Привелось как-то Сыну Кайсы-воришки в ночь на Ивана-Купала возвращаться домой с деревенского праздника, на каких бывал он ни гостем, ни дружкой, а запечной зверушкой, то есть любовался на чужое веселье из темного угла, дабы не попасться на глаза гостю попочтенней, кто бы мог вывернуть ему ухо.
Жил Сын Кайсы-воришки вместе с матерью в убогой избенке, вокруг которой был лес да голые камни. Кайса, скрюченная и одноглазая, появлялась иногда в деревне с вязанкой хвороста на горбу. С людьми почти не разговаривала, только примечала, где что плохо лежит. И если бы вздумалось кому развязать в это время ее вязанку, тот непременно обнаружил бы в ней что-нибудь интересное, - штуку ли полотна, глиняную крынку или рыболовную сеть. Но сколько ни несла домой Кайса, а богаче не становилась. Нищета да голодные слезы навек поселились в ее жилище.
Сын Кайсы-воришки был темен лицом и весь покрыт пылью. Только нос торчал из круглой головы, точно начищенная ручка на боку медной кастрюли. И теперь, когда он шел по лугу, где недавно поработали косари да сметали сено в стога вокруг похожих на высохшие кости жердей, было ему не по себе. Вместо куч душистой травы виделись Сыну Кайсы-воришки вооруженные копьями мохнатые великаны, и ноги сами несли его по протоптанной через луг тропке.
Летом он бывал здесь едва ли не каждый день, подолгу разговаривал с ними и называл не иначе как "Дружки-Стожки-Соломенные-Башки", но никогда прежде не пугали они его так, как в те летние сумерки. Стоило ему оглянуться на бегу, как они тоже срывались с места. И скакали вдоль дороги, потрясая своими копьями, по две или три сотни с каждой стороны. Когда же Сын Кайсы-воришки останавливался перевести дух, великаны тоже замирали. И тогда он понял, почему они движутся, и громко рассмеялся, исполнившись храбрости, выставил вперед ногу и начертал что-то на печке носком башмака. А потом вытащил ножик, чтобы вырезать себе дудку из ствола дикого кервеля, и прыгнул обеими ногами в придорожную канаву.
- Эй вы! - закричал Сын Кайсы-воришки. - Дружки-Стожки-Соломенные-Башки! Отчего не идете вы в гости в избу матери моей Кайсы?
Так он добежал до пригорка, на котором стояла церковь, и уселся на ступеньках ведущей к воротам лестницы. Вокруг беспокойно шумели липы, и из окон церкви лился свет в ту летнюю ночь. На месте колокольни померещился ему старик в остроконечной шляпе, но ничем было уже не испугать Сына Кайсы-воришки.
- Эй вы! - закричал он. - Дружки-Стожки-Соломенные-Башки! Отчего вы не идете в гости в избу матери моей Кайсы?
И тут у него перехватило дыхание и глаза выкатились из орбит, потому что Дружки-Стожки начали двигаться, хотя сам он сидел на месте. Они потрясали своими сухими, как кости, копьями и тяжело пыхтели. И что-то трещало у них внутри, когда они, медленно покачиваясь, приближались к нему за рядом ряд.
Так они подошли к самой церковной ограде и собрались вокруг мальчика. А потом, когда воткнули копья в землю, из круга выступил один, самый большой, и склонил перед Сыном Кайсы-воришки лохматую голову.
- Мы слышали, ты звал нас. Что тебе нужно, дитя? Знаешь ли ты, что я - Сольвольме-король всех стогов.
Тут мужество окончательно покинуло Сына Кайсы-воришки, и он сжался в комок, прикусив себе палец. И ничего другого не пришло ему в голову, кроме как повторить королю испуганным шепотом:
- Эй вы, Дружки-Стожки-Соломенные-Башки, почему не заходите в избу матери моей Кайсы?
Король ответил ему на это, и голос его грохотал, словно груженые зерном телеги въезжали на гумно:
- Зачем ты приглашаешь нас в избу матери своей Кайсы? Разве есть ей чем порадовать мою свиту? Кто приглашает гостей, когда в доме в рот положить нечего? Давным-давно в одной далекой стране собирались мы каждое лето у одного благочестивого хёвдинга. Был у него дворец из белого мрамора и дочь, которая выходила встречать нас с серебряным серпом в руке. Мир не видел такой красавицы, и мне хотелось сделать ее своей невестой и госпожой, чтобы никогда уже не разлучаться с нею. Но я обманулся, ах, как я обманулся! Однажды летом, явившись на поля той страны, мы не застали в живых благочестивого хёвдинга, а дочь его, в мужском платье и закованная в броню, собирала своих людей под боевые знамена. С тех пор дым пожаров да боевые крики полнили воздух той страны, а свита моя день ото дня редела, потому что никто больше не занимался нами, как раньше. Я ушел последним, и когда дочь хёвдинга вернулась из похода с богатой добычей, ее поля стояли пустые. Нечего было положить ей в золотую посуду и нечем накормить три сотни уведенных из вражеского стана лошадей. С тех самых пор мы не ходим в гости по первому зову.
Сын Кайсы-воришки стрелял глазами из стороны в сторону. Все закрутилось вокруг него, и не понимал он, спит ли или грезит наяву, и только повторял, раз от разу все тише:
- Эй, Дружки-Стожки-Соломенные-Башки, почему не приходите в гости в избу матери моей Кайсы?
- В избу матери твоей Кайсы! - возвысил голос Сольвольме и затряс большой головой так, что зашуршали колосья и солома. - Но я вижу по твоим жестким, черным волосам, что и ты, и мать твоя происходите из того злобного, низкорослого народа, что одевался в звериные шкуры и плавал в лодках, выдолбленных из сосновых стволов. Когда мы впервые пришли сюда, они шныряли в окрестных лесах и резали друг друга кремниевыми ножами. И, как они нас ни подзывали, мы не смогли к ним приблизиться. Только у монастырских стен мы чувствовали себя привольно, потому и полюбили колокольный звон. И если ты, мальчик, хочешь позвать нас в избу матери своей Кайсы, то должен каждое утро подниматься с восходом солнца и звонить в колокол.
Но Сын Кайсы-воришки не имел ни колокола, ни того, ради чего в него можно было бы звонить по утрам. Поэтому он вскочил и вприпрыжку побежал по лестнице, а потом вдоль стены, держась руками за камни. И лишь удалившись от стогов на значительное расстояние, решился наконец крикнуть в сторону короля Сольвольме:
- Эй, Дружки-Стожки! Ступайте за мной в избу матери моей Кайсы!
Но стога стояли, окутанные туманом, и как будто о чем-то перешептывались и вздыхали. Тогда Сын Кайсы-воришки побежал и больше не смел оглядываться на них. Только поднял руку, чтобы убедиться в том, что не спит, и это выглядело как знак данной клятвы. А ночь тем временем подошла к концу.
Лето проходило за летом, но Стожки не появлялись близ избы матери его Кайсы. Тем не менее мальчик вставал с рассветом и день за днем расчищал от камней соседний луг и выкорчевывал можжевельник. Год от году он становился взрослее, и когда мать его Кайса упокоилась на кладбище за церковной оградой, возле которой он когда-то разговаривал с королем Сольвольме, мальчик превратился в рослого, широкоплечего парня.
Год от года нравилась ему все больше изба матери его Кайсы, он даже заимел привычку похлопывать по каменной кладке, точно по крупу любимой лошади. Но если изба значила для него так много, что должен он был чувствовать по отношению к лугам, на которых ее предки собирали для нее камни!
Как бы то ни было, но настал тот летний вечер, когда в окна его жилища робко заглянул первый, совсем небольшой стожок. Сын Кайсы-воришки растерялся. Он стоял, весь красный от смущения, хотя теперь несколько мужчин ходило у него в работниках, и был колокол, который будил их каждое утро. Никто уже не помнил, кто была его мать и откуда у него такое странное имя.
Год шел за годом, и все больше появлялось Дружков-Стожков на его земле, а на двадцатое лето сын Кайсы-воришки сыграл свадьбу.
Пели гармоники и скрипки, в три ряда стояли стога на лугу, вместе с величественным Сольвольме посредине.
- Эй, Дружки-Стожки-Соломенные-Башки! - кричал им Сын Кайсы-воришки. - Добро пожаловать в избу матери моей Кайсы!
К вечеру выкатилась свадьба на свежий воздух, с пирогами, сыром и музыкой, и плясали гости в обнимку со стогами.
С тех пор повелось в том краю каждое лето, лишь только король Сольвольме приходит на луга, накрывать в усадьбе стол для молодежи да устраивать танцы.