Детская дача в средней полосе. Палата в изоляторе на 8 койка-мест. Заболевший ветрянкой маленький Фёдор один. Всё стерильно белое: стены, потолок, занавески на распахнутых окнах, местами облезшая краска на стульях и спинках кроватей, неуютное, накрахмаленое постельное бельё. Пол покрыт светлым линолиумом со странным декором "разбросанные опилки". Дверь как правило заперта на ключь, а какие либо игрушки или даже карандаши и бумага строго воспрещены, дабы предотвратить распостранение инфекции через последующее пользование.
За окном светит медленно поднимающееся солнце, громко щебечут птицы. Слишком громко. О радости, о том что лето и что каждую минуту, свободную от приёма пищи и сонного часа, длящегося, по не понятной причине, два часа, надо, нет, просто необходимо проводить в лесу, на поляне, на пляже. Громкие птицы поют о свободе мыслей и действий, но для Феди свобода действий ограничевается стенами палаты. Свобода мыслей же в четыре с половиной года никак не желает укладываться в мозгу мальчика. Он сидит на кровати в белых трусах и майке. Поджав ноги и обняв их руками он уложил голову себе на коленки и смотрит в окно, одно из четырёх. Все четыре рапахнуты настежь. Нянечька приходила ранним утром, пока Федя ещё спал и раскрыла их, при этом пробурчала глядя ласково на него, трущего с просони глаза "подыши хоть воздухом, Kороста, а то ведь опять запрут тебя на весь день". Сказала и ушла. Какая Короста?
К обеду будет жарко, а пока, особенно в тени деревьев, ещё гуляет утренний ветерок, прохладный, но не ледянящий как дома. Федя сидит неподвижно, его ноги и руки покрылись гусиной кожей. С неохотой он натягивает одеяло на плечи и старается при этом не менять своего положения. Фёдору грустно и он никак не может понять почему. Он не плачет, но в горле у него всё выше и выше поднимается ком. Глаза увлажняются, Федя не выдерживает и моргает. По правой щеке стекает слезинка.
Около года назад Федин отец ушёл на работу, и не вернулся. На шахте, где он работал добытчиком, глубоко под землёй взорвался газ и погибла вся бригада.
Позже Федя прочтёт в какой то книжке, что ещё двести лет назад рабочие на рудниках в Европе, уходя в шахты брали с собой клетку с канарейкой. Птица будучи очень чувствительной к газу, оповещала старателей зарнее и они вовремя покидали шахту. Федя не раз ещё задастся вопросом: почему у бригады погибших не было с собой клетки с канарейкой.
Мама до сих пор не смогла смириться со смертью Отца. Перед тем как он ушёл на работу они сильно поругались, а потом мама увидела только ряд закрытых гробов. Тела погибших были в неузнаваемом состоянии, работникам похоронного бюро удалось привести в надлежащий вид лишь двоих из восьми шахтёров, но из солидарности решили и их никому не показывать и все гробы были заколочены ещё в морге. Бригаду хоронили вместе в один день и могилы были вырыты тоже рядом, никто из родственников этму не противился. Все гробы были из светло жёлтого дерева и выделялись, на засыпаном снегом и засеянным тёмными крестами, редкими покосившимися надгробиями и людьми в чёрном кладбище, как свежие доски приколоченные на место проёма в старом и обветшалом заборе. Выделялся и Фёдор в его жёлтом бартерном пуховом комбинезоне, чёрных валенках с зелёными галошами и светлокоричневой кожаной шапке с мехом во внутрь. Других зимних вещей и Феди не было, а эти он не любил. Только валенки с галошами были удобными и не промокали в снегу. Комбинезон был немного маловат, Федя рос быстро и уже сейчас он не мог ни присесть, ни наклониться не опасаясь что он порвётся. Так же Федя должен был всегда следить затем чтоб нигде никуда не прислониться, так как любое, даже самое маленькое пятнышко было заметно на комбинезоне словно луна на фоне солнца в момент затмения. Шапка была тёплой, уж чего а восполениа среднего уха в ней бояться не стоило, к "ушам" шапки была накрепко пришита широкая резиновая лента из детского ремня. Эта лента, образовывая восьмёрку натягивалась на шапку сверху. Федя не только походил в ней на танкиста но и чувствовал себя как "в танке", так как шапка сильно приглушала звуки из вне.
На всех гробах возлегали огромные еловые венки, обёрнутые чёрно-золотыми лентами с плохо-читаемыми надписями ...дорогому...вечная память.... Именные рюкзаки с респиратором, шахтёрские каски (как Федя узнал позже, все вещи были не личные, так как те были разорваны взырывом или раздавлены обвалом) и фонарики с большими чёрными аккумуляторами на свинцовых решётках и кислоте дополняли этот мрачный "натюрморт". Родственики клали на гробы одну или две личные вещи покойного, так как положить это в гроб возможности у них не было. Мама положила на гроб часы "Электроника". Это были не обычные часы этой марки. При нажатие на кнопку подсветки цифры светились ярким красным светом. Так же она положила отцовскую чёрную дермотнтиновую сумочку с петлёй для руки, вместо ручки. У всех шахтёров были подобные сумочки. Если расстегнуть молнию то сумочка расскладывалась в два, три, а то и в четыре раза и в неё свободно умещалось полотенце и бутерброты с термосом. Феде было откровенно жаль этих вещей, о часах он мечтал с тех пор как отец впервые показал ему их чудесное красное свечение, а сумочку он желал как и все другие дети шахтёров, она являлась не только атрибутом професии их отцов но и неким связующим звеном между шахтой и домом. Как будь-то это она приводила отца домой для того что бы сново быть наполненной чистым полотенцем, свежими бутербротами и термосом с горячем цикориевым кофе с пятью ложечками с горкой сахара рафинада.
Все женщины громко рыдали и причитали на кого же их мужья, братья и сыновья их покинули и как же они теперь будут жить. Некоторые из них потеряли сознание, других пришлось насильно отрывать от гробов, при этом некрасиво падали на перемешанный с землёй снег, аккуратно водружённые венки, фотографии в рамках с чёрной лентой банта в углу и личные вещи. Стоявшие вокруг унылые мужчины молча поднимали упавшее и водружали на место.
Ярко светило далёкое мартовское солнце. Кладбище находилось за городской чертой и кроме крестов и редких грaнитных памятников над могилами преуспевших в жизни, никуда было не спрятаться от пронизывающего ветра. По всем присутствующим, кроме бьющихся в истерике женщин, было видно как им холодно. Люди ёжились и перетаптывались с одной ноги на другую. Наконец из ряда скорбящих выделился маленький человек одетый в узкое для его фигуры польто, огромную меховую шапку и блестящии, лакированные ботинки с заострёнными носками и необычно высокими каблуками. Это был учитель политинформации в школе, в которой учились родители Феди, и в которую так же предстояло поступить ему. Учитель достал папку, которую держал всё это время подмышкой. Извлёк из неё какие то бумаги, прокашлялся и начал, сначало тихо, а потом всё громче и громче зачитывать текст. Он говорил не долго, Фединого отца и других шахтёров он упомянул лишь раз, а в остальном перечислял достижения советской углепромышленности. В это время угрюмые мужчины медленно спускали гробы в ямы. Женщины плакали и причитали громче, но и учитель от них не отставал.
Над каждой могилой был водружён светлый деревянный крест с дополнительной косой перекладиной и дощечкой с именем и датой рождения и смерти. Присутствующий представитель профсоюза громко заявил, что для каждого погибшего шахтёра будет изготовлен гранитный обелиск. Федя не знал что такое обелиск и думал об этом. Об отце он не думал вовсе, он не плакал и даже не выглядел скорбящим. Какая то старушка, стоявшая рядом с Федей, тоже не плакала и заметив Федин взгляд сказала, так что бы слышно было только ему "что милай, не плачется?". Фдедя отрицательно покачал головой. "это нормально, пройдёт годик, ты папку сваво вспомнишь и поплачешь, а сейчас и не надо, а то бабы вишь как голосят, если ещё и мальца плаксивого увидят, совсем душой заболееют".
И вот, спустя почти год Федя вспомнил. Теперь он не сдерживал слёз. Как сидел на краю кровати, он завалился на бок и повернувши голову уткнулся в подушку, что бы никто не услышал его плача. Ему казалось, что он плачет целую вечность. Сильно озябнув, Федя укрылся одеялом с головой и свернувшись калачиком лежал ещё какое то время тихо, с мокрыми глазами смотря на окружающее его белое пространство. Птицы за окном пели всё так же громко и возможно уже о другом, но Федя их уже не слушал, он уснул.