В российской провинции вообще, и в Твери - особенно, мало пишут про светскую жизнь, про богему. Почему? Потому что нет её у нас по большому счёту! Действительно, - нет. Стоит появиться молодому таланту, потенциальной звезде, и тут же одуревшая от бешеных денег Москва или портово-спекулянский Петербург, как и встарь, всасывают их в себя. Будто в прорву, прельщая полузаграничной жизнью и недосягаемой для нас, провинциалов, спонсорской поддержкой. Расположение Твери предопределило её участь: насыщать столицы не только деньгами, но и талантами.
Впрочем, нет правил без исключений. Имеется такое исключение (едва ли не единственное) и в данном случае: Евгений Яковлевич Малышев, саксофонист, джазмен, композитор, режиссер, наконец, - психолог, член-корреспондент российской Академии Наук. Человек, запросто вхожий в самые высокие круги российской богемы.
Он, пожалуй, - единственный оставшийся ныне в Твери центр, вокруг которого вращаются люди талантливые, искрящиеся изнутри, и передающие эти искры своего дара окружающим их людям. Это - важно. Потому, что нынешний российский культурный слой (и - тверской, разумеется, тоже), естественно последовав примеру некогда великой страны, оказался раздробленным на мелкие клочки, тусовки, живущие своей обособленной жизнью. Слепить их вместе, вновь объединить, - пусть и не все, - может только сильный, очень сильный, авторитетный центр притяжения. Такой, как Евгений Малышев.
-Ну, начнём с того, что по крещению я не Евгений, а Савва. Священник, крестивший меня, строго следовал святцам, а имени, выбранного для меня родителями, в них не было. Но это, так, к слову.
А вообще-то, наверное, моя жизнь складывалась таким образом, что мне предопределено было стать музыкантом или артистом. Даже семья моя была очень музыкальной, все дядьки были аккордеонистами и баянистами, да и меня уже в шестилетнем возрасте определили в так называемую детскую хоровую студию. Вёл её Николай Ишиев, истинный подвижник музыки. Про него немало уже написано. Это был человек, который выискивал таланты, помогал им, и, благодаря ему, определили свою музыкальную судьбу очень многие. Это был музыкальный деятель с большой буквы.
Он и посчитал в своё время, что мне надо учиться музыке. Причём немалую роль сыграла и моя рука. Представьте, каким я тогда был: длинный, тощий, с огромной рукой, - сейчас я ею беру до - фа через октаву. Это для музыканта не то чтобы не последнее дело, а своего рода даже шик. Вот и отправили меня учиться играть на виолончели.
А жил я, да и всю жизнь живу на набережной Степана Разина. Тогда, на рубеже 40-х и 50-х годов, этот район был довольно известным, его жителей в городе называли береговыми. Скажу только, что из моих ровесников многие имеют по три-две ходки на зону. То есть территория была такая... специфическая. И тут вдруг береговой пацан с виолончелью... Смотрится?
В общем, виолончель я моментально бросил, перешел на инструменты более демократичные: аккордеон и баян. Учился я, надо сказать, неплохо: и в обычной, и в музыкальной щколе. Назначался даже председателем совета пионерской дружины, - по тем временам это было круто! Ну и музыкой занимался не просто с интересом, а - всё время тянуло меня к чему-нибудь новому, своему, к каким-то импровизациям. Когда я в школе организовал оркестр, то как-то незаметно стал и его лидером. Ведь тогда как было: только прозвучит по радио или в кино новая мелодия, и чуть ли не этим же вечером её уже играют, - на слух, без нот, естественно. Наш оркестр был, мягко говоря, странным: четыре акустических гитары, два-три баяна, пианино, скрипка и (куда же без него!) пионерский барабан. Играть что-то приличное таким бешеным составом, конечно, было невозможно, но кое-что мы все-таки делали, во всяком случае - было похоже. Первой нашей мелодией была музыка, если не ошибаюсь, из кинофильма Бродяга. Её тогда на всех углах играли. Ну а какой она была в нашем исполнении - можно себе представить. Но всё же некоторая популярность у нас была.
В те годы я постепенно перешёл в разряд джазовых пианистов. Втихаря учился играть на пианино и, в конце концов, опять же в тайне от всех, стал играть в оркестре ресторана Орёл - поплавка, благополучно сгоревшего через месяц после моего туда прихода. И после пожара я продолжал играть, - в разных полупрофессиональных оркестрах.
Но факт такой пианистической деятельности, в общем-то, обижал. В чём дело: я, молодой человек, сижу всегда спиной к публике, уткнувшись в стенку, и долблю этот аккомпанемент окровавленными руками, в то время, как все трубачи, саксофонисты стоят к ней лицом, на первых ролях, на авансцене!? Ясно, что я им завидовал чёрной завистью.
А потом была армия. Собственно, к тому времени я был уже студентом музыкального училища и мог получить отсрочку. Но не стал этого делать. Армия тогда, в отличие от нынешней, была в почёте, и я, можно сказать, сам напросился.
Специальность моя была сапёр-спецминёр. То есть: взорвать что-нибудь, рассчитать по формуле и жахнуть, это я и сейчас - всегда пожалуйста. Рота была непростая. Многие из наших ребят имели ордена, потому что приходилось заниматься своим непосредственным практическим делом, - и разминированием (ведь это была граница 50-60 годов, война давала ещё о себе знать), и подрывами. Скажем, подрывами льда на сибирских реках и в половодье. То есть - именно тем, что помогало избегать столь трагических явлений по весне, при таянии льда, что произошли в этом году на реке Лене. Похоже, сейчас это просто (как и многое другое) никому не нужно, никто этими профилактическими подрывами льда не занимается, и вот - результат...
В этой роте я прослужил около года. Так получилось, что был у меня там друг, тоже студент музыкального училища. Трубач. И вот однажды он написал в высшую инстанцию письмо, что вот тянут-де лямку в такой-то роте классный трубач и классный кларнетист, никому вроде бы в этой роте не нужные, - таланты пропадают. Насчёт кларнетиста он, понимаете, про меня приврал. Я к кларнету в те времена никакого отношения, даже косвенного, не имел. Но вдруг приходит в часть письмо: кларнетиста перевести в оркестр, а трубач пока не нужен, пусть пока в сапёрах послужит.
У меня получается такая ситуация: приезжаю в город Ковров, где этот оркестр располагается, с полным ощущением того, что меня сейчас или в тюрьму посадят или ещё что-нибудь сделают, - в оркестре же надо играть, а я не знаю, с какой стороны в этот кларнет дуть! Но встречает меня дирижёр и говорит, примерно, следующее: Хорошо, что я тебя успел встретить, - сам я сейчас уезжаю набирать музыкантов. А ты с сослуживцем (тоже трубачом, кстати) остаёшься на месяц сторожить студию. И он уехал. А мы остались.
Спелись мы с этим сослуживцем быстро. Я поиграл на пианино, он обрадовался: вот, мол, настоящий джазовый оркестр сделаем. А когда узнал, что я по недоразумению сюда попал, здорово мне помог. Короче, с его помощью, я за месяц, как ни трудно в это поверить, полностью одолел школу кларнета, включая и оркестровые трудности. Занимался, конечно, по 10-12 часов в день. А когда приехал дирижёр с музыкантами, после прослушивания вместе с другими пятью привезёнными профессиональными кларнетистами (во что уж совсем невозможно поверить), был назначен солистом. Так я и оказался в этом профессиональном оркестре уже вроде бы полноправным членом.
Сразу же мы организовали и джазовый квинтет, в полном классическом составе. Играли на вечерах в Доме офицеров. В общем, началось что-то профессионально джазовое.
А через полгода приехал в оркестр инспектор, прослушал и весь оркестр и отдельных солистов. И в результате двоих - меня и моего друга трубача перевели в Москву. Это уже был суперпрофессиональный оркестр, даже и не совсем воинский. Многие музыканты жили дома, просто переодевались в студии. В составе этого оркестра, входившего соответственно в сводный, мне довелось участвовать в параде на Красной площади. Именно в это время я начал всерьёз заниматься давно притягивавшим меня саксофоном. Благо с кларнетом у него было много общего.
Но окончилась служба, и я вернулся в Калинин. Вернулся в некоторой растерянности: специальности нет, что делать, куда податься? Восстановился в музыкальном училище, играл в разных оркестрах, играли джаз, - своё, так сказать, любимое... Но такой уж полной определённости не было.
И вот в середине 60-х годов в Калинине под эгидой обкома комсомола организуется всесоюзный джазовый фестиваль. До этого в Союзе таких фестивалей было всего два: в Москве и в Таллинне. Наш - третий. Приехали лучшие из лучших: Герман Лукьянов, Сармакашев и другие. Мы выступили очень прилично и были приглашены на Таллиннский международный фестиваль Джаз-67. А вот после этого фестиваля предложили уже и зарубежное турне: в Скандинавию, в Японию...
Престиж этого фестиваля был настолько высок, что о нём говорил даже Виллис Канновер в Часе джаза по Голосу Америки, тогда старательно заглушаемому. Из советских участников достаточно назвать оркестр Олега Лундстрема, ВИА-66, под руководством Юрия Саульского, в котором пела, в частности, тогда ещё никому не известная Валентина Толкунова. На Мелодии выпустили специальную фестивальную пластинку... Это были прекрасные, в смысле джаза, времена! А, может, просто - мы были молодыми? Москва, Таллинн, Печора... Довелось выступать на одних площадках с такими грандами джаза мирового уровня, как Чарльз Ллойд (США), Збигнев Намысловский (Польша), швед Домнерус, норвежец Йохансон, финн Линдстрём... Об этих сейшнах, о фестивалях много говорили, их снимали такие студии, как Columbia, о них много писали. Причём, писали тоже гранды: и уже ставшие таковыми, и ставшие ими впоследствии. Помню статью Тридцать три бегемота Василия Аксёнова о Таллиннском фестивале. Назвал он её так, под впечатлением от увиденного в превращённой в склад инструментов, аппарата, части тамошнего Дворца Спорта. Где, в хаосе и, одновременно, в каком-то особом порядке (инструменты всё-таки!), среди остального музыкального реквизита возлежали 33 контрабаса, - действительно, как бегемоты...
Да... А вот от загрантурне я тогда отказался. Посчитал себя вроде как бы недостойным. Была у меня такая заниженная самооценка, которая, кстати, полностью отсутствует, вероятно, у нынешних звёзд. И ушёл в Калининскую филармонию, где проработал 25 лет в качестве руководителя ансамбля, оркестра. Изъездил весь Союз, побывал на БАМе, и в Колонном зале ДомаСоюзов, в общем, от глухомани - до самых престижных залов страны.
Количество постепенно переходило в качество. Мы уже достигли очень высокого уровня. Сам я даже освоил такой трюк, как игра одновременно на двух саксофонах, что кроме меня, насколько я знаю, умел делать только американец Ролан Кирк. Хотелось играть не только хорошо, но играть своё, по-своему. Потянуло к авторству, к режиссуре. В принципе, к середине 70-ых я уже выступал зачастую не только в качестве исполнителя, но и автора музыки, слов, режиссёра самого концерта. Но уж если делать, то делать профессионально. И я поступил в ГИТИС, на факультет режиссуры музыкального театра. Поступил, хотя конкурс в том году был восемьдесят человек на место. Нашим мастером был Иоахим Георгиевич Шароев, герой, государственный лауреат, академик, профессор и прочая и прочая... Сокурсниками моими, с кем мы шесть лет учились, были многие, очень ныне известные, люди театра и кино. Назову лишь Екатерину Шаврину и Аллу Пугачёву, к тому времени получившую Золотой Орфей за своего Арлекино. Кстати, когда речь заходит о Пугачёвой, обычно сразу начинаются вопросы про неё. Так что я могу, опережая события ответить, что она училась без дураков, по-настоящему. Впрочем, это понятно: действительно примой на халяву, через богатого родственника, - не стать.
Так вот, отучился я ГИТИСе и в 1980 году получил приглашение в качестве режиссёра-постановщика одного из дней культурной программы Олимпиады-80. Представляете, парк Горького - одна площадка, около 5000 участников. Забегая вперёд, и в 1985 году, на Московском фестивале, я тоже работал в этом качестве. Хотя тогда у меня уже и опыта было побольше, и доверия ко мне со стороны властьимущих - тоже. Я эти два события невольно смешиваю. Впрочем, они во многом и похожи: масса участников ( ведь участие для них весьма престижно), отсюда отсутствие проблем с их приглашением, неограниченные цековские возможности (в 85 году у меня свой кабинет был в ЦК) и так далее.
Но именно тогда я предельно близко столкнулся с взаимоотношением культуры и политики, точнее - большой политики. И впечатления от этого остались, прямо скажу, нехорошие.
В принципе, опыт у меня в этих делах был и до этого. Вот, например, эта афиша (во всю афишу стилизованный портрет Малышева. - прим. авт. ). Эту афишу нарисовал мой друг, и она получила первое место на биеннале в Венгрии. Не в качестве того, что это моя морда, а отмечали что-то: глаза, что ли, мол, - джазовый мудрец. Это не моя заслуга, это он так нарисовал. Но один чиновник мне сказал: ты, Малышев, что, - член правительства, что ли? Что мы твою рожу будем на заборах клеить?
Или: одно время, стремясь к собственному авторству, мы предоставляли на утверждение в Минкульт перед гастролями программу, в документах на которую моя фамилия значилась в нескольких графах: как руководителя, как солиста-саксофониста, сценариста, композитора. И это - действительно было так. Но это дико возмущало министерство: С какого фига какой-то там Малышев - и композитор, и солист? Вот если бы с ними поработала наша команда.... И приезжала такая команда из Москвы. Кстати, одним из авторов Росконцерта был ныне известный Леонид Якубович. Вот и приезжали: Якубович - автор, Певзнер - режиссёр, Осмоловский - балетмейстер, в общем, человек пять или шесть. На это Минкульт отпускал деньги. А программа-то уже была сделана! И вот приезжали они сюда, дня три болтались, потом вызывали комиссию. (Это было, в общем-то, не во вред, просто - система такая). Комиссия после этого уже всё принимала. Только в афишах шло: автор - Якубович и т. д.
Но на Олимпиаде и на фестивале была не просто политика, а большая политика. Скажем, веду я переговоры с каким-нибудь зарубежным артистом (а их тогда рвалось много в Москву). Вокруг нас - человек пять-шесть их ЦК, их МГК, из Минкульта... И обязательно наставник в штатском. Причём, внешне они вроде бы ни во что не вмешивались... Меня как-то так заело, что я подошёл к одному из них и спросил прямо: что надо? А он не менее прямо ответил, что надо, чтобы всё прошло хорошо. Будет, - получишь на выбор или заслуженного или Государственную премию. Нет, - башку оторвём. Понял? Я-то конечно понял, но уточняю: а как это хорошо сделать? А он: ты мастер, ты режиссёр, ты и думай. Вот так.
Но, конечно, эти события - это было нечто. Огромные коллективы, огромные возможности, весь цвет искусства... Участвуют, скажем, Дин Рид, Удо Линдберг (германский Высоцкий из-за которого мы, кстати, массу нервов потеряли), Алла Пугачёва, Валерий Леонтьев. Просятся, буквально просятся - Анне Вески, Жанна Бичевская... В общем, это конечно незабываемо. И, несмотря на то, что у меня и до этого был немалый опыт режиссёрской работы, в частности - праздничный концерт в Колонном зале Дома Союзов, посвящённый отправке первого эшелона строителей БАМа, эти два праздника - Олимпиада и фестиваль - дали мне опыт и школу в самом высоком смысле этих слов.
После всего этого, меня, с одной стороны музыканта, с другой - режиссёра, потянуло к крупным формам. И мы на базе нашей филармонии стали пытаться создавать нечто вроде театрализованных музыкальных спектаклей. Это не было рок-операми, но - где-то около того. Мы поставили такие спектакли по Городецкому, по О`Генри. В смысле музыки работали уже и в стиле джаз-рок и фолк-рок... И последний состав ансамбля у нас сформировался очень высококлассным, с большими потенциальными возможностями. Кстати, из тех, кто прошёл в разное время через него, многие получили впоследствии широчайшую известность, что уже говорит об его уровне: Нина Бродская, Сергей Беликов, Михаил Муромов, Сергей Челобанов, Михаил Саламов (впоследствии - создатель и руководитель студии Салам, в которой записывают теперь свои альбомы многие российские звёзды).
Но был уже конец 80-х, мы оказались невостребованными, начиналась другая жизнь, с другими понятиями, с другой системой и шкалой ценностей. Да и я, вроде бы дипломированный, опытный режиссёр, может быть, устал бороться за этот коллектив, опустил, в каком-то смысле, руки. И - ушёл на телевидение, которое тогда в Твери только появилось.
Почему на телевидение? Во-первых, потому, что это - также средство самовыражения, как и музыка, но с куда большими возможностями. Во-вторых, - потому, что элитного телевидения не бывает. Телевидение изначально - массовое, в хорошем смысле этого слова, искусство. Искусство для всех. И здесь у меня, я надеюсь, ещё всё впереди...
Добавим от себя: и не только здесь. Да, телевидение несомненно останется заметным этапом в жизни Евгения Малышева: долгое время он возглавлял художественную часть областного филиала канала ВГТРК, теперь готовит программы для новой, вновь создаваемой телестанции... Но - только этапом, иллюстрирующим ещё с одной стороны саму суть его натуры: неуёмное стремление к новому, к своему, оригинальному.
Сейчас он обуреваем идеей создать в Твери новый, музыкальный, театр. Оригинальный, свой. И - для всех. И - для того, чтобы собрать под одну крышу все тверские таланты всех видов искусств. Чтобы объединить, возродить тот разнородный, но единый, культурный слой (или, по его собственному выражению, - культурный бульон), который существовал раньше. Идея эта, как и любая другая, не приносящая сиюминутной и осязаемой прибыли, натыкается на банальное отсутствие средств, и интереса тех, кто этими средствами располагает. Власти она не интересна тем более, - ту волнуют вопросы иного, чаще всего - чисто шкурного, порядка. Но... Не находилось пока такой творческой задачи, какую не смог бы осилить Малышев. Академик и джазмен...
Игорь Богатырёв
Врезки:
БАЙКА ОТ МАЛЫШЕВА
В ГИТИСе всё было элитарным: и образование, и профессура, и обмывание удачно сданного курсового спектакля. Для этого обычно заблаговременно заказывали банкет в одном из лучших московских ресторанов. Причём приглашались на него даже преподаватели, не принимавшие в его подготовке какого- либо участия. Всего человек 80-90. И вот, накануне нашего показа (и, собственно, банкета), другой курс, вопреки традиции, отметил свою сдачу, не выходя из института. Да так лихо, что это дошло до ректора, и он в одночасье категорически запретил преподавателям принимать участие в таких отмечаниях. Мы об этом, естественно, ничего не знали. И на следующий день, удачно всё отыграв, в недоумении оказались вдвенадцатером перед столом, накрытым почти на сотню человек. И... Пошли по периметру... Потом были ещё чьи-то квартиры...
В общем, наутро, когда нам надо было сдавать экзамен по зарубежной литературе, мы были в таком состоянии, что не только не могли связать нескольких слов на языке, но и мыслей в голове. Я, помниться, выдал что-то вроде: Бомарше был награждён почётным званием маркиз. А Аллу Пугачёву, вытащившую билет Эпоха Просвещения, попросту переклинило на кокетство, и она выдавила из себя с потугами на игривость: Это не моя эпоха, моя - Эпоха Возрождения. На что суперинтеллигентный наш профессор, поморщившись, не нашёлся ответить ничего, кроме как: Ну что ж, идите и возрождайтесь!.