае. "Бабушка, дорогая," сказала я, "нам придется прятаться здесь до завтра; до отхода нашего корабля; позже мы решим, каким должен быть наш следующий шаг".
Глава 44
Начался дождь, но у нас было сухое место на ночь. Мы стащили несколько мешков вниз и построили квадрат; в нем мы сидели и разговаривали шепотом, боясь пошевелиться, как бы нас кто-нибудь не нашел и не сдал капитану. Начальник полиции вспоминался мне очень злым. Возможно, он все-таки передумал и ищет нас, но мы надеялись, что в сарае мы в безопасности. Я размышляла о Степе. Его должно быть уже сменили и он на пути домой. Наша жизнь понемногу налаживалась. На ужин у нас было молоко, хлеб и сыр, а дети были спокойны, как ангелы. Они никогда не плакали, никогда не кричали, а держались тихо, как испуганные мыши. Бедные малыши! Они научились страху в столь раннем возрасте. На следующее утро мы увидели большую активность на пирсе; судно загружалось грузом для Новороссийска. Мужчины бегали туда-сюда с тяжелыми ящиками и мешками на спинах, напоминая движущиеся массы апельсинов, мандаринов, фиников и инжира. Никто из нас не двинулся с места, пока мы с облегчением не услышали громкий гудок и корабль двинулся в обратный путь. Слава Богу, нас не повезли обратно в Новороссийск против нашей воли и здравого смысла. Слава Богу, вместо этого мы оказались в Батуми, прячась среди мешков с цементом, но живы, здоровы, полны надежд и вне непосредственной опасности. Оставив бабушку смотреть за детьми, мы с Софьей отправились на рынок, надеясь найти решение проблемы с комнатой. В Батуме было действительно многолюдно; мы видели палатки на улицах, где жили целые семьи; примитивные убежища, построенные из ящиков, кусков дерева и листов жести. Женщины сидели на корточках возле сточной канавы и пытались сварить рис в импровизированных мангалах. Город напоминал цыганский табор. "Эти бедняги, должно быть, временные путешественники, надеющиеся выбраться из страны, как и мы," объяснила я Софье. Но да поможет Бог, нам нужно найти что-нибудь получше для детей и для бабушки. В тот день мы прочесали рынок, задавая бесконечные вопросы каждому, кто выглядел добрым и понимающим. Ответы всегда были одни и те же: город забит до отказа; свободных мест нигде нет. Многие надеялись переехать в Тифлис, столицу Грузии, и найти там работу. Позже нам сказали, что если удача будет на вашей стороне, то, возможно, вы найдете комнату, но не сейчас. Возможно позже, дни и недели спустя... подобные новости безмерно тревожили нас; как долго мы сможем жить в сарае, среди мешков с цементом, без комфорта и горячего питания для детей? С рынка мы принесли апельсины и мандарины, настоящий кофе для бабушки и небольшой мешочек угля для Софьи (которая была полна решимости зажечь самовар), дюжину свежих яиц, немного козьего сыра и для детей связку твердых пончиков, посыпанных маком. Несмотря ни на что, мы провели веселый вечер. Возле реки был водопроводный кран, из которого мы набрали ведро пресной воды. Софье удалось довести маленький самовар до кипения. Бабушка наслаждалась ароматным турецким кофе, помолотым настолько мелко, что он мгновенно растворялся в горячей воде. Мы экспериментировали. Медленно обдавая яйца кипятком, нам удалось сварить их всмятку для детей. Что касается апельсинов и мандаринов, то они вызвали большое удивление и радость у наших девочек, которые впервые за свою короткую жизнь попробовали цитрусовые. На следующее утро бабушка захотела пойти со мной, поэтому Софья осталась с детьми, и мы отправились рано. "Nadine", предложила моя мудрая, маленькая, хрупкая свекровь, "Тебе вчера на рынке ничего не удалось, почему бы вместо этого не попробовать на вокзале?" И она объяснила, что любой, кто уезжает поездом, должно быть, жил в комнате где-то неподалеку. Идея мне понравилась и мы пошли на вокзал, где разделились и каждый из нас попытался получить какую-то информацию от ожидающих поезд путешественников. Но не все из них были приятными; некоторых возмущали наши вопросы о том, уезжают ли они из Батума навсегда или ненадолго, есть ли у них комната или они живут у родственников. Другие сердито отворачивались, бормоча: "Не беспокой меня" или "Кто ты вообще такая, что задаешь много вопросов?" Убеждать их, что мне очень нужна комната для моих детей, тоже не помогало; детей со мной не было и отъезжающие видимо, мне не верили. Некоторые рассердившись на нас, спрашивали: "Вы из милиции?" что я поспешно опровергала самым яростным образом, заявляя, что моя семья находится на пирсе и мне, честно говоря, отчаянно нужна комната. "Вы прекрасно знаете, что таких, как вы, сотни!" такой ответ я получала чаще всего. "Зачем вы вообще сюда приехали?" У бабушки дела обстояли немного лучше; видя ее такой усталой и бледной, люди жалели старушку и отвечали не так резко. Мы продолжали эти расспросы часами и ничего не добились. Совершенно утомленные и изрядно обескураженные, мы уже были готовы вернуться в наш цементный сарай за чашечкой кофе, когда к вокзалу подъехала колымага с молодым человеком и его багажом. Количество багажа навело нас на мысль, что молодой человек уезжает навсегда. Мы подождали, пока все узлы будут сложены на платформе, затем подошли к кучеру и заговорили. Да, сказал извозчик, он привез этого парня из пригорода Батума, в пяти километрах отсюда, из местечка под названием Городок. Да, он жил один в очень маленькой и грязной комнате. Да, он отвезет нас туда прямо сейчас, пока кто-нибудь не узнал о свободной комнате. Недолго думая, мы заняли места в транспортном средстве и по дороге на пристань обсудили цену перевозки. Возница был дружелюбным человеком средних лет и хорошо ладил с бабушкой; он жил в Городке и держал там свою лошадь и колымагу. Поэтому он был очень рад, что кто-то оплатит ему обратную дорогу. Софья и дети были поражены, увидев, что мы возвращаемся в экипаже. Между тем в нашем бивуаке жизнь била ключом; самовар кипел, и мы попросили мужчину присоединиться к нам за чашечкой кофе с пончиками, после чего он помог нам с нашими узлами, и мы втроем подняли и поместили увесистый сундук. Через несколько минут мы уже были на пути в Городок. Однако, когда извозчик остановил свой экипаж перед маленьким, запущенным домиком, построенным из некрашеных досок, с большим грязным двором, наполовину заваленным всяким хламом, у меня замерло сердце. "Подождите здесь, пока я поговорю с хозяином", предложила я и, спрыгнув на грунт, постучала в парадную дверь. Мне открыла неряшливая старуха с распущенными седыми волосами, неопрятная и немытая. Я спросила ее о комнате, которую занимал молодой человек, уехавший сегодня утром; жилище было еще доступно? Мне почти хотелось, чтобы она сказала "нет", ведь это место выглядело таким ветхим, грязным и отвратительным. Она повела нас в вонючий темный коридор и толкнула дверь, которая открылась в маленькую пустую комнату площадью около девяти квадратных метров. Стены были оклеены старыми газетами. В единственном маленьком квадратном окне отсутствовали стекла, а пол выглядел так, будто его подметали в последний раз перед революцией. В одном из углов было грубо вырезано отверстие, которое, судя по запаху, использовалось как туалет. Никогда в жизни я не видела ничего настолько отвратительного и грязного. Микита в Анапе, принявший нас в тот сочельник 1919 года, жил по сравнению с этим по-княжески, также чисто жили немецкие фермеры. Больше всего мне не хотелось приводить детей и бедную уставшую бабушку в такое мрачное место, но что еще я могла сделать? "А как насчет мебели?" спросила я хозяйку. Половину она выбросила во двор, последовал ответ, часть оставила себе; если я могу найти в куче мусора что-нибудь, что можно было бы использовать, ее бы это вполне устроило. Цена была очень скромная, поэтому я решила комнату взять. Возвращаться на свежий пахнущий воздух было так приятно. "Софья," сказала я, "ты когда-нибудь была в тюремной камере?" "Нет, слава Богу", ответила та. "Я тоже до сих пор не была," заметила я, "но теперь нам всем придется жить в одной из них, пока мы не найдем что-нибудь получше". Любезный извозчик помог нам с нашими вещами и уехал. На лицах у всех застыло выражение смятения и отвращения, пока мы молча вступали во владение нашим новым жилищем. Тут на помощь пришла наша хорошая, находчивая Софья, как она часто делала и раньше в трудные минуты. "Не смотрите так уныло", ободряла она нас. "Мы наберем воды, вымоем пол и стены и посмотрим, что можно найти в куче мусора. Пойдем попросим у старой карги метлу, тряпки и кусок мыла; это меньшее, что она может сделать для нас." В тот день мы усердно трудились. Мы забыли поесть; позволяя детям бегать по двору под присмотром бабушки, а мы с Софьей погрузились в работу. Мы подметали и мыли пол и стены; часть газеты оторвалась, обнажив еще несколько слоев истлевшей бумаги. Во дворе Софья выкопала стол на трёх ножках. Она послала меня обратно к хозяйке за топором, молотком и гвоздями. Вскоре к старому столу прикрепили четвертую ножку и теперь он стоял твердо. Я помыла его и мы вместе занесли приобретение внутрь. Далее мы наткнулись на две железные Х-образные стойки, а позже и на половину двери. Предварительно очистив их, мы поставили железные подставки под окном и, наложив на них дверь, сделали койку для бабушки. Еще два сломанных стула, которые Софья починила молотком и гвоздями, завершили благоустройство нашей камеры, которая теперь выглядела менее отталкивающей. Софья принялась оживлять свой волшебный самовар, а я принесла из колодца ведро пресной воды. Вымыв грязные руки и лица малышей, я положила на стол небольшое чистое покрывало и поставила на нее нашу посуду. Импровизированная бабушкина кровать, декорированная шубой, одеялами и подушками, создавала впечатление уютной домашней обстановки. Пододвинув стол поближе, мы впятером уселись за первый прием пищи в камере, которая выглядела теперь менее грязной и более пригодной для жизни, чем раньше. Позже мы занялись вопросом ночлега. Тане, как самой маленькой и легкой, пришлось спать на столе; Софья заняла место на полу, положив голову под стол и вытянув ноги; Ольга спала на самых мягких узлах; для меня не оставалось места, кроме сундука. К сожалению, это был маленький сундук, и я не могла уместиться на нем, если я не поджимала ноги так, что мои колени доходили до подбородка. На помощь пришла изобретательность Софьи. Она поставила стул в конце сундука; на него она положила наш мешок с мукой; затем она поставила на полупустой мешок эмалированный таз и поверх таза поместила мою подушку. Теперь я могла немного потянуться, но если бы я пошевелилась во сне, таз бы с грохотом упал вниз, разбудив всех. Но теснота была еще ничего; хуже всего были клопы. Их были тысячи и как только мы выключили единственную электрическую лампочку, они атаковали нас со всех сторон. Мы пережили бессонную ночь. На следующий день мы бросились в магазины в поисках керосина или хлопьев нафты и, купив наконец бутылку, вымыли ее содержимым пол и стены. Запах был крайне неприятный, но количество вредителей заметно сократилось. Батум был красивым городом на Черном море; его улицы были засажены высокими цветущими деревьями и кустами, разными видами мимоз, магнолий, лимонных и тюльпановых деревьев. В Городке было то же самое, только в меньшем масштабе. Софье удалось сорвать несколько этих благоухающих цветков и, поместив их в бутылку с водой, она с триумфом внесла их в нашу камеру; за считанные минуты воздух наполнился нежным ароматом лимона.
Глава 45
Последовали мрачные дни, горькие, разочаровывающие, душераздирающие дни. Бабушка, Софья и дети заболели малярией; начался сезон дождей; крыша протекала; дождь лил в окно без стекла и намочил импровизированную бабушкину кровать, мне пришлось заколотить окно, не оставив нам света и очень мало свежего воздуха. Наши деньги были на исходе, нужно было что-то предпринять и я был единственной, кто стоял на ногах. Мое сердце болело, видя мою маленькую семью больной и слабой, запертой в сырой камере без мебели, постельных принадлежностей, света и воздуха, без надлежащей еды и ухода. Как я могла ожидать, что они выздоровеют? "Я одна несу ответственность за всех нас", продолжала думать я. Мои близкие были готовы следовать за мной, куда бы я ни пошла. Они доверились мне, и что я сделала? Я их подвела! В моем сердце была депрессия, а мое мужество упало на новый минимум. Я размышляла о том, что три четверти всего населения страдают от малярии. В клиниках уколы были бесплатными, однако бабушка и дети были не в состоянии добраться до ближайшей больницы и Софья была единственной, кто решился туда добраться. Она взяла с собой легкий пустой ящик, который позволял ей время от времени присесть и отдохнуть. Она достаточно хорошо знала доктора. Именно Софья наконец убедила его прийти в нашу "тюремную камеру" и сделать уколы остальным членам семьи. Однажды днем он пришел и, осмотрев наше жилище, понял, что у нас очень мало денег, если они вообще есть, и назначил нам очень скромную оплату за свой труд. Он возвращался через день в течение недели и полюбил маленьких девочек. В знак своей признательности бабушка угощала его чашкой хорошего крепкого кофе. Тем временем я продолжала борьбу. Каждый день или другой я бродила по городу в поисках еды и молока для детей, которые затем относила домой. Иногда я ездила в Батум, где на рынке можно было обменять все, имеющее какую-либо ценность, на картофель, сало и овощи. Помню, какой счастливой я чувствовала себя, когда сумела обменять пару толстых банных полотенец на пять фунтов сала. Софья растопила его, добавила немного лука и чеснока и мы ели его, намазав на хлеб вместо масла. К этому моменту я приобрела приспособление для приготовления пищи под названием "мангал". Оно было сделано из железного ведра с отверстием с одной стороны; внутреннюю часть выстелена толстым слоем глины, смешанной с известью, а сверху помещалась железная решетка. Если разжечь огонь под этой решеткой, то положив туда небольшие кусочки древесного угля, можно, проявив бесконечное терпение, приготовить суп или какие-нибудь подобные блюда. Софья первой начала выздоравливать, хотя она стала слабой и худой, но могла приготовить немного еды или вскипятить свой волшебный самовар. Следующей выздоровела Ольга, а бабушка последовала за ней, несколько дней спустя. Однако у моей маленькой белокурой малышки Тани, похоже, дела обстояли хуже, чем у остальных. Она похудела и выглядела осунувшейся и мне недоставало ее веселого смеха и беззаботной болтовни. У нее продолжала подниматься температура, и уколы, похоже, не оказывали на нее никакого эффекта. "Нам не следовало приезжать сюда", высказалась однажды Софья. "В Лубнах нам было лучше". Я молча смотрела на нее, ошеломленная и шокированная. Что я могла ей сказать, когда подобные сомнения одолевали меня по ночам. Я начал сомневаться в мудрости своего решения покинуть страну в поисках свободы, отправившись в столь опасное путешествие с двумя маленькими детьми и недостаточными средствами. Я вспомнила Анну Попову, которая говорила мне: "Это будет нелегко, у вас будет много неприятностей, но сохраняйте мужество и никогда не забывайте - вы поступаете правильно. Выхода не будет, капкан захлопнется и что тогда станет с вашими детьми?"
Таким образом, я удвоила свои усилия в поисках достойной комнаты для всех нас. Я приобрела новую привычку. После возвращения с рынка и приготовив скудный обед, я начинала ходить из дома в дом, узнавая не сдается ли комната. Ответ был неизменно один и тот же: "Извините, ничего нет". У нас кончились деньги и две золотые монеты нам очень помогли. Как часто я благодарила молодого солдата за то, что он вернул мне мое золото тогда в Новороссийске. Благодаря этому я смогла купить турецкие лиры, и какое-то время мы не нуждались. Прошло три недели; бабушка, Софья и Ольга снова встали на ноги, но не моя маленькая Таня, которая с каждым днем становилась более вялой и тихой. Мое сердце обливалось кровью, когда я смотрела на нее, и мой разум был в смятении. Что я могла сделать? Однажды во время своих обходов я постучала в дверь добротного кирпичного дома с большими окнами и красивым садом позади. "Пожалуйста, Боже, пусть это будет именно этот, ради малышки Тани", прошептал я, ожидая. На улицу вышла пожилая женщина, на вид злая и некрасивая. "Да?" сказала она, пронзив меня своими черными глазами-бусинками. Я помедлила некоторое время, даже боясь задать обычный вопрос, опасаясь, что она даст мне тот же ответ, который я слышала так много раз за последние недели. "Ну," сказала женщина несколько нетерпеливо, "чего ты хочешь?" "Можете ли вы сдать мне комнату для меня и моей семьи?" наконец выпалила я. "Комнату?" повторила та, как будто это было что-то неслыханное, о чем стыдно спрашивать. "Почему же, заходите, я думаю, у меня есть комната в аренду". И я последовала за ней внутрь, едва осмеливаясь поверить своим ушам. Она показала мне довольно просторное помещение с двумя кроватями, комодом, столом и тремя стульями. Но прежде всего я заметила два больших окна, через которые лился солнечный свет, высокий потолок и свежий, чистый запах этого места. Она спрашивала восемь турецких лир в месяц и хотя цена показалась высокой, я согласилась ради детей. Они могли играть там в саду и вернуть румянец на свои щеки. "Вы должны заплатить вперед", сказала женщина. "У меня нет с собой денег", ответила я. "Могу ли я принести их завтра утром?" Женщина странно, испытующе посмотрела на меня и промолчала. "Вы бы предпочли, если бы я заплатила вам сегодня вечером?" спросила я, опасаясь потерять эту замечательную возможность перевезти свою семью в более здоровую среду. "Я вернусь с деньгами сегодня вечером; пожалуйста, пообещайте мне, что сохраните эту комнату для меня до захода солнца", продолжала я умолять хозяйку. "Хорошо", сказала женщина. "Принесите деньги до наступления темноты и комната будет ваша. Я не люблю, когда меня заставляют ждать". "Я очень скоро вернусь", пообещала я и поспешила домой. Однако по пути меня грызли сомнения. Почему мне стало как-то не по себе? Комната была просто прекрасной по сравнению с тем, в чем нам приходилось жить в те последние недели. Тем не менее, по приходу, я ничего не сказала своей семье, опасаясь в конце концов разочаровать их, если что-то пойдет не так. Самовар Софьи уже кипел; ей удалось приготовить немного картофеля, к которому она добавила яичницу, и когда мы все сели обедать, я небрежно упомянула: "Мы можем скоро переехать в комнату получше". "Это хорошая новость, Nadine", сказала бабушка, которая сразу оживилась. Она никогда не упускала возможности подбодрить меня, зная, как мне тяжело, "но ты, кажется, не слишком в этом уверена", добавила она. "Нет, дорогая, но я собираюсь вернуться, чтобы внести предоплату за месяц вперед, так что держи пальцы скрещенными". Я пересчитала наши деньги - восемь турецких лир оставили бы нас практически без гроша, но у меня все еще оставалось кольцо с бриллиантом и золотой медальон на золотой цепочке; этого должно хватить на какое-то время. Я поспешила обратно, это была получасовая ходьба, кажется, я промчалась это расстояние за двадцать минут. На этот раз женщина, г-жа Джапаридзе, привела меня в большую столовую. "Садитесь", сказала она. "У меня для вас печальные новости. Я сдала вашу комнату комиссару, который не принял "нет" в качестве ответа". Я плюхнулась на диван и что-то внутри меня щелкнуло; вдруг из моих глаз хлынули слезы, глубокие рыдания сотрясли все мое тело. Я сидела беспомощно и плакала от души; все сдерживаемые эмоции, страхи и разочарования последних недель хлынули в мое сердце и вырвались на свободу. Не было смысла бороться за самообладание. Сможете ли вы остановить ливень или контролировать наводнение, если дамба будет прорвана? "Прекратите! Прекратите!" г-жа Джапаридзе начинала сердиться. "Я должна была это сделать!" Она взмахнула рукой. Но ничто не могло меня остановить. "Вы обещали. Вы обещали". Я продолжала повторять между рыданиями. "Мне нужна комната... для больных детей... вы обещали!" Она вышла из комнаты и вернулась с чашкой горячего чая. "Выпейте это!" приказала она. "Это может помочь вам!" Я сделала глоток, но глотать было трудно, меня все еще душили рыдания. "Теперь послушайте меня", продолжила г-жа Джапаридзе. "Я не знала, что ваши дети больны. Что их беспокоит?" "Малярия," успела ответить я, "а мы живем в сыром помещении". "Понятно", вздохнула она. "Вам, наверное, тяжело, как матери. А теперь перестаньте плакать, я дам вам жилье". "Где?" спросила я, вытирая заплаканное лицо уже промокшим носовым платком. "Прямо здесь," продолжила г-жа Джапаридзе, "вы можете занять эту столовую. Она большая, правда, здесь нет кроватей, но есть две деревянные кушетки для детей. Остальные могут спать на полу. Вы также можете использовать вестибюль для приготовления вашей еды на мангале". Услышав эти волшебные слова, я вскочила, обняла уродливую женщину и поцеловала ее. Она мягко оттолкнула меня в сторону. "Прекратите нести чушь и допейте чай", сказала она. Теперь я смаковала ароматный напиток с удовольствием, рассматривая каждую деталь просторной столовой. В ней было три больших окна, красивая большая люстра, низко свисающая с потолка, шесть стульев, длинный стол в центре и две деревянные кушетки. Комната показалась мне дворцом, но сначала мне нужно было выяснить, во сколько обойдется мне арендная плата, а также будет ли разрешено детям играть в саду позади дома. "Сколько?" спросила я тихим голосом. "Восемь турецких лир в месяц, оплата вперед", сказала хозяйка. "Можем ли мы пользоваться садом?" напирала я, хотя и побаивалась слишком сильно испытывать свою удачу. "Да, если ваши дети не испортят мои клумбы и будут держаться подальше от моих мандариновых деревьев. Кроме того, туалет находится подальше отсюда по центральной дорожке, направо". Я протянула ей деньги, которые она засунула в свой карман, и вздохнула с облегчением. "На этот раз комната точно будет моей?" спросила я перед уходом. "Не волнуйтесь," ответила госпожа Джапаридзе. "Всем этим высокопоставленным коммунистам нужна уютная спальня, а не большая столовая без ковров и мягкой мебели, как у вас. Комната ваша, при условии, что вы можете за нее регулярно платить." "Спасибо", ответила я. "Я перееду завтра утром". И я поспешила обратно как на крыльях, а может быть, я шагала по облакам, потому что сердце мое пело. Я надеялась, что моя семья быстро выздоровеет в большой, сухой, чистой и солнечной комнате с садом позади, в котором дети смогут играть в теплые солнечные дни. "У меня хорошие новости, Софья!" воскликнула я, когда она повстречалась мне на улице: "Завтра мы переезжаем в очень хорошую комнату!" и, взявшись за руки, мы побежали в нашу "тюремную камеру", чтобы обрадовать новой надеждой остальных членов моей дорогой маленькой семьи. На следующее утро мы занялись проблемой транспортировки; денег на лошадь и телегу у нас не было. Каждый грош нужно было откладывать на еду, поэтому мне и Софье узлы приходилось переносить один за другим. Связав их по двое толстым шнуром, мы затем закидывали тюки на спины друг другу, держась за веревки. Это был самый простой способ перемещения грузов, который практиковали все туземные женщины, которые даже носили своих детей, привязанных к спине, во время походов по магазинам или визитов друг к другу. Мужчины же предпочитали переносить грузы на головах. На улицах можно было увидеть торговцев с тяжелыми деревянными подносами, нагруженными жареными початками кукурузы или буханками хлеба, банками йогурта или любыми сезонными фруктами, и все они ловко балансировали ношу на своих макушках. Мы вышли рано утром, оставив бабушку с детьми. Когда мы выгрузили первую порцию багажа и таким образом завладели нашей новой комнатой, г-жа Джапаридзе вручила мне ключ от входной двери, сказав: "У меня есть племянник, который может вам помочь. Он молод и силен, но тупой бездельник". "О нет," сказала я, "Сейчас я не могу ему заплатить, так что нам лучше закончить эту работу самим". "Ах, не волнуйтесь; он идиот, он даже не знает, что такое деньги. Дайте ему все, что хотите", ответила госпожа Джапаридзе и, неожиданно засунув два пальца в рот, пронзительно свистнула. Вскоре, шаркая ногами, вошел грязный и оборванный молодой парень. Он горбился и его руки свисали почти до земли. "Шота, иди с этими женщинами и помоги им принести узлы, слышишь?" приказала госпожа Джапаридзе. Он молча последовал за нами. Когда мы вошли, бабушка отрезала несколько кусочков мяса с нашей последней оставшейся ветчинной кости. Увидев остатки окорока, Шота начал смеяться и потирать руки; потом он робко подошел к бабушке и дотронулся до кости, бормоча что-то неразборчивое. "Хорошо, Шота," сказала я. "Мы дадим тебе эту ветчину, если ты поможешь нам с этими узлами". Бедный парень мгновенно ожил. Он схватил не один узел, а сразу два, да и те, что потяжелее, и направился к двери, не давая нам передохнуть, потому нам пришлось следовать за ним. Всю дорогу он продолжал улыбаться и что-то бормотать, и нам было трудно за ним угнаться. Еще одна ходка и осталось только сундук перенести. С этим было немного сложнее. Наконец мы догадались. Мы взяли одеяло и высыпали на него содержимое сундука, затем вручили нашему помощнику два конца, чтобы он держал их, в то время как мы с Софьей взяли по одному. Шота шествовал впереди, а мы двое следовали за ним. Так мы завершили эту ходку. Когда дело дошло до пустого сундука, мы взгромоздили его на спину Шоты и он понес увесистый дубовый ящик, как будто это была невесомая ореховая скорлупа. Я последовала за ним с Таней на руках; Софья вела Ольгу, а бабушка замыкала шествие. Итак, на закате дня мы расположились в нашей новой комнате. Шота получил свою ветчинную кость. Он с восторгом схватил провиант, быстро убежал в сад и спрятался в дальнем углу, где рычал, как собака, поедая кожу, сухожилия и все присущие ассортименты и, оставляя отполированную до блеска кость, которую не могли прожевать даже его крепкие зубы. Между тем Софья, как обычно, принялась за самовар, пока мы убирались в комнате. Сидя за большим столом с яркой лампой над головой, мы наслаждались простой едой в этой новой, уютной, чистой, большой комнате. В тот вечер Ольга и Таня устроились вдвоем поудобнее на деревянном диване, в то время, как бабушка легла на другом. Софья, положив матрас на пол, пригласила меня присоединиться к ней, но я облюбовала стол. На окнах не было ни жалюзей, ни занавесок. Разложив шубу на столе, я взяла подушку и одеяло и, выключив свет, залезла наверх и вытянула уставшие конечности. "Я чувствую себя гигантской индюшкой, готовой к разделке", пошутила я, но остальные члены семьи крепко спали. Начал накрапывать дождик, но мы чувствовали себя в безопасности; крыша не текла, а плотно закрытые окна не пропускали ни капли дождя. Мне было спокойно и хорошо. Все ужасы той грязной, сырой камеры отошли в прошлое. Сердце мое наполнилось благодарностью, смирением и надеждой.
Глава 46
Пока бабушка была больна и слаба, я ни разу не упомянула об итальянском консульстве и о том, что деньги, на которые мы строили свои надежды, были для нас полностью потеряны. Но теперь пришло время поставить бабушку и Софью в известность. "Не будем никого винить," сказала я, "потому что это было всего лишь очередное несчастье, постигшее нас; давайте теперь будем планировать собственное будущее". Сказано - сделано. Бабушка начала писать объявления, которые Софья прикрепляла к телефонным столбам вдоль главной дороги, ведущей в Батум. "Учительница четырех европейских языков, также может обучать детей в любом классе начальной школы". Наш адрес был напечатан ниже. Нам не пришлось долго ждать; первой пришла молодая мать с двумя мальчиками семи и девяти лет. Она хотела, чтобы они выучили французский язык и принесла с собой учебники. Я согласилась заниматься с ними два часа в неделю за восемь турецких лир в месяц. Это покрывало нашу арендную плату. Следующим был семилетний мальчик Вольдемар, у которого были проблемы уже в первом классе начальной школы. Он приходил каждый день на один час, а его родители могли платить только десять лир в месяц. Через неделю мое время было занято полностью и мне даже пришлось передать маленького Вольдемара на обучение к нашей бабушке. Наше семейное питание нужно было планировать самым тщательным образом. В основном мы питались грубым черным хлебом, намазанным топленым салом. Мы ели его на завтрак, также дети получали по одному яйцу всмятку и стакану молока. Из двух фунтов мяса и всяких овощей по сезону Софье удавалось сварить нам супа на два дня, все это на нашем мангале. Таков был наш обед с тем же хлебом и салом. Сложнее всего было устроить ужин, потому что денег на ужин оставалось не так много, и мы все к вечеру были голодны. Грецкие орехи решали проблему; они были дешевые и в изобилии. По окончании уроков я начинала раскалывать тридцать грецких орехов, по шесть на каждого, и не думаю, что дети не следили за мной голодными глазами. Толстый ломоть грубого хлеба, щедро намазанный топленым салом, с шестью грецкими орехами сверху и двумя чайными ложками сахара (или меда, если Софье удавалось найти его на рынке), становился для нас всех сносным ужином, и никто из нас не оставлял после себя ни одной крошки. Т аковы были наши будни. Я продолжала наблюдать за моей маленькой Таней, у которой дела шли не так удовлетворительно, как у Ольги, и мы решили отвезти ее к хорошему врачу в Батуме. Оторвав немного денег, отложенных на аренду, надеясь вернуть их позже, я заплатила за проезд и села в четырехместный экипаж, запряженный одной лошадью. Был мягкий солнечный день, и Таня, сидевшая у меня на коленях, наслаждалась поездкой. Первые три километра все шло хорошо; потом вдруг раздался толчок и карета опасно накренилась набок. Мы все вышли. Колесо было сломано. Возница обещал починить его в течение часа или двух и отправился искать помощь. Однако время было для меня слишком драгоценно и вместо того, чтобы ждать на обочине, я перекинула Таню через плечо и пошла пешком оставшийся километр до Батума. Малышка вела себя хорошо, как ангел; ее головка свисала мне на плечо, но она ни разу не пожаловалась и не захныкала, как будто в нежном трехлетнем возрасте она понимала, что я делаю это, чтобы помочь ей. Это был самый длинный и трудный километр, который я когда-либо проходила. К тому времени, как я добралась до Батума и вошла в кабинет врача, мои руки онемели. Доктор внимательно осмотрел Таню и сказал мне, что у нее обычный тип малярии, а не тропический, который во многих случаях оказывался смертельным. Это избавило меня от ужасного беспокойства, которое я испытывала с тех пор, как заболела моя малышка. Мы немного поговорили, и когда доктор узнал, что я преподаю иностранные языки, он сначала не поверил своим ушам. "Я везде ищу учителя английского языка!" воскликнул он, "мы с женой оба очень интересуемся этим языком. Возьмете ли вы нас своими учениками?" Само собой разумеется, я была только рада услужить. Уроки должны проводиться в нерабочее время, с 20:00 до 21:00; два раза в неделю по три лиры в час плюс стоимость моего проезда. Они оказались моими лучшими учениками и вскоре мы подружились. В тот день доктор не взял с меня денег; наоборот - он дал щедрый запас таблеток и капель; их было так много, что пригодилось даже для бабушки. Oн заверил, что Таня поправится через пару недель. Наша поездка домой была такой счастливой; Таня спала у меня на руках, а я продолжала мечтать. Скоро у нас найдутся деньги на туфли и сандалии, а по воскресеньям, может быть, даже на булку белого хлеба, называемого лавашем. Но больше всего мое сердце пело снова и снова: Она скоро поправится; слава Богу, моя маленькая Таня снова поправится! Дни текли мирно, Таня начала заметно выздоравливать. В саду хорошо было играть, у детей было много солнечного света и свежего воздуха. Правда, должна признаться, что все упавшие на землю мандарины мы быстро подбирали и съедали, а вот те, что были на деревьях, никогда не трогали.
Мы постепенно обживались на новом месте, но с течением времени меня начал беспокоить еще один зуб. Надо было принимать меры. После опроса соседей мне сказали, что дочь служителя нашей греко-католической церкви довольно хороший стоматолог. Узнав ее адрес, однажды воскресным утром я решила пройти четыре километра до нашей церкви. По окончании службы я поговорила с отцом Филиппом, который отвел меня в свой небольшой дом, где я познакомилась с его дочерью, очень приятной, доброй и интеллигентной женщиной. Хозяева настояли на том, чтобы я присоединилась к ним на обед и мы быстро подружились. Должна заметить, что мое сердце постоянно раздирала наша семейная трагедия. Трудно спрятать свои проблемы внутри; рано или поздно у вас возникнет желание излить свою душу и поделиться с кем-то добрым и понимающим, одновременно надеясь получить совет. Именно это я и сделала в то воскресенье, прекрасно понимая, что могу безоговорочно доверять им обоим. Они внимательно слушали, задавали множество вопросов и казались очень участливыми и доброжелательными. Позже их дочь Лидия осмотрела мой зуб и сказала, что он обречен. Этот прогнивший обломок должен быть удален. Не было ни анестезии, ни новокаина. Мне пришлось сесть в кресло, вцепившись в подлокотники и вынести боль всю до конца; только на этот раз в комнате было чисто и весело и не было грязных, ржавых плоскогубцев. После операции меня напоили горячим чаем и я ушла, пообещав чаще посещать церковь. К сожалению, с вырванным зубом наши заботы не исчезли. Мы продолжали надеяться получить известия от Бориса, моей матери и сестер. Когда я ездила в Батум по делам, мне всегда удавалось добраться до Главного почтового отделения, гадая, нет ли там какого-либо письма до востребования со словами поддержки из Константинополя, но ничего не приходило. Приближалась зима; погода становилась прохладной; случалось больше дождей, чем солнечного света, и дети проводили свое свободное время в помещении. Во время моих частных уроков они играли у главного вестибюля, где Софья готовила нам пищу или возилась со своим самоваром. Однажды на улице меня остановил человек и спросил: "Вы не из Лубен?" "А вы?" осторожно парировала я. "Да", ответил он, "и я действительно очень хорошо знаю вас и вашу семью. Что вы здесь делаете?" Это заставило меня насторожиться. "Просто живу", был мой беспечный ответ, "а вы?" "Я преподаю математику в Красной военной школе, сказал он, "но не бойтесь, я не коммунист", добавил он шепотом. "Могу ли я прийти к вам в гости?" Я неохотно согласилась. Он появился в тот же вечер, и Софья сразу узнала его. Раньше он работал адвокатом в здании суда недалеко от того места, где мы жили, и сейчас, так же, как и мы, хотел, чтобы его прошлое было забыто. Это сняло напряжение и разговор стал более дружеским. Господин Боголюбов рассказал нам, что его жалованье было очень скромным, а три фунта хлеба, которые ему давали в дополнение к нему, были такого плохого качества, что ни он, ни его жена не могли прожевать этот грубый несъедобный продукт. Он предложил продавать его нам за половину рыночной цены, достаточной, чтобы купить на вырученные деньги фунт хорошего белого хлеба. Мы с радостью согласились и с тех пор господин Боголюбов каждое утро заходил к нам с буханкой своей чернушки. Таким образом, нам удалось увеличить запасы продовольствия и ломтики, которые я нарезала к столу для каждого члена семьи, стали заметно толще и крупнее, ко всеобщей радости.
И вот наконец-то случилось невероятное! Одним дождливым утром 2 декабря, когда маленький Вольдемар штудировал алфавит, в дверь громко постучали. Софья побежала открывать и впустила нашего священника. Он стоял в прихожей плаще с капюшоном и с него капала вода. "Что вам снилось прошлой ночью?" спросил он громким голосом, лицо его улыбалось. "Мне приснилось, что я получила письмо", ответила я, помогая ему снять плащ. "Так вот оно!" радостно объявил он, вытаскивая конверт из своего кармана. Один взгляд сказал мне и бабушке, что это от Бориса. У меня на минуту закружилась голова, сердце перестало биться и я плюхнулась на ближайший стул. Совершенно равнодушный к моим эмоциям, священник начал повествовать о странном повороте судьбы. Кажется, вчера вечером пришвартовалось небольшое грузовое судно, и сегодня рано утром капитан принес это письмо из Константинополя в его церковь, как ему и было приказано. Капитан остановился в отеле в Батуме на три дня, прежде чем вернуться в Турцию, и хотел связаться со мной, поскольку ему было поручено передать мне сто лир от моей семьи. Это казалось сногсшибательно-неправдоподобным! Все наши жизни изменились за эти короткие несколько минут, наши надежды окрылили нас, наша радость стала безмерной и ошеломляющей! Нам повезло и впереди появилась такая реальная осязаемая возможность, вырваться из убогого существования, что она наполнила меня энергией и энтузиазмом, требовавшими немедленных действий. Схватив пальто и косынку и оставив маленького Вольдемара с бабушкой, я последовала за нашим священником, который отвез меня в своей маленькой однолошадной повозке в Батум, в указанную капитаном гостиницу. Я попросила священника пойти со мной. В номере на втором этаже нас ждал старый капитан. Он вручил мне деньги лишь после того, как священник поклялся, что я была тем самым человеком, и велел мне подготовить к отъезду семью, поскольку он вернется через три недели, на этот раз с намерением взять нас всех на борт для короткого путешествия в Константинополь. Влияние этих нескольких слов потрясло мою душу и изменило всю мою жизнь. Я снова могла ясно видеть руку Божью, медленно выводящую всех нас через сложную паутину жизни на правильный путь. Если бы не моя зубная боль, я бы не встретила священника и его дочь, и как бы он мог связаться с нами, когда мы были неизвестной ему семьей одной из тысяч, разбросанных в домах, комнатах, палатках, на улицах и в канавах! Цепь событий стала настолько ясной, милостивое руководство свыше настолько зримым, что оно наполнило мое сердце такой благодарностью, таким удивлением, такой верой в будущее, такой надеждой. Исчез страх, что где-то по пути сверну не туда, исчезла вечная тревога за детей, за утомленную болезненную бабушку и за добрую, верную Софью. Я поняла, что совершала это не сама по себе, но меня тихо и медленно вела небесная сила, великая, могучая и добрая. Осознав это, удивление, изумление и смирение наполнили все мое существо.
В тот день отец Филипп сказал мне, что моим следующим шагом должна стать поездка в Тифлис, столицу Грузии, где я должна получить разрешение на легальный выезд из страны вместе с семьей. Как это сделать, он не имел ни малейшего понятия, но просил доброго Господа помочь мне. Тем временем его дочь дала мне имя и адрес семьи, их хороших друзей, которые жили в Тифлисе, в одной большой комнате и были рады меня принять. Подругой была госпожа Казакевич, проживающая на улице Ольгин, дом 11. Вечером мы обсуждали мою поездку в Тифлис. Письмо Бориса было кратким: "Сделайте все возможное, чтобы через три недели вас взяли на корабль этого капитана; все в порядке и скоро вас ждут". Я решила, что бабушка, чтобы избежать сплетен и подозрений, возьмет на себя все мои уроки. Напишу записку врачу в Батум и на следующий же день уеду. Упаковав свой узел и оставив бабушке достаточно денег на проживание, я купила билет на вокзале. Когда подошел поезд, я наблюдала, как люди выходят. Большинство из них были мужчины, молодые и старые, несколько женщин с детьми, все несли тяжелые узлы, мрачные и озабоченные, одержимые повседневной задачей выживания. Однако мое внимание привлекли две женщины. Они оживленно разговаривали и я могла уловить нотки счастья в их болтовне, когда они, держась за руки, прошли мимо меня. Я решила последовать за ними и услышала одну замечательную фразу: "Дорогая, я бы никогда не справилась, если бы не очаровательный Накашидзе, работающий в персидском консульстве. Он был мне таким помощником!" Началось время посадки на поезд; однако это имя запечатлелось в моей памяти. Чем мог услужить молодой женщине тот очаровательный принц? Это могло быть несколько вещей, например, найти комнату, найти работу для ее мужа, направить ее в правильное русло, где можно было получить больше продовольствия. Однако самая насущная проблема, которая тогда волновала практически каждого, заключалась в том, как выбраться из страны как можно быстрее и безопаснее. "На это стоит обратить внимание", размышляла я в купе, зажатая между двумя высокими грузинами в меховых шапках и в длинных шерстяных мантиях. Ноги пассажиров, сидящих на верхних полках, свисали прямо перед нашими лицами, но это приходилось молча терпеть и оставалось только надеяться, что их сапоги не ударят нас по зубам. К утру мы добрались до Тифлиса, прекрасной столицы Грузии, расположенной на берегу быстрой реки Куры. Спрашивая дорогу, через пару часов, я добралась до улицы Ольгина и постучала в дверь дома номер 11. Отворила маленькая старушка и пригласила меня войти. Я назвала имена отца Филиппа и его дочери; лед был сломан моментально.
Глава 47
Маленькая семья из трёх человек бедствовала. Бабушка, заложив зимнее пальто, вынуждена была находиться дома до весны. Ее дочь, ослабевшая от голода и болезней, редко вставала с постели, а сын, семилетний Баграт, был единственным здоровым и сильным. Каждый день Н. Р А. созданная американской администрацией Герберта Гувера давала каждому школьнику кусок хлеба, миску рисового пудинга или печеных бобов и банку какао. Это было рассчитано на одного, но намерения Баграта были благими; он собирался выпить горячее какао и съесть только половину риса или бобов, оставив остальное матери, но неизменно, прежде чем он добирался до дома, его миска обязательно пустела и только небольшая часть хлеба оставалась матери. Добрые соседи обменивали оставшиеся у них предметы одежды на хлеб и уголь для мангала, и это было все, на что оставалось жить двум женщинам: на горячей воде и хлебе. Недаром молодая мать умирала от голода, а старушка едва держалась на ногах. Я подбодрила их, пообещав, что через какое-то время все станет лучше. Взяв с собой маленького Баграта, чтобы показать мне окрестности, я купила два фунта говядины, овощи, буханку хлеба и бутылку молока. В тот вечер мы вчетвером наслаждались хорошим супом с большим количеством картофеля, овощей, ломтиком мяса на каждого, чаем с молоком и хлебом. Я читала в глазах двух женщин благодарность, а Баграт подумал, что я очень близка к волшебной Фее из его сборника сказок. Но они сделали для меня гораздо больше, приняв меня и предоставив пристанище в таком большом городе, где я никого не знала.
На следующее утро, ясное и раннее, я отправилась на поиски Бюро адресов, где за символическую плату молодой человек нашел всех Накашидзе в городе. Их было пятеро и он записал их мне на листе бумаги. Я спросила его, какой из них ближайший, и он пронумеровал их соответственно. Я начала с номера один. Мне потребовалось около часа, чтобы добраться туда и дверь открыла пожилая женщина. "Кто ты и чего ты хочешь?" она выстрелила вопросом в меня, не дав мне времени открыть рот. Я поспешила объяснить: "Я ищу молодого князя Накашидзе, который работает в персидском консульстве". "Неправильный адрес, не та сторона!" рявкнула она и захлопнула дверь перед моим носом. Я начала искать номер два. Поиски привели меня в комнату, полную вопящих, бегающих детей, мать которых была занята стиркой одежды в тазу. Старший мальчик впустил меня. "Мой муж работает в кофейной компании", сообщила она, вытирая руки о фартук: "Вы, должно быть, ошиблись адресом". Устало я приступила к номеру третьему, так как ни один из первых двух не пригласил меня присесть и немного отдохнуть. Номер третий жил далеко. Когда примерно через два часа я наконец добралась туда, мне пришлось подняться на третий этаж. Седовласая дама открыла дверь и молча стояла, в упор глядя на меня. "Вы из бюро переписи населения?" изрекла она наконец. "Два дня назад у нас был какой-то; он записал наши имена, возраст и Бог знает что еще. Почему вы не дадите нам спокойно умереть?" И она с грохотом захлопнула дверь. К этому времени, чувствуя себя утомленной и обескураженной, я решила вернуться обратно на улицу Ольгина и оставить двух оставшихся Накашидзе на какой-нибудь другой день. Я купила еще продуктов для своих новых друзей; включая полкило сахара для полуденного чая и несколько кусочков конфетной халвы. Мы провели приятный вечер, разделив хороший горячий суп, чай с молоком и сахаром, много хлеба и по конфете на каждого. Лицо матери Баграта немного возвращалось к жизни, ей удалось сделать несколько шагов по комнате, ко всеобщему удовольствию. На следующее утро мои ноги так сильно распухли, что я не могла надеть туфли и была вынуждена отдохнуть пару дней, прежде чем возобновить поиски неуловимого юного Накашидзе. Мои друзья хорошо знали Тифлис и дали мне инструкции, как добраться до оставшегося адреса, не теряя слишком много времени; они даже нарисовали мне карту улиц, по которым мне нужно было идти, что значительно упростило задачу. Два дня спустя я стояла перед квартирой номера четыре, собираясь с духом, прежде чем постучать в дверь. Открыла очень приятная пожилая женщина. "Что я могу для вас сделать?" спокойно спросила она. Я рассказала ей о своей проблеме и пока она раздумывала, я услышала голос старика, говорящий: "Впусти ее, Тина, возможно, она ищет моего племянника". Старик с длинной седой бородой растянулся на диване; толстое одеяло было натянуто ему до подбородка; он выглядел худым и болезненным. "Садитесь, дитя," сказал он, "и расскажите мне все о том, что вас привело сюда". Что я с радостью сделала. "Я понимаю," выслушав меня, сказал он, "вы, должно быть, ищете моего племянника Николаса, который работает в персидском консульстве. Он очень добрый человек и помог многим людям в своей жизни. Я болен малярией, как вы видите, и я больше не выхожу из дома. Однако я хотел бы объяснить вам, что в нынешние времена, вы должны быть очень осторожны. Вас могут принять за шпионку." Он написал несколько слов на визитной карточке. "На вашем месте," добавил он, "я бы завтра утром пошел прямо в консульство и послушал, что вам скажет Николас. И передайте ему, что ему пора навестить своего старого дядюшку, которому не становится лучше". Он протянул мне карточку. Я тепло поблагодарила его и широко улыбнулась. Когда на прощание, я пожала ему руку, я заметила, что он холодна, как лед. Следующее утро застало меня перед персидским консульством. Я вошла с молитвой на устах. В приемной, где мне сказали ждать своей очереди, сидело с десяток человек. Прошло совсем немного времени, прежде чем меня вызвали по имени и провели в большой, застеленный ковром кабинет. Высокий, очень красивый, темноглазый мужчина встал из-за стола и предложил мне присесть. Карточка, которую дал мне его дядя, была у него в руке. "Что я могу сделать для вас?" вежливо спросил он, не отрывая своих темно-карих глаз от моего лица. "Я не знаю," ответила я, "но надеюсь, что вы поможете мне и моей семье покинуть эту страну". И я кратко поведала ему о разговоре, подслушанном на вокзале в Батуме; о счастливом, взволнованном голосе женщины, говорящей: "Я бы никогда не смогла это сделать, если бы не помощь молодого Накашидзе из персидского консульства..." Он повел рукой, чтобы остановить меня. "Делать здесь особенно нечего," ответил он с улыбкой. "Я мог бы помочь молодой леди дюжиной разных способов. Почему вы думаете, что я могу быть вам полезен в вашем конкретном случае?" "Честно говоря," ответила я, "я не знаю. Я просто надеюсь, что вы сможете, вот и все". Он закурил сигарету и некоторое время молчал. Я могла видеть, как он колеблется и обсуждает с собой, стоит ли ему высунуть шею, чтобы помочь мне, или полностью бросить меня, как совершенно незнакомого человека и с очень большим риском. "Пожалуйста," пробормотала я, в момент охватившей меня паники, " не подведите меня сейчас; мы, кажется, так близки к нашей цели. Мне потребовалось три года, чтобы перевезти семью из Полтавы в Батум, но с Божьей помощью мы достигли цели. Мы сделали то, что большинству моих друзей казалось невозможным и безумным". Слова лились из моего рта, я не могла их сдержать, потому что мне нужно было заставить этого человека понять, как для всех нас важно, чтобы еще одна рука помощи подтолкнула нас к преодолению последнего препятствия, еще один друг, который направит нас пройти последние километры нашего мучительного пути к свободе. Мне не к кому было обратиться, кроме него. Хозяин кабинета позволил мне немного порассуждать, а затем остановил меня. "Юная леди," сказал он строго глядя на меня. "Мой вам совет - обуздайте ваш язык и не позволяйте ему так разгуливать в присутствии у совершенно незнакомого человека!" Увидев, что я выгляжу такой унылой и несчастной, он добавил более мягко: "Ну, в таком случае нам лучше не обсуждать это здесь. Предположим, вы придете ко мне завтра вечером, между 19:00 и 20:00". И он написал свой адрес в блокноте. Я вышла на улицу совершенно озадаченная, не зная, что и подумать о молодом красивом Николасе. Стоит ли мне доверять ему? Действительно ли он намерен мне помочь? Чего он будет ожидать взамен? Такие вопросы крутились у меня в голове весь день. "Что еще ты можешь сделать, Nadine?" Пыталась рассуждать сама с собой я. "Я приехала в Тифлис искать помощи у некого человека; теперь, когда это почти в руке, неужели я развернусь и убегу? Бежать обратно, куда и зачем? Наша жизнь в Батуме небезопасна, наша хозяйка - член Коммунистической партии. Рано или поздно она передаст нас на расследование полиции. Что тогда будет с моей семьей?" Я решила пройти через это горнило ада во что бы то ни стало. Разве утопающий не хватается за соломинку? Я приняла решение. На следующий вечер после раннего ужина, выделив себе два часа на дорогу и вооружившись картой, которую нарисовали для меня друзья, я отправилась в путь. Был холодный ясный зимний вечер; солнце садилось. Вскоре появились звезды, и медленно поднималась яркая луна. На полпути мне пришлось пересечь мост через бурную реку Куру. Остановившись у перил, я постояла там некоторое время, наблюдая за текущей темной водой. Сомнение и страх снова овладели мной. Правильно ли я поступаю? Что за человек этот Николас, с которым я лишь вчера познакомилась? Как он отнесется ко мне? Искушение развернуться и бежать росло, но мой кристально чистый разум продолжал подгонять меня. Еще час ходьбы привел меня к его адресу. Это было темное трехэтажное здание; улицы были плохо освещены, номера домов были едва видны. Я постучала в парадную дверь и мужчина сказал мне пройти через задний двор, а вторая незапертая дверь слева выведет меня на второй этаж; под номером 15 была квартира, которую я искала. Во дворе было совсем темно. Пробираясь вдоль стены, мне удалось найти и отворить вторую дверь; одна маленькая лампочка светила на верхнем этаже, оставляя лестницу почти во тьме. Медленно, нерешительно я начала подниматься по скрипучей, кривой лестнице. Достигнув второго этажа, я чиркнула спичкой, чтобы найти номер 15, и заставила себя постучать в дверь. Я услышала приближающиеся шаги; колени у меня подкосились, стук сердца вызывал жужжание в голове и ушах. Дверь распахнулась. "Заходите," сказал мужской голос. Я вошла в большую, мягко освещенную комнату с толстыми восточными коврами на полу и стенах, низким турецким диваном с яркими подушками с одной стороны, большим письменным столом с лампой и несколькими мягкими креслами. Князь Накашидзе стоял и смотрел на меня. "Если он попросит меня сесть на диван, я немедленно побегу, как бы темно ни было на лестнице," продолжала думать я. "Прекратите!" он почти закричал на меня. "Чего вы дрожите? Вы ведь по своей воле пришли, не так ли? Так чего же вы боитесь? Перейдем к делу." Он пододвинул стул поближе к столу и я села со вздохом облегчения. Мои страхи исчезли, в голове прояснилось, поскольку теперь я знала, что этот человек был не только настоящим князем, но вдобавок и другом. Он вытащил из своего стола бланк формы, одной из тех, которые заполняют в полицейском управлении при подаче запроса на разрешение покинуть страну, и уверенность во мне еще раз возросла, потому что это был именно тот человек, который может помочь нам всем. Мы работали часами. По его совету в безумных ответах на вопросы, задаваемые анкетой, мы заносили очень мало правды, потому что правда ни к чему меня бы не привела. Имена, все, кроме нашиx, были вымышлены; школы, адреса, церкви, работа, друзья, соседи, род занятий моего мужа и тестя до Первой мировой войны - все было подделкой. Причина желания выехать в Турцию, родственные связи Софьи, дела моей сестры в Константинополе, места их рождения и т. д. и т. п., каждая мелочь была проработана, чтобы развеять подозрения полицейских и сделать мои ответы правдоподобными. "Запомните каждую мельчайшую деталь, заучите ответы, потому что вам придется записать их в их присутствии", - устало сказал князь, когда задание было наконец выполнено. "После этого уничтожьте бумаги, сожгите их и не позволяйте никому никогда увидеть ваши черновики. Главное - действуйте естественно; проявляйте к ним почтение, но не страх, контролируйте свой язык; не давайте им никакой информации добровольно, лишь в случае если они ее сами попросят". Я поблагодарила его от всего сердца. Он зажег маленькую свечку и проводил меня вниз по лестнице. "Я никогда вас не забуду, потому что верю, что то, что вы сделали может стать спасением моей семьи", прошептала я перед уходом. "Спрячьте бумаги под пальто," прошептал он в ответ, "и удачи!" Дорога домой показалась мне короче и легче. Я добралась туда к полуночи. Маленький Баграт спал на коротком тюфячке на полу, уступив мне свою деревянную кушетку, но обе женщины с нетерпением ждали моего возвращения. Мы попили горячего чая с хлебом, и я пообещала бабушке, что, если я выполню свою миссию, выкуплю ее зимнее пальто из ломбарда и оставлю им немного денег, чтобы они продержались какое-то время.
Глава 48
Три дня подряд я изучала эту причудливую анкету со множеством грузинских названий, городов, деревень, школ, церквей и т. д. Я запоминала имена и адреса так называемых друзей, родственников, соседей, крестных родителей, врачей и, наконец, запечатлев все это в своей голове, сожгла бумагу. Накануне визита в отделение полиции я вывела Баграта на прогулку. Он был таким милым ребенком, но жизнь не доставляла мальчику особых развлечений. "Баграт", спросила я, чувствуя, что перед отъездом мне хотелось бы сделать что-нибудь приятное для мальчика. "Скажи мне, чего бы тебе хотелось иметь больше всего?" Прижав нос к витрине небольшой кондитерской, он ответил: "Плитку шоколада. Я всегда так сильно хотел ее". "Ты получишь шоколадку через день", пообещала я. В это время по центру улицы верхом на сивом мерине ехал солдат красной армии. Через плечо на ремне у него висел большой холщовый мешок, а к задней части седла была привязана кожаная сумка. Должно быть, в этой сумке была дыра, потому что, когда он проехал мимо нас, из нее начали выпадать бумажные деньги и ветер понес их вдоль тротуара. "Баграт," подсказала я, "хватай столько, сколько сможешь". И, не задумываясь, мы оба начали сгребать купюры и складывать их в карманы пальто. Через несколько секунд к нам присоединилось еще больше людей, бегущих за летающими деньгами. Услышав шум, всадник обернулся и засвистел. "Пора скрываться", сказала я. И мы нырнули в ближайший переулок, пробежали чей-то задний двор, свернули за несколько углов и оказались в тихом городском парке, где немного передохнули, прислушиваясь к шуму доносящемуся с главной улицы. Мы передали деньги матери Баграта, которая плакала от радости и обещала сыну шоколадку каждую неделю, если он будет держать рот на замке. Странно, что хотя это было неправильно и я не гордилась тем, что сделала, но я не чувствовала ни раскаяния, ни стыда, зная, как много значат эти деньги для этой обездоленной семьи. Моя совесть не беспокоила меня. Банкноты были пересчитаны и спрятаны в надежном месте. Таким образом, заветное желание Баргата сбылось. Пора было подумать о самом важном. Пришло время идти в полицейское управление и подавать заявление на получение разрешения на выезд из Грузии. Это был самый важный шаг, который мне приходилось сделать. Все пережитые нами беды, все невзгоды, бедность, тревоги, лишения в тот момент слились в одно целое и привели меня к этому последнему, самому важному, решающему шагу. Если бы я потерпела здесь неудачу, наши мечты и надежды, все, ради чего мы жили и чего так страстно желали, обратились бы в пепел и прах. Поскольку с двумя маленькими детьми, бабушкой и Софьей, мы не могли бы незаметно пробраться ни на один корабль, даже если бы капитан был склонен нам помочь. Это необходимо было сделать законно, пройдя бесчисленные проверки и регулярные процедуры третьей степени. Все, чем я располагала, было сумасшедшее заявление, которое я хорошо заучила, в котором не было ни слова правды, кроме наших имен и возрастов. Я должна прокладывать себе путь смело и без колебаний, потому что это будет борьба за выживание не только для меня, но и для всей моей семьи. Спустя несколько лет это будет невозможно сделать, поскольку к тому времени сотрудники в ужасной ЧК были тщательно отобраны за их жестокость, нечеловеческую ненависть и садистские наклонности. В последующие годы никому не удавалось вырваться из когтей чекистов, ибо, подвергнувшись невыразимым пыткам, бедные невинные жертвы с готовностью подписывали любые признания в преступлениях, которые они не совершали, вовлекая своих друзей и родственников и лишь пуля палача избавляла их от страданий. В 1923 году еще был шанс, и мне удалось им воспользоваться. "Выглядите наивно, ведите себя нормально, не показывайте никакого страха", советовал князь Накашидзе, но это было легче сказать, чем сделать. В тот день я наконец собрала все свое мужество и пошла в отделение полиции. Я был не только напугана, но скорее окаменела, нервы мои были натянуты до предела, живот свело узлами, руки тряслись, голова раскалывалась от боли. Мне сказали, что отдел находится на втором этаже. Как в тумане я поднималась по лестнице, делая шаг за шагом, произнося короткую молитву на каждом шагу. "Дорогой Бог, не дай мне потерпеть неудачу... Дай мне силы... Дай мне мудрость... Помоги мне дать правильные ответы... Не оставляй меня!" Скрипучие ступени привели меня к желтой двери, на которой висела табличка "Полицейский отдел". Я колебалась, пытаясь контролировать бешеное сердцебиение. Бесполезно, мои колени ослабли. Лучше быстрее покончить с этим.
Я постучала и вошла в логово львов. В комнате за большим столом сидели трое бандитского вида мужчин. Они разговаривали и смеялись, но замолчали, увидев меня. Комната была синей от дыма дешевого табака. "Ну", сказал тот, который был похож на Шефа. "Что привело тебя сюда?" Я на секунду замялась. "Сидеть!" приказал другой. "Лучше взять быка за рога и сразу им сказать," решила я. "Что толку тянуть." Я подняла голову и медленно обвела взглядом их небритые, наглые рожи. "Мне нужно разрешение, чтобы поехать в Константинополь с семьей." На их лицах отразилось удивление и изумление, но я сделала вид, что в моей просьбе нет ничего необычного. Это было очень прозаично, и если бы они позволили мне объяснить, я уверена, они бы со мной согласились. "Продолжай", сказал Шеф. "Ты меня заинтересовала". И я приступила к своему вранью. Вскоре, погрузившись в паутину лжи, я почувствовала себя лучше. "Мои сестры," рассказывала я, "влюбились в двух немецких военнослужащих во время оккупации Грузии немецкими воинскими частями в 1918 году. Они эвакуировались вместе с остальными солдатами и взяли с собой мою мать. Сейчас у них есть аптека в Константинополе и, похоже, дела идут хорошо, в то время как я одна изо всех сил стараюсь содержать пятерых членов моей семьи на маленькую зарплату учителя. Вы не думаете, что было бы справедливо, если бы они захотели поделиться со мной своей удачей? Будьте так любезны, отпустите меня к ним, чтобы мы все могли зарабатывать на жизнь в Константинополе, и вообще, что вам нужно от трех женщин и двух маленьких детей?" Это заставило их рассмеяться. "Что же," изрек Шеф, "это нечто весьма необычная история и должен сказать, что ты изложила ее очень ясно. Однако давайте уладим детали". И они начали меня допрашивать. Это продолжалось несколько часов. Все трое выкрикивали вопросы, не оставляя мне времени придумать ответ. Сначала они хотели знать все о мужчинах в нашем роду. Чем они занимались? Мой отец был окулистом, муж ветеринаром, тесть учителем математики, братьев нет, только мы, четыре девочки. Когда они умерли? Они скончались от тифа, пневмонии и холеры в 1915, 1916 и 1917 годах. Где они похоронены? Далее им нужно было узнать, в каких школах они учились и где они жили. Они расспрашивали о друзьях, соседях, одноклассниках, нo благодаря советам полученным от княза Накашидзе, все прошло легко. Теперь настала моя очередь подвергнуться расследованию. Пока двое полицейских задавали рутинные вопросы, внезапно вмешался их Шеф. "Почему ты хочешь взять с собой Софью, если она сумасшедшая?" Он уставился на меня ястребиным оком. "Вы бы предпочли, чтобы я оставила ее на ваше попечение?" парировала я. "Конечно, это было бы неплохо и сняло бы с моих плеч большой груз. Дурочка не способна работать и никого, кроме меня, не понимает". Затем они захотели узнать, в какой церкви обвенчались мои сестры. "В какой церкви?" Я попыталась изобразить недоумение. "Зачем? Они ни в какую церковь не ходили, просто эвакуировались. Помните, какую трепку вы задали этим гуннам, поэтому они в большой спешке смылись". На минуту повисло одобрительное молчание. "В какой больнице родились ваши дети?" прервал затянувшуюся паузу один из них. "В маленькой деревне, километрах в тридцати к востоку от Батума. У меня не было возможности попасть в больницу и обо мне позаботилась деревенская акушерка". Кажется, ответ их удовлетворил. "Какую церковь ты посещаешь?" они спросили и затаились, ожидая поймать меня врасплох. "У меня нет времени ни на какую церковь, особенно когда на моем иждивении висят пять ртов, которые нужно ежедневно кормить", раздраженно отрезала я и в притворном негодовании отрицательно покачала головой. Они переглянулись, почесали в затылках и протянули мне бланк заявления, сказав заполнить его в их присутствии. Я еще раз почувствовала огромную благодарность князю Накашидзе, ибо запомнила все ответы и без труда записала их под тремя парами зорких, недоверчивых глаз, следивших за каждым движением моей руки. "Можешь ли ты поклясться, что это все правда?" спросил Шеф, когда я закончила писанину. "Так точно!" бодро выпалила я. "Даже на Библии?" негромко спросил он. "Кто сейчас верит в Библию?" презрительно заявила я. Они опять одобрительно осклабились. "На сегодня все", зевнув, потянулся Шеф. "Нам придется провести тщательное расследование, прежде чем выдать тебе разрешение". "Мне кажется, с нею все в порядке", неожиданно вмешался другой. "Зачем терять время?" Шеф одарил коллегу испепеляющим взглядом. "Если хотите, я подожду," с готовностью согласилась я, "но моя семья сейчас в Батуме, так что, пожалуйста, не держите меня здесь слишком долго". "Как насчет того, чтобы привести их всех сюда; мы бы хотели с ними встретиться", спросил Шеф, глубокомысленно взглянув на меня. Мое сердце ёкнуло; на долю секунды меня охватила паника. "Неужели я все-таки проиграю эту битву?" задумалась я. Но тут же нашла ответ. "Это невозможно, Шеф, на зарплату учителя? Как я могу привезти из Батума в Тифлис семью из пяти человек? Вы, должно быть, шутите." "Мы обсудим это позже", ответил тот. "Теперь ты можешь идти". С трудом поднявшись со стула, я поклонилась им всем и медленно вышла за дверь. Мои колени снова ослабли. Я едва переставляла ноги; один шаг за другим, лишь бы подальше от них. Боже мой, правильно ли я говорила? Были ли мои ответы убедительными? Будут ли они действительно проводить расследование? Попытаются ли они удержать Софью? Я никогда и ни за что не оставлю Софью одну. Это я знала наверняка. "Беспокоиться сейчас бесполезно, ведь жребий уже брошен, а остальное в руке Господа," подумала я. Внезапно я почувствовала голод и решила потратиться на целую буханку этого вкуснейшего белого хлеба - лаваша. Зайдя в булочную, я купила хлеб и тут же его съела. Прошла неделя, прежде чем я получила уведомление по почте о вызове на последнее слушание. Я вернулась в тот же ужасный полицейский участок, поднялась по той же скрипучей ненавистной лестнице и постучала в ту же уродливую желтую дверь, за которой решалась моя судьба. Стоя на площадке, я услышала те же грубые голоса, тот же беззаботный смех и те же бессмысленные отрывистые восклицания. Мне потребовались все мои силы и мужество, чтобы постучать и войти. Они приветствовали меня дружелюбно и я, весело и лучезарно, насколько могла, улыбнулась им. Железный самоконтроль, которому нас всех учили в детстве, снова пригодился. Мне даже удалось совладать с дрожью в руках и губах. "Они не смогли бы провести большое расследование за прошедшие семь дней", размышляла я. "Возможно, они вообще ничего не сделали и просто заставили меня ждать, чтобы сохранить честь мундира". Вероятность этого немного успокоила меня и я изобразила на своем лице величайшее почтение к этой кодле. "Похоже, что с вами все в порядке," заявил Шеф, "и мы решили дать всем вам необходимое разрешение, которое позволит вам легально покинуть страну". Я опустила глаза, чтобы скрыть в них дикий блеск радости и надежды. "Однако", продолжил Шеф и все трое сосредоточили на мне свои пристальные взгляды, "в данном случае естественной процедурой для тех, чья просьба была удовлетворена, является покупка перед отъездом билета национальной лотереи." Он облизал свои губы и внезапно рявкнул, "Возражения имеются?!" "О нет, конечно нет", ответила я слишком поспешно, но, похоже, никто этого не заметил. "Ну, тогда цена одного билета..." - и он назвал колоссальную сумму в местной валюте, которая сначала меня поразила, но я надеялась, что с турецкими лирами она все еще может быть мне доступна. "А что вы решили насчет моей сестры Софьи?" скромно спросила я. "Оставляю ли я ее на ваше попечение?" "Нет," сказал Шеф, "возьми ее с собой; дурочка нам не годится". Они сказали мне вернуться на следующий день с деньгами и к этому времени мое разрешение будет должным образом подписано и печати поставлены. Я поблагодарила их всех и пообещав вернуться на следующее утро, медленно вышла и тихо закрыла за собой дверь. Только теперь волна неистового восторга потрясла мою душу. Мне пришлось сдержать себя и не бежать по ступенькам, потому что судя по тишине позади меня, я могла сказать, что эти трое полицейских внимательно слушали и, возможно, даже наблюдали за мной. Шаг за шагом, медленно и не торопясь, потому что я не хотела, чтобы кто-либо знал, как я безмерно счастлива впервые за многие годы. Выйдя через парадную дверь, я свернула за первый угол, чтобы скрыться от них... если они наблюдают за мной из окон. "Теперь они меня не остановят", продолжала размышлять я. "Ведь они действительно намереваются дать мне разрешение, конечно, за определенную плату, но, Боже мой, оно стоит того; оно стоит всего, что у меня есть, ибо конечной целью моего существования является спасение моей семьи и проживание в стране свободы". Я остановилась в киоске на рынке, чтобы узнать последний курс обмена валюты, и мне сказали, что нужная мне сумма обойдется мне в тридцать лир. Я успокоилась. Мне вполне хватит, чтобы выкупить из ломбарда зимнее пальто старушки, а также немного останется на поездку на корабле и на другие непредвиденные расходы. По дороге я домой купила халвы для всей семьи, чтобы отпраздновать свой удачый день. Радость переполняла меня. Однако, мне требовалось больше сдержанности. Я могла бы бежать и скакать всю дорогу, смеясь и напевая, но это привлекло бы внимание, потому что никто не мог бы сказать, где прячутся шпионы, ожидая доложить властям о чем-то необычном. И я возобновила свою унылую, размеренную прогулку с постным невозмутимым выражением лица, но сердце мое продолжало петь, на душе было легко, а губы шептали благодарственную молитву снова и снова.
Пачка бумажных денег, которые я получила в обмен на тридцать турецких лир, была размером с обувную коробку. Мне пришлось пройти десять кварталов, чтобы купить свежую газету, чтобы завернуть ее, и пару ботиночных шнурков, чтобы завязать сверток, потому что ни шпагата, ни веревок любого типа невозможно было достать. На этот раз я смело вошла в отделение полиции и, положив громоздкий пакет на стол, поприветствовала троих мужчин почти дружелюбно. Сначала они пересчитали деньги, а потом вручили мне драгоценное разрешение. Я внимательно прочитала его. Там были указаны все наши имена и возрасты. Было указано имя Софьи, а причина ее разрешения покинуть страну была следующая: "низкая психика и слабое здоровье". Ни слова больше не было сказано о том, чтобы привезти семью на проверку. На разрешении стояло целых шесть различных печатей всевозможных оттенков и цветов. Документ выглядел важным, солидным и внушительным; не то, что маленький листок бумаги, полученный мною в Анапе. На нем также стояло шесть подписей, довольно разборчивых. Это был самый ценный документ в моей жизни, хотя я понимала, что это всего лишь форма взятки. На прощание мы пожали друг другу руки и я поблагодарила полицейских за самое профессиональное и вежливое обслуживание. На обратном пути я выкупила пальто из ломбарда и принесла его домой. Старушка была в восторге от того, что теперь сможет каждый день ходить на рынок, а не сидеть в одиночестве в комнате до весны. Мы провели веселый вечер, но я никому не доверила своей тайны, лишь туманно заявив, что моя миссия выполнена. Должно быть, они догадались, о чем идет речь, но никто об этом не упомянул. На следующий день мы расстались, и я пошла на вокзал покупать билет.
Глава 49
Поезд, как обычно, был переполнен до предела и сильно опаздывал. Он состоял из вагонов с двухъярусными жесткими деревянными нарами. Мне досталось место на нижнем ярусе. Мужчины на верхнем ярусе свесили ноги вниз, задевая головы сидящих под ними; приходилось прижиматься к стене, чтобы избежать их грязных, длинных сапог. Довольно скоро я почувствовала, как насекомые ползают вверх и вниз по моей спине. Но не было места, чтобы повернуться и смахнуть их, потому что я была зажата слишком плотно, чтобы пошевелиться. "Хорошо, что у меня был брюшной тиф, потому что он может быть перенесен только один раз, и я получила иммунитет", подумала я; но лучше быть осторожной, когда я доберусь до дома, чтобы защитить остальных от этой угрозы. Утром мы прибыли в Батум. По приезде я тут же отправилась на пристань, чтобы узнать, когда отправляется небольшой грузовой корабль старого капитана. Довольно быстро я нашла судно "Эстель". Капитана нигде не было видно, но после того, как я сунула одному из матросов турецкую лиру, он сообщил мне, что они должны отплывать сегодня вечером, между пятью и шестью часами. У меня оставалось очень мало времени. Вначале мне нужно было повидаться с моим другом-врачом. Само собой разумеется, он был шокирован и изумлен, узнав, что я готова пойти на риск и пересечь бурное Черное море с двумя маленькими детьми в зимнее время - и на чем? - на маленьком неустойчивом грузовом судне! "Вы с ума сошли?" возмущался он. "Знаете ли вы, что если обрушится шторм, ваше маленькое суденышко будет бросать из стороны в сторону, как ореховую скорлупку? Неужели вы не можете дождаться весны? Какое право вы имеете рисковать жизнями своих детей, отправляя их в такое опасное путешествие?" Я ответила ему, что он совершенно прав и мой план отплыть той же ночью действительно выглядит для постороннего человека сумасшедшим, но мне приходится воспользоваться тем, что есть, потому что к весне у меня может вообще не останется никаких шансов, и это будет гораздо хуже, чем оказаться во время шторма в Черном море. "Кроме того," добавила я, "у меня есть законное разрешение выданное властями в Тифлисе на выезд из страны вместе с моей семьей. Как вы думаете, сколько времени властям понадобится, чтобы передумать и арестовать меня?" Он несколько минут покачивал головой, пытаясь понять причину моей спешки, а затем произнес своим хриплым голосом: "Юная леди, вы либо рехнулись, либо... удивительно храбрая женщина. Да поможет Бог". Он коснулся своего лба, как бы вспоминая. "Вам всем понадобится, однако, нечто более осязаемое, чем вера и мужество, а именно, справки от врача на каждого из вас пятерых о том, что вам были сделаны необходимые прививки от брюшного тифа и холеры, без которых вас не пустят ни в какой порт или в страну и, скорее всего, вернут назад в Батум, как нежелательных лиц". Эта мысль никогда не приходила мне в голову, и теперь от нее у меня по спине пробежала дрожь. Я поблагодарила доброго доктора за его любезную предусмотрительность; он отказался принять оплату, пожелав мне удачи и скорейшего прибытия в пункт назначения. По дороге в Городок, где мы жили, я заехала к человеку, который в своей повозке четыре месяца назад возил нас в поисках жилья, и попросила забрать нас через два часа и отвезти на пристань. Затем я отправилась домой. Когда Софья открыла входную дверь, я попросила ее не подпускать ко мне бабушку и детей, а принести мне мыло, таз с водой и чистое нижнее белье. Помывшись и переодевшись, я отнесла свою одежду вглубь сада и подожгла ее. Только тогда стало безопасно обнимать и целовать всех и каждого. "Мы уезжаем через два часа", сказала я. "Сейчас у меня нет времени говорить или объяснять, что происходит; давайте собираться. Где г-жа Джапаридзе?" Софья, которая все замечала, сообщила мне, что наша хозяйка уехала в Батум в свою ежедневную поездку с двумя пустыми ведрами, чтобы собрать пищевые отходы из общественной кухни. Г-жа Джапаридзе считалась богатой женщиной. Ей по-прежнему принадлежал кирпичный дом. Чтобы продемонстрировать новому режиму свою лояльность и доказать, что она принадлежит к трудолюбивому низшему классу, она намеренно проходила средь бела дня четыре километра вдоль шоссе, балансируя на плечах на длинном коромысле, ведра на 3/4 полные объедков, которыми она кормила свою свинью. Это был камуфляж, но у нее были на то полные основания, потому что каждому, богатому или бедному, было что скрывать для собственной защиты. Как я слышала, госпожа Джапаридзе, чтобы оставаться на правой стороне нового режима, дошла до того, что вступила в коммунистическую партию. Я не виню ее за это, но и не доверяю ей. Поэтому было огромным облегчением узнать, что она отсутствовала, пока мы в такой безумной спешке собирали вещи, потому что она, без сомнения, донесла бы на нас в тайную полицию. Мы оставили ей последний сундук и несколько габаритных вещей, взяв с собой только самое необходимое. Когда повозка подъехала, мы начали складывать на нее свои узлы. Софья жарила на мангале несколько гамбургеров; она сняла их наполовину сырыми и сунула в пакет. Она схватила непросохшее белье, которое еще висело в саду и засунула его в наволочку. Маленький Вольдемар был единственным, кто присутствовал при нашем бегстве. Он закончил утренний урок с бабушкой, пока я мылась в тазу в вестибюле и, как зачарованный, наблюдал за нашей суетой и укладкой вещей в повозку. Теперь он стоял на тротуаре, махал рукой и горько плакал. "До свидания, учительница. До свидания, бабушка", хныкал он; слезы текли по его щекам. "Мы скоро вернемся, Вольдемар", солгала я маленькому мальчику, поскольку в те дни даже невинный ребенок мог стать опасным свидетелем. Когда мы подъехали к причалу, наше судно загружали живыми овцами. Бедных животных со связанными ногами попарно поднимали краном и опускали в трюм. Их блеяние было громким и жалобным. Когда трюмный отсек номер один был заполнен, его люк закрыли и нам предложили спуститься вниз со своими узлами, в трюмный отсек номер два. Там было темно, сыро и грязно. Шесть деревянных коек были поставлены в ряд, а открытая дверь наверху пропускала лишь струйку свежего воздуха и почти не давала света. На пустом ящике стояло несколько толстых зажженных свечей, закрепленных в пустых банках; остальная часть помещения была темной и пустой, без водопровода, отопления, света и воды. Я поднялась наверх в поисках капитана. Цена, которую он назначил мне, была небольшой, поскольку он понимал, что жилье не соответствует требованиям. Поскольку это исключительно грузовое судно, у капитана не было пассажирских кают. Но мы могли получить необходимую горячую воду из кухни и любую еду, которую повар позволял нам купить. По словам капитана, экипаж состоял из отпетых, грубых личностей; поэтому для нас было бы лучше оставаться незаметными в своем отсеке. Путешествие могло занять пять дней, если бы погода оставалась хорошей, и больше, если бы мы попали в шторм. Я передала эту информацию бабушке и Софье и с облегчением заметила, что они нисколько не напугались. "Мы на пути из этой страны, Nadine," сказала бабушка. "Мы ждали этого момента три долгих года, так какая разница, если нам придется прозябать здесь по соседству с бедными овцами лишние пять дней?" "Мы уже видели гораздо худшее", высказалась Софья. "Пускай этот корабль поскорее тронется в путь, ибо чем дальше мы отплывем от Батума, тем лучше для всех нас. Когда госпожа Джапаридзе узнает, что мы сбежали из ее курятника, она отправит за нами полицию." "Она может ничего не догадаться еще пару дней, потому что мы оставили ей наш сундук", предположила я. "Правильно", добавила Софья, "и я положила туда дерева и камней, чтобы она подольше гадала, какие сокровища там скрыты, и, кроме того, заперла крышку на замок". Это нас рассмешило, и дети присоединились к веселью. В отсеке появились еще две женщины, занявшие оставшиеся две койки. Мы были рады, что у нас есть компания, поскольку это доказывало, что мы не единственные сумасшедшие авантюристы, отправившиеся в такое опасное путешествие в таких трудных условиях. Мы сидели тихо, разговаривая шепотом, ожидая, когда отплывет судно. Внезапно мы услышали голоса наверху и по ступенькам спустились двое мужчин с фонариками в руках. За ними следовал капитан. "Я уверен, что вы найдете их документы в порядке", заявил капитан. "Они мои единственные пассажиры". Я вручила пограничникам наше разрешение и сертификат на инъекции. Офицеры тщательно их осмотрели, проверив каждое имя, сверив возраста, прочитав подписи, внимательно изучив печати, а затем молча вернули их мне. У двух других женщин тоже не было проблем. "Что у вас внизу?" спросил один из пришедших и, не дожидаясь ответа, схватил железное кольцо и поднял люк. Блеяние и смрад, ворвавшиеся к нам оттуда, были достаточны, чтобы их убедить; ни одно человеческое существо не выдержало бы путешествие среди этих животных. Пограничники ушли и мы все вздохнули с облегчением; эта опасность миновала. Теперь мы оказались лицом к лицу к Черному морю, молясь о хорошей погоде и о благоприятных условиях. Софья, смелая и бесстрашная, первой вышла на палубу и осмотрела окрестности. Она вернулась с чайником кипятка и кастрюлей полной горячих макарон. Несмотря на языковый барьер, ей удалось договориться с поваром, который, будучи итальянцем, не мог понять ни слова из того что она ему говорила. Используя язык жестов, Софье удалось передать, что пятеро из нас голодны и хотят купить немного еды. Мы ели макароны с холодными полусырыми гамбургерами и почувствовали себя сильнее и теплее. Бабушка наслаждалась своим турецким кофе, пока мы пили простую горячую воду. Теперь настала моя очередь подняться наверх и выйти на открытое пространство. Корабль все еще стоял у причала. Становилось темно, на небе высыпали первые звезды и городские огни мерцали вдалеке. Я прошла прямо на кухню, чтобы встретиться с поваром, который оказался приятным человеком средних лет; но место, где он работал, было замусоренным и не совсем чистым. Я сказала ему, что у нас есть два "бамбино", и он позволил мне купить батон белого хлеба и большой глиняный кувшин молока. Бабушка была следующей, которая пожелала попытать счастья на палубе. Она искала туалет, но то, что она нашла, было настолько грязным, что туда было рискованно войти. Поэтому мы решили мыть лица и руки влажной тряпкой, пользоваться нашими собственными горшками и сбрасывать их содержимое за борт. После захода солнца стало заметно холоднее и температура начала быстро снижаться. Мы уложили детей спать и я накинула на них мою шубу, чтобы им было тепло. Довольно скоро мы услышали тарахтенье двигателей; судно отправилось в путь. Наше облегчение и радость были ошеломляющими. Мы направлялись в Турцию, чтобы оказаться вне досягаемости коммунистов с их ежедневным страхом и нищетой, их тюрьмами и концентрационными лагерями. Наконец-то благодаря великому чуду высших сил мы были на пути к свободе. Небеса возвращали бабушке ее сына, отцу его детей, которых их никогда не видел, а мне, давно потерянного мужа. Я перекрестилась и задумалась. Бабушка тихо плакала, Софья сидела рядом со спящими детьми и мечтала о чем-то своем, а мое сердце и душа переполнялись удивлением и благодарностью. Я молча молилась нашему Небесному Отцу, который сделал все это возможным. Слезы продолжали течь по моему лицу, я их не утирала. Судно двигалось медленно, море было спокойным и мы безмятежно уснули.
Следующий день был солнечным и ясным. Мы все вышли на палубу подышать свежим воздухом и немного размяться. Наше судно шло довольно близко к берегу, мы видели далекие горы с пятнами зелени у широких подножий и заснеженными шапками острых зазубренных вершин. Голубой сверкающий небосклон раскинулся над нами. Море оставалось невинным и спокойным и вся панорама дышала покоем и красотой. На закате мы пришвартовались в Трапезунде, куда направлялся груз. Кран был задействован, люк открылся, из трюма вырвалась почти невыносимое зловоние. Мы оставались на палубе до тех пор, пока последняя кучка несчастных овец, лишенных еды и питья в течение сорока восьми часов, приглушенно блеявших и спотыкающихся, не высадилась на берег, направляясь на бойню, как сказал нам капитан. Тут же нам всем захотелось, чтобы весь мир стал вегетарианским и позволил безобидным животным спокойно дожить свою короткую жизнь. Судно взяло на себя груз, состоявший из риса и мешков с цементом. Держа люк открытым всю ночь, нам удалось выветрить вонь. Моя шуба согревала спящих детей и хотя мы немного дрожали, свежий воздух был приятным и бодрящим. На следующий день был сочельник. Три года назад мы рассказали Софье все о сочельнике, когда усталые и бездомные, мы прибыли в Анапу после шести недель изнурительного путешествия в вагонах для перевозки скота, и когда добрый Микита принял нас, накормил и разрешил спать в своей постели. "Теперь нам лучше", вслух размышляла Софья. "Будем надеяться, что нам повезет".
Тот опасный день начался достаточно спокойно, но к закату вся команда была пьяна и совершенно потеряла контроль. Капитан прокрался к нам с фонариком в руках, умоляя нас соблюдать полную тишину и держать дверь закрытой. Если мы услышим, что кто-то пытается открыть ее снаружи, он посоветовал задуть свечу, не издавать ни звука, не отвечать ни на какие вопросы и не сообщать никому, что здесь внизу кто-то есть. "Эти свиньи напились вдрызг и ищут женщин", прошептал капитан и ушел, бесшумно ступая своими ботиками на резиновой подошве. Он плотно закрыл за собой люк. Теперь стало кромешно темно. Мы зажгли одну свечу, поставив ее как можно дальше от двери и посовещались. Никто не должен выходить за едой, потому что, если команда увидит хоть одну женщину, они последуют за ней, чтобы найти остальных. У нас было немного хлеба и молока для детей и у двух других наших попутчиц было примерно столько же. Мы поели рано, уложили девочек спать и задули свечу. Теперь мы могли ясно слышать, как матросы орут, распевают дикими голосами и мечутся по палубе. Наше судно стояло неподвижно, видимо, некому было им управлять. Со временем вопли становились все громче. Наверху началась драка, до нас доносились удары и проклятия. Все мы были напуганы до смерти, какой у нас шанс противостоять пьяной команде? Прошел час или два. Мы услышали, что топот бегущих ног приближается к нашему люку. "Эй!" крикнул один из них. "Как ты думаешь, что находится внизу?" "Это может быть винный склад!" крикнул другой. "Давайте посмотрим!" закричала пьяная толпа, и кто-то начал открывать нашу дверь. Мы задули свечу. Давно наступила ночь, мы забились в самый дальний угол, надеясь, что нас не видно. В тот момент мы все больше всего боялись, что наши детки проснутся, испугаются и начнут плакать. Но малыши мирно спали и не шевелились. "Есть кто-нибудь внизу?!" раздался грубый голос сверху. Мы затаили дыхания. "Дай-ка я посмотрю", заявил другой и, протолкавшись вперед, начал спускаться по темной лестнице. Наверное, каждый из нас в тот момент просил помощи у Бога. Мы услышали тяжелый топот нетвердых ног, затем человек поскользнулся и ударился головой об пол. Толпа издевалась над ним. "Поднимайся, идиот!" кричали они. "Какой-то тут винный погреб! Разве вы не чувствуете вонь? Ведь сюда погрузили овец, дураки!" Затем толпа двинулась прочь. Тот, кто упал, поднялся и стал ощупью пробираться к палубе, охая и ругаясь при каждом шаге; он, должно быть, сильно поранился. Когда шум стих, мы вчетвером тихо поднялись наверх и закрыли люк. "Мы жаловались на вонь," поделилась одна из наших попутчиц, "а это спасло наши жизни". Еще несколько часов над головой царила суматоха и неразбериха, потом она стала стихать. Позже мы услышали гул моторов; наш корабль был в пути. Позже мы услышали еще одну возню, когда голоса закричали: "Человек за бортом!" Судно так и не остановилось, а лишь замедлило ход. Канаты были сброшены в море вместе с парой спасательных кругов, но было темно, чтобы что-либо видеть; судно не было оборудовано мощными прожекторами. На следующее утро капитан сказал нам, что матрос, который упал или был сброшен за борт через перила, должно быть был без сознания, прежде чем оказался в воде.
Глава 50
Наше путешествие продолжалось без происшествий. На обед повар снабжал нас хлебом и супом, на ужин макаронами с молоком и всегда большим количеством кипятка. Однако больше всего мы были благодарны за спокойную, солнечную погоду без каких-либо признаков шторма, что было необычайной удачей для зимнего перехода по своенравному Черному морю. Мы приближались к Константинополю. Наше настроение поднималось, свобода манила нас. "Можете ли мы поверить, что все это правда?" спрашивала я у свекрови. "Или это все-таки обернется сном?" "Это правда, дорогая, отвечала она, "но все это так чудесно, так грандиозно, так великолепно, что нашим сознаниям трудно с этим справиться". "Да", говорила я. "Наконец-то мы свободны, слава Богу! Свободны от террора и ежедневного страха, которые в прошлом сдерживали наши надежды и мечты; свободны говорить, работать и жить в меру своих возможностей; свободны строить достойное будущее для наших детей. Дорогая, это не что иное, как чудо, и я чувствую себя очень смиренной при мысли о том, что Божья благодать избрала нашу семью для спасения, когда столько тысяч и миллионов достойных людей остались в неволе. Пусть Небеса сделают нас достойными этого чуда!" Мы склоняли головы и горячо молились.
Однажды утром к нашему кораблю приблизился моторный катер, и на борт поднялись четыре сотрудника союзной полиции. Сначала они поговорили с капитаном и проверили груз. Затем нас вызвали на палубу для проверки наших документов. Вспоминая Батум и то, как начальник полиции приказал нам вернуться в Новороссийск, я снова впала в страх от дурных предчувствий. "Не унывай," прошептала бабушка, "здесь ничего плохого не произойдет. Мы вне досягаемости советской власти, не забывай." Тем не менее дрожащими руками я передала наши документы молодому офицеру. Тот внимательно их осмотрел и некоторое время о чем то совещался со своими коллегами тихим голосом. "Есть ли у вас муж в Константинополе?" спросил один из них с улыбкой. По привычке у меня возникло искушение все отрицать, но бабушка вмешалась. "Да, конечно", был ее уверенный ответ. "Как его зовут?" хотели они знать. "Boris LaBoux" на этот раз мой голос окреп. "Вот как", засмеялись они. "Он сотрудник нашей полиции. Мы сообщим ему, что вы скоро будете на месте". Влияние этих слов потрясло мою душу. "Значит это правда," подумала я, "наша невозможная, безумная мечта стала реальностью! Он здесь! Он здоров! Мы скоро будем вместе!" Я почти задыхалась от эмоций. "Как он?" спросила я с нетерпением, ибо теперь в моем сердце не осталось ни следа страха, а дикое счастье и ликование наполняли все мое существо. "С ним все в порядке," ответили офицеры, "он ждет вас. Однако сначала вы все должны пройти карантин. Это не займет много времени", добавили они, видя разочарование на наших лицах, "а также мы не будем рыться в вашем багаже". Они ушли и я обхватила бабушку руками, обняла и поцеловала ее. Затем я сделала то же самое с Софьей и детьми. Только теперь мы осмелились сказать девочкам, что у них есть отец, которого они скоро увидят. На маленькую Таню это не произвело никакого впечатления, но Ольгу, похоже, очень заинтересовало. "Будет ли он любить нас?" она хотела знать. "Будет ли он наказывать нас, когда мы будем проказничать?" "Он будет любить тебя, дорогая, и когда ты встретишься с ним, обними его за шею и крепко поцелуй, потому что он так скучает по тебе". Моя маленькая девочка с серьезными глазами выглядела довольной, хотя у нее оставались легкие опасения. "Где он, мамочка, и почему он не приходил к нам раньше?" она продолжала расспрашивать. Я обещала ей все рассказать, стараясь при этом внушить ей самое главное: он любит и их, и меня, и бабушку, и Софью. Затем я сделала сумасшедшую выходку! Я вынула свое черное пальто из тюленьей шкуры и сорвала с воротника зеленую шерстяную клетчатую шаль, обнажив бесценный белый горностай, который раньше был скрыт. Больше мне не нужно бояться и притворяться. "Я снова могу быть самой собой", с облегчением подумала я, вытаскивая из свертка маленькую меховую шапку, которую носила в свой медовый месяц.
Это был тот самый наряд, в котором мистер Унтерсеген посоветовал мне никогда не появляться, если я не хочу оказаться в концентрационном лагере, поскольку он сразу выдавал мое княжеское происхождение. Надев его, я танцевала, а дети смеялись и говорили мне: "Мама, ты такая красивая, как на картинке!" И впервые за много лет я почувствовал себя молодой, привлекательной и бесконечно счастливой от того, что я сумела выжить и уцелеть.
В тот же день началась иммиграционная процедура. Карантинный госпиталь располагался на острове примерно в десяти километрах от города. Наше судно заняло место в очереди. Мы увидели несколько кораблей и лодок, стоящих на якорях и ожидающих, пока их пассажиры получат от врачей знак "все чисто". Приблизительно около трехсот мужчин, женщин и детей проходили проверку зрения, осмотр грудной клетки, анализы на желчность и т. д. Нас поместили в группу примерно с двадцатью другими мужчинами и женщинами. Проводился тест на холеру. Мы сошли на берег и нас поставили в длинном широком коридоре с рядом маленьких кабинок по бокам, закрытых белой занавеской. Санитары ходили туда-сюда, раздавая каждой группе по белой эмалированной кастрюле. Один из каждой группы должен был пройти за белую занавеску и предъявить образец своего стула. Когда санитар подошел к нашей группе, никто из нас не хотел брать горшок, и Софья, всегда готовая услужить и не зная, для чего он предназначен, охотно протянула руку. Все мужчины посмотрели на нее с благоговением и восхищением, но когда я объяснила, чего от нее ждут, она очень рассвирепела. "Ни за что жизни!" выкрикнула она и буквально силой вложила оскорбительный предмет в руки стоящего рядом пожилого мужчины. "Пожалуйста, избавьте меня от этого унижения", умолял старик, передавая его соседу. "У меня нет нервов на такое!" возмущалась хорошо одетая дама, "как будто я какая-то дрянь!" Горшок теперь держал молодой человек, господин Переподи, который раньше был моим учеником в Батуме. "О нет," сказал он, краснея до корней волос. "Никогда! лучше бы меня отправили обратно в Батум!" Я была следующей получить горшок. "Извините," обратилась я к группе, "но всю жизнь я страдаю хроническими запорами", и быстро сунула горшок в руки молодой девушки. "Я лучше умру!" пробормотала та и изо всех сил попыталась передать ненавистный предмет бабушке. Держа обе руки за спиной, бабушка одарила ее жгучим взглядом. "Как вам не стыдно, молодежь, почему вы пытаетесь поставить в неловкое положение старшее поколение?" Итак, горшок бесконечно ходил по кругу, никто не хотел его принять и все яростно протестовали. Часы истекали. Внезапно все взгляды сосредоточились на маленькой Ольге. "Милая маленькая девочка, ты любишь конфеты?" елейным голоском проверещал один из пассажиров. "Я куплю тебе целый фунт халвы". "А может ты хочешь мороженого?" предложил другой. "Я принесу тебе все, что ты пожелаешь", крикнул третий. Маленькая Ольга смотрела на этих странных взрослых, и половина того, что они говорили, осталась без внимания, потому что малышка не знала, что такое настоящие сладости, и никогда их не пробовала. Она не была знакома ни с конфетами, ни с халвой, ни с мороженым. "Мама, обратилась она ко мне с озадаченным выражением лица, "чего они хотят?" "Не обращай внимания, детка," объяснила я. "Мне кажется, ты единственная смелая маленькая девочка, которая может помочь нам всем". И, приняв противный горшок от смущенного молодого человека, мы пошли за занавеску, а бабушка последовала за нами. Ольга не хотела, чтобы ее сажали на горшок, и начала плакать. "Послушай, мое солнышко," сказала я, крепко обнимая ее, "ты всегда была моей помощницей, моей хорошей маленькой девочкой. Теперь, пожалуйста, сделай это для меня и для всех людей снаружи, и только тогда мы сможем пойти и встретиться с твоим папой". Мой четырехлетний ребенок изо всех сил старался подчиниться, в то время как группа снаружи замолчала, внимательно прислушиваясь. Лицо малышки покраснело, на глазах выступили слезы. Она старалась изо всех сил. "Не могу, мамочка", приговаривала она, пока я старалась подбодрить ее, как могла. Раздался характерный звук. "Вот, мамочка," закричала маленькая Ольга, "это все, что я могу для тебя сделать!" "Ты лучшая маленькая девочка, которая когда-либо была у мамы", ответил я, целуя ее мокрое, вспотевшее личико, "и я очень тебя люблю!" Мы гордо вышли из будки, неся горшок с маленьким орехом на дне. Группа ликовала, хлопала в ладоши и вздыхала с облегчением. Подошел санитар и забрал продукт у меня. Появился доктор с пригоршней зубочисток. Он окунул одну в бутылочку с кислотой и воткнул ее во вклад Ольги. "Хорошо", произнес он. "Эта группа в порядке". Радость наступила безмерная. Теперь все разговаривали с Ольгой, гладили ее по головке, говорили, какая она милая девочка, и обещали купить ей конфет. Но день наш был полностью расписан до минуты и нас ожидали следующие процедуры. Затем последовал осмотр глаз и грудной клетки. Мы проголодались, и медсестры принесли кофе в больших банках, а также молоко и сэндвичи. К закату нам разрешили вернуться на наш корабль и отправиться в Константинополь. Наш капитан получил сигнал "все чисто" и послал за нами шлюпку. Когда мы причалили к таможне, уже стемнело. Турецкие чиновники, молчаливые и угрюмые, прощупывали каждый узел и сверток, переговариваясь между собой на родном языке, которого мы не могли понять. Они не хотели замечать нас и игнорировали наши недоуменные взгляды. Пока мы стояли и ждали, размышляя, что нам делать дальше, я заметила высокого, стройного молодого блондина, который внимательно наблюдал за нами. "Вы миссис LaBoux?" спросил он, робко приближаясь. "Да", ответила я. "Так меня зовут". "Слава Богу, что вы благополучно добрались", с облегчением вздохнул он. "Ваш муж будет рад вас видеть. Меня зовут Андрей Макаренко и я весь день ждал прибытия вашего корабля. Теперь позвольте мне помочь вам". Я протянула ему руку. Как мы были счастливы, что нас встретил друг, как приятно видеть, когда за дело взялся мужчина! Он отнес наш багаж и бросил его в шлюпку, пришвартованную у причала, борта которой находились в двух метрах ниже уровня пристани. "А теперь прыгайте," предложил он нам. "По одному, и я помогу вам удержаться внизу." Приказ казался невыполнимым: прыгнуть с высоты двух метров на дно качающейся лодки, в полутьме и безо всякой лестницы! Однако первой прыгнула отважная Софья. Бабушка нашла другое решение. Она присела на доски пристани и благополучно соскользнула вниз. "Теперь бросайте детей," протянул руки Андрей. "И мы их поймаем". Это было легче сказать, чем сделать. Моя маленькая Таня прижалась ко мне, как испуганный котенок, и мне потребовалось долгое время, чтобы оторвать ее руки с моей шеи. "Все в порядке, малышка", продолжала твердить я, приговаривая: "Софья уже там, и бабушка уже там; они ждут тебя". Но девочка вскрикивала от ужаса и не отпускала меня. Я решила сначала попробовать Ольгу. Хоть и она сильно испугалась, она пыталась следовать моим инструкциям, и через несколько минут мне удалось бросить ее в направлении голоса Софьи. Та легко поймала ее. Затем, держа Таню на руках, я скатилась вниз, как это сделала бабушка, и благополучно приземлилась в шлюпке. Андрей взял весла и начал грести в направлении британской военно-морской базы в Золотом Роге. Мерный плеск волн, отдаленные береговые огни и запахи моря заставили меня забыть о неудобствах. Стояла прекрасная звездная ночь, но мне она показалась сном или частью сказки. Слишком много всего происходило; слишком много странных событий толпилось вокруг нас так быстро, что у нас не было времени адаптироваться или впитать их все. Мы приблизились к большому военному кораблю и Андрей помог поднять сонных детей вверх по трапу, а мы последовали за ним. Оказавшись на палубе, он провел нас в салон, куда принес все наши вещи. Из одной из кают вышел молодой человек в форме. "Я г-н Терещенко," представился он, "и я занимаю здесь с вашим мужем одну каюту. Мы оба сотрудники союзной полиции. Вы, должно быть, проголодались", добавил он, увидев наши усталые лица, и ушел, вскоре вернувшись с молоком и бутербродами. "У меня есть друзья на берегу", сказал г-н Терещенко, наблюдая, как маленькие девочки поглощают ужин. "Они будут рады, если я поживу у них несколько дней. Пожалуйста, будьте как дома в нашей каюте". Мы сердечно поблагодарили его и Андрей отвез его на берег. Теперь дети были накормлены, вымыты и готовы ко сну. "Где же наш папа?" продолжала спрашивать Ольга. "Вы увидите его завтра", пообещала я, укладывая их на чистую удобную койку г-на Терещенко. Я вышла и присоединилась к бабушка и Софье, которые растянулись на диванах в салоне. Сев в кресло, я вытянула свои усталые ноги. Софья слегка похрапывала, но бабушка беспокоилась. Она выглядела бледной и измученной, хотя и старалась счастливо улыбаться. "Поспи немного, дорогая," молвила я, "а я побуду на палубе несколько минут. Борис скоро будет с нами. Ты можешь в это поверить?" "Это больше похоже на сон...", сказала бабушка. "Трудно осознать, что мы достигли конца нашего путешествия". Слишком нервная и взбудораженная, чтобы сидеть без движения, я вышла на палубу. Это была прекрасная ночь; воздух был прохладным и свежим; небо полное звезд. Море было спокойным, небольшие волны мягко покачивали корабль, и вдали мерцал тусклый свет. Шум колоритного, экзотического большого города не доносился до корабля; видно было лишь его отдаленное зарево на горизонте. Я попыталась собраться с мыслями и привести в порядок эмоции, но далеко не продвинулась. Одна мысль, и только одна, крутилась в моем мозгу: "Он здесь, он придет с минуты на минуту!" Внезапно мое сердце учащенно забилось... Я услышала звуки приближающейся лодки, скрип весел, рассекающиx воду, приглушенные голоса, кто-то поднимался по трапу, затем вышел на палубу... один... два... три... длинные, энергичные, решительные шаги. Мои ноги словно приклеились к палубе, руки сжимала перила; дикое биение моего сердца почти задушило меня. Раз... два... раз... два... шаги приближались. Теперь я могла различить быстро приближающуюся высокую, худощавую фигуру. "Nadine!" позвал меня хорошо знакомый голос и я оказалась в его объятиях. Сначала не было произнесено ни слова; мы просто крепко вцепились друг в друга. Я слышала, как его сердце билось так близко к моему. "Я никогда не думал, что ты справишься", сказал наконец мой муж, и его голос немного дрожал. "Я много раз считал тебя потерянной". Он поцеловал меня, и у меня закружилась голова. "Это чудо," прошептала я, "мы потеряли друг друга, нас разбросало по разным частям света, а теперь мы воссоединились на чужбине, после всех этих лет разлуки. Это Божье чудо, дорогой, величайшее из всех, что когда-либо случались в нашей жизни. А теперь пойдем вниз и представишься твоей матерью, детям и Софье". Между тем бабушка и Софья, предупрежденные Андреем, давно сидели на стульях в кают-компании и ожидали пропавшего героя. Это было счастливое воссоединение с объятиями и поцелуями, слезами радости и взволнованным лепетом. Позже мы пошли посмотреть на спящих детей. "Представь себе," сказал Борис, понаблюдав за ними некоторое время, "я даже не могу их различить". "Завтра ты узнаешь их получше", улыбнулась я, пока мы медленно шли к каюте. "Борис," начала выяснение отношений я, когда дверь за нами закрылась, "я должна задать тебе один вопрос, и все, что мне нужно, - это простой и честный ответ. Лучше если я узнаю сейчас, чем узнаю позже. И более того, я не буду винить за любой ответ, который ты мне даешь, при условии, что он правдивый. Дорогой, ты хочешь развода?" Борис выглядел растерянным, ошарашенным и шокированным. "Помни," продолжала я, давая ему время подумать, "у нас было всего три года вместе; непростые, бурные годы, наполненные неуверенностью, страхом и опасностью и с многочисленными перерывами в промежутках. Последние три года ты жил без меня; вполне возможно, что ты встретил другую, которую научился любить... если так, то лучше скажи мне сейчас". Я опустила голову, со страхом ожидая ответа. "Не глупи, Nadine; ты же знаешь, что я люблю тебя!" сказал он и, взяв меня на руки, впился в мои губы жгучим поцелуем.
Часть пятая. Новая страна - Новая жизнь
Глава 51
Новая глава, новая страница жизни началась для всех нас в этом странном, экзотическом, восточном городе. Со множеством исторических храмов, зданий и крепостей этот азиатский мегаполис также мог похвастаться сильным европейским влиянием, заметным в широких прямых проспектах, элегантных современных магазинах, солидных финансовых учреждениях, парках и садах, расположенных вдоль главной городской артерии Пера. Тротуары были переполнены людьми всевозможных национальностей. Мужчины носили на головах красные фески, а женщины, закутанные с головы до пят в черное, были грациозны. Мы видели вереницы турецких крестьян, пересекающих Галатский мост черз Босфор. Они сидели верхом на своих маленьких осликах, нагруженных мешками с фруктами и овощами с близлежащих угодьев. Там были кочующие неунывающие толпы цыган в пестрых одеждах, с волосами, перевязанными яркими лентами, с бусами на загорелых шеях и браслетами на запястьях рук. Они носили с собой аккордеоны и гитары и время от времени останавливались в парках или скверах, чтобы потанцевать и спеть свои душещипательные песни. Городские зеваки собирались вокруг, чтобы послушать и посмотреть, и им бросали мелкие медные монеты. Какими счастливыми и беззаботными смуглолицые цыгане выглядели, какой веселой и пестрой была их одежда! Многие из них выступали в лучших ночных клубах и ресторанах. Городская жизнь шла своим чередом. Молчаливые курдские носильщики, согнувшись под своими огромными ношами, привязанными к спинам, медленно пересекали Галатский мост, направляясь в город. Неторопливые армяне, греки и турки сидели перед своими магазинчиками, попивая крепкий кофе из крохотных чашечек, наблюдая за проходящими мимо толпами, в то время как их угнетенные женщины трудились в садах, цветниках и огородах. У каждой к спине была привязана плетеная корзина с ее маленьким ребенком. Эти женщины работали с утра до ночи, всегда стремясь угодить своим мужьям, хозяевам и повелителям. Когда же в начале 1920х годов стали высаживаться русские беженцы, город в одночасье превратился в место безрассудного веселья и в то же время в средоточие глубоких человеческих страданий. Присутствие русских беженцев и их влияние в те дни вскоре стали ощущаться повсюду. Появились многочисленные русские чайные, рестораны, салоны красоты, прачечные, небольшие магазины и портновские мастерские. Каждый ночной клуб мог похвастаться русским струнным оркестром или известным пианистом. На улицах вы слышали больше разговоров на русском, чем на любом другом языке мира. Большую часть белых русских военных отправили в Галлиполи, туда где молодой Черчилль потерпел поражение в Первой мировой войне. С той поры остров опустел, пока туда не привезли десятки тысяч военнослужащих, составлявших остатки разбитой Белой армии. Жизнь там была тяжелая. Генерал Кутепов какое-то время держал своих людей железной хваткой. Позже они были эвакуированы в Югославию, Францию и Бельгию. Однако гражданским беженцам пришлось справляться самостоятельно. Очень многим бесстрашным и безрассудным молодым офицерам, не выдержавшим пустых бесконечных обещаний, удалось тайком сойти со своих кораблей, когда те стояли на якорях в Золотом Роге, избавив себя таким образом от испытаний Галлиполи. Среди них были Борис и Андрей. Мой муж рассказывал мне, как моя сестра Таня со своим парнем-офицером арендовала лодку и сумела благодаря своему мужеству и решимости под покровом темноты подойти ко многим из этих кораблей, спрашивая громким шепотом: "Борис, ты здесь? Я Таня, твоя невестка". Не получив ответа, они гребли к следующему судну. Таким образом, они наконец добрались до посудины, где Борис чисто случайно находился на палубе и ясно услышал Таню. "Да, Таня, я здесь!" ответил он. Хочешь присоединиться к нам или поехать в Галлиполи?" пришел следующий вопрос. "Я лучше присоединюсь к вам", без колебаний сказал Борис. "Тогда я тебе пoдам сигнал. Прыгай в момент, когда я зажгу связку спичек". Мой муж прыгнул вниз головой. К его талии был привязан единственный предмет, который он смог взять с собой, - седло его любимой скаковой лошади, которую он застрелил в Крыму, чтобы не позволить красным над ней издеваться. Андрей последовал за ним и взобрался в их шлюпку. Они благополучно добрались до берега и свою первую ночь на свободе они провели в жилище моей матери и сестер. Так изменилась судьба моего мужа. Я должна упомянуть интересный феномен. Удивительно, что все юные россияне, чудом избежавшие смерти в Крыму и Новороссийске, теперь сосредоточились на веселом времяпрепровождении. Не имея никакой подготовки к труду, никакой сноровки или рабочей профессии, кроме службы офицерами в армии, они рассматривали ежедневный прилежный труд как унизительный способ зарабытывать на существование. Они предпочитали танцевать в ночных клубах, обслуживать клиентов в дорогих ресторанах, совершенно не обращая внимания на будущее, изо всех сил стараясь отбросить прошлое и жадно хватаясь за любую крупицу счастья, доступную им сегодня. Люди среднего возраста, напротив, выглядели грустными, озабоченными и задумчивыми, а старики представляли жалкую картину полного растерянности. Не в силах справиться с новой тенденцией событий, они почувствовали себя отвергнутыми, ненужными и не идущими в ногу с остальным миром. Они сформировали свои собственные небольшие группы, где проводили время в основном в воспоминаниях, в тщетной надежде, что когда-нибудь все вернется на круги своя. Часть людей в конечном итоге была перевезена во Францию, Бельгию и Югославию. Никто из них не хотел пересечь океан и отправиться в Америку, предпочитая оставаться как можно ближе к своей стране, всегда ожидая, что их позовут после того, как установится мир и порядок и всегда храня свои скромные пожитки в чемоданах, готовые вернуться обратно на родину в любой момент дня и ночи. Счастливчики же, прихватившие с собой драгоценности и деньги, спрятанные в нижнем белье или сапогах, намеревались наслаждаться безрассудной жизнью с вином, женщинами и танцами. Менее удачливым, которым удалось спастись, сохранив свои жизни, не так уж хорошо повезло. Некоторые пытались найти работу, любую работу, но вскоре потеряли надежду. Когда пятьдесят тысяч беженцев, как саранча, хлынули в Константинополь, какой у них был шанс заработать на существование? Они стали бездомными, найдя приют под арками и мостами, где целые семьи жили, сбившись вместе, в голоде и нищете, настолько великой, что даже смерть казалась им желанной гостьей, ибо смерть служила концом их мизерных жизней. Ошеломленные турки всех возрастов молча наблюдали за этой безумной новой человеческой волной, которая так внезапно вторглась в их старый город, и какие мысли проносились в их восточных умах, никто не мог сказать. Это был город, который принял нас всего за несколько дней до конца 1922 года. Новая глава, новая жизнь и она была непростой. Предстояло решить множество проблем, преодолеть множество препятствий. Самым тяжелым было, как обычно, отсутствие денег. Нас теперь было шестеро; еда и кров стали настоящей проблемой. Я продала свою шубу с красивым воротником из горностая, и это на некоторое время продлило нам жизнь. Однажды Борис рассказал мне, что получил визу в Бессарабию примерно за неделю до нашего приезда. У его друга господина Белиамина были там нефтяные скважины, и он пообещал Борису работу с хорошей зарплатой. У него также имелась разведенная племянница с маленьким мальчиком, жившая в его доме. Как я быстро узнала, эта женщина положила глаз на Бориса. Кроме того, моё имя и имена детей должны были быть вписаны в визу, но Софья осталась бы сама по себе. Бабушка тем временем пыталась добиться от Красного Креста оплаты ее проезда в Польшу. Я ответила так: "Борис может поехать, если захочет, но я никогда не брошу Софью в чужой стране после всего, что она сделала для нас с Таней". С неохотой Борис аннулировал визу. Вдруг ни с того ни с сего господин Белиамин пригласил нас всех на обед. Его племянница оказалась худой, бледной, болезненной блондинкой, не отрывавшей глаз от моего мужа. Доктор, друг семьи, почему-то внимательно нас рассматривал. Наконец он сказал: "Не могли бы вы рассказать мне, какой была ваша диета в России последние три года? Я забочусь об этой молодой женщине и ее ребенке, кормлю их таблетками и витаминами, и они выглядят истощенными по сравнению с вами и вашими детьми. Вы можете это объяснить?" "У нас не было ни врачей, ни дантистов или каких-либо лекарств," ответила я, "и наша пища состояла в основном из картофеля, супа, кукурузной каши, обезжиренного молока и патоки. Все это, кроме молока, нам приходилось выращивать самим." Бедный доктор подумал, что я шучу, но когда после обеда гостям передали коробку конфет, все надо мной смеялись, потому что мои маленькие девочки, которые никогда в жизни не видели и не пробовали конфет, тут же зарылись в эту коробку обеими руками и каждая заграбастала оба кулака полных сладостей. Я не могла уговорить их вернуть хотя бы один крохотный кусочек, этих маленьких дикарок. Но это были шутки. Серьезным было то, что моя семейная жизнь никак не налаживалась. Первое, что я осознала с течением времени, - это огромная разница между мной и Борисом. В то время как я сильно эмоционально выросла и повзрослела, преодолевая испытания и невзгоды, которые жизнь преподнесла мне на пути, Борис остался тем же импульсивным, избалованным, незрелым маленьким мальчиком, которого я знала до свадьбы. Ответственность раздражала его, поскольку ему никогда не приходилось брать на себя какие-либо обязанности. Любые ограничения, будь то бережливость или свободное время, были ему не по душе. Казалось, что, избежав смерти, он, как и многие другие его однопoлчане, стремился прежде всего хорошо провести время и наверстать упущенные годы. Он любил танцевать и, пытаясь научить меня новым па, нетерпеливо бросил это занятие и продолжал водить мою младшую сестру Долли на чаепития и танцы в Токатлин или Пти-Шан. Наши дети часто действовали ему на нервы. Муж не знал, как с ними справиться, а они, в свою очередь, боялись его. Я считала, что больше всего его натуру задело решение британского и французского командования упразднить союзные войска и всем заинтересованным лицам было дано уведомление за два месяца вперед. Мысль о том, что он останется без работы, сильно ранила его гордость, и, как любой маленький мальчик, он вымещал свое раздражение на тех, кто любил его больше всего. Однажды он пригласил меня на ужин в ресторан и, когда мы сидели за маленьким столиком в тускло освещенном зале, он начал говорить, сначала медленно, короткими четкими фразами. Он делился со мной впечатлениями о том, через что прошли белые, оказавшиеся в Крыму на последнем этапе Гражданской войны. "Nadine", продолжал говорить он. "Слава Богу, тебе не пришлось быть свидетелем всего этого. Ничего подобного раньше в истории России не случалось. Это было жутко, зверски, невыносимо". Теперь слова и предложения срывались с его губ так быстро, что за ними было трудно уследить. Ему было необходимо выговориться. Желание вырвать тяжесть из своей груди было настолько велико, что прервало его упрямое многомесячное молчание.
Вот что он мне рассказал... Все дороги, ведущие к морским портам, были забиты беженцами. Они брели по этим разбитым большакам и узким тропам в бесконечном количестве, надеясь добраться до причалов в Ялте, Севастополе, Феодосии и Евпатории, чтобы хоть немного опередить Красную армию. Позади них отступал разгромленный арьергард армии Врангеля, несколько дней назад сделавший свой последний бой против превосходящих сил противника; теперь они стали частью этой постоянно движущейся массы людей. Они шли пешком в изношенных сапогах и порваной одежде; голодные, измученные, с пересохшими губами и лицами, покрытыми потом и пылью. Они были исцарапаны, окровавлены и обескуражены, уставшие до изнеможения, грязные и нищие, но продолжали идти с одной лишь мыслью - добраться до морских портов обогнав красных и таким образом избежать пыток и смерти. К ним присоединились мирные жители, оставив все свое добро и имущество, ибо знали, что жизнь с коммунистами будет хуже смерти. Классовые барьеры исчезли. Крестьяне и чиновники, купцы и торговцы, старые и молодые, богатые и бедные, все изо всех сил пытались добраться до порта, где корабли стояли на якорях, готовые принять их и унести из сущего ада. Среди них были женщины, толкавшие тележки и детские коляски, доверху нагруженные всякими домашними вещами, а сверху сидели маленькие дети, завернутые в шали и одеяла. Некоторые, обессилившие, падали на обочину, не в силах больше сидеть или стоять, а другие молча проходили мимо, думая только об одном: поскорее попасть на корабль и оставить этот кошмар позади. Однако детей мертвых женщин поднимали и передавали другим женщинам, менее обремененным. Забегая вперед, следует сказать, что конце концов некоторые из сирот, слишком юные, чтобы запомнить свои имена, попали на корабли и начали новую жизнь среди чужих. Тем временем капитаны, не желая рисковать своими посудинами, держали их с разведенными парами. Там были британские, американские и французские крейсеры, транспортные суда и линкоры. Но увы! Их было недостаточно. Откуда наши союзники могли знать, что им предстоит принять на себя не только остатки Белой армии, но и к тому же половину населения Крыма? Слишком мало и слишком поздно. Этот последний день Крыма стал днем невыразимого ужаса и гибели сотен тысяч невинных беженцев! Единственным их преступлением был страх перед красными. Услышав и увидев, как коммунисты обращаются с народом, они предпочли бедность в изгнании жизни при красном режиме. Севастополь был полон обезумевших людей, пожелавших покинуть родину. Собственность перестала иметь значение. Весь багаж, чемоданы, упаковочные ящики, узлы валялись брошенными на улице. Главное спасти себя и детей! Набережная была забита полусумасшедшим человечеством. Они ждали, молились, плакали, просили и умоляли. Тем временем матросы были заняты тем, что помогали ближайшим сесть в шлюпки и доставляли их к кораблям. Вскоре стало очевидно, что половину ожидающей толпы придется оставить из-за нехватки места... Борис сумел попасть на один из этих кораблей и взял с собой Андрея. Они стояли опустив руки, плотно спрессованные в человеческой массе. Бешеные крики оставшихся на берегу беглецов, брошенных на произвол судьбы и подвергнутых мучительной смерти, были слышны далеко в море. Опустившись на колени, с протянутыми к небу руками они молили о пощаде, видя как последний корабль, до предела загруженный человеческими телами, заполнившими все доступное пространство, покидает бухту. На палубах посудин все узлы и вещи были выброшены за борт, чтобы освободить больше места для обезумевших людей. Многие из оставшихся на берегу, бросались в море и плыли, стараясь добраться до отходящих кораблей; некоторым удавалось это сделать, и их поднимали на борт, но другие утонули при тщетной попытке достичь свободы. Когда последний корабль покинул гавань, город осветился красным неровным сиянием пожаров: большевики взяли верх. Вопли женщин, пронзительный плач детей, звериные рычанья красноармейцев, выстрелы офицеров, пытавшихся остановить невыразимый кошмар, происходивший в ту ночь во всех портах Крыма, долго доносились до ниx по воде. "Вот чего я не забуду, Nadine,"сказал Борис, сжав руки в кулаки и с бледным, осунувшимся лицом. "Вот почему мне хочется веселья, музыки, танцев, пока я еще жив и молод, ибо моя душа была свидетелем такого ужаса, такого скотства, такого человеческого страдания, что, если я этого всего не забуду, то не смогу жить дальше". Этот разговор с Борисом помог мне понять многие странные черты, появившиеся в его характере, и я сразу же дала себе слово, что буду снисходительно и спокойно относиться к своему мальчику-мужу. Если он хочет веселья, пусть веселится, ибо каждый, кто пережил те мрачные дни нашей истории, повредил свои души и нуждался в помощи, доброте и понимании. И кто мог бы дать это ему, кроме меня?
Глава 52
Я решила искать работу. Без особых проблем я получила ее в Y.M.C.A. на улице Пера. Мистер По, ответственный человек, нанял меня играть на пианино, развлекать моряков, писать для них письма, играть в шахматы, шашки или любые другие игры, которые им интересны. Часы работы были с 11:00 утра до 8:00 вечера семь дней в неделю за 40 долларов в месяц. Днем мне разрешали взять из буфета два сэндвича и чашку кофе и я всегда приносила домой один сэндвич для вечно голодных детишек. Часы в клубе были долгими, хотя работа была приятной и легкой. Игра на пианино была удовольствием; нотных листов было много, в основном популярные песни и танцы. Мне всегда нравилось хорошо играть в шахматы и у меня было природное чутье на игральные карты. Мои младшие сестры Таня и Долли были умными и добрыми девушками. Обе работали в американском консульстве и получали хорошую зарплату. Таня, будучи лингвистом, сумела достаточно хорошо выучить турецкий, греческий и американский английский. Она проявила себя ценным переводчиком, к тому же освежив свои знания французского и немецкого языков. Долли, малышка в семье, которой было отказано в возможности завершить образование, была полна решимости помочь себя, пройдя различные заочные курсы в Америке. Она работала машинисткой и стенографисткой. Обе снимали маленькую квартиру и жили комфортно, никогда не задумываясь о том, насколько тяжело приходилось моей семье. Имея 40 долларов в месяц, я оставляла Софье один доллар в день, чтобы кормить всех шестерых. У нас были в основном картофельный суп, рыба, йогурт и отварной картофель. На десерт не оставалось ни цента, а на молоко - совсем немного. Недалеко от здания Американского Красного Креста находился небольшой ресторанчик, куда обе мои сестры ходили на ланч. Я присоединилась к ним через пару месяцев, после того как сменила работу, потому что более дешевого места, чтобы перекусить, нигде не было. Все, что я могла себе позволить истратить, - это десять центов; тарелка супа стоила семь с половиной центов, а кусок темного хлеба - два с половиной цента. Мои сестры часто спрашивали меня: "Почему бы тебе не попробовать что-нибудь другое, например, гамбургеры или пироги?" Все, что я могла сказать, было: "Я больше всего люблю суп с хлебом", хотя от завораживающего запаха жареного мяса или от вида клубничного мороженого у меня текли слюнки. К тому времени мать Бориса решила вернуться в Польшу, где она жила с мужем и детьми в течение многих лет до Первой мировой войны. Отец Бориса, который во время той войны был связан с Красным Крестом, исчез два года тому назад из Одессы, не оставив никаких следов. Бабушка всегда питала надежду найти его где-нибудь в Польше, где у них было много друзей. Американский Красный Крест оплатил ей проезд, и однажды утром мы проводили нашу любимую маленькую бабушку на вокзал. Как мне не хотелось ее отпускать, как мы сдружились и полюбили друг друга за эти беспокойные годы! Как сильно я боялся за ее безопасность и благополучие, но не могла ее удержать, ведь она хотела найти свое место в этом новом мире и встать на ноги. Маленькая бабушка, такая хрупкая и бледная, с таким храбрым сердцем! Какой смысл сдерживать слезы? Какой смысл притворяться, что мы расстаемся на короткое время, когда глубоко внутри себя я знала, что мы никогда больше не увидим нашу милую маленькую седовласую старушку. Она махала нам рукой, сидя у окна в вагонном купе, и посылала воздушные поцелуи маленькой Ольге, которую она обожала; я стояла и плакала без стыда, с тяжелым, как свинец, сердцем. Через минуту поезд унес ее вдаль и мы вернулись к своим будничным делам.
Американским консулом в то время был Дж. П. Равндал, который очень любил моих сестер, а Таня была его секретарем. Жена консула, нежная, добрая женщина, однажды пригласила нас на ланч в их летний дом. Она была поражена тем, как хорошо мои дети ведут себя за столом, и задавала мне множество вопросов о нашей жизни при коммунистическом режиме. Через несколько дней она предложила мне работу ее ближайшей помощницей в Американском Красном Кресте. Ее офис получал огромное количество писем из Франции, Бельгии, Италии, Великобритании, Югославии, посланныx родителями, потерявших своих детей, и детей, искавших своих родителей. Миссис Равндалл требовался кто-то, кто отвечал бы на эти письма, а также помогал раздавать бывшую в употреблении одежду присланную из Америки, самым нуждающимся беженцам в городе. Я была рада помочь в этой интересной работе, хотя зарплата по-прежнему составляла всего 40 долларов в месяц. Когда весенняя погода стала теплее, мы переехали в пригород Константинополя, красивое место на берегу Босфора, где нам посчастливилось найти в одном доме большую комнату размером с сарай, в которой имелась кухня. Это было в Бебеке, милях в пяти от города, с прекрасным видом на море и большим садом, где могли играть дети. Рядом на вершине холма стоял Роберт-колледж, построенный американцами для мальчиков всех национальностей, стремящихся получить высшее образование, а внизу, по дороге в город, находился Константинопольский колледж для девочек, которым руководила Y.M.C.A. Время текло неторопливо и безмятежно. Борис смог устроиться на работу в нефтяной компании; мои девочки выглядели здоровыми и загорелыми. Софья целые дни проводила в саду, где она играла с детьми и наслаждалась диковинными растениями, невиданными фруктами, целебным воздухом и полной свободой.
Тем летом Американский Красный Крест и НРА собрались вместе и решили помочь эвакуировать как можно больше русских беженцев в любую страну по их выбору, что позволило бы им начать новую продуктивную жизнь, а не бездельничать в течение многих лет, получая мизерную материальную помощь. Меня попросили работать переводчиком при заполнении необходимых анкет, поскольку немногие переселенцы говорили по-английски. Это была интересная работа и я получила огромное удовлетворение от осознания того, что хоть в какой-то мере могу помочь моим друзьям и соотечественникам. Красный Крест под руководством майора Дэвиса зафрахтовал суда с линии Фабера и платил символическую плату за транспортировку. Всех мужчин разместили в отсеках низшей категории, а женщины и дети путешествовали в каютах третьего класса. Первый корабль отправился в США 1 июня с двумястами пятьюдесятью пассажирами на борту. Мы с Борисом, хорошенько обсудив это событие, решили, что Америка может стать лучшей и самой безопасной для нас страной, в то время как Европа, находящаяся так близко к России, была подобна кипящему вулкану, готовому извергнуться в любой момент. Идея остаться в Турции нас тоже не привлекала, поскольку и там появилась напряженность. Длиннобородый турок по имени Мустафа Кемаль-паша собирал армию бойцов, имевших боевой опыт борьбы против британцев в Галлиполи. Разношерстное население Константинополя, некоторые со страхом и тревогой, другие с надеждой на лучшее будущее, ожидало, что Мустафа беспрепятственно войдет в город и захватит власть. Ходили слухи, что Союзный флот готовился отплыть в любой момент, но не ввязываться в новую войну. Мы решили, что Турция не та страна, в которой стоит жить и в безопасности растить детей. Таким образом, мы присоединились к списку смелых и предприимчивых, не боящихся поставить океан между нашим прошлым и будущим, готовых начать все сначала, чтобы построить будущее для себя и своих детей. Обе мои сестры были ошеломлены такой невероятной идеей. Они говорили мне, что я сумасшедшая. Даже сама миссис Равндал пыталась отговорить меня от этого поступка, предлагая для местожительства Францию или Бельгию вместо Америки, которая может показаться мне настолько странной во многих отношениях, что мне и моей семье будет трудно там акклиматизироваться. "Что вы знаете о моей далекой стране?" однажды спросила она меня. "Ничего", ответила я. "Вообще ничего". "Тогда как вы собираетесь там жить?" не отставала американка. Я оптимистично улыбнулась и покачала головой. "Мы ничего не знали о Турции, когда судьба привела нас к этим берегам, но через две недели я устроилась на работу и с тех пор беспрерывно работаю. Мы оба молоды, здоровы и готовы трудиться в стране, дающей нам хотя бы небольшую меру безопасности, душевного спокойствия и свободы, которую я и моя семья жаждали все эти годы. Можете ли вы винить меня?" "Nadine", сказала миссис Равндал. "Я верю, что у вас все будет хорошо. Однако не уговаривайте своих сестер следовать за вами. У них здесь отличная работа, и они никогда не будут так хорошо преуспевать в Америке, как у нас консульстве. Кроме того, мой муж в них души не чает". Я пообещала ничего им не говорить и спустилась на нижний этаж, чтобы присоединиться к двум очень любезным американкам, мисс Митчелл и мисс Рагглс, которые проводили собеседования с каждым из претендентов, желающим иммигрировать в США. Их нужно было проверить, задать вопросы, объяснить как заполнить и подписать подробные анкеты; но ни один из двухсот отъезжающих не мог ни говорить, ни писать по-английски. Кроме меня, там было еще двое переводчиков-мужчин, работы было уйма и мы торопились охватить всех, работая с утра до закрытия и часто пропуская обеденный перерыв. Мисс Митчелл или ее подруга присылали нам кофе и сэндвичи и мне эта закуска нравилась больше, чем суп и хлеб в столовой, потому что у меня оставалось съэкономленными десять центов, на которые я покупала детям молока по дороге домой. Итак, мы решили ехать в Америку! Прежде чем приступить к осуществлению наших планов, оставалось решить один важный вопрос: а именно, получить согласие Софьи отправиться с нами. Как бы нам ни казалось жизненно важным выбраться из Турции до того, как начнутся социальные беспорядки, мысль оставить Софью одну в чужой стране, без друзей и средств к существованию, никогда не приходила мне в голову.
Софья была не просто служанкой или горничной, которую наняли на лето и уволили в конце сезона с дополнительной недельной платой в качестве бонуса. За все эти годы, прошедшие после нашей свадьбы, Софья стала настоящим другом, членом нашей семьи, перед которой я была в огромном долгу благодарности. Я очень хорошо помню, как впервые встретила Софью. Тогда мы оба были маленькими детьми. Софья была одной из одиннадцати детей доверенной служанки моей матери. То был сентябрьский день, день, когда именины Надежды, Веры и Любви праздновались по всей стране и их матерью Софьей, а также в нашей семье, потому что мою маму, как и меня, звали Nadine , что на русском языке означает "Надежда". В то утро мы, дети, проснулись от звуков военного оркестра, играющего веселые марши на лужайке перед нашим домом. Мой отец пригласил музыкантов из Лубни, расположенной в семидесяти верстах отсюда, ка сюрприз для моей матери. Какое волнение! Как нам было весело! Какой это был светлый и праздничный день с раннего утра до поздней ночи, с многочисленными гостями, приехавшими из соседних имений. В саду накрыли длинные столы, заставленные едой для жителей деревни, слуг и прибывших оркестрантов. Всем подавали пиво и водку, а дети и взрослые танцевали. Пока я стояла в саду, наблюдая, как деревенские девушки в ярких костюмах водят хороводы, рядом остановилась темноволосая, худощавая девочка. "Как тебя зовут?" обратилась я к ней, поедая большую гроздь винограда. "Софья", застенчиво ответила та, глядя на меня круглыми черными глазами. "Вот как!" воскликнула я. "У тебя, должен быть сегодня, тоже день именин! Ты получила какие-нибудь подарки?" "Нет," робко призналась она, "но я люблю музыку и наблюдать как танцуют". "Да," согласилась я, "но вот смотри - возьми этот виноград, это тебе от меня подарок!" Она схватила тяжелую янтарную гроздь и, как испуганный кролик, тут же убежала. Прошли годы, и, поскольку нам не разрешалось общаться с детьми прислуги, я больше не видела Софью до окончания средней школы. Тем летом, когда мы переехали в наш загородный дом на три долгих великолепных месяца летних каникул, к нашей семье были добавлены две новые молодые девушки - горничные. Одной из них была темноволосая, худая, загорелая, курносая Софья. Уход за моей комнатой стал одной из ее обязанностей и всякий раз, когда она приходила протирать пыль или убираться, я запирала дверь и мы часами сидели и болтали. Она рассказывала мне о своей жизни, о свадьбах своих братьев и сестер, а я описывал ей красоту и чудеса Петербурга. Мы очень подружились, хоть это и противоречило всем правилам и нормам. Три года спустя, готовясь к свадьбе, мама спросила меня, какую горничную я бы хотела взять с собой. "Мой выбор - Софья", сказала я, "но, пожалуйста, позвольте мне сначала поговорить с ней". Затем я сказала Софье, что собираюсь выйти замуж за военного, а это означало, что это будет нелегкая, плохо организованная жизнь, во всяком случае, во время войны, и захочет ли она разделить ее с нами? Софья заявила вполне серьёзно: " Г-жа Nadine, я буду рада пойти за вами куда угодно". Таким образом, мы подписали пакт о дружбе, который оказался очень полезным в темные и опасные дни Революции. Несмотря на яростную и ожесточенную пропаганду большевиков, Софья оставалась самым стойким и верным моим сторонником. Таковы были воспоминания о моей преданной подруге. Однако вернемся в начало 1920-х годов. Однажды Долли сказала мне, что где-то в августе они ожидают приезда матери из Англии. Наш отъезд в США был запланирован на 1 июля, но мы перенесли его на месяц позже, уступив наши билеты молодому Эндрю и еще какой-то нетерпеливой семье, потому что увидеть маму снова четыре года спустя было удовольствием, которое мы не хотели пропустить. Мать приехала в конце июля.
Консул Равндал и его семья в то время находились в своем летнем доме. Сестры могли свободно пользоваться городской квартирой Равндала, которая была намного больше и удобнее, чем маленькая двухкомнатная квартирка, которую девушки делили. Там все было приготовлено к встрече. Ольга и Таня в самых красивых платьях с лентами в волосах очень ждали встречи с бабушкой. Мы вошли в консульство и нас провели в большую солнечную гостиную с роялем у стены. Через несколько минут появились мама и мои сестры. Я обнимала и целовала маму, глядя на ее милые черты лица, на ее красивой формы карие глаза, которые теперь стали постоянно грустными, на ее лицо без макияжа, на ее прямую гордую осанку. Наконец позвали маленьких девочек. Настала их очередь познакомиться. Мать сидела на пуфике у рояля и позволила двум робким детям поцеловать себя. Поцелуй, который она подарила им в ответ, был настолько безразличным, настолько небрежным и холодным, что глубоко ранил меня. "Никакой любви к моим маленьким дорогушам," подумала я, "ни капли." Затем мать достала фотографию маленького кудрявого херувима и сказала с гордостью и восхищением: "Это сын Варвары, Эндрю". Да, он был очаровательным малышом с миндалевидными карими глазами, как и у Варвары, милым выражением лица и копной шелковистых кудрей, которыми могла бы гордиться любая маленькая девочка. Мать продолжала рассказывать нам, что у малыша Эндрю была няня-англичанка, что сначала они жили в Риме, столице Италии, в одном из лучших районов города, где Варвара и Эндрю-старший постоянно развлекались и имели много друзей. Они вели веселую жизнь и все ими очень восхищались и всегда приглашали в свои дворцы. Позже они купили поместье с большим участком земли в Австрии, где муж Варвары хотел попробовать свои силы в выращивании лучших куриных пород. "Пользенгоф" - так назывался их новый особняк, куда направлялась Мать, и, судя по ее описанию, это действительно было очень красивое сооружение. Все деньги на расходы на роскошную жизнь обеспечивал пожилой тесть, у которого, должно быть, были банковские счета в разных европейских странах. Слова "Италия" и "Рим", казалось, глубоко ранили меня, поскольку Италия играла большую роль в наших мечтах перед свадьбой. В те далекие счастливые годы старшие офицеры полка, где служил Борис, узнав о нашей предстоящей свадьбе, пообещали отправить его в Италию в качестве одного из многочисленных "связных" офицеров, расквартированных в то время по всей стране. Это был всего лишь вопрос ожидания своей очереди и мы строили столько счастливых мечтаний на этой возможности. Италия с ее прекрасной античной культурой, картинами, скульптурами и соборами словно манила нас из далекой хмурой России, обещая жизнь, полную солнца и красоты. Однако события развивались так быстро, наши мечты были давно забыты, но само осознание того, что все, чего мы так сильно хотели, снова легко упало на колени моей сестры, возродило наши давно забытые надежды, планы, а затем страдания и тоску. "Почему?" я неустанно спрашивала себя. "Почему судьба всегда проходит мимо меня?"
Мать теперь музицировала на фортепиано, наигрывая все старые, знакомые, ностальгические мелодии нашего детства, навевавшие бесчисленные воспоминания о счастливой, беззаботной жизни. Они скручивали и мучили меня, они закрадывались в мое сердце и душу, уничтожая всякое чувство благодарности за наш побег, искажая мой взгляд на жизнь, высмеивая мою веру. Темные волны продолжали затоплять мой мозг, затуманивая его и мешая ясно мыслить. Мое чувство ценностей было нарушено. Все, о чем я могла думать, это... почему?... почему?... почему? Маленькая Ольга робко подошла к роялю и некоторое время смотрела, как играет бабушка. Эти легкие, ловкие пальчики пожилой дамы бегающие вверх и вниз по клавишам и производящие такие приятные звуки, очаровывали дитя. Внезапно мой ребенок положил руку на клавиши и попытался сделать то же самое. Моя мать небрежно отмахнулась от ее пухлой ручки, как от надоедливой мухи, и продолжала играть. Ольга с обиженным видом вернулась к моему стулу. "Не обращай внимания, дорогая," сказала я, целуя озадаченное, нахмуренное лицо моего ребенка, "когда-нибудь у тебя будет собственное пианино, и если ты постараешься, ты будешь играть так же хорошо, как бабушка". Никакой любви к моим малышам, с горечью подумала я. Сын Варвары невольно захватил все ее внимание, не оставив моим детям ни крошки. Горячее восхищение моей матери своим единственным внуком в сочетании с ее очевидным безразличием и отчужденностью к моим маленьким девочкам, казалось, стало последней каплей. Всю ночь я изо всех сил боролась с потусторонним зеленоглазым чудовищем, потому что из-за него я чувствовала себя ужасно несчастной. К утру я поверила, что победила, поскольку смогла восстановить душевное равновесие, но с тех пор я всегда чувствовала прилив сострадания к любому, кто невольно поддался, уступив свое сознание и сердце этому ужасному монстру, называемому ревностью. На следующий день Долли сказала мне, что мама хотела бы видеть меня одну, если это возможно. В тот же вечер я пришла и нашла ее сидящей в уютной, мягко освещенной гостиной. Она выглядела бледной, осунувшейся и очень грустной. Новость, которую сообщила мне мама, касалась дяди Алексиса, ее единственного брата. Друзья из Петербурга, встретившие мать в Лондоне, сообщили ей ужасную новость. Наш добрый, веселый и красивый дядя Алексис, который изо всех сил старался стать отцом для нас, девочек, после смерти папы, который отказался от своего титула в начале революции, надеясь, что его обойдет дикая толпа и не заметит растущая бдительность ЧК. Дядя, который упорно отказывался покинуть свою родину и искать безопасности за границей, был арестован вместе с тетей Элизабет, и с тех пор о них ничего не было слышно. Его единственная дочь, красивая, жизнерадостная, миниатюрная кузина Лидия, замужем за тихим, трудолюбивым и ненавязчивым дипломатом, была отправлена в концентрационный лагерь на крайнем севере вместе со своей семилетней дочкой после того, как ее муж был избит и застрелен уличной толпой. Бедный дорогой дядя Алексис, как он, должно быть, страдал и сожалел о своей героической, но тщетной вере: "Не покидай свою страну". Но отчего похолодело в моей душе и вызвало мурашки на спине, так это мысль о кузине Лидии, сосланной в Сибирь с маленьким ребенком. Их судьба тоже осталась неизвестной, но любой, кто наблюдал за методами коммунистов, мог сказать, что это, должно быть, была самая ужасная и жестокая судьба с невыразимыми страданиями. Холод, голод, болезни, нечеловеческая работа, жестокость, издевательства и обилие паразитов... как долго маленькая Лидия могла терпеть такую жизнь? А как насчет ее невинного ребенка? Нам остается им только посочувствовать. В те беспокойные дни среди аристократии преобладало странное и искаженное чувство чести и долга. Это произошло из-за поведения самого императора, который отказался бежать из России, твердо заявив, что он не причинил своему народу никакого вреда, и поэтому народ никогда не причинят вреда ни ему и ни его семье. За это заблуждение он поплатился не только своей жизнью, но и невольно пожертвовал жизнями каждого члена своей семьи. Большинство великих князей последовали этому примеру, как и многочисленные генералы и чиновники. Они считали: "Покинуть свою страну в час крайней нужды равносильно измене". Лишь немногим удалось бежать в поисках безопасности за границу, в то время как остальные не изменили своим убеждениям и стоически встретили свою смерть. Повезло тем, кто присоединился к Белым армиям после того, как она родились в спонтанном акте мятежа и негодования против ужасов новых правителей. Они погибли как мужчины и герои, сражаясь за спасение своей родины от полного господства всех сил зла. Как безжалостно, как дьявольски коммунисты выполняли свои ужасные задачи порабощения России: сначала уничтожить всех представителей аристократии, затем интеллигенции, промышленников и купцов и, наконец, тех самых людей, которые помогли им подняться к власти - крестьян, которым принадлежала вся земля, так откровенно обещанная Лениным. "Сначала разрушай, а потом строй!" провозгласил марксистский диктатор и огромная сила зла высвободилась по его команде. Она захлестнула нашу огромную страну и дала о себе знать во всех отдаленных уголках европейской и азиатской России. Не щадили никого: ни мужчин, ни женщин, ни стариков, ни детей. В конце концов народ постигла одна и та же неумолимая судьба; большинство пало под беспощадными ударами человекообразных существ, превратившихся в диких, отвратительных хищных зверей или, попросту, большевиков. Новое государство переименовало себя в Совдепию и наглухо отделилось от остального мира. Железный занавес был опущен и плотно закрыт. Свободный мир либо не хотел знать, либо не имел возможности получать сведения, о том, что за занавесом бесконтрольно царит террор. Была ли Первая мировая война направлена на прекращение всех войн? Я надеюсь. Но в нашей стране не было мира и Свободный Мир, закрыв глаза и опустив головы, трусливо повторял: "У нас этого не может случиться! Дорогой Всемогущий Бог, помилуй нас всех!"
Грустные мысли. Думая об этом, я крепко обняла маму, снова и снова целуя ее карие глаза, ее иссохшие щеки и грустный рот. "Дорогая," плакала я, захлебываясь от эмоций, "в тебе еще полно сил, но когда ты устанешь и затоскуешь по дому, приедешь ли ты к нам в Америку?" "К тебе!" сказала Мать в смятении, но, видя мое удрученное выражение лица, добавила более доброжелательно: "Может быть... Бог благословит тебя!" Еще раз я обняла ее. Дело в том, что корни матери происходили из Европы; наши же надежды лежали за океаном. Шансы когда-либо встретиться снова казались маловероятными. Так мы расстались и на сердце у меня стало тяжело.
Глава 53
Пришло время обсудить наш план иммиграции за океан. "Софья," спросила я однажды вечером, "не хочешь ли ты поехать с нами в Америку?" "Святая Богородица и все святые! Почему в Америку?" воскликнула она. "Потому что политический климат в Турции в настоящее время не является здоровым. Кемаль-паша наращивает армию; он может быть коммунист и если ему удастся захватить Константинополь, что станет со всеми нами? Он может выслать нас обратно в Россию". "Не дай Бог!" прошептала Софья. "Выбраться оттуда было достаточно сложно. Никто не хочет вернуться в Совдепию добровольно. Но зачем эта ваша новая идея - почему Америка? И где она вообще? На краю света?" "Нет, хотя это довольно далеко, но там спокойно и безопасно", рассеяла я ее сомнения. "Как нам туда добраться?" спросила немного ошарашенная Софья. "На корабле", ответила я. "О, Боже, помоги нам! Вы знаете, как я боюсь путешествовать на корабле, меня так тошнит!" "Ты хорошо справлялась на Черном море!" сказала я. "Потому что погода была хорошая и это не заняло много времени. Но что нам теперь нужно пересечь? Еще одно море?" спросила Софья. "Да, дорогая, и океан тоже". "О, нет! Не океан. Он меня точно убьет!" "Софья", настаивала я. "Я не поеду без тебя. Я никогда не оставлю тебя одну. Но поверь мне, оставаться здесь дольше небезопасно". "Хорошо", наконец сдалась она, "только это в последний раз и никогда больше не просите меня ступить на корабль. "Ох," добавила она с грустью, "это значит, что я никогда не поеду обратно в Россию". "Не унывай, Софья," ответила я, "и не пытайся разгадать тайну будущего. К концу этого года в Америку прибудут еще две тысячи счастливчиков из России, и мы можем поблагодарить Бога за то, что нам разрешено присоединиться к ним". С этого дня мы ускорили подготовку. Основной проблемой, как всегда, было получение наличных. У Бориса не было ничего ценного, а остальное наше имущество быстро уменьшалось. Рынок был наводнен всевозможными подержанными товарами: ювелирными изделиями, мехами, дорогими зимними пальто, керамикой, столовым серебром, мебелью, книгами, картинами, одеждой и т. д. Поэтому все, что мне удалось выручить, это небольшую сумму в 35 долларов. Мы должны были отплыть 1 августа вместе с двумястами пятидесятью другими отважными, бесстрашными и полными надежд пассажирами. Единственное, что я ненавидела, - это остричь красивые светлые локоны Ольги! Однако, на переполненном до предела судне, при плохих санитарных условиях и поездке, продолжавшейся целый месяц, казалось целесообразным принять меры предосторожности и отделаться от роскошного венца моей маленькой дочери. Необходимо было получить справки от врача, проверить глаза и грудную клетку, осмотреть головы и признать их чистыми; то есть никаких следов вшей. Это занимало все мое свободное время, так как я работала до последнего дня.
По Константинополю в это время прокатывались волны уличных беспорядков, насилия, грабежей и убийств. Турки, греки и армяне стали наглыми и грубыми в обращении с европейцами. Больше всего они ненавидели бывшую союзную полицию и, казалось, затаили обиду, по большей части оправданную, на каждого из ее членов. Бориса ненавидели в числе других и ему становилось все опаснее появляться на улице одному после наступления темноты. Ожидалось, что великий Мустафа-Кемаль-паша в любой день пройдёт маршем по стране и без боя захватит власть. Союзный флот не вмешивался и готовился вернуться домой. Наш отъезд в США был запланирован в самый последний момент. 1 августа на причале собралась большая толпа возмущенного народа, чтобы посмотреть на отплытие корабля. Борис был в штатском, безоружный; мы все надеялись, что толпа его не узнает. Трап был узким и крутым, по нему могли взбираться только по двое за раз. Носильщики принесли наш багаж и сбросили его на палубу. Теперь настала наша очередь подняться на борт. Сначала я отправила Ольгу и Софью, затем последовала за ними с Таней на руках и Борисом рядом со мной. Когда он ступил на трап, раздался чей-то злобный крик и толпа сердито хлынула вперед. "Убейте его!" орали они, но только Борис мог понять, что означают их леденящие кровь вопли. Он выхватил Таню из моих рук и, держа ее высоко над головой, легкими и неторопливыми шагами пошел к кораблю, а я, трясясь как в лихорадке, последовала за ним. Толпа грозно молчала, но немного отступила. Оказавшись на корабле, Борис проворно спустился вниз, а мы остались одни на палубе, охраняя наши вещи. Моя сестра Долли пришла проводить нас. Моя сестра Таня осталась дома - у нее был сильный солнечный ожог. "Долли, дорогая,"сказала я. "Жребий брошен - к лучшему или к худшему, но мы отправляемся в чужую и далекую страну. Возможно, мы никогда больше не увидимся, но не держите на меня обиду за наше решение иммигрировать. Вы с Таней здесь в безопасности, работая в американском консульстве; у вас есть хорошая постоянная работа - но не так повезло моей семье. Местные ненавидят Бориса... Я видела это своими глазами, когда мы садились на корабль... они готовы были убить его. Я хочу жить! в мире, в стране, где не будет ни ненависти, ни мести, ни враждебности, ни неприязни, я хочу подарить своим маленьким девочкам счастливое детство, я хочу, чтобы это чувство свободы проникло в мою кровь и кости, освобождая меня всю. Надеюсь, что мои самые смелые надежды на лучшее будущее и воплотятся в реальность. Я хочу избавиться от того парализующего ужаса, в тени которого мы жили и трепетали столько лет. Ты винишь меня?" "Нет, Nadine. Я считаю, что ты права. Я понимаю", ответила Долли. "Поддерживайте связь со мной. Возможно, у меня возникнет соблазн присоединиться к вам позже". "О, дорогая, это было бы просто чудесно," воскликнула я, "потому что я не против сказать тебе, что буду чувствовать себя довольно одиноким, если рядом не будет никого из нашей семьи". Прозвучал корабельный гудок, мы поспешно попрощались и Долли сошла с корабля. Я наблюдала, как она стояла на берегу и размахивала ярким шарфом, выглядя в этой толпе враждебно настроенных турок и греков еще более одинокой и несчастной, чем я чувствовала себя в тот момент. "Дорогие высшие силы, будьте добры к моей младшей сестре, чья жизнь до сих пор была трудной и у нее нет воспоминаний о счастливом детстве, к которым можно было бы вернуться, какие есть у меня," молилась я. Корабль медленно двигался и поворачивался, берег отступал, уходя вдаль, фигурка моей сестры уменьшалась и наконец исчезла. Последняя связь с моей семьей была разорвана. Судьба разбросала нас по всему миру. На последнем этапе нашей одиссеи мы направлялись в далекую непонятную страну. Ну, что же, будем надеяться на лучшее. Проходили безмятежные дни путешествия. Для меня эта месячная поездка была чудесным, необходимым отпуском, который дал мне время полностью расслабиться, забыть о тревогах и опасениях, в полной мере насладиться приятной погодой, полюбоваться прекрасными морскими закатами, оценить хорошее ежедневное трехразовое питание, получить неограниченное время для детей, познакомиться со множеством интересных и приятных людей из числа пассажиров, набрать новые силы и энергию от прохладного океанского бриза и прекрасных звездных ночей. Должна заметить, что большинству пассажиров было о чем пожаловаться из корабельных неудобств, но я ничего не замечала и наслаждалась каждой минутой. После первой ночи в трюме Борис сказал мне, что он обескуражен; там было многолюдно, сыро, дурно пахло и кишело крысами. Я предложила ему спать в нашей каюте, чтобы дети делили одну койку, и с тех пор он был вполне счастлив.
Когда собираются русские, всегда звучит музыка. Вскоре один человек откопал старую гитару, двое других принесли свои балалайки, а четвертый с гордостью достал аккордеон. По утрам мы все были заняты, стоя в очереди в прачечную и душ, наводя порядок в каютах, штопая и зашивая. Но после раннего ужина и до поздней ночи на нашем конце палубы всегда звучали музыка и пение. Всякий раз, когда маленькая Таня слышала музыку, она изящными пальцами подхватывала свое короткое платьице и начинала вытанцевать свои собственные маленькие причудливые па и, одновременно, вальсируя. Случайным зрителям это нравилось, так как на борту было мало детей. Мужчины ритмично хлопали в ладоши, а моя Таня кружилась все быстрее и быстрее, пока у нее не начинала кружиться голова и кто-нибудь из публики ее не ловил и не поднимал высоко вверх, предсказывая, что когда-нибудь она станет настоящей знаменитой балериной. Tаня была в своей славе и вскоре стала любимицей корабля. Время от времени к ней присоединялась Ольга, но она не была такой веселой и изящной, как ее сестра, и у нее не было такого большого воображения в изобретении новых танцев. Так проходили наши дни. Наша цель, англоязычная Америка приближалась. Времени на чтение было мало, но я начала занятия по английскому языку, и их ежедневно посещала значительная группа людей.