Кажется, я заснул. Надеюсь, ненадолго, во всяком случае небритая рожа все еще маячила напротив и выражение темного лица не изменилось. Хотя что там разглядишь, одни морщины и обветренный загар.
- А-а... - язык еле ворочался в пересохшем рту, задевая зубы, будто они чужие, - а может, ты и есть Шерп?
Я почти засмеялся, но губы треснули в уголках и было больно. Я вытер пальцами края улыбки и посмотрел - капельки крови оставили маленькие грязные пятна. Да и вообще я чувствовал себя грязным. Потным, немытым, с пересохшей глоткой.
Слушая молчание собеседника, полез в карман, неловко ощупывая бумажник. Кажется, что-то еще осталось.
В баре было шумно, и я наклонился, чтобы не орать этому, сидящему напротив за тесным столиком в самом углу.
- Сорок. Прикинь, а? Нет, вру, сорок четыре. Не мальчик, ё-маё. Тебе вот сколько? Молчишь. Ладно. Когда тридцатник, кажется, все успею еще. Не... не наигрался. Ж...ж-женщины говорят "мужики всегда мальчики". Ага. А кто их кормит, семью в смысле? Ну да, не старые времена. Но все равно! Чуть что, сразу - ты глава. Ты решай. А когда... а если... то оп, собрала свои и нет ее. Знаешь, чо сказала? Успеха ты не добился. Успе-ех...
Теперь мне захотелось плакать, но вспомнил о грязных пальцах. Да и вообще, не мужик я, что ли.
На дальней стене за стойкой вспыхнул сотканный из светящихся линий портрет Шерпа. Замигал, приветствуя новых гостей. Узкие глаза пристально смотрели, сжатые губы осуждали, ну, разумеется. Хотя смешно, конечно. Эти вот, что толкутся и пьют, они хоть знают, кто такие были шерпы? Хотя почему были, они и сейчас есть, там, в большом мире, где вершины под облака, где при восхождении альпинисты замерзают насмерть и лежат потом. Десятки лет и будут лежать сотни. Ну, тот, кто бар называл, видать про шерпов слышал. Даже потрудился картинок нагуглить, посмотреть, как выглядят. А насчет большого мира, ладно, слегка загнул, просто никак не привыкну, что он теперь и здесь. На склонах совсем невысокой горы, почти холма, тоже мне высота - триста метров над уровнем моря. Просто это мне не верится. Что эти вот места, которые сам истоптал когда-то поношенными кроссовками, убегая на склоны с пацанами, чтобы поиграть в войнушку и партизанов, они теперь - на весь мир известны.
- Тут. Вырос тут. А теперь... - я театральным жестом вывернул карман, бросил на стол бумажник, совсем тощий, пара купюр, даже смотреть не хочу, может вообще сотки остались, - а теперь покупай билетик, выбирай себе точку. Одну! И строго по время. Времени. Да что я. Знаешь, да?
Лицо собеседника потемнело на секунду. А, глаза прикрыл и кивнул еле-еле. Знает. Хотя видок у него. У таких не бывает бабла на билетики.
- А... Работаешь тут?
Он наклонился, глядя на меня своими узкими глазами, я тоже наклонился ближе, сжимая в одной руке похудевший бумажник. Повторил вопрос.
Собеседник кивнул. И снова выпрямился. За его спиной шум усиливался, хотя казалось, куда уж громче. Смеялись барышни, откидывая на серебристые спины меховые капюшоны, рокотали мужские уверенные голоса. Небольшая толпа скрывала что-то. Кого-то. И вот, расступились, давая дорогу. О, да, ну как же. Очередная великая блогерша, эту даже я знаю. Потому что отец ее Митька был моим приятелем, как раз в том самом босоногом, в смысле, истерто-кроссовочном детстве, на склонах этой самой горы. Нет, знаю я ее, потому что Валька мне все уши прожужжала, тыча в лицо смартфон с видео-роликами и причитая, что вот как оно у людей, которые умеют добиваться. Если бы эта краля, а, Алина-Калина, вспомнил, если б не дочь Митькина, тыкала бы кого другого, да.
Вокруг девушки толкались, суетясь, помощники, тащили оборудование, а сама она, как и положено самой продвинутой, у которой - самое-самое, небрежно несла в опущенной руке маленькую фотокамеру с дорогущим объективом. Интересно, сколько билетиков урвала себе Алина-Калина, если учесть, что одному человеку больше трех в сезон не продадут? Денег у нее и на тридцать хватит, и на триста. Но правила есть правила, потому и азарт такой и шумиха вокруг нашего Карсута.
Крепкие дяди вокруг блогерши замахали руками и шум стих, музыка заткнулась, только звякали за ее спиной бокалы в руках бармена.
- Вот я, дорогие мои подписчики, в том самом знаменитом баре "У Шерпа" на склонах легендарной горы Карсут, где фото-охотники ловят самое прекрасное на планете Земля зрелище, самое загадочное и непредсказуемое.
На последнем слове запнулась, тут же рассмеялась дробненько, и я представил себе, как с готовностью смеются миллионы подписчиков, которые следят за приключениями Алины-Калины. Красивая девочка, да. Наверное, в мать пошла, не в Митькину же корявую рожу. Серега у меня тоже красивый пацан, но он на меня похож. И характером тоже, гад такой. Рвался бы к успеху, потешил мать, вел бы тоже какие подкасты, ну что там еще у них. Так нет, свалил в тайгу. Биологом. Комаров изучает. Комаров тоже можно, публично. Но я ж говорю, в меня пошел. Гад. За то и люблю.
- Вам напомнить правила? (серебристый смех и гоготание в баре). А я все равно напомню, тем более, продажа состоится через час, мы с вами поболтаем, я успею выпить коктейль и устроиться в номере. Вам интересно, какую точку съемки я выбрала? Смотрите астрономический блог Ванды и слушайте подкаст Матвея Брога, у них самые точные прогнозы на ближайшие несколько часов. (серебристый смех).
Мой собеседник слегка развернул табурет, и перенес внимание с меня на красотку в мехах и серебристом термо. Я вздохнул и перетащил свой табурет поближе к нему, оперся спиной о грубую столешницу. Сели, как в ложе, все нам видно, а на нас никакого внимания. Два неудачника.
- Итак, поболтаем о том, что вот уже пять лет известно всем.
Калина улыбнулась в подставленный экран, ту же улыбочку перенесла на почтительную толпу вокруг. Некоторые, заметил я, тыкали пальцами в свои экраны, не иначе как срочно оформляли подписку на блог и подкаст, которые мимоходом разрекламировала барышня, сколько ей заплатили, интересно.
Я хмыкнул, толкнув локтем в бок своего соседа, наклонился к его уху:
- Соврал. Себе. Мне неинтересно.
Тот кивнул, как будто понял что-то. Чучело. Кем он тут? Наверное, уборщик.
- Пять лет назад на склонах обычного холма, который находится на окраине обычного городишки Пенечь, случился великолепный закат. Такой безумно яркий и прекрасный, что в городе подняли по тревоге пожарных и скорую, вывели на улицы единственную воинскую часть (серебристый смех и гоготание в баре). По чистой случайности закат был сфотографирован со склона этого холма, который носит в Пенечи громкое название гора Карсут.
Я снова толкнул плечом соседа:
- Не Карсут. А Каарсуут, если уж правильно. Митька мог бы дочечке и сказать. Это вроде как "черный сок темной травы"...
В нашу сторону повернулись негодующие лица, и я вежливо заткнулся. Голова была совсем уже ясная, даже нажраться не сумел, видать, бабла не хватило, а может, они тут разбавляют.
Нежное личико поворачивалось, заглядывая в глаза слушателям, потом снова, как техно-подсолнух, уставилось в экран, следить за тем, как говорит и как улыбается.
- Это первое буйство стало фирменной маркой Карсута и с него началось восхождение к успеху сонного городишки Пенечи.
Тонкая рука указала на стену, где играла алыми, пурпурными, багровыми, голубыми красками фото-картина.
- Но не сразу. Как и любой закат, карсут-небо случается не каждый день, и это понятно, метеорологи вам расскажут, про всякие облака, ветры и прочее. Но когда пенечане налюбовались уже десятком карсут-небес, а может и дольше раскачивались (серебристый смех), то выяснили несколько важных вещей. Первое - карсут-небо удается снять исключительно тому, кто в момент действа находится на склонах горы. Второе - повезет тому, кто находится в одной строго определенной точке пространства. И наконец, третье... (тонкий палец поднялся) - даже если в этой самой точке против всех правил столпятся десяток человек с фотокамерами, только один получит настоящие качественные снимки. У всех остальных в кадрах только цветная каша. То же самое касается установленных на склонах автоматических камер, а про непрерывное видео я вообще молчу. Сходите в блог Тухлого Яйца и полюбуйтесь часами тошнотных роликов, они каждые пару дней обновляются. Но не обвиняйте меня потом за потерю здоровья! (и снова серебристый смех, достала уже).
- Итак, я, как все участники, куплю свои драгоценные три билета, и я уже записалась в общую очередь, анонимно, конечно, чтобы не влиять на других.
- Как она повлияет-то, если заказ в закрытом конверте, - поведал я каменному плечу рядом и задумался, а кто он вообще такой и надо бы имя, что ли...
- Меня Олег зовут.
Подождал немного.
- А тебя?
Еще подождал.
- А кем работаешь?
Мой непонятный друг произнес кучу непонятных слогов, подождал, повторил. Я пытался уложить в голове хотя бы те, что запомнил.
- Кос... кирак... блин. Ладно, Костя будешь. Если не против.
- Не против. Я убираю места. Бумаги, еда, снова бумаги. Мятые. Цветные. Несу в чан. Контейнер.
Шум снова стоял несусветный, но я покивал, понимая. Верно догадался. Обычный уборщик. Ну да, билетик дает право на час времени. А карсут-небо может случиться на десять минут, а может на пять, на три. Так что, охотники топчутся, жрут свои гамбургеры, плюют на землю, бросают картонки от аккумов. Есть еще такие шальные ребята, что приезжают вообще без оборудования. Покупают билетик и ждут, типа, просто увидеть, насладиться. Один вообще три года просто бухает. У него тоже свой блог, и миллион подписчиков. Не помню имени, но помню, в новостях трепались, умудрился за двенадцать сезонов проспать восемь карсут-небес, а одним таки полюбовался. Заблевав всю свою площадку. Причем, билетики брал всегда на одно и то же место. Ну что ж, тоже успех.
- Слышь, Костя, а сам ты сколько раз карсут-небо видел? Давно пашешь тут?
Этот, который бухает - рядом с его площадкой еще десяток точек, и с них отлично видно, когда начинается карсут-небо. Только смазано все и дрожит, будто резкость в линзах забыли навести. Ну и не снять. Но понимают, что снова этому пьяному обалдую повезло. Стоят там, мокнут под дождем или трясутся от нашего фирменного северного ветра, локти кусают. А он проспится и ржет. Над всеми нами. Зачем я приехал, а? Неужели понадеялся, что повезет? Все карсутчики, даже которые по разу сподобились, сходу имеют контракты на свою съемку. И что прикольно, время идет, карсут-небеса снимаются, но денег платят не меньше, а потому что старые снимки через несколько месяцев неумолимо портятся, выгорают и размываются. Несмотря на любые компьютерные ухищрения. Вот они были, кидались в глаза с рекламных плакатов, с картин на выставках, отовсюду. И через глаза - прямо в сердце, так что хотелось смеяться и плакать одновременно, и куда-то лететь, орать в полете песни, махая крылами, вот даже не крыльями, а именно - крылами. И вот эти же копии, фотки, картинки - уже ничем не лучше той невнятной каши, которую любой неудачник у подножия Карсута нащелкает. Все равно что пытаться сохранить снежинку, упавшую на ладонь. Чуть дольше, конечно, но еще более неумолимо, снежинки хоть сфотать можно и зарисовать. Так что карсутчики мухой летят продавать свое счастье, и стараются урвать денег как можно больше. Что несложно, все отели в Пенечи забиты фирмачами с бланками, только подписывай.
- Аппаратура для съемок этого сезона предоставлена фирмой...
- Все.
Я думал, что плохо расслышал. Придвинулся вплотную со своим табуретом.
- Что? Ты что сказал?
- Все небеса, - повторил уборщик по имени почти Костя, - пять лет.
Я отклонился, фокусируясь на жестком, каком-то в чем-то неправильном профиле. Фыркнул, понимая.
- Как ты живой еще. Я читал, те, кто часто видят нефокусированные, могут ослепнуть, ну и с вестибулярным большие потом проблемы.
- Настоящие...
Вот тут я протрезвел совсем, окончательно. Встал, даже не качаясь. И потянув за рукав, потащил нового знакомца через толпу, расталкивая потные тела в парках, дутых куртках, невесомых шубках выставленным локтем.
- За Шерпа! - громыхнул от стойки мужской голос и толпа, радостно ревя, подхватила, в такт словам опуская на грубые столы стильные граненые стаканы, так, чтобы напитки выплескивались на струганое дерево:
- За Шерпа! За Шерпа! За Шерпа!
Дверь хлопнула, отрезая скандирование и музыку, ветер кинулся, пролез в распахнутую куртку, облапал потную шею, бока. Я запахнулся, накинул капюшон, по-прежнему таща Костю за рукав.
Три ступеньки, твердая, почти обледенелая земля. Классическая такая зима в Пенечи - дождик при нуле, все будто морожеными соплями смазано, потом плюс два, все тает, ходить совсем невозможно, скользко, потом прихватывает нулевочкой и вокруг сплошное стекло, и не видно его - стены скользкие, стволы деревьев тоже, плитки под ногами...
Оскальзываясь, затащил Костю в угол между крыльцом и стеной, темно, почти тихо, шум через герметичное окно - как мурлыканье.
- Ты что сказал? Ты про небеса сказал? С первого дня. Видел все. И - настоящие? Я правильно тебя?
Тут вообще его не было видно, и я подтолкнул чуть-чуть, чтобы свет из зашторенного окна падал на лицо. Худое лицо, щеки ввалились, рот - узкая полоса, глаза тоже узкие. Лоб. Капюшон.
И с лицом его тоже было что-то не так. Но я отмахнулся, не до того.
- Правильно.
Он мягко потащил свой рукав из моих пальцев, повесил руки и стоял, ждал молча. А я не знал, что дальше-то. Говорят, видеть все карсут-небеса может только Шерп. Но Шерп - рекламная сказочка, написанная кем-то легенда. Да чего врать себе самому, я ее и придумал. В аккурат, когда первые новости появились, и стало понятно, что карсут-небеса с нашими закатами никак не связаны. Ну вернее, как сказать-то. Забыл термин, но в биологии к примеру, есть животное крот и есть насекомое медведка. Роющий аппарат у них одинаковый. С виду. А больше ничего общего. Это мне Серега рассказывал, с детства на биологии был сдвинутый. Так вот, я как-то сразу понял, что карсут-небеса на наши закаты только похожи, а потом это же всякие ученые баяли, ну и еще позже руками развели, мол, пока явление остается загадкой. И вместо ученых кинулась наша Пенечь в бизнес. И когда поняли, что карсут-небо никакими вычислениями не поймаешь, сплошная рулетка, я придумал Шерпа. Который появляется ниоткуда, видел все карсут-небеса с самого их начала и знает все места, откуда их лицезреть. Закинул сказочку анонимно на форум и после радовался, глядя, как она обрастает подробностями, ржал, читая очевидцев, которые якобы с Шерпом базарили и даже интервью у него брали. Пытались. Потом ржать перестал, когда бар этот появился и целая вокруг Шерпа выросла индустрия - фирменная марка, спортивная одежда, жратва, логотипы и пры-пры. Тихо радовался, что Вальке не сказал, она б меня не просто упилила, а распилила на части и хоронить не стала бы. Фирма "Шерп" уже мир завоевала, все границы ей нипочем.
- Ты кто?
В баре распахнулись двери, толпа, смеясь, торопилась к небольшому отельчику через тропинку, самый тут дорогой, единственный на Карсуте, прочие внизу, в городе. А этот - домишко в три этажа, узкий, но на каждом этаже балконы и терраски, крыша тоже поделена, все места продаются. Минут через пятнадцать попрут обратно, время билетики покупать. А через полтора часа солнце садится. Карсут-небеса в любое время суток бывают, но все же на закате чаще, да и видно их лучше.
- Шерп.
Он сумасшедший. Так я подумал, а что еще думать-то? И вообще. И голова пустая. Врет ведь. А если нет? Да нет же! А вдруг? Ну не Шерп, а вдруг. Что-то вроде. Кто-то. Надо чтоб доказал. А как?
- Ты купи билет. Олег.
Черт. И разговор у него какой-то. Ну сейчас, конечно, время общего косноязычия. А вдруг раскручивает меня? Я куплю, а он. А он что?
Я засмеялся. Пожал плечами, ощущая, как накатывает веселое бешенство.
- Купи! Я бля, все, что было у меня, всадил в билеты эти! Три штуки, три вечера подряд. А все, теперь до весны - все. А мне, так вообще все. Думаешь, деньги на деревьях растут, да?
- Растут? - в сипловатом словно прокуренном голосе услышался мне интерес. И сразу захотелось сунуть кулаком по этой обветренной роже, чтоб не издевался.
Но почему-то остыл. Устал, наверное. Три дня в Пенечи, бродил по улицам, вспоминал детство. Пытался за рекламными фасадами увидеть тот, тихий, как эта краля презрительно высказалась, "сонный городишко". К закату лез на Карсут, через сто турникетов, ждал, когда откроют купленную площадку, там торчал, коченея на ледяном ветру. Дважды лицезрел бледненький зимний закат, самый обычный, с пеленой серых облаков на горизонте и слабо светящимися перьями над головой, а потом все темно-серое, потом - чернильно-серое, и вот - ночь. Парочка звезд в разрывах туч, музыка в баре, вопли "за Шерпа". Смех уходящих ночевать, девушки ойкают, скользя по узким трапикам и раскисшим тропинкам. Уходил потом на автобус, ехал час на окраину, где снимал крошечный номер без сортира, строго на ночь и за бешеные деньги. И в третий раз обкусал бы себе все локти, если б дотянулся - на соседней площадке заорал охотник, вскидывая навороченную фотокамеру с длинным объективом. Снимал, застыв, а после пустился в пляс, крича о своей удаче, а ниже площадки - пятачка среди серых камней - собирались те, кому не повезло, смотрели мрачно, некоторые просто уходили, сутуля спины, думаю, такие же, как я, которые все поставили. И проиграли. А он потом, сплясав и наоравшись, вдруг застыл и снова вскинул объектив, и снимал еще минут десять. Вдвойне повезло, карсут-небеса показали ему карсут-зарю, ну что ж, через пару месяцев ее увидят все, а пока что - только избранные счастливчики, в галереях. И снова убедятся, что карсут-небеса невыразимо прекрасны, а редчайшая карсут-заря, - прекрасна просто невыносимо.
И в мою сторону плеснуло в тот вечер - грубыми багровыми разводами, которые дрожали и тряслись так, что меня стошнило съеденным на ужин холодным жареным пирожком.
И вот теперь это чмо с кривыми руками советует мне - купи!
Я снова хотел высказать про деревья, но вспомнил - уже говорил.
- Нет денег, - сказал усталым голосом.
- Купи, - повторил Костя и добавил после дурацкой паузы, - Олег.
С голосом у него тоже что-то было не так. Получалось "купхи" вместо "купи". И "Олегх". Приезжий. За счастьем. Устал я злиться, а то бы разозлился снова. Потому что заначка у меня была и это чучело сумело как-то это почувствовать. Но я сам себе поклялся, не потратить. Последние мои деньги, слово себе дал, если не повезет, куплю билет, уеду к сыну, он меня звал. Приеду не пустой, смогу ему помочь, чего там парню надо в дикой тайге, приборы какие, одежда, можно и домик построить. И потом обузой не буду, руки у меня золотые, язык подвешен, голова варит, вот только добиваться успеха, на который молится Валька да и весь нынешний мир, я не могу. И что? По просьбе шепелявого криворукого безумца, который обозвал себя Шерпом, которого я же из собственного пальца высосал, выкинуть последние бабки на хромую удачу?
- Ну. Допустим. Допустим поверил я тебе. Ты - Шерп (а-ха-ха) и знаешь, где будет карсут-небо.
- И карсут-заря, - поправил меня Костя.
- Ах, надо же. Ну да, чего мелочиться. И где брать? Скажи, где будет?
- Где купишь.
После паузы я вздохнул. Костя молчал, стоял рядом, повесив свои странные руки, как-то ладони вывернуты, но темно, непонятно, а свет падает на лицо, рассекая его тенью от шторы, заливает багровыми оттенками, только они тут яркие сейчас, в этот стылый зимний вечер, сотканный из серого и черного. Ветер ярился, порывы закидывали в наш угол мелкую и злую снежную крупку.
- Ясно. И когда? На закате? Или позже? Или утренний билет на завтра, так мне не хватит даже и переночевать. Ты понимаешь это? Куплю и все. Пустой. Полный ноль! Был Олег и нету Олега. Даже к сыну не смогу уехать!
Странная рука изогнулась и полезла в обвисший карман теплых штанов. Вытащила бумажный комок, смятый длинными темными пальцами.
- Когда хочешь. А это деньги?
Это был явно вопрос, и я снова всмотрелся в невыразительное жесткое лицо. Он совсем дурачок, похоже. Но при этом я понял, меня вдруг подхватило и понесло, как-то странно. Ну то есть, не так, когда кидаешься бухать или, наверное, в казино ставишь последние копейки. Типа, эх, гори все огнем. Нет, просто почему-то хотелось ему поверить - это раз. А второе - мне вдруг показалось, что ему это важно. Не выгодно, а именно важно. Поэтому он ко мне прицепился, а не пошел искать благополучных доверчивых дурачков, у которых полные карманы и в смартфонах миллион платных подписок на блоги с прогнозами.
- Деньги, - согласился я, ожидая, что дальше.
- Ты уедешь к сыну. Это - деньги.
Я схватился за виски, продрал волосы до макушки, снова нахлобучил капюшон.
- Костя. Слышь, Константин. Я вообще ничего не понимаю, но знаешь, как-то и не особо хочу. Пока что. А ты сам? Может тебе надо, чтоб билет и по закону? У тебя камера есть? Ну, фотокамера? Ты, может, хочешь сам? Я был рядом, когда мужику повезло, ну да, понимаю, как это - видеть и все, и ничего больше. Хотя вру, нет, понимаю, да, но если честно, я-то хотел не для себя. А чтоб доказать. Валентине. Ну и Серега чтоб гордился. Отцом. Так что. Ты хочешь если, возьми мои, купи билет себе. А мне, ладно, если останется, купим на самолет и я к сыну. Я...
- Ты должен. Купи билет. Олег. (Олегх).
Он вдруг подавился, что ли, закашлял, комок в руке затрясся. Я запихал его руку к нему же в карман, прикрикнул:
- Тише! Не дергайся, и - пусть у тебя. Ладно, пошли, купим мне билет.
- Я тут тебя жду.
Он вытер губы сжатым кулаком. И встал, как тотемный столб с лицом, вымазанным красным светом. А я... Ну что я. Нащупал в заднем кармане штанов зипер на внутреннем кармашке. Ткнул Костю в плечо, несильно. Кивнул и пошел, оскальзываясь по крутым ступенькам.
За мной уже тянулись из отельчика другие покупатели и слышался серебристый смех и болтовня Алины-Калины.
Продвигаясь в очереди к стойке, где порхали руки бармена и подручных, я клял себя, словно уйдя из угла за крыльцом, вышел из какого-то гипноза. Дурак-дурак, коню понятно, просажу последние серьезные деньги, а этот, несчастье, понятно же, тронутый, кто еще пойдет уборщиком на склоны. Выйду с билетиком, а его и близко нет. И снова мне мерзнуть, а потом ночевать на вокзале, и что? Связываться с кем из друзей, чтоб срочно перевели в долг бабла, хотя бы уехать.
- Дядя Олег! Друзья, фанаты и подписчики, какая неожиданная встреча! Вот человек, который в детстве дружил с моим папой, и он много мне рассказывал о том, как они босиком носились по Карсуту, играли в космических пиратов, да, дядя Олег? Улыбнитесь, сюда, в камеру, поближе, плиз!
Тонкая рука тянула за шею, к небритой щеке прижалась нежная девичья щечка, губки сложились в поцелуйчике, глаза захлопали, как это модно было в нынешнем сезоне, потом рука оттолкнула голову, а камера как прилипла - следила за лицом в десятке сантиметров.
- Итак, Олег сейчас расскажет нам, когда он собирается ловить удачу, да, Олег? И сколько раз уже не словил, вот Коль подсказывает мне, что ты вчера уже покупал билетик. Решил выкинуть на ветер все денежки, да? (серебристый смех).
Очередь, поворачивая лица, делала тем временем плавные шажки. Я продвигался тоже, стараясь не кривить гримасу - вот жучка, теперь Валентина узнает, что я здесь, Сереге мозги пополощет. Про непутевого папашку.
Стойка была уже рядом и я, отвернувшись от толпы Калины, взял бланк, шагнул в кабинку, отгороженную теми же багровыми шторами, под лампой, направленной на столик, написал место и время, черкнул, не глядя почти. Вышел, и торопясь, пока барышня занимала кабинку, сунул бармену конверт с бланком и пачку денег. Тонкие пальцы пересчитали тысячные бумажки. Узкое холеное лицо скривилось в гримасе участия.
- Сожалею, но с сегодняшнего утра цены выросли на десять процентов. Объявления были еще вчера на наших сайтах, в зале и по трансляции.
- Какой облом! Вы следите за интригой, мои котики? Олегу не хватило денег на единственный билетик, его последняя надежда на успех! Как же быть? Олег, как ты собираешься выбраться, а? Друзья, кто хочет, чтобы наш блог занял Олегу денежку, а я, ваша Алина-Калина, получу долю в прибыли, если Олежке повезет? Три минуты на голосование! Олег, стой тут, улыбнись. Ты та-акой брутальный, ты понравишься моим котикам.
- Не надо, - мне пришлось прокашляться, чтобы не засипеть, как тот Костя на улице, - не надо мне денег.
- А-ах... у советских - собственная гордость, это мне бабушка говорит все время. А я думаю, Олежа просто пожадничал. Ведь если первичный контракт с галереями идет уже на сотни тысяч, а не на десятки, то сколько придется ему отдать бедной маленькой Алине-Калине? Так что, точно отказываешься?
- На все места такая цена? И на любое время?
Бармен пожал узкими плечиками, перебрал карты Карсута, стилизованные под старинные пергаменты (три тысячи лист). Он, как я заметил, не очень старался облить меня презрением, видимо, на фоне блогерши я ему даже понравился. Тем более, деньги я не убрал, держал на стойке.
- Ну-у. А вот, есть одно место, но исключительно неудобное - каменный выступ в разломе восточных скал. Сорок минут, но время, какое укажете.
Видимо, место реально паршивое, даже карту прятать не стал.
- Шестнадцать пятьдесят, - я сунул купюры ему под руку, забрал подписанный билетик.
Я шел через толпу, за спиной болтала и смеялась нахальная Митькина дочка. Сидящие за столиком провожали меня сочувственными взглядами. Еще бы. Восточная сторона, обычного заката там напрочь не видно, а еще - разлом в скалах, сиди там на выступе, болтай ногами, а неба - пара метров над головой и метр перед глазами. И на это вот я истратил все свои деньги!
- Правильно говорят, жадный сам себя обманет, - вклинился в мои угрюмые мысли девичий голос, и я как-то даже не удивился, услышав в нем визгливые нотки, будто ей уже за полтинник, и она вылитая своя мать, которая, правда, и в двадцать уже была базарной бабищей и могла переорать кого угодно.
- Алиночка, - я говорил, стараясь держать перед собой тот взгляд бармена, на удивление теплый, и его пожелание удачи, - ты бы у отца на самом деле спросила, чем ерунду трепать на чужие уши, про босиком и пиратов. Спросила бы, как мы жили, в старой Пенечи, носились по городу на великах и ездили на шоссе за абрикосами. А, не перечислить. Спроси у Митьки, пап, а что такое "нам было хорошо". Если ты достойна, его доверия. Он расскажет.
И не дожидаясь, когда взвизгнет, или заорет, или прошипит, я вылетел наружу, крепко приложив двери. Вот теперь мне реально было вообще все равно. И деньги, и взгляды толпы, и ночевка на вокзальной лавке. Разве что...
В угол я буквально влетел, скользя резиновыми подошвами, ну да, такие в Пенечи зимой ледяные дожди - все скользит, кроме железных шипов.
- Костя? Ты тут? Вот билет. Только сидеть нам с тобой, как попугаям на жердочке. Костя?
Секунду я думал, что он удрал (с моими, в смысле, своими деньгами на дорогу, а-ха-ха), потом увидел - сидит на корточках, согнулся весь. Я присел рядом, суя к опущенному лицу картоночку билета.
- Ты чего? Ты голодный, может? Да блин же! Скажи, я сделаю. Я купил билет, видишь? Смотри! Он только паршивый совсем. Ты поэтому расстроился, что ли? Что? Я? Уйти хотел?
А вот в эту секунду я думал, не напинать бы его, но мгновенно сам себя успокоил. С этим парнем что-то сильно не так, но я уже взялся. А он-то, торчал в углу, снаружи, и понял, что я у стойки колебался целых пять секунд, думая, не послать ли его на хер, развернуться и увезти сбереженные бабки. ...А вдруг от моих теперешних брутальных мыслей он загнется тихо-мирно?
- Ты блин, как не отсюда. Ну да, я сомневался, это ж по-человечески, я живой человек. Как и ты. Но в итоге купил же! Еще отбрил юницу - раз, и второе - из-за сомнений мне после в сто раз лучше. Понимаешь? Что?
- Борьба? - сипло уточнил Костя, помалу разворачиваясь и поднимаясь.
А мне захотелось его прям по голове погладить, как Серегу, когда он только до моей ладони башкой и доставал.
- Да. Борьба. Внутри которая. У нас времени мало, между прочим. Надо рюкзак взять, там же на камне сидеть, под жопы постелить. Слушай, ну, кино, конечно: даже если разыграется, в той дырке мы ничего не увидим. Знаю я это место, пацанами там прятались, а один раз Митька на спор полез в глубину, руками и ногами в стенки, и застрял. Мамадарагая, сколько было хлопот. Орал так, что птицы пугались, там же расщелина, как труба орал, потом мать его орала, на нас, потом пожарные приехали, тянули его веревками наверх. Попало нам тогда знатно, и мне и Витьке Горелому. И Танюхе Шклявой. Танюха щас директор банка, прикинь. Так, стой, я заберу рюкзак, он в гардеробе. И, слушай, ты не загибайся больше, ладно?
Мухой я слетал в предбанник бара и выскочил, ощупывая тощие бока рюкзака, вдруг шоколадина завалялась.
Костя послушно стоял, и мы двинулись дальше, обходя трапики, ведущие на выгодные места на макушках корявых выветренных скал. Сверху слышались голоса, тихая музычка, смех, иногда вниз летели окурки, проницая серые сумерки.
- Костя. Ты меня извини, ладно? Ну, что я блеванул на площадке вчера. Черт, я как-то не подумал, что кому-то убирать.
- Карсут-заря очень сильная.
- Да уж. Я заметил. А тебя не попрут, если мы вместе будем-то?
- Это плохое место.
Я подождал несколько шагов, бережно ставя ноги, чтоб не навернуться. Но мой немногословный собеседник, видимо решил, что сказано все. Да я и понял. Кому оно надо, проверять расщелину, которую только дурак купит за сумасшедшие деньги.
- Думал, шоколадка осталась. А то сидеть, замерзнем. И термос негде было налить.
- Мы не замерзнем.
Я искоса посмотрел на неловкую длинную фигуру. Детали съедал серый сумрак, тучи громоздились низко и только на западе светлела чахлая полоска вечернего неба. Самые короткие дни в году, самые длинные ночи. Через двадцать минут совершится обычный для Пенечи зимний закат - солнышко выкатится из туч, блеснет на сухих травах западного склона и плавно канет за горизонт, не успев даже зажечь испод серых облачных одеял. Так по-зимнему печально и так почему-то прекрасно. А нам в нашей расщелине даже этого не увидеть, разве что парочка звезд мелькнет в разрывах ночных уже облаков.
К выступу вел металлический трапик, уже изрядно ржавый, с нехваткой ступенек. Ступая по ним, мы одновременно углублялись в толщу серого камня. В паре мест приклеены были тусклые светильнички, и на том спасибо. На решетчатую проржавленную площадку я ступил первым и сразу шагнул к выступу, шириной в метр, длиной в пару метров. Поставил рюкзак, вытащил камеру, самую обычную, зеркалку; пока не появились супер-продвинутые компакты, такая модель именовалась говнозеркалкой, то есть - самая дешевая в линейке, без наворотов. А теперь даже такого презрительного прозвища не услышишь, для нынешних профи все зеркалки теперь "говно-". Но с карсут-небесами что интересно - тот, кому посчастливилось их снять, могли снимать даже мыльницами, да что там, наверное, даже антиквариатом с гармошкой и кодаковской пленкой. Результат был одинаков. Потому что - безупречно прекрасен.
- Иди сюда, я пенку постелил.
- Я буду стоять. Тут стоять.
Я возвел глаза к полынье пасмурного неба.
- Костя! Иди уже и садись, епта.
- Ты встань. Олег. Встань тут, - длинная рука указала на край выступа, уходящий под нависающий козырек верхней скалы.
Я уже не просто возвел глаза, я их закатил. Но потом встал, где велено. Рассудив, что ежели я купил билетик, как было сказано, сейчас чего кочевряжиться. Ноги устанут - сяду.
Фотокамера лежала в руке приятной тяжестью, такой родной. С прирученным давным-давно объективом, с которым я давно не просто на ты, а как побратался. И умел он у меня снимать, все что угодно и где угодно. Вот только вынудить толпу замереть и погрузиться в мой мир, уловленный и бережно поданный, как родниковая вода в ладонях, он не умел. Как и я, и моя заслуженная зеркалка. В этом отношении мы с ними были родня. А может быть, именно поэтому мой мир в картинках пел, а не молчал. Об этом я как-то не задумывался... может быть, мы постоянно пытаемся примирить непримиримое? И может быть, те, кто нацелен на успех, его и получают, но - не более? А я, возлагая пальцы на кнопку и на ребристую полоску объектива, как музыкант свои на клавиши инструмента, думаю, что хочу успеха, но его ли я хочу?
Я стоял под каменным козырьком, держал камеру в руке, другой рукой придерживал объектив и это было, как будто у меня в руках птица, и с ней надо бережно, аккуратно и нежно. Костя торчал чуть ниже, на ступеньке, так и не поднявшись на площадку. Я усмехнулся. Стоит, будто мы через минутку сделаем все дела и отправимся обратно. Ладно, устанет и замерзнет, придет.
- О, шоколадка, оказывается, в кармане. Держи половину. У нас магазин был рядом, там продавался мармелад. Белочка и зайчик, вида ужасного совершенно, в таком мутном полиэтилене. Но очень вкусно. Стоила упаковка, кажется, тридцать две копейки. На обед в школу давали двадцать. Кому давали полтинник, тот богач. Мы с Митькой напополам покупали этот мармелад и спорили, кто кого сожрет. Или кусали по очереди. А в четвертом я влюбился в Таньку. Прям не знал, как быть, что сделать-то? Подраться, что ли, за нее? Так Митька к ней никак, чего его лупить. А потом Танька мне говорит, ты мне дай свои двадцать копеек, а я тебя поцелую. Знаешь, смешно, я не тому возмутился, что она мне поцелуй продать решила, а тому, что мне он не нужен был. А что нужно, я никак не понимал сам. Вот же хитрая, да? Не зря стала финансовым гением. Недавно трепались с ней в цапе, я напомнил, а она мне - я хотела купить те мармеладки, а мне не хватало. Дурында, попросила бы мармелад, я б ей подарил. Такие дела... Слушай, Кость, а ты...
Вот тут оно и вспыхнуло.
Мне показалось, я все еще говорю и слово тянется резиной, тянется и тянется, и голос у меня становится ниже и ниже, словно проваливается под ноги, под выступ, туда, где Митька орал почти сорок лет назад. А выше меня и вокруг, наступая на веки, на глаза, полыхало нежнейшими красками, вспыхивало, смаргивалось слезой и я, нажимая на спуск и не слыша щелчков, думал, это я, я плачу, что ли, жалко, не будет видно, на снимках, через слезу, с преломлением, боже мой, Боже мой, БО-ЖЕ МОЙ, какая же красота...
Через линии и дрожание пламени просвечивали грубые камни и это было прекрасно. Сверху в расщелину изливался огненный водопад, яркий, как сочное солнце, потом нежный, как перламутровая кисея и это было - прекрасно. Краски падали, кружились вокруг моих черных ботинок и это было - прекрасно. Опускались ниже, исчезали в сумрачной глубине, но оставались, поднимались снова, вспыхивая медленными искрами, и это было - прекрасно. Нет других слов. Я не отрывал глаза от видоискателя, но потом разок оторвался, увидел запрокинутое лицо Кости, прекрасное лицо, полное прекрасной скорби, полное раскаяния, полное печали... и это было так прекрасно, когда вокруг его косматой башки клубилось пламя, не обжигая, а лаская и трогая, подсвечивая морщины и складки, что я перестал смотреть в крошечное окошко, тоже запрокинул голову и закричал, но палец сгибался, камера медленно поворачивалась, делая свою, нет, нашу работу.
Еще какое-то время пространство вокруг нас пылало, передвигая сполохи, потом стало медленно тускнеть, и вот мы в темноте, вдвоем, я почти ослеп от восторга, не вижу ничего мокрыми глазами, а пальцы согнуты, кажется, не разогнуть, если кто покусится, только ломать.
Бережно, чтоб не упасть, привалился к холодной бугристой стенке и задрал голову. Над нами еле заметно светила полоска уже почти ночного неба. Откуда-то сбоку слышалась унылая ругань, кто-то стихал, сраженный отчаянием, и начинал снова, безнадежно перебирая матерные слова.
- Костя, - голос у меня почти пропал, говорить пришлось сиплым шепотом, хотя что я скажу, не знал, - Костя?..
- Карсут-заря, - отозвался тихий голос со ступенек.
Я дико глянул на камеру, проверил, сколько наснимал и выдохнул. Не знаю, сколько времени бесновался, погружаясь в реальность карсут-небес, но половина карточки еще пуста.
Карсут-заря началась не так. Медленно началась, незаметно, я уже рот открыл, снова попытаться сказать что-нибудь, но заметил, что снова вижу Костино лицо и свои руки, а потом - что стенки вокруг наливаются алым, словно раскаляются. И началась медленная, почти незаметная для глаза пульсация, словно живой огонь дышал вокруг меня, разгораясь сильнее, потом слегка угасая, потом разгораясь еще сильнее. И наконец, все исчезло в непрерывном вращении и пульсировании всех оттенков алого, красного, розового, оранжевого. С каждым медленным вдохом к теплому цвету примешивалась толика холодного, и красные языки отливали синевой, алые - фиолетовым, оранжевые - ярчайшей зеленью. Казалось, нечто, склоняясь, смотрит в мои распахнутые глаза, чтобы поймать ту долю секунды, когда они привыкнут и добавить новое.
Может быть, я снова кричал. Возможно, плакал. Знаю только, что за время полыхания карсут-зари я ни разу не посмотрел в видоискатель и это было - прекрасно. Хотя, конечно, снял, забил карточку под завязку и с последним кадром собрался было расстроиться, но оказалось, вокруг уже тянутся лохматые полосы чернильного цвета, а полоса неба над головой полна крупных, как рисины, звезд.
Снова пришла тишина, не полная - вдалеке, за краем каменной стены, кто-то натужно блевал и я мельком посочувствовал страдальцу. Правильно Костя сказал, карсут-заря - сильная.
Пошевелил рукой, отклеивая ее от корпуса камеры, поднес к лицу, принюхался, лизнул. Засмеялся, как закаркал - ладонь была вымазана растаявшим шоколадом. Но в кармане болтался завернутый в фольгу обломок.
- Костя, - позвал, сползая по стене на постеленную пенку, - иди сюда. У нас еще пятнадцать минут. Сожрем шоколад. Отпразднуем.
Зазвенела ржавая решетка. Костя, последовательно сгибаясь, уселся рядом. Я сунул ему в ладонь остатки шоколадины. И откинулся затылком на камень, с наслаждением ощущая, какой он грубый, холодный, мокрый. Противный, в общем.
- Ну друг. Я прям не знаю. Что сказать. Деньги поделим, конечно. Я так думаю, поровну. Согласен? Блин, у меня голова кругом. Это ж надо думать теперь, про деньги эти. Там внизу, мы только спустимся, накинутся сразу. А тянуть нельзя, карсут-небеса, они...
И тут я запнулся. Хотел лёгенько так сказать обычное-привычное, мол, они товар скоропортящийся, но это "товар", как ножиком по сердцу. После всего, что было десять минут назад. Это ж я там стоял, плакал, между прочим, и руки хотел тянуть к небу, завидовал Косте, который без камеры и как раз руки свои сто раз гнутые тянул в небеса. Как молился. Ну, я зато орал. Тоже молитва. И только сейчас понял этих вот, которые покупают билетики и надеются просто увидеть карсут-небеса, не нажимая на спуск и не подсчитывая кадры. И деньги за них.
- Ты как? Давай бумажку, я в карман ее. Слушай, ты ж теперь сможешь, не уборщиком. Куда захотел, туда и поехал. Жить. У тебя семья есть? Друзья?
Костя молчал в темноте. Я неловко пошевелился. Затылок мерз. Стена стала казаться совсем противной и это уже как-то не радовало.
- Извини, если вдруг. А хочешь, поехали со мной? Я не буду соваться, но поначалу вместе, чтоб не скучно. С сыном познакомлю, он у меня классный мужик вырос. Изучает комаров. Оно звучит смешно, но это важно. Там, правда, нету этого ничего, ни интернета и технологий. Суровое все. Мне нравится. В общем, если решишь...
Я замолчал и подумал о том, что сейчас надо набраться таки сил и сосредоточиться, на том, что внизу. Выбрать пару-тройку нормальных контрактов. Нет, сначала выбрать юриста, они там тоже толпами бродят. А то ведь облапошат, не глядя.
И тут вспомнил, что по стандартному карсут-контракту фотографий я уже не увижу. Карта памяти сразу перейдет к хранителю, дальше они там уже будут делить. А я половину времени просрал, уткнувшись глазом в видоискатель. А мог бы смотреть. Во все глаза.
Но следом пришла новая мысль, осторожно подуманная. Нащупывая решение, я снова обратился к молчащему Косте.
- Слушай... Если ты сегодня так угадал... Ну или, я не знаю, как назвать-то. То можешь ведь и еще раз? И еще? Можешь, Костя?
Снаружи слышались голоса, но меньше и тише. Неудачники уходили первыми, хотя о чем я - они сегодня все неудачники. Но кто-то мог остаться, чтобы вычислить везунчика. Та же Алина кинется снимать для своих котяток.
- Могу. Я могу еще раз. Олег.
Голос у него был, как у трупа. Мертвый голос. И я понял, что не только с Костей что-то сильно не так. Это со всем вокруг все не так. И - сильно.
Я дал себе минуту. Подумать о том, как все могло бы сложиться. Если бы я и Костя, партнеры, он устраивает мне небеса, я снимаю, монополия у нас, ну такое. Все будет уже по-другому тут. И все будут зависеть от нас. Через минуту эти мысли прогнал. Оставил только одну - совсем другую и для меня главную. Он, этот страннейший чувак, шепелявый и криворукий, почти нищий, сделал так, что я видел карсут-небеса, видел карсут-зарю, плакал слезами восторга и купался в невыразимых словами ощущениях. Я ему должен. И кажется мне, что не деньги.
- Кость? Я очень сильно тебе благодарен. Ты не представляешь как. Не за то, что я могу контракты всякие. А за то, что я это увидел. Своими глазами. Да что глазами. Сердцем.
- Ты плакал. Олег.
- Да.
- Тебе было грустно.
На этот раз он не спросил, а утвердил. И я, удивляясь, понял, а ведь да. Мне было высоко, прекрасно и одновременно - невыносимо печально.
- Мне было грустно.
Время истекало, но кто явится сюда, на ночь глядя. Перед утром да, проверят все площадки, есть любители с билетиками, что надеются на утренние карсут-небеса. А сейчас время, наверное, как раз Костино - пройтись везде с ведром и метелкой.
- Они умирали. Все. Или уже умерли. Или еще умрут.
Теперь вокруг стояла полная тишина и в ней ясно звучал полный невыносимой печали, сиплый и шепелявый мужской голос.
- Я был слаб. Испугался. Я не хотел смерти и возжелал спасения. Желание привело меня сюда. Чужой мир, чужое время, чужие ценности. Устремления. Теперь я один. Я не могу вернуться. Но я и боюсь. Я боюсь вернуться, а там смерть. Я могу только оплакивать тех, кто жил и вот - умер. Умерли. Ты сегодня оплакал мой мир вместе со мной. Я устал. Устал плакать. Олег.
Голос умолк. А мне стало жарко под термобельем, толстым флисовым свитером, курткой на двойном утеплителе. И - холодно. Потную кожу прошиб озноб. Я думал о том, с каким восторгом кричал, пожирая глазами прекрасную зарю, которая, оказывается, гибель целого мира. Но почему же?..
- Почему каждый день, Костя? Если твой мир. Если он погиб, и ты видел это... почему уже пять лет мы видим?
- Я показываю. Вам. И оплакиваю.
Господи, думал я, сидя у холодной стены, с ногами, ноющими в тяжелых ботинках. То есть, он снова и снова вытаскивает это из своей памяти, не позволяя себе отвлечься, забыть, как-то оправдаться. Заброшенный в полную неизвестность, без всякой надежды вернуться, а еще он сказал, даже если бы можно, он слаб, боится. А значит, наказывает себя и за эту слабость.
Он снова стоял столбом, я не видел лица, только жесткие лохмы, и кривоватый силуэт, обрисованный тусклым звездным светом: встал и - отошел, словно боялся, что я отшатнусь, услышав правду.
Я тоже встал. Зазвенела под ногами ржавая решетка, вся в дырах.
- Подвинься. И вообще, пойдем уже. Мне надо переночевать, а то замерзну тут. Глянь, внизу никого?
- У меня есть дом.
- Приглашаешь?
- Ты можешь ночевать. Там есть спальное ложе. И стол. И табуретки. Там запах. Я думаю, он нехорош для тебя.
Мы уже медленно шли по травянистому склону, удаляясь на ту сторону, где не видно отельчика, бара, только пустые площадки, легкие перила, турникеты и трапы. И виден город, весь в огнях, с мельканием реклам на центральных улицах, а дальше, где, оказывается, как в старые времена насыпаны одноэтажные домики и среди них величавые частные виллы в три и четыре этажа - только реденькие огни в окнах да уличные фонари. Вон там, за прожекторами стадиона, наш район, дома рядом, в одном переулке.
- Телевизор, - вполголоса перечислял Костя, - еда... Но ты не захочешь.
- Еду твою? - и в ответ на новое молчание снова выдал догадку, - или ты считаешь, вообще не захочу? У тебя, в смысле. Давай тут постоим.
Я смотрел на черный край стадионной чаши, пытаясь вычислить крышу дома, где мы жили.
- Ты мало понимаешь. Олег.
- Так расскажи! Чего я каждое слово вытягиваю из тебя. Ладно, прости. Я понимаю, тебе трудно. Но блин, если не скажешь, я не смогу ответить!
- Это неправда. Не так. Не полная правда. Я... Мне надо жить. Еще поэтому тут небеса. И заря.
Рука упала, и он снова застыл, как тот столб, ожидая моего приговора. А я открывал рот, чтобы сказать и закрывал снова, понимая, что он - не я, не мы и не человек вовсе. И я могу сказать неправильно, хотя бы даже не тем тоном.
- Нет. Я как раз понимаю. Ты убежал, чтобы жить. Так? Но чтобы жить, надо есть, каждый день. Или тогда явился бы сюда, лег и тихо помер. Но ты выбрал жизнь. А ее приходится жить, брат Константин. Или как там тебя. Даже во время похорон людям приходится думать о еде, и о том, как жить дальше, даже в скорби. Я только спросить хочу, но обещай, что ответишь правду.
Он помолчал, ну да, мало ли что я спрошу. А он будет обязан ответить.
- Да.
А теперь мне пришлось помолчать, я уже и не знал, хочу ли услышать.
- Когда ты делаешь это. Ну, вызываешь небеса. И зарю. Это точно только воспоминание? Ты не заставляешь их, снова и снова...
- Нет. Я делаю плохо только себе.
Хорошо, что темно, и он не видел, что я улыбнулся от облегчения. Это была страшная догадка, и славно, что я себя просто накрутил.
- Ладно. Пойдем есть твою еду и нюхать твои нехорошие запахи. А что касается твоего скорбного ремесла, ну да, надо с этим кончать, уж прости. Я тебя понимаю и знаешь, на самом деле это очень по-человечески, когда внутри все перемешано, и рядом с добром тут же и поганые мысли, и приходится выбирать, как поступить. И не всегда правильно получается.
- Борьба, - уточнил Костя и я важно кивнул, изображая гуру.
- Еще бы! У вас там может оно и не так, но ты, я уверен, не самый паршивый экземпляр. Если вот мучаешься. А, еще скажи. Тоже важно, так что - правду. Тебе нужна твоя половина денег? "У Шерпа", небось, все столы заняты, они там не знают, чего и подумать, куда делся везунчик с полной картой фоточек. Эх, снова болтаю. Повторю вопрос. Нужна...
- Мне не нужна половина денег, Олег, - с силой ответил Костя, - я устал. Олег. Я не хочу. Олег.
- Вот и славно. Константин. Придется мне у тебя подзанять, нам с тобой на билеты. А про еду и вообще, да выживем, я Сереге напишу, поможет. Я тебя научу. Хочешь, научу делать мебель?
- Табуретки?
Костя встал рядом и внимательно смотрел, как я вынимаю карточку, и сломав ее пополам, кидаю в спутанные заросли сухой травы. Красивый жест, конечно, все равно и эти фотки через полгода исчезнут отовсюду. Но честно, не представляю, как бы я эти полгода ходил, смотрел на них везде. И - видел за ними.
- И столы. И стулья даже. Хотя сделать хороший стул непросто. Но с твоими ручищами, думаю нормально получится. А как чуть-чуть отойдешь, расскажешь мне? Про вас, про то, как жил? Ну всякое там. Я знаю, тебе потом станет легче. Ну и... Это же ты решил, что все, полные кранты. Полный конец, - поправился я, - а на самом деле, кто знает, а?