Там, глубоко внизу, что-то ждет, и тянет ржавые руки к морщинистым стеклам. Там, внизу, что-то жадно считает минуты, кто-то жадно считает шаги, и с нетерпением ждет темноты. Здесь, наверху, сон проглотит последний легкий вздох, когда тоненький ржавый пальчик со скрипом проведет по половицам, когда косые синие глазки завращаются в темном уголке. Там, за окном, пьяное и луноликое слабо усмехнется, вглядываясь в паутину черных следочков под окнами. Он пойдет по улицам, сопя и шаркая, он будет смотреть в окна и стекла покроются холодными трещинами от его едкого взора. Огромный, трехпалый и грязный, бесформенный, жалкий, но такой сильный навалится он на ночной воздух в метре от подоконника, пропитывая сны липким ожиданием кошмара. Кто-то в высоте радужных ночей с хлопком выпустит в небо сотню мыльных пузырьков, впустит в свою голову луноликую кровь, сойдет с ума и пойдет по звездам на руках. Там, в замирающей высоте, бесконечной паутиной повисли бесконечные сонные нити. Так мало, так много.
И где-то в гулкой кирпичной тишине тягучий звон, бесконечный телефонный звон под сводами квартирного храма. И в голове вновь обретенная истина. По стенам стекает жгучими каплями кровь металлов. Они могут выжить, только если сядут на пол в самой светлой комнате, обхватят руками колени, и ни в коем случае не будут закрывать глаза, пока узоры на разноцветных коврах не сложатся в несколько букв. Тихо, сыро.
Кто звал? Куда? Кто ушел? Ушел.
Она, безымянная, могла ходить по окнам. Она могла встречать рассветы. Она долго смотрела, как раскаленное солнце с шипением и бульканьем тонет в ледяном чайном озере. Сотни сердец под стеклом считали: тик-так, тик-так, и она раскачивала головой в такт, рассматривая трехпалые следы вокруг своей кровати. Ветер приносил облака снежно-белых перьев и покрывал ими стеклянные шарики на полу. И тогда она брала стакан со спиртом, выпивала, и ее глаза вспыхивали синим пламенем. Тогда она вырезала крылья из фольги, швыряла их в окно, а трехпалый ловил их мокрым ржавым языком. Асфальт под ними плыл черными струями, а небеса поливали его водой. Много воды, мало воздуха. Под ногами песчаные рыбы и стеклянные шарики на дне, и под слоем донного ила пульсируют упругой жизнью тугие провода. Синее пламя в глазах отражает Луноликую и та испито смеется.
А когда та, которую никак не звали, замолкала, глотая смех луноликой, кто-то все время звал ее отчаянно, надрывно. Она видела его, зовущего, кричащего, закованного в чугун и вольфрам, усыпленного в стеклянном коконе. Того, кто еще не пришел, и того, кто уже не придет, того кто вообще не сможет ходить, того, кто совсем не захочет летать. И тогда собственноручно вырезанные из чайной фольги крылья поднимали ее вверх, туда, где голодными волками кружились снежные вихри. И там, высоко, она ловила губами сладкие мыльные пузырьки, оставлявшие после себя вкус шампанского и хмель. Луноликая срасталась затылком со Второй, и они обе смотрели вверх, на безымянную, которая с пьяным смехом пикировала на электричку. Электричка железно кричала и судорожно изгибалась, стараясь защитить детей чрева своего от синего пожара безымянной. Безымянная отставала и падала на ладони к луноликой, которая до полуночи качала ее на руках, ветром гудя колыбельные. Темная пыльная нирвана принимала ее в свои объятья до рассвета.
Тогда Трехпалый шлепал к стеклянным коконам, находил единственный занятый, и будил того, кто так долго спал. Он открывал невидящие глаза, смотрел на стеклянные улицы и уходил впереди трехпалого, расчерчивая тротуары поперечными черными полосами. Наступая на черточку, он качал головой, и тогда она начинала тихонько звенеть. Он закрывал глаза и тогда шел дождь. Он слышал тихие песни луноликой, и знал, что он - самое совершенное создание. Он рвал облака в клочья и лепил из них туманные бутылки со спиртом, расставляя их на столе той, которую никак не звали, и с нетерпением ждал ее возвращения. Стенные часы таращили на него глаза, роняя слезы со стрелок, и кто-то тихо пел в стенном шкафу, предчувствуя рассвет. В чашках вскипало чайное озеро, из которого поднимался ослепительный шарик солнца. Слезы на стрелках высыхали, и времени больше не было. И тогда спавший брал солнце двумя пальцами, и, не боясь обжечься, прятал его в карман до лучших времен. Пол заливала мутная вода, протекая с этажа на этаж, холодными струйками заливаясь за шиворот первому попавшемуся.
Безымянная снова брала радужную свирель и просила луноликую подняться повыше, хотя бы до седьмого этажа. И там, распугивая захмелевших черных кошек, она долго играла, пуская мыльные пузыри с запахом ромашек и шампанского. Камешки сыпались с призрачных небес, разбивая в осколки стеклянные коконы. И спящему негде было вновь уснуть. Тогда он ложился на прошлогодний снег возле ступеней подъезда и долго смотрел в темное небо.