- Пока ты сидишь, вот так, и все в тебе говорит - слушаешь, я конечно, расскажу. Хотя, что я там помню.
Кам слушала, а он замолчал. Покашлял, будто собрался петь, отвернулся, что-то разыскивая в раскрытой и мягко брошенной сумке. Снова повернул лицо к ровной короне огня, тыкающей зубцами ночной воздух.
Слишком ровная, подумала, глядя поверх острых одинаковых языков, как нарисованных. И он был нарисован огнем, и вообще, откуда взялся, если не было?
А что было?
- Ты слушаешь?
Кам кивнула, упираясь подбородком в колени. Все странно. И это мешает. Странно то, что все вокруг, как надо, и - ничего не мешает. Не зудят комары, не рвется от черных обгорелых веток пламя, обжечь голые руки, не лезет в глаза дым. Странный своей освещенной огнем живописностью собеседник, будто она сама придумала его, лишь для того, чтоб рассказал. Человек-рот, открытый для выпускания слов. Наверное, поэтому у него почти неразличимое лицо и волосы непонятного цвета, и одет, во что он там одет-то?
- Да, - поспешно сказала в ответ на неуслышанный вопрос. Засмеялась, поняв - не знает, с чем согласилась.
- Я так и думал, - мужчина поднял руку, и тусклая кружка закрыла лицо до самых глаз. Напившись, сунул ее в темноту у босой ноги.
Потом пели сверчки, и за спиной Кам шуршала трава под чьими-то тихими шагами. Один шаг протянулся долго, будто ходок вырастил ногу длиннее другой, в десять раз, и Кам поняла - там ходит ветер.
Собеседник кивнул. И сказал:
- Оно всегда так было. Как это говорится - от времени до времени и через время. А еще - с начала времен. Ну, всяко говорят, чтоб начать.
- Еще говорят "жили-были", - подсказала она, немного сердясь, потому что - сколько тянуть будет?
- Были. Да. И сейчас есть тоже. И назначенный муж был. Его отличала женщина, что принимала роды, и не было там никаких особенных знаков, ни родинки на плече, ни цвета глаз. Она просто рассматривала орущих, еще перепачканных кровью. И, отдавая матери, вдруг кивала и говорила ей - твой.
Никто не знал, о ком скажет. Потому жила сама - боялись ее. Жила неплохо, несли подарки и всякую еду. А она что, ну подарки. Все равно после указывала и говорила - твой.
- Значит, с самого рождения все знали, что мальчик особенный? И он знал?
У нее устали ноги и спина, потому, расцепив руки, потянулась, оглядываясь и решая, как устроиться. Ох, эта цивильная жизнь. Когда на картине трое охотников полулежат у костра, рассказывая друг другу байки, как-то не думается о том, сколько же можно пролежать, опираясь на локоть. Или просидеть, согнув ноющую спину над согнутыми коленями. Выходит, лучше всего у степного костра лечь навзничь, и смотреть в черное небо, засыпанное звездами. Только пусть под спиной будет толстое мягкое, как там - кошма какая.
Мужчина ждал, когда она устроится, и красный отблеск покажет смуглую щеку и темный глаз с точкой блика.
- Звезд нет, - удивилась, не поворачивая лица: лежать было удобно, - дождь что ли будет? Что? Что я сказала такого?
- Ничего. Не знаю про дождь. А будет?
Он не стал ждать, ответит или рассердится, и заговорил снова.
- А не было разницы, рос и рос, как все. Тем более, кто же знает, станет ли ему встреча и будет ли она вовремя. И как это - на челе, да? Ничего не было начертано, то матери вечная забота, знать, если случится встреча, то уйдет он - ее сын, а не соседки. А мальчишке что - бегает и дерется. После идет на охоту, и уносит туда, в дальние холмы, детский голос, беря взамен настоящий. И ждет.
- Что это? - Кам села, опираясь на руки.
Темнота расцвечивалась неясными вспышками, большими и малыми, будто на сетчатке глаза таяли следы увиденных ярких огней. И по локтям пробежали мурашки, еле слышно потрескивая, так что пальцы сами собой сжались и раскрылись снова.
- Ты мне скажи, - усмехнулся почти невидимый рассказчик. Пошевелил в костре и тот пыхнул, доедая остатки.
- Не замерзла?
Голос был будничным, без испуга. Потому она не ответив, снова легла, хмуря брови и разглядывая медленный танец бледных цветных огней. Наверное, так и надо. Ну и ладно, пусть.
- Пусть, - согласился тот.
- А этот, что вырос сейчас, он стал таким, как и нужно. Они всегда становятся такими, видать, правильно выбирала их та, что выбирает. Имя ему дали самое обычное, и не сказать, что вырос красавцем, ну парень. Ох.
- Что? - она снова не стала поворачиваться, сердито подумав, опять виляет, опять странные остановки, а рассказал всего-ничего, и тянет время.
- Нет. Я не то хотел. Он мальчик хороший. Правда. Ты не думай. И волосы. Глаза вот. Ну уши смешные, дразнили его тут девки-то, за то, что торчат. Им, сама понимаешь, только вот дай посмеяться.
- Какие? Волосы какие у него?
- А вот... как пепел. Утром. Не сейчас, а проснемся и еще до солнца. У нас-то любят, чтоб черный волос, густой, кудри по лбу, пятерней назад - эх. Или чтоб золотые такие, чтоб аж глазу больно.
- Угу. И гармазан на плече.
- Чего? - удивился мужчина.
- Балалайка, - Кам стало смешно, - ну с чем у вас тут, на завалинку садятся, девкам песни поют.
- А! Струнок, что ли? Или дуда? Оно же когда хорошая дуда...
- Слушай... ты это...
- Нет у него дуды, - поспешно сказал мужчина, - и гар... или что там - балайка, и балайки нет. Оно ж, может, и славно, потому что бывает паршиво, ежели парень в возраст, а тут девки. И какая на него глаз положит. А этот - волос у него серый, уши торчат, песен ввечеру не поет. Так что судьба миловала. Не полюбил никого. Ни Зару с ее белыми ногами, ни Марку с кудрявыми косами. Ни даже Лоличку, что лицом как та степная лисичка. После оно знаешь, нелегко уходить. Если вот тут любовь.
- Он мне нравится, - постановила Кам, - нет у него балалайки, это прекрасно. А то что-то мне представилось, на губе шелуха от семачек, на локте Лоличка с лисичкиным лицом. Пусть он лучше так. Один и серьезный. С ушами.
- Как скажешь.
Она ждала, пятна садились на ресницы и рассыпались на тонкие веерочки, и подумала, вскидываясь и упадая снова, а мужчина смотрел - лежит неподвижно, и глаза уже закрыты, дышит ровно, - подумала, не заснуть бы, а то почти ничего и не...
Тут было очень много солнца. И людей. Все говорили, смех плескался, будто его сперва закрыли в бутылки, и после сдергивают крышки, с шипучего. И ветер подхватывал, носил, перемешивая и закидывая на узкие листья, среди которых кучерявились розовые цветки.
Олеандры в кадках. А за широкой террасой сразу море, сразу - огромное такое. И ветер, прижимая к коленям светлый подол, обтекает фигуру, уходит туда, чтоб шириться и раскидываться, валяясь по белым барашкам. Славно. Солнечно.
И прекрасно, что уже все уходят.
Люди говорили. Смеялись. Восклицали. Шептались. Повертывали к хозяйке оживленные, уже уставшие лица и утекали в широкие двери. А она, кивая, держала на лице улыбку, и уже хотелось потрогать ее пальцем, не свалилась ли - приклеенная.
В широком коридоре, на широком светлом ковре, тихо переступали туфли, плетеные сандалии, мокасины светлой замши. Двери лифтов ехали в стороны, а потом смыкались продольным поцелуем.
Кам в последний раз кивнула и, наконец, с облегчением отвернувшись, ушла, закрыла высокую дверь, раздумывая, не придется ли теперь отдирать улыбку, как пластырь. Все кончилось хорошо, как и начиналось. Прекрасно, что все, наконец, кончилось и можно уйти в душ, а потом на террасу, свалиться в полотняное кресло, налить себе ледяной воды с кусками лимона и крошевом льда. Да-да-да. Льда-да-да.
Она встала перед диваном, что светлым углом делил пополам просторную комнату с открытой на террасу стеной. И стала смотреть, как он спит. Выругалась про себя. Черт и черт, теперь будить и снова вежливо разговаривать. Да кто он вообще такой? Было полсотни людей, всех она знает, ну почти всех. А этот? Ну да, он из "почти", никогда не видела. И кто притащил?
Ноги болели, несмотря на то, что сандалии были прекрасны и очень удобны. А то стояла бы дальше, развлекаясь придумыванием - к кому из гостей приклеить заснувшего сиротку.
Кам обошла диван и села на дальний его край, кладя ногу на ногу и укладывая на коленях тонкий подол. Отсюда ей был виден затылок и ухо, плечо, выставленное вверх и кинутая к блестящему полу рука с раскрытыми пальцами. Он босой. И рука эта. Вроде бы грязная? Может быть, он приблудился? Увидел, у людей праздник, фуршет, смех и музыка. И наелся так, что заснул на диване?
В голове развертывалось ненужное, от усталости и раздражения. Вот она потрясет за плечо, откроются глаза - синие, а то какие же еще к этим растрепанным светлым патлам, замелькают, и рот откроется тоже, споет ей что-то нахальной балалайкой. А она, хозяйка большого, белоснежного дома в три изысканно поставленных к яркой скале этажа, отведет его в душ, отмоет и развлечется, если уж сама себе хозяйка. А он станет, помаргивая хитрыми своими глазами, врать и высматривать. Фу.
Спящий всхлипнул и дернул опущенной рукой, стукая себя по лицу. Повернулся, выставляя ногу в мятой белой штанине. Кам нацепила суровое лицо и, сложив на коленках смуглые руки, стала ждать, что дальше.
Он сел, проводя рукой по лицу, и сказал хриплым со сна мальчишеским голосом:
- Ой. Вот же...
- Угу, - язвительно отозвалась она.
И села сама, так же прижимая ладонь к моргающим глазам.
Сверчки запилили сильнее, из мягкой темноты, шевеля волосы, выпал к неяркому умирающему огню ветерок.
- Поспала?
- Я спала? - и она добавила, маясь внезапным и сильным сожалением, - вот же!..
А так хотела увидеть, какие ж глаза у него. Вдруг все же не синие.
- Когда туча приходит, то все знают заране, - сказал мужчина и выжидательно замолчал.
Кам тоже молчала, обидевшись на прерванный сон. Там было так хорошо. Там кадки с олеандрами и она там - такая вся летняя, в чудесных плетеных сандалиях. И что-то чуть было не случилось, хотя и пугала себя, рисуя не те картинки, но сидела, ждала - он проснется и нарисованное будущее изменит.
- Огни вот, - продолжил рассказчик, - то перед ней идут. И кожу вроде как мурашами кусает. Рукой поведешь, а оно...
- Электричество. Это статика, в воздухе, от грозы, что в туче.
- Как скажешь, - согласился мужчина, - ну так это... Огни, а еще - вода в заливе становится такая, странная, вроде с хмелем. Матери запирают девок, в дому. Потому что некоторые дуры, они могут и утопиться. Чего в голову берет, оно в это время, перед тучей, оно внутри вырастает. Так что, сидят по домам, волосья чешут, песни поют. Тоскуют.
- А парни?
- А что парни. Мы вообще штука простая. У нас по две головы. И оно непонятно, какая главнее. А дурные так обе. Ты знаешь. Небось.
Он снова примолк, и Кам увиделась в уже полной темноте, без звезд и огня, без исчезнувших вспышек, хитренькая улыбочка на лице, которое, встреть она его в толпе - ни за что не узнает. Чего он со своим небось. Ждет, что начнет ему, что ли, рассказывать? Перебьется. Что хотела, рассказала уже, сложив слова в нужные строчки. Если умеет читать, найдет и почитает. Ежели. И небось. Авось. Сикось-накось. Накося...
- И чего смешного, - обиделся мужчина.
- Так.
- То ты себе память застишь, словами. Ты их внутри говоришь, чтоб не смотреть. Да?
- Не знаю. Но смотреть сейчас туда - не хочу. Было твое небось, да. Оно у каждой женщины бывает. Доволен?
- Угу. Только не каждая - она такая вот.
Кам подумала и махнула рукой. Мол, ладно тебе. Напомнила:
- Так что там, дальше? Туча, значит, идет. И что назначенный? Бежит и встречает?
Темнота стала плотной, казалось села на плечи, давя затылок и пригибая голову. Мужской голос в ней сделался плоским и трудным, будто пытался выбраться.
- Зря смеешься. Думаешь легко то - из человеков уйти? Никого больше вокруг. Только вот он и жена его - туча. С ней как? У него вон - уши. Глаза, руки и ноги. А у нее кроме силы и темноты - что? А теперь - жена ему.
Кам смотрела перед собой и видела маленькую фигуру, бредущую по степи, а над ней, низко, почти касаясь волос цвета утреннего пепла, забрав собой почти все небо - туча, огромная, черная, тугая и сильная до того, что вода в проливе превращается в текучий яд, а воздух выстреливает трескучими шарами и растекается по коже колкими иглами. Как с такой?
- Зачем он ей? А? И что он может? Это у вас такой обычай, да? Вы просто приносите в жертву, одного. Чтоб ваша дурацкая туча. И он просто уходит. Ну ладно, если один. А если тут полюбил? Ну и родители, и вообще, жил тут. Дикие вы люди.
- Она без него не уйдет. А зачем, ну то нам разве знать. Ты мне...
Она вскочила, встряхивая черными волосами.
- Мне тебе сказать?
Голос пророкотал и умолк, а следом кинулся снова, оглушая. Мужчина сидел, еле видный, где-то там, у босых ног. И нагибаясь, чтоб разглядеть, она снова крикнула, радуясь громкой силе:
- Мне? Почему говоришь так - ты мне скажи? Почему - я?
Замолчала, и сдерживая дыхание, попыталась услышать. Но он, крошечный, скорчился рядом с огненной точкой костра, что метнулся остатками пламени, раздуваемом ее дыханием. И его голос был еле слышен, и совсем непонятен.
- А, - с досадой сказала Кам, и, выпрямляясь, поправила волосы.
Шагнула через костер и кривое старое дерево. Пошла в широкую степь, задирая голову к ярким звездам - вот же они, оказывается, прямо над головой, - и трогая пальцами верхушки деревьев. Идти было славно. И места тут было много. Горсть слабых огней чуть правее, а слева тянулась блестящей сонной змеей вода узкого залива. Он где-то там - она подняла лицо и присмотрелась, уводил в море, а море пласталось, сверкая лунной дорогой, после сужалось в пролив, а после снова ширилось, уже другим морем, и где-то на дальнем его берегу стоял белоснежный дом в три странных этажа. Там на террасе чудесное кресло рядом с синей водой бассейна. И высокий стакан, полный покромсанных лимонных кусочков и шуршащего льда. Нужно туда, разбудить этого, с ушами, и глянуть ему в лицо, своими новыми, грозовыми глазами. И просто отлично, что у него никакой балалайки.
Шагая, она снова представила себе, на этот раз - огромную тучу и перед ней дрожащего певца, тренькающего струнами, а в домах испуганных людей, что прислушиваются - увел ли назначенный мальчик огромную тучу?
Еле успела остановить машину, чтоб не врезаться в блестящий нос, что вывернулся из бокового проулка. Вот черт! Сидит там, раззява, хоть бы смотрела, куда едет!
А надо еще заехать в магазин, посмотреть, чего там на ужин. И завтра, будет ли эта командировка.
Кам свернула и притормозила у тротуара, держа руки на руле. Что за?..
Нет не спала. За рулем, нормально все, едет домой, с работы. Какие такие костры в степи, какие тучи и балалайки с дудами.
Глядя на себя в зеркало, поправила волосы. И еще надо написать насчет Монечки. Дома уже все приготовлено. Какой же он смешной. И такой чудесный, совсем маленький, в меховой гладкой шубе ослепительно пепельного цвета. Ушки смешные, круглые и торчат. А уж имя - Эдмонд. Принц, как есть - принц.
Она откинулась на спинку кресла и собралась закрыть глаза, чтоб рассмотреть снова сто раз просмотренные фотографии клубного мальчика в пепельной шубке, с длинным хвостом и розовым смешным носом.
- Вы меня не подвезете?
Он заглядывал в окно, и глаза были темные-темные, веселые и внимательные, а светлые волосы над ушами смешно торчали. Он улыбнулся и, убрав руку от стекла, поправил волосы, растрепав их еще сильнее.
Открывая дверцу, Кам сказала:
- Ну и чего там спал-то?
- У тебя вкусно. Было. Наелся.
Она фыркнула, постукивая пальцами по круглому ободу. И не выдержав, засмеялась.
- А я думаю, проснется и начнет всякую чушь молоть, знаешь, как жалко было. Такой пока спал, был хороший. Показалось только - изгвазданный весь. Думаю, бродяжишь, что ли.
- Я и буду, - он сморщил нос и уточнил, - хороший, в смысле. Такой, как надо. Тебе. Понимаешь?
- Не очень. Тебе куда?
Мягко завелся двигатель. И тихо запела музыка. Такая, как надо. Она ждала, что скажет. И кивнула, услышав:
- Ты скажи. Куда.
Ехали и молчали, глядя в окна на мир, сверкающий зеркальными плоскостями, иногда взглядывали друг на друга и улыбались.
- Знаешь, - сказала Кам, - у меня есть Лета, вот у нее есть Дзига. Он кот.
- Ну да. Ей - кот. Тебе вот - я. Очень приятно, кстати, разрешите представиться, только, если не будешь смеяться, не будешь, точно? Нет, ты не кивай, ты скажи, не буду!
- Не буду! - из-за смеха она еле выговорила два коротких слова.
- Моник, - сказал мальчишка, и прижимая к груди растопыренную ладонь, поклонился, - ну то есть, там еще, если бы человеческое, смешнее, но пусть будет Моник. И ударение на первом слоге, не какая-то там француженка Моник, а - Мо-оник.
- Да я поняла, - Кам досмеялась и теперь просто улыбалась его довольному лицу.
Он сказал "ты скажи... куда". Мы едем вместе. Я и Моник. И он такой, как надо мне. Удивительно. Как надо.
- Ну...
И они поехали очень быстро, сверкая и чему-то там, внутри музыки, смеясь.
В ночной степи мужчина сел, вытирая лицо ладонью. Растопырил руку, внимательно оглядывая медленные искры, стекающие по дрожащим пальцам. Вздохнув, нащупал рядом с сумкой кружку, плеснул в нее из бутылки теплой от угасшего костра воды и выхлебал гулко. Ставя на землю, сказал с облегчением:
- А-а-аха...
И посмотрел вслед низкой, черной, ошеломительной огромной туче, что плавно и неостановимо шла к далекому морю, а перед ней, танцуя босыми ногами, и постоянно оглядываясь, шел мальчик, вертел светлой головой, взмахивал рукой, о чем-то рассказывая. Вдруг засмеялся и в тихой степи далекий смех услышался очень ясно, несмотря на то, что фигурка его становилась меньше и меньше. И туча пророкотала в ответ, рассыпая по траве мягкие вспышки цветных, спокойных огней.
- Ну ты скажи, а, - поразился мужчина. Как поражался от времени до времени и через время, с начала времен, снова и снова.
- Нет! Ну ты погляди, смеется. А тута, когда рос, ну ведь за все свои пацанячьи годы, хоть раз бы. Улыбался когда-никогда. А вот так чтоб.
Он залил костер остатками воды и сунул бутылку в сумку, повесил на плечо. Пошел под рассеянным светом тысячи тысяч звезд, улыбаясь и бормоча - репетировал, как расскажет о том, что справился. Все получилось, и теперь эти двое есть друг у друга. А что у них там и как они вместе, то не нам знать. То пусть сами.
