Annotation
Я всегда выступал за искренность. Говорят, это пережиток юношеского максимализма. Мол, с возрастом, человек учится хитрить, изворачиваться, осваивает всевозможные трюки, дабы не уличить себя, а тем паче окружающих в откровенной лжи. Мол, этикет не позволяет. Это невежливо - не произнести, например, тост по случаю очередного юбилея своих близких, или (боже упаси!) начальника. Невежливо сказать кому-то что-то, что может задеть его представление о себе, или о тех, о ком он привык думать только в определенном ключе. Невежливо просто быть собой, потому что никто вокруг подобных вольностей не позволяет. А мне всегда хотелось оставаться прежде всего собой. Пусть мое истинное лицо (нелицеприятное, вздорное, противоречивое, порой откровенно отвратительное, но все же искреннее) останется в этом отражении. Отражении кристальной глади экрана.
Кристальная Гладь Экрана
Я и Родители
Я не так давно появился на свет, хотя скажем, кошке моя жизнь покажется ужасно долгой. И потому я думаю, уже созрел для написания мемуаров, пусть даже и для кошачьей аудитории.
Начну я с того, что как бы прекрасна и удивительна ни была моя жизнь, все ж таки и мне в один момент стала открываться поразительная суть - все не так уж прекрасно. От этого все стало еще удивительней.
Я понял, что людям в общем-то наплевать на меня, а значит и друг на друга. Последнее заключение я сделал уже после длительных и удивительных раздумий. А поначалу я по неопытности своей пытался найти различие между собой и другими, силясь понять суть феномена.
Когда же я пришел к заключению, что я такой же как все и различие лишь в том, что я думаю... тогда я сделал закономерный вывод - не трогать людей в надежде, что и они не тронут меня. Ведь, напоминаю, им было плевать друг на друга. Это можно было заметить невооруженным глазом.
Вот даже на таком простом примере - метро. Там всем друг на друга наплевать. Даже знакомым. Даже родственникам. Даже на кошек. Даже если вам плюнут в лицо в буквальном смысле, вы и опомниться не успеете, как вас утащат в другое место, где вы, при должной сноровке, сможете утереться. Если же нет - так и поедете с оплеванным лицом.
Как видите, я сделал неверное заключение, за это и расплачиваюсь. Ведь главный закон человечества - плюй, но тащи. Другими словами, вас не оставят в покое до тех пор, пока вы вследствие каких-то необъяснимых причин не станете тяжелее. Тогда вас, как и положено, захоронят. Но и тут не забудут отметить место плевком.
Если же вам мой пример с подземным транспортом покажется слишком поверхностным, предлагаю вашему вниманию другой, прямиком из моей жизни не с кем-нибудь, а с родителями.
Сказать по правде, отношения внутри семьи нашей давно далеки были от идеальных, но особо острую форму разногласия приняли после одного знаменательного случая. Я пришел домой пьяненьким (я вообще люблю выпить), а мама моя, решив, что на улице мне делать больше нечего, запретила мне туда возвращаться. Я только посмеивался, как показало время - зря.
Собственно, домой я зашел справить малую нужду, а мама прихорашивалась в коридоре перед зеркалом и, кинув на меня проницательный взгляд, в строгой форме посоветовала прилечь, отдохнуть. Когда же я, игнорируя ее, стал натягивать башмаки, она приняла строгие меры, отобрав их и заперев в кладовке. Я был немного ошарашен - ничего подобного прежде не случалось. Повторяю, я был хоть и в не совсем трезвом уме, но точно на твердых ногах.
Ссора потихоньку начала разгораться и вспыхнула ярким пламенем, когда следом у меня были отобраны наушники, а я насмешливо усомнился в способности мамы их сломать. С сатанинским блеском в глазах она мне показала как я ошибаюсь. Тьма покрыла мой разум, рот открылся и хлынул поток непечатных слов. Что-то вроде "Блять, как ты меня заебала, иди на хуй" и т.п. Затем я отправился на улицу в одних носках.
До сих пор не укладывается у моих дорогих стариков в уме - КАК ТАК МОЖНО БЫЛО? Поверьте, можно. Я вышел из подъезда и пошел по бетонированной дорожке вправо, заметив на лавочке у соседнего подъезда свою сестру. Она конечно не ожидала увидеть такое явление в лице своего нетрезвого брата, который еще стал неотступно уговаривать ее пойти к ее друзьям (в этот день был праздник - последний звонок), дабы кто-нибудь из них одолжил ему обувь.
На сестру нашла оторопь, но она не поддавалась на настойчивые уговоры и более того, внесла встречное предложение, явившееся результатом агонизирующего звонка мамы на мобильный - отправиться вместе домой. Делать было нечего. Я вслед за сестрой возвратился в юдоль скорби. Мама уже предвещала возвращение папы. И когда он ничего не подозревая закрыл за собой дверь, вышла навстречу в слезах и поведала скорбные вести. Папа припер меня к стенке и дрожащими губами проговорил: "Проси прощения". Так как вины я не чувствовал, я, улыбаясь, отказался. Это воистину был последний звонок.
Папа, у которого уже и ноздри дрожали, с многообещающим "Ну, бляяяять...", потащил меня в комнату. Там он швырнул меня на кровать и начал давить отнюдь не интеллектом. Папа бил меня с остервенением, сперва по старинке ремнем, а потом уж и кулаками (он потом сам удивлялся - что это на мне так мало синяков), а я не сопротивлялся... только смеялся, громко, заливисто. Продолжалась это довольно долго. В глазах папы застыло бессмысленное выражение, а мой смех перешел в высокий глумливый крик, когда мама-таки оттащила его от меня. По инерции я какое-то время продолжал голосить с застывшим на лице оскалом, пока мама не сказала уверенно: "Ну, это все, надо скорую вызывать". Папа, некоторое время порывавшийся продолжить избиение, сидел на соседней кровати, закрыв лицо ладонями.
А мама от слов перешла к делу: "алло, это поликлиника? тут молодому человеку плохо, вы можете приехать?". Не знаю что ей ответили, но я постепенно стал приходить в себя и когда она повесила трубку, смотрел на нее довольно осмысленно. Мама зло поинтересовалась: "Что ж ты замолчал-то?". На что я, продолжая скалиться, ответил: "Вы ничего не сможете со мной сделать. Только убить". Папа вскочил было с кровати, испепеляя меня взглядом, но видимо, дух Тараса Бульбы в нем повыветрился и он медленно опустился на прежнее место.
Вскоре по квартире разнесся сильный запах корвалола. Я, улыбаясь, засыпал.
Наутро папа расположился на стуле против моего бранного ложа и повел длинную речь о том, какие чудеса бывают на свете и до чего может дойти человек, в данном случае, я. Я возмущенно отвечал, что мама начала первая. Но у папы был железный аргумент: "НО ОНА ЖЕ МАТЬ ТВОЯ". Действительно, с этим трудно было спорить.
Вскоре я отбыл погостить в родной город тульской области Ефремов, к бабушке и дедушкам. Бабушка у меня осталась только одна, та что по матушке, а вот второй дедушка продолжал цепляться за свое безрадостное слепое существование наедине со своими воспоминаниями и, не исключено, угрызениями совести. Даже в последние дни к своей супруге, а нашей бабушке по папенькиной линии, скончавшейся несколько лет тому назад после продолжительной и мучительной агонии, он с присущим ему умением обращался в цветистых матерных выражениях. По заведенному обычаю, поселился я у маминых родителей, а ослепшего вдовца изредка навещал. В одно из последних посещений он, растрогавшись, плакал, цепляясь за мои плечи и жалобно причитал: "Хоть бы просвет какой...".
Архив 2006
Был морозный день начала весны. Я пришел на работу и только опустил попу на стул, как раздался звонок. Звонил начальник. "Тебя где носит, товарищ лейтенант?". Я ответил, что уже здесь. "Надеюсь, ты в архив позвонил? Насчет прибытия машины уточнил?". Я ответил, что еще нет. "Слушай меня, сейчааас... звонишь этим товарищам, потом идешь на проходную и интересуешься, есть ли у них заявка на машину, я вчера заказывал. Потом мне доклад. Ясно?". Куда ж яснее. Я знал, что денек будет суматошный. Собственно, забирать наши скопившиеся за прошлый год материалы на 78 тысяч человек по всей РФ должны были еще вчера, да что-то у них там в монастыре (где располагался архив) не заладилось.
Я позвонил туда и услышал мутный голос менеджера, известивший меня, что машина уже выехала. Я отправился на проходную. Толстой девахе, сидевшей за стеклом в прихожей нашей переделанной на европейский лад старой усадьбы, несомненно нравилось усложнять ситуацию. "Какая машина? Какой марки? Номер? С какой целью? Да мне не важно что вы там будете грузить, мне важно зачем она сюда приезжает". Из этого заколдованного круга нам помог выйти один из охранников, порывшийся за спиной строгой "вахтерши" в куче бумаг и заявивший, что заявка на сегодня, на "хендай" имеется у них в наличии. Я со спокойной совестью отправился к себе на "чердак", то бишь на 5-й этаж, под покатую крышу старинного здания, где ждали переезда 96 коробов с бумагами.
Я недавно был "сослан" начальством в эту малонаселенную область, с назначением на должность архивариуса, подальше от коллектива, на который я, видимо оказывал нездоровое влияние своим анти-чинопочитательским творчеством. За 2 недели я вполне свыкся со своим новым положением и даже создал в Экселе "АРХИВ 2006", на случай, если нам вдруг в один прекрасный день понадобится, допустим, Монахов Тимофей Владимирович (коробка 3, пачка 11). Ну и конечно не забывал отправлять по почте своим бывшим коллегам новые картинки и стишки собственного сочинения.
Снова оказавшись в своем кресле, я позвонил начальнику и доложил обстановку. По большому счету, наш руководящий состав в прошлой жизни дослужился до старших офицеров, а потому неудивительно, что армейская постановка вопроса так и проскальзывала сквозь капиталистическую маску. "Ну тогда иди их встречай уже" - было мне ответом. Я, на этот раз накинув пальто, двинулся по прежнему маршруту и, миновав проходную, выскочил на улицу. Впрочем, постояв минут 10 на отнюдь не ласкающем мартовском воздухе, я решил подождать оказии внутри здания и заскочил обратно. На проходной, непонятным образом обманув мою бдительность, уже оживленно проходила "фэйс-контроль" жена зама гендиректора архива, по совместительству, начальница отдела и предводительница отряда монастырских грузчиков. Рядом психологическую поддержку ей оказывала моя коллега, архивариус, правда, уже с немалым стажем. Она-то, заметив меня в дверях, и обрисовала ситуацию, пока наша долгожданная гостья остервенело рылась в сумочке в поисках паспорта: "Вот, Роман, Мария Васильевна уже приехала. Ты бы пошел, показал грузчикам куда подъезжать, они на заднем дворе". Я согласился и пошел огибать здание.
Возле курилки стояла видавшая виды "хендай", а рядом с ней прохаживался здоровый детина в спортивной форме одежды. В самом закутке, рядом с бесстрастно покуривающей ухоженной женщиной прятались от ветра еще двое не обремененных суетными заботами о внешнем виде. "Ребята, кто из архива?" - спросил я. Повисла пауза, и все начали переглядываться. "Ну, коробки грузить? " - уточнил я. "А-а-а-а... это вот" - указал на задвигавшихся в направлении машины субъектов третий, оказавшийся водителем. "Куда подъезжать-то?" - осведомился он. "Я покажу". Мы начали пятиться в сторону нашей второй курилки.
Меня терзали сомнения - начинать уже погрузку, или нет? В то время, как машина встала у подъезда, я, пересиливая порывы ветра, старался обсудить этот вопрос с начальником по сотовому. "Роман, ты с кем разговариваешь?" - наш шутник и балагур был уже у меня за спиной и здоровкался с "казаками".
Погрузка началась. Начальник по пути на 5-й перехватил Марию Васильевну, сопровождаемую нашей почетной архивариусом, и увлек ее с собой. Пока "ребята", явно производящие и другие виды работ, судя по панораме следов краски и побелки на их куртках, принялись за короба, вышестоящее руководство, расположившись друг против друга в моей резиденции, обсуждало умопомрачительные перспективы дальнейшего сотрудничества. Оставшись по примеру грузчиков в одном свитере, я стал помогать им. Мне это нравилось, к тому же у одного был очаровательный украинский говорок. "Та это ж 24 ходки! Мама родная...". И правда, чтобы перетащить с 5-го этажа на 1-й все наследство 2006 года надо было попотеть. Грузчики хватали по 2 короба, я ограничивался одним. Все-таки у них было явное преимущество - несмотря на утренний час по лестнице поплыл запах винных паров. "Ведь говорили мы ей - брать еще двоих, так нет - места в машине не осталось" - пожаловался мне тот, что с акцентом. "Ага... а на метро доехать не судьба..." - съехидничал я, имея в виду Марию Васильевну. После 7-го рейда я почувствовал то ли вследствие не такого уж крепкого телосложения, то ли по причине излишней трезвости, некоторое утомление. Начальник, уже в одиночку мрачно наблюдавший за моими благородными порывами, заметил: "Роман, прекращай ***ней заниматься. Иди-ка ты лучше внизу их карауль, чтоб не сачковали". Облачившись в пальто, с бешено колотящимся сердцем я достиг 1-го этажа и опустился на радиатор. В этот момент меня занимало только одно - упаду я в обморок, или нет? Спустя минут 10 стало ясно - не упаду. Придя в себя, я вспомнил о затее начальства опечатывать короба и потихоньку в очередной раз полез наверх. Так как бумажного скотча в хозяйственном отделе у нас не нашлось, шеф отправился на переговоры и вернувшись, принес с собой целую кипу блоков со стикерами. Так я переключился на работу с бумагами. Пропечатывая стикеры, я краем уха слушал: "А вы, я смотрю, ребята, как будто в Африке оказались! Вон Роман потаскал, да и говорит: "А ну это на ***, лучше с печатью посижу". Правильно, кто на что учился...". Я и грузчики похихикивали.
Когда спустя часа три после начала операции стеллажи опустели, пришло время мне ехать в архив. Надо сказать, что находится он на набережной Москвы-реки и в первый свой приезд туда я по незнанию долго шел в обратном ему направлении и только благодаря полной женщине в очках я встал на путь истинный, а не был заморожен порывами резких ветров. Выйдя на этот раз из метро, я мог расслабиться - ветры дули мне в спину, хотя мысль об обратном пути все равно не очень радовала. Попав на территорию монастыря, я прошел в длинное старинное трехэтажное строение, где пахло чем-то кислым и ветхозаветным, как борода священника. В архиве на 3-м этаже чинно посиживали Мария Васильевна и менеджер Геннадий Игоревич. Разгрузка еще не начиналась - грузчики приходили в себя в столовой.
"Устали ребята" - вздохнула Мария Васильевна, нажимая буковки на клавиатуре. "А они вроде хотели еще двух человек взять... неужели на метро нельзя было доехать?.." - намекнул я. "Они принципиально в метро не ездят" - поспешно откликнулась Мария Васильевна. Менеджер кивнул: "Да, не любят".
Разгрузка началась часа в два пополудни и протекала довольно быстро, так как во-первых, все же были подключены еще два человека, во-вторых, на помощь работягам пришла вместительная двухъярусная телега. "Представляешь, с 5-го этажа таскали, думали - умрем" - делился впечатлениями с, избежавшим чаши сея, коллегой все тот же малороссик. "Вы их еще и опечатываете? Там что, секретная информация?" - обращался он уже ко мне. "Секретная - не секретная, а сесть можно" - скорбя, отвечал я. Тем временем наступало время обеда работников умственного труда. Мария Васильевна взялась было помогать мне со стикерами, да когда минут через пять вбежал Геннадий и известил ее, что кушать подано, отказалась от этой затеи. "Оперативные они у меня - поведала она мне - Вы не волнуйтесь, Роман, возвращайтесь к себе, а мы тут без вас закончим. Наклеим и по полочкам расставим, фирма у нас солидная". Уже сидя за столом, в ответ на мое пожелание приятного аппетита, она напутствовала: "Если стикеров не хватит Роман, я вам позвоню, пришлете с курьером... или с Еленой передадите". "Да я как-то не особо ее знаю" - отозвался я, вспоминая утреннюю встречу с коллегой. "Ну... тогда с Алексеем Петровичем". "О, ну его-то я знаю" - улыбаясь, отвечал я. "Ну вот, - продолжала Мария Васильевна - Он раньше тоже часто тут бывал, потом как начальником стал - загордился". "Он главным специалистом стал" - поправил я и рассмеялся. "А что смешного?" - вызывающе спросил у меня Геннадий Игоревич. "Так, хороший человек просто, - несколько смутившись и опасаясь что задел какие-то родственные чувства, молвил я - Хорошие люди...". "Ну, у вас там свои заморочки" - пришла мне на помощь Мария Васильевна. "Да, - с облегчением подтвердил я - свои заморочки..." - и откланялся.
Обратный путь по набережной опять сопрягался с сильным встречным ветром. Я шел и мерз.
Некорректный Парень
"Держи рот на замке и служи..." - Ярослав Гашек, "Похождения бравого солдата Швейка".
Настал понедельник. Воздух наливался праздником. Сразу два главных специалиста должны были в этот день "проставляться" в честь своих дней рождения. Так уж получилось. Родились они конечно не в один день, а вот работали бок о бок и держали ответ перед неумолимыми коллегами. Один специалист был девушкой, а второй может и не был главным в душе, но зато таков был с виду - дородным, лысым и красным. Впрочем, девушка ему почти не уступала.
В этот раз удовольствие поесть бутербродов и соленых огурцов под водочку, коньячок и вина обошлось каждому в 200 ре - в двойном размере, и конверты с деньгами уже торжественно перекочевали от начальника к именинникам. Пока происходила подготовка к празднованию - то бишь, пока все делали вид что работают, а на самом деле наблюдали за стоящим посреди помещения столом, что должен был стать плацдармом для угощения и гадали когда же выйдет гоголем из своего кабинета начальник и глядя с умильной улыбкой на мрачного и буднично-неумолимого цербера-зама, скажет: "Ну что, можно начинать, пожалуй?"; так вот, в это самое время вернулся со свадьбы своего старшего брата один недавно устроившийся сотрудник.
Звали его Сергей, он жил недалеко от работы и был довольно странным, но смешливым парнем. Действительно, трудно удержаться от шутки, когда по несчастной любви пошел в армию и там себе при разделке мяса отрубил палец топором. То ли с тех пор он стал почти без умолку говорить и нервически смеяться, то ли это было врожденное - неизвестно, зато было совершенно очевидно, что от вчерашней свадьбы он не вполне еще отошел. До обеда, когда собственно и намечалось новое для него испытание, он успел выпить две бутылки пива, и дух его неосмотрительно воспрял.
Когда все наконец собрались и пряча друг от друга глаза принялись выслушивать и произносить неискренние тосты, кто чем запивая неловкость, Сережа отдал предпочтение мартини с соком. Начальник был как всегда на высоте. Он сыпал историйками, подколами и стандартными пожеланиями направо и налево. Зам, обманув ожидания некоторых коллег, тоже сделался на редкость мил и словоохотлив и, подвигаемый "Абсолютом", начал рассказывать про волшебный колокол в "Новом Иерусалиме", который на манер морской раковины радует слух галлюцинациями. Рассказ плавно перетек в тост с заключением: "Желаю вам, чтобы работалось вам с такими же колокольными переливами". Архивариус вспомнил актера Вицина, посетовавшего на худшие изобретения человечества - застолья и автомобили и, провожаемый всеобщим непониманием, долго не решался выпить соку из-за дрожи в руках. Впрочем, начальник, весело повторяя: "выпьем за застолье" довольно бодро потянулся чокаться. В общем, веселье было в разгаре.
Но обстановка постепенно начинала накаляться. Сергей, вкусив мартини потерял всякий страх и принялся отпускать удачные и не очень шутки, громко смеясь в независимости от результата. Первое время начальник лишь иронично щурился на балагура, но уступать пальму первенства, разумеется, не собирался. На Сережу так и сыпались замечания "мы тебя, думаю, сегодня пораньше домой отпустим" и что наливать только себе не очень красиво. Поначалу ситуацию спасала сидящая рядом с Сережей девушка, которая по доброте душевной под шумок наполняла его стакан. Но вскоре она отсела, а начальническое око оставалось по-прежнему недремлющим. Сережа уже не мог остановиться. Когда в ответ на очередное замечание: "Ты опять себе наливаешь?" он даже не сделал попытки прекратить это занятие, да еще и вызывающе прогнусил: "Ну да, как бы", начальник рассвирепел, вырвал у него из рук бутылку, и между ними произошел следующий диалог:
- Парень, ты ведешь себя некорректно!
- Да?
- Да! Я тебя предупреждал - держи себя в руках!
- Да?
- Ага! Вылетишь отсюда в два счета!
- Да?
- Вот тебе и "да". Завтра можешь не приходить.
После этого Сережа, покачиваясь сидя на тумбочке, задумался, а затем промычал: "Так завтра не приходить?". Начальник, пронизывая его взглядом, ответил: "Приходить, приходить... поговорим". Во время диалога все остальные участники торжества старательно глядели по сторонам, а из-за стеллажей и вовсе слышались непринужденные переговоры друзей начальника, пришедших "на запах". Когда буря миновала, вперед выступил именинник и сказал тост о мере и о том, как важно ее во всем придерживаться.
Довести Сережу до дома было поручено архивариусу. По дороге бунтарь заплетающимся языком распространялся о том, что он подошел к компании "со всей душой", на что его спутник справедливо реагировал: "Здесь такое не прокатит". "Я уже понял!" - воскликнул Сережа и купил напоследок в палатке три бутылки пива и пиццу.
Вернувшись обратно, архивариус по очереди отвечал на звонки коллег, стандартно повторяя: "Все нормально. Проводил. Нет, он ничего не говорил, выглядел подавленным". Назавтра Сережу уволили. Он пришел на работу, но так и не увидел начальника - кабинет был закрыт. Скорбную весть передал ему от зама, разумеется, архивариус.
Тьма
Наступила осень. Я выглянул в окно и увидел закутанных в куртки и пальто людей. 5 градусов тепла было с утра. Я поежился и пошел одеваться. Еще неделю назад можно было щеголять в одной футболке, а теперь я достал черный вкусно пахнущий кожей плащ и, скрипя им, надел. Какая-то слишком резкая перемена погоды. Слишком заметная. Как шов, скрепляющий два куска ткани. И снова холодные насыщенные запахи на улице, оттеняемые ароматом плаща тревожат разум.
Я снова замечаю старые симптомы умопомрачения. В меня снова незаметно пролезла тьма увядания. Моя любовь покинула меня. Что-то вечно мешает ей прийти. А я хожу, говорю, дышу, ем и думаю машинально, как старый выхолощенный труп. И так же как труп ничего не могу поделать. Хочется выть и сходить с ума, но я боюсь... Страшно одному во тьме.
Вокруг много людей. Некоторым из них я даже могу улыбаться. Они несколько отвлекают меня от моей пустотелости. Становится легче, когда слышишь адекватные вопросы и даешь вменяемые ответы. Кажется, не все потеряно. Но когда остаюсь один, а это привычное мое состояние, тьма поглощает. Она всасывает меня так же, как я всасываю алкоголь, и довольно причмокивает. От алкоголя тоже легче, но кто не знает о вреде этой продукции? Один мой знакомый учившийся на психолога сказал, что есть разные пути избавления от стресса. Некоторые - ложные, которые ведут к еще большим стрессам и алкоголь - один из них. Мне нужна любовь, но она где угодно только не со мной, в моем мрачном красивом местечке. Мне остается пить и, напившись, выть. Страх перед тьмой проходит на подверженное алкоголю время... Наверное, скоро я вновь буду молиться богу.
"Господи, милый боженька, помилуй меня, спаси и сохрани, спаси и сохрани, спаси и сохрани!.. Я - твой раб, твой раб, твой раб...".
Специалситы
В одной большой компании было много маленьких и немного больших людей. Одним из маленьких, вечно используемых специалситов (тех, кто сидит "не просто так") был юноша с грустным лицом. Голос у него тоже был грустный, когда не злой. Он ходил в преимущественно темных свитерах и брюках. Да что я вам рассказываю, таких вокруг много бродит.
А вот больших людей действительно стоит описать. Начальником у грустного юноши и других не таких грустных, но не менее маленьких сотрудничков, кто только ни был. Вначале в кресло еле влезал пожилой лысый полковник. Он даже было хотел уволить грустного юношу за недостаточно бравый вид и кое-какие просчеты, впоследствии оказавшиеся чужими. В итоге его самого уволили.
Следующим у руля оказался полковник веселый и в меру демократичный, сыгравший немалую роль в увольнении своего предшественника. Он все пытался найти с коллективом и с грустным юношей в частности контакт, но догмы заядлого политработника за последние 20 лет несколько устарели на вкус хотя бы того же юноши. Как бы то ни было, дядька-то был неплохой, а вот его зам на дух не переносил "либеральщины". И с коллективом общался либо (в хорошем настроении) - посредством натужных пошлых анекдотов, либо (в плохом настроении) - мрачным взыскательным словесным поносом. Зато он разбирался в своем деле и с некоторым даже презрением относился к добродушному начальствующему "свадебному генералу". Грустный юноша старался держаться подальше от этого чудища, а оно наоборот то и дело принималось делать из него "человека" - то своими силами, то доносами.
И вот оно стало начальником-полковником # 3. Теперь, когда мы рассмотрели портреты царствующей династии, напряжем зрение и всмотримся в детали незначительной жизни рядовых людей. Во времена правления Полковника I-го офисный люд жил довольно сумбурно и путано. Это объяснялось тем, что стараниями Его Офицершества было создано новое Управление, в которое влились два взаимосвязанных отдела. Поначалу работа шла туго, люди сидели на разных этажах и не совсем понимали чего от них собственно хотят. А помочь в организации работы никто из соратников полковнику не торопился (в силу своих интересов). Это и сыграло решающую роль в его преждевременной отставке.
В ту пору грустный юноша сидел в одном кабинете с полковником # 3, который старательно притворялся "своим парнем" и с удовольствием пил за счет юноши пиво. Но вскоре юноша пересек какую-то невидимую грань и оскорбил больное самолюбие полковника, следствием чего явился донос Его Офицершеству. После такого финта прежнего "взаимопонимания", а уж тем более "хлебосольства" между юношей и # 3 уже не было.
В управление приходили все новые сотрудники. Это были либо тетеньки, которым не хватало мужниных денег, либо областные молодые амбициозные молодые люди и девушки. Первые удерживались, вторые чаще всего отчаливали, разочарованные жадностью и несправедливостью начальства. Но не все.
Вскоре появилась особая каста - "дети подземелий", или метро. К ним относились те, чьи родители работали машинистами или вахтерами. Эти упускать добычу из рук не собирались. Почему-то у всех у них была плохая кожа и лица, при взгляде на которые по телу пробегала дрожь, словно рядом с тобой проносился вагон подземки. Их нашествие началось уже во времена Полковника II-го.
К тому времени, благополучно избавившись от I-го, # 2 и # 3 разместили своих подданных в одном помещении, дабы те не бегали между этажами, теряя по дороге драгоценные документы. Кое-кого произвели даже в главные специалситы. Эти приближенные особы, вчера еще бывшие "ведущими", или же вовсе не состоявшие в штате, ныне всем своим видом внушали трепет менее удачливым коллегам. В их число вошла откормленная девушка самых честных правил и даже более откормленный мужчина правил довольно либеральных, любимчик Полковника II-го. Сам же толстяк благоволил грустному юноше, вследствие пристрастия ко всему поэтичному, а может из жалости к его худосочной фигуре.
Шло время, менялись люди и звания. К моменту пришествия к власти Полковника III-го, почти никого из старой гвардии специалситов и просто внештатной дешевой рабочей силы, не осталось. Полковник II-й, устав от непомерного груза ответственности и частых оттого возлияний, был вынужден передать свой пост боевому товарищу и отправился на заслуженный отдых... начальником в другой отдел. Девушка честных правил, до этого не раз вступавшая в распри с # 3, была вынуждена расстаться с креслом главного специалсита. На ее место Полковник III-й посадил одну из детей подземелий, а в свои замы произвел либерального толстяка (за неимением другой подходящей кандидатуры). Грустный юноша даже помог ему на новом месте настроить разрешение экрана монитора. Однако он никак не мог унять свою дрожь при звонках дитя подземелья-главного специалсита.
Пустой Стул
Моя близкая подруга устроила мне встречу с редактором одного московского журнала. Не каждому в наши дни удается увидеть живого. А тут - пожалуйста, настоящий, уставший сухопарый пожилой господин в очках.
Мы с подругой подоспели в дешевый ресторан - место встречи - чуть раньше. И сразу заказали 3 бокала вина. Их принесли когда мы уже в компании дедушки от литературы пересели по его предложению за другой столик. Дедушка положил на столик файл с моими творениями, пожал мою руку, поглядел на меня некоторое время и начал расспрашивать:
- Как же вы, Роман, докатились до жизни такой, что стали стихи писать?
Мы втроем усмехнулись.
- Давно уже этим страдаю. В школе обижали - отвечал я, почувствовав под столом пинок подруги.
- А вы учились стихосложению? - продолжал редактор.
- Не-е-ет... все сам.
- А что вы хотите сказать своим творчеством?
- Да как вам сказать... я не очень-то доверяю людям, - выговорил я, стараясь не реагировать на еще один пинок - просто хочу до них достучаться.
- Ну что ж, - резюмировал дед - в таком случае, я с вами буду говорить не как профессионал, а как один из читателей.
И он, достав из файла бумагу, принялся вслух зачитывать мое стихотворение:
Жизнь течет себе куда-то мимо,
Я стою и глупо улыбаюсь.
Жутковатая пантомима -
В отражение вод кривляюсь...
-...и мне становится скучно - поднял он на меня глаза.
Я виновато пожал плечами.
- Вот под конец... - снова обратился он к бумаге - под конец что-то похожее на поэзию, а до этого - пустота. Понимаете, заинтересовать читателя надо с первых строк...
Я смотрел на эти самые строки и недоумевал. Редактор продолжал резать правду-матку, посасывая минеральную воду. Мы подругой пили вино. На меня сыпались имена поэтов, воспоминания о счастливом для них советском прошлом и просто критика. "А Ивана Ильина вы читали?.. Да, раньше такая страничка равнялась зарплате инженера... У вас слишком много деталей, мало воображения и ноль жизненного опыта". И напоследок - вполне ожидаемое: "Впрочем, вам не стоит на все это обращать внимания. Никого не слушайте".
- Но послушайте, - сделала попытку вступиться за меня подруга - ведь не мне же одной это нравится, я что, идиотка? У Романа коллеги по работе тоже одобряют...
- Несомненно, - подхватил дед - видите ли, Танечка, тут две стороны медали: либо ты так мил, что хорош, либо - настолько хорош, что мил...
Мы с Танечкой пораженно замерли. Дед победоносно смотрел на нас и снисходительно улыбался.
- Да-а-а, Роман, ничего вам не остается, как ждать еще лет 40 - тогда это может быть востребовано - подсластил он пилюлю.
- Но ведь это же талантливо! Это же не Дарья Донцова! - не сдавалась Танечка.
- Талантливых людей много. А Донцова - это чтиво.
- А это тогда что? - заинтересовалась Таня.
- Это - попытка делать литературу...
Покидая ресторан, я натянул плащ и остановил взгляд на редакторском стуле. Пустом стуле.
Наташенька
Жизнь иногда ставит нас в неловкое положение. Мы будто попадаем под пристальный взгляд естествоиспытателя, который может сделать так, что твои сородичи от тебя отвернутся, либо наоборот станут льнуть к тебе, прося поделиться секретом успеха. Все зависит от того, как повести себя в определенной ситуации.
Большинству из нас приходилось сталкиваться с нелегкой дилеммой - пойти навстречу коллективу, так сказать, общественным интересам, либо до конца преследовать свои, идущие вразрез с первыми. Каждый для себя выбирает сам, слушая или прикидываясь глухим к своей совести. Причем ни в коем случае нельзя утверждать, что одни интересы всегда стоят над другими, ибо ситуации в жизни бывают разные.
В нашей организации произошел как-то раз один очень поучительный случай. Пришедшая к нам работать девушка явно отличалась смешливостью нрава и желанием расти над собой. Имя ей было Наташа, но в коллективе с легкой руки начальника, который к ней был довольно-таки расположен, все стали называть ее Наташенькой. Наташенька в короткий срок сумела добиться смены никудышного компьютера за своим рабочим местом, отбить нападки одной "быковатой" сотрудницы и смутить одного девственно-чистого в общении с девушками сотрудника. Тот никак не мог взять в толк, почему на реплики, да и просто при виде его, Наташенька заливается недобрым смехом.
В общем, судьба Наташеньке благоприятствовала, если не считать того, что с прежней работы в связи с нелегкой судьбой некоторых банков во времена тяжелых годин экономики ее сократили в первых рядах. Но неумолимо приближалось начало испытания, когда начальник втайне от большей части сотрудников, обратился к трем избранным, среди которых была и наша героиня, с предложением от которого нельзя было отказаться, а именно: некоторое время помимо основной их деятельности, поработать за другой отдел и получить за это энную сумму денег, так сказать, в конверте. Все трое конечно согласились и даже больше того, двое остальных предоставили Наташеньке заниматься этой "халтуркой" весь рабочий день, но с условием потом поделить денежки пополам, ибо они не могли вследствие занимаемых ими должностей, полностью посвятить себя святому делу укрепления взаимоотношений между отделами.
Разделение обязанностей было следующим: Наташенька обрабатывает документы в одной программе, еще одна девушка грузит их в другую, а молодой человек бегает туда-сюда, выполняя роль доктора Айболита от высоких технологий, или проще говоря, откликаясь на коронное Наташенькино "У меня почему-то не грузится". Впоследствии к этому занимательному действу подключили еще одну сотрудницу, ибо в связи с объемом работ "халтурщики" не укладывались в срок. Денежки ей было решено выдать по количеству обработанных документов, а остальную сумму поделать-таки на три равные части.
И вот настал момент истины. Работа была сделана, и Наташеньку позвали в бухгалтерию. Оттуда она принесла сумму в 37 тысяч рублей. Испытание вступило в свою завершающую фразу. Взгляды естествоиспытателя и сородичей были прикованы к Наташеньке. Как же она поступит? Не отречется ли от уговора? Не обидит ли коллег своих? Наташенька повернулась ко всем с деньгами в руках и проговорила: "Мы поделим по тому, кто сколько сделал".
Все было кончено. Естествоиспытатель захохотал и вычеркнул Наташеньку из обманутых сердец подельников. Теперь она всего-навсего Наташа.
Все-все Девушки
Дни жизни обычно идут сплошной чередой, более-менее ровным частоколом повседневности. Но бывают такие минуты, когда чувствуешь, что что-то должно произойти, измениться. Это чувство порхает в воздухе, отдаваясь сладким замиранием в области сердца. Может быть, какой-то мимолетный аромат весеннего хмурого утра, в сочетании с грустными и в то же время приятными воспоминаниями, будит в организме прекрасную в своей мимолетности реакцию, словно первый раз глотнул вина. Так же, наверное, чувствуют себя животные, вырвавшиеся из тесных пространств людских жилищ на открытую сушу. Новые неожиданные запахи пьянят их, будоражат голову, и они судорожно двигают ноздрями, жадно поглощая новые ощущения.
Всем хочется верить в приятные перемены. Меня тоже кольнуло неожиданное предчувствие, пока я сидел в своем офисе и по обычаю таращился в монитор. Я уж было подумал, что вернулись старые добрые деньки, когда мир казался мне полным надежды и таинств. Но чувство быстро улетучилось, и я пошел обедать. По пути я продолжал раздумывать о романтичных бреднях и розовых слонах юности. Они так и порхали вокруг, поднимая ушами порывы ветра.
Я зашел в общепит и сердце мое вздрогнуло. За стойкой спиной ко мне сидела облаченная в черное с разноцветными полосками девушка. Полоски цветов радуги были повязаны вокруг ее запястий, а белые шли по бокам черной атласной спортивной кофточки. Еще на ней были выгодно подчеркивающие прелесть аппетитных ножек серые джинсы и замшевые туфли на высоком каблуке. Я встал в очередь, и она предстала передо мной сбоку, лицо ее скрывали черные, взъерошенные по краям прически темные волосы, но пульс мой уже участился. Когда же она на мгновение повернула изящную головку, и я увидел глубокие подведенные черным внимательные глаза, правильные черты лица и припухлые губки, в коленях забил озноб, а к горлу подкатился ком. Есть мне уже не хотелось, но я все-таки ровным небрежным тоном сделал заказ и пока тетеньки за прилавком терзали ножами печеную картошку, напичкивая ее салатами, я изредка оборачивался, силясь повнимательней рассмотреть близорукими глазами прекрасное виденье. Она кушала, отвлекаясь на мобильный телефон, от которого к ее ушам, украшенным большими круглыми розовыми сережками, тянулись ниточки наушников. Я заметил, что она похожа на мою бывшую девушку и мне стало совсем уж волнительно.
Решив познакомиться, я забрал свой заказ и вышел на улицу. Пройдя несколько шагов, я обернулся и стал поджидать ее. Как я еще заметил, она уже заканчивала трапезу, значит, долго мерзнуть на промозглом ветру мне бы не пришлось. И верно, она вышла спустя несколько секунд и направилась в противоположную от меня сторону. Это меня не смутило и я было сделал два шага вслед, как вдруг понял, что держит путь она далеко не к метро, а к черной блестящей иномарке на обочине. Проследив, как она открывает дверь и скрывается внутри, я представил себя, стучащегося в стекло с желтым пакетом из общепита, чуть ли не в поисках милостыни. "У-у-у, как все серьезно" - протянул я и побрел обратно на своих двух, а точнее одиннадцати ногах в свой паршивый офис.
Зачем впрягаться?
С утра на моем рабочем столе зазвонил телефон. "Роман, что это такое? Клиент подписал заявление 1,5 месяца назад, теперь вы возвращаете мне его без сопроводительного акта о возврате! Где это заявление гуляло все это время? Что я теперь скажу клиенту?". Мышцы моего лица напряглись, рот перекосило, и я заскрежетал металлическим голосом: "Анастасия, прежде чем предъявлять претензии, надо разобраться в ситуации...". В кратких словах я объяснил возмущенной девушке причины, побудившие меня довести ее до такого состояния. Все сводилось к тому, что ей стоило бы работать внимательнее и в свою очередь своевременно присылать нам сопроводительные документы. "У меня нет слов" - выдавила на это Анастасия. "У меня тоже" - отреагировал я.
Не прошло и получаса, как в мою почту тревожно брякнулось письмо. Анастасия продолжала призывать меня к ответу, предусмотрительно пригласив в секунданты своего и моего начальников. Я не задумываясь произвел ответный выстрел, не забыв добавить философской глубины, намекая на то, что задаваемые моей противницей вопросы имеют чисто риторический характер и ответов на них я при всем своем желании дать не могу. На этом все вроде бы успокоилось. После обеда двойное тревожное бряканье возвестило о прибытии необходимых нам файлов - Анастасия на всякий случай продублировала свое смирение. Я погрузился в обычное рабочее бдение, которое было прервано известием о том, что нас посетила Ирина Александровна - женщина, взмах руки которой мог возвратить в лоно нормального ведения документации несколько пачек заявлений. Проще говоря, нам необходима была ее подпись. В прошлом мне довелось пообщаться с этой дамой, правда только по телефону. У нас тогда возникла довольно путаная ситуация из-за двух коробок присланных ей бумажных носителей. Одну коробку мы благополучно обработали, вторая повисла между нами и следующей инстанцией. Мы не могли приняться за нее, ибо к ней нужны были электронные файлы, по клятвенным заверениям Ирины, ею нам отправленные. Однако я их не находил. Послав по распоряжению начальника незадачливую коробку обратно, я ушел в отпуск и вспомнил об этом инциденте только по возвращении "на галеры" - коробка дожидалась меня у подножья стола, приправленная письменными распечатками доказательств правоты Ирины - письмо с файлами она отсылала. Но не мне, а посреднику, чей святой долг был их переправить. Кто же посредник? Никто иная, как Анастасия.
Еще пару дней я потратил на то, чтобы заполучить у нее и ее верной соратницы Юлии драгоценную депешу. Это конечно же сопровождалось ожесточенной перепиской, не обошедшейся без намека на мою некомпетентность и просьбы "посмотреть еще раз повнимательнее". В конце концов с коробкой расправились, но я подозревал, что вся эта возня оставила в душе невинной Ирины неприятный осадок. И я не ошибся.
На мою просьбу поставить подпись, она ответила категоричным отказом, сказав, что "пустые листы" она подписывать не будет. Листы и вправду были не до конца заполнены, но мы не подразумевали этим ничего плохого, ибо на их полное оформление нужно было время, которым, как нам казалось, Ирина не располагала. Но она явно собиралась познакомиться поближе, поинтересовавшись, с кем имеет честь не соглашаться. Я представился и ее морщинистое усталое лицо застыло в выражении холодного неудовольствия. "Очень приятно, - процедила она - так кто же был прав насчет коробки, Роман?". Я высказал предположение, что мы оба. "Как? вы продолжаете утверждать, что были правы?" - возмущению в ее голосе не было предела. Я попытался объясниться. Но Ирина Александровна явно находилась в состоянии катарсиса и словам верить не собиралась. Затравленный вид этой женщины, пряди седых ломких волос, резко выделяющиеся на фоне светлой краски, говорили о том, что терять ей в сущности нечего. Я бил себя в грудь, уверяя, что мы не желаем ей зла и не повинны в недоразумении. Меня поддерживала сотрудница Ксения. Но для Ирины мы все были заодно, банда, объединившаяся с одной целью - показать всем, что она не умеет работать. Паранойя видимо давно преследовала ее по месту службы. Лай спущенных на нее собак дошел даже до вице-президента. Над головой ее сгустился и зловеще навис вопрос: "Почему Ирина мешает нормальной работе?". В ее голосе сквозило отчаянье, а руки нервно перебирали листки с распечатками электронной переписки с небезызвестной Юлией и еще кем-то страшным, написавшим на английском языке. В общем, Ирина просила только одного - нельзя ли ей получать информацию от нас напрямую, без постылых посредников?
Сжалившись, мы решили устроить ей аудиенцию с нашим зам. начальника. Самого вершителя судеб на месте не было. Зам, повернувшись своим массивным телом к посетительнице и поводя своей большой красной потной лысиной, с самым серьезным видом выслушал крик души и отвечал: "Ирина, я понимаю вас. В ваших глазах горит огонь. Я уже не 15тилетний мальчик, - произнес он с видом истинного знатока - и вижу, когда у женщины в глазах горит огонь. Вы даже может быть жаждете чьей-то крови - продолжал он, сверля взглядом жертву, словно речь шла о каком-то виде интимных услуг - но вы по сути работаете в другой инстанции. Мы не имеем права напрямую предоставлять вам информацию, на то есть соответствующие структуры. Если хотите, обратитесь к начальнику Юлии, или к нашему. Он вас выслушает, как большинство в этой организации, он - настоящий офицер, может быть, подскажет что-то. А эти дети, - он указал на нас с Ксенией - его вооружат". У меня сложилось впечатление, что зам выступает в качестве сводника. Ирина согласилась прийти на следующий день, надеясь застать истинного офицера на месте. Мы с Ксенией лишь беспомощно переглянулись.
Не прошло и десяти минут после ухода несчастной женщины, как в наш кабинет важно протопал зам и начал вести воспитательную работу: "Дети, зачем вам впрягаться в чужой конфликт? Будьте поосторожнее. Еще неизвестно кто прав - Юлия, или она. Там ведь дело серьезное, я так понял, вопрос стоит об ее увольнении...". В самый разгар пространной речи зашел начальник. "Сергей Анатольевич, - обратился я к нему, лишь бы только не слышать лишний раз упоминания о детях - Вы Ирину Александровну встретили?". Анатольевич, этот истинный офицер, отвечал в своей быстрой вороватой манере, бегая по сторонам глазами, словно сканируя местность на предмет подвоха:
- Да, но я с ней здороваться не стал.
- У вас с ней какой-то конфликт?
- Да нет, просто она от вас такая задумчивая уходила, на меня не обратила внимание, ну и я мимо прошел.
- И правильно! Удовольствие ниже среднего, - вмешался зам.
- Она к вам завтра хочет зайти... - продолжал я.
- Да? Пусть заходит. Может, ей повезет.
Вслед за этим раздался самодовольный смех двух образцов рыцарства - начальника и зама. Так наверное смеются двое насильников, вспоминая удачную охоту. Дверь за ними закрылась.
- Красавцы, - заметила Ксения.
- Ужасно, - подтвердил я.
Безобразия
Ужасно безразлично, когда на твои глаза попадаются безобразия. Их столько в нашей жизни, что чувств отвращения, жалости или праведного гнева не хватает. Царит лишь безразличие и стремление скрыть глаза.
Мои Университеты или Страна Удивительных Друзей
Я "поступил" в университет, конечно не отдавая и не желая отдавать себе отчета в том, что меня там ожидает. Собственно, это и явилось определяющим фактором всего последующего. Я пришел туда, заняв чье-то место, возможно, ставшего бы известным в будущем дотошного юриста. Меня там быть не должно было, но обо всем позаботился папан, требовалось только не завалить вступительные. И я, наэлектризованный отцовской волей и потеющий от жаркого летнего солнца, сдавал эти экзамены, поеживаясь от внутреннего озноба. С одной стороны, во мне было еще достаточно глупости, чтобы думать, будто это действительно шаг в новую жизнь. С другой, я действительно не стремился следующие пять дет провести в древних желтых стенах еще одного каземата от науки, только что избавившись от прежнего - школы. Я был умен чужим умом.
После триумфальной для отца сдачи мной экзаменов, я по обыкновению отправился догуливать летние каникулы в "родовые гнезда" бабушек и дедушек. С одной стороны, переходный возраст делал свое и я уже без прежнего энтузиазма рвался в места, где по сути провел самые счастливые дни своей жизни. С другой, мне все еще было прелестно-волнительно при встрече с компанией местных девочек.
Я был для них окном в другой мир, таинственным незнакомцем из далекой "Москвы" обетованной. То, что на деле наша семья благодаря папиному пожертвованию себя на алтарь служения отчизне, проживала всего лишь в московской области, никого впрочем не разочаровывало.
И вот, я спускаюсь с покатого холма ложбины с двумя прудами по сторонам от асфальтированной дороги и группой старых пятиэтажных домов, получивших в народе прозвище "бешеные". Самый первый из них, на пригорке рядом с прудом по правую руку и есть обиталище моих предков. А в беседке, что прямо напротив первого подъезда, сидит рядком молодежь и хотя мне видны только их спины, они конечно знают о моем приближении, ибо весь холм лежит как на ладони у тех, кого от моих глаз скрывает красная треугольная жестяная крыша. Но вот я спускаюсь ниже и могу различить смутные пятна лиц местных обитателей, основную массу которых составляют конечно бабушки, ведущие практически неусыпное наблюдение за округой со своей лавочки у третьего подъезда, а изредка и из беседки. Сворачивая с основной дороги и огибая пруд, взбираясь на пригорок к нужному мне четвертому подъезду, я прохожу мимо этой лавочки и негромко приветствую отряд сплетниц, видя как расплываются их морщинистые лица в тошнотворно сладких улыбках и как они плотоядно качают мне в ответ головой.
Я ныряю в приятную прохладу пахнущего мочой подъезда подальше от преследующих меня любопытных до неприличия взглядов, преодолеваю несколько первых лестничных ступеней и оказываюсь лицом к лицу с деревянной резной дверью, за которой меня ждут не дождутся любящие до умопомрачения старики. Я жму на кнопку звонка, и раздается врезавшаяся мне навсегда в память электронная птичья трель. За дверью слышатся быстрые ухающие шаги, и спустя секунды я уже буду утопать в медведеобразных объятьях бабули. Она тут же засыплет меня вопросами, главным из которых и не подлежащем отрицательному ответу, будет, конечно: "Ты голодный?". По этой части бабуля не ведает пощады - будь я хоть трижды сыт, все равно не миновать мне угощения. К тому же, возлежащий с истинно философским спокойствием в спальне дедушка, проворчит, пожимая своей крепкой горячей морщинистой ладонью мою: "Э-э-эх, худоба". И я, переодевшись и освежившись в ванной, благополучно проследую на кухню, где у бабушки уже готовы все средства для поправки моего "никудышного" телосложения.
В то время, как я буду давиться нечеловеческим количеством жирной пищи, засекшая мое прибытие беседка пришлет парламентариев с вопросом: "А Рома выйдет?". И когда на улице уже начнет смеркаться, я предстану перед молодежной аудиторией, словно приглашенный в ток-шоу гость.
Идет время. Мы гуляем с девочками, я удачно и не очень развлекаю их провинциальные умы. Поступление добавило обаяния моей ауре благополучного жениха. Мы путешествуем по холмам, в том числе и с внутренней стороны ложбины, уводящей в прекрасную зеленую рощу. Не зря папан в свои приезды устраивал мне сеансы принудительных утренних пробежек в ее прохладной тени. До революции здесь хоронили людей, среди деревьев и теперь различимы небольшие заросшие холмики безымянных могил. Но основную площадь бывшего кладбища занимает возведенный в буквальном смысле на костях, скелетообразный каркас телебашни. Она возвышается над зелеными кущами словно памятник индустриального вандализма, пронизывая ночное пространство красными огоньками предупредительных огней. Ребенком я своими глазами видел взрытые вокруг нее могилы, разбросанные то тут то там человеческие кости и даже насаженный на кол череп. В общем, обитель зла будоражила воображение, и я вопрошал у какой-нибудь идущей рядом девочки, благоговейно глядя на проплывающий над лиственной кромкой шпиль: "Хочешь туда улететь?", на что получал вполне закономерное: "Да, с тобой".
Сказать правду, я не всегда был столь востребован в девичьем обществе. Были времена, когда под мелодии из мультика "Черепашки-ниндзя" я носился вокруг дома вместе с отъявленными женоненавистниками. Но со временем суровые мужские забавы стали мне непонятны, особенно когда выяснилось, что местный дурачок Володя, а точнее, его блаженная задница принимали в них непосредственное участие. Надо сказать, что наш дом был прямо-таки вместилищем невменяемости, не зря все-таки он входил в пантеон "бешеных". Помимо Володи, в нем проживал свихнувшийся то ли от большого ума, то ли просто от скуки но тем не менее окончивший школу с отличием, мой тезка, нелюдимый Роман по прозвищу Дикий - увалень-переросток с длинными прилизанными волосами до плеч и очками на недовольном обрюзгшем лице с узенькими свиными глазками, выходивший на охоту за хлебом с неизменной авоськой и в синем спортивном костюме, засунув руки в карманы, сутулясь и тряся жирными боками. Как-то раз его папаша, уходя в местный центр развлечений - беседку, случайно запер его на балконе, так Роман принялся орать на весь двор не хуже заправского фюрера: "Оте-е-е-ец! Оте-е-ец! Чтоб ты, падла, подо-о-о-ох!".
Также в список божьих людей входили недоразвитая девочка Женя, живое воплощение восторженного идиотизма, всегда готового оглашать окрестности радостными приветственными возгласами, вдобавок, с передачей последних новостей, словно мальчишка, выкрикивающий заголовки продаваемых газет: "Рома, твоя бабушка в город пошла!" и мальчик-Даун с большой головой и узенькими татарскими глазенками, прозванный "Глобусом". Что примечательно, последние двое даже пытались встречаться, насколько это возможно при их развитии. Это была довольно забавная и поучительная картина: не по годам мощного телосложения Женя с толстопузым карликом на тоненьких ножках вместе прожигают свое вечное детство на глазах умиленных бабушек. А вот бабушка самой Жени не редко гонялась с проклятиями за дразнившими ее детьми, грозя им возвращением сталинского режима, а в часы перемирия самозабвенно распевала на лавочке песни своей молодости.
Володя же всегда болтался на буксире у малолетнего хулиганья, когда же хулиганье подросло, их посетила отличная идея - почему бы не приспособить голубчика для любовных утех, благо он все равно ничего не понимает? И вот несчастного дурачка стали пользовать, как говорится, "во все дыры", удовлетворяя свои сексуальные аппетиты. Впрочем, надо признать, местные подонки делали это лишь из суровой необходимости - девочки-то не горели желанием их удовлетворять, хотя они и пытались проделать то же самое с Женей, но ее мать, своевременно заметив вызванный этим у бедняжки шок, подняла скандал, грозясь довести дело до суда, что усмирило любовный пыл половых гигантов. А Володя истерик не устраивал, за исключением случая, когда при очередном противоестественном акте, кто-то из наблюдающих не пошутил - а не забеременеешь ли ты, дружок? Володя взревел раненым быком и начал швыряться попадающимися под руку предметами, так что всем пришлось экстренно эвакуироваться из шалаша. Но, расслабившись, его анал снова стала гостеприимным местом для алчущих простого человеческого тепла и понимания.
Меж тем, я сам был частью "бешеных" домов, хоть и по-своему, но не менее забавно и поучительно проводил время. Как-то раз в нашу компанию влилась новая особа и принялась со стороны на меня странно поглядывать. Я, привыкший к уделяемому моей персоне излишнему вниманию, поначалу не придал этому значения, но у особы явно были относительно меня серьезные планы. И потому однажды вечерком она передала через особо приближенную ко мне девочку, что не прочь со мной встречаться. План был странный, учитывая, что та сама не прочь была оказаться на ее месте, однако это сработало. "Встречаться"... это было что-то новенькое, обещание каких-то заманчивых открытий... да, я был достаточно наивен, чтобы в это верить. Но с другой стороны, не так уж меня эти открытия и манили.
Поэтому, хотя время мы проводили довольно мило - коварная соблазнительница ненароком признавалась в любви с помощью журнальных вырезок и прочей сопутствующей чепухи - я по-прежнему соблюдал осторожность, если не сказать, пребывал в замешательстве. Не мудрено, когда наша посредница так и сверлила мне спину осуждающим мученическим взглядом, отравляя блаженство первых поцелуев. Но мучиться ей оставалось недолго, ибо, не оправдав надежд своей пассии, я вскоре сам стал свидетелем ее лобзаний с новым избранником.
Убитый горем, я несколько дней не выходил из дому, навещаемый бывшей посредницей, празднующей победу с неподдельным сочувствием на лице и в голосе.
В университете я довольно быстро нашел друзей по интересам, а именно - ментальному саморазрушению посредством пьянства и буйства. Мы пили в аудиториях, общежитии, повсюду в радиусе Курского вокзала, а когда получалось и за его пределами. Мы бухали везде где можно и где нельзя. Понятно, что об учебе не могло быть и речи...
Словно по иронии судьбы, рядом с нами располагался санпропускник и местные просторы просто изобиловали его униженными и обездоленными клиентами, а попросту говоря - бомжами, которые пытались вызвать у студенческой братии насмешку, страх перед ужасной своей долей, или жалость к ней, лишь бы выклянчить немного мелочишки. У нас попрошайничали бомжи-танцоры, подвизающиеся на мелодиях у палаток с шавермой, покалеченные в ходе междоусобных столкновений бомжи со страшными ранами чуть ли не до кости, и просто алкоголики, собиравшие на "боярышник" или "красную шапку" - аптечные емкости счастья с настойкой и чистым спиртом. Однажды я наблюдал поучительную и конечно же забавную картину: разлегшегося в подземном переходе бомжа пытался вытащить наружу разъяренный мент, пускающий в ответ на оправдания бедняги о том, что у него сломана нога, веские доводы своей дубинки. В общем, такое соседство добавляло картине пущего трагизма.
С обучением все обычно обстояло так: мы приходили на какую-нибудь пару, сидели за столами и издевательски посмеиваясь, глумились с происходящего, рисуя однокурсников и преподавателей в самых разнообразных непотребных формах, писали похабные злобные песенки и, вполне довольные друг другом и проведенным временем, удалялись куда-нибудь в менее людные места, где собственно и происходил алкогольный беспредел. Поначалу мы забирались в расположенный неподалеку детский садик, рассаживались на веранде и распивали бутылку дешевой водки объемом 0,7, запивая не менее дешевой газировкой. После этого следовала обязательная развлекательная программа в моем исполнении. Я поднимал восстание против машин, швыряя в них бутылки и пиная по бамперам, мочился и плевался в самых неподходящих местах, например на семинаре в процессе контрольной работы. К нам подходил преподаватель и, склоняясь над одиноким чистым листком на парте, под которой разливалось половодье малой нужды, испещренное островками пропитанных водочной горестью, плевков, заботливо осведомлялся: "Мальчики, вам помощь нужна?", на что мы дружно мотали головами и мычали: "Не-не".
По улице шел человек. Обычный человек, мужчина с широкой спиной в узком людском потоке. Сзади плыву я и, давясь смехом, плюю ему на спину. Попаданий уже довольно много и серая куртка движущейся мишени приобретает вид местности, отведенной под курилку.
Нам и вправду не нужна была помощь, а еще меньше мы были готовы к расплате за столь приятное времяпровождение. Как-то раз мы все же огребли, правда, не сполна и не все. Это было 23е февраля, и на улице распоряжалась оттепель. Мы как всегда заправились водярой в какой-то подворотне, а затем решили потребовать продолжения банкета у более обеспеченных однокурсников, которые к этому времени уже оккупировали пиццерию. Не долго думая, мы ввалились туда пьяной толпой, и среди заседающего народа быстро нашли своих спонсоров. Те решили с нами не связываться и "откупились" початой бутылкой дозированного пойла. Выковыряв чьими-то ключами дозатор, мы эту благодать тут же на крыльце заведения и прикончили. Тут как всегда мне в голову пришла блестящая идея разбить тару и, поставив ее к стене, носком ботинка я привел приговор в исполнение. А мимо как раз проходила группа патриотично настроенных гопничков. Понятное дело, им моя идея не понравилась и они потребовали объяснений. После недолгих вступительных слов, в ходе которых я стоял на крыльце и злобно скалился в пустоту, друзья уже выхватывали в мою честь подзатыльники. Причем, даже наш самый знаковый представитель отряда "качки", Миша, ничего не мог противопоставить разящей руке пацанского благоразумия, тупо ставя одному ему известные "блоки". Правда, он всегда отличался редким добродушием. А вот кому не повезло больше всех - так это представителю прогнившей интеллигенции, нашему длинноволосому штатному актеру подольского театра. Его добры молодцы погнали взашей через дорогу к метро.
Мы оценили ситуацию и пришли к выводу, что праздник окончен. Но по пути к подземному переходу наткнулись на окруженного "поклонниками" актера, продолжающего выхватывать восторженное рукоприкладство. На счастье, мимо проходил некто, знающий и нас и прекрасных бритоголовых юношей, ему-то и удалось вырвать из их дружелюбного кружка уже не чаявшего спасения лицедея.
Впрочем, не всегда все оканчивалась так удачно. Однажды мне все-таки пришлось поплатиться за пристрастие гадить в общественных местах. Произошло это не где-нибудь, а в электричке, когда я, расположившись в тамбуре, принялся орошать входные двери прямо по ходу движения. Как назло, из вагона в вагон в этот ответственный момент проходил особо ярый ревнитель порядка. Увидев меня за столь недостойным занятием, он рассвирепел и прорычав: "Достали вы уже", подразумевая видимо особую касту подобных мне зассанцев, заставил снять свитер и стереть им следы позора. "Чтоб я тебя больше здесь не видел" - пригрозил он мне напоследок, хотя в этом и не было нужды - сгорая от стыда и унижения, я и сам не планировал продолжать путь злополучной электричкой. Добравшись до дому на следующей, я даже не пытался скрывать подавленного состояния, так что маман, вглядевшись в мое лицо, с ужасом вскричала: "Рома, что случилось?". Ничего не отвечая, я прошел в свою комнату и, сняв оскверненный свитер, упал на кровать, проклиная этот жестокий мир. Зашедший ко не попозже папан поучительно заметил: "Спортом надо заниматься, Рома". Только вот что он имел в виду - тренировать свой мочевой пузырь на воздержание, или наоборот, более обильное мочеиспускание, которым можно смыть с лица земли всех неприятелей - осталось тайной, ибо я в силу своей мизантропической печали не стал переспрашивать. Много прошло времени, прежде чем я решился снова помечать в тамбурах территорию.
За всеми этими насыщенными событиями, я не поздравил с днем рождения влюбленную в меня далекую посредницу, что было для нее настоящим откровением. Впоследствии до меня дошли слухи о том, что она переживала дни, недели и месяцы краха своих надежд в каких-то душераздирающих метаниях, и я втайне надеялся, что она станет моим образом и подобием, но тому не суждено было случиться - она предпочла боле благоразумно выбрать из двух зол лучшее - настоящего москвича.
Мы пили. С наступлением зимних дней, детский садик был уже не столь гостеприимен, поэтому мы перебрались в извилистые закоулки дополнительного учебного корпуса. Это пятиэтажное кирпичное строение могло бы быть очередным пристанищем доживающих свой век бабушек, но вместо этого в его видавших видах стенах располагались архитектурный, экономический и факультет земельного кадастра. Если на третьем этаже, в экономической зоне, в аудиториях не убирались должно быть месяцами, и здесь всегда можно было найти гнутые пластиковые бутылки, увенчивающиеся в мелких дырочках фольгой, то на пятом этаже архитекторов, казалось, вообще царила полная анархия. Именно здесь в забытых ректором туалетах между парами и вкушала сладкий травяной дым достойная смена профильных профессий. Что уж там говорить о таком безобидном занятии, как распитие водки, или влажная уборка аудиторий мочой.
Где-то на третьем курсе умерла моя бабушка по отцовской линии. Они со своим дедом жили в самой высокой точке нашего гористого родного города, в отличие от маминых родителей, обосновавшихся, как уже упоминалось, в низине. В детстве я курсировал по наклонной и восходящей между этими двумя пунктами на велосипеде, до сих пор помнится как сладко захватывало дух и чесалось в мошонке от полета вниз и как радость преодоления отдавалась гудом мышц после подъема. Запомнилось мне и непередаваемая тихая нежность в глубоко запавших глазах бабушки, когда я обозленный какой-то мелочью, посетил ее последний раз. От рака она истаяла буквально на глазах, превратившись из полной медсестры на пенсии в жертву концлагеря.
Беспомощный ослепший дед остался выживать из ума в полном одиночестве, не считая воображаемых гостей, которые спустя некоторое время стали его посещать, однако эту идиллию изредка нарушал папан, заодно пряча и выбрасывая вещи, которые дед, видимо, отстаивая фамильные ценности, принялся крушить, или приспосабливал под отхожее место, например, кастрюльки из буфета. "Всех это ожидает" - философски замечал мне папан. А я и не спорил, особенно учитывая, что тоже не видел бабушкиных похорон, на которых родитель пожалел о том, что рано облысел и не может рвать на себе волосы от отчаяния. В то время как папан и маман с редким единодушием лили слезы, мы пили.
Пьянки устраивались и у меня на дому. В них обычно участвовал традиционный состав отщепенцев, то есть - я, добродушный качок Михаил и мой одногруппник родом из Ялты по прозвищу Демон но бывали и вариации, например, мы приглашали присоединиться горемычного актера и местного моего дружка, в прошлом столь же благополучного мальчика, каким меня помнят и любят родители, хотя они и не обвиняют его в моем падении, подобно противоположной стороне, винящей во всем меня. Тут обе стороны были единодушны.
Так вот, знакомство этих двух уникумов состоялось примечательно - актер ко времени появления дружка уже успел войти в роль и, пожрав с пола макароны, отправился в туалет, дабы отметить сей радостный факт неотъемлемой мастурбацией. Увенчав это занятие успехом, он вернулся на кухню и как раз застал там трезвого и робкого вновь пришедшего Юру. Впечатление полученное этим скромником от знакомства со служителем театра было неизгладимым - представьте себе перемазанное в кетчупе тело, настойчиво протягивающее вам натруженную ладонь, еще хранящую тепло недавнего рукоблудства со словами: "Привет, я Вова".
Чуть позже скромник-Юра уже заседал в туалете, издавая лишь нечленораздельное мычание в ответ на мои попытки призвать его к ответу за распитую вместе с остальными в мое отсутствие отцовскую бутылку водки. Сам я решил поиграть в прятки и заперся изнутри в кладовке, прислушиваясь к попыткам меня отыскать, а затем к разграблению запасов холодильника, в морозилку которого я все же успел помочиться, и бара. Вова все это время тешил свой писюн под специально поставленное ему порно. В итоге за всех расплатился особо сознательный Демон, лично порывавшийся отправиться со мной в магазин, правда, не совсем удачно пытаясь влезть в ботинки. Его денег хватило только на 0,5 литра, но папан, впрочем, ничего не заметил; всегда поддаваясь излишнему оптимизму, он, обнаружив, например, расщепленную мной об пол в ходе очередного безудержного алкоголического веселья в подражание буйствующим музыкантам, акустическую гитару его молодости, со вздохом констатировал: "Рассохлась от времени".
В другой раз, в один из вечеров после студенческих занятий праведных мне пришлось познать всю тяжесть алкогольной перегрузки. Мы дружным трио приняли на грудь клюквенной настоечки, а затем, когда один из нас благоразумно отправился домой, дуэтом с Демоном продолжили празднество литровыми пластиковыми пакетами с дешевым портвейном. Боже мой, что это было за богопротивное пойло! Мы давились поступающими волнами изничтожения, будто в нас вливалась вся жирная горечь мира, припрятанная до поры в недрах нашего бесцельного существования. Волны наполняли нас до краев, они готовы были вырваться наружу рвотным цунами, но что-то, какое-то чувство дружеского единения и взаимной симпатии не давало нам опорожниться и вместо этого мы продолжали опорожнять один за другим дьявольские пакеты. Казалось, этому не будет конца, казалось, что мы будем поглощены неведомым доселе чувством абсолютной непричастности и подавления собственного эго настолько, что достигнем нирваны, и Курт Кобейн улыбнется нам со своего пьедестала первооткрывателя, наподдаваемый в зад самим Буддой, но не тут-то было.
На наше счастье мимо проходил один мой знакомый. Он намекнул нам, что пора бы прекращать праздник и направиться уже в веющую теплом клоаку подземного перехода, ведущего к пригородным поездам, на одном из которых мы вместе с ним могли бы отправиться домой. Я было воспротивился такому повороту событий, но предатель-Демон, несмотря на то, что сам уже лыка не вязал, и впоследствии, вернувшись на квартиру приютившей его на время обучения тетке, впал в полное беспамятство, рухнув прямо в коридоре, не справившись с собственными шнурками, был за то, что стоит послушаться трезвого совета. Мы проследовали под землю, однако, не доходя до выходов на платформы, я в порыве чудовищного протеста против ситуации ринулся обратно. Впрочем, меня быстро нагнали и, заломив руки, привели в полное соответствие со здравым смыслом.
В электричке мой рассудок снова помутился, и я говорил сидящей ко мне затылком девушке: "Девушка, обернись, посмотри на меня... Надеюсь, ты красивая, а если нет - получишь пизды!" - и тянулся к незыблемо возвышающемуся над спинкой сиденья пробору с косой... тут же усмиряемый бдительным благоразумием в лице посланного мне богом спутника.
Потом я погрузился в алкогольное забытье и не помнил ни того, как в ответ на попытки привести меня в чувство встряхиванием и неотложными сообщениями о том, что мы прибыли, ответил: "Да ну на хуй, я в депо поеду", ни того, как в следующую секунду зарывался мордой в снег, выбрасываемый из дверей своим ангелом-хранителем.
Мои родители, как обычно ни о чем не подозревая, отдыхали после рабочего дня у телевизора, когда раздался телефонный звонок и голос неизвестного благодетеля предупредил, что Рома, дескать, немного загулял. "Спасибо большое, что так о Роме заботитесь... а вот, кстати, и он" - ответила моя мама, прерываемая первобытным нечленораздельным гортанным возгласом, подразумевавшим собой: "Я дома!".
Таким образом, я был препровожден в кроватку, которую благополучно и заблевал, не в силах совладать с ослабевшими от алкогольного отравления членами. Правда, полежав некоторое время, я понял, что надо действовать, и принялся пригоршнями выплескивать вонючую вязкую жижу, носясь от оскверненного ложа до открытого окна.
В конце концов, я вырубился мертвым сном, пока наутро натянувшиеся похмельными струнами нервы не потревожили смешки мамы и сестры, подтрунивающих над моим незавидным положением. Вскоре они удалились, дабы предоставить возникшему на пороге спальни папе разобраться с ситуацией. Я как раз заправлял заблеванное одеяло и при взгляде на театрально-трагический лик родителя залился нервическим смехом.
- Тебе смешно? - со всей серьезностью вопросил меня отец - Ну что ж, пойдем...
Следующие несколько часов я драил непострадавший унитаз, вдохновляемый лекцией о вреде алкоголизма, читаемой сидящим в дверном проеме на табуретке папой.
Пьянство стало нашим постоянным спутником. Выпить перед очередным зачетом или экзаменом - что может быть проще? Ведь это только добавит уверенности, когда ты будешь списывать с заткнутой за пояс книжки, пусть даже это такой фолиант, как том гражданского права. Придаст убедительности голосу, когда сядешь перед экзаменатором, живости движениям, блеска глазам, облагородит и обезопасит тебя перед тобой самим. У нас был сокурсник, который сдавал экзамены укуренным в хлам. Ну или хотя бы пытался.
При этом никто особо не помышлял о покупке сдаваемых дисциплин. К деньгам прибегали в самых крайних случаях, либо из простой лени, когда цена была на редкость смехотворной. Я же однажды умудрился сдать зачет особенно вопиющим образом.
Преподавательница по страховому праву к нам пришла молоденькая, прямо со студенческой скамьи, еще верящая в светлые заветы Ленина. С серьезным лицом она давала темы для рефератов, будто понятия не имела как эти рефераты, а более того, и курсовые с дипломами, в большинстве своем делаются. Я конечно же, не был исключением и принес какую-то невнятицу пятилетней давности, не утруждая себя даже ее прочтением. Настроение в тот день у меня было на редкость наплевательское, хотелось быстрее покончить с этой церемонией абсурда и пойти забыться спасительным глотком истины.
Когда же очередь моя настала, и я корчился на стуле от безысходности происходящего под взглядами преподающей непорочности и армянской диаспоры с задних парт, уже готовой занять мое место и присвоить себе чужие заслуги, мне вдруг так все опротивело, что я заявил без дальнейших обиняков:
- Вы знаете, такой реферат уже был...
- Как был? У кого? - изумилась святая простота.
- Не будем называть имен... хе-хе - стушевался я - Просто знайте, что я не один такой.
- Ну вот видите, что вы делаете. Я вам доверяю, а вы... ведь не будет же никакого доверия к вам со стороны - принялась взывать к моей совести прозревшая миссионерка. Аборигены на задних партах заерзали, учуяв запах жареного.
- Да все эти рефераты вообще в помойку можно выкинуть... - попытался защищаться я.
- Ну, давайте так сделаем, - торопливо перебила меня Немезида - этот реферат останется у меня, а вы мне завтра принесете новый. По теме, по теме... Страховой полис.
- Да, хорошо, - капитулировал я.
- Это вам за вашу честность. До завтра.
Что ж, вышло как всегда забавно и поучительно. По дороге домой я пришел к выводу, что если помирать, так с музыкой. Благо, на это моя музыка как раз годилась, и вот, снова оказавшись назавтра лицом к лицу с дотошной идеалисткой и спиной все к тем же армянам, я достал припасенный в рукаве козырь-плеер и ринулся навстречу судьбе: "Вы знаете, реферата я не сделал, зато написал композицию под названием "Страховой полис". Хотите послушать?".
За вечер я и правда наваял патогенный индастриал, не поленившись разыграть в лицах душераздирающий диалог, послуживший поводом к его созданию. Шпиль опровержения вонзился в безоблачное небо веры в сохранность старых могил высшего образования. Жертву такая наглость сразила наповал и хотя некоторое время она еще сопротивлялась с застывшим на лице изумлением, явно говорившем о том, что прослушивание "Страхового полиса" было бы для нее явно излишним, все же из аудитории я вышел с зачетом в кармане, что мы и поспешили обмыть с ожидавшим меня Дмитрием.
Но была и обратная сторона медали. Нет, не то, что из меня не вышло юриста, и я не могу заставить закон работать на себя, да и не о медали речь. Я не жалею о днях бесцельных возлияний, в конце концов на вручении диплома я единственный из коллег показал свое истинное отношение к происходящему.
В то знаменательное летнее утро я приобрел в магазине у дома бутыль текилы 0,7 и, предчувствуя насыщенный день, отправился в путь за вожделенной корочкой. Прибыв на Курский вокзал, я проследовал до университета, обогнул его и сел на лавочку напротив пристроенного корпуса. Я сидел в белой чистой рубашке, темных летних брюках, глядел на головокружительно-свежее небо и чувствовал сильное желание надраться вусмерть. Этим я и занялся, откупорив бутыль и начав глушить крепкое пойло прямо из горлышка. Потянуло на поэзию и, достав из сумки лист с шариковой ручкой, я принялся выводить вирши. Я писал о том, как сталкиваясь друг с другом, кусочки мертвых планет, плавающих в бесконечной пустоте, начинают истекать звездным молоком - в общем, принятые граммы делали свое дело.
Деревья вокруг меня мелодично шумели, я вдыхал вкусный прохладный воздух, пряча глаза от прохожих, становилось все жизнерадостней и жизнерадостней. Наконец, мне стало настолько хорошо, что эго уже не морщилось и не сжималось при мысли о встрече с людьми, и я направился к главному университетскому входу. Там уже собрались счастливчики, дожившие до финального пинка во взрослую жизнь, и настроенные по этому поводу весьма серьезно. Мне это разумеется не понравилось и я предложил своим постоянным собутыльникам помочь мне в опустошении бутылки. На мое удивление, никто из них не горел желанием приобщиться к напитку индейцев, может быть, в страхе, что на церемонии вручения им подкинут зачумленные дипломы. Впрочем, я был уже основательно навеселе и не сильно расстроился отсутствию дружеского участия, так что, перехватив у кого-то бутылку с содовой, долил туда текилы и продолжал накачиваться в одиночку. Пузырьки как всегда возымели свое убийственное действие, и через пару минут я был уже вдвое пьянее, чем за все утро, пока пил без примесей. Ко мне присоединился печально известный актер, подоспевший позже остальных, но зато чудесным образом в отличие от них, не загнанный в угол вынужденной трезвости.
Результатом всего этого явилось то, что непосредственно уже в судьбоносной аудитории, заполненной до отказа как светлым будущим российской юриспруденции, так и его оккупировавшими задние ряды кормчими, не на шутку вооруженными съемочной техникой, от меня в стороны щемились как качок с истеричным криком: "Он блюет!" (это была неправда), так и задохлик, к которому я лез со словами: "Иди ко мне, мой сладенький" (это правда). Актера я рядом тоже не обнаружил, так что до объявления своей фамилии, мне удалось сладко поспать, самозабвенно пуская слюну под стол.
Услышав как меня призывают, я поднялся и заплетающимися ногами побрел к кафедре. Долгожданный документ мне вручили со словами: "Рома, может тебе выйти?", я же, различая только общие черты происходящего, гордо промычал сакраментальное: "Не-не, все нормально" и, под показавшиеся мне громовыми смех и аплодисменты, проследовал обратно на пригретое местечко досыпать остаток торжественного действа.
Смутно помню, как мне стало плохо, когда все потянулись к выходу, как меня настиг актер, обхватив за плечи и возбужденно забубнив в ухо: "Рома, а я думал, ты им диплом обратно швырнешь, почему ты этого не сделал?", как я отделался от него и заспешил вниз по лестнице в туалет, думая что меня вырвет. Этого однако не случилось и я счел за лучшее вернуться домой, ибо мне было уже не до намечавшегося в клубе общего веселья, мне хотелось только одного - упасть замертво.
Домой мне удалось добраться без эксцессов, хотя, конечно, как это протекало, в памяти моей не сохранилось. Не считая того, что заветную бутыль текилы с плещущимися на дне остатками я отдал случайно встреченному однокласснику, который так искренне меня благодарил и истово прижимал к груди ниспосланный дар, будто он скитался в пустыне, а ворон или ангел принес ему пищу. Последнее, что я помню - это летящее мне навстречу покрывало кровати, в которое я врезаюсь с радостным и сладостным упоением. Я пребывал в небытие довольно долгое время, и хотя столкнуться с чем-то и произвести звездное молоко мне не удалось, я проснулся уже вечером, около восьми часов, ощущая странную сильную дрожь по всему телу. Это и было началом конца.
Вскоре я познал беспощадную правду - без алкоголя я ничто. Мне стало невыносимо жутко, меня объял прямо-таки библейский ужас, когда однажды ночью, отправившись в кровать трезвым, я остался наедине с самим собой. Тут-то я и осознал все свое ничтожество, свою незначительность в мировом пространстве, вспомнил Бога, от которого спешил отвернуться. И все что мне осталось - это молить о пощаде, молить пустоту, пока она не смилостивилась...
Сошел ли я с ума, или умер - не имею понятия. Но спустя несколько лет после описанных событий поздним осенним вечером я вернулся вместе с сознательным Демоном на крыльцо нашего бывшего вуза. Я был со своей девушкой Любовью, он - с незалежным земляком Антоном. Мы возымели в мыслях невинно помянуть распитием бутыли мартини былые дни студенчества, но, поддавшись излишнему оптимизму, не заметили, как рядом оказался милицейский наряд. Уличив нас в противоправном поведении, стражи порядка предложили проследовать с ними в отделение. Отказаться от такого предложения, конечно, было нельзя, и вот - мы уже теснились всей веселой компанией на заднем сиденье патрульной машины.
- Вот блин, как знал, что не стоит этого делать, - сокрушался Демон - Пять лет тут буянить - и ничего, а тут - на тебе, с мартини взяли!
- Ребята, вы в этом университете учились что ли? - поинтересовался наш рулевой.
Получив утвердительный ответ, он искренне удивился: "И ни разу у нас не были?". Услышав же, что так оно и есть, со смехом заметил: "Это наше упущение".
- Ме-е-е-ент, - под дружный смех остальных задержанных орал я на обратном пути из отделения, хлеща мартини из горла - Ме-е-ент, что ж ты, падла, делаешь?!
Сказочки
Мне всегда казалось, что жизнь наполнена неким скрытым смыслом, что за привычным повседневным существованием скрывается нечто такое, что иногда заставляет нас посмотреть на вещи по-другому. Возможно, так оно и есть. Но более вероятно то, что людям свойственно романтизировать окружающее, когда у них есть на это силы, время и определенное настроение. Вот представьте себе: живет себе человек, живет как все, как принято - ходит по определенному маршруту, занимается определенным делом, в общем, действует в определенном направлении. У всего этого есть простое название - рутина. И человеку хочется изменить порядок вещей, хочется вырваться из замкнутого круга, хочется поверить, что он не лабораторная крыса. Так возникла Американская мечта.
Вскоре наступает горькое разочарование, ведь всегда, при любых обстоятельствах, то, в чем ты пытался себя убедить, во что ты пытался истово верить, закрывая глаза на кое-какие опять-таки определенные факты, все же рано или поздно проявляет свою истинную, а не мнимую суть, и тогда тебя настигает полное недоумение и разочарование. Так Запад пал.
Как ни прискорбно это признавать, дамы и господа, но мы с вами живем в век определенности, и ничто не сможет изменить этого, кроме наступления следующей эпохи. Какой она будет? Я искренне надеюсь, что определенность уступит место истинному знанию вещей, когда не надо будет жить так, как того требует здравый смысл, а лишь так, как подсказывает тебе твое сердце. Возможно, этого никогда не будет. Но ведь все мы склонны романтизировать, не так ли?
Прежде всего, я не был ребенком своего времени. Мне говорили, что я опоздал с рождением лет этак на сто. Поначалу я был склонен согласиться с этим мнением, но в глубине души оставались сомнения, затем после просмотра "Сибирского Цирюльника" все окончательно встало на свои места. Я никогда не питал пристрастия к историям о прекрасных дамах и благородных офицерах, я осознал, что подоплека вещей вовсе не в оброненных платках и не в сраженьях на дуэли. Мне гораздо милей была суровая, но вместе с тем трогательная реальность беспризорных мальчишек республики ШКИД. Вот что подсказало мне мое сердце. Большое открытое наивное сердце подростка.
Все началось с того, что наша семья переехала из постсоветского гетто, еще хранившего остатки былого человеколюбия, в чопорный капиталистический рай, с выгодно выделяющимися как издали, так и вблизи, построенными турецкими умельцами на немецкие деньги, многоэтажками обособленного городка.
Папа был рад и горд, что может предоставить семье такую возможность, мама, понятное дело, была не прочь ей воспользоваться. А мы с сестрой еще были детьми. Открыв рты, мы въезжали в новый мир, хотя и не благоговея перед чистыми холеными подъездами и квартирами, в которые можно было вселяться без предварительного ремонта, так, как взрослые. Нашим детским умам было не понять всех достоинств подобных факторов.
Солдаты, помогавшие переезду с легкой руки отцовского начальства, были наверное не менее впечатлены, чем мы, а некоторые из них, глядя на такие блага, может быть тоже захотели стать офицерами, пока же они просили у папы разрешения посетить уборную.
Посреди хаоса сваленных в кучу вещей, я сидел со своими тетрадками, в которых синей пастой заключил мир комиксов и книжкой Генрика Сенкевича про приключения затерянных в африканских дебрях маленького отважного мальчика и его спутницы - годившейся ему в младшие сестры девочки.
Я со своей сестрой долго носился по обширным трехкомнатным просторам нового жилища, пока мы не оказались в одной из темных комнат.
- Снимай штаны - потребовал я.
Она с диковатой улыбкой жажды новых ощущений, повиновалась, спустив на пол колготки. Я засмеялся и поцеловал ее в лоб и натянул их обратно. И мы снова принялись скакать из комнаты в комнату.
Новая школа и новые одноклассники явились для меня настоящим потрясением. С первого дня мне дали понять, что здесь иные порядки, нежели те, к которым я привык за первые семь лет обучения. Помню, в рекреации меня окружила толпа тех, с кем мне предстояло учиться еще четыре года и стала выпытывать откуда я и что из себя представляю. Впоследствии выпытывания становились все настойчивей, превращаясь в допрос с пристрастием, целью которого являлось только одно - протянуть с презрением в ответ на очередное откровение "Ну ты ло-о-ох".
Я с удивлением узнал, что в нашем возрасте уже стыдно не питать пристрастия к какой-нибудь музыкальной группе. Тебе вменялось в обязанность быть поклонником Курта Кобейна, слушать Prodigy и быть "кислотником" (никто конечно не знал истинного значения этого слова), ну или хотя бы беспечно веселиться под Scooter. Стало очевидно, что мои детские пристрастия к группе "Дюна" и даже музыка к тогда только появившемуся на пиратских кассетах фильму Mortal Combat, никуда не годились. Я еще не знал, что скоро мне самому предстоит участие в "смертельной битве".
То ли тогдашнее золотое для братков время становления первоначального капитала оказывало влияние на неокрепшие детские умы, то ли чьи-то родители проводили воспитание "по понятиям", только среди мальчиков нашего класса было очень модно в обязательном порядке забить кому-нибудь "стрелку". Тех, кто проходил это испытание, ждал олимп признания и уважения, провалившиеся же становились изгоями и окончательно потерянными для общества "лохами". Понятное дело, что вскоре стрелку забили и мне, причем исключительно под давлением жаждущих зрелищ масс - мой противник был под угрозой попадания в "лоховской" список и потому из кожи вон лез, чтобы чаша сия не обошла стороной более достойные кандидатуры. Бедный Артем, с каким старанием он наступал мне на пятки, труся следом на уроке физкультуры! С какой неподдельной горячностью требовал за это сатисфакции, украдкой заглядывая в глаза своим молчаливо одобряющим покровителям! С какой прытью и резвостью он ударил мне в лицо, когда желание наблюдающего издали безликого большинства исполнилось, и мы вместе оказались на задворках городка. Я все это время был растерян и искренне несчастен. Я не понимал что происходит. Я не видел надобности в таком поведении. Я еще помнил, как Тема просил одолжить ему книжки Стивена Кинга и коробочки с играми для приставки Sega. Но мне стало так обидно и больно в душе, когда на потеху окружающим по моей челюсти невзначай стали прохаживаться кулаком, что слезы и неконтролируемая истерика ринулись наружу, я прижал обидчика к стене и принялся беспорядочно молотить по его худому телу, не давая возможности ответить, пока не выдохся. К тому времени толпа уже потеряла к нам интерес и двинулась, помахивая пакетами со сменной обувью, по пути домой.
На следующий день один из них с воодушевлением говорил мне: "Грамотно ты его прижал, ну что, сегодня продолжите?". Я вовсе не собирался повторять вчерашний опыт, вся моя система ценностей рушилась на глазах, но я по-прежнему не видел в подобном времяпровождении никакого смысла. Разумеется, ответом на это послужило "Ло-о-ох", но мне уже было все равно. Так Тема заслужил признание среди одноклассников. Так я разочаровался в людях.
Мой круг общения состоял из одного еще отверженного - Вовы по прозвищу "Зомби" из-за его, как казалось остроумным обличителям, лунатической походки и манеры выражаться. Мне же поначалу дали прозвище "Допотоп", ориентируясь на мое незнание современных аспектов культуры и прогресса, таких как те же Nirvana и техника Hi-Fi, на которой она у кого-то дома проигрывалась, а так же утверждая, что я, в силу запаха дерьма, распространяемого моим ртом, не знаю как пользоваться зубной щеткой Colgate. Засим к этому прибавилось наименование "Радист Морзе", так как кто-то подметил, что при разговоре я точно так же дергаю веком и кривлю рот, как герой популярной тогда юмористической программы. Ну и наконец, меня торжественно окрестили "бабой", склоняя мою фамилию на женский манер и оглашая результатом все окрестности, стоило мне только пересечь шакалью тропу. Особенно, конечно, старался Тема. Вот что подсказывал ему его маленький озлобленный разум.
А ведь изначально я пытался метать бисер перед свиньями - демонстрировал свое умение рисовать, в том числе выжигая для кого-нибудь на уроках труда по дереву портрет какого-нибудь классика русской литературы, думая этим заслужить уважение и право на определенную нишу в обществе. И я заслужил ее, самую почетную и уважаемую среди свиней - "возле параши", что лишний раз подтвердило правоту Спасителя.
Помню, к нам пришел еще один новенький - довольно милый и адекватный тип, слывший отличником. Мы начали общаться, и я даже побывал у него в гостях, а он благородно отказался от компании моих мучителей, приглашавших его на прогулку. Но затем он понял, что со мной он не сможет влиться в общее веселье и на этом завязавшееся знакомство оборвалось.
Вскоре наша компания лохов пополнилась вновь пришедшим представителем. Это был рыжеволосый долговязый бледнолицый с проблемной кожей московский пижон. Несмотря на все эти достоинства, он с самого начала нисколько не пренебрегал общением с нами, и по всему было видно, что ему плевать на условности. Тем самым он навлек на себя гнев правящей верхушки. Вскоре можно было слышать возгласы Темы на уроке, когда новая жертва выходила к доске и выставляла на всеобщее обозрение свою макушку: "Лысый!". Редкие рыжие волосы и резкая белизна кожи сыграли свою фатальную роль в навешивании ярлыка. И хотя их обладатель, судя по тому, как он грозился применить силу в ответ на наши с Вовой подтрунивания, тоже привык держать ответ за "базар", все же это была добрая душа, что в окружающем нас мире было большой редкостью. Так нас стало трое. Три отверженных неудачника только и ожидающих новых издевательств со стороны агрессивного большинства. Америка целиком и полностью вошла в нашу жизнь. Мечта, можно сказать, стала явью.
Учителям было по большому счету наплевать, в каком соку варятся мозги подрастающего поколения, в полном соответствии с воцарившимися капиталистическими умонастроениями, они были озабочены лишь добычей своего скудного заработка. Но были и исключения - например, учительница по литературе, чрезмерную строгость в обращении с детьми которой приписывали тому факту, что ей самой не довелось испытать радости материнства. Поначалу я побаивался бескомпромиссности, сквозившей в ее голосе и взгляде, но затем мне открылась простая истина - другого обращения банда малолетних шкодников и не заслуживала. Это была единственная симпатичная мне жрица науки, причем симпатичная именно в человеческом понимании, в отличие от сексапильной преподавательницы по черчению, по которой сходили с ума все прыщавые подростки с дымящимися членами. И надо сказать, один из них добился своего - впоследствии она развелась со своим мужем и вышла замуж за некоего юношу, бывшего когда-то ее учеником.
Так все и продолжалось до тех пор, пока окружение не переделало нас по своему образу и подобию - мы начали издеваться над несчастным новичком азиатом, которого прозвали Самбой в честь гимна танцу "январской реки". Мы пали так низко, как это только возможно в отношении тех, кто на своей шкуре испытал все прелести общественной травли. Мы уподобились тем, кого ненавидели. Как сейчас помню листок с милой надписью "Сверни мне шею", заботливо заткнутый Вовой за воротник пиджака новой жертвы преследования. Самба, в миру носящий имя Сеня, правда, стоически переносил все нападки и даже мог огрызнуться, но как-то раз, после особо удачного дня просвещения, вместо него школу посетила мама, и просила нашу классную руководительницу оказать на нас влияние, так как мы довели ее сына до нервного срыва. После этого на Самбу насели еще крепче, так как нытиков и жалобщиков все, как известно, презирают куда больше лохов.
Все же наш с Вовой подход к трепке нервной системы был более цивилизован и забавен, как если бы мы ставили опыты над кошкой (в чем Вова был особенным спецом). Мы давили, но давили интеллектом и изощренностью. Например, как-то раз, когда Самбе посчастливилось разделить с нами радости дежурства, Вова запер его в классе и, просунув в щель двери спасительные ключи, затем с удовольствием наблюдал, как испытуемый пытается их заполучить, не понимая, что брелок оных плотно упирается в дверь ребром. Пока я сгибался пополам от смеха, Самба смекнул в чем дело и начал шарить по сторонам линейкой, пытаясь привести ключ в выгодную для него позицию. Расслабившийся Вова не смог помешать его очередному демаршу, и Самба вышел из испытания достойного "Fort Boyard" победителем. Также мы любили нарвать мелкими клочками бумажек и затем щедро наполнять ими закрома воротника Самбиного свитера. Доходило до того, что перемещаясь из класса в класс, наш объект насмешек уносил с собой целый ворох рваной бумаги, точно он принял за воротник емкость кошачьего наполнителя.
К чести бледнолицего московского пижона будет сказано - он не принимал участия в этих увеселениях. Обладая особой щепетильностью в делах, связанных с унижением человеческого достоинства, он бы никогда не опустился до того, чтобы развлекаться за счет чужих слез. Закончив с нами восьмой класс, на следующий год он, не видя должного признания и уважения к своей персоне, перешел учиться в специализированный колледж, благо, у его родителей, в отличие от наших, была возможность внять необходимости перемен, созревшей на фоне подростковых тягот.
Годом позже оставил меня и Вова. Его мама, учительница музыки, покинув негостеприимный чертог воплощенного отчуждения и нетерпимости под названием "средняя школа ? 4", перевела сына следом за собой в старую добрую обитель социалистического равенства, где, согласно революционным заветам, кто был никем - становился всем и наоборот.
Десятый и одиннадцатый классы, объединенные с представителями иного буквенного обозначения, я встречал снова в тревожном одиночестве.
Когда наш "А" класс объединился с "В", я ожидал худшего. Однако полученный опыт отверженного не пропал даром, и мне удалось безболезненно обойти острые углы перекрестного опыления. Среди этого новообразования, за которым закрепили все же начальную букву алфавита, я смог отыскать ребят, не менее критично относившихся к мнимому превосходству залихватских удальцов, варварски уплетающих за обе щеки то, что полагалось только пробовать на вкус. Конечно, вскоре настало время разговоров о "телках", пиве и MTV, наши первооткрыватели созрели для новых приключений. Кучка озабоченных кабанов и свиноматок - вот в каком свете виделись нам наши очаровательные одноклассники. Мы наблюдали со стороны и точили яд на бумагу, проявляющийся в гротескных формах жизни прямиком из подземелий Quake. Если бы мы жили в Америке, стены нашего класса вскоре бы огласили ружейные выстрелы.
Однако если мы и не могли позволить себе такой роскоши как огнестрельное оружие, все же и в нашем скудном сером мирке имелись способы для выражения протеста. Как-то раз я опрометчиво вздумал разукрасить стены одного подъезда плодами своего воображения посредством маркеров. Я рисовал различные искаженные морды и тела существ, полных иносказательной мультипликационности. На душе становилось легче, когда со стены на меня взирал какой-нибудь упырь, или непомерная пасть безымянного лысого дяди, или же мохнатый кошачий монстр с выпученными глазами. К сожалению, всему прекрасному рано или поздно приходит конец и вскоре на меня обратился гнев оскорбленной общественности, представителями которой явились отпетые хулиганы, сморкающиеся и поливающие мочой стены того же подъезда. Помню торжественное собрание борцов за чистоту и порядок у окна на одном из этажей места преступления. Воздух был наэлектризован угрозой, что только подчеркивало отсутствие обуви на моих ногах, так как меня вызвали в срочном порядке, а в гостях у дружественного одноклассника не нашлось лишней пары тапок. На повестке дня стоял вопрос "Ну и на хрена нам эти художества?". Обсуждение велось довольно оживленно, хотя вердикт был давно вынесен, что можно было понять по задушевным улыбкам на лицах вершителей судеб. Правда, один раз прозвучало робкое мнение "Да ладно, пусть будут, ведь прикольно же", но его тут же отвергли с превеликим возмущением. Приговор гласил: "Стереть всякие следы моего чудачества со стен, либо же готовиться к примерному публичному избиению".
Заплакал я и побрел искать помощи у друга своего пижона, дабы выделил он мне необходимую на краску сумму. Тот меня с пониманием выслушал, и отправились мы за тридевять земель счастья пытать. И улыбнулось оно нам неподалеку от железнодорожного депо, в долине пыльных гаражей, и хотя сторожевые собаки местного автосервиса были не особо нам рады, все же под их дружный лай купили мы баллончик с волшебным средством - автомобильной краской.
Да вот беда - не хватило его на все мои творения, и пасть лысого дяди отчетливо проступала сквозь нечеткие разводы краски. На следующий же день в школе меня настигло возмездие в лице одного из радетелей чистоты - он заявился на перемене и отвесил мне смачного пинка, угрожая скорой расправой, ежели не исправлю я создавшееся положение и не исчезнет со стен всякое упоминание о моей мазне. Обратившись за помощью на этот раз к Вове, проживавшему в том же подъезде, я откопал в его семейном гараже банку с какой-то сомнительной жидкостью и продолжил работу над ошибками. Все же, я уже готовился смывать их кровью, так как и после этого мои старания были раскритикованы строгими ценителями и вскоре на очередной перемене я был удостоен чести быть представленным какому-то громиле недорослю, одаривающему снисходительной улыбкой роящихся вокруг него восторженных почитателей. "Ну так что, ты будешь смывать-то? А то учти, он бьет два раза - один раз в лицо, другой - по крышке гроба" - заботливо информировали меня. Но мне уже было наплевать - все что мог я сделал, как говорится.
А тут еще подсуетился небезызвестный Самба, со времен окончания экспансии Зомби осмелевший настолько, что сделался героем показательных возлияний и напускного презрения правил, а-ля "Ты что, Самба, это ж целый литр! - А мне пох", так вот, этот новоявленный "плохой парень" пришел ко мне домой и тоже потребовал сатисфакции, так как усмотрел в моей настенной живописи собственное изображение в старые добрые времена гонений.
В общем, в один день после уроков на меня нацелились сразу две "стрелки" - масштабная акция отмщения за чрезмерную тягу к искусству и в индивидуальном порядке - довесок мести за старые обиды. Но ни того, ни другого не состоялось. Я спокойно дошел до дому, так и не встретив ненавистников, даже тех, что под предводительством монголоидного фашиста по имени Стас устраивали по обыкновению у нашего, к сожалению, с ними общего подъезда, сеанс одновременной игры на выживание, протекавшей как правило следующим образом:
- Че ты сказал?
- А те че?
- Че-е-е-е? (многообещающе снимая с плеч ранец)
- А ниче (проделывая то же самое и передавая вещи уже сгорающим от нетерпения зрителям).
После плановой потасовки участники, развлекшись на славу, с чувством собственного достоинства и выполненного долга снова рассаживаются по местам.
В заключение всей этой истории, спустя некоторое время я узнал, что самый ярый "чистоплюй", не поленившийся навестить меня на перемене, был просто посмешищем в той школе, куда перешел учиться Вова.
Но время шло, и школьные годы чудесные приближались к трогательному завершению. Мое выпускное сочинение, приоткрывшее учителям бездну их некомпетентности как педагогов, наделало шуму, но все же было оценено положительно. Кроме того, сменившая нашу строгую литературную фемиду длинноногая легкомысленная кудрявая муза половозрелых старшеклассников, считавшая меня чересчур отсталым дегенератом, чтоб снизойти во время урока ко мне на коленочки, на прощальном вечере призналась со сцены, что "многое поняла", и я за нее искренне порадовался.
Вскоре наконец состоялась всеобщая заключительная пьянка, на которой рыдали по туалетам отличницы с требованиями немедленно лишить их девственности, а неудачники вроде меня отрывались за все годы унижений, лихо отплясывая под новые немецкие веяния от Rammstein. Не став дожидаться окончания этого захватывающего действа, под утро я свалил домой, и уже ложась в кровать, порвал в клочья свою выпускную фотографию.
С тех пор ни разу у меня не возникало желания пройтись по знакомым этажам, и побывал я в новоявленной гимназии лишь единственный раз, на родительском собрании по просьбе младшей сестры.
Смена внешних регалий, увы, не меняет сути. Ученики все так же воют друг с другом, делясь на какие-то вымышленные движения и подотряды, учителям все так же на это плевать пока им платят их кровно заработанные. Аминь.
В моей душе еще теплилась надежда на лучшее будущее, что свойственно всем людям, независимо от пола, расы, вероисповедания и гражданства. Эта надежда теплилась во мне, когда мы въезжали на новое место обитания, когда я покончил со школой, когда поступил в университет, когда и с ним было покончено, когда я устроился на работу. Теплится она и сейчас, несмотря на все опровергающие ее доводы здравого смысла и какого-никакого опыта. Она преследует нас на всех определенных этапах нашего пути. Когда наконец мы первый раз влюбляемся, когда это проходит и когда приходит вновь. Все эти пертурбации надежды вызывают в моем мозгу образ хрупкого, но упорного цветка, который прорывается на поверхность несмотря на все препятствия и невзгоды. Его втаптывают в землю, его, казалось бы, окончательно и бесповоротно добивают, не говоря уж о том, что асфальт - не лучшее место для пускания корней. Но его все это не останавливает, он, дрожа, гордо и трогательно выпрямляется под натиском врагов и продолжает цвести, пусть бы даже его окружала безжизненная пустыня.
Мы все носим в себе эти цветы, эти зачатки веры во что-то незыблемое, вечное и прекрасное и даже мерзость окружающего мира, со всеми своими свинцовыми буднями, отчаянием, страхом, злобой и непониманием кроет в себе, пусть крошечную, но неистребимую уверенность в том, что утро вечера мудренее. Все мы живем в ожидании этого "завтра" и даже сознание неизбежной смерти не кажется уже пугающим и отталкивающим, наоборот, оно придает ожиданию горьковатый привкус смирения и грустное, но в то же время приятное, как слезы счастья, понимание того, что смерть - и есть дверь, за которой все будет по-другому.
Время крыс
Серое безжалостное утро вступало в свои права над безликими микро и макрорайонами. Люди ворочались и постепенно оживали в своих кроватях. Все было как всегда.
По ночам люди ворочались от накопившейся за безликий обыденный день тревоги. Тяжким грузом лежала на их совести бесцельность их существования. Некоторые не выдерживали и начинали пить. Некоторые принимали седативы, или чего похуже. Я имею в виду антидепрессанты. Объединяло их всех одно - они были паразитами.
Ночью некоторых людей посещают примерно такие мысли: "Боже, каким же тяжким грузом лежит на тебе наша умирающая совесть. Боже, похоже, тебе пора менять работу. Из всех щелей на тебя таращатся жадные радужно поблескивающие глаза крыс. И им не стыдно. Ведь Ты же творил их по своему образу и подобию. Боже, я искренне надеюсь, что Ты сам не утратил человеческого облика и из творца переквалифицируешься в крысолова".
Стабильно проходил мимо уже который год сложной и запутанной человеческой жизни. Снующие и застывшие в офисных креслах фигуры продолжали отбывать свои номера. Одним из таких номеров был и человек Эн. Он рано вставал на работу, по возможности быстро собирался, выходил с порога своего жилища и шел к местам скопления общественного транспорта, где кипела беспощадная пассажирская жизнь. Становясь в очередь к заветным вратам автобуса, Эн становился частью общего потока, одним из беспощадных пассажиров. Он внутренне напрягался и готовился к решающему моменту проникновения в гостеприимный салон. Задачей максимум было занять сидячее место. Тем, кому с этим не везло, приходилось довольствоваться пребыванием в узком пространстве между рядами вольготно устроившихся счастливцев, в тесноте и обиде на резкие повороты. Ну а остаться у закрывающихся перед носом дверей было позором, стыдясь которого, все прятали друг от друга глаза, проклиная вселенскую несправедливость. И лишь бездомный пес, дремлющий на асфальте, был ко всему равнодушен и философски беспристрастен.
Эн ехал в автобусе и в голове его мелькали картины недавнего сна, перемежаясь с туго воспринимаемой реальностью. Остальные пассажиры мало чем от него отличались, разве что некоторые из них представляли собой компании, подбадривающие другу друга лихорадкой приятельского общения. Иногда ровный ход автобуса, а чаще - удобное положения сидя, действовали на Эна столь умиротворяющее, что у него возникало безотчетное желание продолжать эту поездку бесконечно, лишь бы снова не оказываться в круговороте нелегкой борьбы за своевременное появление на работе. Но это время неумолимо наступало, и вот Эн уже присоединяется к покорению железнодорожной лестницы, ведущей на платформу. Шаги ног через ступеньку и глухие удары сердца через раз отмеривают пройденное расстояние. Электричка ждать не будет! И здесь - снова как повезет. Но чаще Эн все-таки остается в числе неудачников ждать следующей грохочущей оказии.
"Крысы, боже. Море крыс, спешащих покинуть один и перебраться на другой корабль. Они выползают из своих нор и бегут, бегут, бегут, почиркивая коготками лап. И с каждым разом их все больше. С выпученными глазенками, бросая в отчаянном рывке свое мохнатое тельце на преодоление препятствий, они трогательны и устрашающи одновременно. Кажется, что вслед за ними грядет какая-то неотвратимая катастрофа. Что по их маленькие, заходящиеся в страхе душонки наконец-то пришел предвечный Крысолов. Но чаще это оказывается обыкновенный контроллер".
- Предъявите билет.
Эн сует ему заряженный на три четверти пути проездной и ждет - не скажет ли чего? Иногда говорят. Обращают внимание на несоответствие пункта посадки. Эн лишь улыбается и пожимает плечами в ответ. У контроллера как правило нет желания наказывать налоговым сбором за столь незначительный проступок и потому он идет дальше, выискивая более злостных нарушителей. А Эн остается на месте, избежав заслуженного наказания и размышляя о бренности всего сущего. Его ждет третье испытание на пути к стабильному заработку - истинное пристанище крысиного народа, метро.
Как известно, здесь все ходят друг другу по головам. Иногда, и довольно часто, прохаживаются и по остальным частям тела. Но все это пустяки, ведь здесь крысы оказываются в своей стихии. В стихии агрессивного подземного снования. Здесь, здесь словно кровь по венам, течет бесконечный поток живых тварей, а невдалеке раздается гул перегонного органа-поезда. Наполняя его собой, крысы не думают о переизбытке. Ведь кровь не думает, что сердце может ей захлебнуться. И поезд, скрипя частями, уносит свое набитое до отказа животрепещущей начинкой многострадальное железное тело в темные пахнущие резиной туннели.
Крысы вдавливаются дверные стекла и пытаются дышать, изредка неприязненно ворошась. Иногда дело доходит и до ругани между отдельными особо деятельными особями. Пожилые крысы любят таскать с собой свои пожитки, чем очень раздражают молодняк. Ведь лапки не одного поколения пострадали от колес груженных тележек. Но старушки в долгу не остаются и вдобавок к тележко-терапии яростно огрызаются на вопли недовольства, уличая молодежь в отсутствии участия к чужим тяготам. О, эта безраздельная слепота эгоизма, которой все возрасты покорны!
Наконец все выдавливаются из душной темницы вагона и спешат к эскалатору. Снова наступает время передышки и созерцания. Но сон к этому моменту уже окончательно улетучивается, а вместе с ним и желание "остановить мгновенье" поездки. Стоит однако наступить обеду, как сонливость вновь мягкими но цепкими лапами овладеет мозгом и просидевшие первую половину дня в относительной бодрости, сотрудники уставятся в монитор осоловевшими глазами, даже не пытаясь понять что, собственно, дальше предпринимать.
Эн появлялся на работе обыкновенно с небольшим опозданием. Начальству это конечно же не нравилось, но сколько ни пыталось оно вразумить негодника - все впустую. Слишком через многое приходилось каждое утро проходить Эну, чтобы обращать внимание на такие пустяки. И он доблестно продолжал свой нелегкий путь против течения.
Первое время все шло неплохо. Вот Эн заходит в кабинет, где сидят два его начальника - один, помладше должностью - сразу напротив входа, другой - старший - у противоположной стены. Меж их столов - свободное пространство с выходом на небольшой балкончик. Лица - выжидающе-отстраненные.
Эн жмет начальственные длани и проходят на свое место. И начинается обычная рутина рабочих часов...
Эн сидит, перебирая бумаги, и слушает диалог руководства:
- Ну что, Энатольич, с тебя штрафная - обращается к своему заместителю старший.
- С какой это стати? - вскидывает голову над кристальной гладью экрана тот.
- Опоздание, - неумолимо речет сама справедливость в лице шефа - на 15 минут - 150 грамм.
Никто по понятным причинам не налагает аналогичного взыскания на самого Эна, тоже грешащего иногда и большей, чем на 15 минут задержкой. Он слишком молод и хрупок на вид.
Вечером к начальству присоединяется неотъемлемый третий участник воспитательного процесса, и Эн становится невольным свидетелем заурядной мужицкой пьянки. Для него это мука, ибо сам он, будучи в недавнем прошлом студентом, не отказывал себе в возлияниях.
- А ты, Эн, слушай, будешь потом дома рассказывать, как мы тут работаем - обращается к нему шутник-старшой.
Эн осторожно усмехается в ответ и обводит страдальческим взглядом всю честную компанию. Все уже напились и всем хорошо. Изредка старшой вместе с вновь прибывшим коллегой, которого величает "товарищем генералом", судя по всему воздавая дань его солидному алкоголическому опыту, выходят на балкончик освежиться и позубоскалить над не двигающимся с места Энатольичем, который, несмотря на понесенное наказание, продолжает зорко следить за монитором Эна. Стоит тому отвлечься от рабочего процесса и открыть браузер интернета, как возмездие уже готово обрушиться на него со спины. Комнатка явно слишком тесна для интересов сразу нескольких человек, и, к счастью, Эн вскоре меняет ее по велению более вышестоящего начальства, на отдельные апартаменты под самой крышей пятиэтажного офиса.
Надо сказать, это настоящее избавление для страждущей поэтической души Эна. Тотальный контроль всегда отравлял его существование. Гнет, который он ощущал от одного присутствия в этом мире, невыносимо усугублялся от осознания того, что этот самый уродливый и серый мир требует от несчастного сломленного служителя искусства полного соответствия со своими уродливыми и серыми планами. На Эна накатывало цунами беспричинной паники, когда он оказывался лицом к лицу с жестокой реальностью. Как и все поэты, он искал спасения в вине. Но это лишь добавляло груза действительности наутро. Эн отчаянно барахтался в своем страхе, стараясь не утонуть. Как и всякая крыса, оказавшаяся не в то время не в том месте, он ощущал исходившую ото всего опасность и пытался скрыться подальше от неопределенной угрозы.
Конечно же, кроме неуверенного в себе согбенного с мольбой в глазах и ломающейся улыбкой человечка никто ничего не замечал. Выпивая, Эн, правда, преображался. Он был готов взойти на вершину наглости и, излучая нахальство висельника, ринуться в пропасть разбитых надежд. Когда-то, в годы студенчества, он проводил в этом состоянии гораздо больше времени. Точнее сказать, только в нем он по большому счету и пребывал.
Не понять было его закаленным борьбой за существование бывшим воякам, а ныне - офисным патронам. Но Эн уже давно не ждал понимания. Все чего он хотел - это чтоб его оставили в покое. И вот его мечты частично сбылись.
Перебравшись на пятый этаж, он мог вздохнуть свободно. Не было больше следящих из-за спины глаз, не было однообразных шуток и прибауток, не было ничего кроме тишины, вороха бумаг и телефона с компьютером, правда, уже лишенного за частые злоупотребления интернета. Сидя в одиночестве и неспешно поделывая однообразную работу, Эн мог безбоязненно отвлечься и написать пару сообщений с мобильника своей далекой зазнобе.
Бродя по просторам всемирной паутины, он отыскал небольшой темный уголок - чат, в котором такие же покалеченные жизнью души собирались и пытались найти понимание. Попадались среди них конечно же завзятые эгоисты, самомнение которых настолько зашкаливало, что нормальное человеческое общение воспринималось ими как нечто постыдное и неприемлемое, сродни заигрыванию с бомжем. Когда кто-нибудь младше возрастом и не столь наплевательским еще отношением к окружающим попадался им на глаза - начиналась систематическая травля, заканчивающаяся либо вышвыриванием "неотесанного" новичка, либо же отчаянными попытками того завоевать расположение сильных чата сего, перенимая их манеру поведения.
Эн в основном держался особняком, пописывая в пустоту стихи и изредка привлекая к себе этим чье-нибудь внимание. Однажды его внимание привлекла особа, выбравшая себе ником псевдоним басиста одной рок-группы, музыка которой одно время очень близка Эну. Он познакомился с этим человеком и поначалу искренне считал, что общается с представителем своего пола. Но впоследствии выяснилось, что то была склонная к мистификации девушка. Так завязались виртуальные романтические отношения.
Эн, наивная душа, все еще верил во всепобеждающую любовь и потому искренне сочувствовал бедной "неформалке", повсюду сталкивающейся с непониманием и неприятием ее образа жизни. Его не смущала мужиковатость ее поведения и довольно-таки крупные в сравнении с его худощавым телосложением формы. "Куда ж я денусь, когда разденусь" - писала она с обезоруживающей откровенностью. И поначалу все шло неплохо...
Эн умудрялся заняться со своей далекой зазнобой сексом по телефону прямо на рабочем месте. Она не стеснялась проворачивать это, в свою очередь, у себя в офисе. Да, это было настоящее сумасшествие, добровольное и безоговорочное. Как-то раз дверь в кабинет, где Эн после корпоративного фуршета в столовой, посвященного дню защитника отечества, где по приглашению президента первым принялся открывать шампанское и под смех сотрудниц пробкой зарядил себе в лоб, на пару с Энатольичем распивал остатки игристого, распахнулась, и вошел старшой. "Заканчивайте тут распивать, бегом к президенту" - как всегда лаконично объявил он. Видимо, номер с пробкой был оценен руководством по достоинству, а потому каждому была вручена медаль "Лучший мужчина Пенсионного Бизнеса", а также литровая бутылка виски с указанием "Выпить сегодня же". Никто, конечно, не осмелился ослушаться и вскоре все сидели в кабинете у старшого, налегая на щедрый подарок. Старшой предварительно подстраховался, закусив чем бог послал. Чего нельзя было сказать об Эне и Энатольиче, которые смело повысили градус после выпитого на голодный желудок шампанского. В общем, неудивительно, что, справившись с президентским заданием и удалившись обратно к себе в кабинет, этим двоим уже было не только не до шампанского, но и не до работы. Стоически борясь с желанием склонить голову на клавиатуру, Эн поглядел в сторону Энатольича и увидел, что тот уже мирно дремлет. Решив не отставать от начальства, Эн перестал сопротивляться естественному желанию немного отдохнуть после трудов праведных...
Очнулся он уже под вечер. Энатольич по-прежнему безмятежно посапывал. Эну приспичило немного пошалить, и вскоре он страстно вздыхал в телефон в ответ на вздохи своей подруги. "А-а-а-а" - послышался вдруг из-за спины прерывистый стон. Эн, как он ни был пьян, в удивлении обернулся и понял, что источником стонов является спящий Энатольич. Оценив всю абсурдность ситуации, он не смог сдержать смеха.
Когда подошло время покинуть рабочий чертог, Эн петлями доковылял до туалета и, вернувшись, уже не обнаружил Энатольича, пунктуальности которому все же было не занимать. А сам Эн еще на часок задержался, приходя в себя.
На следующий день старшой, глядя на работничков, выговаривал: "Ну-у-у, ребята, вы учудили... Это же надо - захожу, а вы вповалку. Мда, Энатольич, теперь никакого спиртного на работе...".
- Хорошо хоть не уволили - нервно усмехнулся Энатольич после того, как гроза миновала.
Эн помнил весенний день, когда он, стоя с букетом цветов на платформе Казанского вокзала, ожидал прибытия поезда, которым его зазноба катила к нему в гости. Она вышла из вагона с сияющей улыбкой, показавшись Эну ожившим идеалом девушки. Она засмеялась, увидев оторопевшее выражение его лица, и приняла протянутый букет. Затем, они взявшись за руки, последовали через вокзальную арку, словно через врата в лучшую жизнь, к выходу. Так начались мимолетные счастливые деньки одной праздничной недели. Правда, родители Эна, с которым он делил квартиру, не разделяли его восторга. Нет, они, конечно, хотели, чтоб их сын был счастлив, но предполагая наличие у гостьи понятий о приличиях, постелили им в разных комнатах. Что, конечно же, не было воспринято всерьез молодыми любовниками, которые так долго ждали этой встречи.
Наутро отец Эна, собираясь на работу и ненароком заглянув в залу, где, как он предполагал, в одиночестве отсыпалась после долгой поездки избранница его сына, был настолько поражен видом торчащих из-под одеяла двух пар ног, что побежал в их с мамой спальню и, заикаясь, запричитал: "О-о-они-и... та-ам... в-вдвое-ем". Да, родители Эна, будучи людьми старой закалки, поначалу не могли допустить мысли о сексе до свадьбы. Каждый раз, снимая очередные розовые очки, они остро испытывали муки разочарования и крушения надежд и идеалистических иллюзий. Так было еще в те времена, когда Эн, вдохновленный первыми просмотрами порно и прочитыванием книжек с названиями вроде "Рабыня Страсти", написал эротический рассказ, а папенька его (как всегда ненароком) прочел. Ошарашенный папа не мог взять в толк - как мог додуматься до такого его тринадцатилетний сын. Он долго читал повесившему голову Эну мораль о том, чем по его представлению, должен интересоваться мальчик в его возрасте. Он рисовал упоительные картины покорения космических пространств, морских глубин и бескрайних пустынь с жаром, которому бы позавидовал Жюль Верн. А Эн смотрел в пол и ругался про себя, проклиная излишнее папино любопытство и свою недостаточную осторожность, благодаря которой папа и смог обнаружить злополучную рукопись. "Маркиз де Сад! Боккаччо! Влюбленный Шекспир!" - негодующе кричал папа, и глаза его сверкали истинным предубеждением ханжества.
Так же получилось и в этот раз. Папа настолько был поражен, что вместо первого этажа уехал в лифте на девятый. Долго потом он ходил как обухом прибитый и непонимающе смотрел на свое резвящееся чадо, полностью отдавшееся радостям жизни. Эн бродил с возлюбленной по парку в закатном свете теплого майского солнца, засиживался с ней в кафешках, они неопытно, но на редкость самозабвенно занимались любовью дни и ночи напролет, пили коктейли и абсент, смотрели диснеевские мультики и были счастливы. В день когда гостья наконец уехала, папа несколько раз перекрестился.
Таким образом, на родителей виновница торжества произвела на редкость невыгодное впечатление. С уст папы сорвалось даже слово "шлюха", да и мама подливала масла в огонь: "Думаешь, ты у нее единственный? Мало ли кто у нее там...", или: "А тебе не приходило в голову, что она с тобой встречается потому, что это льстит ее самолюбию - мальчик из Москвы... ну ладно, ближайшего Подмосковья...". Эн был в бешенстве. Казалось, все родительское двуличие проступило наружу. Им хочется, чтобы их сын был счастлив, а когда наконец находится человек, который делает его таковым, того сразу клеймят и порочат как недостойного. Это ли не двойной обман!
Он продолжал общаться в виртуальном пространстве со своей единственной и неповторимой. Но, к сожалению, как обычно и бывает в подобных ситуациях, родители все же оказались правы.
Напряжение в общении наметилось после второго посещения южной красавицей суровых северных просторов. Родители Эна заблаговременно отправились навещать дедушек и бабушек, и парочка всю неделю пользовалась свободой. Они сходили на концерт, изъелозили всю постель и просмотрели несколько сезонов "Южного парка". Одна из серий явила собой пророческую притчу о женщине-суккубе, обманом завладевающей сердцами мужчин. Когда же вновь свершилось неизбежное расставание, Эну приснился крайне неприятный сон, в котором он занимался любовью, как он думал, своей подругой, но бросая взгляд на ее лицо, видел хитрый оскал какой-то рыжей ведьмы, сверкающей во тьме бельмом глаза. На следующее утро далекая его пассия тоже была не в духе, словно и ей снился похожий кошмар, но на попытки допытаться о причине ее состояния, она отвечала, что просто скучает по своему "коте".
Ситуация все больше напоминала набивший оскомину сюжет мелодрамы и под конец конечно же должна была появиться открывающая глаза обманутому любовнику подруга неверной. И она не заставила себя ждать, деликатно начав издалека: как бы поступил на ее месте Эн, если б знал, что его друг кого-то обманывает, и ему, мол, волей-неволей приходилось бы быть соучастником обмана?
- Да говори ты прямо. Что, у Жэни есть кто-нибудь? - ринулся напрямик Эн.
- Ты только не ругай ее, она сама мучается - последовал ответ.
Мир потух в глаза "коти". Ему казалось, что реальность расщепляется на куски, что, идя по Москве, он приближается к необратимому финалу своей никчемной жизни. Он не мог понять - зачем нужно было обманывать? "Суккуб" плакал и молил о пощаде, вопрошая в невыразимой муке подругу-предательницу: "За что ты меня так? Ты же знаешь, что я его люблю". Та уже и сама не рада была, что заварила эту кашу. Приехав домой к обманщице, дабы поддержать ее в нелегкую минуту, она продолжала слать Эну изобличающие смс: "Она уговаривает меня ради вашей любви сказать тебе, что это все неправда!". Эн к этому времени благополучно накачался пивом и разбил подаренную ему коварной изменницей рамочку для фотографий, при этом порезавшись. Лежа на диване и чувствуя, как тот уходит у него из-под боков, он пытался найти хоть какую-нибудь точку опоры. И нашел ее в добровольном ослеплении. Отказываясь верить в то, что он не единственный у своей избранницы, он обратил свой гнев на ту, что пыталась поднять ему веки - несчастную вестницу правды. "Не делай добра - не получишь зла" - обиженно отписала она и умыла руки.
Лето сменилось осенью, и вот уже Эн собрался нанести ответный визит Жэне. Было около девяти вечера, дождь лил как из ведра, когда он двинулся в путь к вокзалу. Телефон в его руке исторгал волны надежды и отчаяния. "Ну где ты сейчас? Успеваешь?" - так и сыпались смс на отчаянно борющегося со стихией любовника. Эн стоически преодолевал препятствие в виде сильнейшего встречного ветра, норовящего вырвать из его руки в общем-то бесполезный зонт. Казалось, силы природы восстали против намерения Эна. Тем не менее, жертвовать зонтом, дабы их умилостивить, Эн не собирался.
Когда он во тьме спустился на абсолютно пустую, встретившую его издевательски-красными огнями семафоров, платформу и обозначил по телефону свое местоположение и обстановку, в ответ пришло: "Я сейчас в обморок упаду". "Я тоже" - иронично реагировал Эн, глядя в ночную пустоту, освещаемую желтыми ареалами фонарей. Все было против него, даже сумка, в которую он погрузил четыре банки коктейлей. Две из них предназначались Жэне, она не могла забыть вкуса синтетической полыни со времени своего первого паломничества. Кроме того, в сумке лежал подарок папе Жэни - 0,7литровая бутыль с элитарным самогоном.
Эн стоял в безлюдной тишине, нарушаемой лишь звуками дождя и порывами ветра, и ему казалось, что он застрял здесь навсегда, словно пойманный в ловушку во времени и пространстве. Ему припоминались все маломальские ссоры и краткие мгновения счастья, которые он познал вместе со своей пассией. "Ты очень сложный" - всегда говорила она. Кем он на самом деле был для нее? Приятным в своей исключительности, но в сущности никчемным подарком судьбы? Дополнением и одновременно противоположностью того, другого, который был с ней задолго до него? Эн хотел обладать ей безраздельно, всецело и полновластно. Тот, другой, видимо, тоже. И только она пользовалась ими обоими, опасаясь быть раскрытой и одновременно получая удовольствие от этой запретной игры. Словно шпионка, работающая на две разведки. Не исключено, что, используя Эна в этом любовном треугольнике, она хотела доказать второму заинтересованному лицу свою независимость и способность завести интрижку на стороне.
Ссорясь с ней по пустякам, Эн чувствовал угрызения совести еще и оттого, что тут же начинались невидимые миру слезы и членовредительство - она резала себе вены и затем с немым упреком писала о том, что пришлось соврать родителям, будто это ожоги от утюга.
В сущности, они оба незримо вытягивали друг из друга кровь. Распыляясь средствами связи, она перемещалась шлейфом микроскопических частиц, словно пар из труб, по воздуху к адресату, где и выпадала жгучим дождем обвинений, упреков, либо страстных признаний. Охваченный призраками прошлого, стоял на мокром асфальте Эн и ждал спасительных огней электрички, или же окончательного провала в мир призрачных теней, одной из которых ему без сомнения предстояло стать, когда заметил, что уже не одинок в этот неподходящий для путешествий час. На платформу взобрались еще два человеческих существа - женщина и ребенок. Укрываясь зонтом, они сосредоточили внимание на семафорных огнях. Загорелся зеленый. Эн вздохнул с искренним облегчением, когда увидел, наконец, пронизывающие дождливую мглу лучи фар подползающей электрички. Погрузившись в вагон, Эн мог ненадолго расслабиться, глядя в темное заплаканное окно.
В метро ему сделалось худо. Это было знакомое ему ощущение ускользания реальности. Словно все вдруг расплывалось и оставляло его зависшим в бесконечном падении в пропасть небытия. Сказывалось переутомление организма. Думая, что вот-вот сойдет с ума, или потеряет сознание, Эн выстрадал до нужной ему станции и на негнущихся ногах поднялся к вокзалу.
Поезд уже стоял у перрона. Эн подошел к проводнице и протянул билет. Она оценивающе поглядела на него и спросила: "Может быть, хотите в купе пересесть?". Эну предстояло провести тридцать часов в плацкарте, но в целях экономии он стоически отказался от заманчивого предложения. "Ну смотрите... всего за тысячу ведь... а то у вас вид такой... словно вам надо отдельно" - загадочно заметила проводница и пропустила его в вагон.
Сняв сморщившийся от дождя плащ, Эн запихнул под подушку свою дозу коктейля и взобрался на верхнюю полку. Его трясло от озноба.
Поезд катился и катился в ночь, а Эн, выпив коктейля, погрузился в некое подобие сна. Ему мешал резкий бивший в глаза желтый свет лампы под потолком. То и дело просыпаясь, Эн морщился, и его вновь охватывала дрожь. Изредка он думал о купе, но на него нашла такая слабость и безразличность ко всему, что даже треклятая, померкнувшая только с рассветом лампа, так и не сподобила его на переселение.
Таким не очень радужным манером, следующим вечером Эн прибыл в пункт назначения. На платформе его встречала ненаглядная Жэня. Погрузившись в ее душистые объятья, Эн подумал, что все не так уж и плохо...
Пошли дни практически безоблачного счастья. Плащ Эна высушили и хоть края его, словно непослушные кудрявые волосы, так и не приобрели первозданную прямоту, неприятные воспоминания о тяготах поездки полностью покинули его владельца. Самогон был благосклонно принят родителем Жэни, который оказался довольно-таки колоритным персонажем: в прошлом связистом летных войск, а на тот момент работающим на дому компьютерным мастером. Кроме того, он явно был любителем выпить, а выпив, рассказать байки из своей бурной молодости, вплоть до случая личного наблюдения НЛО.
Его супруга являла собой ярко выраженный пример этакой цыганской красоты - жгучая брюнетка, от которой Жэня унаследовала характерный нос и крупные формы. Но внешне Жэня все-таки больше была похожа на отца, в честь которого ее и назвали.
Эн спал со своей подругой в общей зале, через стенку была спальня родителей, поэтому немудрено, что счастье было "практически" безоблачным. Как-то раз мама Жэни зашла-таки в самый неподходящий момент. Но тут же спешно ретировалась, что не помешало ей впоследствии подтрунивать над дочерью: "Так у вас любо-о-овь, говоришь". А Эн попивал пиво, чередуя его с винцом в кафе и ему в общем-то было наплевать на все эти незначительные бытовые мелочи. Он бродил с Жэней по городу, сидел с ней в парке и, заглядывая в ее глаза, видел искрящуюся зеленую волну, накрывающую его с головой.
Но Жэня не была бы Жэней, а тем более крысой, без секретов. Она уходила разговаривать со своей подругой в другую комнату. Та, прослышав о приезде Эна, захотела с ним повидаться, и возможно, поведать новые откровения, но стараниями Жэни, которая строила из себя оскорбленное достоинство, этому не суждено было сбыться. Однако, столкновения нос к носу двух своих избранников ей все же предотвратить не удалось.
Это случилось в один из казалось бы ничего не предвещавших вечеров. Эн и отец Жэни сидели в гостиной, когда раздался звонок в дверь. Открывать пошел Жэня-старший и, вернувшись, хмуро поглядывая на дочь, позвал ее встречать гостей. Та вышла в подъезд и пропадала довольно долго, так что Эн уже начал подозревать недоброе, а по ее возвращении его опасения подтвердились - на ней лица не было, и она дрожала мелкой дрожью. Всегда уверявшая Эна, что давно уже рассталась со своим бывшим, а тот все никак не может успокоиться, Жэня попала впросак - "бывший" объявился с дружком и требовал вызвать на "разбор полетов" своего соперника.
Эн, как истинная крыса, предпочел отсидеться в норе, правда, выглянув все-таки одним глазком за дверь, где Жэня и ее отец увещевали нежданных гостей, он встретился взглядом с довольно-таки крупным самцом, по сравнению с которым даже Жэня казалась хрупкой. В глазах его горела неподдельная ненависть и злоба готового на все существа. Стоявший рядом с ним экземпляр помельче, увидев Эна, импульсивно посоветовал: "Ой, Эн, ты лучше уйди, здесь не с тобой разбираются", чем тот незамедлительно и воспользовался.
Весь последующий вечер и ночь обманутый здоровяк пытался связаться с дрожавшей, казалось, даже во сне, виновницей недоразумений. И наконец, наутро, когда она взяла трубку, попросил передать ее "третьему лишнему".
- Да, - гордо ответил тот неприятелю.
- Привет. Ты вообще откуда взялся?
- Из Москвы - не менее гордо соврал Эн.
- Из Москвы?.. Поговорить надо.
- Ну давай - продолжая гордиться собой, отвечал Эн.
- Тогда сегодня к часу выходи из дома, я тебя ждать буду.
И хотя Жэня говорила Эну, что ему вовсе необязательно идти на это, что большой страшный ревнивец скорее всего запьет и забудет о назначенной встрече, Эн твердо решил разобраться что к чему. Пусть даже "что" - это был бы кулак, а " к чему" - его лицо.
А тем временем светлые силы истины в лице вездесущей подруги Жэни незримо пеклись о благополучии Эна. Дело в том, что убедившись в двоякости Жэниных пристрастий, ее якобы "бывший" по прозвищу Мэнсон, намеревавшийся поначалу избавить бедняжку от проблемы выбора, позвонил этой самой подруге посоветоваться. И та решительно встала на защиту Эна, уверяя, что он-то как раз ни в чем не повинен и ни о чем не подозревает. Таким образом, нависшая была над головой "ослепленного любовью" угроза сама собой рассеялась и, выйдя в назначенный час для серьезного мужского разговора, он, никого не обнаружив, пошел по обыкновению за пивом. А Мэнсон во время оное предпочел нанести визит Жэне на работу, где и предупредил ее: "Увижу тебя с ним еще раз - голову обоим отверну". А потом поехал плакать и горевать и горе заливать в другой город.
Даже этот донельзя показательный инцидент, не приоткрыл для Эна "завесу тайны". Он действительно полагал, что спустя долгое время, отвергнутый возлюбленный продолжает преследовать свою зазнобу, не в силах забыть о ней. О, эта наивность неопытных сердец! Они готовы принять на веру все, даже самый нелепый, самый фантастический обман, только бы не разочароваться в мимолетном видении, не столкнуться с неумолимой твердью реальности.
Настало время отъезда. Любовники со слезами на глазах стояли на перроне, прижимаясь друг к другу в объятьях. "Ты приедешь на новый год?" - спросил Эн. "Конечно" - ответила Жэня. Объятья распались и Эн, повернувшись спиной, забрался в вагон. Поезд тронулся. Какое-то время, Жэня шла вслед за ним, роняя слезы. Эн с трудом сдерживался, чтоб не зарыдать. У него было чувство, словно он безвозвратно теряет все, чем дорожил. Это был последний раз, когда они виделись.
На новый год Жэня не приехала. Она собиралась, но не смогла. Эн безумствовал и пьянствовал не на жизнь, а на смерть с друзьями. Долгими темными вечерами он заливал в себя очередное пойло и вел бесконечную телефонную переписку, в которой теперь для него было сосредоточение надежды, а затем, отвлекаясь, хватался за обглоданные не раз разговорные темы - в сущности, он спорил с самим собой. Светлая и темная сторона его жизни - то, во что хочется верить и то, во что верить приходится, сходились везде, где бы он ни оказывался - за столиком кафе, офисным столом, кухонным, с прожженной каплями пылающего абсента, скатертью, среди сугробов в темном мареве зимней ночи и, избегая ее холода, в подсобке консьержки с урчащим уличным котом на коленях.
Зима брала свое. Она проникала в душу, и люди, чувствуя внутренний холод, запасались жиром и обрастали волосами, как их предки за миллионы лет до этого. Различие заключалось в том, что благодаря цивилизации, люди разучились разводить огонь и жались теперь к батареям и обогревателям. Дома наливались теплом дистиллированной воды, а офисы хранили холодность, постепенно оттаивая, вновь наполняясь своими обитателями. У людей мерзли ноги, и они пытались впихнуть их как можно глубже под сиденья непрогретых электричек, где едва-едва дышал теплом радиатор. Жизнь пробивалась сквозь снега и лед, словно тоненький дурно пахнущий канализационный ручеек.
Но вот снова подступала весна, ручеек ширился, превращаясь в поток, затем в реку и бурлил новой жизнью, новыми отходами цивилизации, праздниками, катастрофами и актами терроризма. Среди многообразия этих событий, барахтались несчастные крысы, хватаясь за спасительные соломинки. Так же схватился и Эн за дату, когда исполнился ровно год с того момента, как Жэня впервые навестила свою виртуальную любовь. Эну казалось, что с уходом зимы закончился и период затянувшегося ожидания, что теперь-то все повторится - и радостная дрожь при виде прибывающего поезда и волнительное изумление при появлении долгожданного пышногрудого подарка, и сладостное томление мгновений перед близостью... Надо ли говорить, что и на этот раз он остался ни с чем? Упреки, обвинения и слезы кочевали от телефона к телефону, практически не прекращаясь.
Несмотря ни на что, Эн продолжал слепо верить в то, что настанет момент, и все волшебным образом изменится. Что однажды Жэня постучится в дверь, решив сделать сюрприз и не предупредив о приезде заранее. Кажется, тут бы и дурачок догадался, что дело не чисто, но не стоит недооценивать, какими недогадливыми иногда делает нас любовь. Конечно, подозрения постоянно преследовали несчастного, но сил разорвать этот печальный круг Эн в себе не находил.
К тому времени на него, вечно одинокого и бледного поэта, обратила внимание одна влиятельная, но, как выяснилось, тоже достаточно одинокая сотрудница. Эн не мог отказать себе в удовольствии блеснуть перед ней своими стихотворными изысканиями, в которых честил начальство и рабочие порядки вообще. Для нее это было бальзамом на душу, ибо, несмотря на свою влиятельность, она не нашла общего языка с коллегами и ей приходилось покидать место начальницы отдела. Она была немного старше Эна, но вдвое крупней Жэни и Эн, представляя себе, как бы он смотрелся вместе с такой мадам, испытывал приступы нервического смеха.
Знакомство их завязалось на общей рабочей ниве и проходило поначалу лишь по официозным письмам в электронной почте и сухим деловым звонкам. Но затем, будто почувствовав внутреннее родство, они начали общаться все менее официально и в один прекрасный день оказались в одном служебном автомобиле, направляясь на рабочие задания.
- Как хорошо, Тэня, что мы с вами, наконец, встретились, - поприветствовал свою спутницу Эн.
"Какой воспитанный интеллигентный молодой человек" - подумала Тэня и, устыдившись собственной молчаливости, ответила на приветствие.
В дальнейшем общались они довольно мило. Изредка между ними царило удивительное взаимопонимание. Не сговариваясь, они разражались нервическим смехом вместе. Возможно, она представляла себе лохматого тощего Эна в роли героя-любовника. "Эн, что у вас на голове?" - шутливо интересовалась эта ухоженная женщина. "Волосы" - невозмутимо отвечал Эн.
Как-то раз Эну в его отдаленный угол позвонил старшой и пригласил к себе побеседовать. Когда Эн вошел в кабинет, то сразу почуял неладное - тут же находился сияющий Энатольич.
- Ну что, Эн, - начал как всегда в своей удручающе-бодрой манере старшой - какая у тебя должность по трудовому договору?
- Ведущий специалист - признался Эн.
- Правильно, а посему ты с сегодняшнего дня спускаешься вниз и поступаешь в распоряжение Энатольича. Хватит тебе там наверху сачковать со своими коробками.
- Эн, ты знаешь мой подход, - тут же принялся вступать в свои права Энатольич - мы должны работать так, чтобы не пропустить ни одного документа...
Вернувшись к себе на чердак, Эн взгрустнул. Ну вот, снова ему вздрагивать каждый раз при подозрении в ошибке, снова приходить вовремя и только вовремя, если, конечно, не хочет ощущать на себе чугунную тяжесть осуждающего начальнического взгляда, снова все эти мелкие ссоры ни о чем, подковерная борьба и доносы. Как все это быстро ему надоело и как скоро приходится покидать ему блаженную уютную гавань вдали от вездесущих взоров и длинных рук, чтобы вновь окунуться в этот тошнотворный водоворот офисной жизни! Эн решил уволиться и сообщил о своем намерении влиятельной знакомой. "Погоди увольняться, Эн, утро вечера мудренее" - отвечала она, и тому сразу стало спокойнее на душе. А "золотая рыбка" тем временем сделала важный звонок и волшебным образом добилась для него "помилования". Старшой был так поражен тем, кто позвонил ему и попросил не трогать бедного архивариуса, что в тот же день принялся усиленно употреблять целебные сорокоградусные напитки, доведя суть ситуации и до оставшегося ни с чем Энатольича. Тот отнесся к "потере" с юмором и, нагнав Эна вечером по пути домой, весело заметил ему: "Да тебе даже машины сигналят". Но вот самолюбие старшого было явно ущемлено и, позвонив Эну на следующий день, он сделал ему внушение: "Ты не знаешь, за какие рычаги дергаешь. Если бы ты ко мне подошел и по-хорошему попросил - я бы не стал тебя трогать. А ты решил пожаловаться - ну что ж, в следующий раз будь осторожнее". Эн тем не менее, как и его благодетельница, был уверен, что без столь высокопоставленного вмешательства никто бы его в покое не оставил.
В свой последний рабочий день Тэня посетила убежище поэта. Она принесла с собой бутыль белого вина и нарезанного ломтиками сыра. Солнце заглядывало в окно на потолке, и его лучи, словно винные струи проникающие в зачерствевший организм, оживляли собой пыльный архив. Тэня и Эн сидели подле друг друга и потягивали пьянящий нектар, увлеченные беседой, забывшие о существовании суетного мира за пределами этой тесной, заполненной до краев бумагой комнатки. "Я с Тэней пью вино" - написал Жэне Эн и даже не особо расстроился из-за последовавшей сообщениями истерии. Однако, когда, выбравшись за пределы офиса и гуляя в окрестности Новодевичьих прудов, Тэня поведала ему о тайне одной из башен здешнего монастыря, в которой томилась отправленная Иваном Грозным в заточение царица, и прикоснулась к древней каменной кладке, загадывая желание, которое, если верить преданию, должно было сбыться, Эн, прижав ладонь вслед за ней к холодной поверхности, загадал: "Хочу, чтоб Жэня приехала ко мне в гости". Что загадала Тэня - осталось неизвестным.
Весна неспешно протекала и выливалась в лето. Все это время Эн посещал с Тэней кафе и ругался с Жэней. Но все же продолжал ждать последнюю и на все шуточки Тэни по поводу вынужденного воздержания отвечал исполненным достоинства монологом о преодолевающей все любви. Тэня с высоты своего жизненного опыта только посмеивалась и советовала Эну слушать родителей. Но он был слишком юн, горяч и волосат, чтобы взглянуть на себя со стороны и принять очевидные истины. Двойственность происходивших событий прямо бросалась в глаза, все было так несуразно и неприемлемо с позиции здравого рассудка - но мы ведь помним, как любовь действует на этот самый рассудок. Постоянно встречаясь с одной девушкой, утверждать, что на самом деле ждешь другую, далекую и любимую, и прятаться в раковину, боясь, как бы тебя не задели за живое... Настоящий садомазохизм обреченного блуждать во тьме заблуждений слепца.
Но, в конце концов, кто мы, чтобы судить страдающие сердца? Когда они, чистые, звонко бьющиеся, не приглушенные войлоком повседневности, рвутся наружу из груди, готовые выпорхнуть, не желая мириться с тем, о чем с ехидцей докладывает мозг, разве можно винить их в непрозорливости, разве постыдна самоотверженность, с которой мы бросаемся в любовный омут, словно солдаты в последнюю смертельную атаку, зная, что шансов выжить у них нет? Именно так раз за разом бросалось на амбразуру очевидности сердце Эна, погибая и оживая вновь, веря в обход рациональности рассудка, этого закоренелого циника, что нет жизни без любви, без надежды и что лучше умереть от разочарования, чем впоследствии жить и мириться с ним, утешаясь лишь кислой ухмылкой многоопытности. Именно поэтому Эн продолжал писать стихи, старательно выкладывать камешками на бетоне трогательные послания и слать их в пустоту отчужденности, надеясь вновь разжечь этим потухший огонь. Воистину, зрячи только сердца.
И вот в июле он собрался в гости к бабушке. Звал с собой и Жэню, но та вновь обманула его надежды - ей, де, предстоит семейный выезд на пикник. "Пикник" на самом деле имел место быть, правда, повод к нему был до зубовного скрежета банален...
Эн доехал на метро до станции Царицыно. Невдалеке паслись рейсовые автобусы. В одном из них Эну предстояло совершить пятичасовое возвращение к истокам.
Эн все реже бывал там, где появился на свет. В детстве его влекло к себе какое-то упоительное чувство сопричастности тем местам. Когда, покачивающийся в полумраке занимающегося утра поезд оставлял позади своды старого моста, служившего своеобразной границей, за которой уже показывались трубы ТЭЦа на фоне наливающихся его энергией огней города - тогда и охватывало все существо Эна чувство какого-то лихорадочного экстаза, погружая в горячие волны покалывающих мурашек. Он искренне радовался, как могут радоваться только дети, всему, что связано с родным краем. К тому же, железнодорожная романтика всегда находит более живой отклик в странствующей душе человеческой, чем передвижение тем же автотранспортом. Кто из нас не чувствовал этого щемящего чувства осознания собственного одиночества и одновременно придающего уверенности единства с ночным вагоном и его пассажирами, и проносящимися за окном под мерный стук колес пейзажами, будто возвещающими возвращение к чему-то вечному, предначальному? Если отбросить все неотъемлемые неудобства и мелочи материального существования, мы, как в сказке Андерсена, могли бы путешествовать без багажа в виде собственных тел. Наверное, какая-то подсознательная память о запрятанных в тугую оболочку возможностях и заставляет сердце учащенно биться, взирая на мир страждущими глазами вечных странников.
Теперь же Эн, приобретя в магазине алкогольный запас, сел в автобус и, открыв бутылку пива, принялся, пока позволяла сеть, набивать привычные смс. "Я буду скучать" - написала Жэня, прежде чем на две недели исчезнуть из его телефона и навсегда из жизни. "Возвращайтесь поскорее" - напутствовала Тэня. За окном автобуса мелькали солнечные долины, частоколы лесов и островки вызывающих все больше сочувствия поселений. На душе скребли кошки. Где ты, безоблачное детство? А ты, бесшабашная юность? Неужели свет никогда больше не озарит эту унылую цепь событий, называемую жизнью? Неужели у этого кургана боевой славы при въезде в город маленький Эн карабкался на постамент к заветному танку и ухитрялся пробираться внутрь через расположенный в днище люк, чувствуя себя среди металлических погнутых с ободранной обшивкой конструкций настоящим танкистом? Неужели все эти улицы и постройки, когда-то одаривали маленького Эна улыбкой беззаботности и обещаниями радужного будущего? Неужели эти люди - старые и скучные, усвоившие прописные истины обывательского существования - его бабушка и дедушка, которые когда-то вызывали в нем благоговение и радостный трепет предвкушения подарков? А эта жестокосердная очерствевшая душой и разумом молодежь - друзья и подруги его детства? Старый мир умер и поблек, словно картина без должного ухода. И Эну оставалось только часами смотреть на нее, пытаясь разглядеть знакомые черты в потускневшем изображении.
Он бродил по знакомым улицам и чувствовал жгучие взгляды местных жителей, изобличающие чужака. Он больше не принадлежал этому месту. Теперь здесь для него была юдоль общечеловеческого долга, который приходится платить, с болью наблюдая, как время уничтожает некогда любимых людей. Любовь - это неведение и потому со временем она уступает место заботе. Беспечные маленькие крысята, любящие все вокруг вырастают в серьезных половозрелых самцов и самок, чтобы печься о своих стариках, как те пеклись о них и о тех, кто заботился о них самих до этого.
Стоило Эну поругаться с крайне любопытной и говорливой, как большинство женщин пожилого возраста, бабушкой, как та начинала плакать и попрекать ему его детскими годами, когда все в нем души не чаяли и что ни день баловали шоколадками. Конечно, это было горько обидно и ей, и Эну, который чувствовал себя как при ссорах с Жэней - неблагодарным монстром, от которого страдает ни в чем неповинная жертва. Впрочем, энергетический вампиризм был коньком бабули. Не ограничиваясь мозгом внучка, она то и дело напускалась на выработавшего за годы семейной жизни защитную реакцию - непроницаемое молчание - деда. Правда, иногда и он не выдерживал и отвечал половине крепким словцом. Если бы не сезонная отдушина - дача - то дед бы давно наверное прикинулся глухим, в лучших традиция Мольера. А там он, самозабвенно предаваясь садоводству, отдыхал душой, и даже как-то раз, еще до того, как пенсионеры узнали, что такое мобильный телефон, остался ночевать, не предупредив супругу. В ту летнюю ночь вдобавок разбушевалась сильная гроза. Бабуля вся извелась, словно дед был беспомощным потерявшимся ребенком, и с утра после бессонной ночи засобиралась к нему на помощь. Тучное телосложение не мешало ей совершать самоотверженные подвиги вроде похода в магазин за углом, но тут приходилось ехать выдавшимся после грозы жарким днем на другой конец города, к кладбищу, за которым и располагались дачные постройки. Бабуля, обливаясь потом, преодолела крутые подъемы по гористой местности к автобусной остановке, погрузилась в транспорт и благополучно доехала до гостеприимно распахнутых кладбищенских ворот. Кладбище было довольно обширное, но бабуля героически преодолела и его. Уже выйдя за пределы некрополя, она стала спускаться с пригорка и, поскользнувшись в грязи, всей своей массой грянулась оземь. Нетрудно себе представить, что ожидало мирно совершающего омовение водой из бочки деда в предвкушении еще одного тихого дня на природе.
Впрочем, надо отдать должное: дедуля был благодарен супруге за антиалкогольную кампанию, развернутую когда-то против его молодецких попоек с друзьями. Все друзья давно лежали в могилах, а он часто вздыхал: "Эх, вернулось бы время - нипочем бы пить не стал".
Эн навещал и живого еще деда по отцовской линии. Он был старше кума и кумы, и его супруга уже обреталась на свете ином, тогда как он, ослепший и одинокий, коротал кажущиеся вечностью годы в своем родовом гнезде, стараниями папы Эна превратившемся в склад ненужных вещей. Стоило какому-нибудь прибору, или предмету обстановки выйти из употребления в их квартире, как папа, по крысиному наитию, хватал его и вез к отцу, дабы, как говорится "не пропадало добро". Так несчастный дедушка превратился поневоле в беспомощного Плюшкина.
Эн сидел за старым письменным столом, на котором возвышался старый радиоприемник "Маяк" и писал старым облупившимся от времени карандашом в старой тетради с пожелтевшими страницами стих об окружающей его старине и забвении. Дедушка расположился неподалеку в выставленном в коридор протертом кресле, где он проводил большую часть времени с тех пор как потерял зрение, вставая только чтоб добраться до кухни, кровати, или встретить нечастых гостей, как сейчас он встретил Эна, хватаясь за его руки и трогательно заглядывая в лицо незрячими глазами. Затем Эн, настоятельно вознагражденный за появление тысячью рублей, превратился на время творческих мук в сиделку, выслушивающую одни и те же истории о войне, работе на ТЭЦе, и - новые - о снах, которые начинали срастаться с реальностью. Была и здесь схожесть в общении с Жэней, когда слепец ждет от невидимого собеседника живого участия, не подозревая, что тот, занятый своим делом, не обращает на него особого внимания. "Эн, Эн! - тревожно окликал внука дед, когда пауза особенно затягивалась, и слышал в ответ невразумительное мычание. Да, Жэне тоже надоели все эти бесконечные истории о любви и верности, она жила своей поэзией и своими представлениями о жизни, которая отдалялась от Эна, и поток ответных смс истончался, словно перекрываемая краном струя воды.
Деду снились многочисленные родственники мужского пола, как живые - Эн и его отец, так и умершие, вроде его собственного отца и отпрыска их рода, родившегося еще до революции, когда фамильным промыслом было коневодство, красавца, умершего в юных летах, надорвавшись непомерным грузом; почему-то все поголовно в военной форме. О войне и немцах он рассказывал без всякой неприязни, в его памяти это были воспоминания детства, сводившиеся к тому, как он умыкнул из оставленной людьми библиотеки кипу книг и тетрадей, как они с друзьями ходили каждый день смотреть на повешенных немцами соотечественников, причем один из них был хорошо одет и обут в сапоги, которые буквально на следующий день уже стащили, как в спальне этого дома поселился немецкий офицер, следивший за порядком и не позволявший расположившимся в коридоре солдатам вольностей, поэтому в оставленную за хозяевами кухню приходили отсиживаться соседские девушки. И наконец, о том, как уже после ухода захватчиков ему повстречался на улице шустрый красный разведчик, спросивший его: "Мальчик, ты немцев не видел?", а затем каким-то особенно маневренным образом проследовавший дальше.
Вспоминая ТЭЦ, дед утверждал, что в сфере электроэнергии безответственность непростительна, ибо приводит к авариям и гибели людей. Сам он всегда отличался серьезным и доскональным подходом к делу, ведь, выбившись из простых работяг в начальники, по праву гордился своим положением. И в его-то смену в отличие от некоторых других неучей и прохиндеев, инцидентов конечно не случалось.
Когда стихотворение было готово, пришло время одному из слепцов откланяться. Обняв и поцеловав небритую щетинистую щеку деда на прощание, Эн направился догуливать остаток отпуска, питаясь убойной бабушкиной стряпней и отсыпаясь. Затем настало время вернуться к бренной суете большого мира.
"Ладно, расскажу, это слишком далеко зашло. Она в июле вышла замуж и сейчас уже родить должна" - написала Эну в ответ на просьбу прояснить ситуацию подруга Жэни пару месяцев спустя.
В последующее время своего прозрения Эн сошелся с Тэней, расстался с ней, нашел другую девушку, переспал с ней на втором свидании, после чего расстался, так ничего толком о ней и не узнав, затем неожиданно для самого себя переспал с еще одной, даже без намека на какие-то отношения. Все это время он беспросветно бухал. Как-то раз, приняв на грудь вечером воскресенья внушительную дозу жестяно-баночного пойла, наутро по пути на работу он почувствовал непреодолимую дурноту. Он выпростался из переполненной людьми электрички на платформу и направился за угол зеленого кирпичного нароста, когда-то служившего кассами, где его стошнило через поручень на бурую землю, покрытую клочками трав. Ноги дрожали от напряжения и перед глазами плыли круги, когда, приходя в себя, он заметил, что из-под платформы выбралась любопытная крыса и, крутя носом, приблизилась к луже рвоты. "Вот ведь..." - пронеслось у Эна в голове, и он отвернулся, упершись спиной в поручень. Ноги потихоньку переставали дрожать, желудок больше не мутило и Эн, собравшись с духом, продолжил свой путь на работу.
Связаться с программистом сайта.
|