Соседку звали Алина и была она по виду - десятиклассница. Только с пятилетней беленькой дочкой. Ходила по однокомнатной квартире в девчачьих хлопковых трусах, а грудь такая, какую сейчас запретили за детский размер, в Австралии, кажется.
- Ты ничего? Что я так хожу? Жарко...
И шлепала босыми ногами в кухню, где вечно что-то жарилось и парилось.
Муж Алины, белобрысый и широкоплечий Геныч, сидел, согнувшись, над поставленной боком скользкой плитой и мелко стучал молотком по зубилу. Денежная работа - портреты на кладбищенских памятниках высекать. Как ни придешь, все время в коридоре или в комнате торчит черная плита с припыленным серым лицом. То мужской квадратный подбородок и роскошная (всегда почему-то) шевелюра, то взбитые букли над очками в роговой оправе. Вечная память...
Алина Люшу любила. А то как же - муж-загранщик.
- Ну? - спрашивала от двери, прикрывая рукой маленькие груди с коричневыми сосками, - что там? Когда уже твой Саньчик появится?
- Телеграмма пришла, через неделю будут в Союзе.
- Пойдем на кухню. Вот тебе чай, зеленый.
- Порт захода - Бердянск.
- Бердя-а-анск? - морщила длинный прямой носик, убирая рукой в муке белые соломенные волосы за ухо, - ну, Люшка, ты же все привезешь, да? И сразу мне, поняла?
И Люша привозила. Укачавшись, сходила по трапу крылатой кометы, тащила домой сумку с тряпьем для комиссионки. Звонила в Алинину дверь, открывая свою. Алина, сверкая серыми глазами, прибегала, но смотреть хрустящие пакеты, разложенные на диване, стеснялась и, подхватывая их под локти, роняя, шептала горячо, несмотря на плотно закрытую в комнату дверь:
- Пойдем, пойдем к нам, Генка умотал на кладбище, в контору, все посмотрим.
- Аль, ну что все тащить?
- Да! А то я папу вашего, знаешь, как боюсь, он строгий.
У себя Алина бегала, заваривая чай, кричала что-то из кухни. Прибегала, оставив на кухонном столе забытые чашки и тарелку с домашним печеньем.
- Ой-й ... А это что?
- Колготки. С люрексом. Сказал, так носят сейчас.
Из пакета с нарисованными длинными ногами выползали, шурша и блестя, золотые колготины, сверкали так, что Люша впадала в оторопь. Как же такое носить-то? С чем?
А полуголая Алина уже натягивала на худые ноги блеск и сверкание.
- Колючие, черт! Смотри, Люшка, как мне?
Крутилась перед зеркалом, поворачиваясь к нему длинной спиной, перехваченной по талии тугой резинкой так, что на белых боках наползали смешные складочки, а потом, поставив ногу на носок, перебирала пальцами шершавый эластик, пытаясь подтянуть красоту.
- Щас, Карина! Ка-ри-на!!! Неси мои туфли, замшевые, на шкафу в коридоре.
Приходила Карина, такая же, как мать, беленькая, сероглазая, с прямым носиком и бледными губами. Стукала по полу каблуками, подворачивая маленькие ступни, тонувшие в лодочках. Сбросив материны туфли, садилась с ногами на диван и наощупь копала одной рукой шуршащие пакеты. - Смотреть на взрослых было интереснее, чем на новое тряпье.
- Беру! Эти вот, золотые! И еще вон те! Где зеленые блискучие змейки.
- Мам, вот еще возьми, - Карина тянула из пакета что-то ужасное, ярко-синее, режущее глаз серебряными поперечными полосами. Но это было чересчур даже для Алины. Она застывала, стоя на золотой ноге, вторая колготина свешивалась с тонкой руки, сверкая густым блеском. Кусала губы, соображая.
- Нет, эти не с чем, - говорила с сожалением, но тут же воодушевлялась: - Хо-тя... Черную юбку мою, Люшка, помнишь, с кружевом? Ну, где бархатные еще воланы и сетка? Если синенькие туфли купить, то и ничего. А, и зеленые тоже, пусть будут. Беру. Генка как раз набрал заказов.
Дома Люша спрятала деньги. Поколебавшись, вытащила из надорванного пакета еще одни сверкающие колготки. От них резало глаз и кололо ладони. Осторожно натянув шершавый нейлон на ноги, постояла перед зеркалом. При каждом движении коленки взблескивали, будто загорались от спички. Юбка над ними казалась скучной, будто испачканной школьным мелом. И сама Люша по сравнению с неудержимым блеском была необязательной, совсем лишней.
Н-да.
На следующий день все добро было снесено в комиссионку. Одни колготки, совсем золотые, как египетский саркофаг фараона, плотно упакованные в хрустящий целлофанчик, Люша покрутила в руках и оставила, пусть лежат, вдруг пригодятся. Через полгода подарила умирающей от восторга семиводокисельной племяннице из степной деревни, приехавшей в город "скупляться".