Одно время мне приходилось заниматься репетиторством, всё от безденежья. Прошло всего лишь два года, как я окончил университет. У меня не было ни постоянной работы, ни, естественно, постоянного дохода. Я снимал квартирку у своего приятеля, который сам снимал ее, но сейчас как раз был в отъезде. Квартира эта находилась в четырехэтажном доме на углу Советской и Московской, на том углу, что уже тогда, в конце 80-х, называли Моссоветом, и окна моей комнаты выходили прямо на угол. Там всегда было полно народу, независимо от времени суток, и всегда стоял шум, издаваемый людьми и их машинами. Я часто стоял у окна и просто смотрел сверху на улицу и на людей. Мне доставляло удовольствие улавливать тот момент, когда начинаешь ощущать бессмысленность людских передвижений. Эта бессмысленность затем начинает разрастаться, захватывать все, о чем ни подумаешь. Бессмысленно шныряют люди, двигаются по прямым линиям автомобили, кубеют этажами вдоль этих линий дома. Момент, когда мир в сознании человека теряет смысл, доставляет ему удовольствие, сравнимое разве что с моментом окончания тяжелого похмелья, но это очень неудачное сравнение, нет, открывается что-то более значимое, нежели смысл. Люди там, внизу, у каждого свои интересы, свои задачи и планы, и все двигаются в соответствии с ними, но стоит представить все это совместно, в единстве, как исчезает всякая разумность. Эти задачи, интересы и планы не составляют гармонии, но производят хаос. Парадокс какой-то: стоит вот это представить в единстве, как оно тут же рассыпается в полную бесформенность. Понимаете, это что-то вне разумения: множество, огромное множество различных цельностей и целесообразностей во всем своем объеме составляет хаос. И ты сам начинаешь чувствовать себя частицей этого хаоса, несмотря на то, что все твои действия, казалось бы, сообразны с чем-то, будь то цели, схемы или привычки. Это опьяняет, возникает эйфория. И - что невозможно преодолеть - чувствуешь необходимость вбросить в этот хаос и свою цельность и целесообразность, увеличить и без того беспредельный хаос своей целенаправленностью. Как мир не рушится, пока хоть один человек в мире выполняет ритуалы, так хаос не исчезнет, пока не перестанут люди задаваться целями.
Иногда я представлял себя такую картину. У меня в руках автомат... и я из него... тра-та-та... по этим ходячим скелетам-оболочкам. Всё вокруг в их крови, мозгах, кишках, дерьме... вся эта гадость течёт по арыкам...
На подоконнике в глиняном горшке стоял кактус с огромными колючками. Время от времени я его поливал. Уезжая, жена моего приятеля сказала мне, что вот-вот должен появиться цветок. "Это должно быть восхитительно", сказала она.
Так, стоя у окна, я поджидал своих учеников, заряжая себя терпением. Учеников было не много, а потому мне приходилось готовиться к приходу каждого в отдельности. Более того, мне не нравилось то, чем я занимался. Я ненавидел своих учеников. Многие из них были мне противны, потому что были полными тупицами, но требовали к себе особого уважения. Знаете ведь, чем человек тупее, тем большего уважения он к себе требует. Многие чувствовали мое к ним отношение и далее второго урока не появлялись. А я и не расстраивался по этому поводу. Я все ждал, что, в конце концов, придет ко мне за уроком симпатичная девушка, и начнется у нас с ней роман. Я видел это наяву, каждое движение. О, я был тот еще учитель!
Мне хотелось то страстной и романтической любви, то грязного совращения. Мне виделись то девушки, которые вдруг оказываются всецело в моей власти, то дикие львицы, которые будут рвать меня на части в своей постели. Робость в отношениях с противным полом была единственным источником этих грез. Я не мог с ней справиться, сколько ни пытался, хотя парень-то я красивый, и женщины внимание на меня время от времени обращали. Да и хуй у меня вполне прилично скроен. Я не мог справиться с этой робостью потому, что никак не мог понять ее природы. Не давалось мне это понимание, скорее всего потому, что ответы я искал во всякого рода сочинениях по так называемой психологии.
Это продолжалось до тех пор, пока я не увидел в мире женщин не противоположный полюс, а иной космос, агрессивный и полагающийся на совершенно иных основаниях, нежели космос мужской. Различия в физиологии лишь отражают космические различия между нами, осознал я. Лишь потом я узнал, что эта идея высказана уже давно, тысячелетия назад, и всегда присутствовала в человеческой культуре. Но людям простым жить с ней не под силу.
Вы возразите, что, мол, остальные-то мужчины и женщины себя на острие космоса не чувствуют, а страсти их так и бурлят. Что тут скажешь? Одна и та же мистерия на разных уровнях происходит по-разному. Где-то все происходит приводимое в действие механизмом, а где-то все нужно пропускать через волю, чтобы запустить механизм. Ну разве свобода воли человека состоит не в том, чтобы запустить машину, в которую потом самому можно будет встроиться?
Однако понимание того, что вся вселенная поделена между мужчиной и женщиной пришло ко мне много позже. Сейчас же в моем случае механизм явно не работал, то есть попросту не был запущен. То объявление об уроках, что я дал в вечерней газете, призвано было стать тем импетусом, что наконец-то запустит механизм полноценно-сексуального бытия моего тела.
Поначалу все шло так, как и было задумано. Девушка, которую я заочно и замысленно наметил себе в любовницы, пришла. Пришла в сопровождении своей мамы, поскольку самой ей еще не исполнился возраст совершеннолетия. У мамы было слегка перекошенное лицо. Мы договорились о первом уроке, договорились об оплате и обо всем прочем, что не представляет собой каких-либо достойных пересказа подробностей, свойственных подобного рода занятиям.
Почему-то клиенты больше не приходили. Не сказать, чтобы я очень был этим разочарован. Скорее даже рад. Ведь теперь у меня было занятие, а деньги... что ж, они всегда найдутся, решил я про себя. Главное, поменьше о них думать, у них ведь своя логика, не человеческая.
Теперь, стоя у окна и глядя на единицы и группы перемещающихся в разных направлениях человеческих существ, я воспринимал открывающуюся передо мною картину совсем в ином свете. Наверное, слово "свет" здесь не совсем уместно, скорее уж, впечатление было такое, словно окно мое опустилось ниже и оказалось почти вровень с улицей, с ее лицом, с лицами снующих по ней людей.
Физически же оно оставалось на своем этаже, и я, когда приближался назначенный час, тщательно разглядывал улицу и искал среди толпы лицо и фигурку, чья цель была задана мною. Игра? Ну что ж, пусть будет игра. Или это была игра в достоинство?
Девушка была самой обычной. Светлые волосы, бледное личико, голубые глазки, невысокая стройная фигурка - этого достаточно, чтобы представить, насколько обыкновенен, даже зауряден был ее облик. Однако невинность во внешности удачно скрывала те кошмары, что происходили в ее юной головке, и которые мне еще предстояло узнать.
Ни во время первого, ни во время еще двух или трех уроков не замечал я в ней никаких необычностей поведения. Лишь легкий закат глаз, который мне изредка приходилось видеть перед собой, внушал мне какие-то неопределенные ощущения, родственные еще не осознанной настороженности. Но ведь женские физиогномические фокусы хорошо известны, и вряд ли могут привести в замешательство какого бы то ни было мужчину, самое большее - легкое раздражение.
А так, в общем-то, все шло вполне обычным порядком. Она садилась на старенький скрипучий диван, я садился на старый скрипучий стул, между нами стоял журнальный столик, на котором были разложены учебники, книги и тетрадки для письменных упражнений.
Поначалу я вел себя честно. Это потом я перестал понимать, где я честен, а где нет. Но тогда я, как и подобает порядочному репетитору, попытался оправдать уплаченные мне деньги.
Однако занятия у нас не шли. Стоило мне попросить ее прочитать несколько строк в книге, как на лице ее появлялась блуждающая улыбка: из уголков губ она перемещалась в щеки, потом в глаза, которые опускались долу - и молчание. Иногда мне все же удавалось невероятными усилиями вытянуть из нее хоть несколько слов, которые она произносила сквозь зубы, подавляла их в себе и, в конце концов, чтение переходило у нее в смех, который вырывался из нее противно воле.
Поначалу я это относил на счет смущения, чувства неловкости, свойственного иным молодым девицам, воспитанным сугубо в семье, тем, чей характер не смогли разомкнуть ни школа, ни общественные организации. Более того, было даже приятно осознавать, что в наш распущенный век встречаются еще невинные души, для которых обучение у репетитора словно выход в свет, словно первый бал.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
Шел последний месяц зимы, на улице была невыносимая слякоть, нагоняющая в душу тоску и хандру. Из окна моего было видно, как люди вязнут в этой шуршащей и цепляющейся за ноги каше, выполняют комические телодвижения, выдающие их жалкие попытки - средь растопыренных рук - выйти из нее сухими на носках или, того смешнее, на каблуках ботинок. По временам выпадающий из небесной серости, словно из ниоткуда, снег слегка убеливал улицы, но тут же прекращался, и они немедленно вновь оборачивались в обордюренные длящиеся рытвины, полные непроходимого месива.
Так же точно проходили и наши уроки: вязко, жалко и комично.
После третьего бессмысленного урока меня стала разбирать злость: дело ведь не двигалось ни в одном из возможных направлений. Это хуже всего: сидишь в холодной комнате с приятной на вид ученицей - и ничего не получается.
Могло ли подобное длиться долго? Конечно же, нет. Но это вовсе не значит, что у меня сдали нервы. Скорее уж, у меня начало появляться ощущение того, что что-то неизведанное того и глади вопрется в мою жизнь нежданно-негаданно, и я не совладаю с ним, провалю экзамен, окажусь несостоятелен. Это ощущение просачивалось откуда-то извне и исподволь. Я не мог подавить его в себе, но вместе с тем и осознавал, что, пытаясь его подавить, я лишь надеюсь обмануть самоё себя, что в принципе невозможно сделать.
Вдобавок к этому у меня порвались тапки, я вынужден был ходить по квартире в одних носках, и оттого у меня сильно мерзли ноги. Ученица моя снимала при входе свои покрытые уличной грязью сапожки и тоже обходилась одними носками. Настал все же тот момент, когда она обратила мои мерзнущие под журнальным столиком ступни и, сидя на диване, с хитроватым закатом глаз, сложила ноги под собой, кокетливо натянув и разгладив на них юбку.
"А ведь раньше она была в джинсах", невольно подумалось мне.
- Можно? - сказала она вроде бы смущенно, но уже тогда, в этом единственном очень маленьком слове мне услышалось что-то зловещее. Всякое мелкое движение или слово усиливали во мне чувство неуверенности. Но тогда, впрочем, как и очень часто потом, мне хватило решимости довести краткое до его временного завершения, предоставив долгое разрешаться по его собственному сценарию.
Тот третий или четвертый урок завершился в соответствующее время, мы попрощались как всегда, до следующего урока.
Но следующего урока не состоялось. Она не явилась и на следующий за этим урок. Ее не было почти две недели. Я не знал ее адреса и телефона, к счастью, иначе мне пришлось бы уговаривать себя, насильно заставлять себя звонить или идти узнавать причины ее отсутствия.
Теперь же я почти успокоился, решив, что мой эксперимент не удался, а также, что с моей индивидуальной преподавательской практикой покончено раз и навсегда. Я более не давал объявлений, тем более что у меня появились другие источники заработка, не столь неприятные. Я отнюдь не жалел о неудаче, более того, я вообще не считал, что произошла неудача. Я чувствовал себя, словно воздушный шарик, сорвавшийся с ухватившей его ветки. Я снова стал простаивать у окна в созерцании людской массы, все также шныряющей туда-сюда там, внизу.
Время зимы заканчивалось. Слякоть вытаяла из улиц в арыки, но они были не в состоянии удержать в своих краях столько воды, и она растекалась грязными потоками по обнажившимся трещинам тротуаров.
Из моего окна эта картина не очень отличалась от позднезимней: все те же нелепые людские фигуры, рвущиеся с подъятыми руками и распахнутыми полами плащей через потоки и лужи от киоска к киоску, скользящие и плюхающиеся в грязь штаны и юбки.
"Как Бог, смотрел я вниз на них
И стыдно было мне за них."
Так стоя у окна и увидел я однажды уже знакомую мне белую курточку. Должен признаться, я испугался. Я ведь понимал, что это не было случайностью, что оказаться здесь она могла лишь направляясь ко мне. Так и было. Она направлялась к моему дому. Не открывать? Я, конечно же, открыл.
Это существо проскользнуло мимо меня в дверь, не поздоровавшись, не сняв свои покрытые грязной жижей сапоги, не подняв глаз, глядя куда-то в середину меня и на том же уровне в стенку, в окно. Уселась на диван. Молчит. Потом заговорила.
- Вы не замечали за мной чего-нибудь странного?
- ?
Еще раз.
- Вы не замечали за мной ничего странного?
- Чего именно? - я был в растерянности. - О чем речь?
- Припадки. У меня здесь были припадки?
- Нет. Но может быть, вы объясните, в чем дело?
- Нет, вам это не надо знать. Вспомните хорошенько, не было ли у меня при вас припадков.
- Нет, я точно помню, что не было. Вообще, что вы имеете в виду под припадком? Может быть, я просто чего-то не заметил.
- Если бы было, вы бы заметили.
- Значит, не было.
- Вы меня не обманываете?
- Почему вы решили, что я вас обманываю? Я даже не понимаю, о чем идет речь.
- Мама сказала мне, что вы все равно ничего мне не скажете.
- Что? При чем здесь ваша мама?
Я был сбит с толку, не мог ничего понять. Я стоял и молчал. Так прошло с минуту времени.
- Ладно, до свидания, - вдруг сказала она, встала и вышла из квартиры, не закрыв дверь.
Я вслед за ней. Закрыл дверь и подошел к окну. Видел, как она вышла из двора, прошла прямо по лужам, не замечая их, и исчезла среди людей.
Я вышел на балкон и закурил. Балкон выходил на Советскую. Отсюда мне была видна едва ли не вся центральная часть улицы от железнодорожного моста-переезда до Ленинского проспекта.
Такого поворота событий я не мог себе представить. Что же я чувствовал? Недоумение, смешанное с интересом. Отвращение, смешанное с жалостью. Что еще? Наверное, все те неопределенные ощущения, которые проникают в наше сознание, стоит чему-то нездоровому ворваться в нашу жизнь. Главное, нежелание иметь с этим нездоровым что-то общее, видимо, из подсознательной боязни заразиться. Потому я надеялся, что этот случай не превратится в историю, а так и останется мелким эпизодом, который вскоре забудется.
Нет, я вовсе не был настолько банален, чтобы просто испугаться и сказать себе: все, я не хочу иметь с этим дело, меня это не касается. Куда там! На смену подобным неизбежным мыслям пришло так называемое чувство юмора, и вот оно-то и подсказало: "а что, ведь это может быть приключением, не так ли? А много ли у тебя в жизни приключений? Нет, сам ничего не делай. Все само вернется к тебе, если - если ты этого захочешь". Возможно, что-то было недопонято.
Действительно, не прошло и двух часов, как я услышал звонок в дверь. Уж не помню, бросился ли я к двери или заставил себя подождать, но увидел там вовсе не ту, которую ожидал увидеть. На пороге стояла ее мать. Лицо на ней было перекошено более, чем обычно, а, может быть, мне это лишь показалось. Совершенно простая русская женщина, невзрачная, рано поблекшая (ей было далеко до сорока), она стояла передо мной, словно перед чиновником в присутственном месте. Мне от этого было чрезвычайно неудобно. Не хотелось пускать ее в квартиру, ведь неизбежен был неприятный разговор. Мне было еще невдомек, о чем мог быть этот разговор, но я был отчетливо уверен в его неприятности.
Она пришпилила указательный и средний пальцы левой руки к правому лацкану пальто и с таким знаком вошла в квартиру. Пальто она снимать не стала, но вошла сразу в комнату и уселась на стоящий в углу железнотрубчатый стул.
Я ожидал, что сейчас в ее руках появится приличествующий к такому случаю замызганный носовой платок. Но я ошибся - никакого платка не появилось. Мало того, что она сидела на стуле выпрямив спину, она была на удивление тверда в своих интонациях. Когда она говорила, я не услышал в ее голосе ни упреков, ни просьбы проявить жалость, вообще никакого просительства.
- Вам нельзя больше встречаться с моей дочерью, - сказала она просто. - Она больной человек. Вам от этого будет только хуже.
Отрывистость и отчетливость ее фраз означала, как минимум, то, что она не собирается здесь играть роль мамаши, тоскующей о своем единственном сокровище.
- Это все, что я хотела вам сказать. - Она видимо ждала вопросов - и я почувствовал, что я действительно должен задать какой-нибудь вопрос, хотя бы для приличия.
- Я не заметил в ней ничего болезненного, - сказал я. - А что с ней?
- У нее больная душа, - ответила мать. - Неужели вы ничего за ней не замечали во время ваших уроков?
- Собственно, ничего такого, что могло бы навести меня на такое предположение, - ответил я, ответил, не подумав.
- Значит, у вас слабая наблюдательность, - резко выдала она. - Иначе вы бы сразу поняли, что ее нельзя соблазнять. Она душевнобольной человек, и всякие подобные попытки могут лишь навредить ей, да и вам тоже. Если бы вы были честнее к самому себе, то знали бы, что нельзя пользоваться чужой бедой! Это непорядочно! - Она на какое-то время повысила голос, словно потеряв контроль над чувствами, но тут же снова пришла в уверенное состояние. Руки ее при этом лежали на коленях, словно мертвые.
- Я вас очень прошу больше с ней не встречаться, оставить ее в покое.
Мне надо было защищаться, но как - я не знал. Мне было не в чем оправдываться. По крайней мере, я не делал ничего такого, что позволяло бы обвинить меня в попытке соблазнить ее дочь. Если и было у меня что на душе и в помыслах, то ведь я это всегда держал в себе. С чего же она решила, что я пытался это сделать? Видимо, ее дочка просто-напросто оговорила меня перед ней! Конечно же!
- А с чего вы вообще это взяли? Что я пытался..., и все такое? - сказал я, скорее всего, промямлил. - Видимо, она что-то вам наговорила? Но ведь ничего подобного не было. Что она про меня наговорила?
- Я допускаю, что она действительно "наговорила" на вас, - ответила она, - да, это возможно в ее состоянии, но ведь это не могло произойти просто так, ни с чего. Понимаете, здесь было достаточно одного вашего неосторожного взгляда, и, возможно, она поняла это по-своему. Она ведь больной человек.
- Послушайте, но если она, как вы говорите, так больна, то зачем, зачем все эти занятия? Зачем они ей? Ей ведь, наверное, лечиться надо?
- Мне очень сложно отвечать на ваши вопросы. - Похоже, что ей это действительно было трудно сделать, поскольку она открыто занервничала. - В общем, я вас предупредила: не встречайтесь с ней, - и встала.
- Но я и не собирался с ней встречаться. Она сама пришла ко мне.
- Что?! Что вы говорите? - Глаза у нее расширились, черты лица заострились, и, совсем неожиданно, проснулась былая красота. Однако длилось это лишь мгновения. Почти сразу она снова стала блеклой и старой. - Когда она к вам приходила?
- Да буквально пару часов тому.
- И что же? Что она вам сказала? О чем вы с ней говорили?
- Да особенно так ни о чем. Спросила, не было ли с ней здесь каких-то припадков. Я сказал. Что не было. Вот и все. Она сразу же ушла.
- Хорошо. Если она придет еще раз, не впускайте ее.
- То есть, мне ее что же, выгонять?
- Просто не впускайте. Хотя бы на это вас хватит?
- Да, конечно. Будьте уверены, я так и сделаю.
- До свидания.
Она вышла из квартиры.
Я закрыл за ней дверь. Сочувствие? Нет, во мне его не было нисколько. Хотя я сознавал, что вообще-то оно должно быть. Подобает его иметь в подобных случаях, если в душе еще есть хоть что-то человеческое. И все же я ощущал полное безразличие к этим людям. Сочувствовать? Мне вспомнилась чья-то фраза: "Сочувствовать надо лишь герою, проглатываемому змеей, у всех остальных ситуация не настолько страшна". Я не мог вспомнить автора этой фразы и сомневался в ее мудрости или хотя бы резонности, но подобные фразы помогают преодолеть стыд, возникающий в далеком уголке души от нежелания сочувствия или отсутствия жалости и "естественного" стремления помочь. Произнести про себя подобную фразу - и потом лишь остается пожать плечами и продолжать заниматься чем-то собственным. Ох уж эти чужие проблемы!
Время шло. Никто нежелаемый меня больше не беспокоил. Вокруг все менялось с неконтролируемой скоростью. События вокруг происходили дикие, нелепые. Общество гнило и распадалось прямо на глазах. Повылезавшие невесть откуда буржуазные недобитки начали брать реванш за поражение своих предков. На заваленных мусором улицах, шлепающие по жидкой грязи, запоявлялись свободолюбивые студенты с повязками на рукавах. Они строем, напоминающим табун лошадей, продвигались со стороны гор по главной улице в центр столицы, выкрикивая что-то долгожданное нечленораздельное.
Однажды в том же направлении прогромыхал копытами настоящий табун лошадей, устлавший проезжую часть дымящимися шариками.
В другой раз так же прошла отара овец. Овцы переблеивались между собой, по-видимому, делясь впечатлениями от увиденного. Они оставили за собой тысячи маленьких, словно карамельки чупа-чупс, ароматных шариков.
Все это богатство продуктов органической жизни затем смывалось идущей вслед им горной водой.
Просматривалось начало конца.
Потом на тех же улицах стали появляться танки.
Однажды утром я выглянул в свое вечное окно, но вместо привычной толпы увидел стоящий прямо перед окном бронетранспортер. На корпусе его сидел худой, грязный и вроде бы оборванный солдат в униформе. Из моего окна было видно его не выспавшееся лицо, запавшие глаза, которыми он время от времени бросал ненавидящие взгляды вдоль улиц.
Случайно я встретился с ним взглядом. Я увидел, что во взгляде ненависть была смешана с отчаянием и безнадежностью. Он смотрел на меня долго, пока я не отошел от окна. Та мимика зрачка - У зрачка тоже есть мимика? Произвести жест порою не хватает даже сил, не говоря уж об обоснованности. - на несколько лет задержалась во всех глазах.
Тогда еще не настало время, когда людьми овладела усталость от происходящего.
В горах таяли ледники. Потоки глинистой и просто грязной воды неслись по главной улице днем и ночью. Из моего окна улица казалась рекою. Днем грязная, она синела лунным светом ночью и становилась розовой ранним утром. С девяти часов она была опустошена комендантским часом, а на перекрестке несколько дней и ночей подряд дежурил все тот же бронированный монстр с синюшными солдатами на башне.
Непривычно тихими стали вечера и ночи в этой повсевременно шумящей и никогда на засыпающей округе.
В один из вечеров, когда до начала curfew еще оставалось чуть более получаса, я возвращался домой из Политехнического института, где я тогда работал лаборантом на кафедре иностранных языков строительного факультета. В подъезде стоял обычный полумрак, который с некоторого времени стал казаться зловещим.
Поднимаясь по лестнице к двери своей квартиры, я увидел на площадке фигуру в белой куртке. Лица не было видно, но и без того мне уже было ясно кто это.
Моя догадка не оказалась ошибочной. Так оно и есть: стоит, прижавшись плечом к двери.
Я глянул на часы. До комендантского часа осталось всего ничего, а интуиция подсказывала мне, что ситуация может затянуться надолго. Если не прекратить ее сразу же, пока она еще и не началась.
Поэтому я решил вести себя нарочито грубо и даже высокомерно. Я не стал с ней здороваться, а просто вставил ключ в замковую скважину, повернул его, открыл дверь и только затем произнес подчеркнуто небрежно какую-то обычную для такой ситуации фразу вроде "Вам что-то надо?"
- Да. Можно войти? - поинтересовалась она.
- Говорите здесь.
- Вы не очень-то вежливы, молодой человек, - произнесла она с издевательской улыбкой, которая мне теперь сразу же показалась улыбкой больного человека. На мою показную небрежность она ответила показной же издевкой, смешанной с показной же томной загадочностью, хорошо известным свойством истеричек. - Может быть, вы все-таки позволите мне войти?
Я позволил ей войти (так и хочется сказать: лучше бы не позволял), хотя и вопрос, перед кем это мне надо было держать себя по-джентельменски. Мне уже тогда надо было перестать считать ее человеком.
Ее ботики были покрыты грязью до самых краев, но ее, похоже, не заботила чистота полов в моем жилище.
Она спросила меня, не приходила ли ко мне ее мама, а узнав, что приходила, поинтересовалась, о чем мы с ней разговаривали. Я ей сказал лишь, что мама порекомендовала мне больше с ней не связываться и что именно этой рекомендации я намерен следовать сейчас и впредь.
- Она вам сказала, что я сумасшедшая? - вдруг прямо спросила она.
- Ну... скорее, что у вас проблемы с психикой, - уклонился я от прямоты.
- Понятно. Она считает меня сумасшедшей. Но ведь я не сумасшедшая. Это она довела меня до такого состояния...
- Послушайте, мне это совершенно безразлично, - прервал я ее. - Я не собираюсь вас здесь выслушивать. Извините, у меня много дел.
- Так ведь вечер уже, какие у вас могут быть дела вечером? - сказала она, вдруг лукаво улыбаясь.
- Это вас не касается. Между прочим, скоро комендантский час, так что вам пора.
- Вы меня выгоняете?
- Через полчаса, - я посмотрел на свои наручные часы, - через полчаса вы не сможете добраться домой.
- Значит, выгоняете.
- Если угодно, да, выгоняю.
В ее поведении сквозила фальшивость, наигранность. Она явно руководствовалась уроками мелодрам и вела себя совершенно в соответствии с манерами, преподанными их пошлыми нервическими героинями. Я только сейчас рассмотрел, что она извела на преображение своего вида изрядное количество косметики. Это меня неприятно задело. Но почему неприятно? - тут же отреагировал партнер по внутреннему диалогу. Действительно, девушка серьезно готовилась к этой встрече, судя по ее "подготовленной" внешности.
- Хорошо, я уйду, - сыграла она (приподняв кончик правой брови) - и вышла.
Я закрыл за ней дверь и прислушался к удаляющимся шагам. Затем я подошел к своему наблюдательному окну. Она не появлялась. Прошла минута, еще одна, еще...
Предчувствуя недоброе, я вышел из квартиры. На лестнице ее не было. Зачем-то я спустился вниз, к выходу из подъезда. Как я и ожидал, она стояла там на крыльце, опершись на перила.
Время уже почти приблизилось к началу комендантского часа. Поэтому мне оставалось лишь оценить положение, в котором я нежданно-негаданно очутился, и искать из него выход. Я понимал, что теперь мне уже ничего не остается, кроме как пригласить ее к себе домой, и хотя многое во мне противилось этому, все же где-то там, в омуте непонятных чувств, усилилось до тех пор редко проявлявшее себя чувство своего рода радости от ощущения того, что сейчас может оказаться перейденной некая граница, которая навсегда отделит меня от добродетельной скуки этого мира. К тому же, ах эта возможность поиграть! К тому же, если по чести, то я совершенно не верил в ее "болезнь души". Все эти рассказы казались мне подростковой выдумкой, с ее стороны, и неприятие поведения дочери, со стороны ее матери. Мало что ли знает история сердец человеческих случаев девичьей влюбленности, доходящей порой до невменяемости?
- Они считают меня больной, ненормальной. Вам это говорили? - начала она говорить, снова усевшись на диван.
Я покачал головой.
- Да ведь они сами ненормальные! У меня болит голова. У меня словно бы... СПАЗМ в голове. Так можно сказать? Да, спазм. Сдавливает мне голову. Господи, если бы вы знали как больно и страшно понимать свою болезнь, знать, что ты душевнобольная. А вы, случайно, не душевнобольной?
- Нет. - Я опять покачал головой.
- У вас вид нездоровый какой-то, отсутствующий. И в глаза вы не смотрите.
- Я здоров. Просто устал сильно.
- Много работы, да? - вопрос, исполненный едкого сарказма.
- Да, много.
- У вас, наверно, много денег?
Наш разговор зашел в тупик, еще даже не начавшись. Мы здесь теперь заперты до шести часов утра и совершенно непонятно как себя вести.
Мы сидели на диване рядом и молчали. Сумерки стали совсем густыми. Сквозь темноту как-то осторожно и стыдливо пробирался свет уличных фонарей.
- Скажите, у вас есть женщина? - спросила она так вдруг, что я вздрогнул.
- Есть, - соврал я.
- Да врете вы все. Нет у вас никого.
- Почему вы так думаете?
- А где она сейчас?
- Дома, - ответил я, - в отличие от вас.
- А я, в отличие от нее, с вами.
- У нее, в отличие от вас, душа вполне здоровая.
- Именно поэтому она и не с вами? А вы тот еще человечек.
"Ничего себе! Она еще и издевается надо мной!" возмутился я про себя.
Мы опять молчали.
- Хотите чаю? - спросил я.
- А я вам совсем не нравлюсь? - ответила она.
- Я для вас уже староват. Я старше вас лет так на двенадцать, не меньше.
Теперь я знаю, что эта фраза служит для девушки чем-то вроде спускового крючка для механизма ружья или пистолета. Мне не понятна суть этого воздействия, но факт остается фактом: после этой фразы девушка принимает позу самки, соблазняющей самца. Она выгибается, грудь ее становится выше и принимает более резкие очертания. Она откидывает плечи, поднимает лицо параллельно потолку, словно перед глазами невидимая другим лестница, чуть прикусывает нижнюю губу, руки ее обретают дар речи, и не только руки, но и всё тело говорит - то шепотом, то криком, то вдруг чистым звоном. Каково это - ощущать рядом с собой бьющуюся в конвульсиях природу?!
Но неожиданно, да, совершенно неожиданно - телефонный звонок.
- Не берите трубку! Это мама! - визжит она.
- С чего вы взяли? Мне тоже могут звонить, - и я тянусь к трубке.
- Не бери-и-ите! - визг переходит в вой.
Нет, я спокоен, мне могут звонить насчет работы. И я беру трубку.
- Лариса у вас?
- Я же говорила: это она! - шепотом. Угадала по моему лицу.
Я изображаю в телефон полнейшее непонимание: о чем, собственно, речь?
- Я ведь вас предупреждала. Вы зря меня не послушались.
- У меня ее нет.
- Ей больше негде быть.
- Может быть, ее задержал патруль. Позвоните в милицию.
- Хорошо, может быть, вы и не врете. Тогда, если вдруг она объявится у вас, позвоните мне. У вас есть мой телефон?
- Есть. - Но у меня его нет, и звонить ей не стану. - Если она придет, я обещаю, что не впущу ее.
- Сомневаюсь, что вы на это способны. - Гудок.
Ее мать не упускала случая, чтобы как-то меня подначить. Зачем ей это было надо? Почему она постоянно давала мне понять, что я для неё пустое место, да и не только для нее, а по существу своему. Думала ли она таким образом отворотить меня от дочери или интересы её лежали глубже? В конце концов, если бы вся эта история пришла бы хоть к какому-то более-менее определенному результату, я бы хоть попробовал догадаться о целях этой диковинной женщины. Однако где-то в самой середине она, видимо, попросту умыла свои смуглые руки. В какой-то момент её перестала интересовать судьба дочери и все, с этим связанное.
Но тогда до этого было еще далеко.
Я включил свет и предложил выпить чаю. Я был достаточно голоден. Налил чай ей и себе. Нам было о чем говорить, но мне этого не хотелось, да и она словно боялась сказать что-то, что может стать причиной еще чего-то, болезненного. Так молча мы хлюпали чаем, пока это не стало смешно. Мы как-то одновременно рассмеялись, расслабились и стали болтать о делах ничтожных, словно каждый из нас не был сосудом, стенки которого истончаются и в некоторых местах уже готовы разорваться от трения о них внутреннего и внешнего миров, исполненных взаимной ненависти и стремящихся к взаимному уничтожению.
Именно так, через некоторое время мне показалось, что я понял в чем дело, откуда у нее эта тяга ко мне - она увидела во мне "родственную душу"! но это открытие повергло меня если не в ужас, то, по крайней мере, в сильное смятение. Что значит для вполне здорового человека внезапно осознать свое положение "родственной души" человеку душевнобольному!
Я перестал разговаривать. Мне стало невыносимо. Я ощутил угрозу. От этой девушки необходимо было избавиться. Но как это сделать?! Страшно, когда что-то ненужное входит в вашу жизнь, и само радо бы выбраться из неё, на не знает как, и вы сами не знаете, как это нечто ненужное вытряхнуть из своей жизни - это полная безвыходность. Еще страшнее, когда оно, это нечто, осознает свое сродство той жизни, в которую оно проникло и чувствует, как эта жизнь реагирует на эти проявления, стремится отторгнуть, извергнуть непрошенное. Нет, с таким сродством я не соглашался. Быстрее бы прошла ночь - я выгоню её из своей квартиры, как только закончится комендантский час, думал я. Однако на часах было всего одиннадцать.
Я вышел в кухню, чтобы снова поставить чай. Потом вышел на балкон. За решеткой балкона полная луна плыла по водам, вышедшим из арыков и заливших собою всё вокруг. Пейзаж был полон болезненного спокойствия. Лунный свет казался мягким, но сырым и холодным, словно грязь. Улица отдыхала после нашествий ног, копыт, колес и гусениц.
- Давайте выйдем на улицу, - услышал я за спиной.
- Нельзя, комендантский час.
- Ну и что, вас это пугает? - насмешливо произнесла она.
Меня её тон почему-то очень разозлил.
- Хорошо, пошли! - прорычал я громко, не знаю, кому назло, и выключил зашумевший чайник. В конце концов, думал я, надо же как-то убивать это чертово время до утра.
Несмотря на то, что из окна улицы выглядели просто грязными, их воздухом владела весна. Свежие ветра носились над плоскими и медленными, тягучими водяными потоками. Из залитых влагой газонов возносились уже загустевшие первыми листьями деревья.
Ни единой человечьей души не было видно вокруг. Лишь автомобили время от времени пролетали в фонтанах брызг. Не видно было и патрулей, которые, казалось бы, должны постоянно дежурить в центре города, раз уж сподобился этот город встать в ряд прочих городов страны, в которые после стольких лет покоя наконец-то проник пряный аромат государственного переворота. Куда исчез стоявший на углу танк, с его нелепым усталым водителем. Отсыпаются, наверно, подумалось мне.
Мы ходили по этим улицам. Каблуки моих туфель то и дело приклеивались к асфальту. Вообще в ногах была тяжесть, смешно сказать, словно ноги чувствовали что-то тяжелое и неприятное. Я увидел, как девушка моя сняла свои сапожки и пошла босиком по лужам.
- Ты что, - закричал я ей, - простудишься же! Вода холодная!
- Знаете что, - ответила она мне, - вы не репетитор, вы - узурпатор.
После этого она сошла с тротуара в арык и продолжала брести почти по колено в воде, держа сапожки в руках, в этой весенней, скатившейся с горных ледников, переигрывающей лунный свет жиже.
Луна была полной, тяжелой, и испускала ядовитый свет. При взгляде на неё мне стало не по себе. Нет, не было в ней никаких предзнаменований, но что-то неприятное начинало от взгляда в её желтизну шевелиться где-то на дне желудка. И в то же время - со всей злостью к себе вынужден я был признаться - мне нравилась эта прогулка по водам текущим. Чувство было, словно каждое движение - вокруг, и твое, и в тебе - магическим образом сливались в нечто единое, непрерывное - и такое медленно-медленно ворочающееся, не то сворачивающееся, не то разворачивающееся.
Так бродили мы по этим улицам-рекам, и никакой патруль не появлялся, чтобы задержать нас. Что ж, было в этом всём нечто романтическое и недопустимое.
Наверное, с полчаса длилась наша ночная прогулка, когда наконец мне это надоело и я сказал, что иду домой, а если она хочет и дальше продолжать хлюпать босиком по грязным арыкам, то это её дело. Она лишь усмехнулась и пошла за мной, покорно, словно овечка, склонив свою белокурую головку и что-то напевая.
Она прошлепала босыми грязными ногами но прихожей, оставляя за собой мокрые следы. Потом я заваривал чай, а она отмывала в ванной свои грязные ноги.
Я то и дело поглядывал на застывшие неподвижно стрелки часов, нервничал, и повторял про себя что-то вроде "ничего не должно произойти, нельзя, нельзя, нет" и тому подобное.
- А как вы думаете, я - сумасшедшая? - услышал я вопрос. Он сопровождался иронической улыбкой на отмытом от косметики лице, преображенном.
- У меня такое впечатление, по крайней мере, сейчас, что вам просто приятно говорить о себе такое. Ах, я вся такая сумасшедшая. - Изобразил я киношную кокетку и рассмеялся.
- Боже мой! - по всему ее телу прошла судорога, глаза закатились, лицо застыло в ужасе.
От этой наигранности я не почувствовал ничего, кроме резкой досады. Об этом я не преминул дать ей знать махом руки: Надоело! Хватит! Сколько можно!
Господи, почему же я всегда так быстро сдаюсь?! И десятка секунд не прошло, как она оказалась в моих объятиях, сидела у меня на коленях, целовала лицо, руки на плечах.
Но - что там говорить? - всегда за такими мгновеньями следует скука смертельная. Пустые разговоры. Говорим о наших жизнях, то есть о том, что не имеет никакого значенья и не достойно обсуждений и разговоров. Сквозь дремоту. Сквозь дыханье. Сквозь ничего не выражающие взгляды. Сквозь континуально тянущиеся часы и минуты.
Самое чудесное происходит, когда за окном начинает светать, когда смотришь на часы и с удивлением обнаруживаешь, что часовая стрелка всё же достигла шести, и понимаешь, что вот теперь можно со спокойной душой выгонять назойливую гостью, а себе, с глубинной гордостью, признаться, что устоял.
Вообще, мне кажется, что устоявший против женских чар мужчина имеет гораздо больше прав и оснований гордиться своей стойкостью, нежели устоявшая против мужских чар женщина.
После того, как я чуть ли не взашей вытолкал её из квартиры, меня охватила такая усталость в каждой частице тела, такая апатия и безразличие ко всему происходящему, что мне хватило лишь сил доковылять до дивана, а я упал на него наверно уже во сне, поскольку проснувшись я с удивлением обнаружил, что лежу на диване, а не стою у двери, хотя и собирался открыть её, поскольку услышал звонок.
Еще не открыв её, я уже знал кого я там увижу. Да и что, собственно, удивительного в том, что я это знал - после всего того, что произошло лишь несколько часов тому назад. Меня и во сне уже одолевали нехорошие предчувствия. Например, мне вспомнился чеховский рассказ, о студенте, который спасся от почти неминуемой участи лишь вследствии того, что папаша девицы, который караулил за дверью комнаты в ожидании подходящего момента, ворвался туда с портретом дедушки вместо иконы и тем сорвал помолвку - к вящей радости студента, не замедлившего воспользоваться таким чудесным избавлением и немедленно улепетнуть, и к горю горькому всех прочих при том присутствовавших. Во всяком случае, воспоминание об этом рассказе несколько развеселило меня и облегчило душевную тяжесть.
Итак, на лестничной площадке стояли её родители. Рядом с матерью стоял смуглый курчавый человек моего роста и едва ли не моего возраста. Чуть в стороне от них стояло их как всегда чему-то своему усмехающееся исчадье. Намерения родителей были написаны на их лицах, однако ничего угрожающего я в них не увидел. Видимо, вполне мирный вид этих людей и сподобил меня впустить их в квартиру, хотя и вопреки собственному желанию.
Пока они входили и рассаживались кто куда, я внутренне собирал свои силы в предощущении серьезнейшего разговора, в котором я просто никак не мог допустить своего поражения. Голова моя невыспавшаяся гудела после той долгой ночи прогулок и бепредметных разговоров. Я никак не мог сосредоточиться на обдумывании возможных действий. Лишь краем сознания ощущал я неизбежную в таких обстоятельствах неловкость в поведении своих гостей: исчадье в полуобороте к окну и по-прежнему с полу-улыбкой на лице; мама, скромно присевшая на краешек стула, что было несколько необычно для неё; и, наконец, отец семейства, усердно пытающийся именно таковым себя мне и представить. Глядя на все это несуразное действо, и я не смог сдержать улыбки, что сразу же было отмечено обоими родителями. Тогда они выдали себя с головой: нервничают, однако!
- Чему вы улыбаетесь? - спросила мама.
- Простите, ваши лица так серьезны, что не могут не вызвать улыбки, - ответил я и тут же понял, что добиться победы в разговоре будет совсем нетрудно.
- Но дело ведь действительно серьезное, - вступил отец.
- Вы о каком деле говорите? - спросил я его.
- Ну,... об этом, - несколько неуверенно начал он. Потом переглянулся с женой и, ощутив неизбежность своей роли ведущего, поставлено произнес: Что же вы собираетесь делать?
- В каком смысле? - снова спросил я.
- Ну, вы из себя дурачка-то не стройте, - продолжил свою мысль дочкин папа. - Наша дочь провела у вас ночь, а вы говорите "в каком смысле". Мне, как отцу, хотелось бы знать, как вы собираетесь поступать дальше.
- Никак, - просто отпарировал я.
- Что значит никак? - воскликнул он. - Теперь вы обязаны жениться на ней!
Это выглядело вполне комично. Но вот что он сказал далее:
- Я не знаю, говорили вам или нет, что мы принадлежим к старообрядческой общине, но - вы должны знать - если вы собираетесь жениться на нашей дочери, вы должны будете перейти в нашу веру.
Что тут говорить, сюрпризом это для меня оказалось достаточно увесистым. В памяти все еще были живы советские пропагандистские сюжеты о староверах-изуверах и прочих внушающих советскому человеку беспредельный ужас и отвращение сектантах. И вечное "с кем я связался!" вновь возникло в моем сознании, приведя меня поначалу в полную растерянность, секунду спустя все же преобразившуюся в не менее полную решимость не поддаваться.
- Я не собираюсь жениться на вашей дочери, - просто сказал я.
- То есть как это? - воскликнул отец. - Разве вы не провели с ней ночь?
- Отчего же? Провел, - ответил я ему. - А вы у неё не спрашивали, как я с ней "проводил" эту ночь?
- Нет. Но что же тут спрашивать? Молодая девушка проводит ночь в компании с молодым мужчиной. О чем тут спрашивать? - снова повторил он.
Его взгляд вдруг забегал по комнате. Бегал, бегал, потом на мгновенье останавливался, потом опять начинал бегать. Казалось, он ищет поддержки у икон святых и с удивлением находит их полное отсутствие - с их стороны это просто предательство! Господи, да ведь даже если бы всё это происходило в их доме с обрамленной полотенцем божественностью в верхнем правом углу, или в их молельном доме, где стены полны икон, то и тогда святые попрятались бы от него, со стыда за его невыносимую глупость! "Хоть нас-то сюда не приплетай!" - кричали бы они ему, пряча свои лица в почерневшие ладони.
- Ну, если вы об этом, так ведь ничего такого не было, - сказал я с подчеркнутым спокойствием. - Ни-че-го.
- Как это ничего? - оторопело переспросил он. - Лариса, - обратился он к исчадью, - что, действительно, у вас ничего не было?
Вопрошаемая, все так и стоявшая в полуобороте к окну, лишь опять улыбнулась и слегка покачала головой.
- А почему ты нам ничего не сказала?
- А вы спрашивали? - впервые - так тихо - прозвучал её голос.
- Не понимаю, - растерянно развел руками отец, - а чем же вы тогда занимались тут всю ночь?
- Гуляли по улице, - сказал я, - разговаривали. Она говорила мне, что вы считаете её сумасшедшей.
- Но она действительно больна, - произнесла мать.
Я мгновенно увидел тот шанс, который, воспользуйся я им, полностью развернул бы ситуацию в мою сторону. Упускать его было нельзя.
- Так вы что же, - решил я сразу же нанести главный удар, - хотели спихнуть мне свою помешанную дочку и так от неё избавиться?
Видит Бог, мне было не приятно говорить такое. Нет, приятно мне не было, я даже ощутил себя слегка (не сильно, но достаточно) подлецом - но, следует признаться, где-то в глубине себя я ощущал некую сладость от сказанного. Я уже не чувствовал себя жертвой заговора. Я лишь с дьявольской усмешкой взирал на застывшие лица своих поверженных в прах визави. Именно прах - вот, что они сейчас собой представляли: рыхлые, деформированные, состоящие из плохо связанных между собой частиц, лишенные воли управлять ими. Этот вялый натюрморт до сих пор у меня словно перед глазами.
- Думаю, вам сначала было бы неплохо заняться её лечением, - поставил я точку в этом получившемся таким коротким разговоре. И этим добил их окончательно.
- Пошли! - рявкнул отец в сторону женщин.
Оба родителя почти одновременно рванулись вверх со своих стульев и громкая топая пошли к двери. Исчадье поплелось вслед за ними, понурив голову. Поравнявшись со мной, она подняла лицо и посмотрела мне в глаза. И усмехнулась.
- Извините, - прошептала она. - До свиданья.
Я пожал плечами. Мне хотелось именно пожать плечами - что я и тщательно проделал.
Внезапно, прежде чем я успел сообразить, папаша развернулся, быстро пошёл обратно, ворвался в комнату, схватил стоящий на подоконнике горшок с кактусом, и с силой грохнул его об пол. С громким звоном, похожим не то на крик, не то на стон, горшок рассыпался на несколько больших и множество маленьких осколков. Не медля более ни секунды вся семейка вылетела из квартиры. Дверь осталась открытой. Я подошёл и закрыл её.
Вскоре из своего окна я видел их удаляющиеся фигуры.
Обвинять их в расставлении ловушек? Нет, мне не хотелось об этом думать. По правде говоря, я не допускал себе воспринимать их таким серьезным и высоким образом. Безусловно, иным родителям подобное свойственно. Такие вполне способны на различные ухищрения ради блага своего чада - но ведь именно ради этого, а здесь это больше смахивало бы на хитрости продавца, пытающегося спихнуть недоброкачественный товар, следовательно, кому угодно. Однако видеть себя объектом их пошлого трапперства было для меня унизительно.
Я попытался представить себе о чем они могут разговаривать сейчас. Хоть кто-нибудь из них сгорает сейчас от стыда? Куда там, но... ведь и о себе самом я был в такой же неопределенности. О чем я-то сам сейчас думаю? И этого я не мог понять. Я с ужасом ощутил, что стал сам для себя "черным ящиком". Моё поведение...это не я, а словно ранее тщательно для самого себя скрываемый, а теперь вылезший и завладевший моим существом некто, с кем мне совершенно не хотелось иметь ничего общего, но кто в таком случае угрожал бы мне раздвоением, ...так душевные болезни передаются?
В течение всего дня я бродил по субботним улицам, выкуривал сигарету за сигаретой на лавочках в городских скверах, так не хотелось мне возвращаться домой. Мне начинало казаться, что людские взгляды ставят на моем лице свои клейма, и оттого оно уже превратилось в маску, которую, увы, я был не в состоянии сорвать с..., а с чего мне её было срывать?
Я не испытал ни малейшего удивления, увидев у двери подъезда своего червя. Она стояла как ни в чем ни бывало, ах, не слишком ли часто употребляю я этот оборот? Но ведь он так подходит к её поведению.
- Какого хрена ты их ко мне привела?! - обрушился я на неё, стоило нам войти в квартиру. - Какого хрена ты сейчас пришла сюда?! Чего тебе еще надо?! - Нет, не разум мой работал, а рот сам по себе, словно моему телу надоело находиться рядом с её телом.
- Не нервничайте, молодой человек. К вам девушка пришла в гости, а вы нервничаете. - С обезоруживающим спокойствием.
Я не знаю как себя вести, когда на меня выливают подобное, теряюсь. И далее: она считает, что родители от нее отреклись, и теперь она вольна делать всё, что её девичья душа пожелает. А пожелает она многого, не сомневайтесь.
Она много чего тогда наговорила мне. Смысла нет даже пытаться пересказывать всё это хаотическое нагромождение слов, междометий и эмоций. Я пытался уцепиться за края этого водоворота звуков, постепенно теряющих для меня значение, не утонуть в этой душевной мути. Её было невозможно прервать - да и кто из нас посмеет прервать излияния человеческой души, переполненной невысказанными страданиями? Границы между правдой и больным вымыслом, вначале хоть в какой-то мере заметные, скоро совершенно поблекли, совсем исчезли... Чем картина неправдоподобней, тем навязчивей. Она сама начинает представлять себя, и от этого никуда не денешься. В этом доме, где всё время полумрак... заставляют молиться... убирать дом... старики, старухи, все приказывают, им нельзя, невозможно не подчиниться, они меня ненавидят, плюют в меня, когда я на них посмотрю, воняет от них, считают меня бесноватой, порченой, меченой... запрещают мне включать телевизор, а сами смотрят... спать приходится на одной широкой кровати со всей семьей... отец алкоголик... трогает её по ночам... и старший брат тоже трогает... мать, она сама сумасшедшая, они все сумасшедшие, а сумасшедшей считают её... где спасенье?
Однажды её речь была прервана телефонным звонком. Как в предыдущий раз она крикнула "не берите! это она!" Я взял трубку - голос матери предупредил меня (с издевкой) - Ведь она наверняка опять у вас - что она будет плести мне всякую чушь и чтобы я не верил. Помните, она больной человек. А лучше всего заставьте её поехать домой. Черт возьми, ведь комендантский час! Что ж вы то её не можете дома удержать, со всеми вашими бабками?! кричал я ей в трубку. Я вас предупредила, а там как знаете.
- Слушай, - сказал я ей после долгого молчания, - слушай, то, что ты мне сейчас наговорила, действительно сильно смахивает на бред сумасшедшего. Либо это твои фантазии, либо у вас там что-то совершенно непотребное происходит, в этой вашей общине. Что там у вас? Бедлам? Малина? Тогда следует обратиться в органы.
- Значит, ты тоже считаешь меня сумасшедшей?
- Сумасшедшей? Не знаю. Чтобы так судить, надо иметь гораздо более веские основания, нежели девичьи фантазии. - Я пытался быть рационалистом, пытался хотя бы им выглядеть. Но я действительно терялся в определениях. Мне никогда не приходилось встречаться с по-настоящему душевнобольными людьми. Я видел картинки в учебниках по психиатрии, но то были патологические случаи. Здесь было другое. В прежние века такие женщины любили представлять себя летающими в голом виде на метле, лизать задницу Сатане, отсасывать у него и принимать в себя его стального холода семя, а потом с величайшим кайфом пересказывать всё это на исповеди или на допросе у отцов-инквизиторов, после чего превращаться в самую чистую на свете субстанцию. Так женщина поначалу боится своей неожиданно открывающейся сущности, а затем холит и лелеет её. Таких женщин по недоразумению или намеренно стали называть ведьмами, хотя никакого ведовства в этом не было и нет. Одно дело, когда женщина впадает в медиумический экстаз и затем через неё приходит в мир какое-то знание, и совсем другое дело, когда пульсации клитора производят пульсации в её психике. Всего лишь сущность женская облекает себя в крайне выразительные формы.
А мужчина? Видя подобное, ничего, кроме страха, быть затянутым в эту трясину, он не чувствует. Он не осознает этот страх, но страх растет и распускается, словно цветок, гигантский цветок изнутри него. В конце концов, всякое поведение женщины суть покушение на всё мужское. А страх..., что ж, разве он не призыв к самозащите?
Ну, нет уж, выглядеть жертвой женских причуд? Никогда. Больная она или здоровая душой, но та часть женской души, которая делает мужчину жертвой, всегда находится в прекрасном и здоровом состоянии. Она всегда готова воспользоваться секундной заминкой, неуверенностью. Не дай Бог почувствовать себя жертвой.
Меня эта мысль пронзила насквозь. Нет, я не буду мяться и мямлить. Я буду агрессивен. Как? Очень просто. Если она представляет себя сумасшедшей, то я и буду вести себя соответственно. Всякое больное существо достойно презрения. Никто никогда не жалеет больных людей. Сам Христос их не жалел. Долой всякую жалость к больным! Над больными надо издеваться! Так я и решил про себя: я буду издеваться над ней как могу. Там увидим, действительно ли она больна душой или это её женская стратегия.
- Душа у тебя больная в том смысле, что ты просто дрянь. Возможно, твоя среда тебя такой воспитала. Даже если ты и ненавидишь свою секту, то всё же ты часть её, то есть такое же говно. Возможно, вы там все психи. И мамочка твоя, и папочка твой. Ни они здоровей тебя, ни ты больнее их. Что у вас точно не поддается лечению, так это совесть. Она у вас точно прогнила до основания. Надо же было додуматься? Избавиться от съехавшей дочки, приведя её к репетитору! Учись мол, дочка. А репетитор, конечно, должен быть молодой мужчина. Он, конечно же, дочку трахнуть не преминет. Шанс свой не упустит. Так ведь? А ты, безусловно, жертва. Но тебе понравилось, ведь так? Просчитались любезные. Поэтому катись отсюда. Я не собираюсь тебя лечить. И вообще с тобой возиться. Пропадешь? Черт с тобой.
Она смотрела на меня, а глаза её ширились, ширились, и мутнели, мутнели. Вдруг она дико завыла, бросилась на пол и начала биться головой о доски. Билась она с такой силой, что всё вокруг гудело. Хорошо еще, что квартира была на первом этаже. Внизу, в цокольном этаже располагалась аптека или что-то такое, была уже ночь, поэтому она не работала, да если бы и работала - перекрытия были достаточно толстыми, чтобы изолировать эти удары. К тому же, квартира угловая, то есть соседей минимум. Эти мысли мгновенно пронеслись в моей голове. Да, но что с того? Соседи есть по другую сторону и сверху. К тому же и там и там живут старики, которые, как известно, всегда начеку. Еще немного этого жуткого воя и стуканья головой об пол - и точно кто-нибудь прибежит. Что за стерва!
Я схватил её за шиворот, поднял над полом и хорошенько потряс. Её голова болталась, словно кукольная. Мне хотелось с размаху шваркнуть её об стенку, лишь бы она успокоилась.